Равк

С благодарностью моему мужу, толкнувшему меня совершить этот шаг.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

РАВК

С рождения у нас появляются вредные привычки. Мы смотрим на взрослых вокруг нас, и наши огромные и наивные глаза очень быстро и с особой легкостью впитывают всю переданную нам случайным образом информацию. Какие-то привычки появляются сами собой, являются неосознанным действием, но скорее всего ранее мы наблюдали, как кто-то из нашего окружения делал точно так же.

Привычка покусывать свои губы, ощущать вкус чуть выступившей крови в сухих трещинках и обдирать с них тонкий слой засохшей кожи до ощущения некоторой болезненности, свойственна человеку в стрессовой ситуации. Мы испытываем сильный эмоциональный дискомфорт, и это выражается в неконтролируемых движениях – так наше тело подсознательно борется со страхами.

Вам когда-нибудь доводилось лежать на полу посреди комнаты и наслаждаться вкусом крови, вытекающей из свежей ранки на потрескавшихся губах, напоминающей слабосоленую красную икру и при этом не чувствовать волнения и тревоги?

Этот коктейль из лимфы и тромбоцитов способен соперничать с устрицами, вымоченными в лимонном соке. И кровь, и морепродукты при первом употреблении часто вызывают проблемы с желудком и отвращение от понимания того, что это, и как выглядит. Каким же образом, кровь может вызывать удовольствие, как и ранее упомянутые устрицы, живые и склизкие? Шевелящиеся «сопли в ракушке» наделяют человека статусом, их ежедневное поглощение в ресторанах с высокой кухней говорит о вашем высоком положении в обществе. Поглощение крови же наделяет вас особыми привилегиями.

Потребление человеческой крови требует необычайной осторожности и вызывает привыкание. Вспомните, когда вы сделали первую затяжку, положили «конфетку» под язык, или выпили испорченный виноградный сок, чувства удовольствия не последовало. Удовольствие пришло от эффекта, оказываемого теми или иными употребленными препаратами. Но сначала эффект был не понятен, просто организм и все его системы начали действовать иначе, и для закрепления эффекта вы повторяете, повторяете, снова и снова, находите новые нотки, увеличиваете дозировку, так сказать, проверяете свое тело на прочность.

С раннего детства Равк не может самостоятельно определить свое существо, не понимает, кем он является. Принадлежность к сущности Равка определяется волей случая. Обычно человек, которому довелось попробовать каплю крови, и ее вкус был ему приятен, ссылался на нелепые пристрастия в еде, что соленое мороженное тоже ничего, и его необъяснимая тяга к не прожаренному говяжьему стейку остается, и всегда оставалось только личным предпочтением. Этим ограничивалось его неведение.

Некоторые Равки следуют своим инстинктам, и однажды попробовав кровь, продолжают искать ее, потому что заметили за собой интересные изменения. Так называемый «эффект удовольствия» выражался в необыкновенной ловкости движений и реакций, желании действовать, бежать, жить, ощущении, что все органы внутри перерождаются.

При отсутствии должного питания, происходит экономия энергии. Диета или любое ограничение питания приводит к быстрой утомляемости, потухшему взгляду и нежеланию что-либо делать, так как вся энергия расходуется на поддержание жизненно важных процессов. До того, как будет испита хоть капля крови Равк не обратит на это никакого внимания, но при первом глотке выработается крепкая зависимость, больше без крови выживать нельзя. Поэтому Равк, не осознающий свое существо, заказывает пропитанный кровью стейк, подобно толстухе, сидящей на быстрых углеводах.

Возраст особой сущности Равка за всю историю его существования достигал двухсот лет. Их мышечный корсет был очень хорошо развит, настолько, что по нему можно было изучать строение человеческого тела в медицинских университетах, словно по анатомической кукле. Действительно, Равки имеют достаточно выносливое и сильное тело, каждая мышца при работе прорисовывает тончайший рельеф. Но эта сила доставалась не с рождения, а достигалась регулярными тренировками и самоистязанием. Яростная безудержная страсть, одолевает каждого Равка, но это не жажда крови, и ее липкого послевкусия, это жажда физической усталости, часто выраженной в сексуальных желаниях. Они способны часами испытывать себя и свое тело на выносливость, доводя себя до изнеможения и полного забвения реальности, в которой они существуют. Перегруженный мозг начинает пульсировать, словно в него вбивают гвозди пятьдесят маленьких молоточков, а по телу пробегают мурашки, как тысяча раскаленных иголок и происходит один из миллионов взрывов с цветным дымом. И каждый раз этот дым имеет разный цвет. Каждый раз удовлетворение имеет разный оттенок. Новая должность, болезненный секс, свежий глоток крови…

Только так, отключившись от реальности, разум освобождается от мыслей, а физическая боль растворяется в воздухе.

Из истории известно, что первые из Равков отличались тонкой кожей, напоминающей пергамент, пропитанный маслом настолько, что он становился почти прозрачным. Любой порез или обыкновенная царапинка надолго оставляли след после своего исчезновения.

Привыкая к новой агрессивной среде, как исчезающий генетический феномен, Равки были вынуждены измениться. Они изменили качество мышечного строения, однако, кожный покров оставался прежним, и как обладатели кельтского или европейского фототипа кожи Равки не способны долго пребывать под открытым ультрафиолетовым излучением. Вы никогда не увидите темнокожего мужчину, гуляющего под солнцем, с застывшей кровью на губах.

Влажные, липкие, холодные рукопожатия имеются в арсенале у каждого. Эмоциональный стресс часто является причиной нарушения периферического кровообращения, который выражается холодом конечностей. Поэтому часто мы пожимаем неприятно холодные руки. В таком бешеном ритме, заставляющем сердце биться сильнее, невозможно понять в какой момент ты коснешься руки особенного человека. Холод постоянный спутник Равка.

Если на улице дуют сильные ветра, и стоит минусовая температура, любые движения становятся более отрывистыми и резкими, наш организм воспринимает холод как врага, и тогда мы уподобляемся хладнокровному пресмыкающемуся – ящерице. Замерзая, животное впадает в спячку, все его органы застывают, время останавливается.

Независимо от температуры воздуха за окном, Равки всегда подчинены полному контролю. Они не способны реагировать на холод замедленностью движений. Их сердце всегда бьется медленно, всегда медленно течет кровь, процессы старения практически отсутствуют, но движения всегда четкие и быстрые.

Прогуливаясь по парку и разглядывая мелкую букашку на красочной осенней листве, Равк в тот же момент может споткнуться на ровной поверхности, вымощенной плиткой, аллеи. И нет, там не было выпирающего из-под земли камня, о который можно было бы споткнуться. Это означает, что его внимание удерживает только одна точка, то есть подконтрольно только то, на чем сконцентрирован взгляд. Потеря внимания может быть причиной полного провала, а это крошечные синяки по всему телу, как у самого неуклюжего толстяка, заблудившегося в парке между густо посаженными деревьями.

Картина довольно неприглядна – бледные люди с синяками по всему телу, которые придают их виду еще более болезненный вид. Некогда бывший страх, наводивший своим существованием легендарный Влад, правитель Валахии, сменился презрением и удивлением нового поколения миллениалов.

В девятнадцатом веке бледной кожей обладали только представители аристократического сословия, ведь они могли позволить себе работать в защищенных от солнца условиях, в огромных темных замках. Именно поэтому, у них часто наблюдался недостаток витаминов и выраженная анемия, а по всему телу четко прорисовывался венозный рисунок, который придавал коже тот знаменитый голубой оттенок. Из-за узкого круга общения в замкнутом помещении, который ограничивался экономкой и приспешниками, обладатели голубых кровей были немного не коммуникабельными, и считались, одним словом, странными. По причине недостатка информации им часто приписывались нечеловеческие способности.

В исторических источниках прослеживается мысль наказания всякого инакомыслящего, таким образом, не допускается возможность отличия от других людей. Современность диктует иной подход к существованию – все проявления человеческой индивидуальности являются нормальными. И сейчас уже никто не обращает внимания ни на цвет волос, ни на цвет кожи, ни на непотребное поведение.

Равки ведут преимущественно ночной образ жизни, когда не так просто разглядеть болезненную бледность с не сочетаемой красотой рельефного тела, да и добывать кровь в ночное время суток более легкая задача, особенно если брать ночные смены.

ГЛАВА ВТОРАЯ

НЕБЛАГОПОЛУЧНЫЙ РАЙОН

Лазурные переливы оттенков левого глаза с небольшими серыми вкраплениями ярко контрастировали с черным зрачком. С невероятной легкостью можно было проследить за его малейшими движениями. Небесно-голубая радужка глаза была очерчена темным ободком.

Правый глаз оттенка янтаря казался безжизненным. Собака, напоследок сверкнув глазами, резко развернулась и побежала прочь, пересекая линии проводов, соединяющей фонарные столбы возле дороги.

Сегодня было пасмурно. Погода была неприятная, все время моросил мелкий дождь, и, казалось, что лицо постоянно мокрое. Плотные дымовые облака, расстилающиеся на небе, создавали свой микроклимат. Временами дождь сменял снег. Под ногами образовывалась каша из воды и льда, характерная особенность города Рарктума-Север. Такой изморосью характеризовался переход шумного города из осенней хандры в зимнюю стужу. Пьянящий глинтвейн с ароматом гвоздики и бадьяна, теплые клетчатые пледы наполняли многоквартирные дома романтикой.

Город Рарктума-Север располагался большей своей частью в низине, поэтому часто можно было заметить, как на город опускался туман. На улице обыкновенно было холодно, по причине высокой влажности и, несмотря на то, что термометры никогда не опускались ниже десяти градусов.

С полудня можно было заметить, как сумеречная темнота начинает поглощать верхушки высоток. В такие дни фонари, лаконичные в своей простоте, зажигались очень рано, еще до наступления темноты, и ярко освещали дорогу, вдоль которой располагались.

Самый влиятельный мегаполис в стране таил в себе сочетание исторического центра с невысокой инфраструктурой и отдаленными от центра районами с современными многоэтажными зданиями, архитектура которых тоже отличалась уникальностью, благодаря панорамному остеклению. Нежные облака, превращаясь в грозные тучи, оставляли на стеклах узоры своих движений. Невероятно красиво было и в снежную погоду. За внешним обликом города скрывалась его темная сторона. Каждое утро в новостных колонках появлялись статьи об очередном взломе апартаментов, не правомерной службе коллекторов, или переломанных на почве ревности конечностях.

Освещенная уличным фонарем женщина сморкнулась во внутреннюю сторону рукава потрепанного пальто и, перекладывая сумку с рабочими бумагами в свободную руку, быстрым шагом направилась в переулок, где, очевидно, располагался вход в многоквартирный дом.

Узкий проход между зданиями был нелицеприятен. Снизу из приоткрытых крышек коллекторов густым столбом поднимался едкий пар, стены испорчены любительскими граффити и отвратными словами, которые характеризовали некоторых жильцов, пользующихся плохой репутацией. Переполненные мусорные баки, расположенные непосредственно в глубине подворотни, источали зловонье и привлекали огромных крыс, мерзко пищащих и размножающихся с невероятной скоростью. Одна крыса вскоре обрастала миллионом маленьких крысят, прогоняя своим видом со своей территории голодных уличных котов.

Возле мусорного бака стояла выкинутая картина с изображением клоуна. Мельком взглянув на его кривую улыбку, прохожие содрогались с отвращением. Проход с лицевой стороны дома был невозможен, так как фасад здания обветшал и давно был перегорожен красно-белой предупреждающей лентой.

В тот же час, как женщина скрылась из виду, на нижний балкон выскочил мужик в одних красных трусах, крепко сжимая во рту сигару. Его пальцы дрожали, и, казалось, он заметно нервничал. Последняя глубокая затяжка, и окурок летит на ступени потрескавшейся лестницы перед перегороженным фасадным входом. Через несколько минут женщина снова появилась в проулке и направилась в сторону дороги.

Остановка общественного транспорта, возле которой остановилась женщина, вся была заклеена рекламными листовками и размалевана в спешке оставленными подростками ругательствами, а боковая створка, защищающая от ветра, была разбита. Острые осколки, застрявшие между железным каркасом, угрожающе выпирали наружу.

«Тойота Карина» проехала ту самую злополучную остановку и остановилась прямо за ней на тротуаре с противоположной стороны от разбитой боковой створки. На заднем стекле седана в свете отраженных фар, проезжающих мимо автомобилей, читалась надпись: «Анжела». Дверь автомобиля баклажанного оттенка слегка приоткрылась. На заднем сидении сидела немолодая особа и, поправляя прическу, делала заметки в своей деловой книге.

На другой стороне перекрестка возвышался деловой центр, основной объем здания составляли небольшие офисные помещения. Офисы располагались вдоль узкого светлого коридора, друг напротив друга, и очень были похожи на тесные клетки размером три на пять метров с плохой освещенностью. Такие офисы пользовались особой популярностью у местных предпринимателей. Попав в один из таких муравейников, можно было найти услугу на любой вкус, от специалистов по массажу и мелкооптовой продажи обуви, до оказания психологических услуг и услуг прачечной.

На первом этаже делового центра располагался премиальный тренажерный зал. Его высоченные окна в пол были покрыты темной светоотражающей пленкой, скрывающей постоянных посетителей, и выходили на дорогу. Клуб работал до полуночи. Двери выглядели очень громоздко и были выдержаны в таком же стиле как окна, над дверью висела огромная белая надпись «ƎVI⅃OLIVE», украшенная по контуру маленькими лампочками. С наступлением темноты из проезжающих вдоль окон автомобилей часто раздавались дерзкие настойчивые сигналы. Под ярким освещением зала, контрастирующим с уличной темью, открывалась панорама с сочными красотками на беговых дорожках. Уверенные в себе девушки, в обтянутых на голое тело укороченных рашгардах и тайтсах, в ответ лишь занимали уверенные позы, которые демонстрировали их запоминающиеся фигуры.

Наверху здания находился закрытый ресторан. С двадцать пятого этажа открывался завораживающий вид на три подвесных моста. Один из них кирпично-красного цвета отчетливо выделялся на фоне других.

Испачканная тюлевая занавеска лежала на полу рядом с осколками битой посуды, в некоторых местах была оборвана проводка, стены с потрескавшейся штукатуркой снова отмечены грязными фразами. Видимо, подростки, которым нечем заняться в свободное время, ходят туда от безделья и наводят там свои порядки. Мебель была покрыта толстым слоем черной пыли.

Промышленный район считался в городе самым грязным. Застройка района была спланирована под большое количество заводов. Огромные башни, выпускающие серые облака, топливом которых является мазут и уголь, грузно возвышались над редкими деревьями с частично омертвевшими голыми ветками. В воздухе парила повышенная концентрация вредных веществ и оседала на любой поверхности в виде сухого темного порошка. Информационные источники не раз предупреждали, а точнее, ставили перед фактом жителей о десятке возможных мест, где радиоактивные пары радона загрязняют атмосферу, и насмешливо советовали обзавестись монстерой или каким другим экзотическим фикусом.

Неподалеку от офисного комплекса с закрытым рестораном и премиальным спортивным клубом располагался уютный кафетерий, где любому желающему за фиксированную плату предлагались на выбор несколько напитков, включающие авторский кофе, большую чашку латте или капучино. Кафетерий часто пустовал, но низкая арендная плата позволила его владельцам прочно укрепить свою позицию в этом районе.

Тьма на улице постепенно начинала рассеиваться, но уличным фонарям предстояло освещать безлюдные улицы еще несколько часов, пока день полностью не сменит ночь. На вывеске у кафетерия читалось время его работы с шести утра до одиннадцати вечера. Без десяти шесть в «Profiterole» начиналось активное движение, скрытое плотными жалюзи. В служебном помещении работники заведения принимали указания от начальника вчерашней вечерней смены и готовились приступить к выполнению своих рабочих обязанностей.

Темноволосый с шоколадным отливом, и безмерно кучерявый парень Рэй открыл двери кафетерия ровно в шесть утра. Когда он неохотно поворачивал ключ в замочной скважине, кто-то снаружи одновременно дернул дверную ручку. Не ожидая такого напора, Рэй не сумел вовремя отскочить, и получил болезненный удар прямо по руке, в которой упорно продолжал держать ключ. Нетерпеливый посетитель вызвал больше недовольство, чем удивление.

Рэй получил первый заказ, так и не успев вернуться за стойку продаж, чтобы еще раз как следует протереть рабочую поверхность от грязных следов пальцев, не до конца отмытых грузным толстокожим сменщиком с веселым нравом по имени Мортенсон, который так сильно раздражал Рэя своей безалаберностью. Он скрупулезно оттирал пятна, оставленные его коллегой с обратной стороны стойки и перебирал в голове все, чтобы он сказал Мортенсону, будь он здесь прямо сейчас.

За спиной Рэя прозвали Дохляком из-за его тонких пальцев, сутулой спины и впалой грудной клетки, напоминавшей очертания не сформировавшейся девчонки, но работу свою он выполнял превосходно. В очередной раз, предлагая клиенту, чем можно разнообразить его заказ, Рэй перечислил все добавки, но получил грубый отказ.

Посетитель расстегнул верхнюю пуговицу пальто и облокотился на барную стойку, выполненную из литого камня. Интерьер кафе не только выглядел дорого, но и действительно обошелся владельцам в кругленькую сумму. Дело в том, что подобных заведений в промышленном районе были единицы и недальновидные, наделенные определенной властью, предприниматели усмотрели в этом золотую жилу, не подумав, почему прежде эта ниша была свободной. Так или иначе, они надеялись, что вложенные средства рано или поздно принесут свои плоды, а если и не принесут, то можно будет вернуть свои деньги, списав на государственную статью «развитие района». Так выглядел парадокс всей глубинки. Бедные жители, гнущие спины на гнетущих заводах тратят заработок в заведениях, отстроенных богачами.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

СТРАСТЬ СИЛЬНЕЕ РАЗУМА

Совпадающий тон в тон, теплый шерстяной шарф аккуратно лежал поверх черного пальто посетителя, а из-под манжет пальто выглядывал дорогой кашемировый свитер грубой вязки. Владислав, ожидая заказ, уставился в окно.

Быстро, не замечая никого на своем пути, светловолосая дамочка мчалась со всех ног вперед. Иногда ее ноги, казалось, вот-вот запутаются, и она упадет прямиком на асфальт. Пребывая в своем, отстраненном от реальности, мире, она дернула ручку «Profiterole» и залетела внутрь.

От нее пахло горьким дымом недавно выкуренной сигареты, и в тесном помещении, где свежий ветер не уносил запах за собой, это ощущалось так явно. Дверь позади нее захлопнулась, звонко раскачивая, закрепленный над порогом колокольчик, и вся уверенность женщины осталась снаружи. Она робко обратилась к баристе, словно сделав над собой невероятное усилие. Ее голос был еле уловим, достаточно низкий, но приятно мягкий на слух.

– Будьте так добры, кружечку латте, – попросила она, подбирая каждое слово так, чтобы просьба звучала понятно и лаконично, и ей не пришлось бы много говорить с незнакомцем по ту сторону барной стойки.

Дамочка снова моментально погрузилась в свои мысли, немного отступив в сторону от рядом стоящего мужчины и стараясь не обращать на него никакого внимания. Ей так было легче справляться со своими эмоциями. Владислав одним своим видом внушал холод и неприступность.

– Вам добавить в кофе ваниль или мускатный орех? – Быстро и бесчувственно отрапортовал Рэй, так как был не в настроении с самого утра. Заученная фраза даже не прозвучала как вопрос.

Не расслышав предложение, невнимательная собеседница поняла примерный смысл фразы по последним, доносившимся до ее слуха словам и, глядя в пол, резко ответила, намного резче, чем это прозвучало мысленно у нее в голове.

– Нет, добавьте сахар, – она развернулась, продолжая смотреть в пол, и в поисках надежного укрытия села возле выхода, чтобы ненароком лишний раз не посмотреть на того, с кем ей пришлось вести этот короткий диалог. Женщина торопливо повесила свою куртку на напольную вешалку рядом со столиком и попыталась спрятаться за ней.

Подпирая правой рукой гладковыбритый выпирающий над всеми чертами лица подбородок, словно продолжая смотреть сон, Владислав заворожено смотрел за четкими движениями баристы, выполняющего ее скромный заказ.

Дама источала неприятный аромат, вся ее одежда и кончики пальцев насквозь пропитались никотином, светлые короткие волосы были пересушены перекисью водорода, однако, оттенок натуральных волос, который проглядывался у корней, не сильно отличался от окрашенных. Одета она была в укороченную объемную пуховую куртку мышиного цвета, молочное трикотажное платье длиной по щиколотку и черные капроновые колготки, которые на пару сантиметров выглядывали из-под высоких кожаных ботинок на платформе.

Владислав успел обратить внимание на довольно крупные бедра и не пропорционально узкую шею, и тонкие кисти рук. Она была из немногих женщин, лишний вес у которых не мог казаться недостатком и был сосредоточен преимущественно в нижней части тела. Ее пушистые ресницы постоянно колыхались, а бледно-бежевые губы почти все время были плотно сжаты, за исключением того времени, когда она выбирала напиток.

Осушив стакан с крепким горячим кофе, Владислав вдруг понял, что не знает какого цвета глаза у женщины, так как светловолосая скромница даже не повернула голову в его сторону, и не подарила ему и секунды своего личного времени. В тот момент Владислав проиграл партию своему уязвленному самолюбию.

– Заказ на латте с сахаром готов, – проговорил Рэй, поставив картонный стаканчик с рукописной двойкой на столешницу.

– Позвольте мне отнести кофе к столику, – настойчиво предложил Владислав баристе, одновременно хватая стаканчик свободной рукой. Рэй не стал спорить, в конце концов, он свою работу выполнил. Сделав пару шагов, Владислав оказался напротив дамы с таинственными глазами.

«Сейчас ты посмотришь на меня?» – Размышлял он.

– Я принес Вам кофе, – Владислав был крайне заинтересован таким невниманием, оставаясь внешне невозмутимым.

Безжизненно темные глаза смотрели вдаль, а затем, моргнув, наполнились глубоким блеском, и как маленькие пуговки, юрко окинули снизу-вверх подошедшего мужчину.

– Да, спасибо, Вы здесь работает? – В растерянности спросила женщина, в ее взгляде читалось недоумение.

Большей глупости Владислав никогда не слышал в свой адрес.

– Вот ведь сучка, – едва слышно процедил он сквозь зубы.

– Только сегодня, – сказал он теперь уже в полный голос, бросив напоследок оскорбительную улыбку. Владислав всегда отличался грубым нравом и прямолинейностью.

Немного поразмыслив, он поставил на столик, за которым сидела дама, свой стаканчик с выпитым ранее кофе. Женщина не сразу догадалась, что под пластиковой крышкой перед ней осталась лишь медленно стекающая по стенкам молочная пенка.

Владислав стремительно покинул кафетерий, унося с собой стыд и свежий сладкий латте. Незанятой рукой, он нервно поправлял длинный шарф, замотанный на шее. «Какие выразительные карие глаза, полные одиночества, и не принадлежат мне», – неожиданно для себя самого Владислав шел и размышлял, как мог бы заполучить желаемое, не будь он так самонадеян. Он перебирал в голове все то, что хотел и мог сказать, чтобы завязать знакомство, и вместе с тем проклинал себя за глупую выходку.

Когда к ней подошел незнакомый мужчина, Гера больше напоминала испуганную медведицу, загнанную охотником в ловушку. Ей некуда было бежать, и уж очень сильно хотелось вкусного кофе. Каково было ее удивление, когда вместо своего латте она обнаружила пустой помятый стаканчик с остатками жидкости. Обида обрушилась на нее, и глаза заблестели еще больше прежнего, губы задрожали. Она просидела над пустым стаканом еще несколько минут, сделав вид, что ничего не произошло, чтобы присутствующие при ее унижении ничего не заметили, и, уходя, выбросила его в урну.

С того незадавшегося утра в кафетерии прошло одиннадцать месяцев, а Гера по-прежнему оставалась неприступной, замкнутой и одинокой.

Долгие сентябрьские дни 1983 года были особо дождливыми. На протяжении всего дня, то усиливаясь, то сбавляя напор, шел не прекращаемый дождь. На благоустроенной территории, тесно соприкасающейся с тротуаром, где стройным рядом были высажены молодые деревья, трава давно пожухла и полностью погрузилась в густую грязь, медленно вытекающую на дорогу и застывающую в ее выбитых колесами дырах.

В те редкие вечера, когда тучи уступали по-настоящему ярким лучам осеннего солнца, природа оживала. Побеленные стволы лип высоко уходили в небо, разбрасывая в разные стороны пушистые ветви. На фоне увядающей природы, чувствующей приближение холодов, липа тянулась к солнцу, к его теплу, направляя свои листочки против ветра, чтобы с легкостью сбросить их на землю, окрашивая все вокруг себя в яркий желтый цвет. Солнце красным апельсином пряталось за горизонт. В лучах заката редко посаженные клены искрились игристым вином, отражая красно-розовую бахрому своего одеяния на мокром асфальте. Краски осени: оранжевые, бурые, золотые – были разлиты по всему городу.

Гера неслась по Красному проспекту, огибая развесистые низкие ветки молодых невысоких деревьев, уходящее солнце светило ей прямо в глаза, и она практически ничего не видела впереди себя. Это не сильно останавливало ее, и с каждым шагом Гера только ускорялась.

В паре сантиметров от ее лица на асфальт упало несколько довольно крупных капель воды. Словно в замедленной съемке, на каплях Гера увидела отблеск солнечного луча, который кольнул ее зрачок своей обезоруживающей яркостью, затем на капле промелькнул маленький щенок, привязанный на поводок возле пекарни на первом этаже жилого дома, а после отражение церкви с высоченными золотыми куполами. В последние секунды капля нарисовала ее удивленное выражение лица, ведь на небе не было ни одного облачка. Гера стояла, застыв в одной позе, а по ее волосам и новенькому коричневому твидовому костюму с синими крапинками, который так безумно ей нравился, стекали капли с тем же игривым солнечным блеском. Хоть дни и оставались теплыми, в мокрой одежде было ужасно некомфортно и холодно, а ветер, проникая под прилипшую к телу ткань, пробирал насквозь.

Взглянув наверх, Гера сумела разглядеть капли воды, медленно стекающие по оконной раме третьего этажа. Она протерла глаза, размазав слева по нижнему веку насыщенную черную тушь, задев при этом рукой разгоряченную румянцем щеку и оставив след и там.

Подождав жильцов дома, Гера успела задержать рукой закрывающуюся дверь и проскочила в подъезд.

Гнев переполнял Геру, и она, не став ждать лифт, побежала по лестнице, перепрыгивая через ступени, пока уверенность не покинула ее. Между лестничными пролетами первого этажа располагалось старое окно, выполненное из натурального дерева и прочного стекла. Со временем оконная рама сильно высохла и потрескалась, а в щелях постепенно скапливалась грязь и росла плесень, поэтому, изнутри рама казалась несколько темнее и грубее.

Прямо под окном росла осина, которая голой верхушкой высоко вытягивалась над землей, плотно прижимаясь упругими ветками к дому с северной стороны. На них без труда можно было сосчитать оставшиеся одинокие листочки, которые продолжало срывать ветром. Дерево становилось невзрачным, но своими тонкими ветвями создавало длинную паутину, напоминающую своими сплетениями вязаное кружево на красочном осеннем ковре.

Подняться предстояло всего на три этажа вверх и позвонить в злополучную квартиру, откуда ее с ног до головы облил водой какой-то сумасшедший, она надеялась, что это была простая вода. Пока гнев ведет тебя вперед, действовать нужно быстро, но дойдя до нужного этажа, Гера не была столь уверена в своем решении. Что она скажет тому человеку, который имел неосторожность облить ее, накричит на него или начнет оправдываться?

Не найдя ответ в своих размышлениях, она не стала нажимать на дверной звонок, а кулаком постучала в дверь. Стучала она долго, пока дверь не открыли.

Услышав, что кто-то настойчиво колотит по входным дверям, мужчина сбросил входящий вызов. В маленькой комнате вокруг него в горшках из разного материала и разного размера было посажено множество растений с крупными темно-зелеными дырявыми листьями, маленькими листочками, плотно покрывающими ветки, на которых растут. Были и упругие пятнистые листья фикусов, красные листья «рождественской звезды» или пуансетии, белые махровые соцветия азалии.

В длинной кадке, которая стояла на окне росла крупная высокая трава. Она была ровно сострижена, и цвет свежих верхушек больше был похож на цвет искусственного растения, чем на настоящее.

Мужчина не спешил открывать дверь, надеясь, что человек за ней вскоре уйдет, но стук продолжался с новой силой.

«ЧЕРТ!» – Выкрикнул он. Окно было открыто настежь, и вместо цветов мужчина поливал, вымощенный плиткой, уличный тротуар, описывая человеку на том конце телефонного провода, всю последовательность предстоящей хирургической операции. Одновременно мужчина думал, каким образом, его домашний номер появляется у назойливых и в невероятной степени изворотливых пациентов, хотя им строго было наказано всем коллегам и медсестрам, не распространяться по данному поводу.

Он внимательно осмотрел улицу под своим окном, из которого пару минут назад случайно вылил пол графина воды, и, не обнаружив внизу прохожих, вздохнул с облегчением, затем снова услышал громкий стук в дверь.

– Кого это черт принес? – Усмехнулся мужчина тому, что нашел повторное применение чертовскому словечку, и направился к выходу.

За дверью оказалась загадочная блондинка, встреченная в местном кафетерии почти год тому назад. Чувства вспыхнули с новой силой. У нее – ненависть, у него – страсть.

Теперь Гера своим одиноким и выразительным взглядом смотрела прямо в глаза Владиславу. Она не знала, что сказать и в какой форме выразить свой гнев, неуверенность в своем отпоре заставляла ее развернуться. Она была готова проглотить свою обиду, второй раз нанесенную ей этим человеком и, понурив голову, уже собиралась отступить, нащупывая ногой позади себя скользкую кафельную плитку, выходящую обратно на лестницу. Ведь как она может противостоять мужчине, который на пол головы выше и сильнее нее?

Резкая боль пронзила ее руку. Мужчина сильно схватил Геру за предплечье и поволок в квартиру. Он не хотел, чтобы их разговору кто-нибудь помешал. Владислав оттолкнул испуганную женщину к стенке коридора, противоположной от двери, и, захлопнув дверь, встал перед Герой в упор, так, что она могла видеть только его двигающийся кадык, отвечающий синхронными движениями на сглатывание слюны.

– Я хочу перед тобой извиниться за неудобства, которые причинил тебе своим поведением, – он наклонил голову, продолжая ровно дышать над ее плечом.

– Простишь меня? – Серьезно спросил Владислав, заметив, как сильно бьется ее сердце, и он надеялся, что не от страха.

Гера окинула взглядом квартиру, в которую попала и заинтересовалась многочисленными зелеными жильцами и ярко-голубыми обоями в рубчик. На окнах не было ни громоздких штор, ни тоненьких занавесок. В такой обстановке мог жить только открытый человек, не способный никому причинить вреда. Это немного успокоило ее.

Мужчина провел пальцами по тонким прядям ее волос, упавшим на белоснежное лицо. Такой жест заставил Геру резко дернуться, она выпрямилась и сильно ударилась затылком о стену. Владислав завел одну руку за ее спину, вторую за голову, прижимая ее к себе, чтобы поцеловать в ноющее от боли место. Потеряв контроль над своими эмоциями, он спустился ниже и нежно прильнул губами к шее, затем к плечу. Он остановился и посмотрел в испуганные глаза.

– До скорой встречи, – выждав небольшую паузу, Владислав продолжил говорить, в попытках оправдать свои действия, – я настаиваю только на коньяке, поэтому не смею вас больше задерживать.

Он проводил Геру до двери.

– А я на розах, – еще больше смущаясь, тихо произнесла она, и на ее лице проступил розовый румянец с нежной улыбкой.

Владислав обернулся, он не был готов к такому ответу и снова прижался всем телом к женщине, опираясь сжатыми кулаками о стену и наполняя легкие тем же терпким запахом сигарет, который напомнил о первом впечатлении, произведенном на него Герой. Под горьким запахом раскрывались совсем другие невесомые ноты – ноты апельсиновой цедры, оставшейся на коже после завтрака, лавандовой свежести постиранного белья, и цветочных масляных духов, намазанных пальцами за мочкой уха.

Он нависал над Герой, закрыв глаза и чуть заметно покачиваясь вперед и назад, прорабатывая в голове какие-то мысли, доступные только ему. Лицо приняло угрюмое выражение, брови были сведены вместе в напряжении, в уголках глаз проступали едва уловимые морщины, дыхание было тяжелым и медленным.

Спиной и руками она старалась вжаться в стену и одновременно бедрами отодвинуть Владислава, ее тело изгибалось так, что стало похожим на вопросительный знак. Изредка она поглядывала на мужчину, и каждый раз его глаза были закрыты. В тот момент решалась ее дальнейшая судьба. Она погрузилась в свой фантазийный мир, сравнивая будущую жизнь в счастливых отношениях с этим привлекательным мужчиной и ее глубоким одиночеством, существующим здесь и сейчас. Между ней стоял выбор, бежать или подчиниться. Секунды превращались в минуты, которые длились бесконечно.

Неловкое молчание продолжалось около десяти минут. Приведя все свои мысли в порядок, и вновь обретя контроль над собой, Владислав прервал тишину и начал действовать.

Он приложил свою ладонь к внешней стороне кисти ее руки и положил на свой член. Сквозь брюки Гера почувствовала сильную пульсацию. Он переместил ее руку на сердце.

– Слышишь, как бьется мое сердце, – шепот перерастал в возбужденное прерывистое дыхание. Затем Владислав тоже прикоснулся к ее сердцу, ощущая с какой невероятной силой, он заставляет его биться.

Спускаясь ниже, он приоткрыл борта твидового пиджака и ухватил рукой грудь, пропуская между пальцами затвердевший сосок, который агрессивно выглядывал из-под мокрой ткани полупрозрачной блузы.

Гера все время молчала и не могла сдвинуться с места. Любопытство и страх приковали ее к месту, не давая пошевелиться.

Он снял с нее пиджак, сковывающий движения, и закинул ее руки себе на плечи, так, чтобы она могла удерживать равновесие, затем одним резким движением схватил ее ноги и завел их себе за спину, таким образом, усадив на себя Геру. Стоящий член уперся о внутреннюю сторону идеальных женственных бедер. Все жилы в его теле были натянуты как стальная струна.

Направляясь в спальню, Владислав окинул своим надменным взглядом ее широкий зад, отраженный в зеркале, оценивая пойманную добычу.

Стоя в одних колготках посреди спальни Гера заметила, что на окнах, как и в других комнатах не было штор. Почти все пространство крохотной спальни занимала лаконичная в своей простоте полуторка, с лакированным корпусом, выполненным из темного массива дуба. Вдоль высокой стены оставался узкий проход к старомодной тумбе. Тумбочка вмещала два огромных ящика, с резными узорами и серебряными ручками, а под деревянной крышкой скрывалось зеркало.

Она хотела было прикоснуться к нему, но услышала жесткий отпор.

– Не трогай, – приказал Владислав и нахмурил брови. Любопытству уступил страх, когда он не позволил прикоснуться к нему.

Мужчина с нетерпением бросил блондинку на хлопковую простыню, по-прежнему оставаясь сверху. Он расстегнул рубашку, ослабил ремень на брюках, позволяя им соскользнуть на пол, и раздвинул ее ноги. На ней оставались только колготки в черную точку, которые он разорвал на месте.

Гера не пыталась сопротивляться. Проникая, Владислав не отводил от нее хищного заинтересованного взгляда. Он снова сжал кулаки над ее головой. На шее проступили вены, и с каждым движением они становились более заметными.

Наутро он предложил остаться и разделить с ним завтрак, и она осталась навсегда.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

СЕМЕЙНЫЕ ОСКОЛКИ

В тот же 1983 год, первый год знакомства, Гера начала набирать вес. Поначалу, она подходила к зеркалу, с забытыми возле него принадлежностями для бритья – острым лезвием и помазком из барсучьего ворса, и жадно смотрела на себя, находя свои формы более аппетитными, чем раньше. Трогая довольно располневший зад, Гера удивилась, насколько внешний вид не соответствует ощущениям.

Она погружала свои пальцы в рыхлую мягкую кожу и никак не могла нащупать мышечные волокна, которые раньше отлично поддерживали ее и до того нескромные габариты. На объемных бедрах полутени лежали неровно, открывая все несовершенства узловатой поверхности.

Поворачиваясь то влево, то вправо Гера сверлила себя взглядом, и, наконец, додумалась глубоко прогнуть поясницу. Появилось натяжение, и лимонная корка равномерно расползлась, представляя обладательнице совсем другие очертания. Дряблая кожа вернулась на место, подтянув ягодицы. Ей мучительно было воспринимать свои новые объемы, даже не смотря, на то, что она никогда не отличалась худосочностью.

Гера тонула в лишних килограммах. Гримаса жалости не поддавалась отчаянным попыткам к самоконтролю, а трещина посередине ненавистного старого зеркала, словно нарочно, искажало тело Геры, представляя его еще шире.

Домашнее песочное печенье, с насыщенным ароматом ванили и цветочным вкусом меда, при каждом неловком укусе крошились прямо в руках. Рассыпчатые кусочки падали на пол, и, не успевшая размокнуть на теплом печенье сахарная пудра рассеивалась в воздухе душного непроветриваемого помещения. Гера не могла остановиться, пока не добралась до последнего печенья. Его легкая текстура размокала на языке, едва к нему прикоснувшись, и как кислота разъедала остатки самолюбия.

Владислав страстно любил кухню и обладал не только природным обаянием, но и острым обонянием. Да, он, не был столь красив, чтобы оказаться героем любовного романа, однако его внешность привлекала внимание, а увлеченность, с которой он отдавался любому делу, наделяла его очарованием. У него были прямые слегка угловатые черты лица и выдающийся подбородок. Не было в нем той мягкости и жеманства, с которым присяжные сомневаются в совершении злодеяния преступником, его бы без сомнения заковали в наручники. Нос был непропорционален всем остальным чертам лица – маленький и приплюснутый. Густые, разросшиеся во все стороны брови, лезли отдельными, выбивающимися волосками в глаза и постоянно мешали. Взгляд из-под таких бровей казался тяжелым.

Встретив Геру, он сразу сфокусировал внимание на ее противоречивом запахе, который явно не подходил к ее внешнему облику. Инфлюэнция, охватившая его в тот момент, растворила даже насыщенный кофейный аромат в заведении.

Обыкновенно Владислав готовил только для себя, считая уличную еду и еду из ресторанов в своей сути непотребной пищей, растрате продуктов, из которых можно было бы сделать действительно стоящий ужин. И готовил он вкусно. Мясо барана всегда получалось горячим и настолько сочным, что жир не успевал застывать, даже когда начинал капать с локтей. Стейк, степени прожарки «rare», по-настоящему с красным соком, не кровью, как считают многие, а состоящим из белка миоглобина и воды, обладал всеми свойствами еще «живого» мяса и разжевать его было очень сложно. Челюсть должна работать, мужчина должен жрать с усердием, впиваясь своими зубами в плоть добычи. Такой позиции придерживался Владислав. Он умел передать невероятное вкусовое сочетание в завернутой мучной лепешке, приправив ее в правильных пропорциях, используя соль и перец.

Нет, он никогда не учился этому специально, а сам продумывал различные сочетания, когда простые, употребляемые ежедневно блюда, стали бесконечно скучными.

Но не каждый день нес в себе что-то новое, порой дни наполняло однообразие, и эта убивающая серая рутина в его жизни прервалась с приходом Геры.

Сначала порции занимали малую часть тарелки, любовники вставали из-за стола, лишь слегка насытив свои желудки. По истечении некоторого времени, порции становились больше и сытнее, тогда Гера и почувствовала, что начала расти в объемах. Это смущало ее, но жутко льстило Владиславу, ведь именно он был скульптором ее тела. Вдоволь насытившись блаженными телами худышек, его начали привлекать роскошные и довольно «видные» женщины. Геру нельзя было назвать роскошной женщиной, для этого она была сильно молода и неопытна, к тому же достаточно скромной, чтобы обольщать мужчин языком своего тела.

Обтягивающие платья стали подчеркивать ее выпирающие бока и безобразные складки на животе, поэтому Гера стала носить просторную одежду, нивелируя тем самым свои несовершенства. Она выглядела не столь категорично, как сама себе это представляла.

Тренируя свою терпимость к себе возле разбитого зеркала, Гера тяжело вздохнула, но оказавшись в объятиях возлюбленного, попыталась подтянуть свисающие прослойки жира высоко к ребрам. Он провел пальцами по линии груди, затем по животу, сжимая в объятиях с каждой секундой все крепче.

– Истина – в глазах смотрящего, – смеясь, сказал Владислав. Она по-прежнему оставалась для него не менее интересной.

После сказанного она вырвалась из непристойно навязчивых объятий, и нервно заправила выбившиеся золотистые пряди волос за уши. Она проделала скользящее движение несколько раз, и хотела было выбежать из спальни, как Владислав снова настойчиво схватил ее, но на этот раз он держал ее настолько сильно, что вырваться из таких объятий было невозможно. Гера почувствовала удушающую силу любви и сильную привязанность, но еще она почувствовала, что больше не принадлежит себе и невероятную пронзительную боль. Она слегка вскрикнула на вздохе, свела брови вместе и сморщила нос. Буквально на секунду боль вырвалась из ее тела. Тут же Владислав с тревогой отпустил ее. Он заметил, как искривилось ее лицо, пусть даже это и продолжалось одно мгновение. Он умел читать ее эмоции как открытую книгу и давно заметил, что Гера от него что-то скрывает.

Ее фигура с точеной талией, не смотря на пару лишних или десяток лишних килограммов, оставалась очень тонкой. Сейчас пропорции больше напоминали наливное яблоко, срок явно был небольшим, но достаточным, чтобы это заметить.

Широкая ладонь легла на грудь, скрывая под собой припухший сосок. Владислав стал грубо с силой сжимать ее, между пальцев проступила слегка порозовевшая нежная молочная кожа. Гера не могла более скрывать раздражающую ее боль, и верхняя губа оголила зубы, напоминая оскал зверя, готовящегося к нападению, дыхание стало неравномерным и прерывистым.

– Что-то не так? Почему ты остановился? – Спросила Гера в смятении, хотя была довольна тем, что пытка прекратилась.

– Тебе неприятно, – таким был ответ. Омраченный своим полным неведением Владислав решил поскорее оставить возлюбленную в одиночестве.

Накануне Гера оповестила его о своем намерении посетить врача в больнице, в которой работал Владислав. Она попросила встретить ее, не задавая ненужных вопросов, и проводить по большой территории, на которой располагалось основное здание больницы, затерянное вокруг отдельно разбросанных корпусов.

Наутро третьего марта у центрального входа в городскую клиническую больницу Владислав нетерпеливо ждал прихода Геры с одноразовой медицинской маской в руках. Его голова была опущена, из-под нависших бровей, словно черный ворон, он метал из стороны в сторону ярый взгляд. Осмотревшись, но все еще недовольный полученным результатом, в тяжелом расположении духа он встретил Геру. Без него ей было строго запрещено приближаться к больнице. Это был запрет стыда, возникший из двух реагентов. Владислав испытывал стыд, догадываясь о невольном положении, в котором оказалась Гера, ведь их отношения не узаконены, что не хорошо. Однако, Владислав не испытывал необходимости обозначать себя хозяином положения, он и так знал, что является им, но также оставлял за собой свободу выбора. Во-вторых, в некоторой мере он стыдился чувств, которые заставила его испытывать женщина, не вписывающаяся в современные эталоны красоты.

К приходу блондинки врач не успел подготовить аппарат ультразвукового исследования и делал все необходимое в ее присутствии. Освободив животик от просторной одежды, которую она предпочитала носить последние несколько недель, Гера расстелила тонкую марлевую клеенку и легла на предложенную кушетку. Врач намазал ее специальным гелем и начал процедуру осмотра, попутно он сообщал какие-то непонятные цифры и значения своей ассистентке, а та их тщательно записывала и иногда даже переспрашивала, чтобы не допустить ошибки.

– Подождите, – сообщил врач, и его лицо исказила страшная гримаса.

– Это был мальчик, – врач, наблюдающий на экране монитора картину смерти меленького, еще не сформированного младенца, снял очки и скрыл свое опустошенное лицо двумя дрожащими ладонями. Ничего не объясняя, лежащей возле него пациентке, стараясь не замечать слез, бегущих из-под ее густых ресниц, он вышел из кабинета.

Гера интуитивно знала, что у нее будет мальчик. Мертвый мальчик. Ее предчувствие подтвердилось.

Владислав и Гера остались вместе, она с потерянной душой, а он с надеждой на возрождение. И только спустя семь лет, топот маленьких ножек наполнил израненные сердца жизнью… Отец, по-настоящему, любил свою дочь, считая не ее частью себя, а себя частью ее.

Гера пугала своей отстраненностью. Она стояла возле окна, крепко прижимая к сердцу дочь. Она не видела на небе звезд из-за шума городских огней, растворяющих всю красоту и таинственность ночи. Она неплотно закрыла недавно приобретенные занавески, чтобы в комнате можно было хотя бы немного различать предметы, и осторожно положила свое крохотное дитя в колыбель. В оконном просвете видна была луна и казалась настолько огромной, какой раньше никогда не была. Луна была единственным естественным источником света, но только ее яркость невозможно было затмить искусственным городским огнем.

Гера долго неподвижно смотрела на нее, будто плененная ее неземной силой и притяжением, словно белый гигант может вернуть ей разбитую часть души. Она хотела любить дочь, но не могла.

ГЛАВА ПЯТАЯ

КРОВАВЫЙ ВСПЛЕСК

Сегодня было пасмурно. Снег прекратил высыпаться из тяжелых туч пару часов назад, улицы оживились и наполнились городским шумом, визгом скользящих шин и тарахтением автомобильных моторчиков. Лед, застывший на несколько мгновений на посыпанном песком тротуаре, успел растаять. К вечеру заметно потеплело, и пелена облаков растаяла. Все спешили поскорее закончить этот день и вернуться в покой четырех знакомых углов своих коморок. Если бы не городской свет, доносящийся из окон домов, уличных фонарей, рекламных щитов, на небе определенно рассыпалась бы куча звезд, но удрученные повседневными заботами жители, не обратили бы на это никакого внимания.

На старом асфальтированном покрытии дороги лежал господин Бэбкок. На асфальте ему было ужасно неудобно, и новые ботинки были безнадежно испачканы. Грязь была липкой и похожей, определенно, на подтаявшее желе, из которого получился бы отменный холодец, если бы оно успело полностью застыть. Оно было недостаточно вязкое, и длинный след, оставленный от скольжения ботинка по шероховатой дороге, мягко растекаясь, принимал новую форму. На сыром асфальте сложно было отличить капли, оставленные прошедшим дождем, от кровавых клякс, оставленных господином Бэбкоком.

Эльдар пугал своей угрюмостью, так как знал, что для него все закончилось. На фоне утихающих шумов города слышался отчетливый рокот потока тягучей массы, которая быстро покидала человеческое тело, опустошая его. Инстинктивно он старался не шевелиться, чтобы снизить давление и хоть немного тем самым приостановить кровотечение. Но попытки были тщетными, он начал жадно хватать воздух ртом, приводя в движение грудную клетку, а следом задрожало и все тело. Воздух бесполезно наполнял легкие, так как большая часть крови уже разлилась по тонкому дырявому слою спрессованной графитовой патоки. Тонкие сплетения кровяных сосудов не могли больше доставлять необходимое количество кислорода к изголодавшемуся мозгу, мысли пошли кругом.

Мужчина продолжал лежать. Он перестал ощущать холод, а кончики его пальцев уже не покалывало маленькими жгучими иголочками, сознание помутилось. Создавалось впечатление того, что погрузили в стеклянный пузырь, наполненный взбитым маслом, сквозь толщу которого невозможно было ни видеть, ни слышать. С обратной стороны, куда он попал, он не мог наблюдать того, что происходило в тот тихий сумеречный вечер после его погружения в пустоту. Время потеряло свою ценность. Масляная пена продолжала обволакивать каждый свободный сантиметр его задубевшей кожи, глаза окутала пелена, рыхлое вещество затекло в уши. Суета вокруг больше не касалась его, только тьма и тишина.

Незадолго до того момента, когда господин Бэбкок рухнул на асфальт, он поднял глаза к небу, покрывающемуся ночным сумраком, и заметил девушку. Зрение у него было не очень хорошее, поэтому издали он увидел только ее очертания, овал лица и белую копну волос. И вот, что-то прожгло его шею. Наружная яремная вена была пробита. Нападающий стоял сзади и не думал скрываться. Он внимательно смотрел, как из поврежденного сосуда вытекала кровь. Сначала оттуда выбежали небольшие капли яркого алого цвета. Простой наблюдатель бы их даже не заметил, они мгновенно смешались с сильным потоком синюшной жидкости, вырвавшейся наружу. Удар был точно выверен и нанесен мгновенно.

Тонкий разрез на коже был заметен не сразу, он составлял всего три миллиметра. Однако ранение было глубокое. Из разорванных краев кожи продолжала струиться горячая кровь. Просачиваясь сквозь хлопковое полотно белой рубашки, она прочно въедалась в ее волокна сплошным багровым пятном. Накрахмаленный воротник рубашки стал мокрым и бесформенным. На нем скапливались излишки крови, которые соединялись в самом низком месте отвисшего воротника. Крупные капли под тяжестью своего веса отрывались от ткани и разбивались о твердую поверхность асфальта.

Побледневший мужчина почувствовал, что вскоре потеряет сознание. Он сделал шаг, и каблук предательски соскользнул по мясистой жиже, затекшей под задний край подошвы. Голова с пронзительным треском вонзилась в землю. Так ломается шейка сгоревшей спички, небрежно брошенной на стол, а черная остывшая головешка, поглотившая весь жар пламени, рассыпается на множество тлеющих угольков. Рядом с трепещущими брызгами, подхваченными ледяными вихрями ветра и размазанными где-то там, в стороне на мокрой дороге, в луже собственной крови лежал господин Бэбкок.

Это преступление было громким, не таким как в Сосновом бору. Нападение было совершено на крупного дельца, и можно сказать, без зазрения совести, любимца города. Господин Бэбкок был честным человеком и выполнял свою работу надлежащим образом, и выполнял ее всегда в срок. Он остановился посреди улицы, чтобы посмотреть ход начавшегося строительства.

Департаментом города было принято решение под его начальством демонтировать разрушенную часть здания театра, и возвести новый фасад. Чтобы театр приобрел современный вид, Бэбкок с командой закупили все необходимые строительные материалы, и сей же час приступили к выполнению возложенной на них задачи. Укрепив свое финансовое состояние, и теперь не беспокоясь ни о чем, он мог полностью погрузиться даже в самые незначительные детали рабочего процесса.

Он стоял, вдыхая свежий воздух улицы, и смотрел, как одинокий рабочий бродил в полутьме по строительным лесам, изучая горельеф старинной постройки семидесятых годов девятнадцатого века. Иногда худощавая фигура в оранжевой каске исчезала за зеленой строительной фасадной сеткой, оставляя Бэбкока в полном одиночестве. Время было позднее и улицы города опустели.

Вмятина в проломленной черепушке погрузилась в разлившееся под ней холодное пунцовое озеро. Всюду была кровь. Она растекалась по дороге, затекая в каждую не заметную плоскую трещинку или же в неглубокую ямку. Ровная гладь, которая продолжала ползти по сырому асфальту, теряла свой насыщенный смоленной оттенок и становилась похожей на гляссаж из спелой вишни.

Из-под пальцев потерпевшего вытекали извилистые красные нити, которые медленно наполняли дорожную колею. Эльдар Бэбкок явственно ощущал, как часть его затылка покрывает уже остывшая кровь. Он повернул голову, и плотная загустевшая кровяная масса отстала от его густой шевелюры крупными слипшимися кусками и отвалилась вниз, вновь погружаясь в блестящий битум. Намокшие угольно-черные пряди волос казались лакированными. Такими же темными были его глаза. Зрачки, превратившиеся в глубокие черные дыры, замерли в неподвижности.

«Должно быть это мой ангел-хранитель», – слова застыли на обмякших губах, которыми несчастный уже не в силах был пошевелить. Ему почудилось, словно ангел пронзил поглощающую темноту ночи и предстал перед ним в сиянии освобождающего света.

Это была та же девушка, выбравшаяся на кровлю старой пятиэтажной кирпичной постройки, которую он видел пару мгновений назад. Ее упругие волосы переливались мерцающими бликами. Сейчас, на безликом овале ее лица он разглядел огненно-оранжевые глаза.

Ветхая рваная одежда покрывала старческое тело Харона. Его огненно-оранжевые зрачки проникали в блуждающую душу умершего и неминуемо притягивали к себе сквозь темную бурную реку Стикс.

Маленькая красная точка вытягивала жизнь из мужчины, постепенно наливаясь до размеров ягоды спелой красной смородины, пока не оторвалась от поверхности кожи. Последние капли изливались уже не так быстро. Вязкость, которую приобрела кровь, после нанесения рокового удара, долго не позволяла этой набухающей капле соединиться с пунцовым озером крови возле головы покойника.

Харон принял господина Бэбкока в свои крепкие объятия.

Обескровленное тело, пугающее своей неестественной белизной, опознали довольно быстро. Привычные добрые линии на оцепеневшем лице потерпевшего узнал тот самый работник, который незадолго до внезапного нападения прохаживался по неустойчивому деревянному настилу, проводя очередную бессонную ночную смену за бездельем.

С первыми лучами утреннего солнца, пронзившими небесную лазурь, золотая пыль озарила тающий горизонт. По предписанию медиков господин Бэбкок был доставлен в морг первой городской клинической больницы.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ НА БЕРЕЗОВОЙ АЛЛЕЕ

Березовая аллея разделяла на две ровные половины плотный поток испачканных машин бездыханного города. Эта аллея была усеяна высаженными вплотную молодыми стройными деревьями. За два десятилетия их корни настолько вгрызлись в утрамбованный грунт, что казалось, с их помощью деревья сами притягиваются друг к другу, оставляя между собой лишь тонкий просвет, а ветви разрослись так пышно, что теперь раскидистые кроны блаженных белых исполинов скрывали под своей тенью обширную часть дороги.

Поздним декабрьским днем выпала очередная порция снега. Снег летел непрерывными штрихами, не отличимый от пронизывающего дождя, разве что не прозрачный, как печальные слезы юных девственниц, а белый. Он падал разрушительной стеной, диагоналями в разных направлениях, попутно с ветровыми вихрями, и, благодаря скорости, которую он обретал вместе с ветром, больно колол открытые участки изнеженного лица, втыкался шершавыми льдинками в слезящиеся глаза, отвешивал миниатюрные оплеухи по раскрасневшимся щекам.

За пару часов множество снежинок окутали прозрачной фатой нежно-тоскливые березовые ветки. Изогнутые, а в некоторых местах даже надломленные, ветки клонились к земле, припорошенной колким снегом. Под ногами такой снег звонко хрустел, как битое стекло, и не было в нем никакого пушисто-воздушного шуршания.

Низкий сухонький пацаненок нерасторопно брел меж деревьев, огибая их, то с правой стороны, то с левой. Иногда, когда березы сильно близко примыкали к обледенелому бетонному ограждению, мальчик, ненароком соскальзывая с высокого бордюра резиновой пяткой, выскакивал на проезжую часть, но тут же возвращался на аллею. С каждым годом приход зимней поры казался восьмилетнему мальчишке все суровее, ему хватало и одного воспоминания, как дрожь насквозь пробирала его маленькие косточки. Он медленно волочил свои коротенькие ноги, согретые войлочными сапогами, и на ходу обламывал кончики заиндевевших веток. Ветки, заключенные в ледяные корочки, звонко растрескивались под его ловкими пальчиками.

Бросая гибкие прутики под ноги, мальчишка заковыристо поглядывал, с нарастающей лукавостью, на взъерошенных воробьев. Он осторожно зыркал лукавыми глазками на этих растрепанных птичек с медвежьим оперением, сидящих высоко на электрических проводах, по которым резвые троллейбусы уносили вдаль замерзших попутчиков. Нахохлив широкие грудки, птицы внимательно следили за мальчишкой и осторожно вздрагивали при каждом его движении. А затем, резко сбросив свою напыщенность, бесшумно взмахивали крылышками, слетали с провода вниз и без малейшей гордости искали засохшие хлебные крошки, пощипывая конусообразными кофейными клювиками отломленные мертвые ветки. Не замечая обмана, воробьи продолжали прыгать на месте, поочередно меняя подмерзающие лапки.

Заметив на себе неодобрительные взгляды, мальчишка, увлекшийся игрой с пернатыми, вытер волосатой варежкой соплю, вытекающую из ноздри, и, понурив голову, ступил на протоптанную тропинку.

Березовая аллея, длинной в шесть километров, за чертой города перерастала в хвойный лес. Подрост стремительно догонял своих высоких сородичей и обрамлял молодыми сочно-зелеными иголками старые величественные деревья – гигантские запашистые сосны.

Ленно развалившись на подоконнике пятиэтажного дома, не обращая никакого внимания на мельтешащих на улице птиц, жирный кот шершавым языком вылизывал мохнатые яйца. Порой он скрежетал клыками и выкусывал мешающий там кусок шерсти, а вместе со шкуркой избавлялся и от надоедливых блох. По углам навечно закованного в металлические прутья окна скопилась излишняя влага, потому что чугунные батареи сегодня работали на полную мощность. Закончив не скромное дело, кот выгнул спину и расправил когти, царапая ими пожелтевшую от времени пластмассу. Потирая своей шерстью вспотевшее стекло, он начал метаться из стороны в сторону и громко раскатисто мявкать.

Утром следующего дня, известный нам мальчишка по имени Галвин, шел окольными путями, заметив на тропинке, по которой обычно ходил на учебу, прикрытого смесью снега и грязи, особенно не приятного на вид человека. Пытаясь его не замечать, Галвин воткнул испуганный взгляд в землю. Хоть было и утро, свежее и румяное, но его ужасно пугала близость к этому человеку, так как вокруг не было ни души. Мальчишка следовал за своей устремленной вперед макушкой, словно ему приходилось ее догонять. Он бы непременно во что-нибудь врезался своим твердым лбом, выглядывающим из-под вязаной шапочки, если бы пролегающая под ним широкая тропинка не была такой прямой.

Когда статуя в виде синюшного окоченелого человека, наполненного смрадом и отвращением, исчезла, мальчик пожаловался об увиденном отцу. Он боялся, что тот человек сделает ему плохо, и отчего-то боялся рассказать все родному отцу, словно чувствуя свою причастность. В тот же день, кот, с безразличием, с которым всегда наблюдал за птицами, спрыгнул с заколдованного окна и исчез в темноте комнаты.

Двое мужчин в темно-синих меховых шапках из овчины и морозостойких зимних куртках такого же цвета проследовали к жилому кирпичному дому, после долгого навязчивого телефонного разговора с отцом пострадавшего мальчика от аморального бездействия доблестной полиции, которая не позаботилась о том, чтобы убрать разлагающийся труп с улицы. Один, что был повыше, семенил позади старшего товарища в спортивных ботинках, мало напоминающих оригинальное обмундирование. Рост второго полицейского, от макушки до пяток, не превышал ста шестидесяти пяти сантиметров, что по меркам горделивого мужчины, каким он и являлся, считалось оскорбительной шуткой природы. Поэтому он предпочитал и всегда выбирал сапоги с толстой подошвой, которые не только делали его значительно выше, но и придавали ему вид грозного солдата, стойко несущего службу. Его звали Полом, в полиции он работал больше двадцати лет, и такой опыт наложил свой отпечаток. Свои обязанности он чаще всего выполнял с холодным равнодушием, и устало опущенными бровями. Ничем не увлеченный, уставший от постылой работы, он и сейчас с недовольством смотрел на «живого» Элисдейра. Пол был чаем – забытым, мутным, горьким, с осевшим слоем печали на дне стакана, иногда баламутящей окрашенную воду.

В свою очередь, его новый напарник выделялся добродушным нравом и особой сердечностью. Часто он переживал без повода и не находил себе места, когда по долгу службы оказывался бесполезным. Его легко можно было найти в толпе по торчащей голове, словно ее положили поверх других таких же голов. Элисдейр – сок – свежевыжатый, яркий, насыщенный, с кусочками мякоти из радости и любопытства, равномерно распределенными в сочной жидкости.

Разговор отца испуганного мальчишки со старшим сержантом, которому не посчастливилось ответить на телефонный звонок, имел следующее содержание:

– Четвертый день, слушайте меня внимательно, четвертый день мой мальчик со мной не разговаривает. Спрашиваю его, что случилось – он в молчанку играет. Только потом, возюкая маленькими ножками по половицам, как будто ему стыдно было признаться мне в чем-то, он и говорит, па, вижу дядьку, четвертый день, так и говорит мне, четвертый день. Вонючий такой, в сугробе прячется, а сугробы то маленькие пока, и его видно хорошо, – воодушевленно тараторил неизвестный на том конце провода, коим и пожелал оставаться в дальнейшем.

Мужчина, переходя на свинячий визг, продолжил отчитывать гнусные дифирамбы:

– Вы наставили там антивандальные лавочки, скажите зачем? На них ни летом, ни зимой не присесть, либо кожа расплавится, либо примерзнешь, так сказать, намертво. Что же это, получается, воспользоваться ими по назначению нельзя, ходи по Березовой аллее, да и смотри на эти вечные бетонные изваяния в виде длинных параллелепипедов. Зато правду там про вас пишут. Как работаете, то и пишут – красным по белому!

– Сэр, – выдержав многозначительную паузу, отвечала старший сержант Натали.

Назойливый собеседник, как муха, почувствовав запах разлагающегося дерьма, еще сильнее прилепился к сержанту. Смачно причмокнув, чтобы нарочито выделить свое возмущение, предела которому не было видно конца, болтливый собеседник перебил ее:

– Вот скажите мне, какие-нибудь действия предприняты?

– Мы сейчас занимаемся данным делом и отправили имеющиеся у нас в распоряжении свободные ресурсы, на проверку, – сдержано, если не равнодушно обозначила позицию правоохранительных органов Нэти, так ее ласково называли в участке, чтобы хоть немного разбавить классическую строгость ее характера.

– Отправили они, не вовремя вы отправили, так сказать, – передразнивал голос в трубке.

– Вам поговорить больше не с кем? – Рыкнула старший сержант, и бесстыдно закатила заостренные миндалевидные глаза, не позволяя себе эмоционально погрузиться в тревожное состояние говорящего с ней мужчины. Он, казалось, испытывал чувство неразделенной радости от того, что мог всячески ругать блюстителей порядка и оставаться при этом инкогнито, то есть по сути безнаказанным, ведь он выполнял свой гражданский долг, сообщая о необычайно неприятном инциденте, произошедшем на березовом постое, как и о необычайно неприятном человеке, с которым произошел этот инцидент.

Отец Галвина во время важного телефонного разговора, который едва не превратился в пространный монолог, мелодично щелкал пальцами в такт музыкальной какофонии, назойливо гремящей в его голове, и раскачивался на скрипящем стуле. Он излагал так рьяно, что не успевал глотать воздух. Нет, он не был сумасшедшим, просто слегка увлеченным.

– Хряяяяяяяк, – растянул брезгливый полицейский, – думаю, выпил и много, – предположил он, дергая отполированный замочек на молнии в желании спрятать мясистую шею от раздирающего холода.

– Подумай, мы подойдем, а он проснется и убежит, как оформлять тогда будем? – Предположил второй полицейский, пока они оба медленно исследовали аллею, заросшую березами.

В глазах начинало рябить от длинных узких черных чечевичек, беспорядочно разбросанных на слоистой коре деревьев. Никого не было. Полицейские не спешили с громкими выводами, пользуясь формулой – «нет тела – нет дела». В нескольких шагах от пятиэтажки, из которой открывался отличный обзор на место преступления, Элисдейр заметил на окне черные клочья шерсти, хаотично прилипшие к стеклу, и объявил своему коллеге:

– Аллергия!

– Да брось ты паниковать по каждому поводу. Не будем мы заходить, попросим кого-нибудь из жильцов выйти и рассказать нам о том, что случилось или не случилось, – недовольно усмирил его старший приятель и одарил жесткой улыбкой. Нижний ряд зубов был хорошо спрятан, тогда как верхняя губа оголила слоновьи резцы.

Элисдейр посмотрел на злобный оскал и повторил:

– Аллергия, у меня сильная аллергия.

На один шаг Пола, Элисдейру приходилось делать два меленьких шажка, чтобы не обгонять старшего по званию коллегу и не портить ему и без того хмурое настроение. Из подъезда, к которому направлялись стражи порядка, как уже стало ясно, с диаметрально-противоположными представлениями о мире, выскочила перезрелая особа с растрепанным кукишем на голове. Она вцепилась лицом в оторопевшие физиономии полицейских, не буквально, она лишь целиком приковала к себе их внимание, выскочив на пороге дома и остановив свои выпученные в неподвижности глазища в нескольких миллиметрах от остолбеневших напарников.

Опомнившись от внезапного появления женщины, Пол сделал шаг назад и начал разговор первым, считая образовавшуюся паузу слишком затянутой и неуместной. Женщина не шелохнулась, только самодельная кроличья варежка продолжала раскачиваться на скрученной резинке. Вторую варежку не было видно, должно быть она затерялась в объемном рукаве полушубка.

– Было получено сообщение, что в вашем округе творятся плохие дела, дети испуганы. Последнюю неделю местного мальчугана преследовал мужик какой-то, пока он спешил на занятия в школу. Говорит, как не идет, видит, вернее, видел, как под скамьей тот лежит и смотрит на него пристально своими матовыми глазами. Соседи не ведут себя как-то иначе, отчужденно или вызывающе грубо?

– Нет.

Тогда Элисдейр заглянул в защищенное решеткой окно, однако, с той стороны оказалось пусто.

– Кот.

– Что с котом? – Отозвался Пол.

– Вопит четвертые сутки, но знаете, что мне показалось странным? – Прокручивая назад воспоминания, призналась старуха. – Это все прекратилось так же, как и началось, внезапно. Теперь с Личи все в порядке. Я никак не могла, – продолжала она, – согнать кота с окна. Скину оттуда, а он снова лезет, будто там чем-то намазано вкусным. Больше я ничего не знаю, и ничего не видела. Был подозрительный мужчина, я его даже сразу и не заметила, когда кота сгоняла с насиженного места. Много тут сброда всякого ходит по вечерам, потом он, наверное, ушел. Как говорила раньше, не знаю ничего, не видела ничего, был, а сейчас нет. Я тороплюсь, до свидания! – Взвинченная немолодая женщина доброжелательно откланялась и убежала по срочным делам.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

РАЗМЫТЫЕ ГРАНИЦЫ

Обветренная красная голова повисла на припорошенной сверкающими шестигранниками бетонной лавке. Образовавшаяся наледь размокла под открытыми участками грубой, потрескавшейся, испещренной синяками и мелкими незначительными порезами кожи, тесно соприкасающейся с ней. Местами посиневшая кожа скрывала свежие и застарелые следы ушибов, расплывшихся зелеными акварельными подтеками.

Теплый пар выползал из-под окоченевшего бедолаги, распятого на голом бетоне скамьи, и расстилался возле него пушистыми полупрозрачными клубами. Затем, поднимаясь вверх, он рассеивался в перевернутом воздухе, который ближе к промерзшей земле был заметно холоднее.

Песчаный снег, из которого порой вырывался одинокий блеск чистой снежинки, окутал призрака на березовой аллее, погрузившись в свалявшиеся ворсинки его потертого двубортного пальто, явно снятого с чужого плеча. Затертые пуговицы были пришиты через одну, по-видимому, нитка, на которой держалась старая фурнитура, сгнила и порвалась.

Били лютые морозы. Вторая декада декабря никогда прежде не была такой холодной и гнетущей. Розовый отек на опухшем лице сменила нездоровая краснота, по отторгнутой ткани поползли белесые пятна. Застывшее каменное тело пролежало у изголовья безликой литой скамьи четверо суток.

На противоположной стороне вытоптанной тропы, в одиноком множестве, из-под снежного налета возвышалась такая же бетонная скамья-близнец. Съедая городской бюджет очередные художественные близнецы, разбросанные в тридцати метрах друг от друга, вырастали несколько раз в год, заполняя собой весь периметр аллеи, окруженный живой изгородью.

Нельзя было определенно сказать, что безмолвный мужчина полностью лежал на покрытом ледяной коркой асфальте. Он зацепился частью своего одеяния, вероятно, шарфом, попавшим в щель разбитого бетонного сооружения, заставив голову висеть высоко над землей. Его голова болталась на длинном шарфе так непринужденно, что даже крепкие каменные пальцы, ухватившиеся за эту черепушку, не смогли бы придать ей более естественное положение.

На плечо неподвижного мужчины упала кожаная перчатка. Под натуральными лоскутами из оленьей шкуры, невероятно тонкой выделки, прорисовывались выступающие сухожилья твердого запястья. На металлической планкете не ясно читалась первая буква, выползающая из-под рукава, то ли «G», то ли «Z». Сильная рука настойчиво тянула вверх, но мужчина не поддался и остался неподвижно сидеть, облокотившись на твердую лавку. Трещащее по швам пальто выскользнуло из железной хватки.

Стряхнув белые ледяные многогранники с плотного ворсистого воротника, Котопахи, возвышающийся над мертвым человеком, нащупал тугие пуговицы на дубленке и бегло вытолкнул их через узкие прорези. Когда дело было кончено, он одним скользящим движением расстегнул внутренний замок, тщательно натертый воском. Короткий резкий лязг рассек воздух.

Котопахи хотел было схватить осточертевшего мужика и волоком потащить его по снежной насыпи. Однако, такой маневр мог показаться слишком заметным и привлечь к себе ненужное внимание. Перехватившись рукой немного пониже, он сжал вялое предплечье, превращая свою руку в кулак. Широко расставив свои сухие и сильные ноги, так было намного удобнее, он по-приятельски закинул холодную руку, разлегшегося между сонных деревьев мужика, себе на шею. Раздувшаяся рука выглядела как сваренная ядовито-красная клешня краба. Ее разбарабанило настолько сильно, что казалось, она вот-вот лопнет. Но лопнуло где-то внутри, и из-под мужика вынырнул воздушный шарик, наполненный отвратительным тухлым запахом.

От напряжения и непрекращающегося потока навязчивых мыслей, на лбу Котопахи проступила жгучая вена. Она пульсировала под тонкой кожей на его черепе, создавая четкий ритмический рисунок, и словно, выдалбливала его мозг изнутри, не давая возможности остановиться. Чем быстрее он разберется с этим телом, тем быстрее пройдет его головная боль, размышлял Котопахи, используя вес своего тела как рычаг, чтобы поставить бедолагу на ноги. При каждом движении безвольное тело приобретало произвольные формы, позвоночник искривился и ушел в сторону так, что одна нога стала намного длиннее второй. Кости неестественно выпячивали под растекающейся кожей, хрящи и суставы стали жесткими, отчего конечности почти не сгибались, а узловатые пальцы крючками держали невидимые предметы.

Свободной кистью он импульсивно обхватил рассыпающееся тело сзади, вонзая цепкие пальцы в сломанные ребра, и его кисть утонула в складках потрепанного пальто. Мужчины поравнялись головами и в обнимку скрылись с Березовой аллеи. Один, чуть сгорбившись, прокладывал запутанную дорогу, второй, оставляя за собой непрерывный след, цеплял и соскребал неуправляемыми ногами разной длины свежий, только что выпавший снег.

Метель не стихала. С неба сыпались белые иголки и протыкали холодом новую дубленку Котопахи и потрепанное пальто его спутника. День растворился в непроглядной серой мгле.

Преодолев два квартала незамеченными, мужчины завернули в темный переулок. За углом дома озлобленный клоун, рожденный чьей-то больной фантазией, таращился на них с картины своими круглыми глазами и одобрительно обнажал гнилые зубы в скользкой улыбке. Проклятый создателем, он был выброшен на помойку и теперь из-под зеленого полторы тысячи литрового бака с кучей различных разлагающихся отходов, выглядывало его ужасное лицо.

– Кто ты такой? Что ты с ним сделал? – Из-за спины Котопахи раздался уверенный, грозный голос. – Этому мужчине нужна помощь, и, причем незамедлительно. Я узнаю его дырявое пальто, вызову скорую, может успеем его спасти.

Позади него стоял маленький человек в смешной шапке и с очень длинной шеей. Он тянулся вверх, вставая на цыпочки, чтобы разглядеть в полутьме лицо незнакомца. Руки он все время держал в карманах, чтобы не было видно, как он беспокойно чешет изгрызенными ногтями об их гладкий, но уже довольно потрепанный мешковатый подклад.

– Это тебе нужна помощь! – Сбросив с себя бесполезную ношу, которая только угрожала безопасности Котопахи и повышала вероятность того, что его обвинят в этом предумышленном убийстве, он схватил своими короткими толстыми пальцами вытянутую вверх шею и они сомкнулись за щуплой спиной. С приятной усталостью он перебирал шейные позвонки указательным и средним пальцами, поочередно надавливая ими на большой палец. Этот человек, раскрыв рот, вмиг превратился в открытую угрозу. С силой оттащив его к обветшалой стене дома, и прижав к сырому кирпичу, покрытому шевелящейся плесенью и стекающей слизью возле вспотевшей водосточной трубы, Котопахи начал неспешно поднимать его по стене, размазывая подстывшую грязь с кирпича.

Испуганная голова повисла в воздухе, и хилая шея стала казаться еще длиннее. Боязливый мужчина не мог нащупать под собой опоры, и когда ему перестало хватать воздуха, ноги сами пустились отплясывать адскую чечетку. Карябая поверхность склизкой стены, они то и дело цеплялись за выбитые углубления разбитой старой кирпичной кладки, под которой растекались радужные лужицы.

Котопахи отпустил, помешавшего его четким планам человека, и тот рухнул вдоль стены. Он уткнулся грудью в торчащие колени, а длинные руки от резкого удара оземь выскочили из карманов, и вопросительно раскрыв ладони, смотрели на Равка. Его глаза налились кровью, каждый сосуд прорисовывался четкими извилистыми красными нитями, а мизерные зрачки, которые игнорировали темноту переулка, практически полностью закрытого от солнечного света, полностью раскрывали зеленую радужку глаз. Равк наклонился, поднял раскрытую ладонь из застойной воды, скопившейся под домом, и сделал на ней тонкий разрез металлической планкетой, на которой в отраженном свете ясно проблеснула вся надпись «Zilli». Редко тот, кто покупал дорогие фирменные вещи терялся в промышленном районе города Рарктума-Север, однако, не чистые на руку богачи, находили в нем особый шарм и терпкие нотки послевкусия, поэтому их появление здесь давно никого не удивляло. Котопахи являлся одним из таких толстосумов и знал здесь каждый закоулок, но никогда не запоминал ежедневно мелькающую перед ним кучу разношерстных лиц.

Дрожь не отпускала его руки, только что наполненные невероятной силой. Разрезанная латеральная подкожная вена выплевывала небольшими порциями жидкую темно-бурую кровь. Опьяняющий запах залез в широко раздутые ноздри и Котопахи забыл про свое обещание не убивать. Он прижал кровоточащую руку к широко разинутому рту. Сотрясающиеся губы размазывали убегающие от него героиновые капли.

Оставлять в таком виде убитого мужчину, посмевшего, как ему казалось, пойти против него, было крайне глупо, к тому же Котопахи был весь испачкан его кровью. Он попытался стереть тыльной стороной ладони успевшую подсохнуть кровь с подбородка, которая начинала неприятно стягивать кожу. После того как он протер лицо, он не мог видеть, где еще оставались кровяные потеки, а мог только ощущать кончиками пальцев ее липкую консистенцию.

Внезапно Котопахи ясно увидел очевидный выход из ситуации, заложником которой он невольно оказался, но времени было слишком мало, и в любой момент кто-нибудь мог проходить мимо. Он перетащил скрюченное тело, которое второпях бросил под мусорным баком с мраморно-потресканой зеленой краской. Сверху краска выцвела, а снизу была очень темной. Котопахи нашел осколок разбитой бутылки и вложил его в резиновую руку нападающего – мужчины с аллеи. В такую ситуацию легко было поверить, вот только травмы, которые имелись у него, никак не мог нанести этот дохленький тип. Вряд ли он вообще мог причинить кому-нибудь хоть какой-нибудь вред. Котопахи был противен сам себе и хотел кричать во все горло от злости, переполняющей его. Как мог он поднять руку на это беззащитное существо, которое до сих пор смотрело на него глазами полными ужаса. Застывшее лицо более ничего не выражало, только огромные болезненные глазища по-прежнему следили за ним. Котопахи отвернулся, но лицо не исчезло, оно преследовало его даже через закрытые веки.

Одно интересное обстоятельство никак не выходило у него из головы. Котопахи обратил на это внимание, когда скрупулезно воссоздавал последствия драки между мужчинами. Шеи обоих мужчин покрывали обширные кровоподтеки, но они не были причиной их смерти, а частью мучительной расправы перед ней, и он знал, кто их убил и как.

Когда все было обставлено как надо, Котопахи нехотя пошел в сторону дома. Возвращаясь домой он знал, что его ждет самая милая девушка и знал, что она не поверит любым его оправданиям, когда увидит запачканную кровью одежду. Ее редкие прикосновения выворачивают наизнанку, заставляют кожу пылать, а сердце колотиться как у бешеного пса, готовое вырваться из тесной груди, если она того пожелает. Беспрекословно. Преданно. Он знал, что сегодня она не примет его объятий.

Шаркая ногами, которые с каждым шагом поднимать было все сложнее из-за испорченного настроения, Котопахи прошел мимо канализационного люка, равномерно выпускающего тонкие струйки пара из вентиляционных отверстий, и вышел на пустую парковку. Большинство автомобилей находилось на подземной парковке, занимающей минус первый и второй этажи. Недалеко от въезда стояло несколько гостевых джипов, владельцы которых просто поленились ставить свои надежные отполированные машины внутрь.

Этна заваривала чай и ждала его. Тягостное ожидание ее страшно раздражало и одновременно утомляло. Она разлила горячий индийский чай по кружкам и поставила их на стол друг против друга, а сама уселась на деревянный подоконник, и все также продолжала ждать. Время шло медленно, минутная стрелка, казалось, стоит на месте.

Вдруг в замочной скважине раздался неуверенный скрежет металлического ключа. Стальное дребезжание поворотных механизмов длилось дольше обычного. Чтобы дверь открылась, ключ сделал два полных оборота против часовой стрелки.

В высоком дверном проеме появился раздраженный Котопахи. Из-под маленькой шапки-бини торчали плотно прижатые уши. Он скинул шапочку с головы и бросил на пол. Белые перья взметнулись вверх и снова упали на его высокий лоб. Эти убеленные сединами волосы, не имеющие окраса, изрядно проредили всю левую сторону его головы. Плотные ряды черно-каштановой шевелюры почти везде покрывал серебристый налет, благородный металл не успел коснуться только затылочной части головы. Короткие сзади, но длинные спереди, его волосы напоминали оперение старой перепелки.

– Ты снова этим занимаешься, – в холодном раздумье заключила Этна, как только увидела Котопахи. Сложно было не заметить, что его подбородок, шея и светлый шерстяной воротник дубленки были испачканы плотными коричневыми разводами.

Слова, которые комом встали в ее горле будто бы пролетели сквозь него. Котопахи всем своим отрешенным видом показывал, что сказанное для него ничего не значит. Но сердце его сжалось. Острое лезвие языка оставило на нем глубокие кровоточащие раны. Он быстро проскочил через гостиную и обрушился на диван, вдавливая каждый килограмм в мягкую обивку. Удобно расположив ноги на сиденье, он запрокинул голову на перьевую подушку. Этна незамедлительно спрыгнула с широкого подоконника и подошла к нему. Она оперлась животом на высокую спинку дивана и наклонилась так близко, что Котопахи почувствовал ее дыхание, затем она провела пальцем по его гладкой щеке, там, где остались следы высохшей крови. Котопахи отвел ее тонкую нежную руку в сторону, не давая к нему прикоснуться дольше, чем он мог выдержать. Закрываясь от нее, он скрестил руки и сделал вид, что крепко заснул.

Внимательно наблюдавшая за ним Этна развернулась, взяла одну из кружек, аккуратно расставленных на столе, и хотела было сделать глоток, но горячий пар обжег ее вздернутый нос, и она не нарочно чихнула. Обхватив стакан двумя руками, чтобы согреть их, Этна, хлопнув дверью, скрылась в соседней комнате. Котопахи слышал, как захлопнулась дверь и открыл глаза. Он так сильно хотел обнять расстроенную девушку, почувствовать на губах ее уставшую соленую кожу и вдохнуть кислый аромат ее пота.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ТИХАЯ НОЧЬ

Наступила глубокая тихая ночь. В полной тишине заскрипели плохо смазанные дверные петли. Окно в отворившейся комнате озарял приглушенный свет луны. Блеклые лучи тянулись через всю комнату, обнаруживая парящие в воздухе незримые пылинки. В дверях появился силуэт женского тела, освещенный со спины. Сквозь прозрачный шифон проглядывала упругая грудь. Каплевидные формы раздвигали его тонкие складки при каждом вздохе и исчезали внутри них при выдохе. Ноющие соски неприлично выдавались вперед под прозрачной материей. Ниже прилипшая ткань плавно спускалась по широким бедрам и, цепляясь за редкие торчащие волоски, ускользнувшие от бритвенного станка, струилась по длинной вытянутой ноге, свободно погружаясь в пол. Персиковый цвет ночного платья сливался с теплым оттенком кожи, казалось, ткань соскальзывая с нее, плавно растворялась в душном помещении, рассыпаясь на миллионы микрочастиц и создавая неуловимое взглядом сияние.

Она направилась к Котопахи, который до сих пор находился в состоянии притворного сна. Переступая с носка на пятку, как в замедленной киноленте, Этна мерно покачивала бедрами. Котопахи облокотился на руку, оттянув указательным пальцем кожу внешнего уголка глаза. Глаз расплылся и через узкую щелку мужчина видел достаточно четкую картинку со слегка смазанными краями, превращавшими явь в сказочный сон. Сквозь его короткие густые ресницы, которые бросали плотную тень на нижнее веко, Этна не могла заметить мелькающий зрачок, но по напряжению, витающему в воздухе, знала, что он смотрит.

Потеряв равновесие на долю секунды, Этна взметнула вверх подол эфирного платья и упала на диван. Встрепенувшись, как испуганная птица, Котопахи, готовый предотвратить падение хрупкой девушки, одним махом вскочил с продавленного сиденья дивана. Она ждала подобную искреннюю реакцию, а потом засмеялась громко и звонко, так, что в ушах зазвенели маленькие колокольчики. Недовольно покачав головой, Котопахи выразил простое недопонимание. Пожав плечами, он развел руки, вывернул нижнюю губу и нахмурил брови, давая себе немного времени, чтобы понять, что так и должно было быть.

Он умышленно сделал оборот вокруг себя, как делает маленькая собачка, чтобы удобно расположится на своей лежанке, и пока он неспешно разворачивался, выражение его лица изменилось. Из-за спины сначала показались лунообразные складки на щеке, а затем появилась легкая ассиметричная улыбка, дополненная напускным прищуром глаз. Когда он сел на угол дивана и мог вальяжно опереться не его спинку, не сводя глаз с будоражащего мысли объекта, он широко раздвинул ноги, так что яйца провалились вниз и расплылись по мягкому сиденью. Растянутая ткань белья сидела слишком свободно, чтобы удерживать их вес.

Этна поджала стройные ноги к груди, и смело закусила нижнюю губу, давая ей постепенно выскользнуть. Ее ножки попеременно взвились вверх, ступни проскользнули по габардиновым брюкам, заставляя непроизвольно сократиться выпирающие четырехглавые мышцы бедра. И вот она стала доминантой, сидела сверху него и бросала искусственно надменные взгляды в его сторону. У нее это плохо получалось, ее сердце прожигала невыносимая любовь к нему. Поэтому взгляд выходил скорее зовущим, чем грозным. Этна неторопливо приспустила прозрачный шифон с плеча, полностью оголяя его. Вместе с изящным плечиком, покрытым живыми родинками, выпали прелестные груди. Розовый ареол трепетал от стука влюбленного сердца. Она поцеловала свое плечо и хихикнула, только теперь очень нежно и тихо.

Поняв правила, а вернее, их отсутствие, Котопахи с размаху вцепился в торчащие белоснежные кудри. Он сильно потащил за волосы вниз и уронил возвышающееся над ним хрупкое создание на мягкие модули дивана. Этна оказалась зажатой между сильными руками мужчины и ложем, вокруг которого весь вечер развивалась драма.

Лицом к лицу, соединенные в двух точках максимума – сократовскими лбами и кончиками носов, они вдыхали углекислый газ, освобождаемый двумя парами легких. В это мгновенье существовали только он и она. Губы сомкнулись в долгожданном поцелуе. Языки переплелись, переплелись руки и ноги. Котопахи продолжал вдавливать Этну в поролоновую обивку, расставив локти по бокам и тесно зажимая внутри ее плечи, показывая свое превосходство. Грубая ладонь опустилась на молочную грудь. Две возвышенные сопки, покрытые розовым снежным покровом, затвердели, а где-то внутри, под слоем кожи и жира пульсировала горячая магма. Котопахи постоянно идеализировал Этну и ее тело, считая себя ничтожеством. Напряженные соски щекотали крепкую мужскую ладонь, пока налитые груди то подымались, то опускались.

От наслаждения Этна прервала зрительный контакт. Девушка быстро нащупала ширинку, расстегнула ее и пустила тонкую кисть в штаны. Пробежав пальцами по всей длине толстого члена, она отметила удивительную бархатную структуру, которую раньше не замечала. Котопахи вздрогнул от неожиданного прохладного прикосновения. Этна узнавала его далеко не в первый раз, но с каждым разом все больше удивлялась, как этот болтающийся отросток набирает силу и вырастает в три раза. Она обхватила его широкое основание и потянула на себя, возвращаясь рукой в начало, не давая члену пока раскрыться в полной мере. Сама, не ожидая от себя такого, Этна сначала аккуратно пропустила между подушечками пальцев свисающую крайнюю плоть. По ощущениям она разминала тесто, а из-под пальцев выходили красивые завороты. Небрежно торчащая кожа постепенно спряталась за появившейся гладкой шляпкой гриба. Поверхность головки была чуть влажной и приятно теплой.

Расстегнутая ширинка больно шоркала сгиб запястья, а тонкие волоски, больше похожие на пушок, постоянно попадали между металлических зубцов и застревали там. Затем Этна протолкнула зажатую весом его тела руку дальше и нашла разнокалиберные яички, покрытые короткими щетинистыми ворсинками. Мохер, накрывающий два стальных яйца, был податливым и благодарным материалом в ее руках.

Этна сбросила ногу с дивана и коснулась носочком паркетных полов, открывая влажный вход.

Когда оппонент забылся сном, по-настоящему крепким и беззаботным, Этна просидела возле него еще около часа. Она увидела, что Котопахи искал во сне ее объятий, и успела ускользнуть от надвигающихся лап храпящего медведя. Ей хватило того внимания, которое она уделила ему, теперь же она хотела побыть одна.

Уединившись на крыше пятиэтажного кирпичного дома, она впала в мучительные раздумья. Печальный взгляд вдаль рождал такие же тягостные мысли. Неужели через все, что они прошли вместе, ничего не значило для него.

Огни города обрывались на востоке, за ними вырастала черная непроглядная стена могучих деревьев. Пропитанный смогом воздух висел только над грязным городом, заполняя собой прокуренные легкие обитателей и навевая оцепеняющую тоску. Там вдали, длинные, разросшиеся побеги плюща обвивали стволы старых вековых сосен, высушенных временем и опаленных ярким солнечным блеском, вырвавшимся из городского дыма. Каждую ночь туман опускался на пологий скат этой возвышенной местности, а под утро почти полностью рассеивался. Под тенью ороговевших сверху, но живых внутри деревьев-великанов белым матовым ковром расстилался туман. Медленно рассеиваясь над промозглой землей, он переставал душить загнивающую от высокой влажности пожухлую, слегка желтоватую траву, и лесные запахи становились невесомыми, а воздух опьяняюще чистым. Слегка дрожали клинообразные листья одинокого плюща под тяжестью капель свежей росы.

«Мифологически когда-то тонкое кружево переплетенных корней плюща искусным венком служило украшением музы поэзии – Талии. Невероятно обворожительная особа с веселым взглядом и по-настоящему детской откровенной улыбкой. Любовница богов и их слабость, муза или же просто сицилийская нимфа – это все воплощения одной героини, одной личности, одной судьбы», – так рассуждала Этна, возвращаясь к истокам своего имени, которое выбрала для нее мать.

Рассматривая репродукцию художника Жан-Марка Натье «Талия, муза комедии»1, распечатанную на маленькой фотокарточке, она никак не могла найти ни малейшего сходства с изображенной на ней девушкой.

Этна никогда не испытывала к себе симпатию и часто раздражалась, когда ей уделяли много внимания. Всю сознательную жизнь она старалась быть незаметной и просто растворялась в толпе. Этна с дрожью в коленях опустилась на холодную крышу, где-то под ногой прогнулось железо и леденящий грохот, обратно выгнутой железяки, вернул удар в ногу и осел где-то в глубине ее потерянной души. Кожа словно прозрачный пергамент нежно прикрывала наготу остро торчащих костей ее тела. Несмотря на всю худобу и угловатость линий, движения ее были необычайно плавными, хотя это не оберегало ее от многочисленных ударов и россыпи небольших синяков, равномерно распределенных по всему телу. Белая, высокая, стройная, она была слишком хрупкой для внешнего мира.

Выискивая сходство с портретом, который она держала в руках, Этна то и дело поправляла выбивающиеся пряди волос из белоснежной копны вьющихся завитков, и когда ей наскучило это занятие, она пустила помятую фотокарточку по ветру вдоль оживленных улиц города Рарктума-Север. Опустив взгляд вниз, пытаясь в последний раз примерить на себя образ, запечатленный на крошечной репродукции, Этна начала внимательно рассматривать красную точку на земле. Она поначалу не разглядела деталей, но что-то внутри нее вздрогнуло, предположение было самое худшее. Ей показалось, что предмет, погруженный в красную точку, двигался, а само пятно росло. На самом деле Этна не хотела понять, что происходит, она хотела убежать и нырнуть под плед, нагретый ее медведем, и забыться в надежном замке его рук. Но тут же представила, что там стоит он, такой родной, и делает мокрое дело. Ведь он вернулся в чьей-то крови и не объяснился. Она оцепенела, руки впились в ледяное ограждение, челюсти плотно сжались. Порой душевные переживания переполняли ее, не оставляя равнодушной, но Этна научилась путать жестокость мира со справедливостью.

В тот момент, еще одна темная точка, которая до этого времени не шевелилась, убежала прочь. Такой вывод сделала Этна, потому что фигура двигалась очень быстро. Она приняла произошедшее за должное и послушно вернулась к возлюбленному, завернувшись под его боком в клетчатый плед.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ЗА ЗАКРЫТЫМИ ДВЕРЬМИ

Этой ночью ей снились страшные сны, которые обнажали плотнозарубцованные белесые шрамы. После долгого безуспешного лечения от не выявленного заболевания Этна попала в жуткое место – государственную областную клиническую туберкулезную больницу, расположенную на улице Вавилова, в тринадцатом доме. Девушка подумала, что сразу в нескольких культурных развитиях часто доминирует тринадцатое число, и именно в дурных поверьях. У германских народов нет домов с номером тринадцать, в штате Индиана все чернявые коты Кляксы звенят золотыми бубенчиками в пятницу тринадцатого числа, не существует ни одного гоночного болида выступающим под тринадцатым номером. Так или иначе, Этне предстояло пробыть в тринадцатом доме какое-то время.

Три месяца она ходила с диагнозом воспаление легких, ее осматривали доктора разных специализаций, и пульмонолог, и торакальный хирург, и фтизиатр. Переход с одних антибиотиков «Сультасин», на другие «Меропенем», более сильные, пока Этна не начала исходить кровавым кашлем, не давал положительного результата. Тогда она и оказалась в убогих полузабытых палатах казенного дома, куда ее определил отец. Сам отец, как известно, был из рода врачей. Он был хирургом и притом отменным, часто вращался в кругу медицинской элиты, хотя и никогда не примыкал к этому кругу, презирая академиков, не имеющих практики. Великие умы приняли на себя смелость посоветовать омраченному несчастьем отцу обратиться в туберкулезный диспансер, и настояли лечить дочь, его плоть и кровь, именно там.

Прошло столько лет, около четырнадцати, что из памяти стерлись многие подробности, лица, преследовавшие Этну в больнице, стали расплывчатыми и далекими. Стены в больнице были покрыты толстым слоем крови и вывернутым содержимым желудка, а напуганная и истощенная девочка, могла передвигаться, только цепляясь за эти самые стенки, перебирая костлявыми пальцами, поломанную кафельную плитку. Она была похожа на приведение, настолько она была прозрачная и невесомая. Длинные белые волосы всегда были аккуратно уложены и выпрямлены, а сейчас они топорщились в разные стороны и напоминали сухую солому. Этна вспомнила, как она выглядела только потому, что увидела свое отражение в одном из кабинетов, размещенного в подвале здания, и оно ее сильно потрясло. Еще никогда она не была такой худой – скелет, натянувший кожу, которая вот-вот порвется об острые колени и локти. Коленки она, конечно, не могла видеть, так как все время ходила в длинных штанах, на которых от обилия материала собиралось много складок. Выглядело это немного странно, словно в штанах совсем не было ног. Только когда Этна шагала вперед, было видно, как острая коленная чашечка касается широкой штанины.

Этна часто мерзла, и поэтому помнила даже во сне, что захватила с собой в больницу кофту крупной вязки мышиного цвета, и редко ее снимала, так ей было намного уютнее в этой унылой больнице. Эта кофта, подаренная матерью, как часть воспоминаний потом долго пролежала в шкафу, пока, наконец, Этна не решилась ее сжечь. Она смотрела, как плавятся искусственные волокна без малейшего сожаления.

Сейчас она смотрела на свое тонкое отражение, без кофты, забытой в женской палате, которое могло исчезнуть, если бы она моргнула хоть раз. На самом деле она стояла так совсем недолго, пока из соседнего помещения, отгороженного гипсокартонной перегородкой, медсестра чеканно выкрикивала:

– Фамилия, инициалы, дата рождения, сколько полных лет, рост, вес.

В холодном поту Этна вскрикнула и вскочила, обнаружив себя на холодном паркете. Она осмотрелась. На полу возле нее все также лежал скомканный клетчатый плед, наполненный теплом тела Котопахи. Она прислонилась к нему спиной и полностью укуталась в свободную часть пледа, оставив только маленькую дырочку, чтобы свежий воздух дотягивался до ее дергающегося носа.

Палата с номером четыреста двадцать восемь. В палате пять одиноких существ женского пола с размазанными временем лицами. Все тощие как палки, различить их можно было, только по возрасту и манерам. Одна рыжая, с короткими обрубками вместо локонов, на вид ей можно было дать около сорока лет, простоватая и грубая женщина, пропитанная деревенским укладом жизни. Ее койка располагалась напротив. Слева лежала красивая девчушка с длинными иссиня-черными волосами, такого же возраста, как и Этна. Чуть дальше, возле окна, кровать занимала девушка немного старше их обеих, ее отличала прямолинейность и невероятная бодрость, цепляющая всех остальных жителей палаты, которая, ни коим образом, не могла соответствовать той подавляющей обстановке, где она находилась сейчас. У нее было смазливое личико, лощеность которому придавали высокие выпуклые щечки, и русые волосы. Двух девушек звали одинаково – две Мариам, и поступили они в туберкулезную больницу с разницей в один день, а рыжую звали Иволга.

В углу, возле второго окна, стоит отметить, что четыреста двадцать восьмая палата была довольно открытым солнечным местом, в те редкие ясные дни, иногда освещающие серый городской пейзаж, сидело темное пятно. Нет никаких воспоминаний, как выглядел пятый житель больничной комнаты. Представим, что там сидела тучная грустная дама, которая постоянно смотрела в окно и ни с кем не разговаривала.

В палату вошел человек в белом халате, туго перевязанном тряпичным поясом. Дверь распахнулась настежь, и дверная ручка с треском ударилась о стену.

– Я ваш лечащий врач. С некоторыми пациентками уже знаком, для остальных Адам Аддингтон. Позже загляну к вам с назначениями, располагайтесь и ни в коем случае не чувствуйте себя как дома, здесь вы пробудете очень долго.

Казалось, последние пожелание относилось к какому-то конкретному человеку, а слово «о-о-о-о-о-о-о-о-чень» было так растянуто во времени, что не могло не напугать бедных девушек. В этот день в больницу поступила Этна, которая впервые увидела бесцеремонно вломившегося доктора. Из-под плотно затянутого халата, у него выпирал упитанный животик, кожу на очищенном от щетины лице перекрывал толстый слой жира, выделенный из распаренных работой опустошенных пор. В противоположность высоким скулам, у циничного врача был несуразно маленький лоб.

Вечером того же дня, а может быть это был совсем другой вечер, воспоминания по-прежнему были нечеткими, в палату по обычаю, заглянул тот самый неприятный врач. Не обращая ни на кого внимание, он повелел черноволосой девушке сесть на железный край кровати, там, где старый продавленный матрац совсем истончился. Рядом с ее коленями был поставлен стул, на котором вальяжно разместился Адам. Он откинулся на спинку стула и тот затрещал, словно собирался развалиться на месте. Резко переключив внимание на Этну, словно в его голове что-то щелкнуло, он протяжно проговорил:

– Что тут у нас, посмотрим. Барр, Этна, восемнадцать лет. Диагноз при поступлении, значит, казеозная пневмония нижней доли правого легкого в фазе распада и обсеменения. Интересно, – заинтриговано прочел Адам запись на чистом листе. – Будем за вами пристально наблюдать.

Он с первого раза запомнил анамнез, с которым поступила Этна, и ему не обязательно было брать с собой ее историю болезни, поэтому вместо нее в его руках лежал пустой листок бумаги, первая попавшаяся бумага, схваченная им с рабочего стола в кабинете. Он не мог поверить своему везению. Адам развернулся к черноволосой Мариам и пристально посмотрел ей в глаза, как будто все, что он сказал, предназначалось ей, а не Этне, стоявшей в стороне. Все пять девушек, находящихся в комнате, переглянулись, и им тут же было велено покинуть помещение пока идет осмотр.

– А ты, с левого края от окна, останься, – строго приказал Адам, чтобы у девушки не возникло чувство свободы выбора, остальные пациентки медленно и неохотно вышли в коридор. Осмотр продолжался некоторое время, а после того, как одна из Мариам в слезах выбежала из палаты, ее подруги по несчастью бросились ее успокаивать. Этна держалась в стороне, эмпатия была ей не свойственна, поэтому она продолжала стоять возле закрытых дверей своей палаты. Поначалу, ей послышался легкий гул и показалось, что откуда-то выдувает воздух, она почувствовала открытой шеей его холодные потоки, но потом увидела щель между расшатанными дверьми палаты и заметила, что двери были не заперты. Аккуратно просунув в узкую щель четыре пальца, все кроме большого, она потянула на себя белое деревянное полотно. Дверь приотворилась, но не скрипнула.

Округлив глаза, в испуге быть уличенной, она смотрела на голую задницу врача, который крепко зажав рот ее соседке по палате, в конвульсиях засовывает в нее свой член. Он толкал бедрами несчастную, сжимая ягодицы, и что-то надрывно выжимая из своей гортани, наподобие хриплого «м». Скорее это был непроизвольный звук между тяжелыми вздохами. Белокурая девчонка, отпрянула от двери, оставшись незамеченной, и побежала звонить отцу, рыдая в трубку.

– Папочка, забери меня отсюда. Я очень хочу вернуться домой. Я поправлюсь, я обещаю.

– Нет, солнышко, другого выхода нет, – в телефонной трубке раздались гудки, не заканчивающиеся и необычайно длинные.

Этна быстро вращала глазными яблоками во сне, пытаясь проснуться, но ничего не помогало, и она еще глубже тонула в отрывках страшных воспоминаний.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ИВОЛГА

Резиновая подошва смело шагнула в земляную насыпь, размоченную нескончаемыми проливными дождями, и утонула в грязи. Вязкий слой в глубине выталкивал лишнюю воду на поверхность, так как ее было слишком много, и земля не могла вобрать ее в себя полностью. Второй отвердевший сапог соскользнул по гладкой луже как по ледовой корочке, и тонкая тесемка длинного платья в крупную крапинку, нижняя юбка которого щекотала своей невесомостью усохшие женские щиколотки, ободком расстелилась под ногами. Воздушные пузырьки, попавшие под невесомую ткань изделия, плавали сверху, не давая рисунку на красивом платье промокнуть. Всмотревшись в крапинку можно было распознать крошечные расписные цветы с зелеными листочками и бурыми головками.

Горчичная жидкость, имеющая довольно неприятный запах, с силой засосала владелицу не сгибающихся резиновых сапог по острую коленную чашечку ее левой ноги. Свободной же ногой женщина попыталась найти устойчивое положение и дернула ее из зыбучей смеси, но только сильнее увязла. Вторая попытка оказалась гораздо удачней, и резиновая ноша осталась глубоко сидеть в земле, освободив голую вспотевшую пятку. Иволга знала наверняка, что когда-нибудь ей пригодятся старые сапоги, оставленные сыном.

Это была тляобразная женщина маленького роста, и с непримиримым жестким характером. На насекомое она была похожа из-за выпирающего круглого животика, который должен был вот-вот перевесить ее малюсенькое тельце и погрузить лицо в липкую лужу, заставив в изнеможении дергать посиневшими ручками, в поисках невкусного глотка воздуха. Но ничего подобного не произошло, Иволга крепко держалась на костлявых ногах. По причине своих маленьких размеров, она была похожа на ребенка со старым лицом. Хоть и ее возраст не превышал сорока лет, ее физиономия была испещрена глубокими морщинами, вокруг которой пушистым ежиком топорщились короткие огненно-рыжие волосы.

Иволга продолжила идти к помутневшей реке. Высокий уровень воды в реке начинал спадать, и к глинистому берегу стало прибивать зеленые склизкие водоросли, пахло сыростью и тухлой рыбой. Но не только этот запах доносился до закостенелых носов деревенских жителей. Периодические сильные северные ветра разносили по округе насыщенные пары свежего теплого навоза.

Увязнув в самом начале расстилающейся перед ней топи, Иволга поспешила переступить на шаткий мостик. Волосистый сфагнум постепенно переползал из топкой воды на прогнившие деревянные столбы, разрастаясь, он сдирал своим весом размякшую сосновую кору. Необработанное дерево цеплялось за голые ступни и врезалось толстыми зацепками под кожу. В густой коричневатой воде часто встречались коровьи лепешки, застрявшие на высокой острой траве. Узкие полосы фисташкового аира устремлялись ввысь, высасывая все оставшиеся питательные вещества из жидкой смеси говна и торфа. По левую сторону от медленно вышагивающей по бугроватым бревнам женщины, покачиваясь вверх и вниз, вырисовывали круги на жидкой поверхности шаровидные плотные фекалии. Болезненные пальцы разросшимися шишками на суставах врезались в широкие выпирающие сучки и кончики обломанных веток. Иволга оторвала впившиеся в бесконечные бревна сосредоточенные глаза и приметила рядом стоящего коня, серого в яблочко. Его всего облепили мухи, обсасывая соленые волоски щекотливой присоской, отчего длинноногий жеребец постоянно дергал своими крошечными ушками и беспрестанно махал хвостом. Неожиданно из молодого коня посыпались теплые шарики, и снова махнув, теперь уже испачканным хвостом, он забрызгал завороженную его статью и мощностью женщину. В том, что этого стоило ожидать и поскорее уйти с дороги, Иволга не могла винить никого кроме себя.

Словно никогда не устающий дворник, воздушные потоки выдували с берега мелкие песчаные пылинки, обнажая твердую и сырую землю. Увесистые булыжники были покрыты ржавчиной и испражнениями наглых разжиревших чаек. Безобразные ступни с выступающими костяшками были изнурены трудной дорогой. Остаток песчаного слоя, перемешавшись с размякшей глиной и мелкими камнями, был плотно утрамбован, и Иволга ощутила облегчение, наконец, шагая по ровной дороге к единственному источнику воды в заброшенной деревушке. Разгоряченные ноги с разбегу вошли в холодную воду. Большими пальцами Иволга начала ковырять рельефную зыбь, скрывающуюся под медленно уползающими волнами, и все глубже зарывалась в нее ступнями, пока песок полностью не поглотил их. Сладкая свежесть успокаивала раздраженную кожу, кипящие выпирающие вены разглаживались и исчезали.

Иволга, вцепившись в помятую железную ручку такого же помятого железного ведра всеми четырьмя пальцами и прижав их сверху большим кривым пальцем, набрала воды и поспешила вернуться в дом.

– Эй, милашка! – прямиком возле поваленного забора, Иволгу окликнула соседка. Это была рослая баба с грозным именем Хельга. Лицо у нее было сухое и немного притянутое к земле, свисающие брылы почти касались ее длинного и величественно задранного вверх подбородка, а маленький ротик с тонюсенькими губками, когда она говорила, раскрывался настолько узко и не широко, что казалось, слова в эту щелочку вылетают с молниеносной скоростью. Широкие плечи сковала сутулость и неблагодарный возраст. Достаточно маскулинные руки сжимали перепуганную курицу. Перья плешиво свисали с бойкой недоумевающей тушки, бестолковые глаза смотрели в разные стороны.

– Живность почти вся издохла на деревне. Забери несушку, последняя живая птица у меня осталась, да и выглядит она не плохо, кажись. На оперенье ты не смори, это у нее линька перед весной такая. Чувствует, родная Жаклин, приближение потепления. Старые перья давненько прохудились, а новые лезут, черти, как попало.

Тонкий жестяной прут, удерживающий наполненное водой ведро, давно сполз на кончики побелевших пальцев, больно пережимая их. Тогда Иволга опустила свою ношу к ветхому забору, расположив ведерко возле сквозного отверстия между трухлявыми досками, с тем намерением, чтобы позже забрать его с внутренней стороны дома. Освободив руки, она протянула их Хельге, которая с безумной радостью всунула в них больную несушку. Курица громко зарычала, и, собрав подслеповатые глаза вместе, одарила чужак недобрым взглядом. Однако, Иволга давно справлялась с подобными враждебными существами и, зажав, беспорядочно покрытые острыми перьевыми стержнями, крылья, понесла несушку в давно опустевшую клетку, где раньше резвились желтые пушистые цыплята.

Когда сын в страшных мытарствах покинул родную деревню, тлея надеждой обрести хорошую жизнь, хозяйство пошло на спад, зимой жили впроголодь. Раньше горевшая трудом Иволга, теперь постарела и перестала справляться в одиночку.

– Быстрей бы зажарить тебя, – ядовито брызнула слюной Иволга и, мотнув рыжей головой, чтобы убедиться, что ее слов никто не услышал, закрыла проволочной решеткой возможность для совершения куриного побега. Левый мутный монокуляр смотрел сквозь тонкую решетку на полосатого жучка, правый смотрел под бороздчатые трехпалые лапы, между которыми, в предчувствии сгущающихся грозовых туч, выплясывал дождевой червь. Глупое создание с утра успело снести яйцо, оно было чрезмерно большим для такой негабаритной курицы, а скорлупа имела темные пятнышки и непривычную вытянутую форму. Это должно было насторожить знающую деревенскую женщину, однако, голод преобладал над головой, и курица, и яйцо были немедленно отправлены на стол.

Начинало смеркаться, и полное солнце апельсиновой коркой стало неторопливо погружаться в покрытую рябью зеленоватую речку. Напротив покосившегося дома Иволги, величественным гигантом возвышался древний дуб. Изогнутые кольца, спрятанные внутри его несокрушимого ствола, насчитывали больше сотни лет. Необъятные ветки широко распластались вдоль темнеющего небесного полотна, а озорной ветер разносил по округе грузный шелест множества алебастровых листов. Из-под земли выступали длинные, изящно сплетенные между собой вековые корни, похожие то ли на извилистые арки, то ли на высокие скамьи. Год назад под этим самым занимательным дубом бегал Бенджамин, или просто Бенджи. Здоровенная свинья часто подкапывала корни у основания дерева своим шершавым и влажным рыльцем. Находя что-нибудь интересное в глубоко вырытой яме свинья громко и удовлетворенно хрюкала, смешно шевеля ноздрями перепачканными земельной крошкой. Бенджи съели прошлой зимой.

Теперь на шатком и немного заваленным на бок столе, так как одна его ножка была совсем немного короче всех остальных, вместо грязных копыт и завитого хвостика в остывших тарелках плавали мягкие суставные хрящики, общипанная куриная кожа и кусочки растопленного жира. Дров было мало и жара не хватило, чтобы все хорошенько проварилось, поэтому сама птица была тугой и мясо плохо отходило от костей, а в некоторых местах даже сохранялся красноватый оттенок. Не разжеванный кусок отколотой и, видимо, случайно попавшей в суп бедренной кости, при проглатывании порезал острым краем небные миндалины и плотно прошел по стенкам гортани. Иволга вскрикнула и поспешила избавиться от неприятного жжения слопав сырое яйцо. Она не могла ждать пока яйцо бы приготовилось, настолько сильно саднило в горле, да и к тому же поленья в дровяной печи уже истлели и пускали едва заметный дымок. Проковыряв погнутым гвоздем, который периодически вытаскивался ею из кривого дверного косяка, аккуратные дырочки с двух сторон, грубая женщина высосала прозрачное содержимое яйца и облизала немытую скорлупу, а затем, расколов скорлупу пополам проглотила оставшийся там желток, языком раздавливая его тонкую пленку.

«Птица-то домашняя», – размышляла Иволга, вытаскивая застрявшие куски еды между каменным налетом на прогнивших молярах.

С приходом первых стойких морозов запасы чурок быстро истощились. В этом году Иволгу будто бы преследовала неудача, и дерево попалось плохое, насквозь изъеденное термитами, и к тому же сырые летние месяца не давали ему как следует просохнуть, отчего заготовленные поленья начали гнить и рассыпаться. Сильная женщина, как было сказано раньше, отличалась несносностью и была настолько упряма, что перетаскала хорошую часть поленьев в дом всего за один вечер, а потом свалилась без ног от усталости. Несколько дней подряд она пролежала возле пыхтящей черным дымом дровяной печи. Женщина горела изнутри, температура ее тела постоянно повышалась, а в стакане воды отражалась жалкая раскрасневшаяся рожа. Непристойные пунцовые пятна обсыпали ее впалые щеки. Иволга в два глотка опустошила стеклянную тару, чтобы более не видеть этого безобразия. Заглушить распространяющийся недуг антибиотиками никак не получалось, болезнь продолжала распространяться, коварно забираясь внутрь легких.

Долгое время липкое и горячее легкое разрушалось, а изменения происходили незамеченными. Мелкие капилляры истончились и не выдерживали пульсирующего течения густой багровой патоки, растягивающей стенки сосудов все шире и шире, пока они не лопались и кровь не изливалась наружу. Красные кровяные тельца как бомбочки разрывали не плотную оболочку ломких сосудов и превращали их в синюшную расплывчатую массу. В легких появлялись пустотелые овалы, иногда они срастались воедино и приобретали более неопределенную вытянутую форму с запутанными изгибами и множеством тонких перемычек. Кислород перестал насыщать сжатый лабиринт левого легкое, которое теперь не могло полностью раскрыться. Усыпанная бактериями Коха пористая ткань органа пропиталась кровью, которая медленно вытекала в образованные полости, стянутые прочными перегородками. Вывернутое теплое легкое определенно имело бы еще и схожесть со швейцарским сыром.

Безответно писала Иволга своему сыну длинные письма – жаловалась на жизнь, но тут же сжигала залитые слезами письма, растрачивая последние сухие спички – нового почтового адреса она не знала. По ночам женщина утирала руками горькие слезы, а днем с ее лица не сходила улыбка, за которую ее и прозвали «огненным счастьем». Она была рыжая, неугомонная и веселая, и ей безумно нравилась жизнь с ароматом свежей травы, ярким палящим солнцем, беспощадной зимой.

После однократного стука, тихого и почти не слышного, Хельга ворвалась в дом к Иволге и стала ее во всем обвинять.

– Лежишь? – Прищурив ленивый глаз и принимая наступательную позу, упершись кулаками в валики живота, соседка затрясла обвисшими брылами как индюшка.

– Лежу, – послышалось в ответ.

– Мужиков на деревне выкосило, а я-то знаю, что ты их всех перезаражала. Некому лампочку ввернуть, да гвоздь в стену забить теперь-то, – негодовала соседка, подливая масло в огонь.

– Никто ко мне не ходит и никогда не ходил, – возмутилась Иволга лживым обвинениям.

– Курицу-то мою сожрала? Когда тебя болезнь изуродовала, ведь я-то в город с дохлыми птицами поехала, обследовать их собралась. Прислали мне потом важную бумагу, – из переднего засаленного кармана, с отстающей по боку строчкой ниток, обвинительница достала маленький листок, с четверть обычного. Документ отличала жирная синяя печать и короткое заключение: «Обнаружено инфицирование микобактериями туберкулеза».

Моментально живот стянуло так сильно, что невозможно было продохнуть, раньше податливый и дряблый, он стал твердым, излишне напряженным. Горячий желудочный сок быстро поднимался вверх, заполняя собой сдавленные кишки, пока горькая желчь не обожгла узкий рот. Отвратительная желтая слизь с алой примесью хлынула на пол. Иволга зашлась тяжелым затяжным кашлем, прикрывая обезображенное тревогой лицо орошенными кровью руками. В небольшой затхлой комнате, в которой находились две обозленные бабы, появились отголоски орехового запаха.

– Вот и получился сытный ужин, – не растерявшись заступалась за себя только что опустошенная женщина, – зачем же ты ко мне пришла, коли отравила, негодная? Прощение вымаливать не у меня будешь.

– Несчастная ты, милашка, – не унималась Хельга, скрещивая сильные руки на болтающихся плоских грудях, которые расползались по животу в поисках волосатой пупочной дырки. Некоторые старики приметили эту особенность, не свойственную обнаженному женскому телу.

«Мужичка», – ругались они, но довольствовались чем могли. Черная зависть копилась в душе ожесточенной бабенки и про больную несушку она знала наперед.

– Скоро подадут автобус, тебе на нем в городскую больницу надо ехать и покинуть нашу деревню на время, – заключила Хельга.

Под неуверенно ступающей ногой лопнула корочка льда, раздался глухой хруст. Иволга обернулась, но уже не увидела скрывшуюся в толпе соседку. Старенький автобус наполнился битком, маленькие колеса скрылись под гнилым железом, изъеденное ржавчиной брюхо щекотали намерзшие глыбы подтаявшего снега. Теплые испарения углекислого газа наполнили автобус, окна медленно запотевали, покрываясь мокрыми бархатными капельками. Иволга протерла затянувшееся испариной стекло. Поблескивая на ярком морозном солнце, водяные кристаллики стекали вниз тонкими струйками и по запястью, и по окну, и прятались за плотной черной резинкой оконной рамы.

Смяв крючковатый нос, растерянная женщина уткнулась в стекло и продолжила наблюдать за провожающей ее старухой Хельгой. Сквозь толстый стеклянный слой ее лицо сильно исказилось, и теперь сухие глубокие морщины превратились в провисающие дуги. Казалось, вся голова ее теперь была большой недоброжелательной улыбкой. По ту сторону переполненного тарахтящего агрегата наблюдала и сама Хельга, как обычно надменно высоко подняв голову с раздутыми ноздрями, из которых шел теплый пар. Веселые морщинки в уголках глаз приподнимали опущенные дьявольские веки, залитые светом узкие черные точки замерли в пугающей неподвижности.

Дребезжащий автобус взревел, и, с трудом сдвигаясь с места, поскакал по пупырчатой наледи в Рарктума-Север.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

СИНДРОМ АНЕМИИ

Палата с номером четыреста двадцать восемь осталась почти пустой, и Аддингтон впился колючими стеклянными глазами в черноволосую, зажатую между его взглядом и железными прутьями койки, Мариам.

– Раздевайся, – тон, с которым врач обратился к пациентке, показался ей весьма неуместным. Он уже несколько раз успел раздеть ее взглядом, – я должен знать, с чем имею дело, – продолжал он. Девушка у окна с нарастающим раздражением смотрела на происходящее.

Не ответив ни слова, бессильная, чтобы сопротивляться черноволосая Мариам начала снимать футболку, цепляясь за ее край несколько раз подряд, пока у нее не получилось крепко ухватится за материал. Организм пациентки был истощен и руки не слушались ее. Адам придвинул стул ближе, его ноги уперлись в железную раму кровати.

– Белье тоже снимай, иначе, я не смогу услышать хрипы, на которые ты беспрестанно жалуешься.

Мариам была в удобном, заношенном белье, что немного смутило ее, ведь она не рассчитывала на то, что его кто-нибудь увидит. Делать было нечего, минута раздумий, и она рассталась и с бельем. Повернув слегка опущенную в смущении голову, она постаралась отвлечься и подумать о том, что скоро будет дома и все это закончится. Врач медленно осмотрел пациентку, теперь он буквально снимал с нее кожу, рассматривая ребра. Его взгляд пугал, он был настолько проникающим, что казалось, Адам может оперировать даже без скальпеля.

– Я раздвину тебе ребра, расширитель встанет между четвертым и пятым ребром. Хорошо, если мне не придется удалять мешающее ребро, ты, ведь, наверно, хочешь, чтобы на тебя продолжали засматриваться мужчины, быть желанной?

Он опустил руки на бедра пациентки и приблизился насколько мог, остановившись в паре сантиметров от ее тонкой кожи. Жар его дыхания пробежал по ее шее и груди. Он высунул язык, и, посасывая как младенец пустышку, поочередно намочил слюной сначала левый, потом правый соски. От перепада температур соски затвердели и набухли.

– Прекрати! – Крикнула девушка из угла, ошеломленная таким поведением лечащего врача, – Мариам не виновата, я прошу тебя, оставь ее в покое. Тебе нужна я, и я это понимаю. Отпусти бедняжку, и я не стану сопротивляться.

– Я чувствую их, какие они твердые, – продолжал Адам, смотря исподлобья на униженную им девушку. Он видел и наслаждался, как из ее глаз проступили горькие слезы обиды, и знал, что она ничего с этим не может поделать.

– Мне нравится играть с такими как ты. Ведь после операции вы остаетесь благодарными.

– Как ты смеешь так говорить, – не унималась вторая свободная девушка.

Адам встал и прислонился к черноволосой Мариам, которая продолжала сидеть, оцепеневши от ужаса. Его член касался ее лица, и сквозь хирургические брюки она могла чувствовать его запах и запах засохших капель мочи. Он провел рукой по ее спине, слегка надавливая на нее, чтобы через брюки ощутить членом возбуждающее трение.

– Видишь с чем мне приходится работать. Ты не красивая. Ты очередное мясо, которое я буду резать, – он сильнее раздвинул ширинку и из нее выпал кончик твердого члена, прикрытый тонким бельевым хлопком.

– Пошла вон! – Крикнул врач напоследок разрыдавшейся девушке.

Он пошел закрывать дверь на хлипкую щеколду, однако, рычажок соскочил, и дверь осталась незапертой.

– Я не знала, что он наркоман, – хотела оправдаться Мариам.

– Сколько боли я перетерпел из-за твоей неспособности сказать мне правду в лицо, твоего слабого характера. Хочу, чтобы ты почувствовала мой гнев, который одолевал меня с того момента как я узнал, что больше тебе не нужен, что ты меня просто использовала. Хочу, чтобы ты почувствовала, как я буду засовывать и высовывать, и вновь засовывать свой член в тебя до водяных кровавых мозолей, а когда они заживут, я снова вернусь. Тебе некуда идти, твоя жизнь исключительно в моих руках, ты почувствуешь раскаяние и унижение, и до девочек я доберусь, сломаю им психику, сделаю их безвольными куклами, – пока он говорил, он держал в руках свой член, который только становился больше.

– Не трогай их, я тебя прошу, – Мариам спустила трусы на кафельный пол и облокотилась на изножье кровати, состоящее из металлических труб. Скрежет эхом засмеялся по гулким синим стенам палаты. Именно в это время за дверью и появилась молоденькая восемнадцатилетняя девчонка.

Палата с номером четыреста двадцать восемь, была последняя в списке дел мистера Аддингтона на сегодня. Надо сказать, что он вышел из палаты довольно опечаленный и грустный. Быстро и беззвучно он шел по свежевымытому полу в коридоре, по последней мокрой полосе, которая не успела просохнуть. Он заметил, как в конце коридора Этна, клубком свернувшаяся возле дальней стены, увидев, что он движется в ее направлении, попыталась быстро подняться с пола. Она опиралась поникшей головой о стену, сложив руки на согнутых коленях, и смотрела на лестничный пролет, там, в больших окнах, частично можно было увидеть, что происходит на улице. Окна выходили во внутренний двор, где иногда курили пациенты. Двор был не ухожен, ветви деревьев разрастались вширь, и тропинки были полностью засыпаны снегом. На такую нетронутую человеком природу смотреть было особенно приятно. Боковым зрением она заметила движение и повернула голову, к ней приближался Адам. Чтобы показать, что она сильная девушка, и ничто не в силах ее сломать, Этна поднялась и гордо выпрямилась, но никак не могла оторвать взгляд от колыхающихся на ветру крепких дубовых ветвей. Врач прошелестел мимо нее, словно растворившийся в воздухе злой дух.

На утро, после бессонной ночи, Этна была сильно обеспокоена и не успела заметить, как Котопахи уже копошился возле выхода, завершая образ дорогими духами. Она была полностью погружена в свои мысли, воспоминания, надолго запертые в графитовом кубе подсознания, одни за другими вырывались наружу.

Над городом пролетали темные январские дни, коридоры в больнице почти всегда пустовали. В ранние часы с восьми утра и до обеда больница словно оживала. Это был единственный отрезок времени, наполненный громоздким расписанием, в которое входила выдача таблеток, забор крови на анализы, скудный завтрак и другие исследования, назначаемые в зависимости от состояния здоровья, пребывающих в стационаре разномастных людей. Запоминать их было не сложно, многие лежали здесь месяцами, туберкулезное лечение продолжалось долгое время. Таблетки выдавала постовая медсестра, которая располагалась в конце длинного кафельного коридора, ближе к женским палатам. Она ежедневно прилежно записывала на клейких листочках фамилии пациентов и приклеивала их на стакан с соответствующими таблетками. Стаканчики располагались в небольшой коробке на стойке. Подходишь и сначала встречаешься с большими ярко-накрашенными лягушачьими глазами, а потом тянешь свой стакан. На красном стаканчике Этны большими буквами была безобразно выведена надпись: «БАРР». Внутри лежала горсть таблеток, без упаковки, только некоторые обозначения могли указывать на название таблеток. Врач, конечно же, говорил, какие таблетки были ей назначены, но в таком количестве названий сложно было запомнить больше двух неизвестных ей до этого препаратов.

Этна полюбила пить сладкий черный чай на завтрак, который дополнял скромный кусок черного хлеба, скудно смазанный маслом, но с довольно большим куском твердого сыра, а затем она медленно съедала предоставленную ей горсть таблеток, пока в кафельных коридорах раздавалось шорканье многочисленных тапочек.

Каждый день ее организм принимал 450 миллиграмм раствора «Рифампицина». В процедурном кабинете, после обеда, она два с половиной часа лежала с иглой в вене под капельницей, ненатурального красно-малинового цвета, а перед ней мельтешила медсестра, которую Этна успела невзлюбить за довольно короткий промежуток времени, проведенный в поисках ее хрупких вен. Легкость внешнего вида процедурной медсестры сказывалась и на отношении к выполняемой работе – неуместно высокие каблуки, которые нелепо приклеивались к мягкому линолеуму, словно нашептывали ей относиться к жизням вокруг нее также легко и, без стеснения, бездушно, позволяя ей сравнивать свои проблемы с их неблагополучным здоровьем. Но больше всего Этну раздражало в медсестре не ее глупость, а неумение воткнуть иглу в тонкие вены своей подопечной. После того как расковырянный посиневший червяк, наконец, принимал неуклюжую иголку, Этна начинала пятиминутный отсчет времени. В минуту она получала шестьдесят ядовитых капель лекарства, доставляемых сердечными сокращениями в каждое кровеносное ответвление. На ее позеленевшие руки с яркими синими и фиолетовыми инфильтратами нельзя было взглянуть без сожаления.

Она помнила, как в некоторые дни ей приходилось преодолевать огромные расстояния с четвертого этажа здания до подвала. Так как больница была советской постройкой, основательной, лестничные пролеты были очень длинными, с большим количеством корявых ступеней разной высоты. Благодаря перилам, Этна не без труда, но все же добиралась до назначенного ей кабинета.

Она постоянно чувствовала себя одинокой и заброшенной как здание больницы, в телефонной трубке вызовы только от отца, с которым ей сложно было разговаривать. Она проходила сквозь этажи, но никого не видела, пациенты – в палатах, доктора – в ординаторской.

Несколько недель утомительного лечения не принесло никакого положительного результата. Никто не понимал, какая сила заставляет Этну выживать, и она сама этого не понимала. Она понимала только то, что с ней что-то не так, что она в неприятном понимании особенная.

Возвращаясь с очередной малиновой капельницы, Этна заверила медсестру, что чувствует себя хорошо и спешно направилась в свою палату. Стены коридора казались уже обычного. Сердце словно выросло в несколько раз до огромных размеров и, казалось, что в груди для него больше нет места. Его неравномерное сокращение постепенно замедлялось. Грудина, которая пыталась удержать выросшее махровое сердце становилась мягкой и эластичной, пока не растянулась настолько, что смогла дотянуться до пола. Белый шум заволок глаза, и короткая боль от удара о какую-то твердую поверхность пронзила все трясущееся исхудавшее тело.

Этна пришла в себя в подвале, и у нее не было сил ни кричать, ни звать на помощь, к тому же этого и не требовалось. Она смотрела своими уставшими померкшими глазами на огромную иглу, которую ей вкололи между ребрами, на жидкость, которую выдавливала резиновая заглушка шприца, приближаясь к той самой не пропорционально большой и ровной игле. Больше всего она хотела умереть в этот момент, когда уже было все равно, когда от нее ничего не осталось.

– У нее тяжелая анемия, потеряно более семидесяти процентов эритроцитов, и мы не видим другого выхода, сейчас остро стоит вопрос о переливании компонентов крови.

– Показания к переливанию – уровень гемоглобина ниже шестидесяти грамм на литр, насыщенность крови кислородом на отметке сорока процентов.

– Почему на это не обратили внимание, Адам, она белая как стена, – перекликались и рассуждали чьи-то далекие мягкие голоса.

– Временное окно возможностей для эффективной коррекции анемии данной пациентки закрывается, действуем немедленно, коллеги.

– Одной больше, одной меньше, – облокачиваясь на дверной косяк, зевал Аддингтон, вовремя успевший подойти для принятия очередного наскучившего ему профессионального решения.

Все вены на неподвижных руках Этны перемешались с прозрачными пластиковыми трубками. Ей была назначена гемотрансфузия. Трехсотмиллилитровые пакетики, наполненные вязкой субстанцией, свисали над бедными плечами непонимающей девушки как свеженарезанные куски отборного мяса, из которого еще сочилась теплая кровь. Пластиковые трубки постепенно наполнились и исчезли за разноцветными бабочками венозных катетеров.

После регистрации гемотрансфузии в медицинской карточке стационарного больного, и соответствующей отметки в журнале регистрации переливаний крови, пациентка номер двадцать шесть сорок восемь была доставлена в палату номер четыреста двадцать восемь.

На ужин принесли молочную сосиску с гарниром из картофельного пюре, дополненного салатиком из квашенной капусты с морковью. Такая нежная и одновременно плотная, с ярким ароматом свинины сосиска никогда не касалась сухого, обезвоженного, постоянно горького с белым налетом языка Этны. Последние два дня вообще никакая еда не задерживалась в ее организме, даже простая вода имела привкус железа.

В течение следующих дней, проведенных на больничной койке, кровь брали утром и вечером, с улучшением показателей и определенной «живостью» пациентки, ей было разрешено вернуться домой. Крайне резко и негативно высказывался Аддингтон, который в течение месяца упорно и безуспешно выискивал микобактерии туберкулеза в слюне, полученной для анализа. Адам никогда не ошибался, и сейчас не мог ошибиться.

Вместо дежурного врача он остался в больнице на ночь, чтобы перепроверить все анализы, полученные в ходе лечения этой надоедливой девчонки. Она не выходила у него из головы. Не хватало крошечного пазла, затерявшегося в этой куче бумаг, которую много раз Адам переложил за эту ночь с одного края стола на другой, а может, этого пазла, там вовсе и не было. Оставалось проверить анализ крови, добытый медсестрой накануне, может он бы пролил свет на чудесное исцеление и даст необходимые недостающие сведения. Адам использовал все реагенты, доступные в биохимической лаборатории, добавляя к каждому ровно такое количество крови, сколько было необходимо для получения результата. Он жадно капал образцы на предметное стекло и проставлял нумерацию в разбросанном порядке – четыре, один, два, семь. В личной записной книжке появлялись соответствующие цифры. Хаос в мыслях часто приводил Аддингтона к стройному алгоритмическому порядку, и многое становилось понятным. Ничего. Ничего не обычного. Крови было слишком мало, она не дала никакого результата снова. Нужен был другой биоматериал.

Оставалось дождаться, когда новенький биохимический анализатор «Mindray» выплюнет из системы свои машинные результаты. Адам вернулся в ординаторскую и впал в глубокие раздумья. Последние полгода Аддингтон лечил Бориса Штейн-Завьялова, его симптомы были идентичными, однако пациент был намного здоровее и выносливее тощей девчонки. Он умер на операционном столе, истекая кровью внезапно разорвавшейся легочной артерии. Нельзя сказать, что Адам не пытался его спасти, но он был больше заинтересован болезнью, чем жизнью пациента.

Девятнадцатого февраля Этна получила на руки выписку, в которой значилось следующее:

«Данных за активный туберкулез в настоящее время нет».

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ЧЕТЫРНАДЦАТЬЮ ГОДАМИ ПОЗДНЕЕ

Скрипящее трение поврежденных стенок бронхов и бульканье клейкой мокроты, наполняющей некогда воздушное пространство распавшейся полости легкого, еще часто напоминали о тяжелых больничных буднях. В горле скопился слизистый ком, и Этна спешно выплюнула его на разбитый колесами тротуар. Прозрачно-желтые выделения повисли на языке, растягиваясь как жареный пармезан в итальянской лазанье, и почти касаясь земли, разорвались ровно посередине, повиснув длинной струей в воздухе. Остывшая, неприятно холодная слюна, попружинив, стала собираться кверху, быстро достигнув кончика бледного языка и вызывая рвотный рефлекс. Сдержав все внутри себя, Этна сплюнула второй раз и закрыла рот.

Утро выдалось прохладным и безмятежным. Расположившись на краю помятой лестничной ступени, девушка чувствовала, как на ветру колышется ткань свободных брюк и одновременно чувствовала оголенными снизу лодыжками, там, где штанины были слегка приподняты, собравшись неравномерными складками на бедрах, его холодные объятия. Но эти объятия были такими ненавязчивыми и приятными, и, если бы не здоровый рассудок, Этна вскоре бы сняла и это удушающее пальто, повисшее своей синтетической тяжестью на ее воздушных плечах. Она хотела глотнуть, впитать, стать частью этого свободного ветра, дышать полной грудью, до боли и головокружения.

Несмотря на слабость, она чувствовала себя хорошо и спокойно. Сизый голубь с широкой изумрудной шеей важно вышагивал по асфальту возле ног девушки, изредка тыкая вниз тупым зашарканным клювом, а потом перепрыгнул через невысокий бордюрчик и продолжил искать рассыпанные кем-то семена в потрепанной прошлогодней траве. Снег только успел растаять, и молодая трава еще пряталась под толстым слоем грязи и сырой земли. Проталины под крепкими деревьями рябины и стройными кустами сирени постепенно просыхали, становясь менее глубокими.

Проснувшиеся после затяжных холодов мелкие жучки и муравьи карабкались вверх по загрубевшей коре в поисках свежих набухающих почек, готовых вот-вот произвести на свет новые маленькие сочно-зеленые листочки. На небольшой кочке, в полметра высотой, возле дороги взвивались курчавые столбы березы. Она уже не была похожа на зимнего колючего ежика, припорошенного белым снегом, ветви плавно и нежно раскачивались на ветру.

На соседнем доме висела потухшая вывеска «ПРОДУКТЫ», хозяин магазина давно съехал оттуда и с тех пор помещение пустовало. Вывеска потускнела, равномерно покрывшись серым стойким налетом. Буква «Ы» пострадала больше всех других знаков, так как висела с подветренной стороны, часто освещаемой солнечными лучами, она выцвела и была еле различима на фоне остальных букв.

Каждое утро Этна выходила на улицу встречать рассвет, она не торопясь гуляла во дворе дома, а возвращаясь, еще долго сидела на низенькой лестнице возле самого подъезда, где каждую секунду ее возвращения ждал отец. Он чувствовал неоднозначные изменения в дочери, чувствовал ее потухшую душу и непримиримость с враждебным для нее миром. Те же изменения он видел и в своей возлюбленной, после смерти первенца. Три месяца в утробе матери зародили сильную эмоциональную связь между ними, женщиной и ее ребенком. Гера потухла, быстро, как спичка, и теперь ей все было безразлично, жизнь сводилась к существованию.

Когда солнце поднималось высоко над домами или просто становилось достаточно светло, Этна уходила домой, не давая себе возможности увидеть заспанные лица прохожих, которые постоянно куда-то спешили, такие живые и помятые недобрым утренним пробуждением.

Прошло четырнадцать лет. Белые длинные волосы превратились в бараньи завитки, они стали намного короче, но все такие же крепкие и блестящие – отражение сверкающей звездной пыли. Густые локоны ласково трепал ветерок, то поднимая их вертикально вверх, то опуская вниз, плотно прижимая кольца к спине. Собранный в длину плащ лежал на коленях, а в руках девушки дымилась кружка горячего какао. Она пила его маленькими глотками, так как не любила горячего и боялась обжечься. Наверху стакана успевала застывать плотная молочная пенка, и Этна взболтнула по кругу картонный одноразовый стаканчик, поднимая со дна не растворившиеся крупинки сухой смеси. Вкус был довольно мерзкий, да еще и молочная пенка быстро присыхала к губам. Захотелось выплюнуть, но вместо этого Этна стала размешивать деревянной палочкой, предусмотрительно взятой в кофейне, всплывшие песчинки, а затем и вовсе поставила стаканчик рядом с собой, чтобы дать напитку немного остыть.

Совсем рядом, едва не задев расположившуюся на лестнице Этну, длинной шалью, выкрашенною в гудронный оттенок, проплыла толстая женщина. Она была в длинной юбке, и ног ее совсем не было видно из-под нее. Этна немного отодвинулась назад, освобождая солидной даме место для прохода, чтобы она наверняка не смогла задеть ее своим многослойным одеянием.

Сочные лучи ослепительного солнца скользнули по девушке, и жирный блик со лба переместился на правую сторону лица, равномерно освещая скулы и точеный курносый носик. Этна поморщилась, слишком ярко светило солнце, так что даже в глазах проступили слезы, а поднять голову и посмотреть наверх и вовсе было невозможно. С одной стороны, это ей даже нравилось, ведь прохожим сложно было бы посмотреть на нее в ответ, да и вообще куда-либо, разве что не под ноги. И в этот момент ее нога соскользнула и ударила прямо по стаканчику. Неплотно прижатая крышечка сразу же отскочила, и жидкое какао побежало вниз по ступенькам. Мимо проходил высокий мужчина, он окинул произошедшее беглым взглядом, и, не выразив никаких эмоций, поднял разлитый стаканчик с земли и донес его до ближайшей урны. Щеки Этны покрылись розовым румяным соком, но, похоже, мужчина этого не заметил. Этна подумала, что ей было бы неловко теперь встретиться с ним взглядом, потому что, скорее всего, она прочла бы в его отражении осуждение. Как замечательно, что сегодня выдался такой солнечный день!

Девушка продолжала сидеть рядом с пролитым напитком, он быстро впитывался и уходил под толстые бетонные параллелепипеды, затекал в каменные щели, пока не остался лишь влажный след. Мужчина, заставивший Этну покраснеть, был уже далеко, твердой походкой проникая сквозь остановленные временем автомобильные ряды. С самого утра пробка быстро собиралась от начала до конца периферийной улицы и скрывалась на повороте за перекрестком. Его торчащая голова, выпрыгивала между невысокими автомобилями, крепко сидя на широких плечах, которые ловко несли громоздкое и сильное тело уверенно вперед, пока оно не стало маленькой черной точкой.

Неприятно цокая и цепляя широкими каблуками бетонное покрытие, внимание Этны отвлекла молодая особа. Она шла, погрузившись в обширное электронное пространство маленького черного коробка, и часто меняя направление движения, постоянно натыкалась на препятствия на своем пути. Наконец, она подняла свои темно-миндальные глаза и плюхнулась на переднее сидение подъехавшего к ней «Тойота Королла». Мимолетно поцеловав водителя, она начала активно жестикулировать и что-то объяснять. Широко раскрывая рот, во время разговора, девушка позволяла обнаружить на ее пухлых щеках глубокие ямочки. Кожа была естественной, с небольшими красновато-розовыми высыпаниями, но этот недостаток придавал девушке еще больше природного обаяния и невинности. Из отдаляющейся машины послышался громкий, но особенно мягкий и приятный хохот.

Следующий восход ничем не отличался от предыдущего. Было все также ясно, а весенние солнечные лучи пронзительно жгли не успевшее подрумяниться лицо. Прозрачная чистая кожа Этны понемножку покрывалась бесноватыми веснушками.

В сторону девушки скорым шагом приближался прохожий, который беспрестанно что-то нажимал в области ушей, ближе к хрящикам, и когда он приблизился на достаточное расстояние, Этна увидела на нем костные наушники. По-видимому, он переключал на них какие-то кнопки, может кнопку вызова, может регуляторы громкости. Он был одет в отличительную ярко-красную шапку-бини, которая была настолько мала, что даже не закрывала уши и не мешала владельцу заниматься своим делом. Светлая, по всей вероятности, сотканная из толстого прочного льна длинная накидка скрывала большую часть ног мужчины под своим подолом, но постоянно распахивалась на ветру, подобно плохо завязанному халату.

На левом виске у мужчины был впалый шрам. Пунцовая полоска уродливой отметиной прошлого растягивалась на два сантиметра. Наполненные болезненностью и истощенностью суфы расплывались объемными водянистыми полусферами, оттягивая кожу век вниз и придавая ей землянистый оттенок. Нос был мясистый, но не как у старого армянина, половину жизни проведшего на свежем воздухе родных краев, опыленного взбитым щебнем, отскакивающим из-под копыт молодых жеребцов и опаленного южной солнечной каймой. Толстые носовые хрящи имели обтекаемую грушевидную форму и придавали внешности мягкое и теплое выражение. Однако, сложно было спорить, что это было красивое лицо. Если бы не мелкие недостатки, которые придавали лицу живость и своеобразную отличительность, оно бы полностью отождествляло мертвые скульптурные «давидовы» черты. Когда мужчина повернулся, Этна узнала сильную шею и крупную спину, превратившиеся вчера в маленькое пятнышко на горизонте ржавеющей техники.

Девятнадцатого мая на Рарктума-Север опустился привычный пасмурный день, аномально ясная погода растворилась в затянутом сером небе. Из-за угла неожиданно выскочила красная шапка и стала очень быстро приближаться, а в шаге от девушки шапка, также быстро исчезла в тусклом небытии, как и появилась.

Спустя некоторое время Этна снова заприметила красный шлейф вокруг себя, но была настолько погружена в собственные размышления об истории своего заболевания, что кроме яркого цветного пятна, медленно превращающегося в длинную запрещающую полоску, не обратила ни на что свое внимание. Через дорогу, за старым высоким деревом, покрытым корявой, в некоторых местах облупившейся, корой вновь появилась красная голова. Эту шапку невозможно было перепутать с любой другой такой же красной шапкой, цвет – «вырви глаз», да и сидит она на человеке, осмелившемся ее надеть, как-то очень неестественно и глупо. Маленькая детская шапочка скрывала густо усеянную волосами макушку взрослого мужчины с устрашающим шрамом на виске. Этот мужчина на противоположной стороне улицы просто стоял и смотрел в ответ на девушку. Этна мельком пыталась разглядеть странного типа, который, по странному стечению обстоятельств, постоянно находится где-то рядом. Только она успевает о нем позабыть, как он снова возникает в своей дурацкой красной шапочке с выразительно добрым и каким-то преданным взглядом, и смотрит он всегда на нее.

Двадцатое мая наступило гораздо быстрее, чем того хотела и ожидала Этна. Дни были одинаковыми, неразличимыми и сменяли друг друга, как заедающая мелодия, возвратившаяся на прежние проигранные царапины винилового диска. Этна знала каждую отметину, придающую мелодии однообразный треск, каждую тонкую щелочку, заполненную со временем частичками грязи и потом сальных рук, переворачивающих пластинку изо дня в день. Серо, сыро. Назойливость посетителя в красной шапке напугала Этну, и в этот день она решила оставаться дома и разглядывать привычный ей и наскучивший пейзаж из окна. Сегодня мало кто проходил по сырым улицам, а тот, кто был вынужден совершить пешую прогулку, прятался под черными, голубыми, красными, лавандовыми зонтами.

Возле дома кто-то под красным зонтом остановился завязать длинные шнурки, и для большего удобства и доступа к ботинку, поставил одну ногу на лестничную ступеньку, ведущую в подъезд. Мимо проскочила черная блестящая материя, натянутая на длинные золотые спицы. Зонт сильно раскачивался из стороны в сторону, словно тому, кто находился под ним, тяжело было его удерживать. К вечеру, пропитанный мелким непрекращающимся дождем асфальт просох, и на лестнице Этна заметила какое-то темное пятнышко, которое раньше вовсе не замечала, а ведь она давно облюбовала это место и провела там уйму времени.

Она спустилась вниз и увидела надпись, которой раньше, определенно и почти наверняка не было, она была в этом полностью уверенна. На бетонной поверхности, черным маркером была красиво выведена надпись: «Скучаю по тебе». В душе девушка хотела верить, что это послание оставлено для нее, но она была одинокой и ненужной. Часы, проведенные на этой самой лестнице, убеждали ее в этом. Она давно позабыла звук вызова на телефоне, не знала соседей по лестничной площадке, каждый день, а то и несколько раз в день, проходящих мимо нее по этим самым ступенькам, и не желающих даже изломанно скривить губы в натянутой ради приличия улыбке.

Полуночная духота заползла в полураспахнутые створки окон. Тяжелый воздух мешал Этне заснуть, по вспотевшему телу щекотливо скатывались крупные соленые капли пота, оставляя на застиранном потускневшем постельном белье темные разводы под коленями, спиной, подмышками. Разводы были и под шеей, в затылочной части головы, там, где густые белесые кудри, от долгого беспокойного шорканья о наволочку, к утру превратились в огромный не расчесывающийся шерстяной валенок.

На крыльце сиротливо сидел мужчина. Вблизи его спина казалась громадной, покатые плечи были опущены вниз. Он упирался локтями на колени и крепко сжимал в руках симпатичную кружку, оберегая, словно ее кто-нибудь намеревался отобрать у него. Когда щелкнула железная дверца подъезда, он немного повернулся всем корпусом. Его глаза на миг просияли, и он дал девушке знак расположиться рядом с ним. Этна давно была заинтригована тайным посетителем и легко себя выдала, беспрекословно подчинившись его незначительной просьбе.

– Принес тебе кофе, кажется, его аромат знаком тут каждому дворовому псу, ошивающемуся неподалеку.

– Я обычно пью какао, – только и нашлась, что ответить Этна.

– Я не ценитель.

– Не люблю карамель, – Этна обозначила новый факт, немного смутивший незнакомого посетителя, так как он был уверен в обратном.

– Но я всякий раз ощущал его приторный запах в твоем стаканчике, – вопросительно взглянул мужчина.

– Такой мне готовила мама, пока нас не бросила, – более равнодушно, чем хотела, ответила девушка.

– Котопахи.

– Этна.

– Я приду завтра.

Безмолвно допив кофейный напиток, мужчина встал и снова растворился в толчеи пластиковых автомобилей с железными моторами и бьющимися кровавыми сердцами внутри.

Ватные плотные облака не были похожими ни на одну форму, которую могла себе представить Этна. Пластиковые шарики таяли, поддаваясь весеннему теплу, и быстро меняли свое обличие, не успевая превратиться ни в щенка, ни в мышонка. Наблюдая за плывущими облаками, девушка была полностью сосредоточена на предстоящей встрече. Сперва, мысли, кружащиеся где-то возле ее головы, казались Этне приятными, а продолжение неожиданного знакомства обещало быть дружественным. В течение дня Этна начала подмечать, что все более часто размышляет об этом. Думы стали навязчивыми. Пчелиный рой мыслей разрастался и увеличивался в геометрической прогрессии. Горячий чай, который она так любила заваривать в перерывах между повседневными делами, только на мгновение подавлял жужжание кусачих насекомых. Повернешься, и где-нибудь над мочкой уха снова жужжит маленькая, надоедливая, потерявшаяся пчелка. Конечно, девушка не могла не думать о том, что надо хорошо выглядеть, хорошо пахнуть, думать о том, как говорить и что говорить, вернее, она даже подбирала какие именно слова говорить. Ей необходимо было спрятать глубоко внутри себя ту разбитую личность, оставшуюся на больничной койке, изображать кого угодно, только не себя.

«Не так! Все будет не так!» – Взмолилась Этна сама себе. Она будет собой, со всей болью и злобой. Ожидание перерастало в нервное напряжение, но тот странный тип не пришел. Этна была раздосадована, но нисколько не удивлена. Это так обыкновенно – говорить пустое.

Из абсолютной темноты плавно подкрался вороной «Мерседес». Тусклый фонарь возле дороги осветил его угасающей лампой и пару раз чинно моргнул, с каждым разом становясь все более блеклым. Старенький «Мерседес-Бенц», предположительно девяностого года выпуска, отключил галогенные фары и замер под призрачным светом фонаря. В проеме автомобильной двери сначала показалось одно широкое плечо, за ним последовало второе, но уже не так ловко. Явно было, что мужчине неудобно выбираться из своего средства передвижения. Когда он вылезал, то грубо ударился спиной об автомобильную стойку. За ним, с некоторым запозданием щелкнул ремень безопасности и плотно скрутился на свое место, будто желая напоследок нанести еще один удар. Котопахи проявил некоторую озабоченность, ощупывая бугорок на спине, которым задел машину. Посмотрев наверх, где предположительно жила Этна, он уловил едва видимое движение прозрачных штор. Значит, за окном кто-то стоял и наблюдал за его приездом из своего не сильно затаенного укрытия.

Скрип тяжелой железной двери наглухо разрезал давящую тишину приближающейся ночи, из подъезда вышла высокая блондинка и стала осматриваться по сторонам, пока в ее лазурно-небесных глазах не отразился стоический образ мужчины в темноте. В ее голове промелькнуло, что он довольно хорош собой и высокий, но не более того. Сделав чуть уловимый встречный поклон, Котопахи неумело указал девушке вперед рукой, чтобы она проследовала к занятому им парковочному карману. Передние кожаные сидения автомобиля кротко продавились под горячей мякотью погрузившихся в них ягодиц. «Мерседес» тронулся с места, наполняя сумеречную тишину приятным раскатистым шорохом отъезжающих шин.

Они мчались по пустынным улицам, захватывая по пути всех зеленых мерцающих человечков. Иногда, зеленый растворялся в прекрасных канонических оттенках багрового, рассеиваемого задними фонарями впереди остановившегося автомобиля и слепящим запрещающим сигналом светофора. Котопахи окинул соседку хватким взглядом, но этого было мало, чтобы по-настоящему увидеть ее красоту и живость. Он хотел пропустить сквозь подушечки своих загрубевших пальцев ее тонкую кожу, лепить как скульптор форму ее лицевого скелета, плавно соскальзывая с каждого выразительного места, выводя крупные кости сверху вниз, обрисовывая высокие скулы и ровные уголки нижней челюсти, нажимая на каждую ямочку и утопая в податливых складках губ.

Красные бабочки, проникая через ветровое стекло, невесомо опустились на вьющиеся светлые локоны, мимолетно касаясь кончиками эфирных крыльев высокого лба, они вспорхнули и растворились. Порой, Котопахи скандально предпочитал красный цвет во всем, не чувствуя меры – у него был единственный карминовый костюм и киноварно-красные стены в спальне. Поэтому контраст, созданный отражением сигнальных бликов, так точно напоминающих расписных шелковистых насекомых, показался ему особо восхитительным.

Оставленный на голых городских центральных улицах бумажный сор, подхваченный воздушным вихрем от стремящихся вперед разогретых бархатных шин, взвивался вверх, и, кружась, медленно опускался вниз. Скомканные крупные листы с жирной печатной прописью, как сухостой перекати поле, были выброшены ветром на обочину. Свободной ладонью Котопахи накрыл безжизненно застывшие хрустальные пальчики девушки, отчего ее руки стали еще более деревянными и неподвижными. Он осторожно разминал пальцы в своей крупной теплой ладони и почувствовал, что кожа становилась влажной. Котопахи решил избегать заезда на тесные дворовые территории, чтобы еще больше не напугать свою спутницу, предпочитая им просторное шоссе.

Съехавший с основной дороги на примыкающую строительную часть, выложенную железобетонными панелями, и предназначенную для передвижения неповоротливых камазиков и ржавых тракторов, «Мерседес» изрядно тряхнуло. Для мелкокалиберного транспорта дорога была не самая приятная, и каждый стык между плитами раздражающе саднил где-то высоко в затылке. После того, как короткий обходной маршрут был окончен, перед парой, теснившейся в изрядно побитой машине, теперь открывались зачаровывающие виды. Толстые стальные тросы удерживали полусферическую арку над непроницаемо-темной зеркальной гладью, тяжелое коромысло висело над глубокой водяной пропастью. Ночью река казалась более спокойной, но и более удручающей. К подвесной части горбатого моста тянулись различные электрические провода, которые прятались в огромных круглых лампах. Теплый свет, исходящий из желтых шаров, издалека казавшимися совсем маленькими и игрушечными на фоне возвышающейся мостовой конструкции, дублировался в водной артерии города. Мужчина покорил наивное сердце Этны, но не сразу.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ДВЕ СМЕРТИ

Киноварная краска стен на раннем рассвете разочаровывала приглушенными тонами. Матовое покрытие частично поглощало зарождавшиеся призменные блики тонких молодых солнечных лучей. Безмятежность и отсутствие какой-либо суетливости делали помещение пустым и мирным. В соседней комнате разразился живой разговор, породивший неугомонное разногласие между собеседниками, каждый из которых придерживался своего чрезвычайно важного мнения.

– Перестань грызть ложку, брекеты отвалятся, – серьезно настаивал Котопахи, вытаращив в притворной злобе узкие зрачки. Жесткие пластмассовые бусины могли бы и выпасть от такой деловитости, с какой было преподнесено предложение остановить свою разрушительную деятельность.

– Коли отвалятся, туда им и дорога, – засмеялась Этна. Широко улыбаясь, она провела скругленным ногтем по стальным перемычкам, которые заскрежетали в ответном движении.

– Похоже на лязг оков, ну скажем, кентервильского привидения? – Задалась вопросом девушка в задумчивости, представляя, как звучат мощные металлические цепи.

– Ты скоро сама станешь призраком, – печально обнажил правду Котопахи. Он хотел оставить мрачное мнение при себе, но не смог сдержаться.

Последний период длиной в несколько месяцев был тяжелым, общее состояние девушки было не стабильным. Предвестником постучавшей в дом беды явилось повышение температуры тела до субфебрильных значений.

«37.1»

Этна не чувствовала горячности тела, ее длинные руки были по-прежнему холодными, а молочная кожа становилась только бледнее. Разрушающийся эпителий приобретал неприятно мутный оттенок и становился шероховатым и сухим, напоминая рыбью чешую. Такие круглые хлопья, оставляющие белесый налет на материале одежды, успели образоваться на сутулых плечах, заостренных лопатках, небрежно выпирающих тазовых костях, огрубевших мозолистых пятках. В этих местах кожа была подвижная и никак не могла зажить, поэтому между чешуйками постоянно появлялись кровянистые трещины, которые при любом движении раздвигались и приносили невыносимую боль. Изначально поверхностные раны становились только глубже, и времени на их заживление требовалось уже гораздо больше.

Накопленная организмом прослойка сала быстро разрушалась, оставляя дряблую ссохшуюся кожу буквально висеть на костях. Высокая девушка превращалась в долговязую паучиху, при полном отсутствии жира верхние и нижние конечности казались отталкивающе длинными и угловатыми. Под истонченной кожей четко просвечивала голубая венозная сеточка. Маленькие россыпи синяков легко появлялись, но очень долго сходили, стоило Этне почесать руку, приложив немного больше усилий, чем обычно, и на ней могла образоваться целая куча фиолетовых точечек.

Как-то проснувшись, Этна почувствовала себя немного лучше, чем в последнее время. Она достала ртутный градусник и по истечении семи минут посмотрела на блестящую серебристую шкалу, на которой отражалась цифра «36.9». Снижение температуры тела не стало обнадеживающим фактором, с каждой новой минутой Котопахи продолжал угасать вместе с Этной. Сердце мужчины тяжелело, когда он видел с какой усталостью и одновременной невозмутимостью Этна борется с простыми повседневными делами. Он смотрел, как она задыхается после непродолжительного подъема по лестнице и складывается вопросительным знаком, чтобы перевести дух, как насильно кладет себе в рот и нехотя пережевывает разогретый ужин, как тихо кашляет в соседней комнате и шепчет, что все хорошо. Состояние Этны становилось хуже.

«38.9»

Принимать решения приходилось быстро и на холодную голову. Рост температуры холодной струей кипятка обдал Этну, сдирая с огрубевших стоп обожженные мозоли. Ее сознание прояснилось, в голове выстраивались столь нежеланные картины будущего и бесконечный страх, который преследовал ее в самые беспросветные ночи, снова оказаться в гнетущей атмосфере больницы. Этне пришлось заговорить первой.

– Прости, но больше нельзя тянуть с недугом, я держалась, сколько могла, но более это невыносимо, я сдаюсь. Собирайся, мы должны поехать на сдачу анализа крови. – Этна была переполнена решимости и жутко нервничала. Поры на ее ладонях раскрылись, и оттуда хлынула соленая вода, сколько она не пыталась ее вытереть об край рубашки, руки по-прежнему оставались влажными. Брюки, выполненные из искусственной кожи, упорно не пропускали воздух и прочно приклеивались к исхудавшим ногам. Сальные железы работали с невероятной силой, оставляя безобразные потемнения на хлопковом нижнем белье с внутренней части бедер. Этна стала более осмотрительно относиться к выбору трусиков, так как кружевные обычно были сшиты из синтетических материалов и нестерпимо натирали промежность, а хлопок позволял впитать лишнюю влагу.

– Сегодня у тебя это не получиться, насколько мне известно, чтобы получить корректный результат нужно сдавать кровь утром и на голодный желудок. Я слышу, как переваривается курица в твоем желудке. Брр-ррр-ррр, – поджимая голосовые связки, высоко и беспокойно ответил Котопахи.

– Действительно, тогда завтра, – с несказанным облегчением девушка выдохнула полную грудь воздуха. С осознанием того, что она останется в своем укрытии и безопасности, ее руки перестали дрожать и вновь стали сухими.

Всю ночь Этна не сомкнула ни глаза, в глубине синевы их радужки рушились киты ее мироздания, а сердце тревожилось, не находя покоя. Этна грустно взглянула на своего храпящего медведя и томно-гнетущая мысль, что он бросит ее там, в ледяной койке стационара совсем одну, завертелась в голове. Оторвав взъерошенные белоснежные кудри от подушки, и потягиваясь, она хотела коснуться тонкими пальцами знакомых и любимых предметов, расставленных по комнате. Коснуться позолоченного торшера, сплетенного из диагональных хрупких полосок, в пересечениях которых при включенном освещении образуются миллионы маленьких мрачно горящих ромбиков. Коснуться ветхой картины с изображением матери любимого ею мужчины в дымчатом готическом платье с глубоким вырезом, оформленном широкими кружевными воланами. Налипшие друг на друга позвоночные диски чинно растягивались и становились пластичными, а недостаток кислорода в душной спальне склонял к широким зевкам. Вдруг толстая мышца, проходящая вдоль по линии нижней челюсти, стала короткой и плотной, сковывая всякое непроизвольное движение головы и лица, от поворотов до того, чтобы просто закрыть рот. Челюсть одеревенела, а неприятное тянущее чувство под языком заставило Этну резко зажать рукой шею в том месте, где еще продолжало тянуть несколько минут, и застыть в неподвижности.

Общий анализ крови был получен в середине следующего дня. Котопахи взревел как настоящий медведь, покрасневшими глазами он заново пересматривал и перечитывал помятые и экономно оторванные по линейке, с торчащими бумажными волосками, результаты исследования. Заполненные скорым почерком врача биохимической лаборатории, фамилию которого невозможно было разобрать, с неправильно указанным полом пациентки, небрежные листочки не внушали доверия. Верифицированных отклонений, не попадающих в границы референсных интервалов в стандартном наборе показателей, которые определяли в больнице, было очень много, и все они были отмечены специальной звездочкой на затертом документе, требующей внимания.

Без промедления выслав полученный результат разбушевавшейся крови Этны ее отцу, раздосадованный мужчина знал наперед, что с ней происходит, но сохранял молчание. Огорченная светловолосая девушка легонько и несмело обняла Котопахи и пообещала скоро выздороветь, но коварный кашель застиг ее в самую неподходящую минуту. Теперь уже не она нежно обвивала мужчину тонкими слабыми кистями, а его грубые напряженные руки старались удержать ее трясущееся тело. Схватив с длинной напольной вешалки белое махровое полотенце, Этна прикрыла им рот в момент, когда мышцы снова начали сокращаться, выталкивая воздух и оставляя бурые следы мокроты. Котопахи посмотрел на любимую, но не мог поймать ее отстраненного взгляда, голова словно повисла на шее, а небесные глаза пугливо уставились в пол как при первой встрече, только теперь девушке было стыдно от осознания того, какую беду она навлекала на них обоих.

Из крана, носик которого кое-как дотягивался до ближнего края потрескавшейся раковины, потекла холодная ржавая вода. Будь сейчас не конец августа, вода, непременно, оказалась бы ледяной, а в руках неприятно скрипело накрахмаленное полотенце, на котором расползалось ярко-красное пятно подобно распускающемуся цветку мака. Когда в палату, выталкивая своим упитанным брюхом дверь, вошел грузный санитар, Иволга с тревогой рассматривала растекающееся пятно на прямоугольной тряпице. Она быстро спрятала испачканное полотенце за спину, не давая возможности медицинскому работнику его увидеть, предположив, что это вызовет много лишних обеспокоенных вопросов. Однако, санитар был равнодушен к тому, что происходило в четыреста двадцать восьмой палате, как и во всех остальных палатах, из которых ему приходилось забирать пациентов. Вот только он не сумел скрыть радость, увидев, что пациентка может передвигаться сама, и, оставив транспортировочный стол, с широкой улыбкой скрылся за дверью. Раздевшись, смущенная Иволга быстро легла под охлажденную наволочку и через пару минут поехала по цветным коридорам.

«Хирургический коридор» – то пространство и время, которые занимает транспортировка тела пациента от занятой им больничной койки до операционного блока. Иволга не в первый раз оказывалась на «колесах», той самой, перемещающейся под чутким руководством медицинских работников, железной тележке с тончайшей пенополиуретановой набивкой, и всякий раз в ее памяти, будто известковые фрески, запечатлевались узкие больничные коридоры. Каждый переход между отделениями сопровождался чувствительным подскоком на высоком порожке в дверном проеме, самый первый такой скачок, поскольку был, наверное, самым неожиданным, был и самым неприятным. Разогнавшийся санитар не успел ни привыкнуть к новым совсем невесомым антропометрическим показателям пациентки на каталке, ни притормозить перед знакомым ему препятствием, и расползающийся удар пришелся в шейный отдел позвоночника, щекоча копчик Иволги. Потолок был до безобразия скучен и состоял из больших ровных пластиковых клеток и таких же квадратных встроенных светодиодных ламп.

Ненадолго центром внимания Иволги стал неосторожный или по большей части неуклюжий санитар, который больше делал вид, что старается везти ее бережно, чем на самом деле волновался о насущном благополучии пациентки. Он был плотного, но достаточно рыхлого телосложения, а его медицинский костюм выглядел грязным от свежих пятен пота, сразу было видно, что и небольшие физические нагрузки давались ему тяжело. Очередной скачок – и зеленые стены эндоскопического отделения поменялись на бежевые стены рентгенологического отделения.

Безразличные лица с толикой презрения смотрели на громоздкого и потного санитара, располагающегося где-то в дальнем конце больно трясущейся каталки. Периодически вместо эмалированных стальных поручней он, в поисках ложа каталки, хватал пациентку за ноги. Однако, чтобы подняться немного повыше и избежать этих грубых прикосновений, сил у Иволги не осталось. На нее безразличные лица не смотрели совсем. Одни проходили мимо парами и важно разговаривали, другие молчали, безучастная женщина в лифте нажимала на нужные кнопки, студенты, смеющиеся как гиены, заметив больную, замолкали, высоко задирали головы врачи, но везде стоял не стихающий кашель.

Синие стены растворили все вокруг, повеяло холодом одиночества и парами смерти, такой эффект производил запах «Севорана» и настежь раскрытые форточки. Резким рывком каталка была остановлена, упершись правой стороной в стену, а это могло означать только то, что пациентка была доставлена в операционный блок.

Правая рука анестезиолога, сестра Джина, плавно вышла из открытых дверей операционной. Сейчас она была похожа на маленького универсального солдата в идеально выглаженном хирургическом халате с гладким фарфоровым лицом без единой морщинки и тени эмоций. Любое движение, которое производило ее тело, было безупречным, даже ее грудь при дыхании мерно колыхалась, повинуясь ритмичным ударам невидимого метронома. Ее тонкие руки протянули очередной информационный лист согласия и плотные тканевые бахилы, а строгий и такой же тонкий как кисти ее рук голос приказал: «Подписать и одеть». Джина проводила Иволгу до операционного стола и помогла ей забраться на него.

Операционная, как большая картонная коробка, оставленная в дальнем углу чердака за ненадобностью собранных в ней вещей, казалась такой же заброшенной и пустой. Это было внушающее своими размерами и высотой потолков помещение, в центре которого с интересом можно было рассматривать весь скопившийся хлам коробки, где среди старых потрескавшихся пластмассовых кукол порой встречались маленькие ценные копии ретро-автомобилей. То, что не требовало замены, не менялось годами. На каждой стене размещались часы, только одни из которых были электронными, старого образца. Двое других часов отличались несуразно большими минутными стрелками, почти не умещающимися на пожелтевшем циферблате. Операционные столы размещались вдоль стен и были разделены широким проходом в средине комнаты, проход этот имел плавный узор из диаметрально разных кругов и вензелей. Он добавлял немного домашнего тепла жестко-оголенной операционной. Керамическая плита, из которой было вымощено все напольное покрытие, была в сплошных сколах и царапинах.

Во главе первого операционного стола восседал худосочный старый анестезиолог и внимательно наблюдал за сигналами монитора пациента – человек видящий. Поодаль от стола, получив четкое распоряжение, действовала ассистирующая сестра – человек слушающий. В коротких перерывах между перечислением необходимых для выполнения срочной манипуляции инструментов, хирург рассуждал с коллегами о жизни и разрушенных туберкулезом судьбах, в этот момент никто не смел перечить его постаментам – человек глаголющий. Именно тогда Иволга взглянула на них и ощутила более тесную связь с родной деревенькой и противоестественность, выполняемых врачами действий. Второй операционный стол был свободен, а третий, на который ей не хватило роста, чтобы улечься самостоятельно, был предназначен для нее. Иволга впервые услышала свет. Оглушающий щелчок выключателя светодиодного хирургического светильника мгновенно ослепил ее. Над головой появился человек, который закрыл собой яркую лампу так, что вокруг него уже мягким светом расстилался божественный нимб.

– Сколько? – Вопрос Джины предназначался подошедшему врачу-анестезиологу, которому ближайшие часы предстояло провести в ее тесной компании.

– Один миллилитр «Промедола», сорок пять сотых миллиграмм «Атропина» и два кубика однопроцентного «Димедрола».

Медсестра как мотылек порхала вокруг операционного стола и задавала пациентке вопросы:

– Где вы сейчас находитесь? – Сильным толчком Иволгу перевернули нежные женские руки на правый бок и зафиксировали мягкими ремнями ноги выше колен.

– Были ли у вас аллергические реакции на какие-либо медицинские препараты? – Джина подошла справа и выдвинула встроенную в стол манжету. Она осторожно, но уверенно переложила на нее руку пациентки.

– Дорогая, считаем в обратном порядке от пяти до одного. Сейчас в руке вы можете ощутить неприятное покалывание, это лекарство, – по установленному внутривенному катетеру потекла холодная жидкость. В страхе Иволга возвела глаза вверх к потолку, яростно желая помолиться, и подумала о том, что на нем превосходно бы смотрелся канонический стеклянный витраж с прекрасными ликами святых и мучеников. Наркоз начал действовать, не успела она досчитать и до четырех.

Сиюминутным движением скальпеля Аддингтон произвел широкий боковой разрез, и, использовав костные кусачки Листона, извлек седьмое ребро. После того, как был обеспечен хороший доступ к внутренностям пациентки, он незамедлительно приступил к вскрытию плевральной полости. Удалению подлежала вся нижняя доля левого легкого.

Еще раз, взглянув на расположенный перед ним набор операционных инструментов для лобэктомии, затем взглянув на застывшую медсестру с огромными влажными глазами, он никак не мог понять, почему же он настолько равнодушен. Механические ранорасширители, кровоостанавливающие зажимы, пластинчатый ретрактор, остроконечные скальпели, хирургические пинцеты и иглы блестели и переливались холодной сталью. Засохшие кровяные корочки на использованных инструментов вызывали только апатию и умеренное раздражение.

Медленно обнажая хирургическим диссектором легочные сосуды и крупные вены, Аддингтон с некоторым оцепенением и трепетом прикоснулся к бьющемуся сосуду. От легкого нажима ткань сосуда разорвалась, усыпав кровавыми брызгами стоящих рядом врачей и медсестер. Кровь не останавливалась и была невероятно жидкой, а лица, обрызганные кровью, напоминали полотна абстрактной живописи. Аддингтон скукожился, почувствовав внеочередной сердечный импульс. Он оперся рукой на операционный стол и в тот момент, сестра Джина, заподозрив неладное, поспешила подхватить врача, став для него крепкой опорой, но хрупкие габариты не позволили бы ей справиться с такой ношей. Аддингтон сам устоял на ногах, прогоняя обеспокоенную медсестру. Ему стало стыдно оттого, что он почувствовал внутри себя и каким себя обнаружил. Маленький червь шевелился под сердцем, растягивая там выпуклый мешочек, подобный пупочной грыже, но сколько подобных образований скрывалось в нем точно было неизвестно. Ни смятения, ни тревоги не читалось в пустом лице молодого хирурга. Аддингтон почувствовал невероятное удовольствие от теплого прикосновения эритроцитов, лейкоцитов, тромбоцитов и плазмы, покидающих остывающее тело человека.

Под закрытыми веками скрывались широкие зрачки, которые больше никогда не увидят свежую мятую траву, сочные желтые одуванчики, нежное цветение сирени и черемухи, дребезг битого стекла, промелькнувшую тень железных ключей.

Посиневшего и в мокрых штанах, вероятно, самопроизвольно опустошившему свой мочевой пузырь, мужчину, везла карета скорой помощи с огромным красным крестом на капоте. Разгоняя столпившиеся на дороге машины пронизывающей ультразвуковой сиреной, она мчалась к зданию первой городской клинической больницы, где бригада врачей уже натягивала резиновые пальцы на обезжиренную санитайзером кожу рук.

Лицо Владислава, как и молодого врача, провалившего операцию, ничего не выражало, оно было наполнено устрашающей пустотой. Однако, зыбкая душевная пустота обоих хирургов была наполнена разным содержанием. Глаза были словно черные дыры, в которых скрывались волнение и тревога, горе и скорбь, а тонкая линия губ выражала спокойствие. Работа высасывала из него все жизненные соки, превращая в ворчливого тощего старика.

Три тощих мужика ворвались в смотровой кабинет. Два длинных санитара волоком несли молодого опрятного и такого же длинного мужчину, от которого шел настолько сильный алкогольный аромат, что рядом стоящим помощникам сворачивало кишки, и ничего не оставалось как наскоро хватать ртом воздух и зажимать нос свободной рукой. Когда его посадили на стул, Владислав приметил торчащую из левого уха головку автомобильного ключа, от которой на цепочке болтался брелок «Мерседес».

Посеребренный ключ плотно стоял в слуховом проходе и почти не сдвигался с места. Владислав посмотрел в глаза пациенту и попросил неотрывно глядеть на вытянутый перед ним вверх указательный палец врача, слегка отодвинутый влево от его головы. Стиснутые бешеные глаза при этом дергались, как будто бы мужчина следил за движущимся перед ним поездом, но кровотечения из уха не наблюдалось, наоборот, все было удивительно сухо. Тем не менее, накрепко застрявший в голове автомобильный ключ требовал срочного удаления хирургическим путем, и действовать нужно было немедленно.

Экстренно была сделана мультиспиральная компьютерная томография височных костей, на которой сразу стало понятно, что шейка ключа оказалась довольно длинной и прошла через барабанную полость, повредив среднее ухо и, возможно, внутреннее. Прямо к кончику ключа прилежал сигмовидный синус, степень поражения которого невозможно было оценить точно, и выявить, было ли там сквозное отверстие или только легкое прикосновение. В операционной все было готово, чтобы приступить к экстренному извлечению постороннего предмета. Страдальцу промыли желудок и ввели в наркоз. Не настолько самоуверенный как раньше, и уже не такой молодой, Владислав с осторожностью потянул тупой ключ в направлении обратном его внедрению, что стало его самой большой ошибкой. Мгновенно по извлечению металлического жала с уникальными проточками из ушного прохода забил фонтан почти черной крови. Хирург оцепенел и от охватившего его ужаса уже ничего сделать не мог. Сбежав из операционной, Владислав достал из отвисшего кармана телефон и с усилием обхватил его всеми пальцами правой руки, которые от долгого нахождения в неестественном положении остолбенели. Кровь заполняла между тем подносимые к уху почкообразные медицинские лотки, жизнь покидала отравленного спиртом и покалеченного мужчину.

– Асистолия, – вдруг крикнул анестезиолог. Это означало смерть.

«Пилик-к-к-к-пилик-к-к-к», – дрожал пластиковый кусок с виртуальными кнопками, разрываясь от текстовых сообщений с пометкой «срочно». На большом плоском прямоугольнике одно за другим всплывали красные уведомления, среди которых затерялись шесть пропущенных вызовов и двадцать четыре новых сообщения, обладающих невероятной важностью для их потенциального получателя.

Несколько строк в полученном результате анализа крови серьезно насторожили Владислава. Высокий уровень с-реактивного белка, достигающий тридцать три миллиграмма на литр, эритроциты стали оседать с опасной скоростью до пятидесяти миллиметров в час и невозможное количество тромбоцитов, число которых составило более шестисот сорока девяти тысяч на один микролитр крови, говорили о серьезных активных воспалительных процессах в организме.

Взмокшие пепельные волосы приставали к высокому лбу и под своей тяжестью стали немного длиннее. Руки плетьми висели вдоль сгорбившегося тела, пока он, молча, поволочил белые кроксы по пустому больничному коридору к выходу.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ПРИЗНАНИЕ

Владислав плелся по нескончаемому сужающемуся коридору, белые кроксы с каждым шагом приобретали гранитную тяжесть. Ремешок, который с момента покупки больничной обуви всегда был невесомым, стал нахально натирать пятки. И вдруг в еще более тяжелом размышлении, чем тапочки, превращающиеся в булыжники, врач, угнетенный последней неудачей в операционной и неожиданными известиями о плохом состоянии горячо любимой дочери, замер. В прошлый раз ему это стоило десяти годов жизни, он не только покрылся сединой, в конце концов, его темные волосы давно начинали покрываться пепельным налетом, но и ожесточился сердцем.

Центральный вход первой городской клинической больницы открывал свои двери в небольшой лесок с мощеной дорожкой, а так как двери были стеклянными, Владислав задумчиво смотрел на ранние опадающие осенние листья. Они, потеряв свою красоту, плашмя падали вниз, пропитанные каплями грязного дождя, и соединялись со своим грязным отражением в образовавшихся лужах. Желтые и оранжевые листочки как лепестки цветов, насыщенные и яркие, должны были поражать своим великолепием, но теперь Владислав видел их бледными и облезлыми, с прожженными на столь редко появляющемся, но не становящемся от этого менее ядовитом солнце пятнами.

В голове словно завязывались узлы из ниток нервных окончаний и поток мыслей в них навсегда останавливался. Свободных нитей для красочного полета воображения становилось все меньше. То, что люди называют надеждой, проскальзывало сквозь невидимые руки, которые не могли ее задержать. Становилось приторно обидно от того, что ловкие пальцы не могут поймать эту неуловимую надежду. Она как вода просачивается между теплыми и живыми пальцами, и как воздух не оставляет на них ни следа.

Цепляясь за быстро сменяющие друг друга идеи, и хорошие, и плохие, Владислав потихоньку лишался ума. Однако, добротные идеи не имели счастливого окончания для омраченного врача. И когда мысли выстроились в порядок, и решение было принято, он развернулся и помчался в направлении лаборатории клинического анализа, где располагалось хранилище донорской крови. Ноги по-прежнему продолжали с трудом отрываться от пола, белые стены и белый халат сливались в одно целое. Каждый день на протяжении тридцати двух лет Владислав приходил три лестничных пролета и совершал восемьдесят два шага до ординаторской, теперь он направлялся совершенно в другую сторону и не считал шагов. За долгую минуту раздумий, он смог отказаться от всего своего существования. Это было одним из самых легких решений в его жизни, полностью не обдуманным, но полностью оправданным.

Белые стены слились с синей краской, и сконцентрированный на высшей цели обезумевший врач почувствовал себя чужим в чужом отделении трансфузиологии. Рабочий день был еще не окончен и медицинские кабинеты были открыты и оставлены без должного присмотра. Никто не мог предположить, что в кабинет ворвется лишившийся рассудка врач и мечась между холодильными камерами начнет складывать себе под медицинский халат пластиковые пакеты с кровью. Именно таким и был неосторожный план Владислава. План был ужасен, а скорее его и вовсе не было, и сохранившейся частицей разума он это понимал. Важно было сохранять спокойствие и не внушать подозрения. Мимо проходили коллеги, и он с ними здоровался, некоторым успел пожать протянутую руку, но никому не улыбнулся. В основном постоянно уменьшающийся коридор, который становился все уже и уже, наполняли медсестры. Они передвигались между палатами с острыми шприцами и заряженными стойками для капельниц, на которых значились пластиковые баночки с физическим раствором, подготовленные для введения в прихотливые вены пациентам. Опытные дамы в шуршащих голубых накидках заранее прокололи бутыли иглой, чтобы при вытекании соленой жидкости они не скукожились. На некоторых стойках висели маленькие темно-алые пакетики, видимо, недавно покинувшие холодильник, по которым стекали оттаявшие водяные капли. Все это огромное множество медикаментов, одноразовых шприцов, стерильных спиртовых салфеток подлежало невероятно точному учету. Если какой-нибудь жаропонижающий парацетамол и мог затеряться где-то в глубине медицинского шкафчика, то, конечно, ампулы «Морфина» и «Промедола» были зафиксированы с точностью до единицы, а запасы крови с точностью до миллилитра. Рано или поздно пропажу обнаружат и найдут несостоявшегося вора.

Владислав не помнил, как оказался возле кабинета переливания крови, где и располагалось хранилище с желаемым, только позже его стало преследовать пронизывающее дыхание, доносящееся из холодильной камеры, откуда медсестра Лилия в своих точеных женственных ручках доставала загустевшую эритоцитарную массу. Глядя на то, с каким трепетом и осторожностью она действовала, Владислав вспомнил аккуратные и тонкие руки Геры, которыми та нежно гладила по ночам его отваливающуюся от многочасовых операций поясницу. Опомнившись, он успел подставить ногу под закрывающуюся металлическую дверь и проскочить в кабинет. Полы медицинского халата резко выдались вперед и после непродолжительного покачивания на догоняющем сквозняке, внахлест скрыли столбы белых рабочих штанин. Кроме того, что его могли поймать в любой момент совершения преступления, в самом кабинете могла находиться и другая медсестра. Владиславу сказочно повезло, и он остался наедине с мыслями и кровью.

Покинув хранилище, озирающийся врач тихо прикрыл за собой дверь, при этом электронный замок, установленный на двери, не издал характерного жужжания задвигающегося затвора. Тогда Владислав дернул за дверную ручку и дверь, на сколько могла легко открываться тяжелая титановая дверь, открылась. Замок был сломан, а это значит, что он мог бы оставаться еще более незаметным и подождать, когда в больнице установится тишина, но медсестра его точно видела, и к тому же, он – никогда не улыбающийся, при встрече с ней совершил грубую ошибку и улыбнулся. Теперь ему остается только гадать, заметила ли это скромное движение высохших губ сестра Лилия или нет.

Через центральный вход в первую городскую центральную больницу смело вошел Адам. Он двигался стремительно, быстро вспоминая каждый поворот в длинных пастельно-цветных коридорах. Эта скукота давила на него, и он не стал подавлять напросившийся зевок, не намереваясь его скрывать свободно болтающимися руками. Белые стены первого этажа были хуже всего – уж слишком безликие. Ровно шестнадцать лет назад он ушел из ординатуры оториноларингологического отделения, признавая его малоинтересным занятием. Адам провел кончиками пальцев по отталкивающе-белоснежной краске, представляя, как его уникальные отпечатки оставляют на ней невидимые кровавые следы, тянущиеся далеко позади него и медленно стекающие вниз по шероховатой поверхности стены. Следуя мимо смотрового кабинета, он почувствовал резкий запах и к нему вернулись частички неприятных воспоминаний. Из закрытой черепной бутыли с гулким выстрелом вылетела пробка, выплескивая лишь верхние капли протухшего содержимого. Память возвращала Адама к приходящим к нему раковым больным, которые казались ему отвратительными. Торчащая пластиковая трубка практически вываливалась из отверстия в трахеи, выталкиваемая разрастающейся опухолевой тканью. На шее расцветала красная цветная капуста. При бесполезных попытках запихать этот неповоротливый шланг обратно, гнилостный воздух со свистом вырывался наружу, а кровь плевками покрывала лицо, попадая в широко распахнутые глаза и открытый от напряжения рот. Торакальная хирургия прельщала Адама гораздо больше. От скверного мясного выскабливания его это не спасло, но появилась возможность заглядывать под простыню. Молодого хирурга, вскрывающего распавшиеся легкие, очень сильно интересовали пропитанные скверной истории неблагополучных клиентов, для которых туберкулезный диспансер стал не временным местом пребывания, а постоянным местом жительства. Они всегда возвращаются, но только с более тяжелой формой заболевания.

Адаму нужно было подготовиться к завтрашней операции, поэтому он уверенным шагом прямиком направился в отделение трансфузиологии. Мертвецкая синева стен казалась ему уже немного поинтересней, отделение имеющее свой феромон. Резко перед его картофельным носом открылась дверь. Она надвигалась на него с такой скоростью, что Адам впервые в жизни смог увидеть кончик своего загнутого носа одновременно двумя глазами, бегущими навстречу друг другу. Хирург успел отскочить от непредвиденного удара и увидел такое же испуганное неожиданной встречей выражение на лице Владислава. Внешний вид растерявшегося врача серьезно насторожил Адама. Он никогда не встречал такой необыкновенной ярости в затуманенном взгляде, который с трудом мог уловить, едва заметные движения рта искривили доброе лицо, опущенные уголки рта дергались, перебирая неслышные слова. Бабочка посередине губ была вывернута наизнанку и скрывала носогубную складку. Заинтересованный врачом Адам решил заговорить первым, чтобы прервать то неловкое молчание, которое образовалось между ними, хотя в первую секунду столкновения оба, казалось, готовы были закричать.

– Добрый день, Владислав, – начал говорить Адам, осторожно вовлекая врача в диалог.

Владислав неумело старался скрыть нахлынувшие на него эмоции. Он не мог поднять головы и сконцентрировать свой растерянный взгляд. Внутри размякшей черепушки разбегались потревоженные тараканы. Мысли заплетались, слова путались, предложения рассыпались. Завтра все узнают, что он украл донорскую кровь, потому что так глупо попался. Ведь можно было списать немножко крови на вымышленного пациента, и никто бы не догадался куда она исчезла. А может его поймают не завтра, а сегодня, если Адам побежит рассказывать об увиденном администрации больницы. «Его надо остановить», – думал Владислав, но он не мог медлить, дочь с каждым часом его отсутствия слабела. Он хотел бежать, бежать прочь и пусть его потом ждет расплата, это будет потом, потом…

– Что вы здесь делаете? – Из покосившегося рта вырвались первые слова.

– Меня пригласили как превосходного торакального хирурга ассистировать вашим коллегам, наверно, они думают, что я имею уникальный операционный опыт и могу быть чрезвыча-а-а-а-айно поле-е-е-е-езен, – Адам растягивал по привычке последние слова и продолжал внимательно наблюдать за собеседником. Теперь он отчетливо заметил, как из-под халата выпирали острые углы пластика, в котором могло находится только одно вещество – замороженная кровь.

– Я вернулся заполнить незаконченные истории болезни, потому что завтра меня здесь уже не будет, – опережая вопрос коллеги, поспешил оправдаться Владислав. Что имел ввиду врач, когда говорил о том, что его здесь уже не будет, он и сам не предполагал в действительности, но мысль о стремительно надвигающейся смерти его не покидала.

– Я помогу вам. Никто не знает сколько крови мне понадобится использовать. На операционный стол завтра ляжет тяжелый больной, но такое количество, которое выглядывает из-под вашего совсем не прозрачного халата, – с иронией подметил Адам, – не под силу списать и главному врачу вашей лечебницы. Давайте вернем часть, и, если вам понадобится больше, будем решать этот вопрос позже. Взамен моих услуг, я бы хотел обладать более подробными сведениями, знать, что ваши действия никому не навредят.

После не продолжительной паузы, понимая, что доктор продолжает мешкать и молчит, Адам, проявляя искренний интерес к сложившейся ситуации, в которой сейчас находился его бывший наставник и обстоятельствам, которые позволили в данную минуту ему почувствовать свое превосходство над ним, продолжал втираться в доверие, оперируя самыми добрыми воспоминаниями.

– Я и сейчас та самая вафля, – это короткое заключение заставило Владислава вернуться на двадцать лет назад, когда самоуверенный студент боялся резать трупные ткани животных, но с удовольствием ломал им кости. В столовой этот самый студент отделил «ребра» бельгийской вафли от внутренней мякиши, оставив ее на тарелке нетронутой. То, что напоминало внутренний корсет он разламывал узловатыми пальцами и запихивал в рот не прожевывая, пока пустота внутри огромного рта не скрылась под выпечкой. Это въелось врачу в память, и он вспомнил, что у него нет причин не доверять стоящему перед ним молодому хирургу.

– Вафля, – в растягивающейся улыбке повторил врач, однако, улыбка быстро вновь сменилась настороженностью. Владислав сурово свел брови и попросил Адама сопроводить его.

Чтобы никто не смог проследить в каком направлении, покинув лечебное учреждение, скроется коварный врач со своей ценной добычей, лучшее что Владислав смог придумать, так это оставить свой автомобиль на парковке больницы и немедленно уехать на общественном транспорте. В переполненном автобусе он будет не заметен. Такими мыслями он поделился с молодым хирургом, на что тот категорично затряс головой. Прикрученная железными болтами большая голова прочно сидела на крепких плечах и была заполнена хладнокровием и уверенностью.

– Дождемся темноты и тогда поедем. Думаю, несколько пакетов можно будет примотать к вашему телу скотчем, Владислав. Они довольно плоские и кровь равномерно растечется по ним, – начал рассуждать удивленный хирург, который никак не мог понять недальновидность принимаемых врачом решений.