Шипы Помнят Кровь

Глава 1

Блетесверг, где я родилась и выросла, был не самым большим городом, но он казался целым миром, ограниченным старыми каменными стенами, что помнили еще времена моих прадедов, и густыми, темными лесами, раскинувшимися вокруг, словно непроницаемый плащ, полный шорохов, вздохов и тайн, что никогда не раскрывались до конца. Узкие, кривые улочки Блетесверга мостили неровным, отшлифованным веками булыжником, по которому стучали подкованные копыта груженых лошадей и скрипучие деревянные колёса телег, разнося по воздуху пёструю смесь запахов: острый навоз с дороги, приторный запах свежеиспечённого ржаного хлеба из пекарни на углу, терпкий и кисловатый душок из кожевенной мастерской вниз по улице, где постоянно что-то вымачивали и скребли, и вездесущий легкий запах дыма из печных труб. Днём город гудел: на площади у ратуши торговцы со всех окрестных деревень и даже из дальних земель расхваливали свой товар – грубые шерстяные ткани, льняное полотно, ремесленные изделия из дерева и металла, свежие овощи и фрукты по сезону, живую птицу в клетках. Ремесленники стучали молотками в своих мастерских, кузнецы звенели железом, дети играли в догонялки и прятки в переулках, визжа от восторга, а женщины полоскали бельё у городского фонтана, обмениваясь последними сплетнями. Но стоило солнцу начать клониться к закату, заливая небо кроваво-красными и оранжевыми оттенками, как атмосфера менялась. Шум стихал, словно по невидимому сигналу, двери лавок запирались на тяжёлые засовы, ставни на окнах домов опускались с характерным стуком. Люди торопились домой, их шаги учащались, а взгляды становились более осторожными, постоянно скользя по темнеющим углам. Город замирал, будто затаив дыхание в ожидании чего-то… чего-то, что могло прийти только с наступлением непроглядной темноты.

Над всем этим мирским существованием, над страхами и надеждами его жителей, возвышался шпиль нашей приходской церкви Святого Иоанна – острый, строгий, указующий тонким, отточённым пальцем на небеса, напоминая о высших силах и вечной жизни. Колокольный звон этой церкви был не просто звуком; он был ритмом нашей жизни, отмеряя часы, призывая на утреннюю и вечернюю молитвы, возвещая о радостях и печалях. От утренней зари, призывающей на молитву, и к работе до вечернего благовеста, напоминающего, что с закатом солнца лучше находиться под крышей, закрывшись на все засовы, под защитой освящённых стен и недремлющего покровительства Всевышнего. Церковь Святого Иоанна была сердцем и душой Блетесверга. Её настоятель, почтенный отец Постумий, мужчина с пронзительным взглядом синих глаз, в которых словно отражалось само небо, и голосом, что мог быть твёрдым, как камень, когда он обличал грехи и наставлял заблудших, или мягким, как утешение, когда он отпускал их на исповеди и обладал огромным, неоспоримым влиянием. Он проповедовал веру, мораль, милосердие, но и неустанно напоминал о существовании Зла в мире, о необходимости быть бдительными и сильными духом. И самым страшным, самым осязаемым Злом для простых людей Блетесверга были вампиры.

Существа, лишённые благодати Божьей, проклятые, мёртвые, что ходили среди живых, извращенная пародия на человечность, питающаяся их кровью и жизненной силой. Страх перед ними был впитан с молоком матери. Он читался в глазах женщин, поспешно крестящихся при виде одинокой летучей мыши, промелькнувшей в сумерках; в нервных усмешках мужчин, пытающихся шутить о старых легендах в таверне, но поглядывающих на окно, в ожиданиях увидеть там бледное лицо. Вампиры были воплощением всего, чего боялся набожный люд: внезапной, насильственной смерти без возможности исповеди и отпущения грехов, потери души, обречённой на вечные муки, осквернения всего святого. Образы бледнолицых тварей с горящими в темноте глазами, острыми, как бритва, клыками и сверхъестественной силой преследовали в ночных кошмарах и оживали в шёпотом уличных разговоров, в историях о пропавших без вести путниках или обескровленном скоте.

Я слушала все это, видела эту веру и этот страх. Кивала в нужных местах, крестилась, когда нужно. Но внутри… внутри я чувствовала себя чужой этому пылкому благочестию. Я не верила в Бога в том смысле, в каком верили они – как в милостивого Отца на небесах, который следит за каждым твоим шагом. Моя жизнь показала мне другой мир – мир, где борьба идет не за душу в загробной жизни, а за саму жизнь на земле. Мир, где есть силы, противостоящие не только церкви, но и самой природе. Где есть существа, которых, казалось, не остановит ни одна молитва, если не подкрепить ее серебром и острым колом. Я не была нечестивой; я просто не находила в своем сердце того огня веры, который горел в других. Церковные ритуалы казались мне красивыми, но пустыми формальностями. Слова отца Постумия о Божественной защите – не более чем успокоительными сказками для тех, кто не знал, что делать, когда сказки оживают в темноте. Я верила в силу серебра. Верила в остроту кола. Верила в знания, собранные Орденом. Но не в Бога, что сидит где-то далеко на небесах. Это была моя маленькая, тщательно скрываемая тайна, не менее важная, чем тайна Ордена.

Наш дом стоял в отдалении от городской суеты и благочестия, там, где последние крыши Блетесверга уступали место дикой, необузданной природе, и где власть церкви ощущалась куда слабее. К нему вела узкая, утоптанная тропа, начинавшаяся как продолжение деревенской улицы, но постепенно погружавшаяся под сень древних, плотно стоящих деревьев леса Кадавер. Воздух здесь был прохладнее, чем в городе, запахи – острее: влажной земли, прелой листвы, сосновой хвои и чего-то еще, неопределенного, дикого, что заставляло инстинктивно ускорять шаг и оглядываться. Наш дом стоял на небольшой прогалине, прижавшись к лесу Кадавер, принимая его близость как неизбежность.

Со стороны дом выглядел неприметно – двухэтажный, из темного дерева, с крепкой черепичной крышей, надежно защищавшей от любой непогоды. Окна были небольшими, защищенными прочными ставнями, которые мы запирали на ночь на несколько крюков. Как любой дом охотника, он был функционален, но в нем чувствовалась и некая суровая красота: просторная кухня с огромным очагом из дикого камня, где всегда тлели угли, источая тепло и уютный запах дыма; массивная, прочная мебель из темного дерева; много места для хранения припасов – висящие под потолком связки сушеных грибов и ягод, ароматных трав с едким запахом (некоторые из которых, я знала, использовались не только для готовки, но и для ритуалов), вяленое мясо и рыба, висящие на крюках. Пахло в нем древесным дымом, воском, которым мы натирали полы до блеска, и терпким, чуть металлическим запахом звериных шкур, выделанных и развешанных для просушки в отдельной пристройке. На стенах висели охотничьи трофеи – массивные рога оленей, шкуры убитых волков.

Но наш дом был больше, чем просто жилище охотников. Под тяжелой дубовой доской в углу кладовой, где обычно хранились мешки с зерном и бочки с соленьями и квашеной капустой, находился скрытый люк, запертый на два массивных, кованых замка. Это был вход в тайник – сердце нашей настоящей жизни. Там, в прохладе и полумраке, пахнущем металлом, старой пылью и чем-то еще, необъяснимым, хранился арсенал Ордена Последнего Света.

Мои родители не просто охотились на дичь для пропитания или продажи. Они были Главы этого древнего Ордена, чья история, как я слышала из обрывков их разговоров и видела в потрепанных дневниках в тайнике, уходила корнями на многие века назад, к первым временам, когда вампиры появились в нашем мире, сея хаос и смерть. Они были сильными, немногословными людьми, чьи лица часто носили отпечаток усталости, ответственности и тайной тревоги, которую они не показывали посторонним. Отец, с его густой бородой с проседью и проницательными глазами цвета осенней листвы, излучал спокойную, непоколебимую силу и уверенность лидера. Мать, с ее быстрыми, точными движениями и редкой, но искренней, сияющей улыбкой, была воплощением стойкости и решимости. Их положение как Глав Ордена означало огромную ответственность и постоянное бремя – они не просто выполняли приказы, они их отдавали, принимали решения, от которых зависели жизни, планировали операции, обучали новых членов. Я знала, что для них это не работа, а призвание, долг, переданный по крови и по традиции Ордена, которому они посвятили свою жизнь.

Их «ремесло» было наукой и искусством одновременно, основанным на древних знаниях, собранных веками, и личном, часто кровавом, опыте. Выслеживание вампиров не имело ничего общего с поиском оленя по сломанным веточкам или следам копыт на влажной земле. Вампиры двигались легко, почти не оставляя обычных следов, их присутствие искажало саму реальность вокруг них, создавая ощущение холода, страха, неестественной тишины. Нужно было уметь читать по едва заметным изменениям в природе – внезапно увядшей траве там, где на нее не ступали, цветам, что увяли слишком быстро даже в разгар лета, неестественной тишине, что наступала в лесу, будто все живое замирало от ужаса. Нужно было улавливать тонкий, неосязаемый запах холода и чего-то кислого, затхлого, гнилостного, даже если вокруг тепло. Они знали, где вампиры предпочитают укрываться днем (старые фамильные склепы с нарушенной печатью, заброшенные дома в стороне от больших дорог, глубокие пещеры в толще скал, куда не проникает солнечный свет), как они двигаются (сверхъестественно быстро, появляясь и исчезая из виду, словно тени), как они влияют на животных и людей, вызывая беспричинный страх, панику, смущение, иногда даже необъяснимое спокойствие, предшествующее нападению.

Использовались и особые средства, часто освященные церковью, несмотря на мое внутреннее отношение к вере. Серебро, как я знала из рассказов, причиняло им нестерпимую боль, обжигая их немертвую плоть. Деревянные колья, особенно изготовленные из боярышника или ясеня, могли пронзить их сердца и обездвижить навсегда, предав Последнему Свету. Святая вода, освященные кресты, четки и другие предметы культа вызывали жжение и отвращение, действуя как барьеры. Но были и более сложные вещи, хранившиеся в тайнике: специальные травы, чьи сильные, неприятные для вампиров запахи могли использоваться как барьер или для дезориентации, например, аконит, вербена; освященная земля из церковного кладбища, способная блокировать путь вампира или временно пленить его, если рассыпать ее кругом; и древние молитвы или заклинания, чье точное назначение я не совсем понимала, но знала, что они были частью ритуала Последнего Света – окончательного упокоения вампира, разрывающего его связь с силами тьмы.

К счастью, и это было редкое слово в контексте нашего дома, где «спокойствие» всегда означало лишь временное затишье. Вампиров в окрестностях Блетесверга стало крайне мало – результат упорной работы Ордена, часто ценой жизни охотников. Они почти не показывались, предпочитая охотиться в более отдаленных, диких местах, где люди бывали редко, или в больших городах, где легче затеряться. Случаи нападений на людей здесь, как тот, что произошел с поросятами господина Леманна два года назад, были теперь редкостью и вызывали в городе не ужас повседневности, а настоящую панику, быстро сменяющуюся яростью и призывами к Святому Иоанну. Каждый такой инцидент поднимал волну страха, заставляя людей молиться усерднее, ставить кресты над дверями и окнами и проверять замки по нескольку раз. И каждый раз именно мои родители и их немногочисленные соратники из Ордена покидали дом, выходя на свою мрачную охоту. Они возвращались через несколько дней усталыми, иногда с мелкими ранами, следами борьбы, которые они тут же обрабатывали специальными мазями, но всегда принося с собой негромкое, уверенное слово о том, что опасность миновала – по крайней мере, на время.

Я знала обо всем этом с раннего детства. Видела родителей с оружием в руках, слышала обрывки их разговоров, касающиеся «следов» или «тени», «жажды» или «последнего света», знала о тайнике под кладовкой, куда мне было строго запрещено спускаться без разрешения. Я даже пару раз видела «результат» их работы – бледные, неподвижные тела, лишенные жизни, в которые, я знала, когда-то вернулась тьма, и которые теперь были преданы вечному покою. Но я никогда не была по-настоящему частью этого мира. Меня оберегали? Возможно. Или я сама не хотела в него погружаться, инстинктивно избегая его ужаса и мрака? Скорее второе. Вампиры не вызывали у меня того иррационального ужаса, который был у горожан, верящих в их дьявольскую природу. Они казались… существами, попавшими в ловушку своего существования. Несчастными в своей вечной ночи, обреченными на вечный голод и одиночество. Работа родителей казалась мне тяжелой, опасной и… не моей. Я не чувствовала призвания к этой борьбе, этой вечной войне с тенью. Мне не хотелось думать о крови, о смерти, о вечной тьме. Я не чувствовала себя охотником.

Куда больше меня интересовало другое. Я любила оружие, но не для охоты на чудовищ. Особенно меня привлекала стрельба из лука. Это было то немногое, чему отец учил меня лично, находя на это время, несмотря на свои тайные обязанности. Не для охоты на оленей – хотя я и это умела, если нужно было принести в дом мясо к столу. Он говорил, что умение владеть луком развивает меткость, сосредоточение и спокойствие духа – качества, полезные любому человеку, независимо от его пути. Мы выбирались на небольшую, скрытую поляну за домом, чуть углубляясь в лес Кадавер, туда, где нас никто не мог увидеть. И там, среди шелеста листьев, пения птиц и запаха влажной земли, я забывала обо всем на свете, кроме цели. Ощущение гладкого, отполированного дерева моего лука под пальцами, натяжение тетивы, требующее силы и контроля, легкое покалывание в кончиках пальцев, когда я прицеливалась, глубокий вдох, выдох, полная, абсолютная сосредоточенность на мишени – будто весь мир сужался до этой одной точки, и ничего больше не существовало. Это было почти медитацией, моментом абсолютного контроля в жизни, где многое было скрыто, опасно и неконтролируемо. Звук упругого выстрела, резкий свист стрелы, рассекающей воздух, и глухой, приятный стук, когда она вонзалась точно в центр мишени на старом пне или специально поставленном щите, приносили чистое, ни с чем не сравнимое удовлетворение. Я знала, что могу использовать лук, если придется защищаться – от дикого зверя или от разбойника на дороге. Но мысль о том, чтобы направить стрелу в живое или, скорее, неживое существо с человеческим обликом, с глазами, пусть и горящими неестественным огнем, была мне глубоко неприятна. Мое мастерство было для меня, не для Ордена.

Мои дни проходили в основном в Блетесверге, подальше от тайн леса Кадавера и дома, где царили другие правила – правила торговли, ремесла и веры. Я работала в книжном магазине господина Леманна, что стоял на тихой улочке недалеко от главной площади, в окружении лавки свечника, где всегда пахло топленым воском, и мастерской переплетчика, откуда доносился стук молоточков. Это было уютное, пыльное место, пахнущее старой бумагой и выцветшими чернилами. Свет проникал сквозь небольшие, круглые окошки, подсвечивая взвешенные в воздухе пылинки, создавая атмосферу умиротворения. Книги здесь были в основном рукописные, многие – настоящие произведения искусства, богато украшенные инициалами, виньетками и миниатюрами, изображающими сцены из Библии или жизни святых. Были и старые хроники, летописи, философские трактаты на латыни и немецком, медицинские книги, сборники законов. Редко попадались сборники легенд и сказок, полные нелепых суеверий о вампирах, ведьмах и прочей нечисти, которые я читала тайком в свободные минуты, находя забавным, насколько эти вымыслы отличались от того, что я знала о вампирах на самом деле.

Господин Леманн был пожилым, кряжистым мужчиной с седыми бакенбардами и привычкой кряхтеть по любому поводу, будь то плохая погода, высокие налоги или неаккуратный писец, испортивший страницу. Он ворчал на нерадивых подмастерьев, которых у него не было, но он все равно ворчал, на пыль, что оседала на свитках, но ко мне он относился с отеческой заботой, часто угощая засахаренными фруктами или кусочком медового пряника, припрятанным в кармане жилета. Он хорошо знал мою семью, как знают уважаемых, хоть и немного странных, охотников, что живут у леса, но, конечно, не знал всей правды об Ордене. Инцидент с его поросятами два года назад, которых утащил ослабевший и отчаявшийся вампир, стал для него настоящим потрясением – это было редкое напоминание о том, что Зло существует не только в церковных проповедях. Когда отец выследил и уничтожил тварь, избавив господина Леманна от напасти и спасение его маленького хозяйства и, возможно, его жизни, тот был так благодарен, что сам предложил мне работу, узнав, что я ищу занятие в городе. Это был его способ отблагодарить моего отца, не задавая лишних вопросов о его методах или о том, почему его дочь не идет по его стопам.

Я проводила там дни, помогая сортировать пергаменты, переплетать поврежденные книги, протирать от пыли тяжелые тома и расставлять их по полкам согласно их тематике или размеру. Это была тихая, монотонная работа, требовавшая аккуратности и сосредоточенности, но именно эта предсказуемость давала мне ощущение нормальности, причастности к миру, где самая большая драма – это найти нужную книгу для ученого мужа, спор о цене на новую партию чернил из-за границы или потерянная закладка. Мне нравилось это место. Мне нравилась эта жизнь. Простая, предсказуемая, без теней, без крови, без постоянного ожидания опасности, без тайн, что давили на плечи моих родителей и витали в воздухе нашего дома. Я искренне верила и надеялась, что эта спокойная гавань останется моей навсегда, и я смогу построить здесь свое будущее, отличное от пути Ордена Последнего Света, отличное от вечной борьбы с тьмой.

Глава 2

Я как раз разбирала новую партию книг, привезенных купцом из дальних земель – тяжелые, пахнущие смолой и дальними дорогами тома в крепких кожаных переплетах, некоторые с металлическими уголками и застежками. Мои пальцы скользили по тисненым узорам на корешках, по гладкому пергаменту, пока я пыталась определить, куда поставить каждый экземпляр, чтобы не нарушить строгий порядок господина Леманна. В магазине было тихо, слышался только скрип половиц под моими ногами, шорох страниц, когда я аккуратно переворачивала титульные листы, и тихое посапывание господина Леманна, задремавшего за своим столом в глубине магазина.

Внезапно колокольчик над входной дверью звякнул, нарушив тишину устоявшегося дня.

Я подняла голову, ожидая увидеть кого-то из постоянных покупателей или просто праздного зеваку, и внутренне готовясь к вежливому приветствию и стандартным вопросам о наличии той или иной книги. Но в дверном проеме стоял мой отец.

Он не часто заходил в магазин, даже когда был в городе по делам Ордена, требующим общения с городскими властями или кузнецом. Сейчас он был одет как обычный охотник или фермер, пришедший на рынок – в добротную, но неброскую кожаную куртку, плотные штаны, высокие сапоги, пропахшие лесом и дымом, и с простой кожаной сумкой через плечо. Но даже в этой простой одежде, среди книг и мирской суеты, чувствовалась его собранность и готовность к действию, которая никогда его не покидала. Его глаза, привыкшие высматривать опасность в сумерках и видеть больше, чем видят обычные люди, всегда были насторожены.

– Клодия, – произнес он, его голос был негромким, чтобы не привлечь внимание господина Леманна, но теплым, с оттенком нежности, который он позволял себе только когда обращался ко мне или матери. На его лице мелькнула редкая, быстрая, но очень мягкая улыбка, которая всегда предназначалась только для нас.

Я тут же выпрямилась, отложив книгу, сердце пропустило удар от неожиданности и легкого беспокойства – его визиты без предупреждения всегда что-то значили, даже если это было просто желание увидеть меня.

– Отец? Не ожидала тебя увидеть в городе… сегодня.

Он вошел, и колокольчик за его спиной снова тихо звякнул. Отец огляделся по сторонам, его острый взгляд скользнул по рядам книг, по старым картам на стене, по моему рабочему месту у окна, словно он изучал помещение на наличие невидимых угроз, даже там, где их, казалось бы, не могло быть.

– Надо было кое-что забрать у кузнеца по Орденским делам, – ответил он, намекая на тайную часть своей жизни, которую он никогда не называл прямо здесь, в этом мирном уголке. – И… решил проведать тебя.

Он подошел ближе, остановившись у прилавка, понизив голос еще больше.

– Как дела? Господин Леманн не обижает? Справляешься с этими… писаниями?

– Что ты, отец. Все хорошо. Книг много, работы хватает, но она спокойная и понятная, в отличие от… – Я осеклась, не желая прямо упоминать об их делах. – Вот, разбираю свежий привоз из соседнегогерцогство. Целая коробка трактатов по теологии.

Я похлопала по стопке новых томов, иронично намекая на их содержание, учитывая мое внутреннее отношение к предмету.

Он кивнул, но взгляд его задержался на мгновение на моих руках, испачканных книжной пылью, затем поднялся к моему лицу, словно он искал там что-то, что нельзя было увидеть глазами обычного человека – следы усталости, страха, тени. Я знала этот его взгляд – взгляд охотника, оценивающего состояние добычи или товарища после долгого пути. Он часто смотрел так на мать, когда она возвращалась с вылазок, или на меня, если я казалась ему слишком бледной или уставшей, будто подозревая невидимую болезнь.

– Спокойная работа, – задумчиво повторил он, и в его голосе послышалась легкая грусть или… зависть к простоте моей жизни, к ее отдаленности от той вечной войны, в которую был погружен он? – Это хорошо, Клодия. Это очень хорошо, что у тебя есть такой уголок в этом мире.

Он сделал паузу, и я почувствовала невысказанный вопрос, витающий в воздухе между нами, понятный без слов, потому что он был частью нашей повседневности, как воздух, которым мы дышали. Все ли в порядке? Ничего необычного не почувствовала? Не видела? Не слышала ничего такого, чего не должно быть здесь? Это был язык нашего дома, язык постоянной предосторожности, язык тех, кто живет с тайной на грани двух миров.

– Все как обычно, отец, – ответила я, зная, что именно он имеет в виду. Никаких странных теней на улицах, никаких необъяснимых происшествий в городе. Никаких признаков их, тех, кого он выслеживал, – Город живет своей жизнью. Готовятся к завтрашнему дню. Говорят, вампира казнить будут на площади. Из соседнего города привезли.

Выражение лица отца мгновенно стало серьезным, почти суровым, будто упоминание о вампире в этом тихом месте было неуместным и опасным. Улыбка исчезла, а глаза стали жестче, как кремень, готовый высечь искру.

– Я знаю, – коротко ответил он. – Не ходи смотреть, Клодия. Держись подальше от площади. Тебе там делать нечего. Толпа, сильные эмоции – страх, ненависть… Это может привлечь… нежелательное внимание. Или скрыть его.

Его тон не оставлял места для споров. Я никогда и не ходила на подобные публичные мероприятия, связанные с Орденом. Мне это было неинтересно – зрелище смерти, пусть и вампира, не привлекало меня. И родители всегда запрещали – по тем же причинам, что он назвал сейчас. Слишком много… энергии. Слишком много взглядов, эмоций – страха, ненависти, кровожадного любопытства. Опасность всегда витает там, где собирается много людей с одним сильным чувством, особенно когда речь идет о вампирах, которые могут почувствовать это за версту.

– Я и не собиралась, отец, – заверила я его, искренне. Я действительно предпочитала остаться в безопасности книжного магазина. – У меня здесь дел хватает. Господин Леманн ожидает, что я закончу с этими книгами до следующего вечера.

Он кивнул, удовлетворенный моим ответом, его взгляд снова стал мягче, хотя напряжение не ушло полностью с его лица. Он достал из своей сумки небольшой, аккуратный холщовый мешочек, перевязанный простой веревкой.

– Это тебе. Мать передала. Она заметила, что ты стала бледной в последнее время, слишком много сидишь взаперти. Здесь травы для отвара – мята, ромашка, мелисса… Для спокойствия, – он чуть улыбнулся, показывая, что помнит о моих «мирских» нуждах. – И немного сушеной вишни. Твоей любимой.

Я взяла мешочек, ощущая его вес и тепло заботы, вложенное в него. Это был их способ показать свою любовь и беспокойство в мире, где обычные проявления нежности были роскошью. Несмотря на тайны и опасность их жизни, на пропасть между нашими мирами, они никогда не забывали обо мне.

– Спасибо, отец. И ей спасибо большое передай.

– Передам, – он задержал взгляд на моих руках еще мгновение, словно проверяя их на что-то невидимое – на дрожь, на холод, на что-то, что могло выдать скрытую слабость или изменение. Затем тяжело, устало выдохнул.

– Ну, мне пора возвращаться. Дел еще много до ночи. Не задерживайся сегодня допоздна в городе. Идти одной по сумеркам… даже по знакомой дороге… Не стоит рисковать без необходимости.

– Хорошо. Я закончу пораньше и сразу пойду.

Он снова кивнул, коротко, но с теплотой взглянул на меня, будто прощаясь надолго, повернулся и направился к двери. Колокольчик над дверью звякнул в последний раз, когда он вышел на улицу, оставляя после себя лишь легкий след холодного воздуха и терпкий запах леса и дыма, словно принесенного из другого, более сурового мира, который никогда полностью не оставлял его и к которому он всегда был готов вернуться.

После ухода отца я еще какое-то время стояла у прилавка, сжимая в руке мешочек с травами. Возвращение к работе, к сортировке тяжелых томов, помогло отогнать мимолетное беспокойство, оставленное его визитом и разговором о завтрашней казни. Их тайная жизнь, полная опасностей, о которых я знала лишь в общих чертах, всегда была где-то рядом. Завтрашняя казнь на площади казалась средоточием всего этого – публичным проявлением их тайной борьбы, которая должна была оставаться в тени. Я снова посмотрела на дверь, сквозь стекло. Улица казалась обычной, дневной. Людей было немного, но все они были простыми горожанами, спешащими по своим мирским делам. На мгновение мне снова показалось, что за стеклом мелькнула тень, слишком быстрая, слишком… неуместная для этого тихого дня, слишком гладкая, чтобы быть просто прохожим. Но я тут же отмахнулась от этой мысли. Просто игра света на стекле, отражение моего собственного беспокойства. Или моя собственная нервозность, переданная отцом, его постоянной готовностью к опасности. В Блетесверге было спокойно. Моя жизнь была спокойной. И я очень хотела, чтобы так было и дальше.

Час тек за часом, в магазине становилось прохладнее по мере того, как солнце опускалось ниже за крышами домов. Золотистые лучи, пробивавшиеся сквозь пыльные окна, постепенно сменялись серым, приглушенным светом сумерек. Господин Леманн наконец проснулся от своей послеобеденной дремы, несколько раз громко крякнул, потер глаза и начал готовиться к закрытию, зажигая масляные лампы, которые отбрасывали пляшущие тени по полкам с книгами, создавая атмосферу уюта, но и таинственности.

– Ну что, Клодия, – проворчал он своим обычным, чуть брюзгливым тоном, – пора и по домам. День был долгий, а завтрашний обещает быть еще шумнее. Говорят, народу на площади будет, как на ярмарке. БожийМилостью, чтобы все прошло спокойно, без смут.

Он имел в виду казнь, конечно, и связанные с ней потенциальные беспорядки или… что-то еще.

Я кивнула, аккуратно закрывая последний том.

– Да, господин Леманн. Я почти закончила. Все книги на местах. – Я аккуратно сложила рабочие инструменты – костяной нож для разрезания пергаментов, гладкий деревянный брусок для выравнивания страниц, иглы для переплета, нити.

Мы вместе закрыли магазин, задвигая тяжелые засовы и опуская внешние ставни на окнах. Снаружи уже сгущались плотные сумерки, переходящие в преддверие ночи. Воздух на улице был свежим и прохладным, пахло сыростью от старых камней и дымом из печных труб – люди начали топить печи после захода солнца, готовясь к ужину и долгому вечеру. Улица, еще днем полная жизни, заметно опустела. Лавки были закрыты крепкими деревянными ставнями, ставни на окнах жилых домов тоже были опущены. Свет лился только из ярко освещенных окон таверны на углу, где собирались рабочие и путники, и из нескольких домов, где еще не ужинали.

Попрощавшись с господином Леманном, который запирал дверь магазина на несколько оборотов ключа и вешал над ней небольшой освященный крест – жест, который, я знала, был для него так же важен, как сами засовы, хотя для меня значил лишь привычный ритуал его мира – я направилась к окраине города. Мой путь лежал через весь Блетесверг. Я шла по неровным булыжным мостовым, стараясь ступать осторожно, чтобы не споткнуться в наступающей темноте. Звук моих сапог тихонько эхом отдавался от стен домов. Из некоторых окон доносились приглушенные голоса, смех, пение или плач ребенка, звуки обычной человеческой жизни, которая казалась такой надежной и желанной. Пахло ужином – тушеной капустой с копченостями, жареным салом, свежим хлебом, запахи, знакомые и утешительные.

Я миновала рыночную площадь, где днем кипела жизнь, а сейчас стояли пустые прилавки и одинокая телега, забытая хозяином до утра. Миновала церковь Святого Иоанна, чьи высокие стены казались еще более внушительными и темными в сумерках, а узкие окна-бойницы – словно слепыми глазами, смотрящими в пустоту. Слышался тихий, монотонный шум вечерней службы и пение псалмов. Люди спешили домой, сбиваясь небольшими группами ради безопасности, даже здесь, внутри стен города. Все знали, что сумерки – время, когда мир меняется, и тени становятся длиннее, гуще и опаснее, когда граница между известным и неизвестным истончается, и вера – их единственная защита.

Постепенно дома стали реже, а между ними появились небольшие сады и огороды, пахнущие увядающей ботвой и влажной землей. Я приближалась к окраине, к той части города, что граничила с лесом Кадавер. Шум Блетесверга постепенно угасал за спиной, уступая место другим звукам, звукам дикой природы, что просыпалась с наступлением темноты: шороху листвы на ветру, далёкому, печальному уханью совы, неустанному стрекотанию сверчков в высокой траве. Воздух здесь был чище, прохладнее, пахло хвоей и влажной землей после недавнего дождя.

Вот и последняя группа домов, чьи окна были закрыты ставнями, а над дверями висели выцветшие кресты, осталась позади. Я ступила на узкую тропу, ведущую к нашему дому. Здесь было уже совсем темно, только узкая полоска бледной зари еще тлела на западе, подсвечивая верхушки деревьев бледным оранжевым светом. Стволы деревьев по обе стороны тропы превратились в сплошную темную стену, полную загадочных форм и кажущихся движений. Тропа была мне хорошо знакома, я проходила по ней сотни, если не тысячи раз, в разное время дня и ночи. Каждый корень, каждый выступающий камень, каждая лужица после дождя были мне известны. Я могла пройти здесь почти с закрытыми глазами, доверяя своим ногам и памяти, а не молитвам.

Шаг за шагом, я шла домой, ускоряясь, но не из страха – просто хотелось скорее оказаться в тепле и уюте дома. Мои сапоги тихо шуршали по опавшим листьям и сухим веткам. Я старалась дышать ровно, прислушиваясь к звукам ночного леса, как учил отец – различать звуки ветра, животных, естественный шум от чего-то… иного, что могло таиться в тени. Но сегодня вечером он казался просто… лесом. Обычным лесом на краю обычного города. Да, в нем могли скрываться опасности и тени, что могли бы напугать набожного горожанина до смерти, но не сегодня.

Впереди, сквозь деревья, уже показался свет в окнах нашего дома – теплый, желтый, уютный, обещающий безопасность и покой, не от Божьей милости, а от крепких стен и силы тех, кто внутри. Признак того, что дома ждали, что мать уже разожгла очаг и, возможно, готовила ужин.

Я прошла последние метры по тропе, миновала старый, скрипучий колодец во дворе, чье колесо жалобно стонало на ветру, и подошла к двери. Она была массивная, из толстых дубовых досок, и обладала не только прочными засовами изнутри, но и невидимой защитой – знаками, нанесенными отцом или матерью, ритуалами, не связанными с молитвами, которые должны были отпугнуть нежелательных гостей из мира тьмы.Подняв руку, я постучала. Два коротких стука, один длинный – наш условный сигнал, означающий «это я, открывайте».

Почти сразу же послышался лязг внутреннего засова, затем наружного, и дверь приоткрылась. В проеме стояла мать, в свете лампы, которую она держала в руке. Ее лицо казалось уставшим после дня работы, с тонкими морщинками у глаз и рта, но они тут же разгладились, и глаза просияли, увидев меня целой и невредимой на пороге.

– Клодия, – сказала она тихо, с оттенком облегчения в голосе. – Наконец-то. Я уж начала посматривать на дорогу. Проходи скорее к очагу, продрогла, наверное, пока шла.

Я шагнула внутрь, в тепло и привычные запахи нашего дома. Скинула дорожный плащ, с которого осыпались сухие листья, принесенные из леса. Дверь за моей спиной тут же закрылась с глухим, окончательным стуком, отрезая меня от наступающей ночи июот мира за стенами, полного страха и веры. Я вдохнула глубоко, впуская в себя тепло и привычные запахи нашего дома: сушеные травы, легкий дымок из очага, воск и что-то еще, неуловимое, присущее только нашему жилищу.

– Нет, мама, я не продрогла, – ответила я, подходя к очагу, чтобы погреть руки. Тепло от камней было таким приятным после прохлады улицы. – Господин Леманн отпустил меня пораньше.

Мать кивнула и поставила лампу на полку у стены.

– Это хорошо. – Она подошла к столу и разлила душистый травяной чай из глиняного заварочного чайника по чашкам. Пар поднимался в воздух, неся с собой аромат мяты и чабреца. – Садись, поешь. Ты, наверное, голодная после дороги.

Я села на низкий табурет у очага, принимая из ее рук горячую чашку. Обхватила ее ладонями, чувствуя тепло, которое разливалось по пальцам и вверх по рукам. Взяла ломоть свежего, еще теплого хлеба. Есть пока не хотелось, но я знала, что мать будет волноваться, если я откажусь. Сделала глоток чая. Он был крепким, чуть терпким, согревающим, нектар обычного, мирного вечера.

– Отец заходил в магазин сегодня, – сказала я, глядя на пляшущее пламя в очаге. – Передал привет от тебя и вот… травы и вишню.

Мать чуть заметно улыбнулась, тонкие морщинки у ее глаз собрались в уголки.

– Ах, да. Он сказал, что зайдет. Заметила я, что ты совсем бледная стала в последнее время, слишком много сидишь в своем магазине. Работа работой, но о себе забывать нельзя. Особенно сейчас, – последнее слово она произнесла тише, и в нем прозвучало то самое, невысказанное напряжение.

Мы сидели в тишине, нарушаемой лишь тихим треском дров в очаге, нашими неспешными вдохами и звуками ночного леса за стенами, которые здесь казались менее угрожающими, чем снаружи. Этот момент был для меня особенно ценен – тихий, спокойный вечер, защищенный не верой, а силой и знаниями. Таких моментов, как я чувствовала, всегда было слишком мало. Мать села напротив меня, тоже с чашкой чая, и стала смотреть на огонь. Ее руки лежали на коленях – сильные, жилистые руки, которые знали, как управляться не только с тестом и прялкой, но и с куда более опасными вещами, чьи прикосновения могли как утешать, так и убивать.

Не прошло и получаса, как снаружи послышались шаги. Уверенные, знакомые шаги двух человек. Затем раздался двойной, короткий стук, за которым последовал один длинный. Наш условный сигнал. Мать тут же поставила чашку на стол, ее спина выпрямилась, глаза стали более сосредоточенными. Я услышала, как лязгнули засовы – сначала наружный, тяжелый, затем внутренний, полегче. Дверь отворилась, впуская в дом поток более холодного воздуха и запах ночного леса.

На пороге стоял отец, его лицо было серьезным, усталым, но глаза все так же внимательно осматривали помещение. А за ним – еще одна фигура, в темном, просторном плаще, которую я не сразу узнала. Это была мать отца, моя бабушка. Я не знала, что она была с ними сегодня вечером. Она редко выбиралась из своей маленькой хижины еще глубже в лесу, куда даже мои родители не ходили без необходимости. Бабушка жила уединенно, занимаясь своими травами, снадобьями и древними, почти забытыми знаниями – она тоже была членом Ордена, одним из самых старых и, как говорили, знающих его самые глубокие секреты, часто связанные с природой вампиризма и способами борьбы, которые не одобряла бы даже церковь.

– Мы дома, – тихо сказал отец, снимая с головы капюшон. Его глаза мгновенно нашли меня у очага, и напряжение в его взгляде чуть спало, сменившись привычной, хоть и сдержанной, теплотой.

Мать подошла к ним, ее голос был тихим, но твердым.

– Слава Богу, – произнесла она, по привычке, хотя я знала, что это скорее выражение облегчения, чем истинное обращение к высшим силам. – Я уж начала волноваться. Все прошло хорошо?

Отец и бабушка вошли внутрь. Дверь за ними снова закрылась, запирая ночь снаружи. Бабушка была невысокой, сгорбленной, с лицом, изрезанным морщинами, похожими на кору старого дерева. У нее были острый, цепкий взгляд, казалось, видящий не только настоящее, и тонкие, сухие, будто покрытые пергаментом руки. От нее всегда пахло лесом, землей, какими-то горькими травами и чем-то еще, неопределенным, древним.

– Прошло… как должно было пройти, – ответил отец, снимая с плеча сумку и ставя у стены. – Никаких неожиданностей, с которыми не могли бы справиться. Но путь назад был долгим. И осторожным.

Он посмотрел на меня, и его взгляд снова стал оценивающим, проверяющим.

– Ты дома вовремя, это хорошо.

– Да, отец. Господин Леманн отпустил меня раньше, – ответила я, чувствуя себя немного неловко под тремя парами их пристальных глаз – отца, матери и бабушки, чьи взгляды всегда казались видящими насквозь, замечающими все, что я пыталась скрыть. Я встала.

– Чай горячий. Садитесь, пожалуйста.

Бабушка подошла к очагу, протягивая к огню тонкие, будто высушенные на солнце, пальцы.

– Ах, тепло. Вечерний воздух нынче колюч и недружелюбен. – Она повернула голову и посмотрела на меня своими цепкими глазами. – Бледная ты, внучка. Совсем бледная. Прав был твой отец, нужны тебе травы матери. Силы уходят с наступлением холодов, а тебе они скоро понадобятся.

Я промолчала, чувствуя, как под ее взглядом по коже пробегают мурашки. Они всегда видели то, что я пыталась скрыть – усталость, нервозность, даже простое недомогание. Это было частью их природы – быть внимательными, замечать малейшие изменения, потому что в их мире любая мелочь могла означать опасность.

Отец и мать сели за стол, приняв из моих рук чашки с чаем. Бабушка села чуть в стороне, на низкий табурет у самого очага, скрестив на коленях свои сухие руки.

– Завтрашняя казнь, – тихо сказал отец, глядя на пляшущее пламя в очаге. – В городе будет очень много народу. И не только обычных жителей, пришедших посмотреть на зрелище. Будут те, кто приедет специально. Те, кто интересуется. И те, кто… может ждать удобного момента в толпе. Вампир, которого везут, не был рядовым.

– Ты не пойдешь, Клодия, – твердо сказала мать, ее голос был лишен сомнений, подтверждая то, о чем мы уже говорили с отцом. – Останься дома. Займись своими книгами или стрельбой из лука. Но на площадь не ходи. Это опасно.

– Я знаю, мама, – ответила я, искренне соглашаясь. Я действительно не хотела идти. – Я и не собиралась.

Отец кивнул, удовлетворенный.

– Хорошо. Нам меньше забот. Это дело… оно привлекает лишнее внимание. И не только наше. – Он сделал глоток чая. – А послезавтра к нам должны приехать гости.

Я удивленно подняла брови. Гости у нас бывали редко, и почти всегда это были члены Ордена из других городов. Они приезжали, чтобы обменяться информацией, передать артефакты и договориться о совместных действиях.

– Гости? Кто-то из Ордена? Из какого города?

Мать и отец обменялись долгими, значительными взглядами, в которых читалось нечто большее, чем просто ожидание визитеров.

– Да, – ответил отец, медленно ставя чашку на стол. – Из Видербурга. Они приедут… договориться о кое-чем важном. У них там свои трудности, связанные с ростом активности. И… кое-что, что касается тебя, Клодия.

Сердце у меня сжалось от этих слов, будто на него внезапно легла ледяная ладонь. Кое-что, что касается меня? В делах Ордена? Меня, которая так старалась держаться в стороне, построить свою жизнь вдали от их борьбы? Взгляд бабушки, сидящей у очага, стал еще более пристальным и проницательным, словно она знала, о чем идет речь, и оценивала меня.

– Что касается меня? – осторожно спросила я, стараясь сохранить спокойствие.

Отец взял чашку снова, но не пил. Его взгляд был серьезным, без привычной теплоты или мягкости, взгляд Главы Ордена, принимающего решение.

– Поговорим позже, Клодия. Завтра. Не сейчас, после дороги. – Он сделал паузу, а затем добавил, и его слова прозвучали как приговор, от которого нельзя уклониться:

– Это важный вопрос. Твое будущее. Будущее Ордена.

Будущее. В их устах это слово всегда звучало как нечто тяжелое. Мое маленькое, спокойное будущее, о котором я мечтала, работая в книжном магазине, казалось таким хрупким, таким далеким в этот момент, когда их мир снова ворвался в мою жизнь. Я посмотрела на огонь в очаге, пытаясь прочесть в нем хоть какой-то намек на то, что меня ждет, какое «будущее» они для меня приготовили. Но пламя лишь молча лизало обугленные поленья, не давая ответов. Вечер, начавшийся так спокойно, в тепле и уюте дома, вдруг наполнился новым, острым, тревожным ожиданием.

Глава 3

Утро после разговора с родителями принесло лишь зыбкое облегчение. Солнце взошло, заливая мир бледным светом, и привычные звуки Блетесверга – дальний лай собак, стук копыт, ранний колокольный звон, призывающий первых прихожан к заутрене – казались такими надежными, такими прочными. Тревожные слова отца о моем будущем, о «будущем Ордена», висели в воздухе, но их реальность была отложена до «завтра». А сегодня был обычный день. Почти.

Первую половину дня я провела на кухне с матерью. Запах сушеных трав – мяты, мелиссы, чабреца, зверобоя – наполнял теплое помещение, смешиваясь с ароматом травяного отвара, который мать готовила для кого-то из нуждающихся в городе или, возможно, для одного из членов Ордена после тяжелой ночи. Мои пальцы, привыкшие к гладкой бумаге и кожаным переплетам, казались неловкими, когда я помогала ей отделять листья от стеблей, сортировать корни и цветки. Руки матери двигались быстро, с уверенностью человека, чьи знания о силе растений были глубоки и практически применимы. Она не говорила много, лишь изредка давала инструкции или делилась короткими замечаниями о погоде или предстоящем приезде гостей.

– Нужно проверить запасы меда, – говорила она, или «убедись, что комнаты наверху проветрены и чисты». Эти обыденные слова звучали спокойно, но в ее глазах читалась та же сдержанная тревога, что и у отца. Приезд гостей, особенно из соседнего города и по делам, касающимся меня, явно был чем-то большим, чем просто визит вежливости.

Воздух в доме, несмотря на тепло очага и запах трав, казался немного разреженным. Я чувствовала тяжесть невысказанных слов, висящих между нами, тайну, которая вот-вот должна была обрести форму и войти в мою жизнь. Работа с травами, обычно успокаивающая, сегодня не приносила покоя. Пальцы дрожали, мысли путались. Я мечтала сбежать, хотя бы на несколько часов, туда, где мир был простым и понятным: на поляну, где меня ждал лук.

После обеда я решилась. Сказала матери, что хочу пойти попрактиковаться. Она лишь кивнула, не задавая вопросов – она знала, что стрельба из лука была моим способом найти равновесие. Я взяла свой лук, обтяжку которого я натерла воском до идеальной гладкости, колчан со стрелами, сделанными отцом, но оперенными мной, и небольшой узелок с остатками хлеба и сыра. Выскользнув из дома, я почувствовала на лице прохладу осеннего воздуха.

Тропа в лес Кадавер начиналась сразу за нашим двором. Она была узкой, по бокам ее теснились кусты и молодые деревца, а затем стена плотного леса поднималась вверх, загораживая небо. Днем лес был другим, не таким пугающим, как ночью. Свет, хоть и рассеянный, пробивался сквозь кроны, создавая мозаику теней и солнечных пятен на земле, усыпанной листвой. Пахло сырой землей, влажным мхом на камнях и прелой листвой. Звуки были другими: не шорохи и вздохи ночи, а многоголосый хор птиц – их щебет, трели, стук дятлов по стволам, мягкое гудение насекомых в воздухе. Лес жил своей, видимой, понятной жизнью.

Я шла по тропе, стараясь ступать бесшумно, как учил отец, но без его целенаправленной осторожности. Это была просто привычка, часть меня. Я знала эту тропу наизусть: каждый изгиб, каждый корень, выступающий из земли, камни, скользкие после дождя, места, где весной скапливались лужицы талой воды. Тропа вела все глубже под сень деревьев, воздух становился прохладнее, запахи – насыщеннее.

Наконец, я вышла на нашу поляну. Она была небольшой, окруженная со всех сторон высокими соснами и елями, скрытая от города плотной стеной деревьев. Здесь было тихо, только ветер шелестел в высоких верхушках сосен. Я поставила щит с мишенью, положила узелок с едой на гладкий камень. Размяла плечи и руки, взяла лук, его гладкое дерево приятно легло в ладонь, и вытащила стрелу из колчана.

Натянув тетиву, мышцы спины и рук напряглись, привыкая к знакомому усилию. Прицелилась в центр мишени, стараясь отбросить все мысли, сосредоточиться только на цели, на своем дыхании, на биении сердца. Момент абсолютного контроля.

И тогда это произошло.

Не звук. Не запах. Не увидела ничего. Это было ощущение. Пронзительное, резкое, как укол льда, ощущение невидимого взгляда. Оно пришло не спереди, не сбоку, а из ниоткуда, охватывая меня целиком. Словно кто-то стоял очень далеко, за стеной деревьев, может быть, даже не в этом лесу, но обладал зрением, которое могло пронзать пространство и плоть, видеть меня насквозь. Не враждебно. Не угрожающе. Пока. Просто… наблюдал. С холодной, отстраненной интенсивностью. Как охотник наблюдает за добычей, замирая, сливаясь с местностью, не выказывая себя ни звуком, ни движением, ни даже запахом.

Я замерла с натянутой тетивой, мышцы дрожали не от усилия, а от внезапного шока. Сердце пропустило удар, затем забилось быстрее. Я медленно, очень медленно повернула голову, осматривая опушку леса по всему периметру поляны. Мои глаза скользили по стволам деревьев, по тенистым нишам между ними, по кустам боярышника и дикой малины. Только деревья. Дневной свет, пробивающийся сквозь листву, создавал обманчивые формы, заставляя видеть то, чего нет.

Это просто нервы, – подумала я, пытаясь унять дрожь в руках. – Разговор с родителями. Завтрашняя казнь. Ожидание этих… гостей. Все это просто играет с моим воображением.

Глубоко вдохнула, пытаясь вернуть контроль над дыханием. Выдохнула. Отпустила тетиву. Стрела со свистом ушла в сторону от мишени, вонзившись в землю.

Я сделала еще несколько выстрелов, стараясь игнорировать неприятное ощущение. Но оно не уходило. Оно было постоянным, легким давлением на затылок, на спину. Словно холодное прикосновение, которое не чувствуешь кожей, а ощущаешь где-то под ней, прямо в нервах. Это было как звук на грани слышимости, который сводит с ума. Я стала чаще оглядываться, вглядываясь в тени под деревьями, в верхушки, где шелестел ветер.

Попыталась вернуться к ритму: вдох, натянуть тетиву, выдох, выстрел. Но каждый раз, когда я готовилась выстрелить, ощущение взгляда усиливалось, становясь почти осязаемым.

Затем появился холодный ветерок. Он пронесся по поляне, едва шелохнув листья у моих ног, но он был неестественно холодным для этого дня, для этого места. Не порыв ветра перед дождем, не обычный лесной бриз. Этот ветер был… мертвым. Он коснулся моей кожи и тут же исчез, оставив после себя только ощущение пустоты. Я резко обернулась, но вокруг было спокойно. Ничего не двигалось, кроме обычных листьев, шелестящих под действием обычного ветра.

Я чувствовала, как внутри нарастает паника. Это не было воображение. Это не были нервы. Это было что-то реальное. И оно было здесь, в лесу Кадавер, который я знала как свои пять пальцев.

Я провела на поляне еще около получаса, но сосредоточиться на стрельбе так и не удалось. Ощущение слежки становилось сильнее, более навязчивым, более… голодным. Казалось, тот, кто смотрел, медленно двигался вокруг поляны, оставаясь скрытым за стеной деревьев, приближаясь и отдаляясь с неестественной грацией. Иногда мне казалось, что я вижу мимолетное движение на периферии зрения – тень, промелькнувшую быстрее, чем могло двигаться любое животное, или вспышку неестественной бледности между стволами. Стоило мне повернуть голову, как там оказывалось лишь привычное переплетение ветвей и теней.

В какой-то момент я услышала, как пение птиц внезапно оборвалось. Не все птицы сразу, но их голоса стихли один за другим, будто их что-то испугало, что-то, чего не слышала я, но что заставило их замолчать. Лес погрузился в неестественную тишину, более тревожную, чем любой шум. Эта тишина длилась всего несколько мгновений, а затем птицы снова начали петь, но их пение казалось менее уверенным, более прерывистым.

Я собрала свои вещи дрожащими руками. Лук, стрелы, недоеденный хлеб. Быстро пошла с поляны обратно на тропу. Ощущение слежки не исчезло. Оно сопровождало меня, словно моя собственная тень, но идущая чуть в стороне, за стеной деревьев. Я чувствовала его присутствие каждым нервом. Чувствовала, как воздух вокруг меня становится холоднее в определенные моменты, слышала шорохи там, где не должно было быть никого, видела мимолетные тени, исчезающие, стоило мне взглянуть прямо.

Когда я вышла из леса и ступила на тропу, ведущую к дому, ощущение слежки стало слабее, будто наблюдатель остался там, на границе леса, не решаясь или не имея возможности подойти ближе к дому, защищенному от посторонних глаз и… кое-чего еще. Но оно не исчезло полностью.

Я вернулась домой более встревоженной и испуганной, чем могла себе представить. Сказала матери, что просто устала и хочу побыть одна. Поднялась в свою комнату и сидела у окна, глядя на темнеющую кромку леса, наступающие сумерки, которые теперь казались полными скрытых угроз, а не просто преддверием ночи. Пыталась убедить себя, что это всего лишь игра воображения, разыгранного разговорами о вампирах, предстоящей казнью и ожиданием неизвестных гостей.

Но глубоко внутри, в той части меня, что знала правду о мире и умела чувствовать то, чего не видят другие, я понимала, что это не так. За мной кто-то следил. Или что-то. И этот кто-то был не из мира людей. Это было нечто, связанное с миром моих родителей, с миром Ордена, который, казалось, наконец-то протянул свои когтистые лапы к моей жизни, даже здесь, в моем безопасном уголке.

Позже, когда совсем стемнело и внизу, в гостиной, зажглись свечи, я услышала тихие, приглушенные звуки из кладовой. Звуки, которые редко доносились до верхнего этажа.

Я тихонько спустилась по скрипучим ступеням лестницы, стараясь не издать ни звука. Подошла к двери кладовой. Она была слегка приоткрыта, и сквозь щель пробивался тусклый свет масляной лампы. Я заглянула внутрь.

Там была мать. Она стояла у открытого люка в полу, из которого тянуло прохладным, сырым воздухом и запахом металла. Рядом с ней на столе лежали предметы, которые я видела лишь мельком, но чье назначение знала: несколько серебряных кинжалов с резными рукоятями, набор тонких деревянных колышков, аккуратно связанных вместе, небольшая кожаная фляга, от которой исходил резкий, специфический запах, – святая вода, я знала, или что-то похожее, усиленное ритуалами Ордена. Она проверяла крепления на ножнах для кинжала, висевших на ее поясе, протирала серебряные лезвия мягкой тряпицей. Ее лицо было сосредоточенным, а губы плотно сжаты. Это было лицо охотника, готовящегося к выходу.

– Мама? – тихо позвала я, не в силах сдержаться.

Она вздрогнула и резко повернулась, быстро закрывая собой содержимое тайника. Увидев меня, ее выражение лица смягчилось, но не полностью. Тревога и усталость все еще были там.

– Клодия. Ты не спишь?

Я подошла ближе, останавливаясь у порога кладовой.

– Нет. Услышала шум. – Я кивнула на стол. Ты собираешься… идти?

Мать опустила взгляд на серебряные кинжалы, затем снова посмотрела на меня.

– Будет большая казнь в городе, – тихо сказала она, будто напоминая о чем-то само собой разумеющемся. – Будет много народу. И… могут быть те, кто не хочет, чтобы она состоялась. Или те, кто захочет использовать момент суматохи.

Она жестом показала на оружие.

– Нужно быть готовой. Обеспечить порядок. И безопасность.

– Но ведь… в городе же солдаты. И стража, – возразила я, хотя знала, что этого недостаточно.

Мать покачала головой. Горькая улыбка коснулась ее губ.

– Солдаты знают, как сражаться с людьми. Стража знает, как ловить воров. Они не знают, как иметь дело… с другим.

Она посмотрела на меня, и в ее взгляде я увидела всю тяжесть их ноши.

– Это наша работа, Клодия. Ордена. Следить за тем, чего не видят другие. Быть готовыми к тому, к чему не готовы они.

Я смотрела на нее – на ее усталое, но решительное лицо, на руки, привыкшие держать опасное оружие, на предметы, что лежали на столе, символы их тайной войны. Она была сильной. Намного сильнее меня. Готовой выйти навстречу тьме, в то время как я чувствовала себя уязвимой и напуганной даже от невидимого взгляда в безопасном лесу.

– Мама… – начала я снова, вспомнив слова отца. – Отец говорил… о гостях, которые приедут завтра. И сказал, что… их приезд касается меня. Что это значит? Как это касается меня?

Выражение лица матери стало еще более замкнутым. Тревога в ее глазах усилилась. Она отвела взгляд.

– Твой отец сказал слишком много, – тихо пробормотала она, больше себе, чем мне. – Это… сложный вопрос, Клодия. Он связан с… давними делами Ордена. И с твоим… положением.

Она снова посмотрела на меня, и в ее взгляде была мольба не настаивать.

– Не сейчас, дитя мое. Не перед… завтрашним днем. Поговорим позже. Когда приедут гости.

Но «позже» всегда означало «никогда» или «когда уже будет слишком поздно». Я почувствовала, как меня охватывает холод, не от сквозняка из тайника, а от этих уклончивых ответов, от тайны, что окружала меня, от будущего, которое, казалось, решалось без моего участия.

– Но… – попыталась я.

– Клодия, – прервала мать, ее голос стал тверже, возвращаясь к тону Главы Ордена. – Я сказала, не сейчас. Иди спать. Мне еще нужно закончить здесь. Завтра будет долгий день для всех.

Она подошла ко мне, обняла быстро, крепко, будто пытаясь передать свою силу или просто унять мою дрожь.

– Всегда осторожна, дитя мое. Этому нас учит Орден. – Она отстранилась. – Иди в постель.

Я кивнула, но не могла отвести взгляд от стола с оружием. Я ушла из кладовой, оставив ее наедине с ее приготовлениями. Поднялась обратно в свою комнату. Улеглась в постель, но уснуть не могла.

Ощущение чужого, пристального взгляда все еще было со мной, легкое, но неотступное, витающее где-то на границе моего восприятия. И теперь оно смешивалось с образом матери, готовящейся к схватке в мире, который я так отчаянно хотела избежать, и с тревожными, неясными словами о гостях и моем будущем. Мир Ордена. Мир вампиров. Мир, который, кажется, начал проявлять ко мне нежелательный интерес, и который уже определил для меня какую-то роль. Сегодня – публичная казнь. Событие, которое должно было быть демонстрацией силы против Зла, но которое, как чувствовалось, могло стать точкой притяжения для самой тьмы. И я, как будто, уже оказалась на ее прицеле. Ожидание, которое я почувствовала сегодня в лесу, нарастало. Оно было рядом. Очень рядом.