Однажды в Курдистане

Колодец джинна

1

На заре XIX столетия Эрбиль, древний город, чьи корни уходят в глубину тысячелетий, представал перед путником как живое воплощение истории, где переплелись судьбы многих народов. Расположенный на плодородных землях Месопотамии, у подножия величественных гор, он был оазисом жизни среди бескрайних степей и каменистых плато. Его улицы, вымощенные камнем, отполированным тысячами ног, вели к сердцу города – цитадели, возвышавшейся над округой подобно немому стражу, наблюдающему за течением веков.

Город, в основном населенный курдами – гордыми и воинственными потомками древних мидийцев, – жил в ритме, заданном природой и традициями. Однако среди этого моря курдских племен, с их пестрой одеждой и звучной речью, выделялась иная община – еврейская, небольшая, но заметная, словно островок иной цивилизации посреди курдского мира.

Курды Эрбиля были людьми суровыми, но гостеприимными. Их жизнь определялась племенными законами, и каждый род гордился своей историей, передаваемой из уст в уста. Мужчины носили шерстяные шальвары, подпоясанные широкими кушаками, а головы покрывали чалмами или меховыми шапками. Женщины, чьи наряды сверкали серебряными монетами и вышивкой, передвигались по городу группами, их смех звенел, как ручьи в горах.

Но курды не только торговали – они были воинами. В их домах висели кинжалы и старинные ружья, а мальчиков с детства учили держаться в седле. Время от времени между племенами вспыхивали стычки, и тогда улицы города оглашались криками и звоном стали. Однако перед лицом внешней угрозы курды забывали распри и объединялись, защищая свою землю.

Среди этого бурлящего курдского мира евреи Эрбиля жили своей, особой жизнью. Их община, насчитывавшая тысячи три человек, была одной из старейших в регионе. По преданию, их предки поселились здесь еще во времена Вавилонского плена, и с тех пор они хранили традиции, арамейский язык и свою древнюю веру.

Еврейский квартал располагался недалеко от центра города. Его узкие улочки были застроены невысокими домами с плоскими крышами, где по вечерам семьи собирались, чтобы обсудить прошедший день. Евреи Эрбиля в основном занимались ремеслами и торговлей. Среди них были ювелиры, ткачи, красильщики тканей и менялы. Их лавки на базаре отличались аккуратностью, а товары – качеством. Курды, хоть и относились к ним с некоторой отстраненностью, ценили их мастерство и часто обращались к еврейским лекарям, славившимся знанием целебных трав.

На границе с еврейским кварталом стоял заброшенный колодец. Его каменные стены, почерневшие от времени, были покрыты трещинами, а железное кольцо, когда-то служившее для подъема ведер, давно проржавело и висело, словно забытое временем.

Местные жители обходили это место стороной. Говорили, что колодец был выкопан еще во времена древних вавилонян, и что на его дне жил джинн. Но не простой джинн – а тот, что исполняет желания.

Говорят, что лет двести назад, первым с ним встретился был старый Авраам, софер, переписчик книг. Его дочь тяжело болела, и никакие лекарства не помогали. Однажды ночью, когда луна висела над городом, как серебряный щит, он подошел к колодцу и прошептал:

– Хочу, чтобы моя дочь выздоровела.

Наутро девочка вскочила с постели, полная сил, но когда Авраам обнял ее, он внезапно понял, что обнимает незнакомку и отпрянул как ошпаренный.

– Кто ты? – спросил он, и сердце девушки разорвалось от боли.

Рассказывали еще, что в том же году гордый Джафар, обвиненный в преступлении чести, которого не совершал, пришел к колодцу в ярости.

– Хочу, чтобы мое имя было очищено от позора! – крикнул он в темноту.

И на следующий день кади Эрбиля публично признали его невиновным и даже указал на настоящего виновника. Но когда Джафар вернулся домой, он не узнал свою мать.

– Женщина, кто ты? – спросил он, и в ее глазах отразилась бездонная скорбь.

Так в городе стали поговаривать, что джинн не дарит желания – он крадет память. От греха подальше тогдашний хахам баши, главный раввин общины, велел завалить колодец камнями. Завалили, правда не очень хорошо, но стало поспокойнее. Ну как поспокойнее? Иногда, в самые темные ночи, кто-то проходил мимо колодца, глубины, через уже неплотно наваленные камни доносился шепот:

– Чего ты хочешь?

Конечно, это все рассказы казались сказками – такими же небылицами, как истории о летающих коврах или говорящих змеях, но ночи бывают темными, а люди не всегда склонны трезво анализировать. Поэтому в рассказы о джинне верили. И даже делали вид, что не бояться.

Йосеф бен Шимон, ювелир, тоже знал про колодец. Не то чтобы он в него верил – нет, Йосеф был человеком практичным, привыкшим оценивать вес серебра и чистоту камней. Но в Эрбиле некоторые вещи знали все, даже те, кто предпочитал отмахиваться от них со смешком.

Йосеф проходил мимо колодца почти каждый день – его мастерская находилась неподалеку, в низком каменном доме с синей дверью. Иногда, если ветер дул со стороны колодца, ему казалось, что слышится шепот – не то слова, не то просто шорох сухих листьев в глубине. Он никогда не останавливался, чтобы прислушаться. Йосеф никогда не подходил к нему близко.

Но он знал истории. Знал, что когда-то давно один человек попросил у колодца богатства – и наутро нашел у порога мешок с золотом, но не узнал собственного сына; знал, что другая – красоты, и стала прекрасной, но перестала видеть лицо матери. Знал, что джинн в колодце не лжет: желание исполняется. Просто… не бесплатно. Йосеф не верил в это. И одновременно верил всем сердцем.

2

В те времена в Эрбиле женились не так, как теперь. Не было этих долгих вздохов при луне, тайных переписок через рыночных мальчишек и бегства через горы… Нет, было, конечно. Всегда было. Но как-то поскромнее. В основном всё делалось степенно, с расчётом и подобающими церемониями. А главное – вежливо.

Когда дочь богатого торговца пряностями Рувима – хорошенькая, как персик в цвету, Рахель – достигла подобающего возраста, в доме началось тихое оживление. Свататься надумал и Йосеф. При посредстве уважаемой шадханит (по-простому – свахи) Ревекке была назначена встреча отцов семейства, присутствовал и сам Йосеф, принесший в подарок отцу потенциальной невесты изящную серебряную шпильку – своё лучшее изделие за год.

Рахель, спрятавшись за резной ширмой, украдкой разглядывала жениха:

– Руки у него… чистые, – шепнула она служанке. – И глаза не бегают. Вроде и не пьющий, и не зануда, который целыми днями Талмуд учит. Но классвоая борьба обострялась уже и в то время, поэтому был вынесен жесткий, но вежливый (ведь все делалось вежливо) вердикт отца семейства:

– Мастер он может и хороший, но деньгами не вышел. Моей дочери негоже считать медяки.

Впрочем, Йосеф не особо удивился.

– Они сказали, что ты мастер искусный, – деликатно кашлянув в ладонь, пояснила Ревекка, – но по деньгам – не ровня.

Йосеф и сам знал, что дочь богатого торговца – не его партия. Но всё равно было горько. Какой-то воробушек летал внутри. Недовольный такой воробушек.

Той ночью, лежа на жестком тюфяке и глядя в потолок, Йосеф впервые за долгое время вспомнил о колодце, поэтому, когда на следующий день он оказался возле него почти случайно, то даже не удивился как так вышло, что ноги сами принесли его сюда. Колодец выглядел так же, как всегда: потрескавшиеся камни, ржавый ворот, тишина. Ни шепота, ни черных птиц.

– Богатством, значит не вышел? – усмехнулся Йосеф вслух и ушел прочь, намеренно громко топая по камням, чтобы заглушить внезапно участившийся стук сердца.

Вернувшись в мастерскую, он схватил первый попавшийся кусок серебра и принялся яростно выбивать на нем узор. Молоток стучал, пальцы немели от напряжения, но мысли постепенно утихли.

– Богатством не вышел, – повторил он про себя, – зато руки не из одного места растут.

Йосеф бен Шимон никогда не считал себя гордецом. Он спокойно носил поношенный кафтан, когда другие ювелиры щеголяли в расшитых золотом халатах. Не роптал, когда заказы доставались тем, кто был родственником городских старшин. Даже насмешки Азриэля, сына менялы, который любил тыкать пальцем в его скромную лавчонку, Йосеф пропускал мимо ушей. Но отказ семьи Рувима… Это задело.

Сначала он думал – пройдет. Ведь формально ничего же не случилось. Не было ни публичного позора, ни разрыва обручального договора. Но город был тесен. Еврейский квартал – еще теснее.

Через три дня старьевщик Яаков, разглядывая принесённое Йосефом серебро, небрежно бросил:

– Слышал, Рувим дочь за мосульского купца отдаёт. Ты ведь тоже сватался?

Через неделю служанка из дома торговца пряностями, покупая у матери Йосефа шерсть, сочувственно вздохнула:

– Барышня вашу шпильку каждый день носит… Как хорошо бы вы вместе смотрелись…

А намедни… Намедни было хуже всего: после авдалы, официального провода шаббата, молодежь собралась догулять последние часы перед новой неделей, выпить чуть-чуть что осталось после субботней сеуды, трапезы, и Авигдор, старый приятель, хлопнул Йосефа по плечу:

– Ну что, жених? Говорят, в доме Рувима теперь персидские ковры стелют – а ты зять – неча взять?

Смех вокруг. Добродушный, без злобы. Но Йосеф почувствовал, как кровь ударила в виски.

– Может, мне к твоей сестре посвататься? – огрызнулся он.

Тишина. Потом сдержанный смешок. Авигдор побледнел – его сестра была невезучей – два развода в ее двадцать лет. И все из-за тяжелого характера, поэтому суть подкола Авигдор уловил сразу. Дошло до рукоприкладства, но друзей разняли. Пыл быстро прошел, поэтому историю просто замяли и уже совсем ближе к ночи Авигдор явился мириться.

Йосеф тоже извинился. Выпили мировую.

– Знаешь, что тебе нужно? Сходить к тому колодцу. Попросить денег, – завел внезапно Авигдор.

Йосеф поперхнулся:

– Ты головой поехал?

– А почему нет? – Авигдор развёл руками. – Попроси денег. Хотя бы на приданое для следующей невесты. Все равно ведь все знают – тебя отшили из-за того, что ты не такой богатый, как хотелось бы Рувиму.

Йосеф задумался. Эрбиль – не Стамбул, все друг друга знают. Теперь за ним точно закрепится слава голодранца… Он встал, махнул рукой Авигдору и они пошли – благо ночь была месячная, звездная, ясная – видно было так, что хоть иголки собирай! Друзья шли по пустынным улицам, где шаги гулко отдавались от глиняных стен. Луна освещала дорогу – бледная, равнодушная.

– Вот, – Авигдор остановился в десяти шагах от груды камней, обрамляющих чёрный провал. – Я подожду тут.

Йосеф шагнул вперёд. Колодец был таким, каким и всегда, при свете дня: камни, поросшие серым лишайником, сгнившая верёвка, свисающая в темноту. Ни шёпота, ни джиннов.

– Сказки – пробормотал он.

Но вдруг… Холод. Не просто ночная прохлада – ледяное дуновение, будто ночью вы пустыне. И шум. Что-то задвигалось.

– Ты что-то слышал? – крикнул Авигдор.

Йосеф не ответил. Потому что в этот момент что-то заговорило. Не голосом. Не звуком. Слово возникло прямо в голове и на арабском: «Ya Yusuf bin Sim'an! Ma tabahath huna?» (Йосеф, сын Симона! Что ты здесь ищещь?) Хотелось закричать. Бежать. Но ноги будто вросли в землю.

Авигдор, не дождавшись ответа, нервно засмеялся:

– Ну что там? Что стоишь как вкопанный?

И морок рассеялся.

– Иди к чёрту, – хрипло ругнулся Йосеф и повернулся к другу. – Пить надо меньше. Пошли по домам.

3

Дом каббалиста, старого рабби Элиэзера, прятался в глухом переулке за синагогой. Йосеф постучал. Дверь открылась не сразу. Сначала из-за неё донёсся шорох, будто кто-то отодвигал тяжёлые книги, потом раздался старческий кашель.

– Кто там? Чего надо? – голос был хриплый, но твёрдый.

– Йосеф бен Шимон, ювелир. Прошу совета.

Дверь скрипнула. Показался сам хозяин, рабби Элиэзер.

– Заходи, но быстро. Скоро придут важные люди, а я не люблю, когда меня отвлекают по пустякам.

Внутри было тесно. Полки, забитые книгами в потрёпанных переплётах, сухие пучки трав, свисающие с потолка, и посередине – стол, заваленный пергаментами с непонятными знаками.

– Ну? – рабби Элиэзер уселся на табурет, жестом указав Йосефу на единственный свободный стул.

Йосеф сглотнул.

– Мне нужна… защита.

– От чего?

– От…, – запнулся юноша. Как сказать, что боится колодца с джинном, не показавшись сумасшедшим?

Но рабби Элиэзер лишь усмехнулся, будто уже знал ответ.

– Ночью ходишь мимо колодца. Страшно. Так?

Йосеф вздрогнул.

– А что, много таких?

– Молодой человек, вам столько и не снилось. – С этими словами старик подошел к шкафу, открыл его с скрипом и достал что-то, завернутое в кусок чёрной ткани. – Вот. Лучшее средство.

Он развернул ткань и вернулся к своему гостю. На ладони старика лежала хамса – амулет в форме ладони, сделанный из металла. На её поверхности были выгравированы крошечные буквы – они должны были охранять от нечистой силы и сглаза. Йосеф взял амулет. Металл был холодным, но через мгновение, словно в ответ на тепло его пальцев, буквы на нём слабо заблестели.

– Как он работает?

– Когда приблизится нечистое – хамса станет горячей. Просто носи при себе.

– И всё?

– Да. Ты поймешь, что зло рядом когда нагреется хамса, а зло почувствует жар от хамся поймет, что ты под защитой. А теперь давай, у меня есть дела важнее. Деньги завтра занесешь, я тороплюсь.

Йосеф понял, что ему здесь не рады, но оберег был – можно было действовать. Ювелир вежливо откланялся и вышел на улицу, где уже начинало смеркаться. Амулет лежал на ладони, безмолвный и загадочный. Йосеф подумал немного, пошарил в карманах и, обнаружив шнурочек, повесил хамсу на шею, под рубаху.

Вечер выдался тихим и душным. Воздух был тяжелым, словно пропитанным невысказанными мыслями. Йосеф шел к колодцу медленно, почти нерешительно, каждый шаг давался ему с усилием, будто ноги сами сопротивлялись.

Хамса на его шее молчала.

Он трогал амулет пальцами – холодный, безжизненный, будто обычный кусок металла. Ни дрожи, ни тепла, ни малейшего признака того, что он чувствует приближение чего-то нечистого.

– А зачем я вообще в это ввязываюсь? – пробормотал Йосеф, но тут же остановился.

Перед колодцем сидела кошка. Или кот. Пушистый. Или пушистая? Большая, пушистая, с шерстью цвета пепла и янтарными глазами, в которых отражался последний свет заката. Она сидела прямо на краю камня, хвост обвит вокруг лап, и смотрела на него так, словно ждала.

– Откуда ты здесь, кисонька?

Кошка медленно потянулась, встала и сделала несколько шагов к нему, грациозно переступая лапами по неровному камню. Потом потёрлась о его ногу, мурлыча.

Йосеф невольно улыбнулся. Он присел на корточки, протянул руку. Кошка тут же подставила голову, позволяя чесать за ухом.

– Ты здесь одна живёшь? – пробормотал он, гладя её по спине.

Шерсть была неожиданно мягкой, почти шелковистой. Кошка явно была чья-то. Играя с ней Йосеф не заметил как хамса выскочила из под рубашки и свесилась наружу. Кошка мурлыкала, потом вдруг резко повернула голову и схватила зубами шнурок. Шнурок развязался, хамса оказалась в зубах у животного.

– Эй!

Йосеф рванулся назад, но было поздно – кошка уже отпрыгнула, амулет блестел в воздухе и был крепко зажат у нее (или него – в сумерках не видно было) в зубах.

– Верни!

Кошка метнулась в сторону, скользнула между камнями, потом вдруг резко развернулась и прыгнула прямо на край колодца. Йосеф не успел остановиться. Его нога на мгновение повисла в пустоте. Потом он потерял равновесие и почувствовал, что падает. Зажмурив глаза в ожидании неминуемого удара он приготовился к худшему, но вдруг понял, что лежит на низком диване, укрытый тонким шерстяным покрывалом с вышитыми золотыми узорами. Вокруг – просторная комната, освещённая тёплым светом масляных ламп в медных подвесах. Ни падения, ни вечернего города, никакого ощущения, что он свалился в колодец. Правда окон тоже не было. Ни одного окна.

– Что за чертовщина?

Тут он почувствовал вес на груди.

Тот самый кот сидел у него на груди. Его пушистый хвост медленно раскачивался, а янтарные глаза смотрели на Йосефа с выражением, которое можно было описать только как «Ну и дурак же ты, человечишка».

– Жив? – раздался голос.

Йосеф замер.

– Кто… это ты сказал?

Кот привстал у него на груди и пододвинув свою мордочку к лицу Йосфеа немного по-издевательски ответил:

– Ну конечно, не я. Я же котенька. А котеньки не умеют разговаривать.

Йосеф сел резко, чуть не сбросив кота.

– Но… мы же сейчас разговариваем!

Кот посмотрел на него с ухмылкой.

– А может, я на самом деле не котенька?

В воздухе дрогнуло что-то, словно пространство сжалось на мгновение. И вдруг перед Йосефом уже стоял не кот, а… Джинн. Ну как джинн? Худощавый мужчина в расшитом золотом халате, с тёмными кудрявыми волосами и глазами, которые всё ещё светились тем же янтарным оттенком, что и у кота. Он улыбался, но не зловеще – скорее, с лёгким лукавством.

– Вот так лучше? – спросил джинн, и голос его звучал так же, как у кота, только теперь уже без притворства.

Йосеф открыл рот, закрыл, снова открыл.

– Ты… ты джинн?

– Нет, я котенька! – съехидничал джинн. – Сам не видишь?

Йосеф медленно выдохнул.

– И… ты не собираешься меня убить?

Джинн рассмеялся – звонко, как колокольчик.

– Если бы я хотел тебя убить, разве стал бы тратить время на разговоры? Дал бы спокойно упасть и готово.

Йосеф не нашёл, что ответить.

– Ладно, ладно. Давай по порядку. Ты упал в мой колодец. Я тебя поймал. Теперь ты мой гость. Всё просто.

– Твой колодец?

– Если я джинн, а это колодец джинна, то связь проглядывается, да?

– Но… ты же должен был…

– Исполнить желание? Забрать твою память? – джинн махнул рукой. – Уже не интересно. Сперва было весело, да. Но надоело.

Йосеф покачал головой. Он всё ещё пытался понять, как вообще оказался в этой подземной комнате, разговаривает с котом, который оказался джинном и чувствует себя при этом удивительно спокойно.

– Так ты… Это все не сказки?

Вместо ответа джинн провёл рукой по воздуху, и между ними всплыло полупрозрачное изображение – древний Эрбиль, ещё без каменных домов, с глинобитными стенами.

– Когда этот город был просто крепостью на холме, я уже был здесь.

Йосеф уставился на видение.

– И… ты просто сидел тут всё это время?

– Не просто сидел, – джинн обиженно нахмурился. – Этом ой дом. Я туту живу и всегда жил.

Он махнул рукой, и изображение сменилось – теперь оно показывало разных людей, подходивших к колодцу в разное время.

– А желания? Память? – не унимался Йосеф.

Джинн скривился.

– Ну один раз помог кому-то по доброте душевной. Так потом начали толпами выстраиваться. А я не люблю шумных компаний, лишнего внимания.

Он щёлкнул пальцами, и картинка остановилась на мужчине в потрёпанной одежде.

– Вот этот, например, умолял спасти его жену от болезни. Ну, я её вылечил. И тут меня осенило – сделаю так, что он перестанет узнавать ее. Чтобы других отпугнуть.

– Но зачем?

– Потому что вредить я ни кому не хочу, а это было первым, что пришло мне в голову. – джинн развёл руками. – Как видишь – сработало. Меня уже давно никто не трогает. Заходят, правда, но я попугаю мальца и уходят.

Он понизил голос, словно делился секретом:

– Крикнешь какому нибудь умнику прямо в голову что-то наподобие «ya Yusuf bin Sim'an! Hal tabahath al-haqiqa um al-quwa?», так сразу убегают.

Йосеф медленно переваривал услышанное. Он понял, что на самом деле слышал намедни голос джинна у колодца.

– А зачем ты тогда отнял мою хамсу?

Джинн вдруг ухмыльнулся. И с довольным видом уселся на ковер около Йосефа, облокотившись на несколько лежавших неподалеку подушек.

– А чтобы окончательно отвадить. И чтобы снова никто не начал ходить ко мне и денег выпрашивать. У одного долги, у другого теща все никак не помрет – а ему хотелось бы, у третьего дочь с каким-то ухарем сбежала. И все ко мне побегут с проблемами?

– И тебе не скучно тут? – не удержался Йосеф. – Веками сидеть в колодце?

Джинн поднял бровь.

– Во-первых, это мой дом. – Он щёлкнул пальцами, и стены вдруг стали прозрачными, открывая вид на бескрайние звёздные просторы. – Это не тюрьма. Во-вторых, если мне станет скучно, я просто пойду погуляю. Или в гости к кому наведаюсь.

– Куда?

– Куда захочу. Джиннов везде много, а на котика внимания никто не обращает.

Джинн лениво потянулся, и вдруг его облик поплыл – золотой халат сменился пушистой шерстью, а вместо человека перед Йосефом снова сидел тот самый кот с янтарными глазами. Затем он снова принял человеческий облик, но теперь в простой курдской одежде.

– А иногда наряжаюсь путником и иду в караван-сарай – послушать сплетни. Про твою фашлу со сватовством тоже в кофейне узнал.

Йосеф не мог скрыть удивления.

– То есть денег я у тебя просить не зря хотел?

Джинн рассмеялся.

– О, поверь, денег тебе точно не надо. – Он откинулся на подушки, и в воздухе всплыли полупрозрачные образы – десятки, сотни женских лиц джинни, сменяющих друг друга. – Я был женат и не раз. Мы, джинны, тоже женимся.

Йосеф уставился на мелькающие тени.

– И все время разводился?

– Все время – Джинн махнул рукой, и видения рассыпались. – Особенно когда жена богаче. Представляешь, каково это – когда твоя жена, царица Савская, каждое утро спрашивает: «Где подарки, дорогой?», а ты простой царь Сулейман! Ну, условно.

Йосеф невольно рассмеялся.

– Женись на девушке из своего круга – будет тебе счастье. Она не станет тыкать тебя в лицо отцовскими деньгами, а ты не будешь каждую ночь ворочаться, думая, что она сравнивает тебя с тем дураком-купцом, у которого мешки с деньгами в подвале размером с тебя самого.

Йосеф хмыкнул, но в глазах появилась тень сомнения.

– Но я ведь останусь…

– Посмешищем? – Джинн перебил его, склонившись вперед. – Да через месяц никто и не вспомнит, что тебя отверг этот… как его… Рувим?

– Рувим…

Джинн вдруг прислушался, будто уловив что-то за стенами подземной комнаты, и резко встал.

– Ладно, хватит болтать. Скоро рассвет.

– Что? Йосеф ошарашенно огляделся. – Мы проговорили всю ночь?

– Всю ночь. А я тебе даже кофе не предложил. Стыдно. – Джинн махнул рукой, и в воздухе появился стеклянный стакан с прозрачной жидкостью, от которой тут же ударил в нос резкий запах аниса.

Йосеф нахмурился:

– Это что?

– Арак. Хороший, между прочим – в Мардине человек проверенный делает. Выпьешь – и никто не станет спрашивать, где ты пропадал всю ночь. По запаху, что выпил, уснул у колодца, а всё остальное… ну, приснилось на ночном ветру. Колодец-то проклятый!

Йосеф нехотя взял стакан. Жидкость обожгла горло, но была приятной на вкус. Джинн сразу же схватил Йосефа в объятия и в мгновения ока они очутились у колодца.

– Ты это, заходи, если что. Или я сам зайду, – сказал на прощание джинн, превращаясь обратно в котика.

В этот же момент из-за угла послышались шаги и появился Авигдор, который тоже провел эту ночь явно не дома.

– Йосси! Ахи! – это был голос Авигдора. – Ты что, наотмечался где-то и у колодца уснул?

Йосеф медленно повернулся к своему другу, пошатываясь – то ли от стакана араку залпом, то ли голова просто закружилась от стремительного подъема.

– Я… не помню…

Авигдор вздохнул и потянул его за руку:

– Ну ладно, хоть ночи теплые. Пойдем, я тебя домой доведу.

Йосеф покорно зашагал за ним, но на последнем повороте оглянулся. Колодец стоял, как обычно – немой и безжизненный. Только на краю камня, где ещё не высохла роса, сидел хороший котик с янтарными глазами и грелся в лучах солнца, которое начало показываться из-за горизонта.

Сирийская рукопись

1

В начале XIX века Османская империя напоминала гигантский механизм, скрипящий под тяжестью собственного веса. Бесконечные канцелярии, горы документов, тысячи чиновников – всё это создавало иллюзию кипучей деятельности, которая не столько управляла, сколько имитировала управление.

Стамбул, сердце империи, был городом, где бумага значила больше, чем сабли янычар или золото султанской казны. В бесчисленных диванах и дефтердарлыках (финансовых ведомствах) чиновники день за днём переписывали, заверяли, архивировали. Каждое решение, даже самое незначительное, должно было пройти через десятки рук, обрасти печатями, быть занесённым в реестры.

Один французский дипломат, посетивший Порту в те годы, с изумлением писал: "Здесь считают, что если документ составлен, подписан и положен в нужный ящик, то дело сделано. Неважно, исполнено ли оно в действительности – важно, что оно учтено."

Империя жила по ритуалу, а не по результату. Чиновники, от мелких катибов (писцов) до высоких пашей, ревностно охраняли свои обязанности, но сама работа часто сводилась к бесконечному перекладыванию бумаг из одной папки в другую.

Османская бюрократия обладала удивительным умением превращать реальные проблемы в абстрактные записи. Например, если в далёком пашалыке вспыхивало восстание, местный губернатор отправлял донесение в столицу. Там его рассматривали, составляли ответ, отправляли предписание – и на этом успокаивались. Фактически мятеж мог продолжаться месяцами, но раз о нём доложили "по инстанции", считалось, что система сработала.

Даже финансовые дела тонули в бумажной трясине. Налоги собирались неэффективно, казна пустела, но вместо реформ чиновники предпочитали создавать новые реестры убытков. Один из великих визирей эпохи, отчаившись разобраться в бумажной волоките, якобы воскликнул: "Легче выиграть войну, чем найти нужный документ в наших архивах!"

Парадоксально, но именно эта неповоротливость спасала империю от стремительного краха. Бюрократический аппарат стал буфером между султанской властью и хаосом на местах. Пока в провинциях паши и аяны (местные сильные кланы) боролись за влияние, Стамбул сохранял видимость контроля – просто потому, что продолжал рассылать указы и требовать отчётов.

Одним из таки бюрократов был Джемаль Наджмани из Урфы. Джемаль был чиновником в третьем поколении, получив в свое время благосклонность начальника благодаря протекции отца, он каждый день по несколько раз сверял списки, ставил печати, переписывал устаревшие реестры в новые.

– В нашей семье, сынок, главное – стабильность, – любил повторять Мустафа-эфенди, отец Джемаля. – Не лезь в политику, не спорь с начальством, делай, что велят, и будешь получать жалование пока борода не поседеет.

Урфа не была большим городом, но налоговое управление здесь работало так же солидно и методично, как в самом Стамбуле. Войдя в свой кабинет (крошечную комнату с одним окном, выходящим на пыльный двор), Джемаль сразу же брался за бумаги. Иногда, в редкие минуты, когда работа была сделана (вернее, отложена на завтра), Джемаль позволял себе мечтать. Может быть, если бы он родился в другом месте, в другое время… Может быть, он стал бы путешественником, как Эвлия Челеби, или поэтом, как Физули.

Джемаль Наджмани не был несчастным человеком. Он был очень доволен той жизнью, которую ведет. У него была жена, ребёнок, стабильное жалование. Ему не о чем было переживать: пока Османская империя медленно дряхлела, тысячи таких, как он, продолжали перекладывать бумаги – просто потому, что так было заведено.

Но однажды спокойной жизни пришел конец: Эмине, жена Сердара Джулани, крупного торговца шерстью, родила ребенка, подозрительно похожего на Джемаля…

Когда Мустафа Наджмани, отец Джемаля, узнал о надвигающемся скандале, он не стал ругать сына. Он вздохнул, достал чернильницу и начал писать письма, которые тут же рассылал своим друзьям из управления через местных мальчишек. Да, дороговато вышло – но самому всех не обежишь с проблемой.

На следующий день в налоговом управлении Урфы появилось предписание якобы из Стамбула (из кабинета старого друга Мустафы, который еще сохранял влияние и не вышел в отставку). В документе говорилось, что в связи с «необходимостью усиления контроля за сбором налогов в Мардинском санджаке» опытный чиновник Джемаль Наджмани переводится туда «на временную службу». Ехать Джемалю предстояло одному: до Мардина хоть и было всего 200 километров, но ехать предстояло небольшим почтовым караваном, а для молодой матери с грудным ребенком это было тяжело, поэтому Асма с дочкой остались в Урфе и должны были присоединиться к Джемалю позже (или он сам вернулся бы, когда скандал бы подзатих).

После Урфы, которая и так не давала особых надежд на карьерный рост, Мардин был явным понижением, но что поделаешь – ситуация стала критической.

2

Лавка Табиты Шамиры представляла собой нечто среднее между складом, мастерской и музеем забытых вещей. Внутри пахло паяной медью, маслом и старым деревом. На полках в беспорядке лежали, чайники – от крошечных до массивных, в которые могла бы поместись кошка; подносы с выгравированными на них узорами, которые уже потемнели от времени; кувшины; миски; джезвы – часть явно новая, часть выглядела так, будто их изготовили еще когда византийская власть в Мардине была крепка как никогда прежде..

Приказчик, Абдулла, сидел в углу на низком стуле, курил наргиле и смотрел куда-то в пространство, будто торговля его вообще не касалась.

– А, господин чиновник… – пробормотал он, увидев Джемаля. – Бухгалтерия там, в ящике.

Ящик, на который он указал, был завален пыльными свитками, клочками бумаги и старыми ложками.

– У вас нет книг учета? – спросил Джемаль, перебирая бумаги.

– Книги? – Абдулла задумался. – Были. Где-то.

Появившийся будто неоткуда сын приказчика, мальчишка лет пятнадцати, полез под прилавок и вытащил потрепанную тетрадь.

– Вот, эфендим. Но там только цены.

Джемаль открыл пыльный гроссбух. Записи были сделаны в разное время, разными почерками, иногда карандашом, иногда чернилами. Большинство записей было нечитаемо. Ни дат, ни имен.

– Вы вообще ведете учет доходов, расходов, долгов? – спросил Джемаль.

– Долги? – отмахнулся лениво приказчик. – Кто должен – помнит. Кто не должен – тоже.

– А налоги?

– Иногда платим. Изо всех сил.

Джемаль вздохнул.

– Вам нужно вести записи аккуратнее.

– Сделаем, эфендим.

Но по тону Абдуллы было ясно: ничего не изменится. Поняв, что требовать образцовой отчетности – все равно что просить верблюда петь, Джемаль махнул рукой.

– Угостите хоть кофе, что ли – вижу хоть посуды у вас достаточно.

Сын приказчика, Вали, сразу оживился.

– Эфендим, сейчас все в лучшем виде сделаем.

Через минуту в руках у Джемаля уже дымилась крошечная чашечка.

Кофе оказался крепким, с горчинкой. Джемаль потягивал его, слушая поток мардинских новостей:

– Слышали, говорят сын имама нашего из медресе сбежал с дочерью муэдзина. Теперь тот клянется, что если поймает – голову отрежет обоим.

– Да, что-то мельком слышал…

– А они, говорят, уже в Мосуле. Что им так делать?

– Да кто их разберет? Одна любовь в голове. – хмыкнул Джемаль.

Так, за тремя чашками кофе, Джемаль узнал, что: Налоговый инспектор Диярбакыра проиграл в нарды годовой сбор; лучшие сплетни хранит банщик Аль-Фахиши (он же известен как лучший сводник в городе); сын Абдуллы грозится уйти в солдаты, но пусть только попробует.

Время летело быстро, Джемаль уже собрался было уходить, как вдруг дверь перед его носом распахнулась и в помещение вошла невысокого роста женщина, судя по всему – сама Шамира ханум, хозяйка лавки.

– Вы, должно быть, тот самый Джемаль-эфенди из налогового управления? – спросила она, слегка склонив голову и перевела взгляд на Абдуллу.

Голос у нее был низкий, спокойный, но с железной ноткой, а движения – точные, без лишней суеты.

– Табита-ханум! – оживился Абдулла. – Я как раз собирался…

– Но пока не собрался.

Она повернулась к Джемалю, и он впервые разглядел ее как следует: темные распущенные волосы, смугловатая кожа, карие глаза с чуть насмешливым прищуром.

– Джемаль Наджмани, к вашим услугам.

– Так что, эфендим, Абдулла уже показал вам как у нас все идеально в плане отчетности? – в ее голосе явственно звучала ирония.

– Все просто идеально, ханум.

Ревизия в лавке Шамиры ханум оставило странное впечатление. Когда в налоговом управлении зашла речь о медной лавке Шамиры, чиновники переглянулись с усмешкой:

– А, это та, ассирийка? – говорили в конторе. – У нее денег куры не клюют – муж оставил кучу денег, вот повезет кому-то.

– И хороша собой, – добавил младший катиб, писарь, – не то, что моя Зухра.

Джемаль представлял себе нечто вроде торгового дома с толпой приказчиков, сундуками товара и важными клиентами, что толпятся у дверей. Реальность оказалась иной. Никакой торговой жилки.

На следующий день он подал отчет: "Торговля незначительная, налоги уплачены, нарушений нет".

Начальник пробежал глазами и спросил:

– А вдова Шамира… огонь, да?

– Огонь, – ответил Джемаль. – Жалко, что такими темпами разорится скоро.

3

Джемаль привык к женскому вниманию. В Урфе он знал каждую улыбку, каждый взгляд из-под ресниц, каждый намек, который можно было развернуть в интригу. Здесь, в Мардине, он пока держался осторожно – новое место, новые люди, да и причина, почему он тут оказался научила осмотрительности.

Но Табита Шамира… Ах, какая женщина! Из-за нее он еще пару раз наведывался к Абдулле попить кофейку да посудачить под благовидным предлогом налогового надзора, нео байки Абдуллы ему были неинтересны – у себя в конторе он сплетничал о том же самом. Город-то маленький. Ему хотелось лишний раз встретиться с Табитой, которая несмотря на всю запущенность торговли, в лавке появлялась регулярно и постоянно пыталась командовать Абдуллой и его сыном Валим. Да, безуспешно, но пыталась.

Табита оказалась не из тех женщин, что играют взглядами. Она не бросала на него томных взглядов, не касалась «случайно» его руки, когда подавала кофе. Она даже не старалась казаться привлекательной – просто была собой. Ее привлекательность была в другом: в спокойствии, с которым она говорила о торговых делах, будто они для нее – пыль. Это раздражало. С одной стороны. Но распаляло любопытство. С другой.