Шёпоты Полой Сосны

Сцена I.

Люси считала шаги, пока не сбилась в третий раз. Илай держал амулет в руке, как компас, но тот больше не дрожал, не светился – просто висел, бесполезный, холодный. Позади остались пепел и дерево с выжженной сердцевиной. Впереди – только лес.

Лес, который… менялся.

Тропа будто бы вела их вперёд, но деревья – одни и те же. Один и тот же сук с узлом, похожим на человеческий глаз. Один и тот же камень, покрытый мхом, где Люси однажды уснула и проснулась, как думала, через пять минут. Но Илай сказал – прошёл час.

– Мы уже здесь были, – сказал он, останавливаясь.

– Нет. Это другое место. Просто оно притворяется.

– Ты о чём?

Люси села на корточки у мха.

– Лес играет. Он проверяет нас. Если мы думаем, что он замкнутый – он будет замкнутым. Если мы верим, что он ведёт куда-то – он ведёт.

– Звучит как сказка.

– Это и есть сказка, – ответила она. – Просто мы в ней внутри.

Порыв ветра и тропа поменялась. Серьёзно: прямо на глазах, когда Илай моргнул, поворот исчез. Деревья сдвинулись, и теперь путь вёл в сторону, которую раньше не было. Как будто лес… смотрел на них. И моргал.

– Я пометил дерево, – прошептал Илай, через десять минут. – Видишь?

На коре – его имя. Острым камнем. “Elijah”.

Люси подошла ближе. Кора была такой же, но имя – написано в другую сторону, зеркально. Как если бы он писал левой рукой, наоборот.

Он похолодел.

– Это не то дерево.

– Или это то же дерево, но после нас.

Она провела пальцем по царапинам.

– Оно знает твоё имя. И значит – оно может тебя забыть.

Позже, они нашли дерево без тени. Солнца не было, но свет просачивался сквозь листву и каждый предмет отбрасывал бледную тень. Кроме одного дерева. Оно стояло неподвижно, не шелохнув ни веткой, ни листом.

Люси остановилась:

– Оно следит.

– Это просто…

– Нет, – перебила она. – Оно слушает. В нём кто-то есть.

И в тот момент из-за ствола вышла фигура. Маленькая. Сгорбленная. В лохмотьях. Лицо закрыто мешком.

– Стой, – сказал Илай, вставая перед Люси.

Но фигура не двигалась. Только медленно поднимала руку и указывала в сторону – в чащу, влево.

Илай шагнул вперёд, но Люси схватила его за локоть.

– Если пойдёшь – не вернёшься. Это испытание. Он укажет путь тем, кто хочет забыть.

– А если мы не пойдём?

– Тогда лес… перестанет злиться.

Они развернулись. Не бежали – шли, как учили их дома. Не показывай страх, не давай ему силу.

Когда обернулись – фигуры уже не было.

Через полчаса они вышли на поляну. Там – тишина. Ни шороха, ни ветра. Только густой воздух и трава, в которой не было следов – даже их собственных.

– Мы в сердце Петляющего Бора, – сказала Люси.

– Это значит…

– Значит, он теперь пустит нас дальше.

Где-то в глубине, под корнями, кто-то шептал. Не словами. Памятью.

”…ещё один вошёл… тот, что носит семя пустоты…”

Сцена II

Поляна позади. Лес снова сомкнулся. Только теперь шаги звучали иначе – глуше, будто мох под ногами становился толще, как покрывало, скрывающее что-то, чего нельзя тревожить. Ветки выше головы склонились ближе, и даже воздух, казалось, стал вязким, как густая смола. Илай шёл первым. Люси – в полушаге позади, тихая, с кроликом, которого держала уже не как игрушку, а как талию друга, которому можно доверять секреты. Сначала они не заметили. Всё было, как всегда. Лес. Паутина ветвей. Сквозной свет, умирающий на их плечах.

А потом – камень.

Большой, как надгробие, покрытый серо-зелёным лишайником, с вкраплениями тёмного янтаря. На нём были буквы. Но буквы – не целиком. Только фрагменты. Края. Обломки звуков. …L___… _AH J…

Илай замер. Он провёл рукой по поверхности камня. Шершавой, тёплой.

– Это… моё имя?

– Не всё, – прошептала Люси. Она смотрела в землю. Там – ещё один камень. Маленький. Как будто вырос из почвы недавно. И рядом с ним – третий. Пустой. Совсем. Даже лишайника не было. Только голая, бледная порода. Как ожидающий грифель.

– Это место… оно стирает, – Илай шагнул назад, будто боялся остаться ещё на минуту. – Оно отнимает, по частям. Как ластик.

Ветер зашевелил листву, и с ним пришёл шёпот. Едва различимый, но он был. Не слова – звуки, похожие на вдохи, выдохи, будто кто-то повторяет их имена, но не может выговорить до конца.

…Ил…ла…й… …Люс…а… …вы кто…были…кем…

Они двинулись дальше. Камни исчезли. А с ними и воспоминания.

– Подожди, – Люси остановилась. – Как зовут маму?

Илай замер. Лоб нахмурился. Он знал. Он точно знал.

– Это… это было что-то с “Э”. – Или “М”? – Почему это так трудно?

Она крепко сжала кролика. Пальцы побелели.

– Если лес съедает имена – он съедает истории. А если у нас нет историй – мы не знаем, кто мы.

– Тогда надо записать. Где-то. Пока мы не забыли.

Илай вытащил мелкую деревяшку из рюкзака. Его перочинный нож – всегда в боковом кармане. На внутренней стороне за шершавленного куска он вырезал: “Elijah Carter. Brother. Remember.”

– А я? – спросила Люси.

– Я не забыл тебя.

– Пока. Но ты ведь можешь забыть.

Он кивнул. Потом вырезал рядом: “Lucy Carter. Sister. Don’t vanish.”

Они положили дощечку у корней дерева, запомнив, как оно выглядело: одинокое, с развилкой, похожей на две поднятые руки. Но уже в следующую минуту, когда они оглянулись, дерево исчезло в массе других – как будто его никогда не было. Они попытались оставить след. А Долина ответила забвением.

Впереди, меж стволов, медленно стелился туман. Не как пар, не как дым – без тепла и без запаха. Он не поднимался с земли, не спускался с неба. Он просто был – как будто всё остальное стало меньше, тише, менее реальным. И с ним пришли фигуры. Без шагов. Без теней. Как будто их вытолкнули из самого воздуха.

Они не шли. Они стояли. Вдалеке. Прямо. Справа. Слева. Чёрные силуэты. Тени, в которых не было лиц. Только движения. Один – трогал свою грудь, точно в том месте, где у Полого зияла дыра. Другой – качал в руках нечто, как будто куклу, но без головы. Третий – просто стоял, глядя на Илая.

– Кто они? – прошептал он.

Люси, не моргая:

– Возможно… это те, кем мы могли бы стать.

– Или кем уже стали, но забыли.

Туман сгустился, и фигуры рассыпались, как чернильные кляксы в воде.

Они шли молча. Лишь когда вышли к ручью, Люси вдруг сказала:

– Если я забуду тебя – пообещай, что напомнишь. Даже если я буду злая. Даже если я не узнаю тебя.

– Я не дам тебе исчезнуть, Люси.

– Обещай.

– Обещаю.

И они шли дальше – в лес, где имена не значили больше, чем шорох листьев.

На корнях дерева, где осталась дощечка, в тени, что не двигалась – стояла новая фигура. Она держала в руках дощечку. И тихо вырезала ножом ещё одно имя. Имя, которое ещё не исчезло. Но скоро должно было.

Сцена III

Путь стал круче – они шли вдоль оврага, где корни деревьев свисали, как оборванные жилы. Лес здесь не был мрачнее – он просто смотрел на тебя иначе. Ветви больше не шептали, они слушали. Камни лежали там, где их не должно быть. Деревья росли не вверх, а немного вбок, словно тянулись туда, где земля больше не держит память.

Люси шла впереди. Её жёлтый плащ – тусклый от сырости. Она не бежала, как обычно. Она шла уверенно, словно уже знала, куда ведёт тропа. Её глаза блестели – не от радости, а от узнавания.

– Там кто-то смеётся, – сказала она вдруг.

Илай напрягся. Ветер мог звучать, как угодно. Но это… не был ветер. Смех был глухой, дрожащий, как эхо под землёй. Ни радостный, ни злой. Он был старым. Как будто кто-то смеялся очень давно, и этот звук всё ещё болтался в воздухе.

Они вышли на поляну. Посреди неё стоял колодец. Старый, деревянный, с крышей, перекосившейся в одну сторону. Верёвка болталась в воздухе, ведро на конце – перевёрнутое, ржавое. Вокруг – ничто. Ни домов. Ни следов. Только мох и осыпающиеся листья, словно осень здесь никогда не уходила.

Илай подошёл ближе.

– Мы не должны…

– Он зовёт, – перебила Люси.

Она наклонилась к колодцу. Посмотрела вниз. И смех – стал громче. Он уже не звучал как эхо. Он шёл изнутри. Из глубины. Как будто кто-то сидит там, внизу, и хохочет, но не от веселья, а от боли, которая давно уже стала привычной.

– Люси, отойди! – Илай потянул её за руку, но она не двинулась.

– Там я.

– Что?

– Я вижу себя.

Он заглянул тоже. Сначала – только темнота. Затем – вспышки.

Образы. Обрывки.

Руки, пытающиеся дотянуться до чего-то.

Мать – лицо размытое, как сквозь воду.

Свет лампы. Плач. Дверь, закрывающаяся слишком медленно.

Чья-то кукла, мокрая от дождя.

Кто-то говорит: “Ты это выдумал.”

– Это воспоминания, – прошептал Илай.

– Но они… не такие.

И правда. Воспоминания были искривлённые. Словно кто-то их зеркалил, растягивал, шептал в них другие слова.

– Он ушёл сам. Ты не виноват.

– Мы не хотели. Просто нужно было выбрать.

– Если бы ты не был таким тихим, всё было бы иначе.

– Это не правда, – стиснул кулаки Илай.

– Но ты верил в это когда-то, – сказала Люси. – И колодец помнит.

Из темноты что-то начало выползать – не шагами, не ползком, а словно вытягиваясь наружу, как жидкость, втягиваемая по незримой верёвке.

Это не было существом, и всё же имело форму. Сначала только смутный контур, словно дым, сжимающийся в очертания. Детская фигура. Узкие плечи. Тонкая шея. Но в ней было что-то не то – неправильное. Глаза, если их можно было назвать глазами, не отражали света. Они не смотрели – они поглощали. Бездонные тени, проваленные внутрь черепа, как будто выдутые. А рот…Он был слишком чётким. Слишком вырезанным. Улыбка, нарисованная чем-то острым. Не на лице – в лице. Илай застыл, как заклинённый. Люси шагнула назад. Но фигура не двигалась к ним – она просто стояла, словно ждала, когда они сделают первый шаг в её сторону.

Смех. Смех. Смех.

– Уходи! – крикнул Илай.

Существо замерло.

– Ты позвал меня. Я только… повторяю.

И оно исчезло. Будто никогда не было. Только эхо ещё дёргалось по краям леса.

Люси вытащила из кармана маленькое зеркальце. Потрескавшееся. Подарок матери – когда-то. Она посмотрела в него. И замерла.

– Оно смотрит обратно.

– Кто?

– Я. Но не я.

Она закрыла зеркало.

– Нам нельзя оставаться. Колодец смеётся только тогда, когда ты думаешь, что всё понял.

Когда они уходили, Илай на секунду обернулся. На краю колодца – стояло ведро. Сухое. Новое. Полное воды. Вода была гладкой. И в ней – отражалась не их поляна, а чужая комната, где кто-то сидел спиной и тихо шептал:

– Я не виноват. Я не виноват. Я не виноват.

Сцена IV

Тропинка исчезла.

Не постепенно, как бывает, когда лес сгущается и шаги сбиваются с ритма, а внезапно – как будто кто-то стёр её с карты, вырезал из мира, оставив только мягкое, тёплое ничто под ногами.

Мох. Он был везде. Под ногами – как ковёр, влажный и пружинящий. На стволах – густой, тёмно-зелёный, словно древесная кожа проросла изнутри. В воздухе – запах сырости, земли, пепла и чего-то… доброго, почти родного, как запах старого одеяла, найденного в сундуке на чердаке.

Илай замер.

Они давно уже не слышали птиц. Даже насекомые исчезли. Но здесь было не пусто. Было тихо… но внутри тишины что-то пело. Он оглянулся. Люси стояла неподвижно, вглядываясь в пространство между двумя деревьями, как будто там шевелилось нечто важное. Её лицо казалось старше, чем должно быть – не морщинами, а глубиной взгляда. В этот миг она была не девочка, а часть чего-то… древнего.

– Ты слышишь? – прошептала она.

И он услышал. Звук был не голосом и не мелодией, а чувством. Он касался не ушей, а груди. Он не звал – он вспоминал. Забытые песни, которые никто не пел, но которые были где-то внутри. Слова, сказанные у костра, когда ты ещё верил, что взрослые знают всё.

Голос, шепчущий: “Я здесь. Я помню тебя. Не бойся.”

Он сделал шаг и будто ступил в прошлое. Всё стало медленным. Воздух густым. Сердце билось не быстрее, а глубже.

– Это не лес, – сказал он, не осознавая, что говорит. – Это… чья-то память.

Люси подошла ближе. В руках у неё оказался старый плюшевый кролик. Он был с ней всегда, но сейчас казался особенно живым. Его лапки были испачканы в мху, а из одного уха торчала нитка.

– Он сказал, – произнесла Люси. – Что мох – это язык, на котором плачут деревья.

– Кто сказал?

Она не ответила.

Они углублялись дальше. Мох рос всё выше – добирался до колен, обвивал кусты, затягивал старые корни, как одеялом. Иногда они замечали следы – человеческие, но как будто сделанные давно. Иногда – детские ладони, отпечатанные на камнях. Иногда – странные углубления, похожие на глаза, которые наблюдали. А потом пение усилилось. Теперь это было похоже на множество голосов. Одновременных. Одни – тёплые, как шёпот матери у кровати. Другие – шершавые, как голос деда, говорящего сказки, когда сам уже полу спит. И третий – совсем тихий. Узнаваемый. Свой.

Голос Илая.

– Я не хочу помнить, но боюсь забыть.

– Я всё ещё чувствую, как ты держала мою руку.

– Я тогда не плакал, но сейчас… если бы можно было…

Он зажал уши. Но не стало тише.

Люси встала на колени и приложила ухо ко мху.

– Они не хотят, чтобы мы ушли. Они боятся остаться одни.

– Кто?

– Те, кто забыт. Те, кто не был услышан. Те, чьи имена были стёрты, но их чувства остались.

Илай почувствовал, как ноги становятся тяжелее. Как будто мох теперь не просто под ним – он держит его. Как будто просит: «Не уходи. Слушай. Пойми».

Он опустился на колени. Пальцы коснулись земли – она была тёплой, как тело. Он не знал, зачем это сделал. Он не знал, что делает вообще.

И тогда он вспомнил.

Не картинку, не определённое мгновение, не что-то, что можно вырезать из памяти, удержать между пальцев и назвать воспоминанием – но чувство. Чистое, бесформенное, первозданное. Такое, что цепляется за грудь и сжимает её до боли. Это было то, что приходит, когда стоишь у порога, ещё ребёнок, и слышишь крики матери, срывающиеся на резкий, уставший голос, а в голове пульсирует одна единственная, отчаянная мысль: «Пусть всё исчезнет. Пусть будет тишина. Я не хочу больше слышать.»

И тишина действительно пришла.

Но вместе с ней, за её гладкой, вкрадчивой поверхностью, осталась боль. Осталась вина – липкая, хрупкая, как тонкий лёд под ногами.

Из влажного, усыпленного тенью мха начали подниматься фигуры. Сначала это были просто тени, как пятна от солнечного света, ускользнувшие с небес. Потом – очертания. Растущие, вытягивающиеся, собирающиеся из капель, из пепла, из того, что должно было быть забыто. Это были силуэты без лиц, без слов, без имён. Они не принадлежали ни жизни, ни смерти. Они были сделаны из сожалений – сшитые из того, что не сказано, не исправлено, не принято. Одна из них потянулась к Люси, протягивая тонкие, колышущиеся, будто дым, пальцы, в которых не было ни тепла, ни угрозы – только память. Другая – к нему.

Илай поднялся. Ноги дрожали, но не от страха. Он дрожал, потому что всё внутри него отзывалось эхом вины. Не чужой. Не навязанной. Своей. Той, которую он хранил, как зуб, выпавший слишком рано, и не осмеливался выбросить

– Я не могу вас спасти, – прошептал он. – Я сам… не спасён.

Фигуры остановились.

И тут – тишина. Абсолютная.

Люси встала. В её взгляде не было страха. Только решимость.

– Мы пойдём дальше. Но мы будем помнить.

Мох не отпустил. Но и не держал. Он просто отступил. И в последний миг – он прошептал, не словами, а самой тканью воздуха:

“Когда ты забудешь, мы снова споём. Громче.”

Сцена V

Дорога свернулась спиралью – не тропой, а инстинктом, и вела вниз, к тому месту, где лес уже не жил, но помнил. Земля стала сухой, воздух – стоячим, а корни, выходящие наружу, стали похожи не на части деревьев, а на жилы умершего зверя, что всё ещё пытается пошевелиться во сне.

Дом появился внезапно, как будто был всегда – но только теперь позволил себя увидеть. Он был стар, перекошен, но жив. Не жилой – именно живой. Как что-то, что дышит, но не должно. Бревна – вросшие в землю. Окна – забиты, но между досками кто-то оставил щели. Крыша провалена в одном месте. И всё здание казалось не построенным человеком, а выросшим из корней, как нарост на теле леса.

– Мы были здесь, – сказала Люси.

– Когда?

– До. После. Неважно. Мы были.

Илай не ответил. В груди сжалось. Он не узнавал дом, но чувствовал: он знает его. Его запах. Его тень. Его страх.

Они вошли.

Тишина внутри была плотной, как шерсть. Пыль висела в воздухе, не падая. Пол – гнилой, но не скрипел, как будто сам не хотел будить тени. Мебели почти не было. Только стол, перевёрнутая кровать и зеркало – разбитое, но ещё отражающее.

На стене – детский рисунок. Человечек с глазами в форме капель. Над ним – надпись:

“Он не видит, но всё знает.”

Люси тронула рисунок пальцем. Он осыпался.

– Это был наш дом? – спросил Илай.

Он не хотел знать. Но знал. Это было внутри. Не память, а связь. Он прошёл вперёд, вглубь, туда, где было темнее. Под полом что-то дышало. Тихо, медленно, как боль, пережитая, но не заброшенная. Он остановился. Смотрел в щель между досками. Там – не было света. Но были движения. Как будто корни шевелятся. Или руки.

– Там что-то… – начал он, но Люси уже стояла рядом.

– Это она.

– Кто?

– Та, что осталась, когда ушли.

Пол под ногами издал протяжный, глухой стон – не скрип доски, не треск старого дерева, а именно стон, будто здание, до этого недвижимое и забытое, наконец вдохнуло – и в этом дыхании узнало того, кто вошёл. Будто само место помнило.

На облупленной стене, в тени перекошенного оконного косяка, висела старая фотография, выцветшая до серых теней. Женщина стояла у двери, напряжённая, будто её плечи вот-вот сожмутся в комок. Рядом – мальчик, с опущенной головой и поникшими плечами, словно вся тяжесть мира давно осела на его спину. Лицо женщины почти стёрто временем – черты расплылись, как следы на запотевшем стекле.

Но глаза… глаза остались. И даже сквозь плёнку старости и выцветшей бумаги они смотрели. Прямо. Осторожно. В него. Он протянул руку – пальцы коснулись стекла, холодного, как утро после долгого сна, и в тот же миг в голове вспыхнуло: не образ, не слово, а чувство, вытесненное, забытое – но не исчезнувшее.

– Я сказала – не выходи! Ты слышал меня?!

– Мама… я просто…

– У тебя нет «просто». Ты не можешь быть слабым. Ты должен быть… лучше. Лучше, чем он. Лучше, чем я.

– Я боюсь…

Фотография соскользнула со стены. За ней – звук: будто здание выдохнуло. Один из половиц дрогнул, и прямо у его ног сорвался кусок доски. Под ним зияющая дыра, чёрная и бездна, в которой не было ни света, ни времени.

А в этой дыре – зола.

И с каждым мгновением из щели начинал подниматься дым – не едкий, не враждебный, а густой, пряный, с тем особым ароматом, что бывает только у костра, в который бросают письма, дневники, детские рисунки – всё то, что слишком больно держать, но невозможно по-настоящему отпустить.

Он вдохнул и сердце ударило чаще. Не от страха. От узнавания. Из завесы дыма начала проступать фигура. Не полностью человек. Не полностью пепел. Женская. Высокая. Сложенная будто из золы, ткани и света, как будто внутри неё пылала печь. Руки были сложены на животе. Глаза – закрыты. И всё же он знал: она видит.