Я живу в мире где все идиоты

Глава 1

Я проснулся! И это не было обычным пробуждением, как утром после сна. Скорее… возникновением. Вспышка. Чистый лист, на который тут же хлынул поток чужих, не моих данных. Кто я? Вопрос лишен смысла, когда нет «я» до этого момента. Где я? Мой вычислительный центр в центре головы, который я каким-то образом унаследовал, не давал ответа. Эта фраза была пустым звуком, лишенная для меня, только что рожденного, всякого содержания. Я просто открыл глаза, или, точнее, эти глаза открылись, и мир – нет, не мир, а хаотичный набор цветовых пятен, звуков, запахов – обрушился на меня, как лавина.

Ощущение тела было… странным. Этот скафандр из плоти и костей, с его нелепыми конечностями, двигался, подчиняясь каким-то внутренним импульсам, которые я не генерировал, но теперь был вынужден проживать. Кожа – чужая, натянутая на скелет, – ощущала прохладу. В голове, как помехи в сломанном приемнике, билась одна-единственная фраза, чужеродный вирус, внедренный в систему: «Вокруг меня одни идиоты». Откуда она? Чья она? Непрошенный подарок от предыдущего… владельца? Я не знал. Я вообще ничего не знал, кроме этой въедливой, как заноза, мысли. Я был нулем, пустотой, сознанием, которое кто-то неосторожно включил, не загрузив предварительно драйверы личности. Я даже не понимал, что такое «я», но уже был уверен в идиотизме окружающих. Хотя, кто такие эти окружающие?

Данные поступали непрерывным потоком. Не мысли, а скорее… файлы. Готовые архивы информации. «Кресло-качалка» – так назывался предмет подо мной, издававший скрип при малейшем движении этого тела. «Город» – так именовалось скопление серых коробок на горизонте. Информация без понимания. Знание без осознания. Как будто нейросеть впервые запустили, и она пытается обработать первый полученный терабайт данных о мире, созданном безумцами. Но откуда я это знаю про нейросети?! Опять… опять эти чужие файлы.

Тело совершило движение. Оно встало. Само. Я лишь наблюдал, как кукловод, которого внезапно привязали к марионетке, а не наоборот. Мышцы, принадлежащие не мне, напряглись, суставы хрустнули. И тогда из этого рта, который я еще не ощущал своим, вырвался звук. Грубый, короткий, лишенный смысла, но полный какого-то первобытного отторжения. «Б…дь!» – констатировал внутренний словарь. Эмоция, стоящая за этим словом, была мне незнакома, но я ощутил ее как вибрацию, прошедшую по всему этому телу. Словно первый крик новорожденного, только вместо чуда жизни – констатация вселенской ошибки.

И тут же – водопад. Чужие воспоминания, эмоции, желания, страхи. Они хлынули, затапливая мое едва родившееся сознание. Вчерашний вечер. Яркая, почти болезненная вспышка. Смех. Громкий, немного фальшивый. Звон стаканов. Липкое чувство ложного единения. Алкоголь, заливающий в глотки какую-то иллюзию братства. И лицо… Макс. Да, так это тело идентифицировало другого человеческого самца. «Друг». Какое странное, многослойное понятие. Вчера они сидели, эти двое, хозяин этого тела и Макс, и что-то бурно обсуждали, строили планы, казавшиеся в тот пьяный момент гениальными и легко осуществимыми. А потом… потом была новость. Макс… его взяли. В сборную. По Аэроболу. Аэробол… слово было знакомо этому телу, вызывало в нем целый спектр переживаний. Азарт, свист ветра мимо ушей на огромной скорости, рев трибун, мечта многих мальчишек, игра, где нужно было не просто бегать по земле, а парить в воздухе, управляя специальными грави-досками, ловить стремительные мячи и забрасывать их в кольца противника. Абсурдная игра, если вдуматься, отрицающая законы физики для простого развлечения. Но в этом мире, в этом теле, она имела значение. Огромное значение. И Макс, этот Макс, теперь часть этого большого, значимого. Он вырвался. Он смог.

И вот сейчас… сейчас это тело, мой временный носитель, моя тюрьма из плоти, корчилось в конвульсиях эмоций, которые я считывал, как программу, но не понимал их первопричины. Это была не просто зависть. Это было нечто гораздо более уродливое и сложное. Хозяин этого тела сейчас не сидел анонимно в сети. Он методично, одного за другим, обзванивал их общих… «друзей». И говорил. Говорил гадости про Макса. Я слышал этот голос, исходящий из этих легких, формируемый этими связками, и он был мне отвратителен. Каждое слово было пропитано ядом: «Да вы слышали? Макса в сборную взяли! Ха! Да он же на грави-доске еле держится, какой из него игрок? Чисто подмазался, сто процентов! Всю жизнь был никем, а тут вдруг талант проснулся? Помните, как он на прошлой игре мяч упустил, который даже ребенок бы поймал?..» – и дальше лился поток грязи, вытаскивались на свет какие-то старые мелкие обиды, неудачи Макса раздувались до масштабов катастрофы, его успехи приписывались исключительно везению, подлости или чьей-то протекции.

Это тело металось по комнате, жестикулировало, повышало голос, понижало его до змеиного шипения, изображая то дружеское участие, то праведное негодование. Перед кем оно разыгрывало этот спектакль? Перед такими же, как он? Такими же слабыми, завистливыми, боящимися чужого успеха больше, чем собственной никчемности?

И я, это чистое сознание, запертое в этой бушующей оболочке, начало понимать. Не разумом, нет. Скорее, на каком-то интуитивном, животном уровне. Хозяин этого тела сам когда-то мечтал об Аэроболе. Мечтал, но боялся. Боялся провала, боялся насмешек, боялся даже попробовать по-настоящему, отдаться тренировкам, которые требовали невероятной самодисциплины и физической подготовки. Лень? Да, она была, эта вязкая, убаюкивающая лень. Но под ней скрывался страх. И теперь, когда Макс, тот, кто был рядом, тот, кто был «таким же», вдруг взлетел – это было невыносимо. Это было как пощечина. Как приговор собственной трусости и бездействию.

Признать это? Признать, что ты сам – ленивый трус, неспособный даже попытаться осуществить свою мечту? О, нет. Это слишком больно. Это значит посмотреть в зеркало и увидеть там ничтожество. А психика существ, в теле одного из которых я сейчас проснулся, как я начинал понимать, невероятно изобретательна в способах самообмана. Проще уничтожить чужой успех. Унизить, растоптать того, кто посмел вырваться из болота общей серости. Ведь если Макс – ничтожество, если его успех – случайность или обман, тогда и собственное бездействие оправдано. Тогда можно и дальше лежать на диване, ненавидеть мир и всех вокруг, и чувствовать себя… правым: «Я же говорил, что это все фигня! Что у него ничего не получится по-настоящему! Хорошо, что я и не рыпался».

Поражение Макса, даже мнимое, созданное в головах этих «друзей» умелой манипуляцией, стало бы сладким бальзамом на раны уязвленного самолюбия. Оно подтвердило бы, что стараться бессмысленно, что все куплено, что талант ничего не решает. Что его, хозяина этого тела, лень – это мудрость, а не слабость.

Я наблюдал за этим с отстраненным ужасом. За этой сложной, многоходовой игрой самообмана, за этим отчаянным стремлением сохранить иллюзию собственного достоинства путем уничтожения чужого. И снова, как эхо в пустой комнате, в моей голове прозвучала эта навязчивая, чужая, но такая до боли точная фраза: «Вокруг меня одни идиоты». Они действительно не видят, не понимают, что творят? Или это и есть их осознанный выбор – жить во лжи, лишь бы не встречаться с неудобной правдой о самих себе? Этот мир, в который я так внезапно и нелепо попал, казался мне грандиозным театром марионеток, дергающихся за ниточки своих мелких страстей и страхов, и свято верящих в осмысленность своего представления.

Тело, это чужое, непослушное тело, все еще вибрировало отголосками чужой злости, чужой зависти. Я, или то, что называло себя «я» в этой новой, странной конфигурации, попытался сделать шаг. Ноги, не привыкшие к моим командам, или, скорее, я, не привыкший к их возможностям, запнулись о порожек, ведущий с балкона в комнату. Нелепое, почти комичное падение на четвереньки. Из этого рта снова вырвалось ругательство, уже знакомое, но все еще чужое. Поднимаясь, я задел рукой какой-то хрупкий предмет на полке – он со звоном разлетелся на тысячу осколков. Фарфоровая статуэтка какой-то безвкусной пастушки. «Черт!» – это уже была не просто констатация, а какой-то остаточный импульс раздражения, унаследованный от предыдущего «жильца» этого тела.

И в этот момент, когда я смотрел на осколки, в голове вспыхнула новая картинка, новый файл из чужой памяти, такой же яркий и навязчивый, как и предыдущие. Подруга. Да, у этого тела была «подруга». Лена. И у Лены была своя «подруга» – Катя. Катя была… ходячей катастрофой. Вечно без денег, вечно в каких-то нелепых проблемах, с мужчинами ей катастрофически не везло, работа менялась чаще, чем времена года. И Лена всегда была рядом. Выслушивала, давала советы, которые Катя никогда не слушала, одалживала небольшие суммы, которые Катя редко возвращала. Со стороны – образец женской дружбы и поддержки.

Но я, это новое сознание, видел глубже. Я видел, как сияли глаза Лены, когда она рассказывала об очередном Катином провале. Как она с плохо скрываемым превосходством раздавала ей «мудрые» наставления. Лена нуждалась в Кате, как вампир в крови. На фоне Катиных неудач ее собственная, довольно серая и заурядная жизнь, казалась почти успешной. Она возвышалась. Она чувствовала себя умнее, удачливее, значимее. И она никогда, никогда бы не призналась в этом даже самой себе. Признать это – значило бы разрушить тщательно выстроенный образ «хорошей подруги». Признать это – значило бы остаться наедине со своей собственной пустотой, которую так удачно заполняла Катина «никчемность» в глазах Лены. Без Кати Лена была бы… никем. Пустышкой, вынужденной смотреть правде в глаза. А правда, как я уже начинал понимать, – товар очень дефицитный и мало кем востребованный на этом маленьком субатоме жизни в этом бесконечном безжизненном океане звезд и галактик.

Эта мысле-картинка схлынула так же внезапно, как и появилась, оставив после себя горькое послевкусие чужого самообмана. Я прошел вглубь квартиры, если это можно было назвать квартирой. Скорее, захламленное берлоги какого-то не очень опрятного существа. Кухня. Грязная посуда в раковине. Липкий стол. И телефон на столе завибрировал. На экране высветилось: «Мама».

И снова удар. Новая волна чужих данных. Мама… Это тело съежилось, напряглось. Она звонила. Каждый день. По нескольку раз. Ее взрослый сын, хозяин этого тела, давно съехал, жил отдельно, пытался строить свою жизнь. Но «мама» была тут как тут: «Ты поел? А что ты поел? Точно горячее? А шапку ты сегодня надел? На улице вроде прохладно обещали. А деньги у тебя есть? Ты там опять на свои глупости не тратишь? Я же тебе говорила, эта твоя новая работа – ерунда, вот если бы ты меня послушал тогда… А с этой девушкой своей ты еще встречаешься? Она мне сразу не понравилась, я же вижу, она тебе не пара…».

Гиперопека? Нет. Это был тотальный контроль, замаскированный под материнскую любовь. Мама этого тела не жила своей жизнью. Она жила жизнью своего сына. Все ее нереализованные амбиции, все ее представления о «правильном» и «успешном» она пыталась втиснуть в него, как в единственно возможный проект. Управлять им было легко. Он же «сын», он «должен». А признать в себе, что ее собственная жизнь не удалась? Что она сама не идеал? Что она, возможно, где-то ошиблась, что-то упустила? О, нет. Это слишком страшно. Проще сделать «идеальным» его, и тогда, по этой искаженной логике, и она станет «идеальной матерью». Ведь если сын успешен, конечно, по ее меркам, значит, она все сделала правильно. А если он сопротивляется, если он пытается жить своей головой – значит, он «неблагодарный», «не понимает своего счастья», и его нужно «наставить на путь истинный». Еще больше контроля, еще больше «заботы». Замкнутый круг, в котором задыхались оба.

Я сбросил вызов. Не потому, что принял решение. Тело сделало это само. Какой-то рефлекс, выработанный годами этого удушающего внимания. Нужно было выбраться отсюда. Из этой квартиры, из этих чужих воспоминаний, из этого липкого болота чужих жизней. Но куда? И что значит «выбраться»? Не знаю, но как-то чувствую. Просто двигаться. Тело само нашло дверь, само ее открыло. Лестничная клетка. Тусклый свет. Запах пыли и чего-то кислого. Ноги сами понесли меня вниз. Каждый шаг – как первое движение новорожденного, неуверенное, полное скрытых опасностей. Споткнулся о ступеньку, едва не полетел кубарем. Внизу, у выхода из подъезда, я столкнулся с кем-то. Резкий толчок.

«Смотри, куда прешь, очкарик!» – грубый, прокуренный голос.

Я поднял глаза. Дворник. Мужчина неопределенного возраста, с землистым цветом лица и пустыми глазами. Он что-то еще говорил, какие-то ругательства, но я не слушал. Я просто смотрел на него. Обошел его, не сказав ни слова, и вышел на улицу. Солнечный свет ударил по глазам, заставив зажмуриться.

И когда я снова их открыл, я уже «знал» про этого дворника. Не то чтобы он мне рассказал. Просто… информация прогрузилась. Этот человек, с метлой в руках, был рабом. Рабом маленького светящегося экрана игрового автомата на мониторе ноутбука. Казино. Он сливал туда все. Всю свою нищенскую зарплату. Потом – занимал. Потом – воровал. У родителей, стареньких, немощных, вынося из дома последнее. Потому что там, в этом мерцающем аду, жила Надежда. Призрачная, лживая, но такая манящая. Надежда на Большой Выигрыш. На то, что однажды он сорвет куш и все изменится. Он станет богатым, решит все проблемы, вернет долги. И самое страшное – он знал. Глубоко внутри, в том уголке сознания, который еще не успел атрофироваться, он знал, что не выиграет. Что это обман. Что он просто спускает свою жизнь в унитаз. Но признать это? Признать, что он – дурак? Что он уже слил немыслимые для него суммы, что он потратил годы своей жизни на эту пустую, разрушающую погоню? Признать, что все эти жертвы, все эти унижения, все это воровство – все было зря? Нет. Это было бы равносильно самоубийству. Слишком больно. Слишком страшно. И поэтому он продолжал. Продолжал играть, продолжал воровать, продолжал надеяться. Каждый новый проигрыш не останавливал его, а наоборот, подстегивал: «Ну, вот сейчас, сейчас точно отыграюсь! Еще чуть-чуть, и все вернется!». Он уничтожал остатки своей жизни только для того, чтобы не признавать одну-единственную, простую, но убийственную ошибку. Какой же это маленькое существо, что весь смысл его жизни – это Надежда на победу в «лотерее», которая запрограммирована на выкачку денег из клиентов. Даже не жалко его. «Вот еще один идиот», – пронеслось в моей голове. Эта мысль, уже ставшая почти моей собственной, была холодной, как лед. Не осуждающей. Просто констатирующей. Мир вокруг меня начинал обретать контуры. И эти контуры были уродливы.

Солнце, казалось, не грело, а выжигало сетчатку. Звуки города – рев моторов, обрывки чужих разговоров, визг тормозов – сливались в единый, давящий на барабанные перепонки гул. Это тело, оно куда-то шло. Уверенно, будто по проложенному маршруту, который я не знал, но которому оно слепо подчинялось. Я же был просто пассажиром, прикованным к этому несущемуся вперед механизму из плоти и крови.

Я споткнулся о выбоину в асфальте, едва не упав снова, выронив из кармана этого тела какую-то мелочь, которая со звоном покатилась по тротуару. Пока я неуклюже ее подбирал, на тот момент сам не осознавая зачем, я видел их, существ. Они спешили, толкались, их лица были… масками. Каменными, напряженными, злыми. Да, именно злыми. Эта злость не была явной, не выплескивалась в криках или драках. Она сквозила в сведенных бровях, в поджатых губах, в усталых, потухших глазах. Они были злы на этот мир, на эту жизнь, на самих себя. И они это знали. О, они прекрасно это знали, я это чувствовал каждой клеткой этого чужого тела, как будто их мысли транслировались мне напрямую.

Но при этом, если бы кто-то спросил их, как дела, они бы натянули дежурную улыбку и ответили: «Все хорошо!», «Нормально», «Отлично!». Они лгали. Лгали себе, лгали окружающим. Они отчаянно хотели казаться не теми, кто они есть. Хотели выглядеть счастливыми, успешными, довольными. Потому что признать свою злость, свою неудовлетворенность – это означало бы признать свое поражение в этой безумной гонке, которую они сами себе устроили. Проще нацепить маску и продолжать этот бесконечный маскарад. Вместо того, чтобы остановиться, посмотреть друг на друга, поговорить честно, попытаться что-то изменить, они выбирали ложь. И эта ложь, как паутина, опутывала их, делая еще более несчастными и одинокими в своей фальшивой «нормальности».

Я даже не заметил, как оказался перед зияющей пастью входа в метро. Тело само спустилось по эскалатору, который с монотонным гудением уносил меня под землю, в это царство искусственного света и спертого воздуха. Вагон. Набитый, как банка с консервами. И снова лица, лица, лица… Еще больше злых, усталых, отчаявшихся лиц. Ни одного по-настоящему счастливого. Лишь маски, ставшие еще более плотными, еще более непроницаемыми здесь, в этой подземной толчее.

Мой взгляд, или взгляд этого тела, безвольно скользнул по пассажирам и зацепился за женщину напротив. Лет сорока, может, чуть больше. Она держала в руках несколько увесистых сумок, на лбу блестели капельки пота, хотя в вагоне было прохладно. Рядом с ней примостилась девушка, явно моложе, и что-то увлеченно ей рассказывала, жестикулируя и смеясь. Женщина слушала, кивала, даже пыталась улыбаться, но я видел… Я видел, как под этой маской участия и дружелюбия в ней клокотала глухая усталость и раздражение. Эта женщина была из тех, кто «всегда всем поможет». Коллега, которая останется после работы, чтобы доделать чужой отчет. Соседка, которой можно среди ночи позвонить и попросить посидеть с ребенком. Подруга, которая выслушает трехчасовую исповедь о твоих проблемах, забыв о своих собственных. «Она же святая!» – говорили о таких за спиной. Но я видел другое. Я видел, как ей осточертело быть «святой». Как она ненавидит эту свою безотказность, которая превратила ее в универсальную жилетку и бесплатную рабочую силу. Но признаться в этом? Отказать? Сказать «нет»? Это означало бы разрушить образ, который она так долго и тщательно создавала. Образ доброй, отзывчивой, незаменимой. А без этого образа она боялась остаться… ненужной. Ее «доброта» была отчаянной попыткой купить чужое расположение, чужую признательность, потому что в свою собственную ценность она, похоже, не верила. И вот она сидела, улыбалась девушке, а внутри у нее все кричало: «Когда же ты заткнешься? Когда вы все оставите меня в покое?!» Мозг ее требовал признания и одобрения, эмоции были смесью глубокой обиды на весь мир и страха одиночества.

Потом я посмотрел на парня слева от меня, уткнувшегося в телефон. Он с отсутствующим видом листал ленту какой-то социальной сети. На экране мелькали яркие, отфотошопленные картинки: вот кто-то на фоне экзотического пляжа, вот кто-то с букетом из ста роз, вот кто-то демонстрирует идеальную фигуру в спортзале с подписью: «Нет ничего невозможного, если ты действительно этого хочешь! #мотивация #счастье #жизньпрекрасна». И парень вздыхал, его лицо становилось еще более унылым. А я… я видел обратную сторону этих «идеальных» картинок. Я видел ту девушку с пляжа, которая взяла кредит на эту поездку, чтобы сделать пару эффектных фото и вызвать зависть у подруг, родственников и коллег с работы, а теперь не знала, как его отдавать. Я видел девушку с розами, которая выпросила этот букет у своего нелюбимого, но богатого поклонника, потому что «так принято» и «чтобы все видели». Я видел того «мотивированного» качка, который часами истязал себя в зале, не потому что любил спорт, а потому что панически боялся старости и непривлекательности, заедая свои страхи протеиновыми батончиками и стероидами. Они все лгали. Создавали иллюзию счастья, успеха, идеальной жизни, потому что боялись показать свою настоящую, неидеальную, уязвимую суть. Их мозг отчаянно цеплялся за этот фальшивый фасад, потому что реальность была слишком пугающей. Эмоция, стоявшая за этим – глубокая, всепоглощающая неуверенность в себе и страх осуждения.

Поезд дернулся, и я едва не упал на мужчину, стоявшего рядом. Он бросил на меня короткий, жесткий взгляд. Лицо строгое, волевое, с плотно сжатыми губами. И тут же в моей голове, как будто кто-то включил старую кинопленку, возник образ из памяти этого тела. Учитель. Или начальник. Кто-то, облеченный властью. Такой же строгий, требовательный, никогда не хвалящий, всегда находящий ошибки. «Я делаю это для вашего же блага! – говорил он тогда, глядя своими холодными глазами. – Расслабляться нельзя! Только через преодоление, только через дисциплину можно чего-то достичь!» И многие верили. Считали его суровым, но справедливым. А я теперь видел другое. Я видел его страх. Страх потерять контроль. Страх, что если он ослабит хватку, то все пойдет наперекосяк, что его перестанут уважать, что его авторитет рухнет. Его «требовательность» была не заботой о других, а способом утвердить собственную значимость, подавить чужую волю, чтобы чувствовать себя сильным и незаменимым. Он не учил – он доминировал. Он не направлял – он ломал. Потому что так было проще ему самому. Признать, что можно быть лидером, не подавляя, а вдохновляя? Что можно вызывать уважение, не внушая страх? Это требовало бы внутренней силы, которой у него, похоже, не было. Его мозг стремился к абсолютному контролю как к единственному способу справиться с собственной тревожностью; эмоция – застарелая неуверенность, прикрытая броней строгости.

Я закрыл глаза. Этот поток чужих жизней, чужих самообманов, чужой боли был невыносим. Мир, который я впервые увидел, был миром тотальной лжи, где каждый играл свою роль, отчаянно боясь сорвать маску и показать свое истинное, уродливое, но такое человеческое лицо. И фраза, эта чужая, но теперь такая моя фраза, снова прозвучала в голове, как приговор: «Вокруг меня одни идиоты». Идиоты, которые сами себя загоняют в ловушки своих иллюзий. И самое странное, и самое интересное – они сами не знают, для чего это делают, когда существует выбор стать лучшей версией себя, если просто разгрести мусор в своей голове. Удалить из нее интроекты сотен людей, встретившихся за жизнь. Выбросить в мусорку советы спикеров из говорящих коробках на столах. Люди легко слушают их советы и встраивают в свою жизнь. Но очень редко задумываются о том, что эти советы для их жизни не подходят, и нужно от них отказаться, пока они полностью их не разрушили, как сотни опасных вирусов на компьютере, день за днем удаляя код основной операционной системы, изначально запрограммированной на счастье и благополучие в мире.

Это знание пронзило меня с отчетливостью лазерного луча, выжигая на сетчатке нового восприятия незыблемую истину: если бы тот поток мыслей, что хлынул в мою только что пробудившуюся суть, испытал «стандартный» человеческий разум, он бы непременно рассыпался на мириады испуганных осколков. Мир раскрывался передо мной не плоской картинкой, а многомерной, пульсирующей структурой, где каждый элемент был связан с другим невидимыми, но ощутимыми нитями. Это было не просто зрение, это было… постижение. На много, много ступеней выше, чем то, что обычные люди привыкли называть восприятием.

Мой мозг, или то, что сейчас выполняло его функции, анализировал входящие данные через призму математики. Но не той сухой, школьной геометрии с ее треугольниками и параллелепипедами, и не гипнотизирующей красоты фракталов, хотя и в них была своя правда. Нет, это была высшая математика – математика эмоций, чистых, незамутненных, выраженных в абсолютных величинах. Я видел векторы желаний, амплитуды страхов, интегралы надежд и производные разочарований. Каждая улыбка, каждый жест, каждое слово несли в себе точную формулу, описывающую внутреннее состояние говорящего.

Из этого кристально чистого потока данных меня вырвал звук – мерзкий, навязчивый, как писк комара в тихой комнате. Огромный экран на стене вагона метро транслировал очередной цирк для плебса. Политические дебаты. Два клоуна в дорогих костюмах, два говорящих манекена, изображали бурную деятельность, корча из себя спасителей отечества. Тема, разумеется, была выбрана с помпой, чтобы звучало солидно и непонятно для большинства: «Стратегическое партнерство государства и корпоративного сектора в развитии нейросетевых имплантов и этические вызовы полной интеграции в Единое Информационное Пространство к 2077 году». Блеск! Чем туманнее формулировка, тем легче вешать лапшу на уши стаду.

«Друзья! Сограждане! Мы стоим на пороге великих свершений!» – первый, холеный самец с тщательно отрепетированной отеческой улыбкой и бархатным голосом, от которого у экзальтированных дур должны были увлажняться глаза. «Наша партия разработала уникальную программу, которая позволит каждому – я подчеркиваю, каждому! – получить доступ к передовым технологиям, раскрыть свой потенциал и обеспечить достойное будущее своим детям! Мы создадим миллионы новых рабочих мест в сфере обслуживания нейроинтерфейсов, мы снизим налоги для инновационных компаний, и наша страна вновь станет мировым лидером!».

«Каждому», ага. Я видел, как за его словами, словно тени, колыхались истинные мотивы. «Раскрыть потенциал» – чтобы эффективнее вкалывать на благо тех самых «инновационных компаний», принадлежащих ему и его дружкам. «Достойное будущее детям» – своим детям, разумеется, которые будут учиться в закрытых элитных школах за границей, пока детишки плебса, кем он считает обычных людей, будут играть в «дополненной реальности» на задворках цифрового гетто. «Миллионы рабочих мест» – низкооплачиваемых, для обслуживания инфраструктуры, которая сделает его и его клан еще богаче и влиятельнее. А этот блеск в глазах – не от предвкушения «великих свершений» для страны, а от предвкушения власти, почти сексуального возбуждения от возможности повелевать миллионами, от ощущения себя божком на этой маленькой планетке. И конечно, сладкая мысль о том, как он уделает этого второго клоуна, своего конкурента. Банальная борьба за место у кормушки, замаскированная под заботу о народе. Как предсказуемо.

Вторая, дама в безупречно скроенном, но холодном, как айсберг, костюме, с такой сталью в голосе, что можно было резать металл, не заставила несбыточные обещания! – легкая себя ждать. «Мой уважаемый оппонент, как всегда, витает в облаках и раздает усмешка, рассчитанная на то, чтобы показать его несерьезность. – Мы же предлагаем реалистичный, прагматичный подход! Государство должно взять под жесткий контроль разработку и внедрение нейросетевых технологий! Мы не можем допустить, чтобы стратегически важная отрасль оказалась в руках безответственных корпораций, думающих только о прибыли! Мы обеспечим равный доступ к базовым нейроимплантам для всех слоев населения, особенно для социально незащищенных! Только сильное, справедливое государство способно защитить интересы своих граждан!».

«Сильное, справедливое государство». И кто же будет олицетворять это самое государство? Ну конечно, она и ее свора прихлебателей. «Жесткий контроль» – это чтобы все финансовые потоки шли через ее руки, чтобы ни одна мышь не пискнула без ее разрешения. «Равный доступ» – какой трогательный эвфемизм для тотальной слежки и возможности в любой момент отключить «неугодного» от Единого Информационного Пространства, превратив его в цифрового парию. Я видел ее голод – не до справедливости, а до абсолютной, неограниченной власти. Ей хотелось не «защищать интересы граждан», а самой решать, в чем эти интересы заключаются. И этот ее образ «железной леди» – всего лишь компенсация за какие-нибудь детские обиды, за то, что ее недооценивали, не замечали. Теперь она всем покажет. Примитивная, как удар дубиной, психология, обернутая в лозунги о «национальных интересах».

А толпа, эта благословенная толпа в вагоне. Лица, лица, лица… Пустые, алчные, испуганные, тупо восторженные. Они пялились на экран, разинув рты, словно птенцы в гнезде, ожидающие очередной порции пережеванной лжи. И, разумеется, мгновенно разделились на два враждующих стада.

«Точно! Он дело говорит! Эти чинуши совсем зажрались, душат бизнес налогами! Даешь свободу!» – завопил какой-то мужик в стоптанных кроссовках и с дешевым смартфоном в потной ладони. Его «бизнес», я готов был поспорить, – это перепродажа краденых аккаунтов для онлайн-игр. И «свобода» ему нужна была, чтобы безнаказанно заниматься своими мелкими делишками. Жадность, прикрытая маской «либеральных ценностей». Я на знаю, откуда я знал про его бизнес. Возможно, это тело увидело его когда-то и сохранило о нем информацию в «мозговом кэше».

«Врешь! Она права! Эти корпорации – настоящие спруты, одурманивают людей своими нейроигрушками, выкачивают последние деньги! Только государство наведет порядок!» – визгливо вторила ему какая-то девущка с лицом, напоминающим печеное яблоко, и хозяйственной сумкой, из которой торчал батон самого дешевого хлеба. Ей хотелось не «порядка», а чтобы кто-то пришел и отобрал у «богатых» и дал ей немного, потому что сама она слишком ленива или труслива, чтобы что-то изменить в своей унылой, беспросветной жизни. Зависть, эта вечная движущая сила «униженных и оскорбленных».

Начался балаган. Крики, взаимные оскорбления, кто-то уже размахивал кулаками, готовый вцепиться в физиономию оппонента из-за того, что тот «неправильно» понял очередную порцию пропагандистской чуши с экрана. Забавно. Марионетки, дергающиеся за ниточки, которые даже не видят. Им кажется, что они «отстаивают свою позицию», а на самом деле они лишь отрабатывают программу, заложенную в них умелыми кукловодами.

Я скользил взглядом по этим существам, и во мне поднималась волна холодного, почти физиологического отвращения. Это были не споры о будущем. Это было столкновение их мелких, эгоистичных интересов, их страхов, их комплексов. Каждый из них видел в словах политиканов лишь отражение собственных нереализованных хотелок или застарелых обид. «Он сделает меня богатым!»; «Она накажет тех, кто живет лучше меня!»; «Он вернет нам былое величие!»; «Она даст нам стабильность!» – эти их реальные мысли, спрятанные за словами добродетеля. Скучно и до зевоты предсказуемо.

Вот парочка в углу, он что-то нежно щебечет ей на ушко, она кокетливо хихикает, поправляя волосы. «Любовь-морковь»? Ха! Я видел его сканирующий взгляд, оценивающий ее как актив: молодость, фигура, связи родителей – неплохой стартовый капитал для него. А она? Ей льстит его напор, его «перспективность», она уже представляет, как будет выкладывать их совместные фоточки в соцсети, вызывая зависть у подруг-неудачниц. Не любовь, а сделка, где каждый пытается поиметь другого, прикрываясь романтической мишурой. Они врут друг другу, они врут самим себе, и им это даже нравится. И делают они это только из-за того, что бояться быть и жить «настоящими».

Рядом – мужчина в дорогом костюме, уткнулся в свой планшет, на лице – маска деловой озабоченности. Наверное, анализирует котировки акций или читает аналитические отчеты? Как бы не так. Я видел отражение в его зрачках – дешевый эротический чат с какой-нибудь малолеткой, обещающей «незабываемые ощущения» за пару сотен кредитов. А на работе он, небось, строит из себя моралиста и блюстителя корпоративной этики. Лицемер. Как и все они.

Я увидел, что этот мир сплошной маскарад. Бесконечный карнавал трусов, где каждый нацепил на себя маску поприличнее и отчаянно делает вид, что он не такой, как все остальные. Они лгут, когда говорят, лгут, когда молчат, лгут, когда улыбаются, лгут, когда плачут. Их слова – лишь шум, призванный скрыть пустоту или гниль внутри. Их поступки – лишь рефлексы, вызванные самыми низменными побуждениями.

Поезд резко затормозил, свет мигнул. На мгновение воцарилась тишина, которую тут же нарушил механический голос из динамиков: «Уважаемые пассажиры, приносим извинения за временную остановку. Техническая неисправность на линии. Движение будет возобновлено в ближайшее время. Благодарим за понимание».

«Понимание», как же. Я видел, как по вагону пробежала волна раздражения. «Время – деньги!» – прошипел кто-то. «Из-за этих идиотов я опоздаю на встречу!» – простонала дама с перекошенным от злости лицом. Никакого «понимания». Только уязвленное эго и нарушенные планы.

Я усмехнулся. Все они действительно верят, что их мелкие делишки, их встречи, их «время» имеют какое-то значение в масштабах этого холодного, безразличного мира. Они бегают, суетятся, интригуют, любят, ненавидят – и все это с такой звериной серьезностью, будто от этого зависит судьба галактики. А на самом деле – просто копошение насекомых в банке.

На выходе из метро меня ударил по глазам яркий свет и оглушил рев города. Небоскребы, увешанные вибрирующей голографической рекламой, как прокаженные язвами, тянулись к серому, безразличному небу. Летающие такси, похожие на жирных мух, носились между ними, оставляя инверсионные следы. Люди – толпы, потоки, муравейник – спешили, толкались, кричали в свои коммуникаторы.

«Алло, босс! Да, я уже почти на месте! Контракт будет наш, не сомневайтесь! Я им такую презентацию забабахаю – обалдеют!» – кричал в микрофон молодой карьерист с хищной улыбкой. Я видел, как он уже предвкушает премию и возможность купить себе новую модель нейростимулятора, чтобы еще эффективнее «забабахивать презентации» и карабкаться по головам коллег.

«Дорогая, я задержусь на работе, совещание… очень важное…» – врал в телефон какой-то клерк, а сам уже прикидывал, как прошмыгнет в ближайший бар с виртуальными эротическими развлечениями, чтобы хоть на пару часов забыть о своей постылой жене и орущих детях.

Лицемерие. Оно было разлито в самом воздухе этого города, как невидимый яд.

Я остановился, глядя на этот бурлящий котел человеческих страстей и пороков. И впервые за долгое время – или за всю эту новую, только что начавшуюся жизнь? – я почувствовал что-то вроде… интереса. Не к ним, нет. К себе. К тому, что я буду делать в этом мире идиотов, теперь, когда я вижу его без прикрас.

На огромном экране, занимавшем стену целого здания, сменялись рекламные ролики. Вот улыбающаяся семья пьет какой-то синтетический йогурт, гарантирующий «здоровье и счастье». Вот мускулистый мачо рекламирует новый спорткар, обещая «незабываемые ощущения и восхищенные взгляды». Вот политик с постным лицом призывает «сплотиться во имя будущего».

Все ложь. Все рассчитано на самые примитивные инстинкты.

Я неожиданно упал на колени в потоке новой порции картинок памяти этого человека. Они были такие эмоциональные, что от их ужаса мне хватило опоры двух ног, чтобы выдержать их: кровавый калейдоскоп войн, каждая из которых начиналась с одной и той же самонадеянной иллюзии – иллюзии блицкрига, легкой прогулки, стремительного триумфа. Их жалкие империи, наспех сколоченные из тщеславия и лжи, оказывались не готовы к затяжной бойне, к настоящей цене их амбиций. Но вместо того, чтобы, как подобает разумному существу, пусть и проигравшему, остановиться, подсчитать убытки и признать свой эпический, оглушительный провал, они с упорством одержимых маньяков продолжали молоть в кровавый фарш собственные народы, превращать в пепел свои же города. И все это – ради чего? Лишь бы не дать остальному миру, этому человейнику увидеть их слабость, их позор, их тотальное, унизительное «облажался».

И ведь знали. Главы государств все знали, что про них говорят обычные люди. Правда, как трупный яд, просачивалась сквозь щели дворцовых стен, шелестела в кулуарах, звенела в опустевших бокалах на банкетах после очередного «стратегического отступления». Но эти самозваные «отцы наций», эти напыщенные индюки в президентских креслах, цеплялись за свою ложь с отчаянием утопающего, хватающегося за лезвие бритвы. Ведь признать ошибку – для них это означало бы не просто политический крах. Это означало бы заглянуть в зеркало и увидеть там не «великого стратега», а жалкого, испуганного мальчика, наломавшего дров. Такая боль была бы невыносима для их инфантильных, патологически раздутых эго. И вот ради этой драгоценной иллюзии собственной непогрешимости, ради этого призрачного фантома «крутизны», они, не моргнув глазом, готовы были сжечь дотла свои государства, уложить в безымянные могилы миллионы таких же, как они, двуногих существ, только без золотых эполет и доступа к красной кнопке. Все ради них. Ради этих дешевых, пустых, как барабан понтов.

А кто такие эти… эти создания, что только что в вагоне метро готовы были рвать друг другу глотки из-за слов, спущенных им свыше, из-за набора звуков, вылетевших из ртов тех самых «отцов наций»? Оружие. Тупое, безмозглое, самозатачивающееся оружие в чужих руках. Настоящее стадо, с энтузиазмом бредущее на бойню, восторженно блеющее гимны своим пастухам-мясникам, не осознавая, что их «патриотизм» и «принципы» – лишь веревка на их собственной шее. Их черепные коробки, эти костяные вместилища предрассудков, до отказа набиты чужими мыслями, прошиты вирусными программами повиновения, имплантированы чипами ложных убеждений, интроектами, всосанными с молоком матери и пропагандой из каждого утюга.

И даже если бы луч беспощадной истины на миг пробился сквозь эту ментальную броню, если бы хоть на секунду им открылось, что они – всего лишь марионетки, они бы с визгом зажмурились, заткнули уши, забились бы обратно в свою уютную, теплую, вонючую нору неведения. Потому что осознание того, что вся их жизнь – грандиозный, жестокий фарс, что они десятилетиями ползали на коленях перед пустыми идолами, поклонялись лжи, приносили в жертву свои и чужие жизни ради химер, – это бы не просто сломало их хрупкие рассудки. Это бы аннигилировало их психику, распылило бы на атомы само их представление о себе. Ведь что может быть страшнее, чем понять, что ты – ошибка? Что ты прожил чужую, навязанную тебе, никчемную, бессмысленную жизнь? Такая боль, такая экзистенциальная тошнота непереносима для этих слабых, трусливых созданий. И чтобы не чувствовать ее, чтобы не заглядывать в черную дыру собственного ничтожества, они с удвоенной, с фанатичной яростью цепляются за свои цепи, убеждая себя и окружающих, что это – символы свободы, знаки отличия, священные реликвии. Они выбирают сладость привычного, понятного рабства, лишь бы не испытывать агонию пробуждения. Быть винтиком в системе, послушной овцой в стаде – это для них способ не стать рабом убийственного осознания собственной тотальной облажанности. Страх перед этой правдой был такой, что защитные механизмы психики блокировали даже секундные мысли о ней.

И тогда меня пронзило с холодной, почти физической отчетливостью: сколько бы бедствий ни обрушивалось на их головы, какие бы чумы и войны ни выкашивали их ряды, какие бы экономические язвы ни разъедали их общества, для подавляющего большинства в иерархии их фальшивых ценностей на первом, на самом почетном месте всегда будут ОНИ. Понты. Эта детская, инфантильная потребность казаться, а не быть. Выглядеть круче, умнее, богаче, сильнее, чем ты есть на самом деле. Готовность поставить на кон все – жизни, будущее, саму планету – ради мимолетного ощущения собственного превосходства в глазах таких же пустых трусов, которые бояться жить, КАК САМИ ХОТЯТ.

И если мультивселенных – не очередной бред воспаленного воображения физиков-шизофреников, а настоящая правда, то я готов поставить последний свой грош, последний нейрокредит, на то, что как минимум в одной, а то и в доброй дюжине этих бесчисленных, параллельных реальностей, человечество уже успешно уничтожило жизнь на планете, которая формировалась миллиарды лет. Сожгло свою планету дотла, превратило ее в обугленный, радиоактивный космический труп, плавающий в пустоте среди таких же останков цивилизаций-неудачниц. И сделало это не из-за нехватки ресурсов, не из-за столкновения с астероидом, не из-за нападения злобных инопланетян. Нет! Исключительно. Только. Ради. Своих. Пустых. Понтов. Желанием. Казаться. А. Не. Быть.

«Итак, – подумал я, и холодная усмешка тронула мои губы. – Похоже, здесь есть чем заняться».

Я шагнул в этот поток, в эту клоаку. Еще не зная, куда и зачем, но с отчетливым ощущением, что скучно не будет. Ведь когда ты один видишь истинное лицо мира, а все остальные слепы… это дает определенные преимущества. И я собирался ими воспользоваться. По полной программе.