Журнал «Юность» №05/2025

Телеведущий, член Академии российского телевидения. Андрей Максимов и его программы пять раз удостаивались премии «ТЭФИ». Писатель, автор более 70 книг, написанных в разных жанрах. В 2008 году в издательстве «Питер» вышел сборник его стихов «Любовь и другие подробности». Театральный режиссер, поставил около 20 спектаклей по своим и чужим пьесам. Драматург. Его пьесы ставили Р. Виктюк, С. Яшин, С. Арцибашев и другие. Автор психологической системы «Психофилософия. Как оказывать первую психологическую помощь».

Включая любовь

Родилась в 1966 году в Воронеже. Живет и работает в Москве. По специальности педагог и психолог.

Выпускница нескольких курсов школы писательского мастерства CWS. Публиковалась в электронном журнале «Пашня».

Островок

Девчонке Оле с проспекта Мира.

Пусть тебе повезет.

Уже под утро снежок пошел, белый-белый. Летел себе и летел, не нарадуешься. И если смотреть на него прямо в небо, будет казаться, что не он, а ты навстречу ему летишь.

Отрываешься от земли и летишь. А он касается лица, тает и каплями стекает по щекам, слепит глаза, а ты смахиваешь его рукавицами, и все равно не видишь, куда летишь. Небо темное, не разглядеть. А если и разглядишь, то что там, кому известно?

Еще не рассвело, седьмой час только. У эстакады на светофоре почти никого. Редко-редко кто-нибудь проедет по делам, а остальные спят еще. И правильно, день сегодня особенный, как палочка-выручалочка, – если не успел сделать самое главное или, наоборот, ошибся – еще есть время, а вдруг?

Потому и будут мчаться, обгонять друг друга, сигналить на перекрестках, проклинать пробки, давать себе и другим обещания, что уж в новом-то году – точно, и втайне друг от друга верить в Деда Мороза. Правда, не в этого, который только что проехал мимо за рулем, а в того, со старой детской фотографии. И хорошо, что он был.

На перекрестке, прямо у светофора, есть островок. Летом тут газон, трава зеленая, аккуратно стриженная. Ни дерева, ни кустарника, ни клумб – только трава. Наверное, чтоб обзор ничем не закрывать. И если едешь тут пораньше, часов в шесть утра, как раз на этом островке можно увидеть девчонку-подростка, каждый день. И не важно, лето или зима, дождь или снег, она всегда тут. Если честно, не сразу и поймешь, что она не пацан. Походка быстрая, уверенная. Идет так, как будто ничего не боится, как будто самая везучая на земле.

Когда красный, она успевает одной-двум машинам фары протереть. В одной руке – омывашка по сезону, в другой – скребок для стекла. Большинство сигналят, отойди, мол, но иногда ей везет. Вон она, и сегодня здесь. Хорошо, что не так холодно, и пусть ей повезет.

А пока машин нет, прыгает, чтоб не замерзнуть, тянет шапку на глаза и капюшон потуже. Пробирает, видать все-таки, да и куртка у нее – не на мороз. Увидала тень свою в дорожном знаке, машет ей рукой. А теперь вот ловит с неба белые пушистые комочки. Они скользят с неба и тихотихо ложатся на дорогу, а когда на светофоре зеленый и мчатся мимо – они вихрем вслед, но не успевают, отстают.

И сейчас красный – два китайца и «ауди». Бегом к ним.

– Эй, пацан, держи! С Новым годом! – Из окна «ауди» ссыпали мелочь в замерзшую ладонь.

– И вас с Новым, я вообще-то не пацан.

А кому это интересно? Уехали.

В этот раз китаец тормозит. Окно вниз.

– Не надо мыть, мальчик, так возьми! – Девушка торопится, сотку протягивает.

– Спасибо. – Деньги в карман, а самой смешно, почему пацан-то, хотя шапка отцова, может, из-за нее.

Четыре, три, два, почти зеленый, уже сигналят, а девушка все ждет, вдруг голову поворачивает и кричит:

– Как зовут?!

Девчонка растерялась, варежку в снег уронила:

– Вика! Вика я! – Не успела, уехали.

И машет вслед. Женщины добрей, спасибо вам.

И сразу теплей. В этот раз повезло. В этом деле главное – не ждать. Просто верить и мечтать. Эту примету Вика уже выучила. Вот как начнешь на каждый красный дергаться и надеяться – все, мимо. Проверено, только так и срабатывает.

И Вика мечтала, что заживут они с матерью счастливо, как другие. Мать на работу устроится, а она в школу вернется, а то НС уже приходила, ругалась, говорила, что из школы выгонят. А к лету денег накопят, и к бабушке. Она недавно письмо прислала, спрашивала, как они. И Вика соврала, сказала, что хорошо.

А все же холодно ей, хоть виду не подает. Потопталась на месте, попрыгала и, пока машин мало, помчалась на заправку греться, там сегодня тетя Лена, она добрая. А лучше бы сразу домой, ботинки сушить, а то ноги промерзли совсем.

Пока на заправке никого, тетя Лена выкладывала на прилавок сосиски в тесте, увидела Вику, руками всплеснула.

– Вика! Ну, ты шутишь! Мать твоя куда смотрит? Сегодня Новый год, ты сегодня хоть могла выспаться?

– Здрасте, теть Лен, да я на часок.

– Знаю я твой часок. Садись, поешь, вон свежие привезли только.

– Спасибо, хотите я вам тут полы помою?

– Не надо мне ничего, детский труд запрещен, матери своей скажи.

Вика засмеялась и с полным ртом что-то ответила, отогрелась, шапку сняла.

Тетя Лена задумчиво кивнула, внедорожник как раз на третью колонку встал, вышел, в начищенных туфлях, по карманам похлопал, «карту-то взял?». Что толку с этих карт. С бумажными – нет-нет да и перепадало раньше, а теперь что? Вон и у нее теперь – так.

А она выскребала уже ложкой из бумажного стаканчика остатки молочной пены и на светофор поглядывала. Посидела еще немного, ботинки перевязала, шапку, надела – пора.

– Спасибо, теть Лен, пойду я, с наступающим.

– И тебя.

И тихо-тихо, скорее, для себя:

– Живи свою жизнь, не материну.

И ему:

– Доброе утро, слушаю вас.

А потом Вика в «Пятерочку», а тут уже не протолкнуться. Оно и понятно, все спешат, у всех свое. Она в карманах порылась, листок где-то был, там все записано, чтоб не забыть, она готовилась: три картошки, два мандарина, банку зеленого горошка, десяток яиц и провансаль, его точно надо, надолго хватит. И хлеба.

– Вика!

Она обернулась – Димон с матерью.

– Че тебе? Спешу я. – И матери: – Здрасте, теть Вера, да не, все хорошо, да я болела просто, после Нового года пойду, и вас с наступающим. Вике хотелось избавиться от них побыстрее, а Димон все за ней.

– Да, че тебе?

– Вика, да подожди ты, не уходи. Я это, мне сказать тебе надо.

Она обернулась, он мнется, не уходит.

– Ну, говори, давай.

– Я разговор услышал.

– Че за разговор, Димон? Некогда, правда.

Молнию на куртке вниз – духота.

– На днях за рюкзаком в класс зашел, там ЭнЭс с завучем были…

– Дима, выходим! – Мать была недовольна, что он с ней разговаривал. – Пошли, давай!

– Да ты иди, мам, я скоро. Я услышал, что документы собирают, хотят мать твою родительских прав лишить. А тебя, ну, в общем, Вика, если у тебя никого нет, то тебя могут в детский дом.

– Какой детский дом, ты че? Она пить бросила, все нормально у нас. Ты иди, мать ждет.

Кассирша взвесила каждый мешок, проверила, а то вдруг.

– Все у тебя? Товары по акции, шпроты, кофе растворимый?

– Нет, не надо.

Денег не хватило, пришлось горошек оставить. Один мандарин из рукава вместе с листком она незаметно сунула в карман, остальное оплатила – и быстрым шагом на выход, оттуда за поворот, потом на перекресток, а там – через дорогу, и все. Тут до дома недалеко. Со злости она почти кричала: «Какой детский дом?! Че прикалываются? Она слово дала!»

А потом уже у дома остановилась, на окна глянула. Зашла в подъезд, ботинками о лестницу погремела, между первым и вторым постучала о решетку на окне, чтоб снег в дом не тащить. На всякий случай проверила – почты нет. Постояла еще, подумала, зачем психовать раньше времени: раз мать обещала на Новый год дома быть, значит, будет. Между третьим и четвертым хорошо была елка видна в сквере. Села на ступеньки, шапку стянула, лицо вытерла, решила, что матери про разговор с Димоном сказать надо, пусть в школу сходит, попросит. Вдруг дверь внизу хлопнула. Вика вздрогнула, и сердце в такт – ту-дух, – тихонько встала и неслышно пошла.

Матери дома не было. Взяла с холодильника листок: картошку, колбасу и вареное яйцо, нарезать кубиками. После этого добавить одну столовую ложку зеленого горошка. Горошек она пропустила, на него не хватило денег, зато были целых два мандарина и репчатый лук. И ниже было написано и подчеркнуто – чтоб не текли слезы, нужно промыть нож холодной водой. И еще добавить соль и майонез по вкусу. Этот рецепт Вика писала под диктовку бабушки. Было уже полвосьмого, а матери не было. Попробовала – решила досолить, и пусть настаивается. Она знала, думать о плохом нельзя, нужно верить и ждать.

Вспомнила, что где-то на антресоли елка была, отец еще покупал. Ей так хотелось мать обрадовать – Новый год все же, решила полы отмыть или хотя бы промести.

Чисто-чисто стол протерла, клеенку с лимонами постелила, чтоб празднично. И вазочку для хлеба. Две вилки. Они без ножей. Мать ее говорила, что баловство это все, что люди они простые. Да ей и все равно, да и зачем, главное – чтоб в душе. Да где ж она, в самом деле, люди-то вон за столом уже. Вика огляделась, веник сполоснула, о край ведра постучала.

Кухня готова, сейчас в зале промести – и за елку, а то нарядить времени не останется. Диван ее перестелить и постельное поменять. Все-таки Новый год, все как у людей.

А сама себя торопит – быстрей давай! Коробка с игрушками на антресоли в самом углу, пока доставала ее, чуть не полетела с табуретки. А в коробке, как оказалось, чего только нет. Вика помнила, как мать раньше вместе с игрушками на елку конфеты вешала, а она их потихоньку ела и фантики в форточку выбрасывала. Теперь ей было смешно.

А еще вспомнила, как-то ночью увидела, что у матери свет горит, вышла. А она сидит, не пьяная. Альбом с фотографиями на коленях. И одну фотографию ей протягивает. Там Вика маленькая, а отец обнимает их. В саду у бабушки. На матери платье синее и губы накрашены, улыбается. А в чем отец, она не запомнила. Она искала ее потом, не нашла. А мать сидит, из стороны в сторону раскачивается, отец, говорит, умер, из тюрьмы сообщили. Вика ушла тогда в свою комнату, заплакала, а мать на кухню, бутылку достала.

Обычно мать на елку не только игрушки вешала, но и памятные вещи. Вот летающая тарелка, Вика ее в третьем классе делала, помялась, правда. Ее Вика вниз повесила, не нравилась она ей, а мать берегла. Космонавта в центр – он из материного детства. И белку на прищепке тоже. Шары – на почетное место. Особенно синий. Мать любила рассказывать, что, когда Вика маленькая была, увидела свое отражение в нем и истерику закатила, испугалась, себя не узнала, думала, там рыба. Всем смешно было.

Почти со дна коробки она вытянула бусы и повесила специально для матери, на видное место. Мать любила рассказывать, что беременная носила их. И отцу улыбалась. Выглянула в окно – там никого.

А как-то, Вика маленькая была, пошли они с матерью в магазин. Зима была, снега много, наверное, под Новый год. Мать купила шары разноцветные. Они были просто мечта. Вика вцепилась в кулек, чтоб самой нести. Мать ругалась, что упадет, разобьет, а она – в слезы, орать на весь магазин. Ну и понесла. А идти трудно было, валенки в снегу застряли. Споткнулась – и прям на кулек.

Ну вот вроде все. Елка была готова. Правда, вату, снег, типа, она не нашла. Наволочкой прикрыла. И сюда же на блюдце под елку два мандарина положила. И дождь на занавеску. Вот и все. Теперь было – все. На дне коробки она увидела шар разбитый, его уже не повесить, обрывки снежинок, железные держалки с нитками от старых игрушек. И листок. Вика чуть не выкинула его. Тетрадный, пополам согнутый. А когда развернула – все поняла. На нем красным карандашом материной рукой было написано:

С наступающим 2019 годом! Пусть он принесет счастье в наш дом! Тебе, Ленечка, работу новую, ты не пей только, все наладится. А Викусе на отлично закончить четвертый класс.

Так с запиской в руках и легла на материн диван. Музыка орала вовсю, а она застыла. Такие записки с пожеланиями на следующий год мать писала втайне от них с отцом. Когда разбирали елку после Нового года, на дно коробки их прятала. А через год – сюрприз, пожелание было готово. И вот оно. На столько лет опоздало.

До наступления Нового года осталось полчаса. Вика достала из шкафа платье ее шелковое. На диван положила. И босоножки белые, на каблуках. Влажной тряпкой протерла, рядом поставила. Пусть наденет, красивая она.

Те, кого ждут, еще могут прийти. А те, кто дождался, еще смогут выскочить к ним на улицу, чтобы вместе бабахнуть фейерверком. А потом вместе загадают по секрету друг от друга самое важное желание. У Вики оно было уже готово. Осталось только ждать.

Она была почти уверена, но так, на всякий случай, выглянула в окно. Двор был пуст. Те, кто спешил, уже были все по домам и тоже думали, что бы еще важного сделать в эти полчаса. Наверное, что им пора на кухню за шампанским, пока их дети носятся по комнатам и повторяют стихи для Деда Мороза. Неужели они и правда верят?

Ей не сиделось на месте, в голову лезли слова Димона, что если у нее больше нет родственников, то ее могут в детский дом. Ей стало душно.

На улице кто-то проорал «С Новым годом!», а в ответ – женский смех. Викино сердце стукнуло невпопад, но ошиблось, то была не она. Открыла форточку и высунулась почти наполовину, набрала в легкие морозного воздуха и во все горло послала Димона, а потом уселась на подоконник и уставилась в окно. Оставалось, наверное, уже минут двадцать. Она знала, что безвыходных ситуаций нет, выход всегда есть, его нужно только найти. И она искала. Грызла ногти и искала. Но уже почти знала – чуда не будет.

А потом спрыгнула с подоконника, прошлась взглядом по комнате, задержалась на школьном рюкзаке, увернулась от настенных часов и вдруг поняла, что в тех комнатах, где должна быть мать, праздник готов, только ее нет. А в ее комнате она есть, а праздника нет.

Прямо в тот момент во дворе грохнул фейерверк. От неожиданности Вика вздрогнула и выключила свет, чтоб было видней. За окном разноцветные стрелы разрезали дом напротив, взметнулись в небо, вспыхнули шарами и осыпались звездами в снег.

В том доме, наверное, уже протерли бокалы, поставили шампанское на стол и сделали телевизор погромче, чтоб не пропустить. Вика подумала, что, может, уже пора выложить в тарелку оливье и нарезать хлеб, но потом все-таки решила подождать. Это всего пара минут, а на кухню и в зал выходить не хотелось, что там ей одной, уж лучше тут.

Зачем глядеть на часы, когда и так понятно. Она убрала все ненужное с письменного стола и передвинула в центр новогодний светильник. Стерла ладонью пыль со стеклянной колбы. Этот светильник у них был давно. Пальцы сбоку нащупали клавишу. Щелк – и вдруг над маленькой каруселькой загорелся свет, и заиграла музыка, сдвинулись с места и поехали по кругу шесть разноцветных лошадей. Снизу подул воздух и стал поднимать вверх маленькие шарики. Свет в колбе понемногу разгорелся, осветил лошадей, и они помчались быстрей. Их блестящие пластиковые гривы развевались шелком, а навстречу им летел самый настоящий пенопластовый снег.

Большие тени от маленьких лошадей скользили по стенам комнаты, и Вика свободно и легко кружилась вместе с ними под карусельную музыку.

Через мгновение миллионы фейерверков взорвали темное небо и осыпались миллиардами звезд. Так и наступил Викин Новый год.

Во сколько вернулась мать, Вика не услышала, то ли спала крепко, то ли вошла мать тихо. Не услышала она ни как щелкнул замок, ни как дверь хлопнула. А только услышала, как кулаком по столу била и орала, что все суки, а потом затихла. Вика зашла на кухню, а она сидела за столом и ела салат, прям из кастрюльки.

В горле у нее так горячо стало, слезы потекли – плачет, а не слышно. А шары хрустнули и разлетелись по снегу синими стекляшками. Не собрать.

Всю ночь в небо летели салюты, загадывали желания, давали себе и другим обещания, что уж в этом-то году – точно, но к утру и они стихли. Как раз снежок выпал, белый-белый. Летел себе и летел, ни следов, ни грязи – чистота.

А потом, ближе к полудню, остановилась каруселька. Сама собой. И свет погас. Да он и не нужен был, рассвело уже. И пока не натоптали, самое время шаг было сделать, чтоб след остался, самый первый, на весь новый год.

Летом, кстати, на том островке куст посадили. Вроде и обзор не закрывал, а все же и не так пусто было. А тетя Лена сколько ни выглядывала, Вику там больше не видела. И пусть ей повезет.

Родился в 1972 году в Приморском крае. Живет в Ногинске Московской области. Работает инженером на атомном предприятии. Автор книг «Лис», «Дом», «Там, откуда облака», «Корнюшон и Рылейка», «Маяк», «Номах». Дипломант премии «Хрустальная роза Виктора Розова» и фестиваля «Золотой Витязь». Финалист премий «Ясная Поляна», «Большая книга» и «Русский Букер».

Роман в эсэмэсках

Мама, он не пишет мне уже два дня.

Ника, ты замужняя девушка, у тебя ребенок. Он тебе никто. Прекрати.

Мама, я люблю его больше, чем Лешу. Я люблю его, возможно, даже больше, чем Диму.

Ника, ты мать! Как ты можешь говорить, что любишь его больше своего ребенка?!

Я не знаю, мама. Наверное, я неисправимая дура.

Я прошу только об одном, не говори Леше. И, конечно, Диме.

Нет, не скажу, конечно.

Мама, он позвонил. Я самая счастливая идиотка на земле.

Счастливая идиотка и моя несчастная дочь.

Мама, он приедет послезавтра сюда, в Саратов.

И ты, дура, в восторге.

Я больше, чем в восторге, мам.

У меня нет слов.

Я жива, только пока я с ним.

А когда ты кормила Диму грудью, ты не была живой?

Наверное, тоже была. Но когда он сосет мою грудь, я жива так… Мама, у меня нет слов.

Дура. Моя маленькая дура.

Мама, он уехал, и меня словно нет. Я осколки и пыль.

Все было хорошо?

Более чем.

А Леша?

Леша пришел через два часа после его отъезда, и я покормила его треской.

Жареной?

Жареной.

Я сменила простыню и пододеяльник после его отъезда. Оставила наволочку на своей подушке. Наволочка пахнет им.

Дай угадаю… Ты теперь раньше ложишься спать?

Нет. Я просто лежу на кровати, обняв подушку, и не хочу вставать. Я закрываю глаза и говорю с ним.

Он любит тебя?

Я не знаю. Пишет каждый день.

Это кое-что значит. Созваниваетесь часто?

Через день.

Много говорите?

Иногда час. Иногда меньше.

Ты нужна ему. А вот любит ли он тебя… Сложно.

Я знаю, что сложно.

Но ты любишь его?

Не знаю.

Мама, я беременна от него. И мы улетаем завтра в Альпы.

Ты уверена?

Билеты куплены. И про него тоже уверена.

Будешь рожать?

Конечно.

Мама, был выкидыш.

Бедная моя девочка. Я позвоню через полчаса.

Я много сидела на снегу, наверное, из-за этого. Звони!

Что сказал он?

Жалел.

Всего-то?

А что он мог? Нет, он правда расстроился.

«Расстроился»… Какое глупое слово.

Мама, прекрати.

Он готов на тебе жениться?

Он не знает. Даже я не знаю, хочу ли выйти за него.

Почему?

Он сложный. К тому же пьет.

Ты тоже, знаешь, не ангел.

Ну да. Сплю с пьющим любовником.

Мама, он завтра приедет!

О господи. Надеюсь, Леша вас не застанет.

А может, будет к лучшему, если застанет.

Типун тебе на язык.

Я пустая. Еле могу поднять руку.

Он так утомил тебя?

Не в этом дело. Просто только после его отъезда я понимаю, что с ним была жива. А теперь…

Он не хочет на тебе жениться?

Нет.

Ника, это очень нечестно.

Наверное. Но я тоже не хочу за него замуж.

Врешь ведь.

Нет, мам.

Я тебе не писала, но этим летом я встречалась с ним. Он с группой играл здесь, в Саратовской области.

Понравилось?

Природа прекрасная. Река… Но в некоторые моменты я люблю вести себя шумно.

Я тоже.

Знаю. После твоего развода с папой я иногда стояла перед закрытой дверью твоей комнаты и готова была войти.

Почему?

Я думала, тебе плохо.

Ника, тебе надо уехать. Очень далеко.

Зачем?

Или выйти за него замуж.

Я лучше уеду.

Леше предложили работу во Франции.

Поедете.

Да.

А он?

Он останется здесь.

Но ты же любишь его.

Во-первых, нет. А во-вторых, и что с того?

Ты не будешь счастлива нигде.

Знаешь, лучше быть несчастной во Франции, чем в России.

Я вырастила очень неумную дочь.

Иногда я смотрю на Диму, и мне кажется, что я узнаю его черты. Хуже того, я постоянно вижу его черты в лицах людей здесь, во Франции. Один раз даже окликнула незнакомого человека.

Ты хочешь быть с ним?

Нечеловечески.

Город изнутри

– Город, который ты знаешь с суши, и город, на который ты смотришь с середины реки, – не один и тот же город. Иногда это вообще два разных города.

(Помня, сколько Крот может выпить, находясь на суше, я не удивился этому высказыванию, поскольку знал, что на воде Крот пьет кратно больше.)

– Город, когда смотришь на него с реки, другой город, и нужно очень аккуратно выбирать, где высаживаться. Или можешь высадиться в таком месте…

Ты же знаешь, я свой Н-ск исходил вдоль и поперек. Бывал даже в таких местах, куда можно попасть, только пролезши через две спирали Бруно…

(«Пролезши»… Крот начитанный, в речи его встречаются подчас самые неожиданные обороты. Обожаю Крота. И боюсь. Да, боюсь.)

– На реке с тобой происходят самые неожиданные вещи. Однажды плыли по Н-ску с К. и девушкой-фотографом. Пили ужасно. (Если Крот говорит, что пили ужасно, значит, речь действительно идет о чем-то запредельном.) Где-то на полпути девушку высадили. Но я помню, меня не отпускало впечатление, будто она осталась. Нет, даже не так. Она вышла. Но ее место заняло какое-то существо из реки. Я его не помню, но рядом с ним мне было страшно. Оно ссорило нас с К. К. рычал и почти бросался на меня. Было темно, мы сидели посреди реки, К. рычал и гавкал, именно гавкал в мою сторону, а это существо сидело меж нами и смеялось. Я, честно скажу, был уверен, что К. может убить меня, даже был уверен, что убьет. Честно. Помню, существо хлопало в ладоши.

Я потом говорил с К., он сказал, что у него тоже было ощущение, что с нами в лодке есть кто-то третий.

Река – отдельная реальность.

Я в своей жизни ни разу не видел ирисов, растущих вне клумб. А вот когда мы плыли по реке, я видел растущие по берегам дикие ирисы.

Ты знаешь, что у нас на Клязьме есть островок? Нет? Я тоже не знал, пока не проплыл Н-ск по реке от начала до конца. Да, остров. На острове разрушенная рыбацкая хибара. И сам остров очень странный. Ощущение, что он не стоит на дне, а плавает, что ли. Там Клязьма разливается, он посреди этого разлива и, кажется, сейчас уплывет. На него ступаешь, он играет под ногой. Очень странное место. Остров зарос тростником. Развалины. Готов уплыть, но не уплывает.

Однажды плыли, и я увидел человека… То были задворки Г-ской фабрики. Фабрика заброшена, разруха. И он сидит посреди этой разрухи на берегу реки, опустив руки в воду, и хлопает под водой в ладоши. Просто хлопает. Редко так. Смотрит на нас, проплывающих мимо, хлопает, и я слышу каждый хлопок так, будто меня по ушам бьют. Глаза пустые, безумные. Хлопает, смотрит… Сердце в пятки.

Плывешь и не узнаешь город. Не твой город. Чужой, пугающий.

Однажды, я клянусь, видел человека, который стоял на четвереньках и лакал из реки, будто пес или кот. Розовым языком лакал из реки. Одет в костюм. Одной рукой придерживает галстук, чтобы не упал в воду. Рядом портфель. Черный кожаный. Знаешь, лакает и провожает нас глазами. Долго лакал. Мы мимо проплыли, он проводил нас глазами. Еще он время от времени поднимал голову и стравливал отрыжку.

Нет, когда плывешь по реке даже через вдоль и поперек знакомый город, нужно очень осторожно выбирать место для высадки.

Город изнутри совсем не тот, что снаружи.

Однажды мы попытались выбраться на берег в районе Г. Видим, пристанька оборудована. Рядом будочка, кресло под навесом. Уютно. Деревья нависают, тень на воде.

Остановились, привязались к мосткам и видим, идут к нам мальчишки. Все не старше лет десяти. Одеты – будто их из пятидесятых, а может, тридцатых годов сюда занесло.

Кепочки, обтрепанные пиджачки, рубашки… Глаза внимательные-внимательные. И губы яркие, будто в помаде. Но не помада, от природы яркие. Руки в карманах, идут со сдержанной развязностью, переговариваются негромко. У того, что впереди, значок на лацкане пиджачка «Отличник ОСОАВИАХИМа». Улыбается слегка, ему говорят что-то, он кивает. По повадкам если смотреть, похож на уголовника лет шестидесяти, а на вид ему максимум десять.

Я едва успел лодку отвязать и оттолкнуться.

Дети встали на мостках. Тот, что со значком, чуть приподнял кепку, прощаясь, и я погреб что было сил.

Мальчик с каким-то сдержанным урочьим достоинством сплюнул на мостки, растер плевок и, щелкнув пальцами, скрылся вместе с братвой в прибрежных зарослях.

– Река – мистическое пространство, – сказал я.

– Даже больше, чем ты думаешь.

Однажды, когда было ужасно жарко, я скинул тапки и поставил босые ноги на дно лодки. Дно тонкое, теза, меньше миллиметра толщиной. И чувствую, кто-то стучит мне по пятке с той стороны. Два раза, пауза, три раза, пауза, два раза, пауза, три раза… Рыба, или, скажем, ондатра, так стучать не сможет. Я перевешиваюсь через борт, смотрю в воду. Там мелькает что-то, но непонятно что.

Я опустил руку в воду – и вдруг чувствую прикосновение. Словно очень мягкие пальчики касаются ладони. Я замер. А потом чувствую, как обручальное кольцо соскальзывает с пальца. А его, знаешь, даже по завязке непросто снять было, а уж после трех дней загула совсем нереально, пальцы опухают. Но тем не менее соскользнуло.

Я потом не знал, как жене объяснить, каким образом кольцо потерял. Она до сих пор уверена, что на водку обменял.

Помнишь, я рассказывал, как К. на меня бросался посреди реки, а между нами какое-то существо сидело? Так вот мне тогда еще показалось, что на руке у него было мое кольцо, и только поэтому К. не бросился на меня.

Город со стороны реки совсем не тот, что с суши.

И ирисы… Какие там ирисы!

Стыд

Если вы знаете что-то более пустынное, чем пляжи Абхазии в октябре, дайте мне знать. Подозреваю, назовете что-то вроде Антарктиды или плато Путорана. Впрочем, ладно. Шутка на троечку, но пляжи Абхазии в октябре действительно не самое многолюдное место.

Он сидел на крупной гальке, подставив лицо все еще довольно жаркому солнцу.

Загорелый, худой, почти ходячий скелет. Загорелый, улыбчивый скелет.

Услышав скрежет гальки под моими ногами, открыл глаза.

– О, красное, – сказал, увидев бутылку вина в моей руке. – Можем объединить ресурсы.

Он достал из матерчатого, расшитого совами рюкзака бутылку красного.

Я сел рядом с ним.

Он любил улыбаться. Почти не переставал.

Море… Его волны, словно щенки или котята, плескались совсем рядом. Море остывало, вода день ото дня становилась все прозрачней. «Скоро будет как хрусталь», – подумал я.

– Я тут понял, – сказал он, откинувшись и закрыв глаза, – человек спит, пока ему интересно видеть сны.

Если честно, разговаривать совсем не хотелось. Но его «заход» был слишком интригующим.

– Неправда. Я сколько раз просыпался на самом интересном месте.

– Вы, вероятно, имеете в виду сны эротического характера? Как хотите, но рассказывать о снах эротического характера первому встречному – это что-то из области бесстыдства.

– Эти сны, как правило, обрываются непосредственно перед тем, что принято называть коитусом, – сказал он. – Так вот, коитус в эротике – самая скучная часть истории. Эротика – это не оргазм, эротика – это эрекция. Не помню, кто сказал. Вы просыпаетесь потому, что дальше будет голая физиология и скука. Нет?

Я пожал плечами. Он услышал, как шевельнулась галька под моими руками, и принял это за согласие.

– Секс скучен. Интересно лишь то, что приводит к нему. Вы просыпаетесь именно потому, что ваш организм лучше вас знает, что дальше будут только эти нелепые возвратно-поступательные движения… Пародия на кривошипношатунный механизм.

Я усмехнулся. Он услышал.

– Самое смешное, что с жизнью та же история.

– То есть? – не понял я.

– То есть вы живете, пока вам интересно.

– Вы серьезно?

– Абсолютно.

– Я знал жизнелюбцев, которые очень рано ушли.

– Чушь. Делали вид, что жизнелюбивы, жовиальны, жуируют… Извините, увлекся словесным жонглированием. Но если серьезно, то уверен на сто, двести процентов, что люди спят, пока им интересно видеть сны, а живут, пока интересна жизнь. Он пил вино так, как, наверное, вампиры пьют кровь.

– Вам сколько лет? – спросил он.

– Пятьдесят два.

– Вы хорошо сохранились.

– Спасибо.

– Мне девяносто четыре.

Цифра меня ошарашила. Да, он действительно походил на скелет, обтянутый кожей, но больше семидесяти я ему никогда бы не дал. А тут плюс четверть века…

– Думаю, вам можно доверять в таких вопросах, – согласился я.

– О да, молодой человек. Мне можно доверять во многих вопросах.

Я скинул одежду, сходил к морю, окунулся. Вернулся на берег, вытерся рубахой, снова уселся на камни. Сердце колотилось, солнце девочкой льнуло к груди.

– Я так понимаю, вам до сих пор интересно жить? – спросил я.

Скорее для того, чтобы польстить ему, сделать приятный полдень еще приятней.

– Нет. Мне не интересно жить. Мне страшно умирать.

Он сделал несколько больших глотков. Улыбка ушла с его лица. Красная капля скатилась из уголка рта на костлявый подбородок. Он почувствовал, стер ладонью.

– Мне страшно, – сказал, глядя в море, пустое до самого горизонта.

Я что-то интуитивно понял о нем, лег на спину и сквозь прикрытые веки стал смотреть на небо.

– Я очень нехороший человек. Очень. Но судьба, уж не знаю, за какие заслуги, послала мне в жены лучшую из женщин. Она любила меня. Любила так, что, когда я уезжал в командировку на неделю или более, ей становилось плохо. Она болела, если не видела меня больше трех дней. Однажды я отправился в командировку на три недели, и она едва не умерла. Попала в реанимацию. День пролежала в коме. Я бросил все, приехал, она пришла в себя, как только я взял ее за руку и заговорил с ней. Открыла глаза и попыталась поцеловать мою ладонь…

Он отвернулся.

– Поцеловать ладонь… Понимаете? Мне… Он пошел к морю. Умылся.

– Я был отвратительным мужем. Отвратительным. Я не приносил в семью и половины зарплаты. Я считал своим долгом познакомить ее со всеми своими любовницами. Лично. Наверное, она догадывалась. Хотя… Не знаю. Мне кажется, она так любила меня, что не могла и заподозрить какую-то грязь с моей стороны. А там была такая грязь…

Щеки его словно бы еще более ввалились, глаза под дряблыми веками глубже запали. Кожа меж ребер истончилась так, что казалось, дунь ветер чуть сильнее – и порвется.

– Молодой человек, вы слышали, что, умирая, люди обретают всезнание?

Я не ответил, но ему и не нужен был ответ.

– Да, обретают всезнание. И теперь моя жена, умершая… уже довольно давно… знает обо всех моих любовницах, шлюшках, шлюшонках и просто случайных попутчицах. Понимаете, она знает обо всех. Она, любившая меня больше жизни. Как я смогу показаться ей на глаза? Как я смогу предстать перед ней? Я, покрытый помадой в несколько слоев… Весь в чужой слюне, в чужом поту, чужих слезах. Да, и в слезах. Не все романы были легкими и кончались безоблачно.

Как я смогу предстать перед ней? Нет, нет, и еще раз нет.

Мне не интересно жить. Но мне страшно умирать. Боже-боже-боже, как мне страшно умирать! Как я смогу встать перед ее всезнающим взором? Она будет знать о каждом моем взгляде, брошенном на чужую грудь или талию, о каждом прикосновении к чужому телу, каждой мысли.

Она… Она лучшее, что было в моей жизни. Я понял это через много лет после ее смерти. Через много, очень много. И теперь мне страшно. Знали бы вы, как страшно… Или, скорее, стыдно… Как стыдно мне умирать. И я живу, живу из последних сил. Однажды, конечно, все это кончится, но пусть не сегодня, не завтра… И лучше бы никогда.

Помню, я хотел спросить, означает ли его рассказ, что страх бывает сильнее любви? Потом понял, что именно любовь к покойной жене и не дает ему умереть.

В который уж раз убедился, что ничего-то я не знаю об этой жизни.

Пил вино… Лежал на границе моря и суши… Мерз и грелся, грелся и мерз.

Остаток дня мы провели в молчании.

Родился в Москве в прошлом веке. Работал санитаром в больнице, затем окончил медицинский институт.

Из профессии ушел в политику. Живет на Таганке.

Пишет в стол для себя и друзей.

Желтый

Я живу один.

А ведь было три жены. Раньше.

И ни одной сейчас. Думал тогда даже, что хватило.

Я помню и люблю их всех. У меня доброе сердце.

Первая жена подарила мне свою дочь от своего же первого брака и ненависть к военным. Ее отец был генералом и при каждой встрече кричал мне шутливо: «Смирно, Винни!»

Меня зовут Вениамин, но это его не заботило. Да, я невысок и упитан, но пока другие тратят время и деньги в спортзале, я их зарабатываю. Заниматься надо своим делом, а тот, кто лезет в чужое, – дурак.

Я устал от генеральских шуток и перестал приходить в дом, где мы жили вместе с Натали. Это – первая, как поняли вы. Потом мы развелись, о чем я сожалею.

Я ничего не скрывал от второй. Ее отец был дипломатом. Я рассказал о генерале, и она тоже начала называть меня Винни. Это все, что нужно знать о логике беспозвоночных женщин. Мы развелись, о чем я сожалею.

Поэтому с третьей я твердо решил не делиться прошлым.

Поделился имуществом. В остальном она мало отличалась от предыдущих.

Были скандалы, возвращения и проводы. Взгляд укоризны при встрече и переписка на расстоянии. Она подписалась на «Инстаграм»[1] первых двух, она просила совета. Видимо, желая реванша, ей рассказали все. Вернее, почти…

Вечером из кухни, надеясь порадовать, она воскликнула: «Винни, ужин готов!»

Я – сожалею.

Разводы способствуют формированию философского взгляда. Для кого-то и бывшая жена – инструмент политики создания совершенства во всем.

Я профессор права. Юрист. И если первая жена моя выходила за аспиранта МГУ, то вторая получила в мужья преподавателя Вышки[2]. Перед третьим браком я, практикующий адвокат, открыл ресторан, который, как вы знаете, один из самых модных в Москве, городе, в котором я работаю. Хотя работаю-то я теперь по всему миру.

Чем дороже продаешь себя, тем больше тебя ценят. Это я о клиентах. Они презабавно делят со мной кабинеты в труде и яхты на отдыхе, да еще и платят за это.

Но – жены? Что мне делать с ними?

Не рассказывать о себе? Об их предшественницах и генерале?

Вениамин, говорю я себе, запомни, ты не Винни!

– Я не могу больше жениться, как в первый раз, – жаловался я своему психотерапевту, – тогда у меня были еще два брака впереди и молодость в придачу! Теперь этого нет! Не жениться же мне шесть раз через короткие промежутки?

Прошу понять, что мой четвертый брак должен быть последним. Еще одного развода я не потяну.

Как и где найти ту, что через пару лет совместной жизни не превратится в первую по равнодушию, во вторую по однообразию и в третью по глупости? Вдобавок они все похожи, как кегли в боулинге.

Я влюблялся во вторую, чтобы забыть первую. Так многие поступают, мне говорили. По этой же причине я женился и на следующий раз.

И?.. Вместо одной головной боли я получил три.

– Ну это уже ваш вкус. Стереотип восприятия, так сказать! Меняйтесь сами, и жена вам понадобится совершенно другая, – заметил доктор, равнодушно грызя ногти.

– Никакой логики! Если я поменяюсь, то и эта, новая, будет соответствовать моим прошлым для меня – старого. А те перестанут меня раздражать, оставаясь собой. Это даже мне понятно! Замкнутый круг.

(Как можно есть ногти?)

Но!

Хоть возвращайся к первой и пей коньяк с ушедшим в отставку генералом.

– Винни! Смирррна! – будет орать он у меня под ухом, закусывая Hennessi навсегда соленым огурцом. Бррр!

Масса моих товарищей преспокойно живут вне всякого брака, и не только с девушками. Они и не задумываются над тем, какое огромное значение для мужчины и страны имеет супружество. Я – не из их числа!

Мне неведомы радости обладания не своим. Я не беру в прокат вещи и не пью из чужих бутылок. Меня даже гостиницы раздражают, не то что дамы по вызову.

Трех оставленных мною жен, впрочем, я по-прежнему считаю не чужими. Ну, это пока не нашел последней, четвертой.

Думаю, что заинтересованы в ее скорейшем обручении все предыдущие. Желая забытыми быть.

Ну, с ними ясно, но мне что делать?

Не стыдиться же мне своего сердца?

Любые доводы врача (психолог – это врач или больше шахматист, кто знает?) разбивались о непоколебимую мою уверенность в необходимости брака. Я жестко отмел даже намеки на свободные отношения. Они всегда дороже обходятся. И потом, я вдруг до боли захотел, чтобы мне подарили сына. Вот оно что!

– А вам необходимо жениться именно сейчас? Не хотите больше работать, расширять клиентуру? – вдруг спрашивает Дубсон.

Я не представил психотерапевта. Он – Дубсон. Дубсон Марк Борисыч. ДМБ.

«Мне? – думаю я. – Что мне ему сказать – правду? Это раньше я был рад драной кошкой бегать по помойкам чужих душ в поисках неиспорченного смысла. Теперь, степенностью заменив живость, я нанимаю подрядчиков, редко вникая в дела сам. На меня работает имя. Я лишь слежу за качеством сотрудников, никогда не называя их подчиненными.

Что мне ответить Дубсону? Что мои сбережения в надежном банке и я перестаю работать на их возобновление, довольствуясь дивидендами?»

– Я уже год как намеренно сужаю клиентуру, мой друг. И я, помнится, говорил вам об этом.

Я пью один. Это раньше я стремился к общению, откупоривая бутылку. А окружала меня масса собутыльников и, как они утверждали, выпивая, друзей.

Я помню их тосты, в искусстве произнесения которых они превосходили себя же в искусстве жить…

То, что я пью порой один, никто не знает. И не догадывается даже. Я о многом не рассказываю и близким, профессия научила. Я и не записываю ничего и никогда. Думаю, слагая предложения. Как сейчас. Потом, быть может, буду жалеть, что не записал. Ведь не всегда и вспомнишь, какой тропинкой проходит воображение, изредка подчиняясь логике.

Я пью шампанское и сразу вспоминаю встречи Нового года.

В доме. Точнее, в их домах.

Жены. Снова о них.

Порой я ощущаю их безо всяких с ними встреч.

Например, я могу себе позволить музыку, как у первой, и обед, как с третьей…

Хотя вегетарианство, к которому она меня приучала, я отверг окончательно.

Я могу зажигать свечи и изучать свое лицо в терпеливом зеркале.

И усталым к вечеру я всегда выгляжу лучше, чем отдохнувшим с утра.

Я даже уверен, что меня можно полюбить. Эти первые три прям так, по очереди, и говорили мне.

Что скажет четвертая и где ее искать?

Многие никого и не ищут. Их самих находят, как грибы подрезая ножом откровения, берут за шляпку и бросают в корзинку семьи, несут домой, надеясь, что трофея хватит на всю жизнь.

Боже, но как хорошо там, где нет меня.

До зуда, до боли хорошо.

Вы знаете, что зуд – это лишь маленькая боль? Живущая во мне уединенно.

И я иду туда, где нет меня.

В одиночестве, если его правильно настроить, есть чистые ноты. Можно наслаждаться мелодией уединения.

Я мечтаю, когда я один. Пока ты мечтаешь или учишься, ты меняешься, растешь, а значит, и не стареешь, подтягивая лицо у самого лучшего, как все у тебя, косметолога. Я могу мечтать у окна кабинета, глядя на проходящую по Кузнецкому мосту череду чужих судеб, слившихся в едином потоке машин для повседневной необходимости действия…

Я могу попасть в эфир мыслей прохожего и раствориться в нем, взирая на мир его глазами. Я могу уйти от ресторана, в котором сижу. То, от чего других лечат, кажется мне забавным, и я как можно дольше пытаюсь прожить жизнью другого, вот того, например, на лысой башке которого старая шляпа.

Итак, представлю себя им:

– Мне отказали в работе, а сегодня именно тот день, когда я встречаюсь с дочерью. И совершенно нет денег. Вообще. Я могу только доехать до нее на метро. Ровно в 13:00 ее мать выставит Настю за дверь, не удостоив меня и взглядом. Я сломал ее жизнь, продуцируя неудачу. Я – ученый-нейрофизиолог, патоморфолог, и я знаю семь языков. Мою эрудицию заменили «Википедией», а мой институт отдали под гостиницу. У меня под мышкой томик мало кому нужной Цветаевой (тут мы схожи), и я иду в «Букинист», острым желанием денег пытаясь ослабить тупую боль обиды на жизнь. Я остановился, задумался.

Куда мне потом везти Настю – в кафе или пиццерию, в зоопарк? Хотя в зоопарке мы уже были.

Но сначала я должен продать Цветаеву!

Раз моя профессия не продается…

К моему герою подъехала машина, черный «лексус», выскочил водитель, открыл дверь. Человек с Цветаевой под мышкой снял шляпу. Никакой он не лысый… Я не угадал. Совсем.

Я – сожалею.

Машина мягко ушла, успев проскочить на желтый.

Это мой любимый цвет. Желток в сопливой белизне однообразия существования белковой материи. Жизни.

Первоцвет и майка лидера. Солнце дети рисуют желтым, как блуза Маяковского, глашатая нового мира. Мед и подсолнухи.

Хороши глаза у филина и черной пантеры. Чего не скажешь о желтых зубах. Нет совершенства!

Даже золото может быть пошлым, даже апельсиновый сок – вредным…

Я пребываю в ощущениях первоначального смысла бытия. Что тут мое?

Лишь блеск запонок, надетых утром, вернее вдетых в петли манжетов. Вот! Они были выбраны мною.

А город, дом и даже кабинет.

Навязаны творцами продаваемой сути неодушевленных (форм) смыслов.

Навязанные услуги и доставленные бесплатно увлекательные задачки, решения которых вам тут же предложат, но уже за деньги. Но и у меня овощи для салата, в котором ничего кроме них и нет, стоят в пять раз дешевле самого блюда. Надо лишь правильно подать. А уж обеспечить юридически!

Зная дела клиентов, как свои, я с легкостью решаю их проблемы. Сложно бывает только эту легкость скрывать, я ведь должен зарабатывать не только на салатах. Так почему я не могу решить своих проблем? Мне что, надо заплатить себе? Составить договор, ограничить его временными рамками, прописать обязанности сторон?

Я должен вырваться из привычного круга своих обязательств. Я должен сбросить кожу комфортной повседневности и искать новую защиту от новых проблем. Можно открыть еще один ресторан. Он как премьерный спектакль для режиссера, который все сказал в предыдущем, но заскучал.

Все поймут, что я не сдулся и спешу в будущее, которое, обгоняя нас, превращается в прошлое. Не давая нам вдоволь насладиться своей новизной.

Ресторан можно назвать «Желтый дом», или «Жолтый». Но тоже – дом. ДООМ!..

– Мы только из желтого дома, – будут говорить сытые посетители на любое предложение перекусить.

Будет злободневно.

Но обо всем этом, о том, что вы прочитали, я и не стал бы думать, как не думал и раньше, если бы ко мне не постучали. Очаровательный голосок назвал меня по имени и добавил: «Можно?»

Меня? Просто по имени?

Хватит хвататься за старое! Вот оно – чудо, посланное провидением, как мне казалось, подзабывшим меня. В коротком платье, созданном для длинных ног.

Зачем глядеть в окна, если лучшее, что когда-либо ходило по улице, сейчас в кабинете?

Я вот и заволновался, запутался.

Сердце гулко ухнуло, вобрав в себя силы и трепет неуклюжего быка, поднявшего свою башку на яркое полотнище в центре арены своей, внезапно озаренный светом, жизни; затем бешено заколотилось, ускоряя бег к пронзительной шпаге любви.

«Вот кто подарит мне ребенка», – неожиданно для себя полупошутил я. Она и ухом не ведет.

– Я пришла искать у вас работу, Вениамин, – поставленным голосом равнодушного диктора ответила будущая мать, остальное – обсудим.

Какого цвета было платье на ней тогда? Что толку вспоминать незабываемое, конечно, лимонно-желтое. Оно и придало уверенности, и я совершил первую в жизни запоминающуюся глупость, попросив женщину о подарке.

Стоит ли упоминать, что после нашей встречи у меня появился новый смысл, как и у вас некий интерес к этому чтиву. Только лентяи верят тем, кто утверждает, что после сорока пяти нет шансов, что, меняя себя на короткое время, уже вскоре вновь очутишься в кругу прошлых проблем, только на новом этапе. Уныние – привычная бухта, в которую возвращается не удержавший руль на волне перемен. Загнанный в тупик обстоятельствами, он с большей охотой покончит самоубийством, чем уедет на заработки в Магадан или, отдав теще квартиру, уйдет в монастырь, предавшись молитвам и изучая богословие в перерывах от варки каш и колки дров. Он и при виде красивой девушки онемеет и зажмурится, впав в анабиоз ожидания, когда она скроется за углом привычной серости привычного ландшафта.

Он, но теперь – не я.

Теперь есть Дина. Взамен привычных, как слова на приемах, имен, вместо поиска смысла и обращений к психологу.

Дина!

Захотелось стать воздушным змеем и рвануть к облакам, оставив в ее руке нити управления своим полетом.

– Меня зовут Дина. Теперь я хотела быть вам полезной, Вениамин.

Так она и сказала, заставив мой язык прилипнуть к нёбу.

И вышла из кабинета, забрав с собой мое одиночество.

Как живут быстро стареющие дамы, не верящие в чудо? Перестающие ждать судьбоносных встреч? Как они обретают гармонию?

Монотонно конопатят щели дома своего всем хламом повседневности, что попадает под руку, лишь бы одиночество не проникло в их жилище и не поселилось там навсегда.

В ход идут тупые подруги и одноклассники, кошки и размышления о величии самостоятельности.

Нестареющие мужчины от одиночества работают, а чаще просто пьют. Некоторые, для отмазки, даже разбираются в тонких винах, садятся на мотоциклы и играют в гольф.

Другие некоторые – лениво путешествуют, прихватывая девочек от скуки, и, радуясь безграмотности последних, открывают им стихи Пастернака и Ахмадулиной.

Выкопав в саду своих смелых мечтаний яму под будущую яблоню или сосну (вы хотите собирать плоды внимания и нежности или только наслаждаться упругим стволом и густой кроной?), периодически высаживаете по краям яркие однолетники, оживляя ландшафт одиночества. Вы и ухаживаете за ними, как за цветами, не огорчаясь быстрому увяданию. Их, как чувств. Мы ждем большой и многолетней, той, что и нас переживет, если не умрет в один день.

ЛЮБВИ.

В саду своих смелых мечтаний.

Мы все не идеальны, как и селфи, многие из которых поспешно удаляем, не успев и разглядеть как следует. Зачем мы их делаем? Что пытаемся увидеть в себе? То, что не можем удалить одним кликом?

В моем доме не было собак и кошек. Из живого – только фиалки.

Они – всех цветов радуги. Привычные фиолетовые и синие, розовые и белые, с бархатными лепестками на тонких цветоножках. Есть желтые.

Они с детства поражали меня простейшим способом размножения. Мама при мне, мальчишке, резанула длинным ногтем большого пальца мясистый, будто из плоти созданный стебель листа, в гостях у каких-то далеких, жили далеко, и дальних, седьмая вода на киселе, родственников. Завернула в салфетку, что предварительно окунула в бокал с боржоми, и дала мне: «Убери в мою сумку!»

Я послушно пошел в прихожую.

Через месяц вынутый из рюмки с водой листок расцвел на нашем подоконнике первой фиалкой. Поливали ее раз в три дня. Ее потомки и сейчас на окне. Мамы давно нет.

Из ее листочков – только я.

Изредка поливаю себя спиртным…

Я решил выйти из дома. Просто в магазин, хотя все есть, и с некоторым избытком. Куплю пива, от которого отказался уже полгода как, у меня ведь перемены?

Расплачиваясь у кассы супермаркета, вынул деньги из заднего кармана.

Вдруг голос робкий сзади и снизу:

– Дяденька!

Повернулся – мальчуган стоит, глазами синими на меня глядит и протягивает тысячу рублей.

– Вы обронили!

Поднимаю взгляд и напарываюсь на такую же пару глаз, уже женских, что сразу уносят к мыслям о лете, небе и васильках.

– Какой у вас честный мальчик, – говорю.

– Да, весь в отца, поэтому и живем в нищете.

Пойдем, Гавриил, тебе еще уроки делать.

Дома. Пришел Дима.

Вечно довольный жизнью.

С дамой.

Влюбленной

В его взгляд на вещи.

Дима поднял стул в моей гостиной

За ножку.

Она – аплодирует, вся трепещет.

Смог себя показать, ее – еще,

Вместо слов говорящую вздохами.

Важно и то и другое.

Уходя, спросил: тебе плохо?

Нет, хорошо! Это мой удел —

Наедине с собою…

Через час – усну,

Завтра много дел.

Попробую поднять стул…

Если бы я знал ее телефон. Если бы. Сразу позвонил. Почему она не оставила его, не спросила мой?

Я люблю сидеть в гостиной за большим столом. Все больше один, хотя люблю гостей. Не всегда то, что любишь, можешь себе позволить. В гостиной все большое: картины Григорьева и Бакста, шкаф с посудой, что ждет свадьбы, телевизор, я сейчас буду смотреть футбол.

Еще висят портреты трех жен. Друзья от их взглядов всегда убирают посуду за собой. И даже сами моют…

Три грации, иллюстрации страницы судьбы.

Охотники так вешают трофеи. Жены не скалятся острыми клыками, но взглядами одаривают нешуточными. Они и сейчас наблюдают за мной, куда я ни пройду по их гостиной, которую я называю своей. Даже не только по гостиной. Мне сдается, что они всегда следят за мной. Улыбаясь или смеясь по настроению, зная, что я никуда не денусь.

Окружающие поголовно уверены в силе моего ума. В уверенности, тонким расчетом движимой.

Это – часть моей профессии. Эта уверенность и приносит мне деньги. Не знания. Уверенность, проникающая в людей, как в собак, которые не тронут сильного.

А сам я в себе не уверен. Абсолютно.

Днем, без отдыха отдаваясь образу, к вечеру, приходя (возвращаясь) в себя, выглядишь абсолютным слабаком.

Самим собой то есть.

Без остановки и устали думаю о ней. Ничего толком не зная. Сколько ей лет? Неудобно спросить. Лет тридцать?

Мне уже сорок восемь. Это нормально сейчас, но потом? Ей – пятьдесят, мне шестьдесят восемь? Спрошу ее – и она зайдется своим звонким хохотом. Кстати…

Мне надо к стоматологу.

Да, а как живут те, кому под семьдесят? А если ей двадцать восемь, например? И в «Фейсбуке»[3] только день рождения. 16 февраля.

Дина. Динамика. Династия. Начало моей? Рюмка с водой, которая примет листок моей фиалки? Океан чувств, в который превратится пересыхающий ручеек моих надежд на взаимность? Единственной.

Той, которую некоторые не могут дождаться всю жизнь, сходя с маршрута счастья на обочину гарантированной скуки.

Что я знаю о Дине? Кроме того, что видят все? И лишь самые опытные различают. Свои ли губы, грудь? Судя по отзывом друзей, таких почти не осталось. То, что у нее точно свое, это самомнение. Самооценка. Высокая, как и она сама. На каблуках она – выше меня.

Я не сожалею.

Когда я беру ее за руку или просто цепляюсь указательным пальцем за кожаный браслетик Hermes на запястье, мне кажется, что я веду на поводке львицу. Хотя она больше похожа на самку леопарда. Чей мускулистый порыв я могу остановить взглядом, не втягивая при этом живота. Она сразу избавила меня от комплексов.

Она сказала, что с детства любила Тропинина, Дельвига, Пьера Безухова, мистера Пиквика и кто там еще в круглых очках и с тройным подбородком? Поэтому я должен оставаться самим собой, только очки она мне подберет по своему вкусу.

Хм. Я порылся в интернете. Действительно, все эти персонажи и люди будто сделаны из одного теста. И этих розовощеких романтиков легко можно поставить в один ряд со мной.

Что Дина и сделала.

Что я знаю о Дине еще? Она водит авто, живет одна. Есть еще мама, и, кажется, мама – в Питере, даже преподает в университете. Об отце – ни слова не говорила, о детях не спрашивал я.

Она нашла меня просто по внутреннему голосу. Она читала обо мне. Поняла, что нужна.

Она чувствует, чего жду я. Она разделяет мои вкусы. Она предвосхищает мои желания.

– Мы все надеемся на чудо!

– Я еще верю в него, – сказала и клюнула меня вытянутыми в трубочку губами в нос.

Что я знаю? Да что мне надо знать о ней, если я счастлив?

Что мне делать в полете?

Я на седьмом небе. Какая разница, кто меня поднял туда?

Дина, Динка, льДинка в полуденную жару моего настроения.

Я хожу по кабинету. Туда-сюда. Я не нахожу себе места. А у меня было оно, это место?

Я как выдернутая с грядки редиска, краснощекая и готовая к употреблению.

Как можно манипулировать уверенным в своей силе?

Уже вижу как. Я думаю только о ней, и мне нет больше дела до моих дел, что зримо копятся на столе пачками бумаг.

Их приносит моя секретарь. Интересно, где она была, когда ко мне столь бесцеремонно заглянула ЖЖ. Или ЖВЖ… женщина в желтом.

Вошла, как нажала клавишу «обновить»!

Ты хотел апгрейд?

Ты его получил.

Я хожу туда-сюда.

Вспомнил о мальчике, что выдал мне тысячу, выпавшую из кармана. Гавриил. Странное имя. Его маму с голубыми глазами. Надо было вернуть деньги? Сказать, что я очень благодарен и прошу его купить себе что-нибудь? Почему мне неловко теперь?

Честные и оттого именно бедные. Я – честный? Я возвращал чужие деньги, что случайно попадали на глаза, а потом в руки?

Они уже пришли домой. Ругает ли мама сына? Кто их отец?

Я снова принялся фантазировать. Отец – пианист. Он с младых ногтей не отходил от фортепиано. По шесть часов в день.

Знакомый мне мастер спорта, молодой (тридцатник ему?), плавал в день по восемь километров. Первым среди лучших не стал, получил грыжу межпозвоночную, и не одну, ищет работу. Правда, в Оклахоме, это бодрит. Пианист тоже не стал знаменитым. Играет в холле отеля «Редиссон» в Москве, вечером глушит тоску в вине. Радуется, когда может не выходить из дома, экономит пену для бритья. Сына отдал в музыкальную школу.

Упрямство не лечится.

Какой это риск – целиком отдаваться одному роду деятельности с самого детства. Плыть, преодолевая тысячи километров, играть, мечтая о пальцах Рахманинова.

Переучиваться потом.

Я тоже переучиваюсь. Хочу стать отцом и ищу маму ребенку.