Восточные нити

Глава 1 Тишина, наполненная ожиданием

Глава I. Тишина, наполненная ожиданием

Лето 1913 года разлилось над Европой, как густой мёд по краю серебряной ложки – липкое, прозрачное и обманчивое. В этом медовом спокойствии не было ни войны, ни тревоги – только солнечные улицы, музыка из открытых окон, разговоры на террасах и обманчивое ощущение, что весь мир вот-вот расправит крылья для небывалого полёта.

На улицах Лондона продавцы газет выкрикивали заголовки с ленивым равнодушием. «Болгария на грани срыва мира!» – но никто не слушал. Гораздо важнее были другие вопросы: кто победил в последнем матче по крикету, каковы тенденции новой коллекции Поля Пуаре и когда откроется таинственное электрическое кафе на Риджент-стрит, где подавали кофе, подслащенный надеждой на будущее? Лишь порой, среди общей суеты, чья-то фигура в строгом сюртуке, наклонившись над малозаметным объявлением в глубине газеты, замирала на мгновение, и взгляд выдавал знание о невидимых нитях, стягивающихся вокруг мира, нитях, недоступных обывателю.

На юге Франции лавандовые поля шумели, как шёлк под женской рукой, а над Ниццей воздух был сладок от инжира и морского бриза. В тени садов, под мраморными беседками, курили длинные папиросы и рассуждали о Марселе Прусте, ещё живом и пишущем, и о Ги де Мопассане, уже ушедшем, но всё ещё живущем в светских пересудах.

Всё дышало уверенностью. Будущее казалось делом техники. Паровые автомобили, электричество, телефоны, телеграфы, трансатлантические перелёты – всё это было не чудом, а буднями. Всё было возможно. А если нет – значит, будет. Человеческий разум достигнет всего.

Вена встречала утро вальсами, штруделями и разговорами о философии в своих знаменитых кафе. Берлин – сдержанный, вылизанный до блеска – жужжал новыми линиями метро и парламентскими страстями. Москва – ещё не красная, но уже тревожная – пахла квасом, газетной краской и старыми книгами в лавках Петровки. А Константинополь звенел золочёными минаретами и шелестом шёлковых сари; где-то в его тени уже стоял готовый к отправлению Восточный экспресс, словно хищник, притаившийся перед прыжком.

Сама атмосфера говорила: шпильки дам, цокавшие по мостовой; жёлтые зонтики над чайными столиками; блики на шляпных вуалях; запахи: сигары с Мальты, кофе с Цейлона, пыль книжных лавок и сырые каменные подвалы, где хранились сыры.

Никто не знал, что жить так осталось меньше года.

Но старики в кафе на набережной Роны уже косились на дирижабли с тревогой. – Слишком быстро всё летит, – бормотал один, глядя в небо. – Так не бывает, – вздыхал другой. – Где-то что-то надрывается, невидимо, беззвучно.

Париж. Монпарнас. Утро. – Deux croissants, madame? Très bien. Et un peu de confiture de cassis? – пекарь с засученными рукавами вынул из печи противень с золотистыми, хрустящими круассанами. Женщина в синей шляпке с вуалью лишь кивнула. Запах масла, муки и немного жжёной муки – настоящий утренний аромат Европы, пахнущий безмятежностью. Мимо проехала карета. Пыль взметнулась. Из табачной лавки вышел мужчина в сюртуке, запинаясь об утренние мысли. – Говорят, новый немецкий флот… – начал он, обращаясь к кому-то невидимому. – Не ври, – донеслось в ответ из-за двери. – Это просто корабли. Подарки императора своему эго, что может быть безобиднее? – Ага. С такой «доброжелательностью» и война не нужна – всё само рухнет.

В воздухе звенели вилки, рояль из соседнего окна, звон фарфора, смех продавщицы. Жизнь текла своим чередом, не подозревая о глубинных течениях.

Вена. Полдень. В Кафе «Централь» сидел юноша и вычерчивал в блокноте мост, линии которого казались слишком тонкими для опоры. За соседним столиком обсуждали Густава Климта. – Он безнравственен, но гениален. – Какой из них? – спросил собеседник, отпивая кофе. – А разве это не одно и то же? Официант в белых перчатках поставил на стол чашку с чёрным, как ночь, кофе. На блюдце лежал один-единственный сахар – как компромисс между строгостью и удовольствием. Под столом лежала газета. На первой полосе – «Балканский вопрос отложен. Временное согласие». Никто не догадывался, насколько хрупко это согласие.

Англия. Хэмпшир. Позднее утро. Пасторальный туман ещё не развеялся с зелёных полей, цепляясь за ветви старых дубов. Лошади в конюшнях ржали от скуки, предвещая скорое прибытие кареты. Станция ещё не проснулась, но паровоз уже дышал – словно в лёгких у него было само утро, готовое к дальнему пути.

Именно здесь, среди этой английской пасторали, незаметно появилась Лизи. Она сидела в саду с книгой – но не читала. Она слушала. Всё: стрекотание кузнечика, как потянуло ветерком с полей, и как старый садовник вдалеке ругался на кротов. Её дневник лежал рядом, кожаный переплёт поблёскивал на солнце. Карандаш в руке был обкусан с одного конца, след напряжённых размышлений.

Впервые она думала не о вчера и не о сегодня. А о «вдруг». «Вдруг – я уже взрослая?» «Вдруг – это не сад, а Париж?» «Вдруг – не книга, а поезд, и я в нём?» И каждый раз, когда мысль о «вдруг» оседала в ней, Лизи чувствовала, как на шее чуть холодеет медальон матери, словно что-то внутри него, или в ней самой, откликалось на невидимый зов, предвещая неизбежное, что-то, что было гораздо больше её самой.

Она не писала этого. Но думала. И впервые – без страха. Впервые – почти вслух, осознавая, что её прежняя жизнь подходит к концу, и начинается нечто совершенно иное.

Глава 2 Дом, где книги не спят

Глава 2. Дом, где книги не спят.

Утро в доме доктора Ватсона начиналось не с пения птиц или звона колоколов, а с более привычного для него аромата чернил и крепкого кофе. Не громким, не приторным, а спокойным, едва уловимым – как шепот старого, мудрого друга, напоминавший: «Ты снова здесь. Всё по-прежнему, всё под контролем». Это был его ритуал, маленький якорь в постоянно меняющемся мире. Он сам молол зёрна, ощущая их шершавость под пальцами, и неспешно заваривал напиток в старой медной турке, наслаждаясь каждым мгновением этого привычного действа.

Его кабинет занимал уютный угол южного крыла, где даже самый яркий свет дня становился мягче. За ставнями нежаркое солнце пробивалось сквозь зелень вишнёвых ветвей, отбрасывая на полированный деревянный пол причудливые светлые пятна, словно тени давно ушедших дней. Комната была строгой, немолодой и, казалось, жила в другом календаре. На дворе стоял 1913 год, с его паровыми машинами и тревожными новостями из газет, а в кабинете Ватсона царил вечный 1897-й – эпоха, когда порядок ещё не был так хрупок.

На стенах висели анатомические гравюры, их линии были чёткими и точными, как сам доктор. На узкой полке, среди пыльных медицинских трудов, стояла стеклянная колба с настоящим человеческим черепом – мрачное, но необходимое напоминание о хрупкости жизни и точности его профессии. Рядом лежал медицинский журнал, раскрытый на статье о поясничной боли, с меткого чёрного карандаша. Ватсон всегда был дотошен в своей работе, даже если мир вокруг казался ему всё более хаотичным.

Книжные шкафы тянулись под самый потолок, подобно древним стражам знаний. Том за томом: трактаты по хирургии, фолианты по фармакологии, строгие военные медпротоколы, старые издания с латинскими грифами. Эти книги были его собеседниками, его утешением, его миром. Он помнил многие из них наизусть, зная не только содержание, но и расположение каждой пылинки на их обложках.

Подоконник был заставлен банками с травами – не для лечения (Ватсон давно уже не практиковал в полную силу), а для памяти: сушеная лаванда, мята, терпкая полынь. Их запахи, смешиваясь с ароматом старой бумаги, создавали уникальный букет, который Ватсон вдыхал, закрывая глаза и вспоминая далекие экспедиции и давно ушедшие лица.

На массивном письменном столе лежали стеклянная чернильница, вечное перо и аккуратные стопки папок. В стороне, чуть прикрытый старыми газетами, стоял металлический ящик с замком. Его никто не открывал. Ни слугам, ни пациентам никогда не приходило в голову к нему прикоснуться. Он выглядел не просто закрытым – он был вне времени, будто оберегая что-то столь же древнее и важное, как сам кабинет.

Скрипнула дверь. Вошел мистер Хемсли, кряхтя и потирая поясницу, хотя выглядел он вполне здоровым.

– Ваше давление в порядке, мистер Хемсли, – сказал доктор; его голос был сухим и спокойным, лишенным каких-либо эмоций.

– Я и не жаловался, сэр, – отозвался пациент, опускаясь на стул с привычной драматичностью. – Но жена уверена: если мне сорок, и я иногда зеваю – значит, умираю. Она уже выбрала мне место на кладбище и присматривает нового кота.

Доктор лишь кивнул. Он не рассмеялся. В последние годы он редко смеялся. Шутки пациентов, да и всего мира, казались ему всё менее смешными, всё более плоскими. Он привычно нащупал пульс на запястье Хемсли, сделал метку в блокноте и после короткого, скупого совета – ромашка, свежий воздух, тишина – отпустил его.

Когда пациент ушёл, кабинет снова погрузился в ту самую тишину, в которой живут только книги, мысли и часы. В этой тишине Ватсон чувствовал себя наиболее комфортно, словно старая мебель, знающая каждый скрип и шорох собственного пространства.

На стуле рядом лежала его старая трость – надёжный спутник былых приключений. На краю стола – перочинный нож, с которым он некогда препарировал бабочек. На спинке кресла висело пальто, давно не видевшее света улицы. Его не надевали, оно просто лежало, словно ожидая дня, когда понадобится вновь.

Из коридора донёсся приглушенный голос экономки, миссис Хидсон:

– Элси, ты взяла завтрак мистеру Джарвису? Он, кажется, снова неважно себя чувствует.

– Он сказал, чтобы не беспокоили, миссис Хидсон. Заперся у себя.

– Ах, эти вдовцы… – вздохнула миссис Хидсон, и Ватсон почти представил, как она покачала головой. – Вечно то плохо, то одиноко. Или одно переходит в другое, как обычно.

Ватсон подошёл к окну, отодвинул ставни, позволяя солнцу чуть ярче осветить комнату. Его взгляд скользнул по привычным очертаниям сада, по зелёным лужайкам, по цветам, которые уже начинали распускаться.