Арзамас порубежный

АРЗАМАС ПОРУБЕЖНЫЙ

… В следующее воскресенье после Троицы, в ясный полдень, над самым Московским Кремлем, совсем рядом с солнцем, показалась яркая и ослепительно сверкающая большая звезда…

Конрад Буссов,

немецкий путешественник и писатель, проживавший в Москве летом 1604 г.

Пролог

На Руси исторически появление любых ярких комет рассматривалось как самое зловещее предзнаменование: люди сразу же начинали ждать чего-то очень плохого и непременно в самых катастрофических масштабах, и, как правило, их наихудшие опасения неизменно сбывались с пугающей точностью.

Поэтому, когда аномально холодным летом 1604 года жители Москвы и прилегающих к ней территорий внезапно увидели в ясный полдень в небе ослепительно яркую большую звезду, они сразу поняли – надо ждать скорой беды.

Не отстал от них в таком прогнозе и ранее выписанный Борисом Годуновым из Лифляндии довольно известный в то время в Европе старик-астролог, прокомментировавший русскому царю ее появление следующим образом: "Господь Бог этими новыми звездами и кометами остерегает государей: пусть и царь теперь остережется и внимательно смотрит за теми, кому доверяет, пусть велит крепко беречь границы от чужеземных гостей".

Однако Годунов не внял советам мудрого старика, и как показало время – напрасно…

В августе того же года со стороны Речи Посполитой к границам Русского царства направились крайне опасные незваные гости.

В поход по Глинянскому шляху выступило собранное на деньги польско-литовских магнатов-иезуитов и состоявшее из ряда польских, литовских и черкасских военных отрядов хорошо вооруженное войско неизвестного, до поры, претендента на русский престол, объявившего себя ни кем иным, как младшим сыном Ивана Грозного – царевичем Дмитрием, якобы чудесным образом спасшимся тринадцать лет назад от своих убийц в Угличе.

Этим наглым самозванцем, как выяснилось позднее, был Гришка Отрепьев – беглый монах расположенного в столичном кремле Чудова монастыря (прозванный современными историками "Лжедмитрием I"), которому при пересечении им в октябре 1604 года польско-русской границы, неожиданно для действующей власти Московского государства поверило на слово подавляющее большинство жителей его приграничья.

То было самое начало XVII века – период, когда на европейской исторической арене решался вопрос о будущем лидерстве в Центральной и Восточной Европе среди трех соперничавших между собой стран: Речи Посполитой, королевства Швеции и Русского царства.

И возглавляемое тогда королем Сигизмундом III польско-литовское государство, являвшееся авангардом ордена иезуитов Игнатия Лойолы в Европе, используя по максимуму в своих интересах давние надежды русского народа на то, что рано или поздно отыщется на Руси "кровно связанный с Рюриковичами настоящий царь", а не выбранный шесть лет назад Земским Собором и потерявший по ряду причин народное доверие "худородный" государь Борис Годунов, сделало серьезную ставку на военно-политическую авантюру внезапно объявившегося псевдоцаревича.

К огромной радости властной элиты Речи Посполитой, в самый разгар борьбы Московского государства с нашествием самозванца, 13 апреля 1605 года (23 апреля 1605 года по новому стилю) Борис Годунов неожиданно скончался, и, несмотря на своевременную присягу думных бояр и рядовых москвичей его законному шестнадцатилетнему наследнику Федору, тот, из-за откровенного предательства бывшего близкого окружения отца, так и не успел "венчаться на царство".

В Москве сначала произошел открытый вооруженный переворот, а затем – 10 июня 1605 года (20 июня 1605 года по новому стилю) – и ничем неприкрытое цареубийство: Федор Годунов и его мать были убиты заговорщиками из числа местных сторонников самозванца.

Спустя десять дней после этого псевдоцаревич Дмитрий торжественно въехал в столицу во главе своего войска, а еще через месяц "венчался на царство" и, по некой иронии судьбы, стал первым русским государем, который короновался как "Божьей милостью император".

Однако править Русью и ему было суждено совсем недолго…

17 мая 1606 года (27 мая 1606 года по новому стилю) князь Василий Шуйский с близкими ему боярами организовал новый вооруженный переворот, в ходе которого уже сам псевдоцарь Дмитрий был безжалостно убит сторонниками "шуйсковского заговора".

А еще через два дня Василий Шуйский, которого его немногочисленные сторонники из титулованного столичного боярства келейно выбрали государем и чье имя в ранге правителя Руси трижды прокричала преданная ему лично толпа москвичей на площади перед Кремлем, был скоропалительно провозглашен новым русским царем.

Однако произошедший 17 – 19 мая 1606 года (27 – 29 мая 1606 года по новому стилю) вооруженный переворот случился настолько неожиданно и быстро, что для большей части населения Русского царства внезапно озвученное боярами самозванство царя Дмитрия и его сопряженное с убийством стремительное свержение, как собственно, и сверхскорый выбор новым русским государем князя Василия Шуйского без созыва полагающегося, в таких случаях, Земского Собора представителей всей Руси, показались событиями крайне сомнительного свойства, отчего столь стремительно произошедшая смена правителя Московского государства с самого начала стала сильно смущать его жителей и тем самым предсказуемо лишила новую власть надежной опоры среди народа…

Глава 1. Московская "Пытошная"

19 мая 1606 года (29 мая 1606 года по нов. стилю – прим. автора) из "Застенка" (тюремного помещения – прим. автора), расположенного внутри кремлевской стены, соединяющей Набатную башню с Тимофеевской (более позднее название – "Константино-Еленинская" – прим. автора), в находившуюся в отводной башенке-стрельнице московскую "Пытошную" (пыточное помещение – прим. автора), по оборудованному стенами и крышей мосту над крепостным рвом, два дюжих тюремных сторожа, привычно выполняя очередное распоряжение своего руководства, принудительно доставили пребывавшего в полуобморочном состоянии, с засохшей кровью на голове и в порванном сразу в нескольких местах красном стрелецком кафтане, сына боярского Григория Бекетова и, грубо усадив его на короткую скамью перед массивным деревянным столом с бумагами, за которым невозмутимо сидел и молча наблюдал за их действиями немолодой и угрюмый на вид приказный дьяк Корсаков Клементий Григорьевич (в обиходе носивший древнеславянское имя "Третьяк" – прим. автора), быстро покинули это мрачное помещение.

И Пытошная, и Застенок, и приказный дьяк, относились к самому влиятельному и грозному в народном представлении царскому ведомству на Руси – Разбойному приказу, что автоматически предопределяло безмерную гордость Клементия Корсакова, до того долгие годы прозябавшего простым подьячим в других кремлевских приказах, за свою нынешнюю ответственную должность.

Вместе со своим напарником – дьяком Раковским, немного приболевшим на текущей неделе, он делил сейчас, по сути, третье-четвертое место в сложной иерархии знаменитого приказа, что, при уже длительное время остающейся вакантной должности Второго судьи, предусматривающей наличие у кандидата на ее замещение, как минимум, московского дворянства и являющейся, в связи с этим, более статусной, чем их приказные посты, на порядок увеличивало его нынешние властные полномочия.

В подчинении обоих вышеупомянутых дьяков находилось несколько приказных подьячих, каждый из которых, не менее двенадцати часов в будни, а зачастую – и в праздники, в необыкновенной тесноте отведенной для их пребывания небольшой палаты, при сальных свечах, добросовестно скрипел гусиным пером, старательно готовя для своего приказного руководства или даже самого царя "проектные заготовки" распорядительных грамот различного назначения.

Возглавлял же Разбойный приказ отсутствовавший в этот день на своем служебном месте, по причине сильной занятости, член созданного несколько месяцев назад Государственного Сената Первый судья данного приказа боярин Романов Иван Никитич, поставленный менее года назад на данную высокую должность объявленным ныне самозванцем царем Дмитрием, рассчитывавшим на верность последнего из-за испытанных тем гонений, устроенных Борисом Годуновым как на него лично, так и на всех его братьев, один из которых незадолго до реабилитации умер в ссылке.

Нынешнее отсутствие Романова и Раковского в Разбойном приказе оказалось весьма кстати для Корсакова, имевшего свои виды на доставленного к нему служилого, и позволило, спокойно обдумав сложившуюся ситуацию, принять наиболее верное и выгодное лично ему решение о дальнейшей судьбе Григория Бекетова, являвшегося сотником Стремянного полка (конного стрелецкого кремлевского полка – прим. автора), находившегося в ведении Стрелецкого приказа и обеспечивавшего охрану территории московского Кремля.

Тем временем Бекетов – высокий, статный и русоволосый двадцатисемилетний бездетный вдовец, с красивым мужественным лицом, обрамленным небольшими аккуратно подстриженными усами и бородой – медленно обвел затуманенным взором помещение, в котором он оказался вопреки своему желанию, и непроизвольно ощутил леденящий сердце страх от окружавшей его со всех сторон гнетущей обстановки Пытошной.

Мрачные кирпичные своды, грязный каменный пол, большая бочка с несвежей водой, яркий огонь в небольшой печи, одним своим видом устрашающий любого попадающего сюда человека набор пыточных инструментов, состоящий из самых разных специальных приспособлений для причинения боли подследственному – от разновидных металлических клещей, щипцов, прутов и толстых кнутов до деревянных колодок с железными зажимными кольцами, и, конечно же, пыточная дыба, на которой, к удивлению Григория, без видимых, на первый взгляд, признаков жизни находился ни кто иной, как его приятель по военной службе Федор Астафьев – сотник из соседней стрелецкой сотни Стремянного полка, произвели на него неизгладимое впечатление.

Бекетов рефлексивно сжался и судорожно попытался вспомнить все, что с ним произошло до его попадания в Разбойный приказ, а точнее – до того страшного, надолго отправившего его в бессознательное состояние, удара каким-то тяжелым предметом по голове, который он получил два дня назад возле царских палат от одного из заполонивших, тогда, всю территорию Кремля вооруженных бунтовщиков.

В этот момент Корсаков, заметив наконец-то появившуюся в его взгляде осмысленность, сухо спросил:

– Ты кто будешь, служилый?

– Григорий Кузьмин сын Бекетов из беспоместных детей боярских града нашего Москвы, – с трудом выдавил из себя допрашиваемый.

– Кем служишь?

– Сотником в Стремянном полку Стрелецкого приказа.

– Женат?

– Вдовец. Жена умерла при родах чуть более года назад.

– Дети остались?

– Нет. Ребенок тоже не выжил.

– Родители? Братья и сестры?

– Отец с матерью умерли несколько лет назад. Братьев и сестер тоже не осталось. Старший брат сгинул в сече на царевой службе… еще при Федоре Иоанновиче, а сестра – в замужестве умерла – угорела в мыльне по недогляду…

– А кем был твой отец в зрелые годы? И откель, вообще, род ваш ведется?

– Отец мой – сын боярский Кузьма Бекетов, также как и я, стрелецким сотником в Москве служил. И дед мой служилым человеком тут был. А так-то, род наш – из земель, что к нынешней Костромской чети относятся…

Дьяк прервал свой допрос и знаком руки велел ему встать и пройти с ним к дыбе.

Григорий обреченно вздохнул и молчаливо последовал за человеком, в чьих руках была сейчас вся его дальнейшая судьба.

Тем временем Корсаков, подойдя к дыбе, брезгливо взялся своей рукой за волосы Астафьева и рывком приподнял его окровавленную голову так, чтобы тому был виден Бекетов.

Затем, убедившись в том, что Федор находится в сознании, угрожающим тоном потребовал от него взглянуть на Григория и повторить свои прежние показания про сослуживца.

Астафьев, бросив мутный взгляд на приятеля, покорно и без каких-либо эмоций сначала тихо назвал фамилию и имя Григория, а потом, через небольшую паузу, еле слышно добавил, что это именно Бекетов два дня назад, защищая в Кремле псевдоцаря Дмитрия, с вынутой из ножен саблей пытался напасть на людей князя Василия Шуйского и, в первую очередь, на их лидера – сына боярского Григория Валуева, лично застрелившего самозванца.

После произнесения последних слов приходившийся родственником стороннику самозванца боярину Петру Басманову – общему руководителю иноземной рейтарской охраны и стремянной стрелецкой стражи Кремля, убитому в царских палатах при защите псевдоцаря, Федор Астафьев потерял сознание и, судя по всему, сделал это уже не в первый раз за все время своего пребывания на дыбе…

Корсаков резко выпустил из пальцев его волосы, отчего голова измученного пытками бекетовского приятеля тут же безвольно откинулась обратно, и, тщательно вытирая на ходу руку полой кафтана, неспешно проследовал на свое место за столом.

Вслед за ним, едва не дрожа от страха, вернулся на свою скамью и Григорий.

– Ну что, сотник? Истину молвил Астафьев? Али нет? – ровным и даже будто безразличным голосом спросил у него Корсаков.

– Истину, – мгновенно пересохшими губами обреченно вымолвил Бекетов, подавленный ужасным видом Федора.

– Добро, что не отпираешься, – иронично скривил губы приказный дьяк.

Кто-кто, а уж он-то лучше, чем кто-нибудь еще, знал обо всем, что случилось два дня назад в русской столице.

Затянувшиеся торжества по случаю свадьбы самозванца с полькой Мариной Мнишек усыпили бдительность женившегося псевдоцаря.

А тем временем огромное количество съехавшихся на данное событие иноземцев стало сильно раздражать москвичей. Пьяные польские и литовские военные и панские гайдуки в своем буйстве нарушили все писанные и неписанные правила поведения в чужой стране. Они начали открыто приставать к женщинам на улицах, грабить богатых прохожих и нагло врываться в отдельные московские дома.

Самозванцу даже поступила жалоба на иноземца, изнасиловавшего боярскую дочь, но расследование этого преступления неоправданно затянулось, и почувствовавшие безнаказанность гайдуки, находясь в пьяном угаре, принялись беспорядочно стрелять в воздух и дерзко кричать, что "этот царь – им не указ", поскольку они сами и возвели его, якобы, на царский престол.

Ситуация накалилась до предела, и в ночь перед мятежом князь Василий Шуйский, от имени царя, уменьшил иноземную стражу в царском дворце со ста до тридцати человек, в связи с чем немецкие рейтары из личной охраны самозванца предупредили псевдоцаря о возможном заговоре против него, но тот, находясь в свадебной эйфории, не воспринял их слова всерьез.

После того, как далеко за полночь закончился очередной праздничный бал, самозваный "царь Димитрий", будучи навеселе, направился к своей жене Марине в ее недостроенный до конца дворец, в сенях которого тут же разместились переместившиеся сюда с бала музыканты и слуги. Но вскоре им была дана команда покинуть данное помещение в связи с желанием псевдоцаря погрузиться в сон, и они быстро ретировались из дворцовых сеней.

Однако выспаться самозванцу не удалось…

На рассвете, по прямому указанию князя Василия Шуйского, по всей Москве ударили в набат, и москвичи поспешили к Кремлю.

Возле него прибывшие сюда спозаранку в сопровождении более двухсот верных им вооруженных людей братья Шуйские, Татищев и Голицын бросили в толпу провокационный клич о защите царя от, якобы, желающих его убить иноземцев.

В городе немедленно начался бунт, направленный, прежде всего, против поляков. Впрочем, досталось не только им, но и всем другим пребывавшим, на тот момент, в городе иноземным гражданам.

В результате этого мятежа в Москве было убито более пятисот чужеземцев…

Тут-то и проявился во всей своей красе интриганский талант князя Василия Шуйского.

С мечом в одной руке и крестом – в другой он картинно въехал на коне через Спасские ворота в Кремль и степенно спешился возле Успенского собора, после чего, демонстративно приложившись к Владимирской иконе Божьей Матери, дал ворвавшейся вслед за ним толпе указание "идти на злого еретика", то есть – на обвиненного им в ереси псевдоцаря "Димитрия".

Царский дворец стал стремительно наполняться вооруженными сторонниками князя Василия Шуйского, но на их пути, перед дверями царских покоев, неожиданно встали оставшиеся до конца верными самозванцу его воевода Петр Басманов и несколько царских стражников из числа немецких рейтар.

Однако возникшее противостояние не продлилось слишком долго.

В произошедшей между двумя противоборствующими сторонами короткой схватке воевода и его стражники были убиты.

Тем временем самозванец, спасаясь от мятежников, попытался спуститься из окна дворца по стропилам, но не удержался и сорвался вниз с высоты более десяти саженей…

Желая узнать подробности того, что произошло с псевдоцарем после его падения, из уст еще одного очевидца, Корсаков велел Бекетову рассказать ему про то, как он очутился возле царского дворца, и что именно, там, происходило до момента его задержания и доставления в Разбойный приказ.

Григорий, почувствовав, что приказный дьяк "не жаждет его крови", с готовностью поведал тому обо всех событиях тех злополучных суток, про которые с большим трудом сам только что вспомнил.

Он рассказал Корсакову, что ранним утром того злосчастного дня пришел в Кремль к своему приятелю Астафьеву, сотнику из соседней сотни их Стремянного полка, за необходимым ему советом в решении одного неотложного хозяйственного вопроса и, проходя мимо дворца, охраняемого с ближней к нему стороны стрелецким караулом во главе с Федором, случайно увидел, как со стропил возле ближайшего к ним дворцового окна, с большой высоты, сорвался и упал вниз на землю царь "Димитрий Иоаннович".

– Димитрий Иоаннович, как нынче выяснилось – обычный самозванец. Так что больше не называй его царем, – спокойно поправил Григория Клементий Корсаков, внимательно слушая его рассказ.

– Понял… Самозванец… – послушно согласился Бекетов, поняв, что, поскольку недавний самодержец уже мертв, нет никакого смысла противиться его новому прозвищу.

Приняв к сведению поправку приказного дьяка, Григорий вновь продолжил свое неспешное повествование.

Из его дальнейших слов следовало, что самозванец при падении серьезно повредил себе ногу и вдобавок ко всему получил сильный ушиб груди. Несмотря на это, псевдоцарь не потерял рассудка и принялся отчаянно просить стрельцов, возле которых он упал, защитить его и вынести к народу, находящемуся за кремлевской стеной.

Видимо, самозванец искренне считал, что большая часть простых москвичей, находящихся вне Кремля, скорее поверит ему, чем ненавистным им боярам.

Стрельцы прислушались к нему и по команде сотника Афанасьева открыли огонь по приблизившимся к ним вооруженным людям из своих пищалей. Однако стреляли они скорее для острастки последних – поверх их голов, и поэтому толпа, временно отступив на несколько шагов назад, не выказала намерения разойтись.

– И что же случилось опосля? – не выдержал долгого повествования Корсаков.

Бекетов понял, что нужно постараться ускорить свой рассказ, и стал говорить гораздо быстрее и более короткими фразами, чем прежде.

С его слов, потом, из окружавшей толпы, в их сторону посыпались упреки в том, что они защищают вовсе не царя, а наглого самозванца, и раздались угрозы пойти в Стрелецкую слободу, чтобы убить, там, всех жен и детей стоявших перед ними стрельцов.

Услышав такое, служилые серьезно обеспокоились судьбой своих семей и невольно дрогнули.

Однако, несмотря на испуг, они все же потребовали, чтобы им довели личное мнение матери царевича Дмитрия о личности нынешнего царя.

Люди, жаждавшие смерти самозванца, согласились с их требованием и тут же отправили к Марфе Нагой своего гонца, в роли которого выступил один из их главных лидеров – князь Иван Голицын.

– И как долго они ждали ответа Марфы Нагой, не приближаясь к самозванцу? – скептически спросил Корсаков.

– Недолго… Понятно, что слишком долго ждать они не могли, – ответил Бекетов.

Он собрался с мыслями и еще более ускорил свой рассказ, из которого стало ясно, что при попустительстве стрельцов вооруженные люди князя Василия Шуйского, не дожидаясь вестей от матери царевича Дмитрия, принялись безнаказанно издеваться над полулежащим псевдоцарем.

Беснующаяся толпа сначала избила его, а затем, сняв с него царский кафтан, обрядила несчастного в нищенские лохмотья.

В это время вернувшийся от Марфы Нагой гонец громко прокричал о том, что мать царевича, якобы, заявила об убийстве ее сына, еще в малом возрасте, в Угличе.

Толпа предсказуемо взревела от ярости и потребовала немедленной смерти самозванцу.

И тут свой личный приговор псевдоцарю вынес ярый сторонник князя Василия Шуйского сын боярский Григорий Валуев, который, выступив вперёд всех и крикнув: "Что толковать с еретиком: вот я благословляю польского свистуна!", из-под накинутого на него армяка в упор выстрелил из ручной пищали в полулежащего на земле самозванца.

– А что же ты, с Астафьевым? – холодно поинтересовался приказный дьяк.

– Астафьев, увидев пищаль в руках "шуйсковского человека", замер в нерешительности на месте, а я, вынув из ножен свою саблю, попытался помешать Валуеву и направился прямо на него, но он выстрелил в самозванца раньше, чем я успел сделать второй шаг в его направлении. Опосля этого, едва успев краем глаза увидеть гибель самозваного царя, я получил сзади удар чем-то тяжелым по голове и надолго потерял сознание. Ну, а очнулся я… лишь накануне… в тутошнем Застенке…

– Астафьева, как и тебя, тоже оглушили ударом дубинки сзади по голове. Токмо мгновением позднее. Опосля чего вас обоих, предварительно разоружив, чуть не забили до смерти наиболее рьяные "буйны головушки" из толпы… А спасли вам жизнь, тогда, как сие не странно, именно Валуев с товарищами, которые велели своим холопам отнести вас к нам в Разбойный приказ для последующего допроса с пристрастием и прилюдной казни за оказание вами вооруженной помощи самозванцу, что те и сделали, – неожиданно для Григория пояснил Корсаков. – Твой приятель очнулся сутками ранее и потому раньше, чем ты, попал в нашу Пытошную. Впрочем, сей участи он все равно бы не избежал, ибо с нынешнего дня, вместо убитого Петра Басманова, стрелецкой стражей и уцелевшими рейтарами в Кремле командует родной брат князя Василия Шуйского, который уже объявил, что начинает очищать всю кремлевскую охрану от выдвиженцев самозванца и людей Басманова.

– Но я-то был назначен на должность стрелецкого сотника еще царем Борисом и никем боярину Басманову не довожусь… да, и указания стрелять по толпе я, ведь, не давал, – возбужденно произнес Бекетов.

– А тебе, служилый, нынче грозит пыточная дыба и последующая за ней казнь на плахе за то, что двумя днями ранее, не находясь в кремлевском карауле – то бишь, не будучи на службе – ты с саблей в руках защищал самозванца от людей князя Василия Шуйского, ныне избранного новым русским царем! – саркастически усмехнулся приказный дьяк.

Григорий в отчаянии обхватил голову руками.

– Ну ладно… ладно… Не горюй, служилый! Есть у меня для тебя одно предложение. Согласишься на него – выйдешь отсюда живым и невредимым. Не согласишься – не обессудь, – вкрадчиво обратился к нему Корсаков.

Бекетов с надеждой взглянул на дьяка:

– И что я должен буду сделать?

– Да ничего особенного… Послужить надобно будет Отечеству нашему… ну, и мне немного.

– Так, ведь, я, вроде, и служу ему, – неуверенно промолвил Григорий.

– На данный момент уже не служишь, а в качестве презренного вора находишься в Пытошной Разбойного приказа – в двух шагах от дыбы и в трех сутках от плахи! Да, и служил ты ранее Русскому царству в качестве… воина Стрелецкого приказа, а я тебе предлагаю послужить нашему Отечеству в качестве… особого обыщика Разбойного приказа, – все также вкрадчиво пояснил ему приказный дьяк.

– В качестве кого? – оторопел Бекетов.

– Особого обыщика! И в сем качестве придется тебе, сын боярский Григорий Бекетов, немедленно и надолго отъехать в далекие края, а именно – в "порубежье" (пограничье – прим. автора) нашего государства – в основанный еще самим Иоанном Васильевичем город с названием звонким "Арзамас", где ты должен будешь, вместе с приданным тебе местным воеводой отрядом, найти и посечь сабельками уже давно безнаказанно действующую на земле Арзамасского уезда опасную шайку душегубов с ее изувером-атаманом, называющим себя именем известного в недалеком прошлом на всю Русь вора и разбойника Хлопка Косолапа, якобы, спасшегося три года назад от царского правосудия и казни, – уже резким голосом, в котором почувствовался металл, ответил ему Корсаков.

– Как мне величать-то тебя, дьяк? – осторожно поинтересовался у него Григорий.

– Ежели согласишься на мое предложение, то величать меня будешь Клементием Григорьевичем Корсаковым, – мягко ответил ему многоопытный дьяк.

– А куда я денусь, Клементий Григорьевич? Гибнуть просто так, ни за что, мне вовсе не хочется… – более-менее успокоившись, произнес Бекетов. – Согласен на переход в Разбойный приказ и службу особым обыщиком.

– Вот и славно, Григорий. Не сомневался в твоем здравом уме.

– Токмо еще один вопрос есть у меня, Клементий Григорьевич. За что такая милость ко мне с твоей стороны?

– Да, есть за что… Более трех лет тому назад, когда я, будучи простым подьячим другого приказа, проходил как-то вечером по окраине московского посада и попал в смертельно опасное для меня положение, именно ты, Григорий, случайно оказавшись в тех местах, первым пришел ко мне на помощь и спас меня от неминуемой гибели от рук лихих людей. А я всегда помню добро. Потому-то и плачу тебе нынче тем же… К тому же, тебе крупно повезло, что ты, находясь без сознания, был доставлен именно сюда – в Разбойный приказ, а не в Земский, ведающий теми же делами, что и мы, но токмо внутри самой Москвы. Иначе бы за твою жизнь никто не дал ныне "и ломаного гроша".

– Ну, что же… Благодарствую, Клементий Григорьевич, за то, что добро помнишь! А я-то тебя, коли по чести, так и не вспомнил. Хотя случай такой со мной на посаде, и вправду был. Спас от забредших татей одного подьячего, но лица его не запомнил. А это, вон, оказывается, ты был… Чудеса твои, Господи, да и только! Но как же ты меня из сей истории выпутаешь, Клементий Григорьевич, коли меня, там, астафьевские стрельцы да сыны боярские с холопами княжескими видели?

– А стрельцы, все как один, уже подтвердили и то, что команду на стрельбу по толпе из пищалей им дал лично их сотник, и то, что, когда ворвавшиеся в Кремль вооруженные люди оттеснили их от лежавшего на земле самозванца и плотной толпой окружили того вместе со стоящими возле него Астафьевым и чужим сотником, фамилию которого никто из них не знает, они ничего путного уже не видели… Ну, а от людей князя Василия Шуйского, принесших вас в Разбойный приказ, удалось узнать лишь то, что опознать в двух окровавленных сотниках того, кто из них давал команду стрелять по толпе, а кто бросался с саблей на Валуева, они нынче не могут, ибо доставленные ими сюда сотники, на удивление, похожи друг на друга и бородатыми лицами, и телосложением, и ростом… да, и окровавлены они оба так, что кажутся им братьями-близнецами…

Тут Корсаков принял наигранно-изумленный вид:

– Так что тебе, Григорий, и тут сильно повезло! Всего два свидетеля супротив тебя ныне – твой приятель Астафьев, да твой враг Валуев, который, наверняка, твою личность запомнил. Ну… с Астафьевым-то я вопрос нынче решу, а вот, от Валуева тебе ныне надобно будет как можно дольше держаться подальше. И твоя служба в порубежном Арзамасе – нынче тебе, как никогда, кстати. А там, глядишь, али твоя личность в валуевской памяти сотрется… али с ним какая оказия случится…

– Али со мной, – невесело продолжил мысль приказного дьяка Бекетов.

– Все под Богом ходим! – глубокомысленно изрек Корсаков. – Но прежде… пообещай мне, Григорий, что выполнишь одну мою личную просьбу! Она – несложная. Надобно передать ныне проживающей в Арзамасе моей крестнице Анастасии Пановой, вот уж с год, как вдове местного пушкарского пятидесятника, оставшейся одной с двумя малыми детьми на руках без каких-либо средств на жизнь, небольшой мешочек с деньгами от меня. И проживать надобно будет обязательно у нее дома, дабы деньги за постой тоже шли ей и ее детям, но, конечно, в случае, ежели против сего не будет сама Анастасия. А деньги для них точно лишними не окажутся. Ну, и… поглядишь там, на месте… не надобна ли ей защита какая от кого-нибудь. Потребуется – защити и на имя мое сошлись! Времена нынче суровые наступают…

Сделав небольшую паузу, дьяк продолжил:

– И еще… ибо ты в обыщицких делах мало чего ведаешь… посылаю с тобой на все время проживания в Арзамасе смышленого и верного мне человека из нашего приказа – верстанного подьячего Петра Ларина, который, согласно Уставу Разбойного приказа, может не токмо надобные бумаги при ведении дознания и суда писать, но и в помощь тебе поимкой татей заниматься. Ну, как? Выполнишь с Лариным мою просьбу по крестнице?

– Не изволь беспокоиться, Клементий Григорьевич. Выполним все, как надобно! – нисколько не лукавя, пообещал ему Григорий.

Корсаков принял за должное его искреннее обещание и моментально написал при нем соответствующую короткую записку своей крестнице о деньгах для нее и оплачиваемом постое для Бекетова с Лариным.

Затем дьяк сжег в печи бумагу с ранее написанными на ней показаниями бекетовского приятеля и тут же написал на чистом бумажном листе от имени Астафьева новые "признательные" показания того о том, что два дня назад в Кремле это лично он, как начальник караула, сначала дал указание стрельцам стрелять по людям, пришедшим разоблачить самозванца, а потом, с вынутой из ножен саблей, до последнего защищал псевдоцаря от людей князя Василия Шуйского и пытался напасть на Валуева, а также о том, что случайно оказавшегося в этот момент рядом с ним "ни во что не вмешивавшегося человека в кафтане стрелецкого сотника, назвавшегося Язевым", он до этого не знал и никогда не видел, а все, что этот человек, якобы, успел ему сказать про себя, так только то, что он – Язев – с этого дня назначен новым сотником в соседней сотне их Стремянного полка.

После этого Корсаков подошел со вновь написанной им бумагой и чернильницей вплотную к находящемуся без сознания на дыбе Федору и, аккуратно окунув большой палец правой руки последнего в чернильницу, осторожно приложил его к принесенной им бумаге под так называемыми новыми "признательными" показаниями Астафьева.

Далее приказный дьяк, приоткрыв одну из двух дверей пыточного помещения, громким голосом вызвал в Пытошную местного палача, который к неописуемому ужасу Бекетова, по еле заметному знаку Корсакова, сначала привычным движением хладнокровно задушил Федора каким-то объемным и мягким грязным предметом, отдаленно напоминающим подушку, а затем снял последнего с дыбы и, забросив его себе на плечо, направился в "Покойницкую".

– Постой! – неожиданно остановил палача дьяк. – Захвати с собой его сапоги и кафтан. Кафтан надень на него в Покойницкой и предупреди сторожей, дабы они не снимали его даже тогда, когда будут хоронить тело на тюремном погосте. А сапоги можешь забрать себе. Иди!

Палач молча кивнул головой и свободной рукой захватил, по пути, почти новые стрелецкие сапоги Астафьева и его изрядно порванный окровавленный кафтан сотника, сиротливо лежавшие на небольшой скамье у выхода.

Тем временем Корсаков достал из неприметного тайника в столе две последние царские указные грамоты с печатями, написанные рукой самого дьяка и подписанные лично самозванцем за день до его смерти, которые не были зарегистрированы в приказной учетной книге, и аккуратно дописал в одну из них, в последнюю строку написанного там текста, сословную принадлежность и личные данные сына боярского Бекетова Григория и подьячего Ларина Петра, а в другую, в качестве дополнительного абзаца после написанного там текста – указание о переводе в день подписания настоящей грамоты, то есть за сутки до смерти самозванца, сына боярского Язева Арсения с должности особого обыщика Разбойного приказа на должность сотника в Стремянном полку Стрелецкого приказа, а сына боярского Бекетова Григория с должности сотника того же полка на должность особого обыщика Разбойного приказа с соответствующими их новым должностям жалованиями и полномочиями.

Затем приказный дьяк зачитал Григорию полный текст обоих только что измененных им царских указов, в одном из которых говорилось об обмене должностями Бекетова и Язева, а в другом – о немедленной отправке Разбойным приказом в Арзамас сына боярского Бекетова Григория Кузьмича и подьячего Ларина Петра с поручением уничтожить дерзко действующую в Арзамасском уезде разбойную шайку с ее опасным главарем, называющим себя спасшимся от царского правосудия Хлопком Косолапом.

После этого Корсаков внес все данные с этих указов в учетную книгу и зарегистрировал их там "задним числом", под соответствующими ему номерами.

Бекетову и тут повезло: в данной книге последний царский указ для Разбойного приказа регистрировался пятью днями ранее.

Далее дьяк быстро переписал царский указ с пунктом об обмене должностями Бекетова и Язева на отдельный лист бумаги и, изготовив, таким образом, его копию со своей подписью и печатью Разбойного приказа, отправил ее в Стрелецкий приказ с вызванным им из соседнего помещения самым молодым по возрасту тюремным сторожем, с распоряжением последнему "принести стрелецкому голове от его имени устные извинения за нечаянную задержку".

На вопрос подавленного смертью приятеля Бекетова о судьбе неизвестного ему Язева дьяк коротко пояснил, что тому не повезло из-за его чрезмерной дружбы с чужеземцами.

Дело в том, что до смены власти в Кремле Корсаков планировал именно его послать с Лариным в Арзамас, но Арсений вместе со своими товарищами-иноземцами, в день переворота, случайно попал в посаде под руку бунтующей пьяной толпе, которая, не став разбираться, забила до смерти и его самого, и его иноземных друзей.

– Так что Язев, чье лицо превращено бунтарями в такое месиво, что и родная мать его не узнает, лежит нынче в Покойницкой в одном рядку с твоим приятелем – новопреставленным Астафьевым… – посчитал нужным добавить дьяк.– Ну, все… хватит толковать о покойниках! Пора и о деле вспомнить. Молви-ка мне, Григорий, а где нынче твой конь и все принадлежащее тебе оружие?

– Ну… саблю мою, от батюшки доставшуюся, судя по всему, отняли те, кто меня избил и притащил в Разбойный приказ. А вот мой конь, доспех полный зерцальный, протазан и саадак ("доспех полный зерцальный" – доспех, состоящий из круглых больших пластин на груди и спине, соединенных вокруг них и между собой множеством других более мелких пластин в единый защитный комплект; "протазан" – боевое копье определенного типа; "саадак" — комплект, состоящий из лука в налуче и стрел в колчане – прим. автора) находятся у одного из моих друзей не из стрелецкой слободы, у которого я, опосля моего последнего караула, аккурат накануне дня убиения самозванца, знатно перебрав хлебного вина по случаю его именин, остался почивать. От него же, утром следующего дня, я отправился пешим, с одной саблей на кушаке, к Астафьеву в Кремль. Ну, а казенная пищаль ручная, что за мной записана, как и полагается, опосля караула, в полку оставлена, – подробно ответил Бекетов.

– Вот, и славно, – удовлетворенно произнес Корсаков. – А теперича, сбрось-ка с себя кафтан свой сотничий, да побыстрее!

Григорий, не задумываясь, подчинился и поспешно снял свой окровавленный разорванный кафтан стрелецкого сотника.

Дьяк, тут же забрав его у него, самолично замотал "государево служилое платье" в темный узел и пояснил, что позднее он сам наденет его в Покойницкой на труп Язева, поскольку, наверняка, уже утром следующего дня к нему сюда придут с проверкой проведения Разбойным приказом дознания по двум стрелецким сотникам или сам Валуев с товарищами, или еще кто-нибудь из их доверенных лиц.

После этого Корсаков заставил Бекетова тщательно смыть в бочке с водой с головы и лица все запекшиеся следы крови и выдал ему заранее припасенные им старенькие, но еще вполне приличные на вид, кафтан и шапку служилого покроя, применяемого, как правило, в шитье одежды, носимой детьми боярскими из провинциальной поместной конницы.

Дождавшись, когда Григорий наденет эти вещи на себя, дьяк передал ему записку для своей крестницы о будущем постое в ее доме Бекетова и Ларина и пересылаемых с ними для нее деньгах и небольшой мешочек с подаренными ей монетами.

Затем он терпеливо подождал, пока Григорий торопливо рассует переданные ему предметы по внутренним карманам подаренного кафтана, и торжественно, в знак своей благодарности за согласие выполнить его просьбу насчет Анастасии, вручил Бекетову "негласно позаимствованные" последовавшими "из любопытства" в день переворота в царские палаты его подчиненными у одного из убитых "шуйсковцами" немецких рейтар саблю с длинным и довольно узким клинком малой кривизны, удобной рукоятью и красивой гардой в виде трех витых металлических дужек, вместе с прочными ножнами и поясной портупеей, и изящный европейский "пистоль" (пистолет с опущенной вниз изогнутой рукояткой, образующей с осью длинного ствола угол в 50—60 градусов и заканчивающейся массивным шаром – прим. автора) в специальном, обрамленном бахромой и украшенном витиеватыми монограммами, кожаном чехле "ольстре", со всеми прилагающимися к нему принадлежностями: берендейкой, зарядцами, пороховницей и отдельной кожаной сумкой с запасами пуль, сала, пыжей, фитилей и предметов для чистки оружия.

Бекетов восхищенно оглядел подарки дьяка и искренне поблагодарил его за них.

Невозмутимо выслушав благодарные слова Григория в свой адрес, Корсаков дополнительно передал ему, под расписку в еще одной учетной книге, отдельный мешочек с годовым жалованием особого обыщика, выдаваемого, как он особо подчеркнул, в виде исключения, сразу на год вперед – то есть, на максимальный срок исполнения царского поручения по поимке и уничтожению опасной шайки разбойников-душегубов, и оригинал изготовленного им только что царского указа псевдоцаря Дмитрия о направлении Бекетова и Ларина в Арзамас.

После этого дьяк посоветовал ему не распространяться в Арзамасе о любых деталях своей прежней жизни, ссылаясь на их секретность, и ничего не говорить там о только что свершившемся перевороте в Кремле, поддерживая легенду о том, что он, якобы, выехал из Москвы за день до бунта и убийства самозванца. Ну, а потом, по прибытию, спустя какое-то время, в Арзамас официального столичного гонца с сообщением о произошедшей смене власти в Русском царстве, Григорию останется всего лишь изобразить в присутствии местных жителей крайнее изумление от услышанного.

Подтверждающую поручение о ликвидации шайки грамоту за подписью нового царя Василия Шуйского Корсаков обещал прислать Бекетову в Арзамас с вышеуказанным гонцом, которому будет велено передать ее ему лично в руки, в случае, если, к этому времени, его самого не уберут из Разбойного приказа тем или иным способом…

Разобравшись с Григорием и приоткрыв дверь, в которую сюда ранее притащили Бекетова и вынесли Астафьева, дьяк громко позвал по имени своего подчиненного, коим оказался будущий напарник новоявленного особого обыщика – двадцатидвухлетний подьячий Разбойного приказа Петр Ларин – невысокий, худощавый, светловолосый и безбородый молодой человек, с тонкими чертами лица, видимо, заранее вызванный Корсаковым из соответствующего служебного помещения и все это время ожидавший своего вызова к нему в прихожей пыточного помещения.

Клементий Григорьевич наскоро познакомил Григория с Петром и сообщил последнему о его беспрекословном, с этого дня, подчинении назначенному вместо Язева особым обыщиком Разбойного приказа сыну боярскому Григорию Кузьмичу Бекетову и их совместной немедленной отправке в порубежный Арзамас.

Ларин внешне вполне спокойно воспринял возникшие изменения в составе их маленькой компании, ныне отправляемой на юго-восточный рубеж Московского государства, и лишь быстрым внимательным взглядом постарался заранее оценить своего будущего руководителя.

Конечно, вид утомленного Бекетова со спутавшимися мокрыми волосами и явно не новым одеянием особо его не впечатлил, но, как человек, прослуживший в приказе более одного года и успевший набраться, в связи с этим, определенного житейского и профессионального опыта, Петр предусмотрительно не стал делать поспешных выводов об этом человеке.

Тем временем приказный дьяк снабдил и его, под расписку в учетной книге, выданным, в виде исключения, сразу на год вперед, отдельным мешочком с годовым жалованием подьячего и весьма скрупулезным наставлением о полном молчании насчет свершившегося переворота в Москве, аналогичным тому, что было дано ранее Григорию.

После этого Корсаков настоятельно рекомендовал им не заезжать перед отъездом из Москвы во двор Бекетова, расположенный в слободе стремянных стрельцов, коих, к слову, насчитывалось уже, тогда, две тысячи человек, занимавшей территорию, протянувшуюся по правому берегу реки Неглинной от Моисеевского монастыря до Знаменки, и пообещал Григорию незамедлительно дать указание своим людям заколотить досками все двери и окна его московского дома и, предупредив соседей о длительной служебной поездке бывшего сотника в далекие края, проконтролировать списание с него закрепленной за ним в Стремянном полку Стрелецкого приказа казенной пищали.

Затем приказный дьяк быстро вывел новоявленных "порубежников" по скрытому за второй, противоположной входу, дверью Пытошной узкому коридору к ведущей "на волю" неприметной дверце во внешней каменной стене отводной башенки-стрельницы, которую изнутри охраняли сразу трое тюремных сторожей, и, наскоро перекрестив, выпроводил их на стремительно погружавшуюся в сумерки городскую улицу.

Далее, в соответствии с его указаниями, они должны были как можно незаметней и быстрей добраться до двора друга Бекетова, в котором Григорий оставил ранее коня и свое вооружение, предварительно забрав, по пути туда, из дома еще одного "человека Корсакова", адрес которого знал Петр, уже ожидавшую последнего в здешнем стойле верховую лошадь и кое-какую провизию на первое время их путешествия, и переночевать там, не привлекая излишнего внимания соседей.

Ранним же утром следующих суток новоявленным путешественникам требовалось спешно покинуть Москву и взять курс на Владимир, при приближении к которому им следовало в него не заезжать, а, объехав околицей, начать свое движение к Мурому, где по еще одному указанному дьяком адресу они могли, для короткой передышки и пополнения запасов провизии, остановиться на сутки в доме очередного верного человека из многочисленного списка "людей Корсакова".

Ну, а после муромского отдыха и последующей за ним переправы через Оку Бекетову и Ларину надлежало направиться прямиком в Арзамас.

При этом, в целях их собственной безопасности, им категорически не советовалось делать какие-либо остановки и, уж тем более, организовывать ночлеги в малолюдных населенных пунктах на всем маршруте чрезвычайно опасного путешествия…

Тем временем выпровоженные из мрачной Пытошной на улицу новоявленные "порубежники", благополучно совершив, по пути ко двору бекетовского друга, поочередные заходы к "человеку Корсакова" и родителям Петра, как и задумывалось, заночевали в доме вышеуказанного приятеля бывшего сотника.

А с рассветом следующего дня, в полном соответствии с указаниями Клементия Григорьевича, вооруженный пистолем, саблей, саадаком и протазаном Бекетов, верхом на своем вороном коне и в надетом поверх подаренного ему кафтана доспехе, и непритязательно одетый Ларин, на довольно-таки неплохой "корсаковской" лошади, без какого-либо оружия, но с захваченным им из родительского дома тюком собственной зимней одежды, двумя небольшими бурдюками с водой и парой котомок, набитых хлебом, салом, копчеными курами, луком и вареными яйцами, наконец-то, покинули шумную Москву и направились к широко раскинувшемуся на левом берегу Клязьмы граду Владимиру…

Глава 2. Царская сакма

По прикидкам Бекетова, с учетом объезда Владимира, до Мурома они должны были добраться за шесть дней.

Сутки там – на отдых, потом – три дня на путь до Арзамаса.

Этого было вполне достаточно, чтобы на двое-трое суток опередить будущего столичного гонца в арзамасское порубежье с известием о новом царе на Руси и не допустить краха их легенды о своем отсутствии при перевороте в Москве в первый же день прибытия в пункт назначения.

Пока ничего не мешало осуществлению их плана.

Погода стояла сухая и располагала к длительным поездкам.

Первые часы своего вынужденного путешествия Григорий и Петр предпочитали молчать, сосредоточившись на управлении лошадьми и размышляя о сложных перипетиях собственной судьбы, столь резко выдернувшей их из устоявшегося быта московской жизни и направившей на далекий и неспокойный юго-восточный рубеж Русского царства.

Мысли Бекетова были настолько заняты внутренним анализом случившихся с ним в последние три дня событий, что он абсолютно не обращал внимания на скачущего рядом с ним Ларина, предпочитая вспоминать и обдумывать снова и снова все действия и слова Корсакова, которые все больше приводили его к выводу о том, что хитрющий дьяк еще заранее, с момента их с Астафьевым попадания в Застенок Разбойного приказа и сообщения о нелепой гибели особого обыщика Язева, спланировал эту хитроумную комбинацию по решению одним махом всех своих служебных и личных проблем и вопроса спасения сотника, когда-то спасшего ему жизнь.

Справедливости ради надо сказать, что и Петр, в этот период времени, с полным безразличием относился к присутствию возле себя мрачного всадника, назначенного приказным дьяком ему в начальники на ближайший год, переживая за оставленных дома престарелых родителей и заставившую волнительно трепетать его сердце, при случайных встречах на посадских улицах, юную соседскую красавицу по имени "Дарья", которую ее родственники вполне могли выдать замуж до его возвращения в Москву.

Но постепенно эффект все большего удаления от столицы и вид окружающей их природы стали возвращать новоявленного особого обыщика и его помощника в реальность и располагать к непринужденному общению.

Первым начал разговор обладающий врожденной вежливостью Ларин:

– Григорий Кузьмич, позволь вопрос задать?

– Давай, – кратко ответил Бекетов.

– Из напутствий Клементия Григорьевича я понял, что ты нынче один-одинешенек – вдовый, бездетный и сиротный… Истина ли это, али я попутал что?

– Истина, – все также кратко ответил ему Григорий.

– Не сладко, поди, одному-то? – с сочувствующим вздохом молвил Петр.

– Не сладко… – монотонно подтвердил Бекетов.

– Понял также я из ваших разговоров с дьяком, перед выходом из Пытошной, что ты, Григорий Кузьмич, до обыщицкой должности стрелецким сотником в Стремянном полку был. Поясни, коли не трудно, а пошто вас, кремлевских стрельцов, стремянными кличат, а остальных ваших московских сослуживцев – нет? Да, и кафтаны в праздники на вас красные надеты, а на них – все больше зеленые и прочие… Даже подкладки служилой одежи и сапоги на вас желтого хоза – тоже не как у других… Пошто такая разница в цвете? – не унимался в попытках разговорить своего малоразговорчивого собеседника Ларин.

– Стремянные мы, ибо – конные, в отличие от других московских стрельцов. И обязанность наша, помимо караульной службы в Кремле – сопровождать и охранять царя во всех его поездках и походах… ну, и ежели понадобится, перелом в сече обеспечить в нашу пользу, ибо мы – лучшие воины во всем царевом стрелецком войске. Сам Иоанн Васильевич наш полк создавал… Соответственно, и цвет государевой служилой одежи с сапогами нам был определен отличный от остальных, – неожиданно дал развернутый ответ Бекетов. – Ну, а ты, подьячий, что мне о себе растолкуешь?

– Петр меня зовут, – напомнил ему Ларин. – Из московских жильцов я. Живу в родительском доме с матерью и отцом, который тоже в одном из кремлевских приказов подьячим служил, пока, с возрастом, глаза не стали хуже видеть. Вся надежа моих стариков нынче токмо на меня. А я… Я даже невестой пока еще не обзавелся. Хотя… надысь появилась у меня одна зазноба. Как вернусь с Арзамаса, так сразу и женюсь на ней!

Бекетов впервые внимательно посмотрел на Ларина.

"А парень-то, вроде, неплохой мне в помощники достался. Не его вина, что я влип в такую непростую историю. Ему самому, вон, эта годовая ссылка на окраину Русского царства костью в горле встала", – с невольным сочувствием к подьячему подумал он.

И на небольшом дневном привале, перекусывая вынутыми из подаренных им "корсаковским человеком" в Москве продовольственных котомок хлебом, курицей и луком, уже сам Григорий попросил Петра рассказать ему немного о Разбойном приказе и сыске, что тот с удовольствием и сделал, не прерывая процесс поглощения пищи.

Мало кто в подробностях знал тогда – как зарождался на Руси сыск. А Ларин знал.

Он вообще был человеком любознательным и к любому порученному делу относился ответственно и с искренним интересом.

Бекетову, действительно, с ним повезло, так как Петр, несмотря на возраст, был кладезем знаний, касающихся как прошлых, так и нынешних дел Разбойного приказа.

Ларин обстоятельно поведал ему о "губной реформе", проведенной в Московском государстве царем Иоанном Васильевичем, который, собственно говоря, и создал "Разбойную избу", чуть позже преобразованную в особый "Разбойный приказ", утверждавший приговоры местных "губных" органов и контролировавший аппарат борцов с преступностью: столичных "особых обыщиков" и провинциальных "губных старост" с "губными целовальниками", а также впервые разработал и утвердил саму систему сыска "лихих людей".

В данной реформе было указано, что если при обыске у подозреваемого находят "поличное" или иные вещественные доказательства совершенного им преступления, то этого человека надо немедленно отнести к разряду "лихих людей" и казнить, если даже во время пытки он будет отрицать свое участие во вменяемом ему преступлении.

Так обыск и его результаты стали главными в процессе судопроизводства.

При этом от правоохранителей требовалось еще и выявление всех соучастников расследуемого преступления, для чего сыскные мероприятия надо было проводить также и в отношении лиц, в доме которых был схвачен разбойник и обнаружена различная разбойная "рухлядь".

Поощрялись доносы.

С созданием Разбойного приказа, которому поручалось проведение сыскных мероприятий и дознание по делам душегубного, разбойного и изменнического характера, и совершенствованием его деятельности в раскрытии преступлений стала широко применяться такая важная и новая процедура, как очная ставка.

В качестве средства получения признания и выявления соучастников разрешалось применение пытки. При этом активно внедрялись телесные и членовредительские наказания, клеймение и лишение свободы преступников.

На каждой "губной" территории, совпадающей по границам своей юрисдикции с уездом, в котором находилась соответствующая "губная изба", была введена обязательная регистрация всех вновь появляющихся там людей с целью выявления скрывающихся от правосудия разбойников.

Бекетов, до того молча и с большим интересом слушавший Ларина, неожиданно спросил:

– А чем должны заниматься, к примеру, арзамасские губной староста со своим губным целовальником?

Петр, обрадованный искренней заинтересованностью Григория, с готовностью пояснил:

– Занятия у губных старост и губных целовальников, на первый взгляд, в любом уезде примерно схожие. Но, на самом деле, между ними – огромная разница.

– И какая же? – поинтересовался Бекетов.

– Губные старосты – люди, после воеводы, самые уважаемые в своих уездах и выбираются всем уездным людом из грамотных, в основном, отставных, дворян и детей боярских. В их руках – вся власть по разбойным и татебным делам на уездных территориях, и в случае отсутствия где-либо, по той али иной причине, местного воеводы – именно губной староста начинает управлять уездом; причем, в сем случае, даже городовой дьяк с приказной избой и городовой приказчик с его людьми (являющиеся разными по задачам органами местной административной власти – прим. автора), не молвя уже о прочем приказном люде, должны подчиняться ему беспрекословно.

– А губные целовальники?

– Что касается губных целовальников – товарищей старостиных, то их, в помощь губным старостам, выбирает токмо тягловый люд уезда из лучших неслужилых посадских и уездных людишек, хотя бы и неграмотных, но не бедных и сердцем храбрых.

Ларин опять увлекся и тут же завалил Бекетова как необходимой, так и не очень нужной, тому информацией.

Он пояснил Григорию, что сразу после выборов губной староста сначала едет в Москву в Разбойный приказ целовать крест на верность царю и получать подробный наказ от приказной власти, и лишь потом, по возвращении в свой уезд, приступает с Божьей помощью к вверенным ему делам, а губной целовальник присягает на верность государю и законам Русского царства в своем уездном городе в присутствии местного воеводы и приступает к исполнению порученных обществом обязанностей немедленно после "целования креста" (присяги – прим. автора).

Главной целью деятельности губных старост является борьба с лихими людьми на уездной территории, хотя в их ведении, помимо душегубных, разбойных и татебных дел, находятся еще и поджоги, изнасилования, совращения из православия, непочтения к родителям и прочие противоправные деяния. А иногда на них возлагаются… даже такие обязанности, как проведение гражданского суда, сбор доходов и преследование "кормчества" (тайного производства и торговли спиртными напитками при установленной на них законом государственной монополии – прим. автора).

Губные целовальники же, в первую очередь, отвечают за сбор податей, таможенных и торговых пошлин и выполнение судебных решений, хотя в их полномочия входит также и розыск воров, разбойников, душегубов и прочих татей, отчего, по сути, они являются главными помощниками губных старост в борьбе с уездной преступностью.

– Ну, а чем же, тогда, занимается особый обыщик? Чем он отличается от тех и других? – спросил Бекетов у подьячего, когда тот ненадолго замолчал.

– Да, по сути, ничем… Разница – в их властных правах! Когда на местах ни воевода, ни губной староста с губным целовальником не справляются с какими-то крайне опасными шайками разбойников-душегубов – к ним на помощь из Москвы направляются особые обыщики, которые с помощью выделенных им воеводской властью вооруженных отрядов и путем грамотного сыска находят лежбища этих татей и беспощадно их там уничтожают, а оставшихся в живых доставляют в уездный острог и после пыток прилюдно казнят. Обычно вместе с особым обыщиком в уезд направляется и один из подьячих Разбойного приказа. В нашем случае – это я, – добросовестно ответил ему Петр.

– Понятно… – глубокомысленно подвел итог состоявшемуся разговору Григорий. – На первый раз, пожалуй, хватит. Опосля, как-нибудь, доскажешь. А ныне ехать пора!

И Бекетов с Лариным, вдоволь напившись воды из бурдюков и забрав котомки с провизией, неспешно взобрались на своих хорошо отдохнувших на лужайке с сочной травой коней.

Скакали они долго – до тех пор, пока не стало смеркаться.

Только тогда всадники остановились, спешились и, держа своих слегка взмокших лошадей на поводу, свернули с дороги немного в лес. Там, в небольшой сухой ложбинке, невидимой с дороги из-за сосновых стволов и придорожных густых кустов, Бекетов с Лариным, привязав коней к ближайшим от них деревьям и разведя костерок, скромно поужинали и, договорившись о времени дежурной смены каждого из них, поочередно выспались.

Второй день их путешествия был полностью похож на предыдущий. Отличие было лишь в том, что на своих дневном и ночном привалах Григорий с Петром обошлись без длинных разговоров.

Аналогично прошли и третьи сутки их поездки.

Разнообразием же четвертого дня с начала их путешествия стал едва различаемый колокольный звон городских храмов при объезде ими старой русской столицы – славного града Владимира.

В остальном, все было – как обычно, кроме того, что в этот раз Бекетов с Лариным захотели проехать засветло как можно дальше, чтобы остановиться на ночлег уже не в сумерках, а чуть пораньше, с возможностью осмотреться на местности, и более тщательно выбрать место для своей ночной стоянки, так как уже совсем скоро, на их пути, должны были начаться неспокойные во все времена для путешествующего люда знаменитые муромские леса.

Теме окружавших Муром дремучих лесов, через которые им уже завтра предстояло держать свой путь, и был посвящен, в этот раз, их ночной разговор у костра.

– Слышь, Петр! Ты, вроде, все о нашей Руси знаешь. Расскажи, пошто в народе муромские леса страшными кличут? – уже привычно спросил у Ларина удобно расположившийся у потрескивающего костра Бекетов.

– Оттого, что нечисти в них всякой полно! С незапамятных времен творится в сих лесах всяческая чертовщина. Мрачные сосны, угрюмые ельники, зловещие болота – уже сами по себе наводят на каждого страх. А тут еще слухи про то, что водятся в сих непроходимых лесных чащобах водяные, лешие и кикиморы всякие. Про ведьм тоже молвят… – заблестели глаза у вмиг оживившегося Петра.

– А я, вот, слышал, что леса муромские больше разбойниками, в них обитающими, страшны, чем нечистью всякой, – улыбнулся слегка Григорий, которого эти байки о чертовщине никогда не впечатляли.

– О-о… О разбойниках муромских тоже рассказано путниками немало. Недаром земля сия краем лихих людей зовется! Ведь тут сразу несколько торговых шляхов проходят. А татям от сего сплошное раздолье. Сразбойничал али сдушегубствовал на шляхе и тотчас скрылся в непросветной чащобе от слуг государевых… Ищи – свищи его родимого! Тут центр вотчины самого известного в недавнем прошлом разбойника Кудеяра, молвят, был… А вотчина его, по слухам, аж до самых наших южных рубежей простиралась! Толкуют, что до сих пор, когда купцы собираются в дорогу, и их путь лежит через чащи муромских лесов, они, на всякий случай, прощаются с родными навсегда, а коли живыми возвращаются – заказывают в храмах молебны…

В этот момент совсем рядом с путешественниками что-то хрустнуло, и тут же где-то наверху громко ухнула сова.

Бекетов с Лариным, не сговариваясь, дружно перекрестились.

– Да, ну тебя, к лешему, Петр! – мгновением спустя, рассмеялся Григорий. – На ровном месте нагнал страха… Ты, я смотрю, большой мастак на подобные дела! Расскажи-ка мне лучше о настоящем Хлопке Косолапе, под которого ныне рядится какой-то арзамасский вражина!

Ларин, до последних слов особого обыщика продолжавший опасливо крутить своей головой по сторонам, сразу успокоился и уверенным тоном ответил Бекетову на его вопрос:

– Пять лет назад, когда Русь, из-за голода, заполонили разбойные шайки, разорявшие целые уезды, под Москвой появилось войско разбойников, числом в пятьсот человек, во главе которых стоял досель никому неизвестный атаман Хлопок Косолап. Орудовало оно сразу на нескольких шляхах: от Смоленского до Тверского. Два года он безнаказанно хозяйничал возле самой Москвы, убивая купцов и грабя их обозы. Не жаловал и дворян с детьми боярскими. Коли попадал кто к нему в руки – живым не уходил. А три года назад, осенью, между его разбойниками и царским войском произошло серьезное сражение, в котором Хлопок был разбит и раненым попал в плен. Ну, а затем, как водится в таких случаях, он вместе с другими пленными татями из его войска был прилюдно повешен.

– А… То, когда царский воевода в сражении с холопами погиб? – припомнил данное событие Григорий.

– Ну, да! – обрадовано подтвердил Ларин.

– Так, тогда супротив разбойничьего войска всего сто наших московских стрельцов было царем послано… Но и сим числом они справились с татями. Большая часть сих разбойников полегла под пулями служилых. Остальные разбежались по лесам и надолго не высовывали оттуда своего носа. Да… тот Хлопок был очень силен… Не думаю, что нынешний разбойный самозванец схож с ним умом и силой! – подытожил Григорий эту ночную беседу. – Ну, все… Спать! Нынче, Петр, ты спишь первым, а я – опосля. Так что, давай, не тяни и ложись побыстрее. Твое время пошло!

Разговор у костра стих, но Бекетов еще долго мысленно перебирал в голове его отдельные нюансы…

Следующий – пятый – день их поездки был похож на предыдущий, как две капли воды, вплоть до того момента, пока дорога не привела столичных всадников в те самые дремучие леса, за которыми был спрятан древний Муром.

По обеим сторонам шляха, во всю непроницаемую глубину этих чащоб, виднелись окруженные высоким и весьма густым ельником непроходимые болота, расположенные вперемешку с поросшими мхом сыпучими песками, и разновидные мрачные поляны, частично или полностью заваленные несколькими поколениями истлевающих исполинских сосен.

– Вот… Оно! – само собой вырвалось у впечатлительного Ларина.

– Что еще за "оно"? – озадаченно хмыкнул Бекетов.

– Логово злых духов… Настоящее жилище нечистой силы и лихих людей! – опасливо пояснил Петр.

– Сказок наслушался?! – саркастически вернул его своим вопросом к реальности Григорий. – Ты по сторонам лучше смотри, а то нынешних – настоящих, а не былинных – разбойников прозеваешь. И снесут они тебе вмиг твою головушку, сказочными страхами с избытком набитую… да, и мне, по твоей милости, заодно достанется…

Ларин слегка насупился, но, безропотно замолчав, стал более внимательно всматриваться в окружавшую их путь лесную чащу.

Так они проследовали еще с добрый десяток верст, пока Бекетов, взглянув на заходящее солнце, не дал команду остановиться и искать место для ночлега.

Спешившись неподалеку от показавшейся им подходящей для ночного отдыха поляны, находящейся в десятке саженей от дороги, они, ведя своих четвероногих напарников на поводу, не без труда пробрались через низковатый в этом месте придорожный кустарник и тихо вышли на небольшую, свободную от поваленных сосен, лужайку с высокой травой.

Привязав коней к двум ближайшим соснам так, чтобы тем было удобно пастись на отведенной им территории лужайки и в то же время находиться в наибольшей зоне безопасности от внешних угроз, обеспечиваемой с трех сторон непроходимым завалом из полуистлевших упавших деревьев, а с четвертой – наскоро разожженным костром, Григорий с Петром комфортно расположились на ночлег на небольшом участке с предварительно примятой ими травой, находящемся между огнем и их лошадьми.

Тем временем окружавшая их мрачная атмосфера сделала свое дело, и приготовившийся после легкого ужина ко сну Бекетов зарядил и положил возле своей правой руки пистоль и вынутую из ножен саблю, а испытанный в сражениях острый протазан отдал на время ночлега Ларину, который тут же обрадовано положил его подле себя.

Григорий хотел было снять и притороченный к седлу саадак, но потом благоразумно решил, что ночью от него, в любом случае, будет мало толка, и оставил его на месте.

После этого он лег поудобнее на быстро сделанный из еловых веток лежак и, пользуясь тем, что первая очередь на право сна, в эту ночь, была у него, уже через минуту сладко засопел носом.

В середине ночи из последних сил бодрствующий Петр осторожно разбудил Григория и, не дожидаясь момента, когда тот окончательно разомкнет глаза, тут же улегся на свой еловый лежак, мгновенно погрузившись в крепкий сон.

Бекетов медленно приподнял голову со служившего ему ночью подушкой его водяного бурдюка, внутри которого питьевой воды осталось ровно на одни сутки, и, позевывая, принял полулежащее положение, опершись на правую руку.

Костер горел хорошо, и подбрасывать в него сухие ветки пока не требовалось.

В ночном звездном небе ярко светила желтоликая луна, а окружающий их лес, как всегда, полнился самыми разными таинственными звуками. Впрочем, также было и во все предыдущие их ночи…

Но, вот, совсем рядом, слева от него и в пяти саженях от костра, вдруг тихо хрустнула ветка под тяжестью какого-то неосторожно наступившего на нее грузного тела, и дремотное состояние у Григория враз исчезло.

Не проявляя внешне никаких эмоций, он моментально напрягся и стал тщательно вслушиваться в звуки ночного леса.

Буквально через мгновение немного в стороне хрустнула еще одна ветка, и тут же неожиданно слегка забеспокоились их кони.

Бекетов знал, как обычно волнуются лошади, чуя дикого зверя, но нынешнее их беспокойство было явно другого вида.

"Похоже, что к костру и нашим лежакам подбираются какие-то люди, не желающие, чтобы мы их обнаружили раньше времени", – мгновенно понял Григорий. – Следовательно, это – те, от кого ничего хорошего нам ждать не приходится".

Страха не было. Бекетов слишком часто участвовал в больших и малых вооруженных схватках с врагами, где на кону была его жизнь, чтобы кого-то или чего-то бояться.

Как правило, в такой момент его всегда охватывали азарт и совершено особенное – боевое – волнение.

Овладели они им и сейчас.

В это время у него обычно появлялось лишь одно отчетливое желание – желание, чтобы бой начался как можно быстрее.

И это достаточно скромное его пожелание, в данную ночь, осуществилось как никогда быстро.

В пяти шагах от него, в свете костра, неожиданно мелькнула громадная тень, и Бекетов, резко повернув свою голову, увидел, как огромный косматый мужик с чем-то острым в занесенной вверх руке пытается в два прыжка преодолеть разделяющее их расстояние со вполне понятной в его отношении целью.

Григорий, не раздумывая, схватил опиравшейся до того на лежак рукой свой пистоль за рукоятку и, мгновенно повернувшись на спину, в упор выстрелил в нападавшего.

Пистоль не подвел. Раздался оглушительный выстрел, и косматый мужик замертво упал у ног Бекетова.

Однако нападение на этом не закончилось.

С той же стороны, откуда, перед этим, выскочил из тьмы неизвестный лесной "убивец", появился второй душегуб, который с диким устрашающим визгом стал стремительно приближаться к Григорию, отчаянно размахивая длинным клинком без какой-либо гарды в районе его рукоятки.

Ситуация обострилась до предела.

Ощутив близкое дыхание смерти, Бекетов единым коротким рывком приподнялся на одно колено и, отбросив в сторону разряженный пистоль, тут же взял в правую руку свою саблю.

На эти действия у него ушло не более двух секунд, что, в конечном счете, и спасло ему жизнь.

В тот момент, когда его визжащий противник нанес по нему рубящий удар сверху, Григорий первым движением своей сабли уверенно отвел летящий на него клинок в сторону от себя, а вторым, последовавшим за первоначальным через неуловимое взглядом мгновение – насквозь проткнул ею нападавшего…

Душегуб громко охнул и мешком повалился на Бекетова, которому, к его счастью, удалось сначала перенаправить свободной рукой падающее тело на землю возле себя, а затем, с трудом вытащив из него саблю, наконец-то, вскочить на обе ноги и принять боевую стойку.

И сделано это было, как никогда вовремя. На него, с рогатиной наперевес, уже несся очередной разбойник.

Приготовившись к отражению данного нападения, Григорий, как опытный воин, не забыл, при этом, проконтролировать боковым зрением и боевую позицию их ночного лагеря в районе лежака Петра.

Там, в это время, тоже складывалась весьма непростая ситуация.

Испуганно вскочивший от выстрела бекетовского пистоля Ларин поначалу ничего, спросонья, не понял, но, к его чести, довольно быстро пришел в себя и, не растерявшись при приближении к нему, с его стороны, двух душегубов с топорами в руках, принялся хаотично, но весьма энергично, тыкать доверенным ему Григорием протазаном в их направлении, не подпуская к себе незваных гостей ближе, чем на пять-шесть шагов.

Успеху такой оборонной тактики не в малой степени способствовал фактор узости прохода к его лежаку, сильно ограниченного, с одной стороны, костром, а с другой стороны – краем непроходимого завала деревьев, но Ларин, надо отдать ему должное, и сам своими уверенными действиями не предоставлял разбойникам никаких шансов на прорыв по его флангу обороны ночного лагеря, являвшегося, ко всему прочему, последней преградой на пути татей к находящимся на привязи лошадям путешественников, издававшим все это время тревожное ржание.

Тем временем душегуб с рогатиной угрожающе закричал и сделал ею смертельный, как ему самому показалось, выпад в направлении неподвижно стоявшего на его пути Бекетова.

Однако Григорий ловко увернулся от этого предсказуемого приема "рогатинного" боя и тут же мгновенным веерным движением своей сабли в горизонтальной плоскости наполовину рассек одно из предплечий напавшего на него разбойника, отчего тот заорал благим матом и, бросив рогатину, отскочил на добрый десяток шагов от костра.

И в тот же момент его непострадавшие в бою подельники с топорами, поняв, что сражение ими, по существу, проиграно, быстро подхватили под руки громко стонущего от боли раненого и вместе с ним растворились в ночном лесу также стремительно, как и появились…

Только тогда все еще остававшиеся на своих боевых позициях Бекетов и Ларин одновременно посмотрели друг на друга и, опустив руки с оружием, облегченно вздохнули.

После этого Григорий, первым делом, вновь зарядил свой пистоль и, забрав у мертвых клинок с простенькими самодельными ножнами и поясной портупеей, а также нож с кожаным чехлом, столкнул трупы убитых им разбойников в небольшой овражек, по которому, видимо, незаметно и подобрались к ним привлеченные ярким светом их костра лесные тати.

Потом он вместе с Петром, чтобы не стать отличными мишенями для каких-нибудь иных лихих людей, у которых может оказаться на руках пищаль или саадак, потушили костер до состояния тлеющих углей и осторожно присели возле взбудораженных лошадей ради своего и их полного успокоения.

Несмотря на благополучное окончание столь скоротечного ночного боя, сильное нервное напряжение у новоявленного особого обыщика и его молодого помощника не спадало вплоть до самого рассвета, едва дождавшись которого, они, не мешкая, покинули это опасное место.

Спешиться и немного раскрепоститься после пережитого всадники позволили себе лишь при наступлении времени обеденного привала.

– Что же это было? – наконец-то, задал Бекетову терзавший его с ночи вопрос Петр.

– Разбой, который мы пресекли, – кратко ответил ему Григорий.

– Да… разбой и душегубство… А ведь, ежели б не ты, Григорий Кузьмич, лежали б мы нынче холодные на той лужайке в муромском лесу, и грызли б нас там дикие звери… – благодарно и даже несколько благоговейно в адрес Бекетова произнес искренне зауважавший его после произошедшего ночного события Ларин. – А саблей так владеть, как ты, трудно научиться?

– Всему можно научиться, ежели прилежание к сему иметь. Но военному делу лучше, конечно, учиться сызмальства. Кстати, давай-ка, Петр, рассмотрим повнимательнее наши боевые трофеи.

С этими словами Григорий достал клинок и нож, доставшиеся им от разбойников, и внимательно рассмотрел их, по очереди, при дневном свете.

Будучи опытным воином, он сразу определил, что немного похожий на саблю клинок с рукояткой без гарды – это не что иное, как отличавшаяся от прочих видов клинкового оружия своей балансировкой и меньшей кривизной "сэшхо" (появившийся еще в 13-м веке вид холодного оружия конного воина горцев и степняков — прототип будущей кавказской шашки – прим. автора), а однолезвийный прямой легкий нож с выполненной из бараньего рога рукояткой, не имеющей ограничителя, и широким, в два пальца, клинком, длина которого по протяженности равна мужской ладони – это обычный восточный "бычак" (появившийся еще у гуннов вид острого предмета, используемого в походе и на охоте – прототип будущего кавказского бытового ножа – прим. автора).

– Восточное оружие! – подвел короткий итог своему тщательному осмотру Бекетов. – Любопытно, конечно, было б узнать, как оно попало к душегубам. Хотя и так понятно: то ли от убиенных ими купцов, что с дальних земель возвращались, то ли от добывшего его в честном бою с крымчаками или ногайцами какого-либо служилого, ими жизни лишенного.

– А ножны, портупея и чехол? – поинтересовался Ларин.

– Самодельные. Слишком простенькие на вид. На Востоке так не делают. Там "обувка" всегда соответствует содержанию! – многозначительно пояснил особый обыщик.

– А… понятно, – с умным видом выдавил из себя подьячий.

– Ну… раз понятно, тогда принимай подарки! – неожиданно произнес Григорий и протянул Петру осмотренные трофеи.

– То мне все? – не веря своему счастью, переспросил Ларин.

– Тебе-тебе… А то, что это за помощник особого обыщика, у которого даже оружия своего не имеется?!

– Токмо, ведь, я того… пользоваться ими не умею, – смущенно промямлил Петр.

– А для такого оружия большого ума не надо. Бычак – он, вообще, не боевой нож. Токмо выглядит грозно. Но за неимением кинжала сойдет для обороны в ближнем бою. А владение сэшхо еще проще. Ею, находясь на коне, обычно наносятся три вида мощных рубящих ударов: сверху вниз направо, сверху вниз налево и сразу, после резкого вытаскивания ее из ножен, горизонтально вправо, – терпеливо объяснил Бекетов подьячему особенности обращения с трофейным оружием и тут же наглядно продемонстрировал ему приемы фехтования с сэшхо.

Затем он заставил Ларина несколько раз повторить эти движения и отстал от того только тогда, когда они у него стали более-менее получаться.

После этого Григорий продемонстрировал Петру четыре укола, наносимых острием клинка сэшхо: вполоборота налево, вполоборота направо, вниз налево и вниз направо, и вновь заставил последнего несколько раз повторить показанные им движения.

– Будешь учиться сему каждый раз, когда для подобных дел будет время, и, может, когда-нибудь, сие умение спасет тебе жизнь, – дал своему помощнику последнее напутствие Бекетов.

– А как же ею обороняться? – вдруг спросил его Ларин.

– Да… как придется. То – не оборонительное, а сугубо наступательное оружие. Ну, а ежели втянулся в затяжной бой али бьешься не верхом, а пешим – дерись ею, как на палках в детстве. Отбивай все удары противника и жди момента, когда сможешь нанести ему свой! – окончил Григорий краткий курс воинского обучения Петра.

Внимательно слушавший его Ларин лишь молча вздохнул.

– Не вздыхай, подьячий! То тебе не бумагу марать! Как про вас люди-то говорят: "Подьячий любит принос горячий" али, вот еще: "Кто подьячего обманет, тот трех дней не проживет"… – пошутил Бекетов.

Ларин обиженно нахмурился.

– Не хмурься. Шучу я. Хотя… предупреждаю: в Арзамасе никаких "приносов" и "подарков" от местных не брать! Узнаю – ты сам у меня, опосля того, три дня не проживешь. Понял? – на всякий случай уже абсолютно серьезно предупредил Григорий подьячего.

– Обижаешь, Григорий Кузьмич! Мы же сами с Разбойного приказа. Как так можно?!

– Ну, добро, что ты сие понимаешь! Надеюсь, что я в тебе не разочаруюсь! – решительно закрыл поднятую им самим важную тему Бекетов.

– Не разочаруешься, Григорий Кузьмич! – уверенно пообещал Ларин, горделиво нацепив на себя подаренные ему сэшхо и бычак.

Дневной привал на обочине проходил спокойно. Лошади тихо паслись, а Григорий с Петром, наконец-то, доев остатки взятой с собой провизии, вольготно отдыхали на придорожной траве в расслабленном сидячем положении, прислонившись спинами к растущим рядом двум стройным березкам.

– Григорий Кузьмич, а как действует твой пистоль? Расскажи! – попросил любознательный Ларин.

– Обыкновенно действует, – в своем обычном стиле ответил ему Бекетов.

Он встал с места и, подойдя к своему вороному, достал из закрепленного на передней седельной луке ольстра тяжелый пистоль.

После этого Бекетов вернулся к Ларину и, сев на свое место, начал показывать тому устройство и принцип действия данного огнестрельного оружия.

Он объяснил Петру, что данный пистоль имеет особый колесцовый замок, называемый на Руси "замком с коловоротом", который, собственно говоря, и позволяет производить выстрел из этого оружия без помощи какого-либо фитиля. Для стрельбы же из него необходимо всего лишь заранее зарядить его пороховым зарядом и пулей, завести специальным ключом пружину колесца замка, отвести курок от полки, на которую насыпать пороховую затравку, закрыть полку крышкой и подвести к ней курок.

– Вот и все! – подвел итог своему объяснению Григорий. – Понятно?

– Понятно, – уверенно ответил подьячий.

Однако внимательно посмотревший на него после его ответа Бекетов лишь иронично улыбнулся, почувствовав, что Ларин соврал, постеснявшись признаться в своем непонимании технических сложностей огнестрельного оружия.

Вскоре после этого они поднялись со своих мест и, взобравшись на коней, вновь поскакали по пыльному шляху, с каждой верстой все более и более приближаясь к назначенному им для отдыха древнему Мурому.

В город всадники прибыли еще засветло, но, поскольку сумерки были уже не за горами, Григорий с Петром постарались найти дом местного "корсаковского человека" как можно быстрее.

Сделать это, к их радости, оказалось довольно просто. Нужный им дом находился рядом с небольшим деревянным приходским храмом Вознесения Господня, удобно расположенным на пересечении Московской и Касимовской улиц, в самом начале которых находились основные городские заставы.

При проезде мимо вышеуказанной церкви Бекетов с Лариным, сняв шапки и троекратно перекрестившись на ее купольный крест, спешились и по совету местных прихожан, по очереди, зашли во внутрь храма, где, оставив небольшие пожертвования, поставив свечки и приложившись к иконе Николая Чудотворца, считающегося у всех христиан небесным покровителем моряков, странников и путешественников, искренне поблагодарили Святого Заступника за то, что он нынче, с Божьей помощью, отвел от них смерть при встрече с разбойниками.

Как им после поведали прихожане, оказывается, не только они, но и все прежние и нынешние русские купцы, веками прибывавшие в Муром, обязательно посещали этот храм и прикладывались там к иконе Николая Угодника сначала с благодарностью за то, что позволил им добраться до здешнего торга живыми и здоровыми, а затем, по окончании ярмарки – с молитвами-просьбами к Святому Заступнику – защитить и сохранить по пути домой не только их самих, но и вырученные ими за товар деньги.

После посещения храма Григорий с Петром, ведя коней на поводу, быстро дошли до жилья "корсаковского человека", который, на их счастье, был дома и принял их с большим радушием, едва узнав – кто они и кем посланы.

Он сытно накормил столичных гостей, натопил им "мыльню" (баню – прим. автора) и отвел за цветной занавеской у печи две широкие лавки для сна. Не были забыты и кони путешественников. Хозяин дома лично поставил их в стойла и обильно снабдил овсом и водой.

Поутру Бекетов и Ларин плотно позавтракали и, проверив качество содержания своих лошадей, отправились пешком смотреть город и местный торг.

Конечно, особого интереса лично у Григория Муром не вызвал, так как у него восторжествовал практичный подход к этому вопросу – раз служить ему здесь не надобно, то зачем же зря тратить свое время на тщательный осмотр местных оборонительных укреплений.

Но осмотреть его, на скорую руку, он вместе с Петром, все-таки, сподобился и пришел к закономерному выводу, что здесь – все также, как и везде, если не считать того, что город с одной из его сторон, ко всему прочему, был надежно защищен широкой и полноводной Окой.

Внутри же имеющего прямоугольную форму муромского кремля, как и в других похожих на него крепостях, ранее наблюдаемых Григорием, традиционно для деревянных защитных сооружений данного типа, располагались храм, воеводский и боярские дворы, служилые слободы, приказная изба, тюремный острог и жилища священников да купцов, а сразу за крепостными стенами и рвом с водой начиналась территория большущего городского посада.

Может быть поэтому, а может, из-за того, что ему не терпелось приобрести для себя летнюю и зимнюю одежду, в которой ему было бы не стыдно находиться в Арзамасе в высоком статусе особого обыщика Разбойного приказа, он со своим помощником в гораздо большей степени заинтересовался местным торгом, чем видом старой крепости.

Перейдя крепостной ров, Григорий с Петром оказались в настоящем море площадного торга с его криком и гвалтом.

Видно было, что за тридцать с лишним лет, прошедших после перенесенного жителями Мурома страшного пожара и эпидемии моровой язвы, оставившей в живых не более 150 человек, город оправился от беды и, практически, вернулся в свое обычное состояние.

На торге, под навесами и без них, с прилавков и с рук, торговали всеми видами продуктов, какие они только могли себе представить.

Молоко, сыр, только что выпеченный горячий хлеб, различные солености и сладости, рубленая говядина, свинина в сыром и копченом виде, курятина, утятина и гусятина, куриные и гусиные яйца, грибы, фрукты, овощи и ягоды…

От вида такого изобилия продуктов голова пошла кругом не только у Ларина, но и у бывалого Бекетова.

Конечно, они не удержались и накупили себе в походные котомки провизии в количестве, на много большем, чем им требовалось на предстоящие три дня путешествия до Арзамаса.

Наконец, Григорий и Петр вырвались из продуктовых рядов и незамедлительно оказались в рядах с оружием, одеждой, сапогами, скобяными и прочими изделиями.

Бекетов тут же принялся придирчиво примерять на себе кафтаны и шапки, предназначенные для летнего и зимнего периода времени.

Усиленно помогал ему в этом и Ларин, который добросовестно и педантично оценивал внешний вид особого обыщика независимым взглядом со стороны.

В результате такого партнерского подхода к делу процесс выбора нужного Григорию товара затянулся на несколько часов.

Но, как говорится, "все в этом мире имеет свое начало, и все имеет свой конец".

Так и Бекетов, наконец-то, определился со своим выбором, осознанно одобренным даже крайне дотошным Лариным, и приобрел: утепленный длинный кафтан из английского сукна темносинего цвета с расположенными внизу по его бокам разрезами с петлицами из однотонного шнура и длинными рукавами, который застегивался справа налево на шарообразные круглые золоченые пуговицы и имел небольшой стоячий воротник, теплые и в меру широкие темносиние порты, аналогичного цвета зимнюю шапку в виде конуса с соболиной опушкой, кушак золотого шитья и кожаные перчатки с крагами.

Помимо этого он обзавелся новым комплектом летней служилой одежды, состоящим из весенне-летнего вида кафтана, портов и шапки с положенной к ним фурнитурой, тех же цветов и материалов, что и приобретенное им "военное обмундирование" зимнего варианта, и комплектом нательного белья.

На все это Григорий потратил ровно треть своего годового жалования, а точнее – пять рублей серебром.

Довольный сделанными покупками, аккуратно сложенными в приобретенный там же, на торге, новый мешок с прочными завязками, Бекетов и радостный Ларин, который также обзавелся на торге запасным комплектом нательного белья, поспешно вернулись к месту постоя, где они сытно пообедали щами с большими кусками мяса внутри и залегли спать, не дожидаясь вечера, поскольку из-за предшествующего шестидневного путешествия верхом их всю первую половину текущих суток, проведенную на торговой площади, постоянно клонило в сон.

Проснулись они только ранним утром следующего дня.

Тянуть время им было нельзя, и Григорий с Петром, позавтракав и щедро расплатившись с хозяином за свой постой, быстро загрузили обоих коней котомками с провизией и бурдюками со свежей водой и, взгромоздившись на них с оружием и мешками с одеждой, продолжили путь в направлении арзамасского порубежья.

Неподалеку от города, на высоком бугре левобережья Оки, они, по предварительной подсказке хозяина их ночлега, обнаружили постоялый двор, владелец которого имел довольно большой собственный струг и занимался перевозом людей, коней и грузов через реку, и обратились к нему за помощью в переправке их с лошадьми на другой берег.

Тот, естественно, был не против, но заломил немыслимую цену за оказание этой услуги.

Представляться посланцами Разбойного приказа, без особой на то нужды и за сотню с лишним верст до места назначения, им не хотелось, и Бекетов уже было хотел согласиться на стоимость перевозки, назначенную мелким "вымогателем", но тут в разговор влез Ларин и принялся усердно торговаться с хозяином струга.

Перевозчик не ожидал такой прыти от молодого подьячего и потихоньку стал сбавлять первоначальную цифру в денежной оценке своей услуги.

В конце концов, вошедший в раж Петр уломал хозяина струга, и тот согласился переправить их на другой берег за цену вдвое меньше начальной.

Все это время Бекетов изумленно смотрел на их спор со стороны и в него не вмешивался, а при достижении обоими спорящими компромисса лишь восхищенно показал Ларину большой палец, спрятавшись за спину упрямого перевозчика.

Переправа через Оку прошла буднично и довольно быстро.

Тем не менее Григорий с Петром проследовали участок пути до дневного привала в чуть более ускоренном темпе, чем обычно, чтобы не выбиться из запланированного ими самими графика движения.

В том же ритме у них выдалось и их перемещение после обеда к месту ночной стоянки, вновь пришедшейся на муромские чащобы.

В этот раз Бекетов с Лариным остановились задолго до сумерек и, спешившись, потратили не менее полутора часов на выбор подходящего места для своего ночлега и сооружение на нем из старых истлевающих на земле деревьев и больших сухих веток некого подобия защитной, в сажень высотой, стены, целиком охватывающей по периметру всю территорию, на которой они расположили своих коней и разожгли около самодельных еловых лежаков маленький костер.

Несмотря на все опасения, ночь у путешественников прошла относительно спокойно. Однако памятуя о прошлом нападении лихих людей, выспаться по-настоящему им так и не удалось.

Весь следующий день они поддерживали взятый накануне темп передвижения и к ночи догнали следовавший из Новгорода в Астрахань крупный купеческий обоз, прошедший через Муром всего лишь за сутки до их прибытия в этот город, о чем и предупредил Григория с Петром перед самым выездом хозяин их муромского постоя.

Обоз с товарами остановился на ночь на большой и свободной от завалов поляне, расположенной по левую сторону от шляха.

Чувствовалось, что купец, являющийся его владельцем, уже не в первый раз пользуется данным маршрутом и прекрасно знает на нем все подходящие места для ночлега.

Об этом же говорило и наличие в обозе нанятой им для сопровождения его товаров немалой вооруженной охраны, которая также хорошо знала свое дело.

Все повозки, строго – одна за другой, были расставлены так, чтобы стать надежной преградой для проникновения внутрь стоянки из совершенно открытого пространства со стороны шляха. Три остальных направления, со стороны окружавшего поляну густого леса, прикрывались сделанными явно заранее, во время прежних остановок здесь множества обозов, завалами из сваленного наземь сухостоя, создающими прекрасную защитную линию по всему периметру лагеря, в котором на ночь размещались, как сами обозники, так и их лошади.

По внутренним углам этой временной "крепости", как, впрочем, и в ее центре, были разведены яркие костры, причем таким образом, чтобы свет от них освещал не только рукотворные "крепостные стены", но и все подходы к ним с внешней стороны в пределах двух саженей.

Наемные охранники, меняясь по очереди, несли сторожевую службу в лагере, исходя из расчета постоянного присутствия двух человек на каждой из его сторон.

Обоз должен был в течение следующих суток прибыть на временный ночлег в Арзамас, что весьма устраивало Бекетова с Петром. Можно было спокойно переночевать сейчас вместе с ним здесь, а на будущий день, не торопясь, проследовать в его сопровождении вплоть до арзамасской крепости.

Никто из обозников, естественно, ничего не знал о смене царской власти в Москве.

"А, следовательно, и к нам, прибывшим с обозом московским посланцам, потом будет меньше вопросов, когда, на днях, в Арзамас прибудет столичный гонец с новостями о новом царе", – сразу же смекнул спешившийся неподалеку от купеческой стоянки Григорий, подведя вместе с Петром своих коней на водопой к протекавшему по правую сторону шляха маленькому ручейку.

Напоив лошадей и ведя их на поводу за собой, он вместе с Лариным неспешно подошел к хорошо вооруженному охраннику, стоявшему перед небольшим проходом между повозками, ведущим внутрь охраняемого лагеря, и вежливо произнес:

– Здорово, служилый! Нам бы переночевать тут нынче, да завтрашним днем с вами вместе до Арзамаса добраться. Будь добр, спроси у старшого насчет нас!

– А ты, кто таков будешь, чтобы старшого беспокоить? – решил показать свою значимость купеческий охранник.

– Я – тот, кто тебя завтра может в арзамасский тюремный острог отправить, – леденящим голосом произнес Григорий. – Давай, кличь старшого! Не доводи до греха!

Охранник сообразил, что сейчас он, как говорится, "на ровном месте" может нажить себе большие неприятности, и громко позвал купца.

Тот оказался совсем рядом и тут же подошел к проходу.

Вид у него был весьма грозный, да и вооружен он был лучше любого своего охранника.

"Человек, видать, опытный и многое повидавший", – с ходу оценил его Бекетов.

"Служилый и, видать, не из простых", – подумал, глядя на него, купец, даже не видя новой одежды Григория, лежащей в мешке.

Бекетов повторил ему свою просьбу насчет совместного ночлега и проезда до Арзамаса.

– Милости просим! У костра места всем хватит, да и завтра на шляху, думаю, друг дружке не помешаем. Токмо дозволь, служилый, извини – не ведаю твоего имени-отчества, узнать, заботы о нашей жизни ради, кого мы, торговые люди, будучи при товаре, нынче возле себя привечать хотим! – вежливо поинтересовался новгородский купец.

– Государевы люди мы! На то – и грамота имеется, – сунув ему под нос царский указ в развернутом виде, также вежливо, но с очень важным видом произнес Григорий.

Купец абсолютно спокойно прочитал, про себя, содержание показанной ему грамоты и дал знак охраннику пропустить в лагерь обоих путешественников с их лошадьми.

Бекетов с Лариным неспешно прошли к тому костру, около которого сидело всего лишь два простых обозника в сермяжных кафтанах, и, бросив возле себя поводья принявшихся пастись рядом с ними коней, привычно расположились на ужин и отдых.

Достав из котомок яства и приступив к их немедленному поглощению, погруженные в собственные мысли Григорий и Петр не сразу заметили голодные взгляды своих соседей по костру.

Однако заметив их первым, Бекетов, без лишних расспросов, молча передал им хлеб и два внушительных размеров куска сала с парой крупных луковиц.

– Спаси Христос вас, добрые люди! – чуть не прослезился от избытка чувств пожилой обозник, тут же отдав половину подаренной провизии своему семнадцатилетнему напарнику. – Ешь, Тишаня! Ешь! Слава Богу, есть еще добрые люди на свете…

– Благодарствую! – только и произнес в адрес Григория с Петром паренек, названный "Тишаней", и тут же впился зубами в свой кусок сала.

– С Мурома ничего не ели, – негромко пояснил, жуя хлеб, пожилой.

– Сам, батя, виноват! Рот там, на торге, раззявил – вот, тать какой-то и покрал твой мешочек с деньгами… – с полным ртом возбужденно проговорил Тишаня.

– Цыц, сопля! – резко одернул его отец.

– Откель и куды путь держите, обозники? – спросил у них с интересом прослушавший их небольшую словесную размолвку Бекетов.

– Я с сыном из Мурома в Арзамас вертаюсь, а обоз сей, новгородский, в Астрахань следует, – ответил ему пожилой обозник. – Мы с нашей повозкой к ним на переправе напросились. Хлебное вино в Арзамас везем – потому-то и страшно одним до дома добираться.

– Так вы что – купцы али кабатчики какие? – удивился Григорий.

– Что вы, добрые люди! Возница – я, а Тишаня мой – помощником в арзамасском кабаке у Якова Копылова служит. Вот сей Яков – кабатчик – и послал нас в Муром за вином для своего заведения, – разоткровенничался обозник.

– Ну, и как? Не боялись с деньгами заплутать по дороге в Муром? Али на лихих людей нарваться? – не отставал от него Бекетов.

– А чего бояться? На царской сакме нельзя заблудиться. А лихих людей – и у нас под Арзамасом хватает, – влез в разговор, наконец-то, насытившийся Тишаня.

– А что за царская сакма такая? – неожиданно напомнил вопросом о себе Ларин.

– Так, шлях, по которому вы нынче ехали, да и завтра еще поедете, и есть та самая "сакма царская" – то бишь, старинный посольский и торговый шлях, исстари ведший пеших и конных людей из Руси в Орду и обратно. Когда же Орде пришел конец, по нему стали ездить в Астраханское ханство. Ну, а ныне, как сами видите по нонешнему новгородскому обозу – купцы свои товары в уже русскую Астрахань возят. А старики молвят, что с полвека тому назад по сему шляху, что "царской сакмой" зовется, даже огромное войско Иоанна Васильевича, направлявшееся покорять Казанское ханство, прошло. И, как все мы сие ведаем – покорили! Тогда же, толкуют, и был издан царский указ о постройке нашей арзамасской крепости, – дал Петру обширный ответ Тишаня.

"Нашли друг друга", – с доброй улыбкой, про себя, подумал Бекетов о молодых парнях, принявшихся приглушенно обсуждать муромские леса и все походы русского царя Ивана Грозного на Казань.

Под эту тихую монотонную беседу Петра с Тишаней он и заснул, впервые за все время их путешествия, кроме суток, проведенных в Муроме, не будучи настороже даже во сне…

Глава 3. Арзамасская крепость

В два часа пополудни третьих суток с момента своего выезда из Мурома Бекетов с Лариным, наконец-то, прибыли к месту назначения.

Свернув с царской сакмы налево и перейдя по мосту довольно полноводную местную реку, называемую Тешей, они, верхом на своих конях, и следующие рядом с ними с самого утра Тишаня с отцом, на их груженной повозке, в составе длинной обозной колонны новгородского купца, подъехали к основанию высоко приподнятого над окружающей местностью большого плато, на котором величественно возвышалась приличных размеров деревянная крепость.

С западной стороны от нее шел крутой обрыв к служившей естественной защитой кремлю реке, через которую они только что перешли. С юго-восточной – глубокий овраг, по которому протекала небольшая речка Сорока, впадающая в Тешу в самой южной точке основания плато на пару с еще одной мелководной речкой Шамкой, текущей с востока.

Из-за такого чрезмерного обилия воды вся расположенная к югу от крепости низменная местность была сильно заболочена, и, следовательно, труднопроходима.

"Да… знатная природная защищенность у сего кремля сразу с трех сторон: запада, юга и востока. Надо думать, и с северного направления местные жильцы тоже неплохо укрепились. Любопытно будет посмотреть на то чуть позже", – с восхищением оценил, про себя, выбор градостроителей Бекетов.

– Вот он – наш Арзамас! – гордо произнес Тишаня. – А вон – на самом верху крутого подъема, что перед нами – Настасьинская башня с городскими воротами.

– А что за острожек – на пятачке перед крепостью, справа от входа в сию башню? – поинтересовался Ларин.

– То – отходящий краем частокола от крепостной стены до двадцати саженей и тянущийся вдоль нее от Настасьинских до Кузнечных ворот меньший острог, в котором расположен девичий Николаевский монастырь (Арзамасский Николаевский женский монастырь – прим. автора) с храмом во славу Николая Чудотворца и прочими, включая жилые, деревянными постройками, – с удовольствием объяснил ему Тишаня.

– И много нынче там монахинь?

– Около тридцати.

– А пошто сии проездные башни носят такие названия: "Настасьинская" и "Кузнечная"? – не отставал от него Петр.

– Имя "Настасьинская", молвят старики, дал сей башне, с которой и началась постройка нашей крепости, сам Иоанн Васильевич в честь своей любимой жены Анастасии, готовившейся в Москве стать матерью во время его последнего похода на Казань. Ну, а "Кузнечная" – угловая – башня получила свое название от расположенных вдоль ближней к ней речки Сороки сразу нескольких кузнечных мастерских.

– А что за острог, похожий на монастырь, виднеется на взгорке по ту сторону Сороки, в правой стороне от крепости? – включился в расспрос Григорий. – И ежели сие, и вправду, монастырь, то сколько там нынче монахов?

– Верно. То – Спасский монастырь (Арзамасский Спасо-Преображенский мужской монастырь – прим. автора). Старики молвят, что он даже чуток раньше крепости был построен, и его вместе со всем нашим городом Иоанн Васильевич с четверть века назад отписал в удел своему сыну Федору. А ныне там имеются храм во имя Преображения Господня, теплая церква во славу Рождества Пресвятой Богородицы, шестнадцать келий да двадцать человек монашеской братии…

– А та река, через которую мы нынче по мосту переехали на сей берег, как называется? И как у нее с глубиной? Позволяет ли она плавать тут речным ладьям? – продолжал любопытствовать особый обыщик.

– Да, не слухайте вы его особо, добрые люди! Он и соврет – недорого возьмет, – махнув рукой на сына, невозмутимо вымолвил неожиданно вклинившийся в разговор отец их молодого собеседника. – Тешей сия река зовется. И с глубиной у нее все нормально, и ладьи купеческие по ней, порой, плавают. Токмо, вот, Тишаня мой, не считая нынешний раз, уже с год, как к ней не подходит…

– А что так, Тишаня? Вроде на хороняку ты не похож. Что тебя от вашей Теши так отворотило? – вновь обратился к пареньку Григорий.

– Да так… "чуха" (чепуха – прим. автора)… – замялся смутившийся Тишаня. – То я прошлым летом, на тутошнем берегу, токмо чуть подальше отсюда, за купающимися в Теше голыми девками подсматривал, а они, злыдни, меня поймали и за сие дело крапивой по заднему месту высекли, пригрозив, что ежели еще раз увидят меня возле реки, то повторят сие наказание да еще к воеводе сведут за добавкой…

Москвичи рассмеялись.

– Ну, что! Благодарствую, Тишаня, за твои подробные ответы. Чую, мы еще не раз придем к тебе с расспросами, – улыбаясь, сказал Бекетов. – А так как мы нынче, как въедем в крепость – с тобой и батей твоим расстанемся, то подскажи, пока еще ты возле нас, где нам в вашем кремле двор твой искать?

– Так чего его искать?! Он в Пушкарской слободе, по левой стороне, седьмым от Среднего острога будет, а огород наш, своим задом, с задним двором Копыловского кабака рубежничает, что на срединной улице Большого острога находится. Найдете, коли сильно понадоблюсь! Ну, в крайнем случае, спросите там про меня или батю моего – Афанасия Петровича, что в молодости здешним пушкарем был. И вам любой жилец наш двор укажет.

– Так ты, может, в Пушкарской слободе, и двор Анастасии Пановой – вдовы пушкарского пятидесятника знаешь? – решил спросить наудачу Григорий.

– А… то! Он на противоположной нашему с батей двору стороне улицы находится. Пятый – ежели от Среднего острога считать.

– Ну, добро! Прощевай, пока, с батяней твоим! – сказал напоследок Тишане Бекетов и, опередив с Лариным обозников на подъеме, направил легким аллюром своего коня к стражникам, несшим "воротную" службу в крепости у Настасьинских ворот (ныне – исходное место начала крутого Никольского спуска с территории Соборной площади Арзамаса – прим. автора).

– Стой! Кто такие? Откель и пошто прибыли? – требовательно обратился к ним старший из "воротников".

– Государевы люди из Москвы. С поручением к воеводе! – громким и уверенным голосом произнес Григорий.

– Ишь ты, какой важный! Грамоту прежде покажь! – грозно потребовал старший стражник.

– Гляди, коли читать умеешь! – развернул перед его глазами царский указ спешившийся Бекетов.

– Ты, что ли – особый обыщик Бекетов? – уже более мягко и тихо спросил у него придирчивый "воротник".

– Я, – также негромко ответил Григорий.

– А подле тебя, поди – подьячий Ларин? – уточнил, на всякий случай, никак не успокаивающийся стражник, медленно переводя свой взгляд с Бекетова на его помощника.

– Ларин… Ларин! – не выдержал и ответил сам за себя спешившийся вслед за Григорием Петр, недовольно взглянув на спрашивающего "воротника".

– Ну, добро! Проходьте! И лошадок своих заводьте! За воротами своротьте налево – к храму во имя Архистратига Михаила (на его месте в Арзамасе сейчас расположен величественный кафедральный собор Воскресения Христова – прим. автора). Как обойдете его, так окажетесь прямо у ворот Малого острога. Ну, а там, не обессудьте уж, люди московские – с вас тоже грамоту спросят. Воевода у нас строгий… порядок во всем любит, а в нашей службе "воротной" – особенно, – обстоятельно объяснил свою требовательность старший стражник и, наконец-то, пропустил обоих государевых людей в арзамасскую крепость.

Как он и предупреждал, в воротах Малого острога опросная процедура с осмотром царской грамоты повторилась в мельчайших подробностях, но морально готовые к ней путешественники выдержали ее уже без особого раздражения.

Ну, а далее, буквально, в паре десятков саженей от входа в этот главный административный острог крепости начинался воеводский двор, найти в котором хоромы арзамасского воеводы для Бекетова и Ларина не составило уже никакого труда.

Это была самая большая в остроге рубленая изба-пятистенка, в два света (помещение без потолочного перекрытия между нижней его частью и верхней, вплоть до кровли – прим. автора), с высокой крышей и хорошим прочным крыльцом без каких-либо украшений, стоящая во дворе вместе с "прилепленными" к ней сзади сразу несколькими "людскими" клетями (самыми простыми в постройке небольшими жилыми домами-срубами – прим. автора), опирающимися на расположенные под ними хозяйственные подклети, ледником (погреб со льдом — прим. автора), кухней и большой конюшней.

Несомненно, данная изба могла бы быть еще лучше: и вместительнее, и наряднее, но была такая, какая есть: простая и крепкая. Видимо, первые строители крепости так определили ее функционал: "надежность в ущерб нарядности", а сменяющиеся через каждые два-три года воеводы, судя по всему, не очень-то и стремились перестроить отведенные им хоромы и уж, тем более, возвести на их месте новые…

Григорий с Петром подошли к крыльцу воеводской избы, на котором лениво скучали два вооруженных стрельца, и Бекетов, оставив Ларина с лошадьми у входа, без лишних слов предъявил караульным свою царскую грамоту.

Один из стражников, внимательно ознакомившись с ней, тут же прошел внутрь избы, а другой, оставшись возле дверей и держа свой бердыш наготове, принялся, тем временем, зорко контролировать каждое движение Григория.

"Да… сторожевая служба поставлена тут весьма неплохо", – невольно отметил про себя Бекетов.

Наконец, первый стражник вышел из сеней и сказал Григорию, что воевода ждет его в своей палате.

После этого он пропустил Бекетова в сени вперед себя и сопроводил его до дверей воеводской палаты, крепко держась одной рукой за рукоять своей сабли и слегка придерживая ее ножны другой.

Так вместе с Григорием он и вошел к воеводе, который, впрочем, резким знаком руки тут же отпустил его из своей палаты.

Бекетов дождался, когда стражник закроет за собой дверь с внешней стороны, и не спеша направился к столу, за которым сидел одетый в длинный темнозеленый кафтан из тонкого сукна и темномалиновые сафьяновые сапоги пожилой, но все еще очень крепкий на вид арзамасский воевода Доможиров Борис Иванович.

Старинный дворянский род Доможировых происходил из древнего Новгорода, который им пришлось покинуть сразу же после того, как их родной город был присоединен к Московскому государству. Они были переведены к новому месту своей службы и проживания – в расположенный возле места слияния Волги и Оки основной центр здешнего региона – Нижний Новгород.

В новом городе Доможировы довольно быстро вошли в тройку самых богатых бояр-помещиков Нижегородчины, и, в первую очередь, сделал это Борис Иванович.

Это был весьма активный и заметный государственный служащий эпохи правления Ивана Грозного и его сына Федора Ивановича. Лет тридцать назад он даже направлялся послом Русского царства в Ногайскую орду и выполнил указанное поручение с таким блеском, что ему на нижегородской земле была пожалована вотчина размером в 600 четей.

После этого Доможиров успешно "воеводствовал" в городах Орлов на Вятке и Тара на Иртыше, служил на различных важных должностях в Москве и руководил такими непростыми в политическом плане городами, как Астрахань и Касимов… опять-таки, в качестве обычного уездного воеводы.

Одним словом, Борис Иванович Доможиров был крайне опытный и хитроумный "служака" и руководитель.

Он весьма прохладно встретил столичного особого обыщика и, быстро пробежав глазами по тексту переданного ему Григорием царского указа о направлении их с Петром в Арзамас для поимки и уничтожения шайки татей, возглавляемой душегубом, называющим себя известным на Руси предводителем разбойного люда Хлопком Косолапом, казненным около трех лет назад, небрежно отбросил царскую грамоту обратно Бекетову на край своего стола.

– То все – происки нашего губного старосты Лопатина Третьяка Дмитриевича. Не сидится старику. Взял, да и написал бумагу в ваш Разбойный приказ о "злокознях" местного Хлопка-самозванца. Да, таких шаек, как у самозваного Хлопка, в нашей округе не счесть. И что теперича – по каждой в Москву докладывать? – недовольно поморщился воевода.

В этот момент в дверь палаты, где находились Доможиров и Бекетов, сначала вежливо постучал, а затем, через короткую паузу, и осторожно вошел рослый воеводский холоп с маленьким подносом, на котором стояли небольшой винный кувшинчик и две пустые чарки.

– А… Захарка… Ставь на стол свое угощение и поди прочь отсюда! – угрюмо скомандовал воевода холопу.

Тот вздрогнул и тотчас постарался исполнить его указание настолько быстро, насколько это было возможно.

– Угощайся, особый обыщик! С прибытием! – собственноручно разлив хлебное вино по чаркам, неожиданно мягко обратился к Григорию Борис Иванович.

– Благодарствую! – не посмел ответить ему отказом Бекетов и, аккуратно взяв в руку ближайшую к нему чарку с хлебным вином, осушил ее одновременно с Доможировым, одним глотком выпившим из своей этот горячительный напиток.

– Значит так, Григорий Кузьмич! Все дела – завтра! Зайдешь с утречка… тогда и обсудим их вместе с Лопатиным. А ныне иди-ка со своим помощником отдыхать опосля долгой дороги! Ах, да… Вам же надобно жилье для постоя… Ну, что же… решим нынче и сей вопрос, – слегка задумавшись, глубокомысленно заявил воевода.

– Благодарствую, Борис Иванович, но у нас уже есть один двор на примете. Дьяк Разбойного приказа Корсаков поручил нам остановиться на постой у проживающей в арзамасской крепости его крестницы Анастасии, вдовы здешнего пушкарского пятидесятника Панова, – вежливо пояснил Григорий.

– Ну, и ладно, – облегченно вымолвил Доможиров, которому, несмотря на его предыдущие слова, видимо, не очень хотелось лишний раз напрягаться и вызывать кого-либо из своих подчиненных для поисков жилья столичным гостям.

На том они и расстались.

Вышедший из избы Бекетов и ожидавший его все это время на крыльце Ларин, держа коней на поводу, быстро покинули Малый острог и, ориентируясь на недавние подсказки Тишани, вскоре, без видимого труда, нашли двор Анастасии Пановой.

Двор ее был видный и крепкий, с соединенным с домом общей крышей теплым хлевом, в котором у вдовы находились корова, свинья с поросятами, коза и четыре овцы, новой мыльней, большим огородом и отделяющей домашние постройки от забора с воротами и калиткой открытой лужайкой с мирно передвигающимися по ней многочисленными курами, на которых равнодушно смотрел полусонными глазами распластавшийся на солнышке возле своей конуры большой старый пес.

Да, и сам вдовий дом оказался не какой-нибудь захудалой избенкой, а высокой и прочной избой-пятистенкой с аккуратно пристроенными к ней просторными сенями.

В прорези стены, разделяющей между собой две половины дома, стояла нагревающая одной своей частью, а точнее, слегка выступающим во вторую горницу торцом, дальнее помещение избы, а другой, с горнилом и лежаком – ближнюю от сеней горницу, огромная русская печь, на которой спокойно могли расположиться на ночь сразу два взрослых человека среднего телосложения.

Рядом с ней был устроен приличных размеров голбец (дощатый лежак рядом с печью, но чуть пониже лежака печи – прим. автора), в котором, вполне ожидаемо, хранилась домашняя утварь и располагался вход в подпол.

Напротив печи в главной горнице находился красный угол с образами и стоял большой обеденный стол.

Вдоль стен, поверху, на уровне человеческого роста, были обустроены специальные полки для хранения посуды, а понизу располагались громоздкий сундук и широкие лавки, на которых можно было не только сидеть, но и спать; ну, и само собой, что днем, особенно в зимнее время, на них могли играть дети, а по праздникам – усаживаться гости за столом.

Ближайший же от входа угол возле печи был традиционно отделен цветастой занавеской: там, видимо, вдова готовила пищу и хранила съестные припасы первой необходимости.

Вторая горница выглядела примерно также, если не считать, что в ней отсутствовал женский "печной" угол и были гораздо меньших размеров красный угол с иконами и вещевой сундук.

Недостаток во вдовьем доме, по мнению Бекетова, быстрым взглядом оценившего обстановку при входе в данное жилое помещение, был лишь один – отсутствие отдельного выхода во двор из второй горницы и, как следствие – проходное состояние главной горницы.

На голос Ларина, принявшегося громко звать хозяйку с крыльца ее дома, из огорода, вместе с двумя детьми – шестилетним сынишкой и трехлетней дочуркой – вышла и не спеша подошла к ним удивленно рассматривавшая их своими красивыми карими глазами Анастасия Панова, и Бекетов невольно задержал на ней свой цепкий взгляд.

Была она, как говорится, и ладна, и румяна, и, судя по всему, очень аккуратна, так как, несмотря на работу в огороде, ее украшенный незатейливой вышивкой домашний сарафан с бежевым передником и такого же цвета простенький кокошник были на удивление очень чисты.

На вид пушкарской вдове, буквально, налитой бабьей силой, было не более двадцати пяти лет.

Григорий с Петром вежливо поздоровались с ней.

– Здравствуйте, – также вежливо сказала она им в ответ и тут же ожидающе посмотрела на Бекетова, безошибочно приняв его за старшего из двух нежданных гостей.

– Ты – Анастасия? Вдова пушкарского пятидесятника Панова? – негромко спросил у нее Григорий.

– Да… – настороженно ответила вдова.

– Тогда… то – тебе! От твоего крестного – Клементия Григорьевича Корсакова, – Бекетов бережно протянул ей корсаковские мешочек с деньгами и записку.

– Благодарствую, – немного растерявшись, поблагодарила его Анастасия, скромно приняв мешочек в одну руку, а записку – в другую.

"Добрая баба, видать! Хозяйственная и грамотная. А коли грамоте обучена – значит, из не худородной семьи родом. Хотя, о чем я… То и так понятно, раз крестным у нее сам главный "Разбойный дьяк" является", – с невольной симпатией подумал о ней Григорий, быстро оценив располагающий к себе облик молодой вдовы и жавшихся к ней ее маленьких ухоженных детишек, которым он, незаметно для хозяйки и своего помощника, тихонько улыбнулся и подмигнул правым глазом.

– Так вам постой надобен на долгое время? – не скрывая радости, уточнила Панова, прочитав написанный в записке текст и раскрыв переданный ей мешочек. – С превеликим удовольствием пущу вас на столько – на сколько вам надобно. А… то – не ошибка, что каждый месяц вы будете платить мне такие деньги?

Задавая этот вопрос, она показала Бекетову с Лариным цифры денежной суммы, прописанные Корсаковым.

Хитрый дьяк написал там, что присланные им люди будут платить ей за постой по двадцать копеек в месяц за обоих, что составляло ровно половину от среднемесячного дохода городского ремесленника. И это, при том, что курица, в тот год, стоила на торге одну копейку, корова – восемьдесят копеек, мерин – один рубль, а хороший конь – от четырех до пяти рублей.

– Не ошибка! Но токмо то – вместе со стиркой и глажкой наших вещей и готовкой для нас обеда. На покупку же съестных припасов и всего остального, надобного для исполнения указанных мной дел, мы будем давать тебе деньги отдельно. Согласна? – спросил Григорий, который все расходы за постой его и Петра, кроме покупки продуктов, по умолчанию, взял на себя одного, оставляя, тем самым, в "карманных закромах" на грядущий год лишь деньги на личное питание и овес для своего коня.

– Согласна! – с радостно светящимися глазами ответила ему Анастасия.

– Тогда… где мы можем разместиться?

– Во второй половине дома.

– А ничего, что мы ходить будем "через вас"?

– Да, ради Бога! Я с детьми – за занавеской на печке сплю. Так что не помешаете, даже ежели поздно придете.

– Вот, и добро!

– Раз так – что стоите?! Заходите в дом и размещайтесь! А у меня и щи недавно поспели. Так что – прошу к столу!

Пообедав на скорую руку и разместив своих коней в двух пустующих стойлах в хлеву, Бекетов и Ларин затопили, с разрешения хозяйки, печь в ее мыльне и с огромным наслаждением вымылись, смыв с себя всю дорожную пыль последних дней.

Какое же это было удовольствие видеть липовой полок, скобленные добела полы и свисающие с потолка предбанника духовитые венички, ходить по теплым и влажным струганным досочкам и, сидя на лавке в парной, чувствовать дышащий прямо на тело жар от раскаленной каменки!

Григорий с Петром раза по три сменили парную на прохладный предбанник, прежде чем, одев предусмотрительно купленное в Муроме чистое исподнее, покинули жаркую хозяйскую мыльню.

Вечером, за легким ужином, они узнали от неожиданно разоткровенничавшейся Анастасии о том, что за прошедшее двухлетие, чтобы рассчитаться с долгами мужа и содержать детишек, ей пришлось продать двух их лошадей, и что ее покойный муж, очень уважаемый среди служилого люда Арзамаса, пушкарский пятидесятник Панов, два года тому назад направленный по указу царя Бориса Годунова, в составе крупного арзамасского отряда, на войну против только объявившегося, тогда, на Руси и объявленного, с ходу, самозванцем "царевича Димитрия", погиб "смертью храбрых" в неравном бою прошлой весной.

А всего же тогда, с ее слов, на войну из Арзамаса было направлено более трехсот арзамасских жителей, включенных, впоследствии, в полк "правой руки", и двести человек от нижегородской и арзамасской мордвы и бортников – в полк "левой руки". Кроме них, в том русском войске был еще и отдельный, в триста с лишним воинов, отряд алатырских, цненских и арзамасских татар под командованием сына боярского из Арзамаса по фамилии "Мотовилов" и прозвищу "Смирной".

Бекетов с Лариным, подивившись немалым познаниям вдовы в ратном деле арзамасцев, лишь незаметно переглянулись между собой, когда та со скорбным видом сообщила им, что ее муж, сам того не зная, погиб в неправом бою против войска несправедливо прозванным самозванцем нынешнего "царя Димитрия Иоанновича"…

"Эх, баба"… – подумал Григорий. – "Каким же откровением будет для тебя и многих других арзамасских вдов скорое сообщение о том, что "царь Димитрий", и вправду, был самозванцем, означающее, что ваши мужья погибли не зря, а за правое дело"…

Впрочем, веки у всех троих тихо беседующих за столом в главной горнице лиц, при спящих за занавеской детишках, стали весьма скоро слипаться, и Бекетов с Лариным ушли спать в свою половину хозяйской избы, на долгое время ставшей им теперь родным домом.

Утром следующего дня, наконец-то, одевший купленную в Муроме обнову особый обыщик и временно, для большей представительности, надевший на себя его старую "корсаковскую" одежду подьячий, напоив и оставив коней в стойлах с кормушками, полными овса, плотно позавтракали и неспешно направились пешком в Малый острог к воеводе Доможирову.

На подходе к воеводской избе они невольно обратили внимание на какую-то необычную суету на территории этого острога и присутствие в нем явно излишнего, на их взгляд, количества служилого люда.

Больше всего вызвали у них любопытство растерянно-озабоченные лица местных стрельцов, скромно одетых в неброские серые кафтаны и такого же цвета остроконечные стрелецкие шапки, отороченные овчиной.

Однако Бекетов, немного озадачившись увиденным зрелищем, не стал делать по этому поводу поспешных выводов и решительно, без какого-либо противодействия со стороны доможировской охраны при объявлении им своего имени, вошел в сени воеводского дома.

Ларин же, как и сутками ранее, остался ждать его у крыльца.

В палате у воеводы, в это время, уже вовсю шло явно незапланированное совещание местного "военно-гражданского совета", на котором, помимо самого Доможирова, присутствовали осадный голова, засечный голова, голова мордовских и бортничных дел, стрелецкий сотник, казачий атаман, городовой дьяк, городовой приказчик и губной староста.

Борис Иванович, "в двух словах" представив Бекетова присутствующим и поименно назвав ему последних, а также кратко озвучив цель приезда московских "гостей" в Арзамас, без обиняков предложил особому обыщику присесть рядом со всеми за большой воеводский стол и принять участие, если это потребуется, в обсуждении сложившейся на утро текущего дня непростой ситуации в крепости.

Чтобы не возвращаться потом к вопросу, по которому прибыл в их город Григорий, губной староста Лопатин, по предложению воеводы, наскоро посвятил того в дела, связанные с борьбой против шайки Хлопка-самозванца, и обратил внимание всех присутствующих на то, что этот разбойный атаман очень жесток, дерзок и никогда не оставляет в живых свидетелей его преступлений.

В завершение данной темы Доможиров дал команду казачьему атаману Терехову подобрать для ликвидации шайки Хлопка-самозванца с десяток своих казаков среднего возраста и хорошего уровня боевой подготовки и незамедлительно выделять их в личное распоряжение особого обыщика Бекетова по каждой просьбе последнего.

Затем воевода вернулся к обсуждаемой до прихода Григория проблеме и демонстративно довел до того всю имеющуюся, на данный момент, информацию о свершившемся прошедшей ночью в арзамасской крепости загадочном убийстве.

Оказывается, несколько часов назад, в темное время суток, в помещении одной из двух башен Малого острога, а точнее, в ближней от места их совещания Воеводской башне (располагавшейся до пожара, уничтожившего большую часть крепости в 1726 году, и последующего слома ее остатков, примерно, на месте исходного пересечения сразу двух нынешних арзамасских улиц: Владимирского и Верхней Набережной – прим. автора), один из двух стрельцов, находившихся в ночном карауле, был убит проникающим ударом острого клинка.

Его напарника по караулу, с исходящим от него сильным запахом хлебного вина, нашли в бессознательном состоянии рядом с мертвым телом сослуживца со своей саблей в правой руке, обнаженный клинок которой был, буквально, весь измаран кровью убитого.

Приведенный в чувство караульный стрелец в убийстве, пока, не сознался и никаких внятных объяснений по происшествию дать не смог.

– Ну, сознаться-то, он сознается! Куда денется… Дыба, ведь, и у нас имеется. Да, вот токмо, наш стрелецкий сотник Старосельский, неплохо зная обоих стрельцов, божится, что не мог Краснов убить своего товарища… Загадка получается, особый обыщик! А загадки такого рода, полагаю, по твоей части будут, Григорий Кузьмич. Али я ошибаюсь? – хитро сузил глаза Доможиров, взглянув в упор на Бекетова.

– По моей, – не стал отнекиваться Григорий, прекрасно понимая, что именно сейчас решается вопрос о серьезности восприятия его личности руководством арзамасского служилого люда.

– Ну, и добро! Старосельский, присоединяйся к особому обыщику и его помощнику! И – с Богом! Можете нынче же начинать сыск по случившемуся душегубству, но помните: ежели не разгадаете сию загадку за сутки, то завтра утром мы с губным старостой отправим Краснова на дыбу, на которой он, без всякого на то сомнения, признает свою вину в гибели товарища. Я, как воевода, не могу позволить, дабы в моей крепости возникло какое-либо волнение среди ее нынешних жильцов. А недовольство, из-за затягивания решения о наказании виновного в душегубстве, непременно может возникнуть, ибо у обоих стрельцов – и у живого, и у погибшего – тут семьи имеются… На сем – все! Сбор окончен! Всем, до завтрашнего утра, разойтись! И… Старосельцев, прими, наконец, меры, дабы по Малому острогу не бродили не состоящие ныне в караульной службе служилые! – грозно скомандовал присутствующим арзамасский воевода.

Все тут же тихо встали из-за стола и безропотно покинули воеводскую избу.

Авторитет Доможирова был в Арзамасе, что называется, "на недосягаемой высоте".

Это сразу, еще днем ранее, понял обладающий аналитическим складом ума Бекетов.

Конечно, он, как столичный особый обыщик, мог не следовать последним указаниям воеводы и действовать в сложившейся ситуации по своему усмотрению, поскольку его нынешняя должность позволяла ему не подчиняться приказам местной власти, но Григорию не хотелось, "с порога", лезть на рожон и на каждом шагу кричать о своих особых полномочиях, тем более сейчас, когда хитроумный Доможиров обставил нынешнее ему поручение так грамотно, что не подкопаешься.

На проведение собственного дознания по случившемуся душегубству Григорий сам дал свое согласие, а суточный срок на проведение сыска воевода прочно увязал с пыточной дыбой для подозреваемого стрельца и ненужным никому волнением городского населения.

"Хитер! Ох, хитер Борис Иванович!" – с невольным уважением подумал о Доможирове Бекетов.

У крыльца воеводской избы он вкратце рассказал Ларину о поставленной ныне перед ними задаче и уже вместе с ним направился в сторону Старосельского, успешно разогнавшего, к этому времени, с территории Малого острога всех "лишних" стрельцов и прочих, не задействованных на службе, местных служилых людишек.

– Ну что, сотник, потрудимся?! Я, так понимаю, ты, действительно, заинтересован в поимке настоящего душегуба, коли так уверен в невиновности своего ратника? – напрямую обратился к стрелецкому голове Григорий, еще совсем недавно сам находившийся в "шкуре" последнего, только на более ответственном "кремлевском" уровне в Москве.

Услышав адресованный непосредственно к нему вопрос, Старосельский тут же инстинктивно почувствовал родственную ментальность в голосе особого обыщика и невольно раскрепостился.

– Да. В Савелии я уверен, как в самом себе. Не мог он убить Пантелея! – уверенно заявил арзамасский сотник.

– Ну, и добро! Тогда, давай, по порядку! Я и мой помощник Петр – люди тут новые и ничего, пока, ни об Арзамасе, ни о его жильцах, не знающие. Поэтому, будь добр, сотник, проведи нас, для начала, поверх городской стены и расскажи вкратце то, что сам знаешь о крепости и ее гарнизоне. Уйдет у нас на то дело не более часа. Ну, а опосля, спустившись вниз, опросим твоего Савелия и осмотрим тело убитого с местом, где совершилось сие душегубство, – разумно предложил Старосельскому Бекетов.

Тот, не споря, согласился.

Втроем, за разговором, они быстро подошли ко второй из двух башен Малого острога – Часовой башне (располагавшейся до пожара, уничтожившего большую часть крепости в 1726 году, и последующего слома ее остатков, примерно, на месте новой Смотровой площадки, находящейся в юго-западном углу Соборной площади Арзамаса – прим. автора), являвшейся самым высоким крепостным сооружением в городе и имевшей, как пояснил Григорию с Петром Старосельский, помимо основной функции главного наблюдательного пункта крепости, еще одно, куда менее привлекательное, прикладное предназначение.

В данной башне располагалось местное пыточное помещение и небольшой, рассчитанный на двух-трех человек, тюремный застенок, к которому, впрочем, гораздо больше подходило слово "застеночек", если можно было бы в такой мягкой форме назвать это страшное для любого города место.