Пей до дна

Глава 1

В доме пахло чем-то терпким и едва уловимым – должно быть, уходящей осенью. Пахло густым, тёплым воском в подсвечниках и только что срезанной яблочной кожурой, влажной и чуть сладковатой. Где-то в глубине особняка скрипела мебель. На каждый грациозный шаг половицы отзывались глухим треском, словно разговаривали между собой на старом, забытом языке. Всё казалось до тошноты привычным, обволакивающим, как заученное наизусть сновидение, от которого невозможно ни избавиться, ни поверить в его подлинность.

Камердинер подал ей перчатки, и она натянула их слишком медленно, будто тянула время, не желая выходить в зал, где всё казалось приторно-сладким, приевшимся. Бордовый шёлк, обрамлённый изящным чёрным кружевом ласково скользил по тонким девичьим пальцам. Перчатки были вызывающе красивыми, почти дерзкими, с той самой изысканной остринкой, что позволена только уверенной в себе женщине – или той, кто отчаянно играет в такую.

Зеркало у входа отразило привычный, слишком хорошо отрепетированный образ – рыжие локоны, уложенные с искусной небрежностью, легли на плечи лёгкими волнами. Будто она не провела часы перед зеркалом, заставляя хаос выглядеть как изящество. Она задержала свой взгляд в отражении и крутанула один завиток на пальце – рассеянный жест, но с присущим ей тихим упрямством, словно этим простым движением она бы могла прекратить этот бесконечный спектакль.

Сегодня был бал – организованный не по случаю, а по инерции. В зале витал изысканный, но едва уловимый аромат свежесрезанных роз, лилий и жасмина, смешиваясь с тонкой горчинкой парчи и шёлка – тканей, пропитанных пудрой, духами и тайнами, от которых хотелось отворачиваться и к которым нельзя было не прислушаться. Время здесь не шло, оно растекалось по хрустальным граням массивных люстр. И все вокруг плыли вместе с ним – в шёлке, в бесконечном вальсе, в вычурных разговорах о погоде и урожае, искусно играя масками и улыбками.

Она устала от этого всего ещё до того, как переступила порог. В этих стенах её имя по-прежнему произносили с почтением – леди Лилит Хейвуд. Последняя из вырождающегося рода, пережившего эпидемии, войны и тишину бесчисленных траурных залов. Она унаследовала лицо матери – строгое, с печатью безмолвной печали и молчание отца, проросшее в ней глубже любой привычки. Семья Хейвудов славилась непоколебимой честностью, строгостью нравов и пугающей отстранённостью. В этом доме не было скандалов, не рождалось страстей – только ледяное достоинство, выведенное в заповедь. То, что другие называли благородством, для Лилит было не более, чем восковой маской, за которой скрывалась удушающая бессмыслица и притворство.

Под сопровождение мимолётных, холодных взглядов, Лилит нерасторопно ступила в зал. Её красота была неподвижной – застывшей, как у тщательно выведённого портрета. Мужчины смотрели, но не приближались. Не потому, что не хотели. Потому что чувствовали: с этой женщиной нельзя говорить обычными словами. Иногда кто-то, на полуспиртном шёпоте, произносил:

– У неё взгляд, будто она что-то знает.

И она действительно знала – одиночество – это не выбор, а судьба.

Зал жил в своей медленно умирающей мизансцене: был наполнен звонким смехом и приглушёнными голосами, светскими фразами, отточенными до автоматизма. В центре они были громкими, почти вызывающими, но по углам превращались в липкий шёпот грязных сплетен и разврата.

– Говорят, он вернулся, – прошептал кто-то, почти касаясь чужого уха.

– Кто?

– Лорд Орион.

Имя отозвалось внутри, как запретное пророчество, как соблазнительное обещание перемен, как томное предчувствие, от которого невозможно отмахнуться. Лорд Орион. Вся Англия знала это имя – если судить по внезапной тишине, опускавшейся в зале, как бархатная завеса, по замирающим взглядам и многозначительным паузам. Он исчез с приёмов более десяти лет назад.

Говорили – скандал.

Говорили – болезнь.

Говорили… кровь.

Он принадлежал к тем, о ком не говорили вслух, но чьё присутствие ощущалось даже в отсутствии. Бледное лицо, выточенное будто из мрамора, пристальный леденящий взгляд и манеры, столь безукоризненные, что казались не человеческими – слишком старинные, слишком вымершие, будто бы выученные в давно исчезнувшей эпохе. В нём было что-то неуместное, несовременное, и потому – притягательное, как изъян на портрете.

С ним связывали исчезновения, несчастные случаи, внезапные кончины утончённых дам, на которых он когда-то задерживал взгляд чуть дольше, чем было прилично. Конечно, всё это были лишь слухи. Или – почти всё.

Имя лорда Ориона не отпускало. Шуршащее, беспокойное, оно не таяло, не утихало – наоборот: разрасталось внутри, как налетевшая стая саранчи. Что-то в мире Лилит изменилось – неуловимо, но необратимо, как если бы в доме, полном зеркал, вдруг исчезло отражение.

Но этот наваждённый поток мыслей прервали – неловко, неуместно, как щелчок пальцев в соборе.

– Простите, леди Хейвуд?

Она обернулась.

Голос – молодой, чистый, с чуть хрипловатой нотой неуверенности – принадлежал юному джентльмену, едва перешагнувшему порог зрелости. Он стоял чуть склонившись, с галантностью, которую, вероятно, репетировал перед зеркалом.

– Осмелюсь попросить вас… танец?

Она посмотрела на него долго, слишком долго, чтобы назвать это вежливым. Беспокойство в его глазах зашевелилось – словно он только сейчас понял, с кем именно осмелился заговорить. Ему не объяснили, что к ней не подходят. Не потому что не смеют, а потому что не умеют.

И всё же он не отступил.

В ней что-то дрогнуло – не интерес, не симпатия, но усталость. Этот бал был вечным повтором, затянутой увертюрой, и вот – хоть что-то непредусмотренное, неловкое, но живое. Она протянула ему руку.

– Будьте столь же дерзки и в танце, – тихо сказала она. – Иначе зря решились.

Он осторожно коснулся её руки – как прикасаются к фамильным ценностям: с благоговением, в котором больше страха, чем желания. Танец был исполнен безупречно – шаг в шаг, поворот в поворот, как по нотам старой партитуры, выученной наизусть. Она не чувствовала ни музыки, ни пола под ногами. Всё было слишком гладким, слишком выверенным. Этот танец напоминал процессию: благородную, утомительную, заранее проигранную.

Когда музыка стихла, она медленно отвела руку. Её пальцы дрожали – не от волнения, а от истощения. Она изящно извинилась и торопливо покинула зал, сбежав от звона бокалов и полированных светских фраз, блестящих снаружи и пустых внутри.

Сад встретил её прохладой. Здесь, в полумраке под деревьями, воздух был плотным и влажным, как перед дождём. Пахло сырой листвой, отдалённые звуки бала казались эхом из другого мира. Лилит остановилась – не сразу заметила его. Кто-то неподвижно стоял у края дорожки, в тени – высокий, в чёрном, как будто вырезанный из старинной гравюры. Он держал бокал, но не пил. Когда он обернулся, мир будто на мгновение замер. Чёрные волосы, бледное лицо, губы – чуть приоткрытые, и глаза… янтарные, потускневшие, как древние драгоценности, спрятанные в пыльной шкатулке. В них было что-то невозможное – не взгляд живого, но и не мёртвого.

Он поклонился ей беззвучно – жест, столь отточенный и безупречный, что казался отголоском из другого века. Она не знала, что сказать. И он – тоже молчал. В этом молчании было слишком много. Имя, что витало в её мыслях всего час назад, теперь обрело плоть. И плоть эта была слишком точной. Слишком… живой? Или наоборот – пугающе неподвижной.

Лилит вдруг поняла – это он.

Лорд Орион.

Он смотрел на неё – не в упор, но будто насквозь. Его взгляд был не по-джентльменски прямолинеен, но и не хищный. Скорее – оценивающий. Как если бы он увидел в ней не девушку, не гостью, а загадку, которую давно разгадал.

Он не улыбнулся. Но и не отвернулся.

– Вы… – её голос был слишком тих, почти неслышен. Она не закончила. Не осмелилась. Не знала, с чего начать.

Орион слегка склонил голову – то ли как ответ, то ли как приглашение продолжить. Его губы остались сомкнутыми. Он был неподвижен, как статуя, но в этой неподвижности было напряжение, как у хищника, решающего – подойти или исчезнуть.

Её сердце заколотилось – не от страха, а от неожиданной, почти детской, неуместной надежды. Она сама не знала, на что. Только ощущала – что-то в её жизни, доселе вязкой и предсказуемой, отныне изменилось. И этот человек, эта тень, ставшая плотью, был частью этих перемен.

Орион медленно отвёл взгляд – к ветке дерева, качающейся в ночном воздухе, и на миг показалось, что он уходит в тень, растворяется в ней. Но потом вновь посмотрел на неё – и в янтарной глубине его взгляда мелькнуло нечто похожее на… интерес?

Не словами – взглядом – он задал вопрос.

И ей вдруг захотелось ответить.