Шёпот во тьме
Ночь 0, Глава 1,
40-II-1878.
Первая вспышка озарила город. Сегодня – тактриновый. Свет зыбкий и выцветший. Улица, как полагается, сначала затонула в золоте, но вскоре, обнаружив его чрезмерную театральность, перешла в сероватый янтарь, в бурый, а затем и вовсе – в утешительную тьму морока.
Жители Скоркоса (те, у кого было хоть капля здравого смысла и приличий) спешили исчезнуть с улиц. Решётки витрин опусклаись с достоинством, таблички на дверях переворачивались с видом лёгкого неодобрения. Часовничары, неизменные спутники вечера, крутили ручки фонарей с деловитой торжественностью – цивилизация, несмотря ни на что, не должна прекращать тикать.
Новая вспышка. Отсчёт — раз, два, три… восемь. И медленное затухание. Так будет весь вечер: три такта тьмы, как минимум. Странно, как быстро человек привыкает к синкопам света, если за них отвечает городская мэрия или Министерство светификации и сумеречного спокойствия.
Тем временем город, вопреки предостережениям упомянутого Министерства, оживал – с тем неприличным воодушевлением, какое обычно демонстрируют дети, оставшись без надзора. Днём в Скоркосе запросто можно было увязнуть в вязком, бездонном бюрократическом болоте справок, предписаний и предупреждений (редкое изобретение, позволяющее предупредить то, что ещё не произошло). Зато, когда окна министерских зданий гасли и двери чиновничьих кабинетов запирались на засовы, Скоркос, наконец, мог выдохнуть с облегчением. А вместе с этим – из подвалов, щелей и бликов в витринах – начинали выползать тени.
На углу улицы показалась фигура, напоминающая человеческую в той же степени, в какой плохой портрет походит на оригинал. Тень опиралась на единственную из имеющихся ног и прислонялась к стене с такой драматичностью, будто репетировала роль в трагедии. Её спина была нелепо широка, рука напоминала треугольный щит (с намёком на воинственные амбиции), вторая – отсутствовала.
(Следует отметить: отсутствовала – значит, была оторвана. И хотя непременно найдутся те, кто с твёрдой уверенностью заявят о неуместности использования медицинского термина к тому, что не обладает плотью; в отсутствии подходящих для ситуации слов это служит удовлетворительной альтернативой.)
Этот нелепый факт (отсутствие конечности у тени) порождал в равной степени и ужас, и сочувствие. Как неудачный пуддинг, выставленный в центре стола на собрании тайного читательского клуба (ТЧК), где все из вежливости молчат, но каждый внутренне скорбит об испорченном десерте.
Тень, как и все достойные модели, не отличалась стабильностью. Морок, из которого было соткано её тело, статичен и одновременно пребывает в постоянном движении. В этом и заключается главная сложность в фотографировании этих очаровательных существ – запечатлеть шевеление тьмы во тьме.
Омограф в моих руках нагревался и булькал терпеливой готовностью. (Ничто так не придаёт уверенности, как хорошая шляпа и омограф). Шёпотница чиста. Капсула с солнечным порошком заполнена мелкими, сияющими в темноте кристаллами. Кровяная соль не самого хорошего качества, но разве это повод менять планы на вечер?
Оставалось лишь приблизиться достаточно блищко, чтобы разумный риск и избыточная законопослушность поменялись местами.
Тень отреагировала на моё присутствие. (Каким образом сгусток морока вообще способен видеть – вопрос из числа тех, что приличные люди не поднимают за дересртом, даже если он не очень удачный.)
В верхней части её тела имелось отверстие. Не вполне чёрное, нет – скорее… хм… полупрозрачное, тоскливо-серое. Именно оно и повернулось ко мне.
– Ран-нен… – прошептала тень. – По…мо-ги…
Улица, как водится, была пуста. Впрочем, иное было бы удивительно – граница парка и кладбища редко полльзовалась популярностью после заката. Люди по-прежнему предпочитали не забредать сюда в тёмное время суток, несмотря на заверения Министерства, что все ночные происшествия давно запрещены и вычеркнуты из отчётности.
Моя мать всегда считала дурным тоном вступать в беседу с особами, у которых отсутствуют конечности. Особенно, если они нематериальны. Но, как известно, ничто так не располагает к откровенным беседам, как молчаливая поддержка усопших и полное отсутствие зловредных грешников, готовых немедленно судить чужие секреты.
– Кто это сделал с тобой?
– Грх… гр… Бо-ль…но. По-мо-ги.
– Что я могу сделать?
– С…с…
– Я не понимаю.
– Сде-л-ка.
– Что?
– Об-ме…н. Же…ла-ни-е.
– Ты предлагаешь спасти себе жизнь в обмен на моё желание?
Полупрозрачное отверстие одобрительно шевельнулось.
Разумеется, моё сердце наполнилось сочувствием к бедному существу. Чёрный сгустки вокруг глазного отверстия всколыхнулись, как будто вытекающий из тела морок приносил глубокие страдания. Фигура тени сжалась и задрожала, когда очередная вспышка фонаря скользнула по мантии, в которую тень была облачена.
Существо передо мной испытывало боль и не могло её скрыть. Оно просило о помощи. И я… У меня не было права отказывать. Меня всегда влекло к теням. Хочется думать, что дело в семейной склонности к эксцентричности. Но правда – в моей правой руке. С того дня, как тени впервые заговорили со мной, начался мой путь на ту сторону.
– Ре-шай. Он… и-дё-т…по…сле-ду… Гр…е-ш-ник.
Ах. Преследователь. Своевременное уточнение. Очаровательная конкретика, полная, как бы выразилась моя мать, индивидуального эсхатологического ожидания.
– Хорошо. Ты можешь пойти со мной.
Тень не сдвинулась с места, не решаясь пересечь очерченную светом границу.
– Ты слишком слаб?
Тень одобрительно вздрогнула.
– Понимаю. Неприятно, когда собственная физическая немощь становится непреодолимым препятствием мобильности.
И тут – чудо. Из тьмы, с возмутительным спокойствием, высунулась рука. Настоящая, из плоти и костей. Цвета потускневшей меди. И без каких-либо предварительных договорённостей потянулась ко мне. Следом из морочной мантии буквально выпал человек. Волосы цвета ржавчины, красный потёртый плащ – он пошатнулся, шагнул… и самым неприличным, театральным образом рухнул прямо в мои объятия.
Тень исчезла. Испарилась. Растворилась в угасающем тактриновом сиянии.
Остался только незнакомец. И кровь – уже настоящая, густая, требующая бинтов, а не философских размышлений, – лилась из его плеча на мою одежду. С той буквальностью, которая заставляет хороших леди падать в обморок. К счастью для всех участников событий, исполнительница главной роли обладала стойким духом, сознанием собственного достоинства и полезной привычкой сдерживать вопли.
* * *
Глава 2
3-III-1878.
Прошло пять ночей с тех пор, как у меня поселилось нечто.
Я пишу “нечто”, поскольку приличного термина для описания подобного соседа у меня пока нет. Тень, поглотившая человека? Или, что вызывает даже больше затруднений, человек, добровольно уступивший свою форму тени?
Стоило нам добраться до дома, как рыжеволосого мужчину – довольно привлекательного, в той угловатой, слегка беспардонной манере, которую иногда ошибочно принимают за обаяние – окутал морок. И, следуя дурной привычке не вдаваться во всякого рода объяснения, он уступил место знакомому силуэту: одноногому, однорукому и крайне неустойчивому.
С тех пор было перепробовано больше средств для выведения пятен крови, чем поданных испорченных пудингов на стол ТЧК за одну неделю. И если одно из этих обстоятельств помогло очистить пятна с подола репутации, второе, наоборот, отбрасывало на неё тень. (Да простится мне столь очевидный каламбур.)
Тень, к моему разочарованию, больше не разговаривала. Она просто… следовала. Повсюду. Кухня. Туалет. Спальня. Как самая настоящая… тень.
Единственное место, куда мой молчаливый спутник не отваживался отправиться, – улица. Свет – дневной или ночной, ритуальный или светский – жалил его с таким изяществом, какое недоступно даже для столь просветлённых умов, что можно встретить на трибунах Городского Совета. Но, надо признать, их неспособность к слабоумию никто и не ставил под сомнение.
Тень передвигалась на манер весьма решительной гусеницы. Опираясь на руку в форме щита, она переваливалась, балансируя на грани сокрушительного падения. С каждым днём её движения становились крепче, вывереннее и элегантнее, в чём я вижу устойчивую положительную тенденцию.
Тень провожает меня и встречает. Стоит в окне, чёрная и неподвижная, как добропорядочный советник за парламентской трибуной. Молчаливый силуэт в окне.
Я испытываю… любопытство. Как натуралист к бабочке, как шляпник к новой ткани, как грешник к возможности исповедаться без свидетелей. Это чувство всегда заканчивается одинаково – знанием, за которое потом придётся платить.
* * *