Явление Героя из Пыли Веков

«…И в малое время он так углубился в свое чтение, что начисто позабыл и охоту, и даже управление своим имением; и до того дошли его любопытство и безрассудство, что он продал несколько десятин пахотной земли, чтобы накупить рыцарских романов и читать их, и таким образом он снес в свой дом все, какие только мог достать.»

– Мигель де Сервантес Сааведра, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский»

Глава 1: О Явлении Героя из Пыли Веков (и Избы-читальни)

Часть 1: Портрет чудака в интерьере.

В самой дальней, полузабытой деревушке Кривоколенки, где куры дохли чаще от скуки, нежели от хвори, и где единственным развлечением почитались пересуды у колодца да полет шмеля над лопухами, стояла изба, всем своим видом кричавшая о запущенности и некой особенной, пыльной мудрости. Въедливый запах сухих трав, мышиного помета и старой, очень старой бумаги встречал всякого, кто по неосторожности или крайнему любопытству осмеливался приоткрыть ее скрипучую, как несмазанная телега мироздания, дверь. Это и была обитель Богдана, последнего и, пожалуй, единственного обладателя сомнительного титула «просвещенного мужа» в округе.

Сам Богдан, существо худощавое до звона в костях, но с глазами, горевшими каким-то лихорадочным, почти пророческим огнем, чаще всего обитал посреди живописного хаоса, имя которому было – его комната. Некогда он служил сельским писарем, кропал челобитные да вел приходно-расходные книги ближайшего монастырька. Однако был вытурен со службы с треском и нелестным эпитетом «книжный червь с тараканами в голове» после того, как попытался переписать устав села «древнеславянской вязью с изводом и толкованием», заменив в нем «староста» на «князь-воевода», а «сельские повинности» на «ратные подвиги во славу Перуна». Вольнодумство его заключалось не столько в крамольных мыслях, сколько в неудержимом желании улучшить оригинал, дополнить его, вдохнуть, как он полагал, «истинный дух старины глубокой».

Теперь же его скромное жилище, более напоминавшее архив безумного летописца, было завалено горами пергаментов, берестяных грамот и дешевых лубочных картинок. Большую часть свитков Богдан переписал самолично, гусиным пером и самодельными чернилами из сажи и ягодного сока, внося при этом такое количество ошибок и собственных «прозрений», что первоначальный смысл текста безвозвратно тонул в пучине его буйной фантазии. Так, «Сказание о битве со Змеем Лютым» под его пером превращалось в «Наставление, како Змия кашею овсяной досыта накормити, дабы он добр стал», а былина об Илье Муромце обогащалась главами о его путешествии на Луну верхом на Соловье-Разбойнике (разумеется, предварительно раскаявшемся и принявшем обет молчания).

На стенах, меж паутины, похожей на седину веков, висели лубки: «Как Емеля-дурак щуку словом мудрым уму-разуму научил», «Богатырь Пересвет комара одним чихом одолел» и особенно любимый Богданом – «Святогор-великан пытается землю поднять, а из-под земли фига ему показывается». Богдан часами мог их разглядывать, находя в примитивных рисунках и незатейливых подписях бездны тайных смыслов. Одежда на нем, состоявшая из какой-то невообразимой хламиды, некогда бывшей сермягой, и штанов, заплатанных кусками мешковины разных оттенков, помнила лучшие времена, как и сам Богдан. Но ему было не до мирской суеты. Он жил в мире сказаний, былин и собственных, весьма причудливых их трактовок, и этот мир казался ему куда реальнее скрипучей избы и насмешливых взглядов односельчан. Порой он даже разговаривал сам с собой, или, как он полагал, с духами предков, высоким, дребезжащим слогом, изобилующим архаизмами, значение которых он сам не всегда улавливал: «Ох, тяжела ты, шапка Мономаха, да несть ее мне, Богдану, сыну своего времени… али прошлого… али будущего… время-то, оно, река текучая, а мы в ней – щепки… али корабли?..»

Часть 2: Знамение свыше (или с соседского курятника).

И вот, в один особо примечательный день, когда солнце висело над Кривоколенками расплавленным блином, а мухи жужжали с таким отчаянием, будто оплакивали саму суть бытия, над избой Богдана, нарушая полуденную дремоту, с оглушительным карканьем пронеслась стая ворон. Птицы, очевидно, просто спасались от соседского мальчишки Митьки, вооруженного свежесрезанной рогаткой, но Богдан, как раз углубившийся в изучение ветхого свитка под названием «Предвестия Конца Времен и Прочих Неприятностей Бытовых», увидел в этом событии перст самой Судьбы, тычущий ему прямо в его ищущую душу.

Вороны каркнули трижды – число, как известно, сакральное, если не считать его в дюжинах яиц на рынке, – и устремились аккурат в сторону ближайшего погоста. А Богдан в этот самый момент читал, задыхаясь от волнения и пыли, строку, переписанную им с тремя ошибками и одним исправлением собственной рукой: «И явятся враны чорные, аки смоль пекельная, числом неисчислимым (а хотя бы и три), и возопиют гласом трубным, указуя на грядущеее…» Дальше следовала клякса, которую Богдан ранее интерпретировал как «великое потрясение основ», а сегодня – как нечто еще более судьбоносное. Его любимый петух Заря-Певун, существо горластое и глупое, обычно возвещавший рассвет за два часа до его фактического наступления, прошлой ночью, подавившись дождевым червем, истошно прокукарекал аккурат в полночь, добавив еще одну «гирьку» на весы богдановых «прозрений». «Зов спящих сил!» – прошептал тогда Богдан, выглядывая в окно, и тут же получил по темечку упавшим с крыши комком старой соломы, что окончательно укрепило его в мысли о необычайности момента.

Отбросив свиток, отчего тот с шелестом рассыпался на три еще более мелких фрагмента (очередное «знамение триединства»), Богдан вскочил, едва не опрокинув чернильницу с остатками свекольного сока. Кошка Мурка, единственное живое существо, не считая вездесущих тараканов, разделявшее с ним кров, и та лениво приоткрыла один янтарный глаз, словно вопрошая: «Опять, хозяин? Уж не новое ли толкование сна о говорящей репе?»

–Истинно говорю тебе, Мурка, чадо мое неразумное, но верное! – патетически изрек Богдан, потрясая кулаком, измазанным в чем-то подозрительно похожем на засохший клей. —Час пробил! Не просто так вороны эти, сии вестники… э-э-э… вести несут! И петух не зря глас свой трубный подавал среди нощи безвременной! Сие, о Мурка, есть… как бы тебе изъяснить понятнее… пред-рас-по-ло-жен-ность! Или, как сказано в Скрижали Сокрытой (им же вчера и написанной на обороте счета от лавочника), "знак в знаке узри, ибо следствие суть причина, вывернутая наизнанку!" Они… они не просто летели! Они УКАЗЫВАЛИ! Ты понимаешь, глупое животное, весь поли-се-ман-тизм происходящего?!

Мурка выразительно зевнула, продемонстрировав полное отсутствие интереса к полисемантизму, и снова погрузилась в дрему. Богдан, однако, этого не заметил. Его захлестнула волна пророческого восторга. Он прошелся по комнате, спотыкаясь о собственные творения и едва не наступив на Муркин хвост, что вызвало бы совершенно однозначный, лишенный всякой многозначности, вопль.

–Так! – решительно произнес он, обращаясь уже не к кошке, а к пыльному углу, где, по его мнению, обитал дух его прадеда, знахаря и коновала Селивана. —Довольно! Довольно отсиживаться в тени веков и фолиантов! Мир… он же… того… катится! Да, катится! И не туда! А я? Я, Богдан, носитель искры, хранитель… э-э-э… всего! Я буду сидеть сложа руки, когда вокруг… вот это вот всё?!– Он неопределенно махнул рукой в сторону окна, за которым баба Фекла гнала палкой своего ленивого борова. —Нет! Грядет час! Я избран! Пробил мой… мой зенит! Восстать! Пробудить Русь от сна летаргического! И сразиться… да! Сразиться со злом вековечным! С тем самым… ну, ты понял, прадед!

Прадед Селиван в пыльном углу молчал, что Богдан привычно истолковал как полное и безоговорочное одобрение его грандиозных планов. Решение было принято. Оставалось лишь облачиться в подобающие случаю ризы и найти оружие, достойное столь великой миссии. И, возможно, немного перекусить перед дорогой. Ведь даже у героев, пробуждающих Русь, бывает несварение от слишком сильных пророчеств натощак.

Часть 3: Анекдот-отступление.

Тут, уважаемый читатель, ваш покорный слуга, скрепя пером и сердцем (ибо кто я такой, чтобы судить порывы души, даже столь причудливо направленные?), должен сделать небольшое отступление. Ведь не Богданом единым, так сказать, полнится земля наша персонажами, готовыми истолковать чих комара как глас архангела Гавриила, а урчание в собственном животе – как рокот пробуждающихся титанов. История знает немало подобных примеров, да и в каждом селе найдется свой чудак, у которого знамения сыплются, как горох из дырявого мешка. И не всегда, ох, не всегда эти знамения ведут к золотым горам или спасению отечества. Чаще – к конфузу или, в лучшем случае, к новой байке для вечерних посиделок.

Взять, к примеру, историю о мужике Прошке из соседнего уезда, которую мне довелось как-то услышать от одного бродячего скомороха, мастера не столько на балалайке играть, сколько языком чесать да байки травить. Жил-был, значит, этот самый Прошка, мужик хозяйственный, но с ленцой и верой в легкую наживу. И вот, приснился ему однажды сон: будто его любимая хрюшка Машка, свинья умная и, по мнению Прошки, явно не от мира сего (уж больно хитро она на него порой косилась), подходит к старому дубу у околицы, роет рылом землю, а там – сундук с золотом, аж светится!

Прошка, понятное дело, со сна как ошпаренный вскочил. Ни свет ни заря погнал он свою Машку к тому самому дубу. А Машка, то ли сон хозяйский подслушала (ибо, как мы помним, была свиньей не промах), то ли просто место прикормленное знала, действительно подошла к дубу и ну рылом землю ворошить! Да так усердно, будто и впрямь клад чует! У Прошки аж дух захватило. Схватил он лопату, что предусмотрительно с собой прихватил, и давай копать. Копал час, копал два, семь потов с него сошло. Машка рядом стоит, похрюкивает одобрительно, мол, давай-давай, хозяин, не ленись, золото само в руки не прыгнет!

И вот, наконец, лопата ударилась о что-то твердое. Прошка аж затрясся от предвкушения. Разгреб землю руками… и вытащил… горшок. Старый, чугунный, тяжелый. "Оно!" – выдохнул Прошка, предвкушая звон монет. Открыл крышку, а там… прошлогодние щи, густые, наваристые, с плавающим куском сала. Оказалось, его домовитая жена Акулина, зная Прошкину слабость к ночным походам на кухню, спрятала остатки щей от него же самого, чтобы утром было чем благоверного попотчевать. Закопала под дубом, ибо погреб был забит соленьями, а Машка, будучи свиньей прожорливой, это место, видать, и приметила.

Так и остался Прошка с носом (и лопатой), жена – с удивлением (и горшком пустых щей), а Машка, пока хозяин горевал над несостоявшимся богатством, умудрилась опрокинуть тот самый горшок и доесть остатки, оказавшись единственной, кто извлек из этого «знамения» ощутимую пользу.

Мораль же сей незамысловатой истории, дорогие мои, проста, как три копейки, и не требует от нас столь глубоких деконструкций, как богдановы свитки: не всякий знак, даже если он явлен через столь авторитетный источник, как собственная свинья (или стая ворон, или полуночный петух), ведет к подвигу ратному или сундуку с золотом. Иногда он ведет всего лишь к лишней работе, полному разочарованию или, в лучшем случае, к тарелке вчерашних щей. Впрочем, Богдан наш, как мы скоро увидим, был из той породы людей, для которых сам процесс толкования знаков и путь к подвигу были куда важнее результата. А уж щи… щи, пожалуй, не вписывались в его героическую диету. Разве что, если бы они были заговоренные и предназначались для усмирения какого-нибудь особо голодного Змея Горыныча. Но об этом – чуть позже.

Глава 2: Доспех из Бабушкиного Сундука и Меч из Огорода.

Часть 1: Охота за реликвиями (в собственном хламе).

Итак, решение «восстать» было принято, знамения (одно другого убедительнее) истолкованы, и даже Мурка, кажется, прониклась важностью момента, перестав гоняться за солнечным зайчиком и уставившись на хозяина с выражением, которое Богдан трактовал как «немое ободрение и ожидание великих свершений» (хотя, скорее всего, кошка просто прикидывала, не перепадет ли ей чего съестного в этой суматохе). Перед нашим героем встала задача не менее ответственная, чем само спасение Руси: экипировка. Ведь не голым же, в самом деле, идти на Змея Вековечного и прочую нечисть, что расплодилась, по Богдановым сведениям, в неимоверных количествах.

Началась великая археологическая экспедиция в недра собственного жилища, а точнее – в пыльный, окованный ржавым железом бабушкин сундук, стоявший в углу и служивший последним пристанищем для всего, что жалко было выбросить, но и использовать уже не представлялось возможным. Вооружившись кочергой (первым попавшимся под руку предметом, отдаленно напоминающим оружие или инструмент для вскрытия древних гробниц), Богдан с кряхтением откинул тяжелую крышку. В нос ему ударил такой густой аромат нафталина, мышиного помета и времени, что он на миг засомневался – а не пробудил ли он какого-нибудь особо древнего духа, отвечающего за сохранность ветоши.

«Изыди, соблазн ветхости!» – пробормотал он, отмахиваясь от невидимых миазмов, и погрузил руки в сундук, напоминая в этот момент то ли кладоискателя, нащупавшего сокровище, то ли хозяйку, ищущую затерявшуюся пуговицу.

Первой на свет божий (а точнее, в тусклый сумрак избы) была извлечена некая медная, тускло поблескивающая конструкция, некогда бывшая частью прабабушкиного самовара, а именно – его боковиной, щедро украшенной вмятинами от многочисленных падений и одним сквозным отверстием неизвестного происхождения. Богдан приложил ее к своей тощей груди. Сидела она криво, больно впиваясь острым краем в ребра, но энтузиазма это не убавило.

«Броня Светозара Ясно Солнышко!» – торжественно провозгласил он, едва не проткнув себе палец о заусенец. «Вижу, вижу, не вся она цела, видать, в жарких сечах побывала! Но не беда! Чуть ржава, да дух богатырский в ней еще крепок! А металл сей, чаю, от стрел каленых убережет, а то и от слова злого, ведьминского!»

Далее из сундучных глубин был выужен старый, дырявый чугунок без ручки, покрытый слоем сажи, который не отмылся бы и святой водой. Богдан, отряхнув с него паутину и дохлую муху, задумчиво водрузил его себе на голову. Чугунок был велик, съезжал на глаза, и дыра на макушке отнюдь не добавляла ему воинственности, но герой нашел и этому объяснение.

«Шелом Ярослава Мудрого! Али Олега Вещего!» – продекламировал он, пытаясь поймать свое отражение в мутном осколке зеркала. «Ишь ты, каков! А сия прореха сверху, – он ткнул пальцем в дыру, – не от вражьей секиры вовсе, нет! Сие для вентиляции ума ратного, дабы он в думах высоких да помыслах героических не перегрелся и не вскипел, аки каша в этом самом чугунке!» Он удовлетворенно хмыкнул, довольный своей находчивостью.

Последним трофеем, добытым из чрева сундука, стала круглая деревянная крышка от бочки, на которой когда-то, судя по едва различимым блеклым пятнам, был намалеван какой-то пасторальный сюжет – то ли пастушок с овечками, то ли сцена сбора урожая. Ныне же он был столь выцветшим и испещренным трещинами, что мог сойти за абстрактную карту неведомых земель или древний рунический символ.

«Щит Перуна Громовержца!» – объявил Богдан, просовывая руку в приделанную с обратной стороны веревочную петлю, некогда служившую для удобства открывания бочки с квашеной капустой. «Мощен и несокрушим! А сей узор таинственный, – он повел пальцем по выцветшим остаткам рисунка, – не иначе как письмена древние, охранные, от сглазу и порчи оберегающие! Всякая нечисть, узрев его, в страхе разбежится, аль от смеха помрет, что тоже, в общем-то, победа!»

Так, вооруженный до зубов (или, скорее, до ржавых обломков) и защищенный от всех мыслимых и немыслимых напастей, Богдан предстал перед изумленной Муркой во всем своем нелепом великолепии. Он был готов к подвигам. Оставалось лишь найти меч-кладенец, да верного коня богатырского. А с этим, как он предчувствовал, могли возникнуть некоторые трудности, ибо в его хозяйстве водились лишь тяпка да старая, вечно больная курица Пеструха, на роль боевого скакуна никак не годившаяся.

Часть 2: Меч-Кладенец, версия 2.0 (сельскохозяйственная).

Покончив с оборонительными реликвиями, Богдан приступил к поиску оружия наступательного, без коего ни один уважающий себя герой, пусть даже и вышедший из пыли избы-читальни, обойтись не мог. Его взор, полный решимости и плохо скрываемого голода (ибо завтрак так и не состоялся), обшарил скромные закрома избы, но кроме упомянутой кочерги, да пары затупленных ножей для лучины, ничего, способного устрашить хотя бы мышь, не обнаружилось. «Негоже богатырю с кухонной утварью на супостата идти, – пробормотал Богдан, – сие моветон, да и только».

Выйдя на свой заросший бурьяном огород, больше напоминавший поле битвы между лебедой и крапивой, где последняя явно одерживала верх, Богдан узрел то, что искал. Прислоненная к покосившемуся забору, одиноко ржавела старая, видавшая виды коса-литовка, с лезвием, изогнутым не то от долгой работы, не то от тяжелой судьбы. Или, возможно, это была дедовская шашка, но так изъеденная временем и непогодой, что ее истинное происхождение скрывалось под толстым слоем ржавчины, словно под покрывалом древней тайны. Для Богдана, впрочем, это не имело значения – в любом обломке железа он был готов узреть предзнаменование.

«Вот он! Клинок сокрытый, силы невиданной!» – восторженно выдохнул он, выдергивая находку из цепких объятий сорняков. Пыль веков (а точнее, прошлогодний навоз) посыпалась с «клинка», отчего Богдан героически чихнул. Он поднял косу (или шашку, это уж как кому нравится) к свету, пытаясь разглядеть на ней «руны победы» или хотя бы клеймо «Тула». Ничего, кроме все той же всеобъемлющей ржавчины, он не обнаружил.

«Потребуется перековка духовная, да закалка ратная!» – решил Богдан и, отыскав ближайший плоский камень, принялся за «заточку». Скрежет стоял такой, будто кто-то пытался распилить мироздание тупой пилой. Богдан тер с усердием, достойным лучшего применения, отчего лезвие, и без того не блиставшее остротой, покрылось еще большими зазубринами и щербинками, а в некоторых местах истончилось до опасной хрупкости. Но нашего героя это нимало не смутило.

«Теперь ты, – обратился он к своему творению, любовно поглаживая щербатое лезвие, – нарекаешься Громобоем! Аль Карателем Нечисти! Дабы всякая тварь дрожала, лишь заслышав свист твой богатырский!» Свиста, впрочем, от этого орудия труда (или войны, по богдановой версии) добиться было бы затруднительно, разве что глухого стука при падении.

Настал черед испытаний. Увидев особенно наглый куст крапивы, что уже почти перелез через забор к соседям, Богдан решил опробовать свой Громобой-Каратель в деле. Он принял воинственную стойку (подсмотренную на лубке «Бой Добрыни с семиглавым попугаем»), замахнулся… и с глухим «хрясь» (это, кажется, треснуло древко) обрушил «меч» на зеленую супостатку. Крапива, презрительно качнувшись, лишь слегка примялась, словно от дуновения ветерка, и осталась стоять, как ни в чем не бывало, всем своим видом демонстрируя полное пренебрежение к героическим усилиям Богдана.

На мгновение лицо героя омрачилось. Но лишь на мгновение. Он тут же нашел единственно верное, с его точки зрения, объяснение этому фиаско.

«Ага! Хитер ты, Каратель мой!» – с понимающей усмешкой сказал он, погрозив пальцем ржавой косе. «Вижу, вижу! Силы свои бережешь для врагов истинных, для супостатов окаянных, а не для травы сей ничтожной! Мудро, мудро! Негоже богатырскому мечу на сорняки размениваться! Пусть себе растет, нечисть зеленопузая, до поры до времени!»

И, удовлетворенный этим глубокомысленным выводом, Богдан прицепил «меч» к поясу (сделанному из старой вожжи), где тот немедленно запутался в полах его хламиды, грозя ежеминутно подсечь своего владельца. Но разве такие мелочи могли остановить истинного героя, идущего спасать Русь? Разумеется, нет. Ведь впереди его ждал еще поиск верного коня. А это, как подсказывал ему внутренний голос (или просто урчание в желудке), обещало быть предприятием не менее захватывающим.

Часть 3: Непокорная Бурушка-Косматка.

Доспехи сияли (в основном ржавчиной), меч-Громобой грозно (и весьма неудобно) болтался у пояса, но какой же богатырь без верного коня? Образ Ильи Муромца, пешком идущего на Соловья-Разбойника, никак не вязался с богдановым представлением о героическом эпосе. Его взгляд, полный ратных дум и слегка затуманенный длительным отсутствием горячей пищи, обшарил окрестности. Увы, в его собственном хозяйстве, как уже упоминалось, из четвероногих (или двуногих, способных нести седока) имелась лишь вышеупомянутая Пеструха, курица с явно негероической одышкой, да старая кошка Мурка, которая на предложение «послужить делу спасения Руси верхом» ответила бы, скорее всего, презрительным фырканьем и глубокой царапиной.

Но тут, о чудо из чудес (или просто очередное проявление избирательного внимания), взгляд Богдана упал на соседский огород. А точнее, на то, что паслось у забора, с аппетитом обгладывая репейник, – старую, облезлую, с выпирающими ребрами и философически-печальным выражением водянистых глаз клячу соседа Михея. Звали ее, кажется, Лыской, или Заплаткой, или как-то еще столь же прозаично, но Богдан, в мгновение ока преобразив убогую реальность силой своего воображения, узрел в ней совершенно иное.

«Се она!» – прошептал он, и в глазах его зажегся тот самый огонь, который так пугал односельчан и радовал кошку Мурку (ибо обычно предшествовал нежданному угощению или хотя бы падению чего-нибудь съедобного со стола). «Бурушка-Косматка, Вестница Грядущих Побед! Гляди, Филя, ой, то есть, Мурка, какова стать! Какая мощь в каждом сухожилии! Какая мудрость во взоре ее пронзительном!» Лыска в этот момент оторвалась от репейника и так звучно икнула, что Богдан немедленно истолковал как «тайный знак согласия».

Недолго думая (ибо думать – не всегда самый продуктивный процесс для героя, уже принявшего решение), Богдан, поправив на себе дырявый чугунок-шелом и придерживая отваливающуюся броню-самовар, перелез через низенький заборчик, отделявший его владения от михеевых. Лыска, оторвавшись от трапезы, проводила его недоуменным взглядом, явно не ожидая столь бесцеремонного вторжения в ее личное пространство для медитаций и пережевывания.

«Приветствую тебя, о конь богатырский!» – патетически возгласил Богдан, подходя к кляче и пытаясь погладить ее по свалявшейся гриве. Лыска в ответ мотнула головой, одарив его таким тяжелым вздохом, будто он был последней каплей в чаше ее лошадиных страданий, и попыталась откусить кусок от его хламиды, приняв ее, видимо, за особо аппетитный вид мха.

Богдан, проигнорировав эту фамильярность («игрив нрав твой, вижу!»), решил перейти непосредственно к делу. Обойдя «скакуна» и примерившись, он, с кряхтением и сопением, попытался взобраться на ее костлявую спину. Это оказалось задачей посложнее, чем расшифровка древних рун или сражение с воображаемым Змеем. Бурушка-Косматка, до этого момента пребывавшая в состоянии созерцательной апатии, вдруг ожила. Она взбрыкнула задними ногами (довольно вяло, но для неподготовленного Богдана этого хватило), заржала скрипучим, простуженным голосом и попыталась укусить своего несостоявшегося седока за наиболее выступающую часть – ту, что была прикрыта дедовской шашкой, небрежно переименованной в Громобой.

В следующий миг Богдан, издав негероический вскрик, кубарем полетел на землю, угодив аккурат в кучу того самого удобрения, которым сосед Михей щедро одаривал свой огород. Чугунок-шелом слетел с головы и с глухим стуком покатился под куст смородины, а броня-самовар больно ударила по ребрам. Громобой-коса, к счастью, остался при нем, воткнувшись древком в мягкую землю рядом с его поверженным телом.

Лыска, удовлетворенно фыркнув, вернулась к прерванной трапезе, лишь изредка косясь на барахтающегося в навозе Богдана, словно говоря: «И не таких героев ссаживали, неча на чужой репейник рот разевать».

Поднявшись на ноги, отряхиваясь и распространяя вокруг себя весьма специфический, отнюдь не героический аромат, Богдан, однако, ничуть не пал духом. Напротив, в глазах его снова засиял свет несокрушимой веры в собственную миссию и правильность всех знаков.

«Ага!» – многозначительно произнес он, обращаясь к пыльному чугунку, выглядывавшему из-под куста. «Вижу, вижу! Конь богатырский истинный характер норовистый имеет! Сперва покориться не желает, силу духа моего молодецкого проверяет! Хочет узреть, достоин ли я восседать на его хребте могучем, да вести его в битвы славные! Ничего, ничего, Бурушка-Косматка! Мы с тобой еще найдем общий язык! Ведь не зря же ты мне знаком тайным ответствовала!»

С этими словами он решительно направился к чугунку, явно намереваясь предпринять вторую, а то и третью попытку овладения строптивым транспортным средством. Сосед Михей, выглянувший в этот момент из окна своей избы и узревший сию картину, только покрутил пальцем у виска и перекрестился. Видать, решил, что его Лыска совсем с ума сошла, раз такие странные развлечения себе находит. А может, и не Лыска вовсе…

Часть 4: Притча о духе и мишуре (рассказанная для самовнушения).

После второй и третьей неудачных попыток оседлать Бурушку-Косматку, каждая из которых заканчивалась очередным конфузом и тесным знакомством с различными органическими удобрениями, Богдан, тяжело дыша и распространяя вокруг себя ауру, способную отпугнуть даже самую назойливую муху, решил сделать тактическую передышку. Спина его ломило, самовар-броня сполз набок, а чугунок-шелом, возвращенный из-под смородинового куста, покрылся свежими царапинами, которые Богдан тут же нарек «знаками яростной, хоть и невидимой, битвы с духом непокорности коня».

Привалившись к стволу старой, корявой яблони, росшей у забора, он стряхнул с себя наиболее крупные комья земли и остатки сена. Бурушка-Косматка, убедившись, что назойливый двуногий временно оставил ее в покое, снова принялась за свой репейник, изредка бросая на Богдана взгляд, полный если не презрения, то уж точно глубокого лошадиного скептицизма. А Мурка, сидевшая на заборе и с нескрываемым интересом наблюдавшая за эквилибристическими этюдами хозяина, потянулась и издала звук, который можно было бы перевести как «Ну что, герой, навоевался? Может, теперь о рыбе подумаем?».

Но Богдан не был бы Богданом, если бы позволил какому-то там упрямству обычной клячи (пусть и нареченной Вестницей Побед) или прагматичным намекам кошки пошатнуть его веру в собственное предназначение. Глядя на свой потертый, изрядно помятый, но все еще «героический» арсенал, он медленно, словно обращаясь не столько к Мурке, сколько к невидимым слушателям в глубине своей души, завел притчу. Голос его был тих, но исполнен глубокой, хоть и весьма своеобразной, мудрости:

«Слушай, Мурка, да и ты, дух яблони сей древней, внимай… Жил-был в одном граде кузнец, искусник великий. Мечи ковал – диво дивное! Блестели они, как солнце ясное, узорами диковинными украшены, рукояти златом-серебром обвиты. Всяк, кто видел их, ахал да охал от восхищения. А рядом с ним, в лачуге убогой, жил гончар, простой мужичок. Лепил он горшки, да не ахти какие – кривобокие, неказистые, без всяких там украшений. Смеялись над ним, бывало, мол, что за ремесло у тебя, гончар, пыль одну месить да глину пачкать? То ли дело у кузнеца – слава да почет!

И вот, Мурка, пришли в тот град враги, орда несметная, злая да лютая. Вышел кузнец со своими соратниками, мечами блистая, на врагов тех. И началась сеча… Да только мечи те хваленые, что ярче солнца сияли, ломаться стали о щиты вражеские, аки былинки сухие! Ибо сталь в них была хоть и блестящая, да хрупкая, больше для вида, нежели для дела ратного. И дрогнули воины, видя, как их оружие славное в прах обращается.

А гончар, тот самый, над кем смеялись, глянул на это дело, почесал в затылке, да и притащил свои горшки неказистые. Наполнил он их смолой горючей, поджег, да и ну кидать во врагов! Горшки те, хоть и не блистали красотой, да дело свое знали туго: лопались, смолой огненной вражьи ряды поливая, сумятицу да страх сея! И дрогнула орда та лютая, и побежала восвояси, больше от неожиданности и дыма едкого, чем от урона великого. Так вот, Мурка…»

Богдан сделал паузу, глубокомысленно поглядев на свой самовар-нагрудник, из которого торчал пучок соломы.

«Так вот… Не в блеске сила истинная, не во внешней мишуре да позолоте. А в содержимом! В духе, что внутри сокрыт! Пусть доспех мой не из чистого серебра, и меч не булатный, да конь мой (тут он бросил многозначительный взгляд на Лыску, с хрустом доедавшую очередной репейник) не сразу нрав свой богатырский являет. Главное – дух несокрушимый да вера в дело правое! А остальное… остальное приложится! Или отвалится, как вот этот…» Он попытался оторвать прилипший к его штанам особо крупный ком навоза, но тот держался крепко, словно тоже обладал несокрушимым духом.

Мурка, дослушав притчу, зевнула так широко, что, казалось, могла бы проглотить небольшой горшок, и, спрыгнув с забора, направилась к миске, в надежде, что философские изыскания хозяина наконец-то разбудили в нем и более приземленные инстинкты, связанные с кормлением кота. Богдан же, ободренный собственной притчей (ведь кто поймет тебя лучше, чем ты сам?), снова обратил свой взор на Бурушку-Косматку. Кажется, четвертая попытка покорения Вестницы Побед была не за горами. И уж в этот раз, он был уверен, содержимое его духа непременно возобладает над содержимым ее упрямства. Или хотя бы не так сильно испачкается.

Глава 3: Прощание со Скудоумными и Первый Подвиг у Околицы.

Часть 1: Манифест героя (непонятый массами).

После долгих и, прямо скажем, не самых эстетичных баталий с Бурушкой-Косматкой, в ходе которых Богдан окончательно убедился, что «дух богатырский» этой клячи проявляется в основном в способности производить удобрения с завидной регулярностью и избегать всякого полезного труда, наш герой решил, что конь, возможно, присоединится к нему позже. «По велению сердца своего животного, аль по знаку тайному», – как он сам себе объяснил, старательно обходя стороной ту самую кучу, ставшую почти родной. Пришло время объявить миру, а точнее, заспанным Кривоколенкам, о своей великой миссии.

Местом для произнесения судьбоносной речи был избран пятачок у общественного колодца – сердце и, можно сказать, главный информационный портал деревни. Сюда сходились бабы с ведрами, чтобы набрать воды и перемыть косточки соседям, здесь же останавливались мужики, возвращаясь с поля, чтобы перевести дух и обменяться новостями о видах на урожай и проделках местной нечисти (обычно в лице председателя или его кума).

И вот, пред ясные (или не очень, в зависимости от времени суток и степени похмелья) очи односельчан предстал Богдан. Во всем своем… кхм… великолепии. Самовар-броня тускло поблескивал на солнце, перекосившись на левый бок. Чугунок-шелом, увенчанный гордым пучком травы, случайно застрявшим в дыре, съехал почти на самый нос, отчего Богдану приходилось задирать голову, чтобы хоть что-то видеть. Изогнутая коса, она же Громобой-Каратель, притороченная к поясу, цеплялась за все, что можно, а щит из бочечной крышки, украшенный размытым пастушком, герой держал перед собой, как официант поднос с единственным, весьма сомнительным блюдом.

Завидев столь колоритное зрелище, бабы, пришедшие за водой, забыли про ведра и свои бесконечные споры о том, чья курица несет более крупные яйца. Мужики, лениво бредущие с поля с косами на плечах, остановились как вкопанные. Дети, игравшие неподалеку в «казаков-разбойников» (или, скорее, в «Митьку и гусей»), прекратили свои баталии и с открытыми ртами уставились на это явление. Наступила та самая тишина, которая бывает либо перед грозой, либо перед очень хорошим анекдотом.

Богдан откашлялся, поправил сползающий чугунок и, воздев свой «меч» к небу (отчего едва не зацепил им низко пролетавшую ворону, ту самую, что давеча была «вестником»), начал:

– Внимайте, о люди кривоколенские! И вы, жены мироносицы с пустыми ведрами! И вы, мужи пахотные, от сохи своей временно оторванные! Аз, Богдан, сын рода неведомого, но духа древнего, глаголю вам!

Бабы переглянулись. Авдотья, самая языкастая, прыснула в кулак.

– Пришел час, рекомый в летописях стародавних и на лубках мною лично исправленных! Час, когда тьма сгущается над землей нашей многострадальной, аки кисель овсяный, что позавчера у кумы Агафьи пригорел! Змеи выползают из нор своих потаенных, нечисть всякая бродит невозбранно, и даже куры, – тут он строго посмотрел на Пеструху, случайно оказавшуюся неподалеку и клюющую что-то несъедобное, – несут яйца… э-э-э… не по уставу богатырскому!

– И-хи-хи, – снова не выдержала Авдотья. – Точно, у моей Глашки вчера снесла яйцо с двумя желтками! Не иначе, как порча!

– Молчи, женщина! – грозно нахмурился Богдан, чуть не уронив щит. – Не о желтках речь! Речь о том, что я, Богдан, избранный… э-э-э… высшими силами (какими именно, он пока не решил, но звучало солидно) для миссии священной! Иду я на брань великую! Иду пробуждать Русь от сна вековечного, изгонять ворога незримого, что души ваши серые точит, аки червь яблоко!

Мужики, до этого молчавшие, начали перешептываться. Степан-кузнец, детина здоровый, но умом не сильно отягощенный, громко почесал в затылке и спросил у соседа:

– Чего это он, Митрич? Опять книжек своих начитался, бедолага? Уж не на войну ли собрался? С кем воевать-то? С лебедой на огороде?

– Со злом вековечным! С многоголовым чудищем, что гнездится… – Богдан на мгновение задумался, куда бы пристроить чудище. – …Вон там, за околицей! Где туманы клубятся да скрипы раздаются! Я повергну его, дабы солнце снова воссияло над Кривоколенками нашими, и репа росла сладкая, и куры неслись исправно!

Дети, осмелев, начали потихоньку дразнить:

– Богда-ан, Богда-ан, ржавый барабан! На козе поехал, штаны потерял!

Богдан попытался придать своему лицу выражение сурового осуждения, но чугунок снова съехал на глаза, и получилось скорее что-то жалкое. Он потряс своим Громобоем, но тот лишь жалобно звякнул.

Речь, очевидно, не произвела должного фурора. Вместо благоговейного трепета и слез умиления (как было описано в «Житии Святого Пустозвона, огненным словом полки обращавшего»), на лицах односельчан читались либо откровенный смех, либо недоумение, либо жалость. Старушка Маланья, самая древняя жительница Кривоколенок, помнившая еще прадеда Богдана (того самого коновала Селивана), подошла к «герою», покачала головой и, вздохнув, сунула ему в руку черствую краюху хлеба и сморщенную луковицу.

– На, болезный, возьми. В дороге-то пригодится. И не забудь, как на ту нечисть пойдешь, перекреститься три раза, да молитву «Отче наш» прочитать. Авось, и отпустит тебя… э-э-э… лихоманка твоя книжная.

Молодая бабенка, жена того самого Степана-кузнеца, Марья, тоже сжалилась и добавила к этому дорожному набору пучок сушеной мяты:

– Говорят, от головы помогает… И от… ну, от запаху этого… – она деликатно сморщила носик, намекая на недавние подвиги Богдана на ниве органического земледелия.

Богдан принял дары с достоинством, истолковав их как «подношения народа, верующего в своего заступника, пусть и не до конца осознающего всю глубину момента». То, что кто-то крутил пальцем у виска, а дети уже вовсю распевали переделанную дразнилку про него и дырявый чугунок, он предпочел не заметить. Ведь великим героям не пристало обращать внимание на мелочи. Тем более, когда впереди маячил первый настоящий подвиг.

Часть 2: Объект первого "подвига".

Итак, благословение народа (в виде черствой краюхи, луковицы и мяты от головной боли, а также целой обоймы ехидных смешков и сочувственных вздохов, что Богдан интерпретировал как «смешанные чувства, обуревающие души, узревшие истинного героя») было получено. Миссия обозначена. Пришло время действовать.

Богдан, гордо расправив свой самовар-нагрудник (отчего тот еще больше съехал набок) и высоко подняв подбородок (чтобы лучше видеть из-под сползающего чугунка-шелома), решительным шагом направился к околице. Провожаемый хихиканьем баб, недоуменными взглядами мужиков и новой порцией детских дразнилок (что-то про «Богдана-героя, у которого коса кривая и воняет коровой»), он шел, полный несокрушимой веры в собственную правоту. Ну, и немного от аромата вчерашних приключений с Бурушкой-Косматкой, который цепко держался за его одеяния, создавая вокруг него весьма специфическую ауру, которую он сам, вероятно, принимал за «благоухание ратных подвигов».

За околицей, на пустыре, куда обычно сваливали всякий ненужный хлам, высилось нечто, сразу привлекшее внимание нашего героя. Это был огромный, старый, просмоленный чан для дегтя, который когда-то использовали местные смолокуры, но теперь он был заброшен и позабыт. Стоял он криво, накренившись на один бок, черный, как сама ночь, и от него еще исходил слабый, но едкий запах дегтя. Рядом с чаном ветер лениво шевелил несколько длинных, тонких шестов, оставленных кем-то из мужиков – возможно, они предназначались для сушки сетей или каких-то других хозяйственных нужд. Эти шесты, качаясь на ветру, издавали тихий, скрипучий свист, а сам чан, казалось, тихонько гудел, если прислушаться.

Другим вариантом «врага», если бы Богдан пошел по другой тропинке, мог стать большой, неуклюжий стог прошлогоднего сена, уже начавший подгнивать с одного боку и торчащий посреди поля, как нелепый памятник расточительности. Вокруг него вились тучи мошкары, а из недр доносилось какое-то шуршание – то ли мыши устраивали пир, то ли просто сено оседало под собственной тяжестью. Время от времени от стога отрывались и взлетали вверх сухие былинки, подхваченные ветром, напоминая искры или мелких, беспокойных духов.

Увидев одно из этих «явлений» (огромный черный чан со свистящими шестами или шуршащий стог сена, окруженный вихрем былинок), наш герой замер, как вкопанный. Чугунок-шелом съехал ему на самый нос, но он, кажется, этого даже не заметил. Глаза его, и без того горевшие нездоровым блеском, расширились до размеров медных пятаков. На лице отразилась целая гамма чувств – от священного ужаса до воинственного восторга.

Если его взор пал на чан для дегтя, Богдан, указывая на него своим Громобоем-косой, прошептал, задыхаясь от волнения:

– Ага! Се Котел Смоляной, из коего Чернобог пагубу на землю нашу изливает! Видишь, как щупальца его тонкие (шесты) свистят на ветру, злобу свою источая! А гул, что из чрева его доносится – то души стонут, им поглощенные! И смрад вокруг – то дыхание его адское!

Его ноздри раздувались, словно он вдыхал не просто едкий запах дегтя, а саму эссенцию древнего зла.

Если же перед ним предстал старый стог сена, его интерпретация была не менее эпической и совершенно иной:

– Зри! Се Курган Поганый, где нечисть лесная сбирается на свои шабаши мерзопакостные! Чуешь, как шуршат они там, в недрах его гниющих, козни свои строя против люда православного? А искры, что взлетают от него – то не былинки вовсе, а очи их злые, высматривающие жертву! И смрад гнилостный – то дух их нечестивый!

И неважно, что «Котел Чернобога» был всего лишь заброшенным чаном для дегтя, а «Курган Поганый» – обычным стогом прелого сена. Для Богдана все было ясно и недвусмысленно. Враг был обнаружен. Имя ему было Легион (или, по крайней мере, очень многообещающее нечто). Оставалось лишь его повергнуть. И это, судя по выражению его лица, обещало быть зрелищем, достойным занесения в анналы (или хотя бы в отчет местного урядника о нарушении общественного спокойствия).

Часть 3: "Славная битва".

И вот, миг настал. Богдан, исполнившись ратного духа до самых краев своего чугунка-шелома, который от избытка чувств съехал ему уже на левое ухо, издал боевой клич. Звук, вырвавшийся из его груди, был чем-то средним между воплем берсерка, забывшего слова заклинания, и попыткой напугать стаю ворон с помощью очень громкого «Кыш!». Что-то вроде: «За свет белый, против тьмы… э-э-э… вот этой вот… черной (или сенной)! И да рассыплется враг, аки… аки труха от старого пня, когда его дятел долбит!.. Силою… э-э-э… Святогора… аль его коня!.. Не помню точно!»

Свидетелей, к счастью или к сожалению, по-прежнему не было. Только пыльный пустырь, ветер, да многообещающий «противник».

Если объектом атаки был старый чан для дегтя, Богдан, размахивая своим Громобоем-Карателем (который теперь, казалось, жил собственной жизнью, пытаясь вырваться из неумелых рук), бросился на «Котел Смоляной», как Давид на Голиафа (только без пращи и с куда меньшей точностью).

– Получай, порождение мрака дегтярного! Извергатель вони адской! – вопил он, подбегая к черному чану и с размаху пытаясь ударить по нему своей косой.

Древко косы с глухим стуком врезалось в просмоленную поверхность, не причинив чану никакого видимого вреда, но заставив его слегка качнуться и издать низкий, гулкий звук, похожий на вздох обиженного великана. Тонкие шесты рядом угрожающе заскрипели и закачались.

– Ага! Рычишь, чудище смоляное! Значит, боишься силы моей праведной!

Он снова и снова атаковал чан, пытаясь «пробить его черную броню» или «отсечь ему его свистящие щупальца» (шесты). От его ударов по чану летели мелкие щепки и комья застывшего дегтя. Богдан прыгал вокруг, кричал, рубил воздух, отчего сам чан, казалось, взирал на него с неким смоляным недоумением. Качающиеся шесты он воспринимал как «ответные атаки» и яростно отмахивался от них своим Громобоем.

Если же его врагом оказался стог сена, то «баталия» разворачивалась по иному, но не менее эпическому сценарию.

Богдан, узрев в нем «Курган Поганый», с криком: «Не быть тебе, капище нечестивое, на земле нашей русской!» – ринулся в атаку. Он начал яростно тыкать своей косой в прелые бока стога, вырывая из него клочья гнилого сена.

Из недр стога в ответ доносилось усилившееся шуршание (вероятно, это перепуганные мыши искали пути к отступлению), а тучи мошкары и взлетающие былинки Богдан воспринимал как «вылетающих из кургана мелких бесов» и «огненные стрелы нечисти».

– Изыдите, духи зловонные! Рассыпьтесь прахом, служители тьмы! – кричал он, отмахиваясь от мошкары и пытаясь «разорить гнездо нечисти».

Он колол, рубил, топтал ногами вываливающееся сено, поднимая целые облака пыли и трухи, которые тут же облепляли его потное лицо и забивались в глаза и нос. Стог, под его натиском, начал потихоньку оседать и разваливаться, что Богдан немедленно расценил как «начало разрушения твердыни зла».

Так или иначе, «битва» подходила к концу. Чана для дегтя Богдану одолеть не удалось, но после нескольких особо сильных ударов косой один из тонких шестов, стоящих рядом, не выдержал и с треском сломался. Богдан воспринял это как отсечение важной «конечности» врага. Сам же чан, как ему показалось, перестал так угрожающе гудеть и теперь лишь тихонько «скулил от полученных ран».

А стог сена под его героическими усилиями действительно частично развалился, обнажив свою неприглядную, подгнившую сердцевину. Мыши, если они там были, разбежались. Мошкара, кажется, тоже поутихла.

– Ага! Разметал я твое логово, нечисть сенная! Устрашились силы моей богатырской! – провозгласил Богдан, обращаясь к остаткам стога. – Так будет с каждым капищем, что на земле нашей воздвигнуто будет без моего на то… э-э-э… дозволения!

Он тяжело опустился на землю, утирая пот (и деготь, если сражался с чаном, или сенную труху) рукавом своей многострадальной хламиды. Богдан был чудовищно уставший, покрытый с головы до ног следами своей «битвы», но его лицо сияло торжеством. Первый подвиг – настоящий, не чета какой-то там воображаемой погоне за коровами – был совершен. Зло, в лице ли черного чана или старого стога, было посрамлено и частично разрушено. Мир, или по крайней мере этот заброшенный пустырь, стал чуточку безопаснее. Ну, или просто грязнее и замусореннее. Но это уже детали, не достойные внимания истинного героя.

Глава 4: Встреча Двух Одиночеств (Одно из Них – с Корыстными Целями).

Часть 1: Осознание нужды в спутнике.

Солнце уже готовилось плюхнуться за дальний лесок, окрашивая небо в оттенки подгоревшей каши и недозрелой сливы – цвета, которые, несомненно, несли в себе тайный смысл, но Богдан, утомленный битвой с «Котлом Смоляным» (или «Курганом Поганым», смотря что считать более эпичным), пока не был готов к их дешифровке. Черный чан, лишившийся одного «щупальца»-шеста, стоял с видом оскорбленного, но не сломленного достоинства. А развороченный стог сена напоминал скорее гнездо очень большой и очень неаккуратной птицы. Богдан же, примостившись на чем-то относительно чистом (что было непросто найти после такой «баталии»), пытался восстановить силы, пожевывая остатки давешней луковицы, которая теперь приобрела еще и пикантный привкус дегтя или сенной трухи.

Усталость приятно ломила натруженные в «бою» члены (в основном те, которыми он спотыкался и падал), а в душе царило то благостное опустошение, которое бывает только после хорошо выполненной работы, даже если эта работа заключалась в бессмысленной борьбе с неодушевленными предметами.

И вот, когда первый прилив героического самодовольства слегка схлынул, уступив место привычному урчанию в пустом желудке, в голову Богдана, вместе с назойливым писком особо голодного комара, проникла Мысль. С большой буквы «М», ибо касалась она вопросов стратегических и, можно сказать, имиджевых.

– Гм-м, – произнес он, задумчиво постукивая Громобоем-косой по своему чугунку-шелому (отчего тот издал звук, похожий на удар по треснувшему горшку). – Свершение-то оно, конечно, свершение… И сила вражья пошатнулась, это уж как пить дать… Но вот какая штука, однако…

Он наморщил лоб, пытаясь сосредоточиться, что было непросто из-за съехавшего на один глаз чугунка и активной деятельности комаров.

– Добрыня Никитич, – рассуждал он сам с собой, обращаясь к ближайшему кусту лопуха, который, по его мнению, обладал достаточной мудростью, чтобы оценить его доводы, – не в одиночку же Змея Горыныча охаживал. И Алеша Попович, тот еще герой, Тугарина Змеевича не голыми же руками брал! А уж про тех, кто за морями-океанами подвиги творил, всякие там… э-э-э… Зигфриды да Ланселоты, так у них и вовсе целые отряды приспешников были! Паладины, оруженосцы, менестрели всякие, чтобы вовремя песнь хвалебную сложить…

Он тяжело вздохнул, отчего самовар-броня жалобно скрипнул.

– А у меня кто? Аз, Богдан, титан духа, сокрушитель… э-э-э… вот этого всего (он неопределенно махнул рукой в сторону поля «битвы»)! И кто же потомкам расскажет, как оно все было? Кто опишет мой праведный гнев, мою несокрушимую волю, мой хитроумный тактический маневр с использованием косы против дегтярного чана (или прелого сена)? Кошка Мурка, при всем моем к ней уважении, на роль Нестора-летописца не тянет. Разве что свои кошачьи мемуары напишет, где я буду фигурировать как «тот странный тип, что иногда дает сметану».

Осознание этого упущения больно кольнуло Богдана в самое его героическое сердце. Ведь подвиг, не запечатленный для вечности, – это почти что и не подвиг вовсе! Это как звезда, упавшая в безлюдной пустыне – блеснула и нет ее, и никому от этого ни холодно, ни жарко.

– Так дело не пойдет! – решительно заявил он лопуху. – Нужен мне соратник! Да! Правая рука, так сказать! Чтобы щит мой нес (хотя крышка от бочки была не настолько тяжела, чтобы он сам не справился, но для имиджа – самое то!). Чтобы советы мудрые давал (которые я, конечно, буду слушать, но поступать все равно по-своему). А главное – чтобы деяния мои великие для истории фиксировал! Словесами красными, да с завитками хитроумными, дабы всяк читающий трепетал и проникался!

Он огляделся по сторонам, будто ожидая, что этот идеальный спутник немедленно возникнет из воздуха, словно джинн из бутылки (или, в данном случае, из-под ближайшего куста). Но окрестности были пустынны, если не считать назойливых комаров да кузнечиков, которым явно было не до эпических миссий.

– Да, – с новой силой убеждения повторил Богдан. – Соратник! И не просто так, с бору по сосенке, а личность… личность духовно одаренная! Просветленная! Чтобы вибрации мои героические улавливал на лету и сам стремился к высоким идеалам! И где ж такого найти-то, самородка этакого? Не иначе, как Судьба-злодейка (или, наоборот, благодетельница) мне его на блюдечке с голубой каемочкой поднесет! Уж коли она мне «врагов» таких знатных подсовывает, так и на соратника не поскупится!

С этими жизнеутверждающими мыслями, подкрепленными остатками луковицы и чувством выполненного долга (хоть и слегка отдающего дегтем), Богдан решил, что пора двигаться дальше. Вперед, навстречу новым подвигам и, что самое главное, навстречу тому единственному, кто сможет по достоинству оценить и запечатлеть их для вечности! А то, что этот «единственный» может оказаться не совсем таким, каким он его себе представлял… ну, это уже детали, о которых истинные герои предпочитают не задумываться. По крайней мере, до первой совместной ночевки в стогу сена.

Часть 2: Судьбоносная (или случайная) встреча в кабаке.

Поиски «просветленного духом» соратника привели Богдана, как это часто бывает с ищущими натурами, не в храм мудрости и не в обитель отшельников, а в самое что ни на есть средоточие земных соблазнов и сомнительных знакомств – в придорожную корчму «Три пескаря и одна вобла» (название, видимо, отражало весь небогатый ассортимент закусок). Заведение сие, больше напоминавшее сарай, в котором забыли вывести мышей и проветрить после гулянки лесорубов, источало такой букет ароматов, что даже закаленный в боях с Бурушкой-Косматкой Богдан на мгновение засомневался, а не тут ли гнездится то самое «вековечное зло», с которым ему предстояло сражаться. Запахи кислой браги, дешевого табачного дыма, нестираных портянок и чего-то неопределенно-жареного (возможно, тех самых трех пескарей недельной давности) смешивались в густой, почти осязаемый смрад.

Внутри, в полумраке, едва разгоняемом чадящей лучиной, за липкими столами сидела разношерстная публика: пара хмурых мужиков с красными от сивухи носами, какой-то проезжий торговец в потрепанном армяке, с подозрением косящийся на свой узел, да несколько личностей, чей род занятий определить было затруднительно, но он явно не был связан с честным трудом. Гул стоял такой, что слова приходилось не произносить, а выкрикивать, перебивая пьяный хохот, бряцание кружек и отчаянный кашель кого-то в углу.

Появление Богдана в его полном «ратном» облачении – с чугунком на голове, самоваром на груди и косой-Громобоем на боку – вызвало в этом вертепе некоторый переполох. Разговоры стихли, все головы повернулись к вошедшему. Хозяин корчмы, пузатый тип с физиономией, напоминающей печеную картофелину, вытер руки о грязный передник и с неприязнью уставился на Богдана, явно прикидывая, не вызовет ли этот чудак буйство или, чего хуже, не откажется платить.

Но Богдана сейчас мало волновала реакция местных забулдыг. Его орлиный взор (слегка затуманенный от смрада) обшаривал помещение в поисках ТОГО САМОГО. И он его нашел. В самом темном и, пожалуй, самом грязном углу, за столом, на котором сиротливо стояла опрокинутая кружка и валялись обглоданные кости (неизвестного происхождения, но Богдан тут же решил, что это «остатки трапезы аскета»), сидел ОН.

Мужичонка был худ, вертляв, с лицом, иссеченным не то морщинами от тяжких дум, не то шрамами от частых потасовок. Одет он был в нечто, отдаленно напоминающее одежду: штопаный-перештопаный кафтанчик неопределенного цвета, из-под которого выглядывала рубаха, не видевшая стирки со времен Куликовской битвы, и штаны, державшиеся, кажется, на одном честном слове и паре веревочек. Но что-то в его облике – может, хитрый прищур маленьких, вечно бегающих глазок, или манера почесывать острый подбородок, словно он постоянно что-то выгадывал – зацепило Богдана. Звали это чудо природы Филимон, или просто Филя, и славился он в округе способностью «одолжить» без возврата все, что плохо лежит, а также продать прошлогодний снег под видом «целебной мази от всех недугов».

В тот самый момент, когда Богдан устремил на него свой пронзительный взгляд, Филя был поглощен чрезвычайно важным занятием: он пытался с помощью трех наперстков и одного шустрого горошка «облегчить» карманы заезжего лопоухого парня, явно впервые попавшего в подобное заведение. Филя ловко тасовал наперстки, бормоча что-то вроде: «Кручу-верчу, запутать хочу! Где горошек, там и денежка твоя (или моя)!», и парень, разинув рот, следил за его манипуляциями, уже предвкушая легкий выигрыш (которому, разумеется, не суждено было состояться).

Богдан замер, пораженный в самое сердце. Это было оно! Несомненно! В этой «продувной бестии» (как его наверняка называли завистники и недоброжелатели) он узрел нечто совершенно иное.

– Так вот он каков, избранник судьбы! – прошептал Богдан, и самовар на его груди согласно дребезгнул. – Муж, искушенный в хитросплетениях жизни, знаток путей тайных и троп неизведанных! Лицо его, изможденное бдениями и думами великими, светится огнем внутреннего познания! А руки его (в этот момент Филя ловко смахнул горошек под ноготь и показал пустые наперстки ошарашенному парню, который только что лишился последней монеты) движутся с такой быстротой и точностью, что это не иначе как знак высшей координации духа и тела! Умудренный опытом странник, постигший бренность мирского и ныне указующий другим на иллюзорность материальных благ!

Возможно, как раз в эту секунду Филя, прибрав в карман неправедно нажитую монетку и заметив краем глаза пристальный взгляд чудака в железяках, поднял голову и, заметив разочарованное лицо проигравшего парня, философски изрек, похлопав того по плечу:

– Не печалься, братец! Деньги – пыль дорожная! Сегодня нет, а завтра… завтра, может, еще хуже будет! Главное – опыт жизненный, он дороже всякого злата! А за науку, как говорится, и заплатить не грех!

Богдан чуть не прослезился от умиления. «"Деньги – пыль дорожная!" – мысленно восторжествовал он. – Какая глубина мысли! Какое презрение к тленному! А "опыт жизненный дороже злата" – это же квинтэссенция мудрости веков! И он готов делиться этой мудростью, даже… даже взимая за нее скромную плату, дабы не обесценивать знание! Гений! Истинный философ на распутье!»

И, уже не сомневаясь ни секунды, поправив чугунок, который теперь съехал на затылок, обнажая его пылкий лоб, и стараясь не слишком сильно греметь своим самоваром и косой (чтобы не спугнуть столь редкую птицу мудрости), Богдан твердым шагом направился к столику Фили. Будущий летописец и оруженосец, еще не подозревавший о своем высоком предназначении, только что закончил утешать «ученика» и теперь прикидывал, не стоит ли заказать на выигранную монету кружку самой дешевой браги, пока этот странный субъект в ржавых доспехах не начал задавать неудобные вопросы. Судьбоносная встреча двух одиночеств – одного, ищущего славы, и другого, ищущего выгоды – была неминуема.

Часть 3: Диалог о высоком и низменном.

Богдан приблизился к столу Фили, отчего тот инстинктивно вжал голову в плечи, ожидая чего угодно – от праведного гнева обманутого вкладчика до предложения купить «вечный двигатель» из палок и веревок. Окружающие завсегдатаи, предвкушая бесплатное зрелище, навострили уши. Даже хозяин корчмы перестал протирать и без того заляпанный прилавок и с интересом уставился на эту странную пару.

– Челом бью тебе, о муж, чьи речения полны сокровенного смысла, а деяния отмечены печатью нездешней мудрости! – начал Богдан, стараясь говорить как можно более внушительно, но от волнения голос его слегка дребезжал, как и самовар на груди. – Не ты ли тот избранник Фортуны капризной, кого само Небо уготовило мне в сподвижники на стезю великих свершений, дабы вместе мы очистили землю сию от скверны многоликой и имя свое вписали в скрижали вечности золотыми письменами?

Филя моргнул. Потом еще раз. Такого набора слов он не слышал, кажется, никогда, даже от самых пьяных попов или заезжих шарлатанов, продававших «слезы единорога». Он внимательно оглядел Богдана с головы до ног, пытаясь понять, не сбежал ли тот из ближайшего сумасшедшего дома или, может, это какой-то новый вид вымогательства. Однако вид у «героя» был хоть и нелепый, но искренний, а глаза горели таким фанатичным огнем, что Филя на всякий случай решил подыграть. Мало ли что у этих блаженных на уме.

– Э-э-э… Стезя, говоришь? – Филя почесал свой небритый подбородок, изображая глубокую задумчивость. Его взгляд быстро оценил ржавые «доспехи» Богдана, пытаясь прикинуть их рыночную стоимость на вес (скорее всего, нулевую). – А стезя эта, мил человек, она какая? Златом-серебром усыпана, аль коврами персидскими устлана? И харчи на ней, на стезе-то твоей, как – от пуза аль впроголодь? А то, знаешь, на пустой желудок и скрижали вечности как-то не очень аппетитно выглядят. Да и скверну всякую гонять сподручнее, когда силенки есть.

Богдан, не уловив ни грани сарказма и практицизма в речи Фили, воспринял его вопросы как очередное проявление пытливого ума, стремящегося к познанию всех аспектов грядущей миссии.

– О, нет, достойнейший из смертных! – с жаром воскликнул Богдан, взмахнув рукой, отчего его щит из бочечной крышки едва не снес со стола остатки трапезы предыдущего посетителя. – Стезя наша терниста и полна лишений, ибо ведет она не к благам земным, что прах и суета, а к вершинам духа и славе неувядаемой! К избавлению отчизны от пут мракобесия и засилья сил… э-э-э… несимпатичных! К рассвету новому, где каждый будет сыт… э-э-э… правдой и светом познания! Ты постигаешь ли величие замысла сего, о прозорливец?

Филя глубокомысленно кивнул, хотя «величие замысла» его пока мало трогало. А вот слово «отчизна» снова заставило его маленькие глазки хитро блеснуть. «Рассвет», «правда» и «свет познания» – это все, конечно, хорошо, но на хлеб не намажешь. А вот «отчизна»… если она достаточно велика и богата, то и «силы несимпатичные» там могут водиться весьма состоятельные. И при «избавлении» ее от этих сил, если правильно пристроиться к «спасителю», глядишь, и самому что-нибудь обломится.

«Ага, – пронеслось в голове у Фили, пока он с видом полного понимания взирал на Богдана. – Слава – это, конечно, штука воздушная, и в суп ее не покрошишь. Но если отчизна у него такая… ммм… перспективная, то и "путы мракобесия" могут оказаться из чистого золота. А "силы несимпатичные" вполне могут хранить свои сбережения в увесистых мешках. Интересно, этот чудак хоть драться-то умеет, или только языком чесать горазд?»

А вслух Филя сказал с деланной скромностью и ноткой практической заинтересованности:

– Что ж, дело твое, видать, и впрямь великое, раз о нем такими словами говорится. И отчизну спасать – долг всякого… э-э-э… сына ее, пусть и не всегда сытого. Только вот скажи, мил человек, а отчизна-то твоя… она большая? И силы эти… несимпатичные… они очень… несимпатичные? А то, знаешь, одному-то, может, и не сдюжить супротив них… даже с такой вот… э-э-э… мудростью.

Богдан был в экстазе. Он нашел! Он нашел не просто соратника, а стратега! Человека, который не только постиг глубину его миссии, но и сразу начал думать о тактических аспектах ее выполнения! Этот диалог обещал перерасти в долгое и, несомненно, плодотворное сотрудничество. Для одного из них – точно.

Глава 5: Контракт на Служение Идеалам (и Обещанной Похлебке).

Часть 1: Переговоры о великом (и о еде).

Итак, первое знакомство состоялось, и Богдан, уверившись в «прозорливости» и «глубокой мудрости» Фили (который на самом деле просто пытался понять, насколько безумен его новый знакомец и можно ли из этого безумия извлечь хоть какую-то выгоду), решил без промедления перейти к делу, а именно – к вербовке своего первого и, как он надеялся, единственного соратника. Он придвинул свой импровизированный стул (перевернутый дырявый ящик, валявшийся неподалеку) поближе к Филе, отчего хозяин корчмы нервно дернулся, опасаясь за сохранность и этого предмета интерьера.

– Итак, о избранник судьбы! – начал Богдан, понизив голос до заговорщицкого шепота, который, впрочем, был слышен всем в радиусе пяти столов. – Предстоит нам путь неблизкий и деяния, от коих содрогнется сама твердь земная! Узришь ты, как падут твердыни зла вековечного, как развеется мрак невежества под натиском нашего… э-э-э… совместного светоча! Мы с тобой, Филя, пройдем по стопам Святогора-богатыря, разбудим спящих витязей, а может, и самих Перуна с Велесом на подмогу призовем! – тут Богдан на всякий случай перекрестился, путая древнеславянские и христианские символы с присущей ему непосредственностью.

Он начал расписывать Филе грядущие подвиги, смешивая в одну кучу сюжеты из полузабытых былин, дешевых лубочных картинок и собственных, весьма туманных, «прозрений». В его речи мелькали Змеи Горынычи о ста головах (которые они непременно одолеют, по очереди отрубая эти самые головы Громобоем-косой), Кощеи Бессмертные (чью смерть они отыщут в самом неожиданном месте, например, в дупле старого дуба или в кармане у зазевавшегося купца), идолища поганые (которые окажутся просто плохо отесанными пнями, но это уже детали).

– И сокровища, Филя, сокровища несметные ждут нас! – глаза Богдана заблестели лихорадочным огнем. – Золото, что отнято у народа злыми воротилами, боярами толстопузыми да купцами ненасытными! Мы вернем его… э-э-э… ну, кому-нибудь вернем! Или, по крайней мере, справедливо разделим между… ну, между нами, как главными освободителями! И благодарность потомков, Филя! Представь себе – памятники нам поставят, песни сложат, в школах наши подвиги изучать будут! Ты только представь!

Богдан говорил много, путано, сбиваясь с былинных героев на святых мучеников, с предсказаний о конце света на практические советы по изгнанию кикимор из погреба (переписанные им с ошибками из «Домостроя»). Филя слушал его с выражением глубочайшего, почти священного внимания на лице. Он кивал в нужных местах, цокал языком, изображая то удивление, то восхищение, а сам в это время лихорадочно прикидывал, сколько правды может быть в этих фантастических обещаниях. «Сокровища несметные» – это, конечно, звучало заманчиво, но вот «благодарность потомков» в карман не положишь и на брагу не обменяешь. Его практичный ум требовал конкретики.

– Все это, конечно, слова твои, о герой, сладки, аки мед липовый, да заманчивы, как песня сирены заморской, – прервал Филя наконец поток богданова красноречия, когда тот на секунду запнулся, пытаясь вспомнить имя очередного змея (кажется, Тугарина Чудиновича). – И подвиги великие, и слава вечная – это все дело хорошее, кто ж спорит. Только вот скажи мне, о предводитель рати будущей, а харчи-то в походе вашем славном предусмотрены? Аль святым духом питаться будем, да росою утренней запивать? И где ночевать станем, на путях-дорогах этих героических? Не под открытым ли небом, где комары да мошкара злее всяких печенегов будут, а дождик осенний за шиворот так и норовит забраться?

Богдан на мгновение опешил от столь приземленных вопросов. В его грандиозных планах как-то не находилось места для таких мелочей, как еда и ночлег. Но он тут же нашелся:

– О, не тревожься понапрасну, верный мой соратник! – изрек он с отеческой снисходительностью. – Путь героя всегда освещен заботой высших сил! Обретем мы и кров, и пищу! Встретятся нам на пути добрые люди, что поделятся последним куском хлеба с воинами света! А ночевать… ночевать мы будем в палатах царских, что воздвигнуты будут нашими… э-э-э… последователями! (Богдан туманно представил себе, как благодарные крестьяне наперегонки строят им шалаши из веток). А пиры, Филя, пиры горой будут после каждой победы! Яства заморские, меды хмельные рекой потекут!

«Ага, палаты царские из лопухов, и пиры горой из одной луковицы, – саркастически подумал Филя, но вслух сказал с деланной надеждой:

– Ну, если так, то и я готов, пожалуй, послужить делу твоему великому. Только вот, для ясности, так сказать, и дабы недомолвок меж нами не было, хотелось бы некоторые… э-э-э… пункты нашего договора обговорить.

И тут начался торг, достойный пера самого искушенного рыночного маклера. Богдан, витая в эмпиреях героических миссий, обещал все подряд – от «манны небесной» до «скатерти-самобранки» (которую они, несомненно, отвоюют у какой-нибудь Бабы-Яги). Филя же, твердо стоя на грешной земле, пытался выторговать себе вполне конкретные и осязаемые блага:

– Перво-наперво, – начал он, загибая палец, – харчи. Ежедневно. И не обещания о «манне небесной», а что-нибудь существенное – кусок хлеба, миска похлебки, а если повезет, так и мяса кусочек. Есть – значит есть. Нет – значит, будем искать, и ты, герой, в этом первый помощник. Согласен?

Богдан, немного сбитый с пафосного настроя, но видя непреклонность в глазах Фили, махнул рукой:

– Согласен! Пища телесная не должна отвлекать от дум высоких! Будет тебе похлебка! И даже… даже с мясом… когда-нибудь!

– Второе, – продолжал Филя, загибая второй палец, – питье. Ежели по пути кабак какой али корчма встретится, и если деньга какая у нас (или у кого другого) найдется, то чарку-другую горячительного – для согрева души и тела, да для остроты ума ратного – мне не возбраняется принять. И тебе, герой, для храбрости, не повредит.

– Возлияния чрезмерные духу ратному вредят! – нахмурился Богдан, но потом смягчился: – Но чарку… одну… для поддержания тонуса… пожалуй, дозволю. Если будет из чего.

– Третье, – Филя хитро прищурился, – трофеи. Ежели в ходе наших… э-э-э… подвигов что-либо ценное или просто полезное в хозяйстве попадется – будь то кошель оброненный, али курица безхозная, али сапог дырявый, но еще годный – то я имею право сие… э-э-э… подобрать. Для общего, так сказать, блага нашего малого воинства.

Богдан задумался. Грабить он не собирался, но «трофеи, отнятые у зла»… это звучало героически.

– Ежели то будут трофеи, добытые в честном бою со злом, или дары от благодарных спасенных – то пусть будет так! Но не мародерствуй, Филя, ибо то не по-богатырски! (Что считать «мародерством», а что «трофеями», осталось невыясненным).

– И последнее, но не менее важное, – Филя поднял четвертый, самый грязный палец. – Советы. Ежели я, своим умом мужицким, что-то дельное примечу или совет какой дать захочу касательно наших… э-э-э… предприятий, то ты, герой, обязуешься меня выслушать. А уж следовать ему или нет – то воля твоя героическая. Но выслушать – будь добр. А то знаю я вас, героев, у вас мысль как птица вольная, не всегда в нужную сторону летит.

«О, мудрец! – подумал Богдан. – Он даже о важности совета помнит! Воистину, это перст судьбы!»

– Разумеется, Филя! Твои советы будут для меня, как глас разума в пустыне сомнений! Всегда выслушаю! И непременно… э-э-э… учту!

Так, под гул пьяных голосов и в смраде дешевой сивухи, заключался этот необычный контракт – союз высокого идеализма и приземленной корысти, героического бреда и мужицкой смекалки. Один мечтал о славе и спасении мира, другой – о сытной похлебке и возможности что-нибудь стянуть по дороге. И кто знает, может, именно такой странный альянс и был нужен для того, чтобы история их «подвигов» стала по-настоящему незабываемой. По крайней мере, для них двоих.

Часть 2: Скрепление договора (самогоном и ухмылкой).

Договор, хоть и не скрепленный подписями и печатями (ибо пергамента под рукой не оказалось, а сургуч в этой дыре был дефицитнее трезвого мужика), требовал, тем не менее, ритуального утверждения. Филя, как человек бывалый и знающий толк в подобных церемониях, тут же взял инициативу в свои руки.

– Что ж, коли по рукам ударили, да условия все обговорили, – сказал он, потирая свои загребущие ладошки, – то надобно наш союз богатырский скрепить, как то издревле повелось! Не на сухую же нитку такие дела великие начинаются!

С этими словами он вскочил со своего дырявого ящика и, прошмыгнув мимо заснувшего за стойкой хозяина корчмы, скрылся где-то в темных недрах заведения. Богдан смотрел ему вслед с умилением, полагая, что его новый соратник отправился на поиски «священной чаши» или «живой воды» для омовения их союза.

Филя же, не найдя ни того, ни другого, но обладая природной смекалкой и знанием тайных ходов (а также слабых мест хозяина, которому он когда-то «помог» списать недостачу в виде пары бутылей «казенки»), вернулся через пару минут, держа в руках объемистую, мутно-зеленую бутыль, заткнутую кукурузным початком. Содержимое бутыли булькало и переливалось, источая такой крепкий аромат сивушных масел, что даже самые прожженные завсегдатаи корчмы уважительно притихли.

– Вот! – с гордостью произнес Филя, ставя бутыль на стол перед Богданом, отчего тот слегка качнулся. – Медовуха заморская, слеза Перунова, не иначе! (На самом деле, это был обыкновенный первач, который хозяин гнал для своих в подсобке, но для Богдана разницы не было). – Для скрепления союза нашего богатырского, дабы крепок он был, аки дуб вековой, и нерушим, как… как слово купеческое! (Филя чуть не сказал «как слово мое», но вовремя прикусил язык).

Богдан просиял. Это было именно то, чего не хватало для полной картины! Ритуальное возлияние! Он взял бутыль, которая оказалась на удивление тяжелой, и, откашлявшись, приготовился произнести тост. Кружек, разумеется, не нашлось, поэтому пить решили прямо из горла, «по-походному, по-богатырски».

– За будущие победы наши славные! – торжественно провозгласил Богдан, прикладываясь к бутыли. Он сделал хороший глоток, отчего его глаза полезли на лоб, дыхание перехватило, а из ушей, кажется, повалил легкий дымок. Вкус «слезы Перуновой» был похож на смесь керосина, жгучего перца и глубокого разочарования в жизни, но Богдан мужественно проглотил, решив, что именно таким и должен быть напиток истинных героев – терпким и незабываемым. – За поверженное зло! За спасенную отчизну! И за… за нашего верного летописца и оруженосца! – он кивнул в сторону Фили.

Филя дождался своей очереди, выхватил бутыль с ловкостью заправского карманника и приложился к ней с явным удовольствием и знанием дела. В отличие от Богдана, он не стал произносить пафосных речей, а просто крякнул от удовольствия, вытер губы рукавом своего потертого сюртука и подумал про себя: «Ну, поглядим, что за цирк тут намечается. Главное, чтобы кормили исправно. А там, если что, и сбежать недолго. Хотя… этот чудак в кастрюле, может, и не такой уж безнадежный. По крайней мере, скучно с ним точно не будет. И поесть на халяву, пока он мир спасает, вполне себе можно».

Затем последовало рукопожатие. Богдан сжал ладонь Фили с такой силой, будто пытался выдавить из нее всю его «скрытую мудрость». В глазах Богдана светился неподдельный восторг и вера в нерушимость их только что заключенного союза. Филя же отвечал на рукопожатие вяло, но с хитрым прищуром, который мог означать все что угодно – от «попался, голубчик» до «ну, посмотрим, чья возьмет». Союз был скреплен. Двумя глотками жгучего самогона и одной очень односторонней верой в светлое будущее.

Часть 3: Первые "советы" Фили и их восприятие Богданом.

После того как «слеза Перунова» сделала свое дело (Богдана слегка развезло, а Филя просто повеселел и стал еще более разговорчивым), пришло время для первых «мудрых советов» от новоиспеченного оруженосца. Филя, будучи человеком практичным и не склонным откладывать важные дела (особенно связанные с едой) в долгий ящик, тут же перешел к конкретике.

– Ну что, герой, – сказал он, похлопав Богдана по самовару-броне (отчего тот издал звук, похожий на удар по пустому ведру), – союз мы скрепили, за победы будущие выпили. Дело хорошее. Только вот, прежде чем мир спасать да со змеями разными воевать, может, сперва подкрепимся основательно? А то, знаешь ли, на голодный желудок и подвиг не в радость, и мысль героическая как-то не так быстро в голове ворочается. Да и силенок для махания твоим… э-э-э… Громобоем поболе будет.

Он обвел взглядом убогое убранство корчмы, явно не надеясь найти здесь пир горой, но хотя бы на миску какой-нибудь баланды рассчитывая.

Богдан, чье восприятие мира после глотка самогона стало еще более возвышенным и символичным, воспринял эти простые, продиктованные банальным голодом слова Фили как очередное проявление его невероятной мудрости и прозорливости.

– Мудрые слова, о верный мой спутник! – с восхищением воскликнул Богдан, едва не прослезившись от умиления. – Истинно, истинно глаголешь! Дух богатырский, он, конечно, силен, но и тело бренное требует подкрепления для великих свершений! Как сказано в «Поучении князя Мономаха своим детям… аль кому-то еще… не помню точно»: «Не пренебрегай пищею земною, дабы силы не оставили тебя на поле брани!» Ты, Филя, зришь в корень! Ты видишь самую суть вещей, сокрытую от глаз простецов! Ты понимаешь, что великий поход начинается с… с полной миски! О, какое глубокое, какое аллегорическое изречение! Немедленно запиши его в свою летопись!

Филя только хмыкнул. Летописи у него пока не было, да и аллегорий в простом желании поесть он как-то не усматривал. Но если этот чудак готов принять его урчание в животе за «глас мудрости», то почему бы и нет? Главное, чтобы эта «мудрость» в итоге привела к чему-нибудь съестному. А уж потом можно будет и мир спасать. Если, конечно, после сытного обеда еще останется на это желание. И силы.

Глава 6: Ярмарочное Безумие, или Как Отличить Скомороха от Беса.

Часть 1: Прибытие на ярмарку – царство соблазнов и "нечисти".

После «укрепления союза» и столь же «мудрого» совета подкрепиться, наши герои, ведомые Богдановой идеей о том, что «зло часто таится под личиной праздности и мирской суеты», а также филиной практичной мыслью, что «где много народу, там и пожрать можно сытнее, да и стянуть чего полегче», направили свои стопы (или, точнее, Богдан направил, а Филя просто поплелся следом, предвкушая поживу) в сторону ближайшего уездного города Грязицы, где как раз шумела, гремела и благоухала всеми ароматами мира сего осенняя ярмарка.

Уже на подходе к Грязицам их окутал густой, многослойный шум, похожий на гудение разъяренного пчелиного улья, только вместо пчел были тысячи человеческих голосов, лошадиное ржание, скрип телег, зазывные крики торговцев, визгливая музыка самодельных дудок и балалаек, да еще бог весть какие звуки, сливавшиеся в один оглушительный ярмарочный гул. А запахи! О, это была целая симфония ароматов, способная сбить с толку даже самого искушенного парфюмера (если бы таковые водились в Грязицах). Здесь и дразнящий запах жареного на открытом огне мяса и рыбы, и терпкий дух дегтя от смазанных колес, и острый, до рези в глазах, аромат свежего конского навоза, щедро устилавшего торговую площадь, и сладковато-приторный дух дешевых духов, которыми обильно поливали себя румяные купчихи, и кислый душок пролитого пива, и еще тысячи неуловимых, но характерных для всякого скопления народа и товаров запахов.

Сама ярмарочная площадь представляла собой кипящий котел человеческих страстей, желаний и коммерческих интересов. Тут были и длинные ряды лотков, ломившихся от товаров: яркие платки и шали, глиняная посуда всех форм и размеров, сапоги и лапти, топоры и косы, мед в бочонках, рыба вяленая и соленая, горы овощей и фруктов, румяные калачи и пряники, и даже заморские диковинки вроде стеклянных бус или зеркал в медной оправе. Толпы народу сновали туда-сюда, как муравьи в потревоженном муравейнике: степенные купцы в добротных кафтанах, бойкие торговки в цветастых сарафанах, хмурые крестьяне, приехавшие продать излишки урожая, праздные зеваки, нищие, выпрашивающие подаяние, дети, носящиеся под ногами и клянчащие сладости.

Увидев все это ярмарочное безумие, Богдан застыл на месте, как громом пораженный. Его чугунок-шелом съехал на затылок, обнажая лоб, на котором выступила испарина (не то от жары, не то от праведного ужаса). Самовар-броня тяжело давил на грудь, а Громобой-коса, казалось, сама собой задрожала от негодования. Для него это было не просто скопление людей и товаров. Это было…

– Капище! – выдохнул он, и Филя, шедший рядом и уже прикидывавший, где тут можно поживиться горячим пирожком, едва не споткнулся. – Капище вселенского разврата и поклонения золотому тельцу! Смотри, Филя, смотри!

И он начал указывать своим «мечом» на самые, по его мнению, вопиющие проявления «зла»:

– Вон, купцы эти, в кафтанах своих цветастых, аки павлины заморские! Се не купцы вовсе, а колдуны темные, что морочат люд православный побрякушками своими да зельями приворотными! И шепчутся меж собой на языке неведомом, злоумышляя против устоев наших древних! (Купцы на самом деле просто обсуждали цены на пеньку и спорили, у кого дешевле).

Его взгляд упал на скоморохов с ряженым медведем, выплясывающих под визгливую дудку и собирающих вокруг себя толпу хохочущих зевак.

– А эти! Потешники бесовские! Гляди, как глумятся над душами христианскими, маски свои личинные напялив, да с тварью лесной, символом языческим, пляски свои срамные устраивают! И народ смеется! Смеется над погибелью своей духовной! О, горе нам, горе!

Яркие ткани, развешанные на лотках, вызвали у него не меньшее негодование:

– А одежды эти цветастые, блестящие, аки чешуя змеиная! Се не для красоты, а для совращения к греху телесному! Одеяния языческие, что влекут к праздности да к забвению заповедей!

Даже бочонок с квасом, у которого выстроилась очередь изнывающих от жажды людей, не избежал его осуждения:

– И пойло сие, что рекой льется! Не иначе как отвар колдовской, разум туманящий, дабы люди забыли о душе своей бессмертной и предавались утехам плотским!

Богдан был в шоке. Он был в праведном гневе. Он был готов немедленно ринуться в бой, изгонять «бесов», разоблачать «колдунов» и крушить «капища».

Реакция Фили на это ярмарочное великолепие (или, по Богдану, «мракобесие») была диаметрально противоположной. Его маленькие, шустрые глазки буквально разбегались от обилия соблазнов и потенциальной добычи. Для него ярмарка была не «капищем зла», а настоящим раем для мелкого плута. Он уже приценивался к горячим пирожкам с требухой, прикидывал, у какой торговки можно незаметно «одолжить» пару яблок, осматривал карманы зазевавшихся купцов, примечал, где толпа погуще и суматоха побольше – идеальные условия для его промысла. И пока Богдан метал громы и молнии в адрес «заморских колдунов», Филя уже выгодно обменял какую-то свою безделушку (кажется, тот самый «заговоренный» конский волос) на изрядный кусок сала у простодушного крестьянина, уверяя того, что этот «амулет» принесет ему удачу в торговле. Его сейчас меньше всего волновали «души христианские» и «одеяния языческие». Его волновал собственный желудок и возможность пополнить свои более чем скромные запасы. А «праведный гнев» Богдана он воспринимал лишь как досадную помеху на пути к этим насущным целям.

Часть 2: Богдан "наводит порядок".

Переполненный праведным негодованием и уверенностью в своей способности отличить скомороха от беса (обычно в пользу последнего), Богдан решил, что нельзя оставаться безучастным свидетелем этого «пира во время чумы духовной». Он должен был вмешаться. Он должен был «навести порядок». И он начал.

Первой жертвой его обличительного рвения стал бойкий мужичонка, с большим энтузиазмом торговавший «Живой водой из святого источника Прокопия Праведного, исцеляющей от всех хворей, от зубной боли до любовной тоски». Вода, налитая в пузатую бутыль и украшенная пучком каких-то трав, на самом деле была набрана полчаса назад из ближайшего колодца, а травы – сорваны у забора. Но торговец так убедительно расписывал ее чудодейственные свойства, подкрепляя свои слова «свидетельствами исцеленных» (которых никто в глаза не видел), что вокруг него уже собралась небольшая толпа любопытных.

– Лжец! Чернокнижник! – внезапно раздался громовой (как ему казалось) голос Богдана, который, растолкав зевак своим щитом из бочечной крышки, предстал перед «целителем». Самовар-броня воинственно дребезжал, а чугунок-шелом был сдвинут набекрень, придавая его облику еще большую эксцентричность. – Ты не живой водой торгуешь, а обманом сатанинским души людские губишь! Отравой своей колодезной народ православный потчуешь, дабы отвратить его от истинной веры и благодати небесной!

Торговец, поначалу опешивший от такого наезда, быстро пришел в себя.

– Это что еще за чудо-юдо в перьях… то есть, в железяках? – нагло спросил он. – Ты, мил человек, не кричи, а факты давай! Вода моя – чистейшая, целебнейшая! Вот, дед Макар на прошлой неделе три ведра выпил – так у него третья нога расти начала! Шутка! А если серьезно – люди благодарят, хвори проходят!

– Знаю я ваши благодарности! – не унимался Богдан, потрясая своим Громобоем-косой (отчего толпа предусмотрительно отхлынула на пару шагов). – Это бесы тебе шепчут, дабы народ морочить! А целебность твоя – от лукавого! Изыди, обманщик! Пока не предал я тебя суду… э-э-э… суду высшему!

Толпа загудела. Кто-то смеялся, кто-то с интересом наблюдал за перепалкой, а кто-то, наоборот, с подозрением посмотрел на торговца «живой водой». Филя, стоявший чуть поодаль и уже присмотревший себе аппетитный калач на соседнем лотке, только вздохнул: «Ну, началось…»

Не успела утихнуть эта баталия (торговец, поняв, что с этим чудаком каши не сваришь, просто отмахнулся от него и продолжил зазывать покупателей), как внимание Богдана привлекло новое «вопиющее беззаконие». Из дощатого балагана, где показывали какое-то незатейливое кукольное представление (или просто продавали дешевую сивуху под вывеской «театра»), двое дюжих вышибал вытаскивали под руки и подталкивали сапогами какого-то сильно подвыпившего и громко протестующего мужичонку. Мужичонка был грязен, оборван, но, по мнению Богдана, в глазах его светился «огонь поруганной справедливости».

– Стой! Что творите, ироды?! – снова вмешался Богдан, бросаясь наперерез вышибалам. – За что вы притесняете малого сего, униженного и оскорбленного? Нешто нет в вас ни капли сострадания христианского? Аль закон вам не писан?

Вышибалы, здоровенные детины, явно не привыкшие к тому, чтобы им кто-то мешал выполнять их прямые обязанности, остановились и с нескрываемым удивлением уставились на Богдана.

– А тебе что за дело, пугало огородное? – пробасил один из них, смерив Богдана презрительным взглядом. – Этот… – он кивнул на пьянчужку, который тут же попытался укусить его за руку, – буянил, посуду бил, девок пугал. Вот и выпроваживаем его, пока беды не наделал.

– Ложь! – пламенно возразил Богдан. – Я вижу в очах его страдание! Он – жертва вашего произвола! Вы, слуги Мамоны, не терпите правды, что глаголет из уст его, пусть и омраченных винными парами! Освободите его немедля, или я… я призову на вас гнев… гнев народа! (Народ, впрочем, больше интересовался самим Богданом, чем судьбой пьяницы).

Чем бы закончился этот инцидент – неизвестно (возможно, Богдан и сам бы оказался за пределами ярмарки), но тут пьянчужка, воспользовавшись замешательством, вырвался из рук вышибал, споткнулся о ногу Богдана, и с громким «Ик!» растянулся в пыли, где немедленно и заснул. Богдан расценил это как «тихий протест угнетенного» и, удовлетворенный тем, что «спас малого сего от дальнейших притеснений», решил обратить свое слово к толпе.

Он взобрался на какой-то пустой ящик (к большому неудовольствию его владельца, торговавшего горшками), откашлялся и попытался начать проповедь о «бренности мирской суеты», «грядущем очищении» и «необходимости покаяния».

– О, люди! Опомнитесь! Куда влечет вас сия ярмарка тщеславия?! К каким пропастям греха…

Но его пламенную речь никто не слушал. Кто-то откровенно смеялся, указывая на него пальцем. Кто-то кричал: «Слезай, чучело, товар не видно!». Дети передразнивали его пафосные интонации. Бабы перешептывались, обсуждая его диковинный наряд. Даже собаки, кажется, относились к нему без должного почтения, облаивая его из-под лотков.

Богдан, однако, не смутился. Он был уверен, что этот смех – не от веселья, а от «бесовского глумления». Что это «темные силы» пытаются заглушить его «глас истины». И это лишь укрепляло его в решимости продолжать свою «священную миссию». Пусть даже для этого придется сразиться со всей ярмаркой разом. Ну, или хотя бы с самым шумным скоморохом.

Часть 3: Филя в своей стихии.

Пока Богдан, подобно древнему пророку, пытался «пробудить» ярмарочную толпу от «сна греховного» и «навести порядок» среди лотков с пряниками и лентами (с весьма предсказуемым результатом, то есть полным провалом и привлечением ненужного внимания), Филя, его новоиспеченный спутник и летописец (пока только в проекте), отнюдь не терял времени даром. Для него ярмарка была не ареной для духовных битв, а скорее большим, шумным и полным соблазнов шведским столом, где при определенной сноровке и отсутствии брезгливости можно было неплохо поживиться.

Оставив своего «героя» наедине с его обличительными речами и недоумевающими слушателями, Филя, как опытный разведчик, нырнул в самую гущу толпы, где суматоха была побольше, а бдительность торговцев – пониже. Его маленькие, шустрые глазки зорко высматривали любую возможность улучшить свое (и, возможно, богданово, если что перепадет) материальное положение.

И возможности эти, надо сказать, подворачивались ему с завидной регулярностью. Вот он, проходя мимо лотка с горячими пирожками, источающими такой умопомрачительный аромат, что у Богдана, если бы он был рядом, наверняка случился бы приступ «праведного обонятельного гнева», умудрился ловким, отточенным годами движением «одолжить» один, самый румяный, с начинкой из требухи. Пирожок мгновенно исчез в недрах его потертого сюртука, а Филя, сделав самое невинное лицо, двинулся дальше, будто бы просто наслаждаясь ярмарочной атмосферой.

Заметив под ногами ржавый гвоздь – предмет, казалось бы, совершенно бесполезный, – Филя не побрезговал и им. Спрятав «находку» в карман, он вскоре наткнулся на простодушного мужичонку, который безуспешно пытался продать небольшой, но аппетитный кусок сала, завернутый в лопух.

– Глянь-ка, мил человек, – заговорщицки подмигнул Филя, – какая у тебя снедь знатная! А у меня вот, гляди, какая штука имеется! – И он извлек ржавый гвоздь, придав ему вид редчайшего артефакта. – Гвоздь этот не простой, а заговоренный! От самой Бабы-Яги принес, из ее избушки на курьих ножках! Вобьешь его в порог – ни одна хворь в дом не войдет, ни одна порча не прицепится! А еще говорят, если его под подушку положить, так клады во сне указывать будет!

Мужичонка, хоть и был простоват, но не настолько, чтобы поверить в Бабу-Ягу и клады из-под подушки. Однако Филя так убедительно врал, так артистично закатывал глаза, описывая «чудесные свойства» гвоздя, и так настойчиво предлагал «махнуться не глядя» на «всего лишь кусочек сальца», что тот, в конце концов, не устоял. «Авось, и правда, от сглазу поможет, – подумал он, – а сало я еще натопчу». Так ржавый гвоздь Богдана (о котором тот, скорее всего, и не подозревал) превратился в кусок сала в кармане Фили – сделка, безусловно, выгодная, по крайней мере, для одного из ее участников.

Периодически Филя, однако, вспоминал о своем «патроне», который все еще пытался «нести свет истины» в массы, привлекая к себе все больше внимания, и не всегда дружелюбного. Заметив, что Богдан уж слишком рьяно пытается «разоблачить» здоровенного кузнеца, торгующего подковами (приняв его могучий молот за «орудие пыток инквизиции»), или что вокруг его «героя» сгущаются тучи в виде рассерженных торговцев, Филя спешил на помощь. Но не для того, чтобы поддержать его обличительный пыл, а скорее, чтобы увести от греха подальше.

– Эй, герой! Погляди-ка лучше сюда! – кричал он, пытаясь перекричать ярмарочный гвалт и богдановы проповеди. – Вон там, глянь, мужик петуха продает какого голосистого! Кричит, аж уши закладывает! Не такой ли тебе нужен для утренних знамений, а то твой Заря-Певун, кажись, охрип навеки от ночных бдений?

Или:

– О, великий вития! Да оставь ты в покое этих торговок кружевами (которых Богдан обвинял в «плетении сетей для уловления душ праведных»)! Лучше пойдем, я тут видел, медовуху разливную продают, говорят, сам князь такую пьет по праздникам! Не испить ли нам по чарочке для подкрепления духа ратного, прежде чем ты тут всех купцов в бесов запишешь?

Иногда такие уловки срабатывали, и Богдан, отвлекшись на «новое знамение» или «стратегически важную дегустацию», на время оставлял ярмарку в покое, к большому облегчению Фили и всех, кто успел попасть под горячую руку «спасителя отечества». Но чаще всего Богдан лишь отмахивался от Фили, считая его практичные предложения «мелкими мирскими соблазнами», недостойными истинного героя. И тогда Филе оставалось лишь вздыхать, отходить на безопасное расстояние и продолжать свою собственную, куда более приземленную, «ярмарочную миссию».

Глава 7: Лесной Переполох и Загадочный Хозяин Чащи (оказавшийся Дровосеком).

Часть 1: Лес, полный "чудес" и "козней".

После ярмарочного безумия, где Богдан, по его собственному убеждению, «посеял семена сомнения в душах заблудших» (а на деле – изрядно утомил всех своими проповедями и едва не спровоцировал несколько потасовок), а Филя сумел-таки разжиться парой вяленых лещей и горстью сушеных грибов (которые он предусмотрительно спрятал от своего «просветленного» спутника, ибо тот мог бы узреть в них «пищу бесовскую»), наши путники решили продолжить свой путь. Куда именно лежал этот путь, Богдан пока и сам не определился, но был уверен, что «высшие силы» непременно укажут ему направление в виде какого-нибудь очередного «знамения». Филя же просто брел следом, надеясь, что это направление приведет их хотя бы к какой-нибудь деревне с приличным кабаком, а не в очередное болото.

Дорога вскоре свернула в лес. Лес был старый, густой, местами дремучий. Солнечные лучи с трудом пробивались сквозь плотные кроны вековых сосен и елей, создавая внизу таинственный полумрак, полный шорохов, скрипов и неведомых запахов – сырой земли, прелых листьев, смолы и чего-то еще, неуловимо-тревожного. Для обычного человека это был просто лес, может, немного мрачноватый, но вполне проходимый. Но для Богдана… О, для Богдана это было совсем другое! Это было царство, кишащее «нечистью», «лесными духами» и «потаенными опасностями».

Каждый звук, каждый шорох в этом лесу немедленно приобретал в его воображении зловещий, сакральный смысл. Вот треснул под ногой сухой сучок.

– Чу! – настораживался Богдан, хватаясь за свой Громобой-косу. – То не иначе как Леший свои козни строит, путь нам преграждая! Осторожнее, Филя, он может и корнями опутать, и в болото заманить!

Вот где-то в глубине чащи ухнула сова.

– О, горе! – шептал Богдан, озираясь по сторонам. – Се не просто птица ночная! Се Кикимора болотная плачет, беду нам пророча, аль водяной свою жертву в омут тянет!

Шелест листьев на ветру был для него не чем иным, как «шепот лесных духов, сговаривающихся против нас», а далекий стук дятла – «молотом самого Чернобога, кующего свои цепи для душ заблудших». Если же в кустах пробегала мышь или еж, Богдан тут же принимал их за «волков-оборотней в малом обличье, высматривающих свою добычу».

По мере углубления в лес его беспокойство нарастало. Чтобы обезопасить себя и своего спутника от «незримых врагов», Богдан то и дело прибегал к «защитным ритуалам», вычитанным им из своих сомнительных свитков. Он чертил на земле своим Громобоем-косой «магические круги» (которые больше напоминали неровные каракули ребенка, впервые взявшего в руки карандаш), бормотал «древние заговоры», путая слова, смешивая старославянские заклинания с обрывками церковных молитв и даже с рецептами от зубной боли.

– «Изыди, сила нечистая, из леса сего дремучего, во имя… э-э-э… Перуна-Сварожича, иже еси на небеси, да святится имя твое, да не будет ни порчи, ни сглазу, ни мыши летучей, ни жабы прыгучей, аминь… или как там его… гой!» – бормотал он, размахивая руками и едва не задевая Филю.

Или он останавливался перед особо корявым деревом, принимая его за «пристанище лесного духа», и начинал вести с ним «богословский диспут», пытаясь «образумить» его или «изгнать из него зло».

– О, дух дерева сего замшелого! Внемли гласу моему! Оставь пути свои темные, обратись к свету… э-э-э… разума и добра! Иначе… иначе я тебя… я тебя порублю на дрова моим Громобоем! (Правда, учитывая состояние «меча», эта угроза звучала не слишком убедительно).

Филя, следовавший за Богданом на безопасном расстоянии, чтобы не попасть под действие очередного «защитного круга» или случайного удара косой, на все эти эскапады своего «героя» реагировал с привычным стоицизмом. Он тяжело вздыхал, качал головой, но спорить не пытался – знал, что это бесполезно. Вместо того чтобы вслушиваться в «козни Лешего» или «рысканье волков-оборотней», он зорко осматривал подлесок, выискивая глазами что-нибудь съедобное – грибы, ягоды, или, если повезет, забытое кем-то птичье гнездо с яйцами. Его больше беспокоил не Леший, а собственный пустой желудок. И комары, которые, в отличие от мифических «волков-оборотней», были вполне реальны и кусались очень даже ощутимо, несмотря на все «заговоры» Богдана. Иногда, когда Богдан особенно увлекался своими «ритуалами», Филя успевал незаметно сорвать пару ягод малины или найти подберезовик, который тут же отправлялся в его котомку. Лес для него был не «царством нечисти», а скорее бесплатной кладовой. Главное – чтобы его «просветленный» спутник своими подвигами не распугал всю дичь… и грибы.

Часть 2: Встреча с "Лешим".

После очередного «защитного ритуала», в ходе которого Богдан пытался задобрить «духа старого пня», посыпая его солью (которую он предусмотрительно прихватил из корчмы, считая ее «оберегом от всякой скверны»), и едва не споткнувшись о собственные ноги, запутавшиеся в им же начерченном «магическом круге», путники наконец выбрались из лесной чащи на небольшую, залитую солнцем поляну.

На поляне этой, среди свежих пней и аккуратно сложенных поленниц, кипела работа. Огромный, кряжистый мужик, с бородой лопатой и руками, похожими на узловатые корни дуба, яростно орудовал топором, отчего щепки летели во все стороны. Его холщовая рубаха промокла от пота, а лицо было хмурым и сосредоточенным. Рядом стояла видавшая виды телега, запряженная такой же старой и уставшей лошаденкой, которая флегматично помахивала хвостом, отгоняя назойливых слепней. Время от времени мужик прерывал свою работу, чтобы либо с силой пнуть тупую пилу, валявшуюся рядом, либо обрушить на свою несчастную клячу такой поток отборной брани, что листья на окрестных деревьях, казалось, начинали сворачиваться в трубочку.

– Эх ты, кляча старая, чтоб тебя волки драли! – гремел его бас на всю поляну. – Опять заснула, анафема? А ну, тяни, пока я из тебя ремни не нарезал! И пила эта, дьяволово изобретение, тупая, как язык моей тещи! Хоть бы раз по-человечески распилить дала!

Богдан, увидев эту картину, замер, как пораженный громом (или, скорее, как кролик перед удавом). Его глаза, и без того широко распахнутые в ожидании встречи с «неведомым», округлились еще больше. Он схватил Филю за рукав, который как раз пытался незаметно сорвать земляничку с куста, и зашипел ему на ухо с таким благоговейным ужасом, что Филя едва не подавился ягодой:

– Се он! – выдохнул Богдан, и его чугунок-шелом нервно качнулся. – Смотри, Филя, смотри же! Хозяин лесной, Леший собственной персоной! И как грозен, как могуч! Видишь, как он топором своим, аки молниями Перуновыми, деревья вековые крушит! А глас его… глас его подобен раскатам грома, когда он на нечисть свою лесную гневается! (Дровосек в этот момент как раз желал своей лошади, чтобы она «провалилась в тартарары вместе с этой телегой»).

Филя скептически покосился на дровосека, потом на Богдана. «Леший, как же, – подумал он. – Обычный мужик, злой, как собака, от тяжелой работы. Сейчас он нам такого «лешего» покажет, что мало не покажется».

Но Богдан уже был во власти своего воображения.

– Смотри, – продолжал он шептать, толкая Филю в бок, – и зверь ему послушен (он кивнул на понурую лошадь), и орудия его… э-э-э… магические (пила и топор) ему подвластны! Сейчас я с ним слово держать буду! Слово важное, о судьбах мира сего лесного, да и нашего, грешного, тоже! Может, он поведает нам, где искать твердыню Змея Лютого, али как пройти к Калинову мосту, минуя болота гиблые!

С этими словами Богдан, поправив свой сползающий самовар-броню и придав лицу выражение глубочайшей серьезности и готовности к «дипломатической миссии», решительно шагнул на поляну, направляясь прямиком к «Хозяину леса».

Дровосек, поглощенный своей работой и руганью, не сразу заметил приближающихся. Но когда он, утерев пот со лба рукавом и сплюнув на землю, поднял голову, то на мгновение замер с открытым ртом. Перед ним, во всей своей нелепой красе, стоял Богдан – в ржавом самоваре на груди, с чугунком на голове, из которого торчал пучок травы, и с кривой косой наперевес. За его спиной, на некотором расстоянии, топтался второй, не менее подозрительного вида субъект – худющий, в оборванном сюртуке, с бегающими глазками, которые, казалось, уже приценивались к его топору и лошади.

Первой мыслью дровосека, человека простого и не склонного к мистическим толкованиям, было, что это либо беглые каторжники, либо разбойники с большой дороги, решившие поживиться его скромным имуществом. А судя по виду того, что в кастрюле, – может, и просто сумасшедшие, сбежавшие из уездной богадельни. В любом случае, встреча не сулила ничего хорошего. Он покрепче сжал в руке топор и хмуро уставился на незваных гостей, готовясь к самому худшему. Его «грозный» вид теперь был обращен не на ленивую лошадь, а на вполне реальную, хоть и весьма странную, угрозу. И «слово о судьбах мира» явно не входило в его планы на ближайшее время.

Часть 3: "Богословский диспут" и угроза топором.

Богдан, совершенно не замечая ни хмурого взгляда «Лешего», ни его крепко сжатого топора (а может, и принимая это за атрибуты «владыки лесного», должные внушать страх и трепет), выступил вперед и, поправив свой чугунок-шелом, который от волнения съехал на левый глаз, начал свою речь. Голос его дрожал, но не от страха, а от осознания важности момента – ведь не каждый день удается поговорить с самим Хозяином Чащи!

– Приветствую тебя, о могучий дух лесной, страж троп заповедных и повелитель зверей диких! – высокопарно начал Богдан, сделав неуклюжий поклон, отчего его самовар-броня звякнул, а коса-Громобой едва не воткнулась ему в ногу. – Аз, Богдан, смиренный странник и искатель истины, челом бью тебе и вопрошаю с надеждой в сердце! Поведай нам, о древний, не таятся ли в твоих сумрачных владениях, среди мхов и папоротников, силы злые да нечистые, что Русь-матушку терзают, сон ее праведный нарушают да народ православный в печаль ввергают? Не гнездятся ли тут змеи лютые аль кикиморы болотные, али еще какая погань, что свету белому не рада?

Дровосек, ошарашенно выслушав этот поток витиеватых выражений, на мгновение потерял дар речи. Он привык к разной брани от своей лошади и тещи, но такого еще не слыхивал. Потом его удивление сменилось откровенным раздражением, помноженным на подозрение. Он решил, что эти двое точно либо не в своем уме, либо пытаются его как-то хитро «развести».

– Ты… ты чего, мужик, несешь? – наконец пробасил он, почесав затылок под грязной шапкой и сплюнув на землю. – Какой еще дух? Какая нечисть? Ты, никак, белены объелся, аль грибов каких не тех по лесу насобирал? Тут, кроме меня, лошади моей паршивой да комаров проклятущих, отродясь никакой другой силы не водилось! Одна сила тут – работа тяжелая, от зари до зари, чтоб хребет ломило, да руки от мозолей не разгибались! А «змеи лютые» да «кикиморы болотные» – это все в бабьих сказках, аль у таких вот… – он выразительно посмотрел на Богдана, – у которых в голове не все дома. Так что, давай-ка, брысь отседова подобру-поздорову, оба-два, пока я вас топором этим самым не «угостил»! И чтоб духу вашего тут не было, ясно? А то ишь, «Русь терзают»! Терзают тут только меня эта кляча да пила тупая!

Филя, стоявший чуть поодаль и внимательно наблюдавший за развитием событий, услышав про топор, благоразумно сделал еще пару шагов назад, прикидывая, куда бы спрятаться в случае чего. «Вот тебе и Леший, – подумал он, – сейчас этот «дух лесной» нам тут такую «богословскую» баню устроит, что мало не покажется».

Но Богдана так просто было не сбить с его героического настроя. Угрозу топором он воспринял как «испытание», а грубость «Лешего» – как «проявление его дикой, необузданной натуры, еще не озаренной светом истинной веры». Он решил, что его долг – не только разузнать о «злых силах», но и «изгнать нечистую силу» из самого дровосека. А «нечистая сила», по его мнению, явно проявлялась в плохом настроении, сквернословии и нежелании вести конструктивный диалог о судьбах мира.

– О, не гневайся так, страж лесной! – с отеческой кротостью (как ему казалось) произнес Богдан, поднимая руку в умиротворяющем жесте (что дровосек воспринял как попытку отвлечь его внимание). – Я вижу, что дух твой омрачен заботами мирскими да тяготами телесными! Но не отчаивайся! Я помогу тебе! Я изгоню из тебя… э-э-э… эту… эту хмурость твою богатырскую! Я озарю тебя светом… светом познания! Ибо сказано…

Что именно было сказано и кем, Богдан договорить не успел. Дровосек, окончательно убедившись, что перед ним либо опасные сумасшедшие, либо очень хитрые мошенники, решил перейти от слов к делу. Он шагнул вперед, грозно поигрывая топором, который в его мозолистых руках выглядел весьма убедительным аргументом.

– А ну, заткнись, блаженный! – рявкнул он. – Изыди сам, пока я тебя не «изгнал» отсюда! И советчика своего прихвати, пока он цел! Я тебе сейчас такой «свет познания» покажу, что своих не узнаешь!

Начиналась перепалка, которая явно грозила перерасти в нечто более серьезное. Богдан пытался увещевать «Лешего» цитатами из своих свитков, перемежая их с собственными «прозрениями» и обещаниями «духовного исцеления». Дровосек же отвечал ему отборной лесной бранью, перемежая ее с весьма недвусмысленными намеками на возможности своего топора. Филя уже прикидывал, какое дерево поблизости толще и сможет ли он на него забраться быстрее, чем этот «Леший» добежит до него с топором. «Богословский диспут» явно зашел в тупик. И топор в этом тупике играл решающую роль.

Часть 4: Дипломатия Фили (и бутылка).

В тот самый момент, когда «богословский диспут» между Богданом и «Лешим» достиг своего апогея, а топор в руках последнего начал описывать в воздухе весьма недвусмысленные круги, Филя понял, что пора спасать ситуацию. И свою шкуру, в первую очередь. Потому что перспектива быть «озаренным светом познания» с помощью дровосековой секиры его совершенно не прельщала. А уж Богдан, со своей верой в «изгнание нечистой силы» с помощью убеждения, явно доигрался бы до рубленых дров из собственных «доспехов».

– Эй, эй, почтенные! Да погодите вы топорами-то махать, да словами бранными кидаться! – внезапно раздался примирительный голос Фили, который, сделав самый миролюбивый и заискивающий вид, выскочил из-за ближайшего куста (где он уже примеривался, как бы побыстрее слинять). – Мир вам, добрые люди! Аль недобрые, это уж как посмотреть… Но все ж таки люди!

Дровосек, уже замахнувшийся топором (скорее для острастки, чем для реального удара, но кто ж его знает), на мгновение замер, переключив свое внимание на этого нового, вертлявого персонажа. Богдан тоже удивленно обернулся, не понимая, почему его «оруженосец» вмешивается в столь важный процесс «изгнания духов».

Филя же, не теряя времени, нырнул рукой за пазуху своего потертого сюртука и извлек оттуда… нет, не тайное оружие и не охранную грамоту, а нечто куда более действенное в подобных ситуациях – плоскую, тускло поблескивающую фляжку. Откуда она у него взялась – загадка. Возможно, это были остатки той самой «слезы Перуновой», которой они скрепляли союз в корчме. А может, он предусмотрительно выменял у Богдана какую-нибудь очередную «бесценную реликвию» (вроде особо ржавого гвоздя или дырявой пуговицы) на этот стратегический запас «дипломатического напитка», пока тот предавался своим героическим размышлениям.

– Вот, добрый человек, хозяин лесной, – Филя протянул фляжку дровосеку, и в глазах того мелькнул огонек интереса, вытеснивший на мгновение гнев. – Ты уж не гневайся на друга моего сердешного. Он у нас малость… того… впечатлительный. Книжек старинных начитался, вот ему везде и чудятся то змеи, то лешие. А на самом деле – он парень добрый, мухи не обидит… ну, если муха не окажется переодетым бесом, конечно. Так, может, по стаканчику, для мира да для знакомства? А то лес большой, тропок много, вдруг еще пересечемся, так лучше уж друзьями, чем… ну, сам понимаешь.

Дровосек опустил топор. Вид фляжки, да еще и предложенной с таким заискивающим видом, явно произвел на него впечатление. Он был уставший, злой, да и горло пересохло от работы и ругани. Перспектива «промочить» его чем-нибудь покрепче родниковой воды показалась ему куда более привлекательной, чем дальнейшие разборки с этими двумя чудаками.

Он недоверчиво взял фляжку, понюхал содержимое (аромат был ядреный, но знакомый), и, не говоря ни слова, сделал хороший глоток. Крякнул, утер губы тыльной стороной ладони и вернул фляжку Филе.

– Ладно уж, – пробасил он уже не так грозно, хотя и не слишком дружелюбно. – Наливай, раз принес. Только чтоб без фокусов. А этот твой… – он кивнул на Богдана, который с недоумением наблюдал за этой сценой, не понимая, как простой самогон может быть эффективнее его «заклинаний», – пусть язык-то прикусит, а то у меня и на него терпения не хватит.

Филя тут же подсуетился, найдя пару щербатых чашек (или просто крупных листьев лопуха, если чашек не было), и разлил остатки «напитка».

Дальнейшее развитие событий могло пойти по двум сценариям. Либо дровосек, слегка смягчившись от выпивки и окончательно устав от этих «блаженных», просто махнул на них рукой, велел убираться подобру-поздорову и вернулся к своей работе, бормоча что-то про «наслали же на мою голову».

Либо же, если самогон оказался особенно хорош, а Филя – достаточно искусным собеседником (что ему было не занимать), дровосек мог и разговориться. Усталость и одиночество иногда делают людей словоохотливыми, особенно под влиянием «горячительного». Он мог бы даже поделиться с Филей какой-нибудь лесной байкой – про то, как он однажды встретил в чаще огромного медведя, или как заблудился на три дня и питался одними кореньями, или про то, как его сосед Митька пытался украсть у него дрова, да попался в им же самим поставленный капкан на зайца.

И уж конечно, Богдан, услышав эту байку, немедленно «дешифровал» бы ее, найдя в ней очередной «глубокий сакральный смысл». Медведь оказался бы «перевоплощением Велеса», заблудившийся дровосек – «символом поиска пути к истине», а сосед Митька – «мелким бесом, наказанным за свою алчность». И пока Филя с дровосеком мирно допивали остатки самогона, Богдан уже строчил бы в своем воображении очередную главу «Летописи Великих Свершений», где встреча с «грозным, но справедливым Хозяином Леса» заняла бы почетное место, полное аллегорий, символов и, разумеется, его собственной героической мудрости, которая (по его мнению) и привела к столь благополучному исходу.

Дипломатия Фили, подкрепленная магической силой простой бутылки, в очередной раз спасла ситуацию. По крайней мере, от топора. А это уже было немало.

Глава 8: Битва с Водяным на Мелководье (или Просто Очень Грязная Лужа).

Часть 1: Обнаружение "логова Водяного".

После «умиротворения» (или, скорее, временного усыпления бдительности) «Хозяина Леса» с помощью дипломатических талантов Фили и остатков самогона, наши путники продолжили свой путь. Богдан был весьма воодушевлен: встреча с «Лешим», по его мнению, не только подтвердила правильность его миссии, но и дала ему «тайные знания» (в виде бессвязных баек дровосека, которые он тут же переиначил в пророчества). Филя же, хоть и лишился стратегического запаса «горючего», был доволен тем, что остался цел и невредим, да еще и прихватил с собой пару грибов, которые дровосек по пьяной лавочке отдал ему «на закусь».

Дорога (если это можно было назвать дорогой, а не просто еле заметной тропинкой, заросшей бурьяном) вывела их из леса на открытое, слегка заболоченное пространство. Солнце уже перевалило за полдень, и жара становилась ощутимой. И тут, в низинке, перед их взором предстало нечто, сразу же привлекшее внимание Богдана и вызвавшее у Фили приступ глубокой тоски.

Это была либо очень большая, просто огромная лужа, оставшаяся после недавних дождей, вода в которой уже успела застояться, помутнеть и покрыться зеленоватой пленкой ряски. Либо это был мелкий, заброшенный прудок, который давно никто не чистил, отчего он почти полностью зарос тиной, камышом и прочей водной растительностью. В любом случае, вид у этого «водоема» был не самый привлекательный. Вода в нем была мутная, коричневато-зеленого цвета, и от нее исходил тяжелый, сладковато-гнилостный запах болота и прелой травы. На поверхности плавали какие-то палки, листья и прочий мусор, а по краям, в густой тине, оглушительно и самозабвенно квакали лягушки, устраивая свой нескончаемый концерт. Над водой вились тучи назойливых комаров и мошек, готовых впиться в любого, кто осмелится приблизиться к их «владениям».

Филя, увидев это «живописное» место, только скривился.

– Тьфу, какая гадость, – пробормотал он себе под нос. – Только бы этот чудак не решил тут искупаться или, чего доброго, «знамение» какое-нибудь узреть. Комары тут, поди, злее, чем в той корчме тараканы.

Но его опасения, как это часто бывало, оказались пророческими. Богдан, узрев эту мутную, вонючую лужу (или пруд), замер, как гончая, учуявшая дичь. Его глаза загорелись тем самым, знакомым Филе, фанатичным огнем. Чугунок-шелом снова съехал набок, а рука сама собой потянулась к Громобою-косе.

– Вот оно! – торжественно, почти шепотом, но так, чтобы Филя непременно услышал, произнес Богдан, указывая на «водоем» своим импровизированным мечом. – Филя! Чуешь? Чуешь этот смрад нечистый, что доносится от вод сих стоячих? Это не просто вода испорченная, нет! Се логово его! Логово Водяного, что души христианские невинные мутит, да в омут свой бездонный затягивает!

Он с пафосом втянул носом тяжелый болотный воздух и даже слегка пошатнулся, то ли от избытка чувств, то ли от самого запаха.

– Смотри! И тина эта зеленая – то не трава вовсе, а волосы его русалочьи, которыми он путников доверчивых опутывает! А лягушки эти, что квакают так истошно – то не лягушки, а слуги его верные, что славят хозяина своего темного да жертв ему новых зазывают!

Филя посмотрел на лужу, потом на Богдана, потом снова на лужу.

– По мне, так просто грязь, тина да комары, – скептически хмыкнул он, отмахиваясь от особо назойливой мошки. – И воняет тут так, что и Водяной, если он тут и есть, давно бы отсюда сбежал куда почище. Да и какие души христианские в этой луже утонуть могут? Тут и воробью по колено будет. Но тебе, конечно, виднее, герой. Ты у нас специалист по всякой нечисти. Может, и этого Водяного одолеешь, как того Змея… аль стог сена.

Но Богдан уже не слушал его. Он был поглощен созерцанием «логова Водяного» и уже строил в своей голове планы «великой битвы» с этим новым «исчадием ада». Он даже представил себе, как этот Водяной выглядит – склизкий, зеленый, с рыбьим хвостом и перепончатыми лапами, и как он сейчас, затаившись на дне этой мутной лужи, злорадно потирает свои когтистые руки в предвкушении новой жертвы.

– Не бойся, Филя! – грозно произнес Богдан, поправляя свой самовар-броню. – Я не дам ему надругаться над душами невинными! Я вызову его на бой честный! И очищу воды сии от его присутствия скверного! А ты… ты будешь свидетелем моего очередного подвига! И запишешь все в свою летопись, дабы потомки знали!

Филя только вздохнул. Кажется, ему снова предстояло стать свидетелем весьма сомнительного «подвига». И очень хотелось надеяться, что хотя бы в этот раз ему не придется вытаскивать своего «героя» из какой-нибудь особо глубокой и грязной лужи. Или, что еще хуже, отбивать его от разъяренных лягушек. Ведь кто знает, на что способна нечисть, даже если она размером с кулак и питается исключительно комарами.

Часть 2: Подготовка к "сражению".

Опознав в грязной луже (или заросшем пруду) «логово Водяного», Богдан немедленно приступил к подготовке «великой битвы». Первым делом он решил избавиться от своих «доспехов». Не потому, что они были тяжелы или неудобны (хотя это было именно так), а из стратегических соображений.

– Негоже воину света в тяжелых латах в воду лезть! – важно изрек он, снимая с себя самовар-нагрудник и откладывая его на ближайший сухой (относительно) клочок земли. – Ибо Водяной хитер и коварен, может утянуть на дно самое глубокое, где и сам Перун не сыщет! А без доспехов я буду легок и стремителен, аки выдра речная, и увернусь от его сетей тиновых!

То же самое произошло и с чугунком-шеломом, и со щитом из бочечной крышки. Все это «героическое» снаряжение было аккуратно (насколько это было возможно для Богдана) сложено на берегу, под бдительным (и весьма скептическим) взглядом Фили. Остался Богдан в своей многострадальной хламиде и штанах, которые уже не боялись ни грязи, ни воды, ибо видели и то, и другое в избытке.

Затем он взял в руки свой Громобой-косу, который теперь, без громоздких «доспехов», казался еще более нелепым и непропорциональным. Богдан покрутил его в руках, изображая грозного воителя, и произнес:

– Вот им-то, мечом моим верным, я и поражу Водяного в самое его… э-э-э… водяное сердце! Аль жабры ему отсеку, чтоб не мутил воду чистую!

Следующим этапом подготовки стало чтение «заклинания против водных духов». Богдан достал из-за пазухи какой-то ветхий, изрядно потрепанный листок бумаги (кажется, это была вырванная страница из старого рыболовного альманаха, который он нашел на чердаке и «дешифровал» по-своему) и, приняв торжественную позу, начал нараспев читать:

– «Дабы дух водный, зловредный и тиноносный, не приблизился к тебе, о ловец (тут Богдан поправился)… то есть, о воин света! Возьми удило (меч-кладенец!) крепкое, наживку (дух праведный!) насади знатную, и забрось (удар нанеси!) подальше от берега топкого! И как только дух тот (Водяной!) клюнет (нападет!), подсекай (руби!) его немедля, да тащи (изгоняй!) на берег без промедления! А ежели сорвется (увернется!), то не тужи, а снова забрасывай (атакуй!), пока не поймаешь (не победишь)! И да поможет тебе… э-э-э… удача рыбацкая (сила богатырская)! Аминь… тьфу, то есть, гой еси!»

Филя, слушавший это «заклинание», едва сдерживал смех. Инструкция по ловле карася, прочитанная с таким пафосом и переделанная под «битву с Водяным», звучала невероятно комично. Но Богдан был абсолютно серьезен. Он свято верил в силу этих «древних слов».

Закончив с «заклинаниями», Богдан обернулся к Филе, который как раз достал из своей котомки краюху хлеба, предусмотрительно припасенную от ужина (или «одолженную» у Богдана, пока тот был занят своими «прозрениями»).

– Ну что, Филя, верный мой спутник! – бодро спросил Богдан. – Готов ли ты поддержать меня в этой славной битве? Ты зайдешь с фланга, дабы Водяной не смог уйти от моего меча праведного! Вместе мы его одолеем, аки двухголового орла… аль кого там еще вдвоем одолевали…

Филя, откусывая кусок хлеба и запивая его водой из своей фляжки (набранной, к счастью, не из этой лужи), посмотрел на Богдана, потом на мутную, вонючую воду, кишащую комарами и лягушками, и благоразумно решил, что «поддержка с фланга» в данном случае будет заключаться в его полном невмешательстве и нахождении на максимально безопасном расстоянии.

– Ты это, рыцарь, не беспокойся, – сказал он, поспешно дожевывая хлеб. – Я тут, на бережку, тылы твои прикрывать буду. Чтобы, значит, никакой другой Водяной, или там, Леший какой, сзади на тебя не напал. А то мало ли их тут, в этой глуши. А ты уж сам, с главным-то, разбирайся. Ты у нас на это дело мастер, я видел. И помощник, он на то и помощник, чтобы доспехи хозяйские стеречь (Филя кивнул на кучу ржавого железа, сваленную Богданом), да о победах его потомкам рассказывать. А в воду лезть – это не по моей части. У меня, знаешь ли, от сырости насморк бывает. И ревматизм.

Богдан, хоть и был немного разочарован отсутствием у Фили желания лично поучаствовать в «сражении» с водной нечистью, все же нашел и этому «мудрое» объяснение.

– Истинно! – кивнул он. – Каждый должен быть на своем месте! Ты, Филя, будешь нашим тыловым оплотом и неусыпным стражем! А я… я отправлюсь в самое сердце… э-э-э… водной стихии, дабы сразить врага!

С этими словами он еще раз грозно помахал своей косой, едва не зацепив ею Филю (который предусмотрительно отскочил еще на пару шагов), и решительно повернулся лицом к «логову Водяного». Филя же, вздохнув, уселся поудобнее на травку (подальше от самой воды), достал остатки своего вяленого леща и приготовился наблюдать за очередным представлением. По крайней мере, скучно с этим Богданом точно не было. Да и комары, кажется, больше предпочитали свежую кровь «героя», чем его, такого прокопченного и проспиртованного.

Часть 3: Героическая (и грязная) битва.

Слова сказаны, заклинания прочитаны (хоть и с ошибками), тылы надежно «прикрыты» Филей, который с аппетитом уплетал вяленого леща, устроившись на сухом пригорке. Настало время для решительных действий. Богдан, сделав глубокий вдох (отчего в нос ему тут же ударил густой аромат тины и болотной гнили, который он, несомненно, счел «дыханием Водяного»), воздел свой Громобой-косу к небу и издал боевой клич. На этот раз он был особенно зычен и нелеп:

– За Русь Святую, против тины болотной! За души невинные, против жаб квакающих! Изыди, Водяной, на бой честный, аль погибни в водах своих смрадных! Ур-ра-а-а-а!.. э-э-э… гой!

С последним «гой» (или что там у него получилось), Богдан, зажмурив глаза для пущей храбрости (или чтобы не видеть, во что он сейчас влезет), с разбегу прыгнул… или, скорее, неуклюже плюхнулся в мутную, застоявшуюся воду лужи (или вошел по колено в тинистый пруд, если он был поглубже).

Поднялась туча грязных брызг, которые щедро оросили не только самого Богдана, но и ближайшие кусты камыша. Лягушки, до этого момента самозабвенно квакавшие свой концерт, на мгновение ошарашенно замолкли, а потом с удвоенной силой заголосили, приняв это вторжение за нечто из ряда вон выходящее – возможно, за пришествие гигантского аиста или очень голодной щуки.

Богдан, оказавшись по пояс (или по колено, в зависимости от глубины «логова») в холодной, склизкой воде, сначала немного опешил. Дно оказалось вязким и засасывающим, а тина обвивала его ноги, как живые, холодные змеи. Но отступать было поздно. «Водяной», по его мнению, уже был предупрежден и наверняка готовился к атаке из своих «глубинных чертогов».

– Получай, нечисть водяная! – заорал Богдан и начал яростно махать своей косой, разгоняя мутную воду, тину, водоросли, головастиков и все, что попадалось ему под руку (или под лезвие).

Он рубил направо и налево, создавая вокруг себя настоящее водяное безумие. Брызги летели во все стороны, смешиваясь с комьями грязи и тины. Он тыкал своей косой в заросли камыша, надеясь «выкурить» оттуда затаившегося Водяного. Он пытался «рассечь» толщу воды, чтобы «добраться до самого его сердца». Время от времени он спотыкался о коряги, скрытые под водой, падал, барахтался, поднимая еще больше мути, но тут же снова вставал, полный несокрушимой решимости.

– Не уйти тебе от меча моего карающего, о владыка болот! – пыхтел он, отплевываясь от тины и пытаясь удержать равновесие. – Я изведу тебя, как моль из сундука, как таракана из-за печки!

Головастики, потревоженные этим неожиданным вторжением в их спокойную жизнь, в панике метались по луже. Лягушки, решив, что этот странный двуногий представляет для них серьезную угрозу, с громким кваканьем прыгали кто куда – одни на берег, другие – еще глубже в тину. Богдан воспринимал это как «бегство мелких приспешников Водяного, устрашившихся его богатырской мощи».

Филя, наблюдавший за этой «героической битвой» с берега, жевал своего леща и откровенно потешался. Картина была действительно комичной: Богдан, весь в грязи и тине, с безумным блеском в глазах, сражающийся с невидимым врагом в обычной луже, выглядел как персонаж из самого нелепого балаганного представления.

Не в силах удержаться, Филя начал давать «ценные» советы своему «герою», повышая голос, чтобы перекричать кваканье лягушек и плеск воды:

– Правее бери, рыцарь, правее! Там, кажись, самая гуща тины, Водяной твой наверняка там засел, в засаде!

Или:

– Эй, Богдан! Атакуй тот большой камыш слева! Мне показалось, оттуда рыбий хвост мелькнул! Точно, Водяной! Только он какой-то маленький… размером с карася…

А когда Богдан в очередной раз споткнулся и чуть не ушел под воду с головой, Филя с деланным испугом крикнул:

– Осторожнее, герой! Кажись, одна русалка тебе подножку поставила! Вон, налево уплыла, только хвостом зеленым махнула! Хватай ее, пока не скрылась в глубинах!

Богдан, разумеется, воспринимал эти «советы» как ценные указания от своего «мудрого товарища», который «с берега лучше видит всю диспозицию врага». Он еще яростнее бросался на «указанные» Филей места, поднимая еще больше брызг и шума.

«Битва» продолжалась. Вода в луже (или пруду) становилась все мутнее, запах тины и болота – все сильнее, а Богдан – все грязнее и мокрее. Но он не сдавался. Он был полон решимости «изгнать Водяного» из его «логова», даже если для этого ему придется перекопать всю лужу своей косой и переловить всех лягушек голыми руками. Ведь на кону стояло не что-нибудь, а спасение «душ христианских»! Ну, или, по крайней мере, хорошее настроение Фили, который откровенно наслаждался этим бесплатным цирком.

Часть 4: "Поверженный" Водяной (и злой пастушонок).

Наконец, после долгой и изнурительной (в основном для него самого) «битвы», Богдан почувствовал, что силы «Водяного» иссякли. Вода в луже (или пруду) была взбаламучена до такой степени, что напоминала скорее жидкую грязь, чем водоем. Все лягушки, кажется, разбежались или попрятались в самых дальних уголках. Тина была вырвана клочьями и плавала на поверхности, как останки какого-то морского чудовища после кораблекрушения. И, самое главное, сам Богдан был настолько уставшим, что едва держался на ногах. А это, по его логике, означало, что и враг должен быть повержен.

Тяжело дыша, весь покрытый с головы до ног слоем ила, тины и прочей водной «атрибутики», с прилипшими к волосам водорослями и с Громобоем-косой, который теперь больше напоминал грабли для сбора мусора, Богдан, пошатываясь, выбрался на берег. Он гордо выпрямился, насколько это было возможно в его мокрой и тяжелой одежде, и, обращаясь к Филе (который уже доедал своего леща и подумывал, не вздремнуть ли), торжественно провозгласил:

– Все! Водяной… он… он посрамлен! Логово его… разорено! Я чувствую… я чувствую, как смрад нечистый уходит из этих вод! Души христианские… отныне… в безопасности! – он сделал еще пару глубоких вдохов, от которых его замутило еще больше, но он счел это «остаточным явлением битвы с потусторонними силами».

Филя, лениво похлопав в ладоши (больше от скуки, чем от восторга), собирался уже было съязвить что-нибудь по поводу «чистоты победы» и «героического вида» Богдана, как вдруг…

Из густых зарослей камыша, что росли на противоположном берегу лужи, с громким ревом и всхлипываниями вылезло нечто маленькое, мокрое и очень сердитое. Это был мальчишка лет семи-восьми, босоногий, в заплатанной рубашонке, весь перепачканный грязью и со слезами, текущими по щекам и смешивающимися с тиной. В руках он сжимал самодельную пастушью дудочку.

– Дя-я-яденька-а-а! – заголосил он, увидев Богдана и указывая на него пальцем, измазанным в чем-то зеленом. – Вы… вы чего мою козу Маньку так напуга-а-али?! Она же вас, как увидела, так и сиганула в эти камыши-и-и! А теперь я ее найти не могу-у-у! А Манька у меня одна-а-а! А ну как ее тут волки съедят, или… или этот… Водяной ваш утащит! Вы что наделали, дяденька-а-а?!

Мальчишка подбежал поближе, размазывая кулаками слезы и тину по лицу, и уставился на Богдана с таким укором и отчаянием, что даже Филя почувствовал легкий укол совести (впрочем, очень легкий и быстро прошедший).

Богдан на мгновение опешил. Явление этого заплаканного, мокрого и злого пастушонка как-то не вписывалось в его героическую картину «победы над Водяным». Он ожидал увидеть благодарных спасенных (может, русалок каких, освобожденных от чар), а не разъяренного мальчишку, требующего свою козу. На его лице, покрытом слоем подсыхающей грязи, отразилось замешательство.

Но только на мгновение. Мозг Богдана, привыкший находить «глубокий смысл» и «тайные знаки» даже в самых обыденных вещах, лихорадочно заработал. И, разумеется, нашел «единственно верное» объяснение.

– Ага! – глаза его снова загорелись прозрением. Он даже слегка отступил от пастушонка, будто ожидая от него какого-то подвоха. – Се не просто мальчишка! Се козни его, Водяного! Вижу, вижу твой хитрый замысел, о дух болотный! Ты принял облик козы невинной, дабы усыпить мою богатырскую бдительность! А теперь, потерпев поражение в честном бою, ты послал ко мне сего отрока плачущего, дабы отвлечь меня от славы моей победной, да посеять в душе моей смуту и сомнение!

Он грозно посмотрел на изумленного пастушонка, который от таких речей заревел еще громче.

– Но я раскусил твой коварный замысел, о Водяной, притворяющийся козой! Не удастся тебе обмануть Богдана, воителя света! Коза твоя (если она и была козой) сама виновата, что связалась с нечистой силой! А ты, отрок… – он строго погрозил мальчишке пальцем, – ступай своей дорогой и передай хозяину своему болотному, что меч мой карающий всегда наготове! И что воды сии отныне свободны от его присутствия скверного! А козу… козу ищи сам! Может, она уже в преисподнюю провалилась, вместе с хозяином своим рогатым! (Тут Богдан, кажется, перепутал Водяного с Чертом, но это уже были мелочи).

Пастушонок, окончательно убедившись, что этот грязный и странный дяденька не только напугал его козу, но еще и совершенно не в своем уме, взвыл так, что лягушки, которые уже было осмелели и начали выглядывать из тины, снова попрятались. А потом, не говоря ни слова, развернулся и, спотыкаясь и всхлипывая, побежал обратно в сторону своей деревни, наверняка чтобы рассказать всем о страшном «болотном чудище», которое напугало его козу Маньку.

Богдан же, проводив его победоносным взглядом, снова повернулся к Филе.

– Вот видишь, Филя! Даже после поражения своего, он не унимается, козни строит! Но мы его раскусили! Истинная победа! Немедленно занеси это в летопись! Как я… как я еще и коварство его посмертное (или почти посмертное) разоблачил!

Филя только покачал головой и подумал, что если Богдан будет продолжать в том же духе, то скоро за ними будет гоняться не только мифическая нечисть, но и вполне реальные, рассерженные жители всех окрестных деревень. И от них отбиться будет куда сложнее, чем от воображаемого Водяного или даже от заплаканного пастушонка.

Глава 9: Вечерние Байки у Костра: О Хитрости Человеческой и Простоте Божественной (в Интерпретации Богдана).

Часть 1: Привал и разведение костра.

После «героической битвы» с Водяным (и его «коварным приспешником» в лице заплаканного пастушонка), солнце окончательно решило уступить место сумеркам. Богдан, хоть и был «победителем», но выглядел так, будто его долго и упорно полоскали в грязной бочке, а потом вываляли в тине. Его хламида прилипала к телу, с волос капала мутная вода, а от него самого исходил такой специфический аромат, что даже Филя, не отличавшийся особой брезгливостью, старался держаться с подветренной стороны. Однако дух «героя» был высок, как никогда – ведь он не только «одолел Водяного», но и «раскусил его посмертные козни»!

Настало время для привала. Филя, будучи человеком практичным и уставшим от дневных «подвигов» своего спутника, быстро нашел относительно сухое и укромное местечко на опушке леса, неподалеку от ручья (на этот раз – с чистой водой, что Филя предусмотрительно проверил). Пока Богдан, стряхивая с себя остатки тины и бормоча что-то о «необходимости ритуального очищения после битвы с нечистью водной», пытался найти «сакральное место для возложения трофеев» (то есть, куда бы пристроить свой мокрый и грязный Громобой-косу), Филя уже деловито собирал сухие ветки и валежник для костра.

Разведение огня было целым искусством, которым Филя владел в совершенстве. Он ловко соорудил небольшой шалашик из тонких прутиков, подложил под него сухой мох и трут, который всегда носил с собой в заветном мешочке, и через пару минут, после нескольких умелых ударов кресалом о кремень, над поляной заклубился первый дымок, а затем весело заплясали язычки пламени. Костер получился что надо – жаркий, ровный, отгоняющий не только вечернюю прохладу, но и (что было особенно актуально) назойливых комаров.

Богдан, закончив свои «ритуальные» поиски (в итоге он просто воткнул косу в землю рядом с костром, объявив это место «освященным оружием победы»), решил «помочь» Филе с костром. Его «помощь», как обычно, заключалась в том, что он с самым серьезным видом начал подбрасывать в уже хорошо разгоревшийся огонь сырые, дымящие ветки, отчего костер начинал чадить и грозил погаснуть.

– Вот так, Филя! – поучал он. – Огонь священный требует подношений! И чем дымнее, тем… тем дальше злые духи разбегутся! Ибо дым – это… это дыхание самого Сварога, изгоняющее тьму!

Филя, молча и с тяжелым вздохом, вытаскивал сырые ветки из огня и подбрасывал вместо них сухие, стараясь делать это так, чтобы Богдан не заметил и не счел это «неуважением к священному дыму». К счастью, Богдан скоро отвлекся на более «важное» занятие – он начал раскладывать вокруг костра камни, создавая из них нечто, по его мнению, напоминающее «охранный рунический круг». На деле же это больше походило на гнездо очень крупной и не слишком умной птицы.

Тем временем Филя, убедившись, что костер в безопасности от «помощи» Богдана, приступил к приготовлению ужина. Ужин, прямо скажем, был не царский, но, учитывая обстоятельства, вполне сносный. Из своей котомки Филя извлек остатки вяленого леща, несколько грибов, «спасенных» от дровосека, да горсть каких-то кореньев, которые он нашел по дороге и которые, по его заверениям, были «не хуже картошки, если их правильно испечь». Еще у него имелась краюха хлеба, которую сердобольная старушка Маланья дала Богдану, и которую Филя предусмотрительно «конфисковал для нужд провиантского отдела их малого войска».

Ловко нанизав грибы и коренья на очищенные прутики, Филя принялся запекать их над углями. Вскоре по поляне распространился аппетитный (по крайней мере, по сравнению с запахом тины от Богдана) аромат печеных грибов и чего-то еще, отдаленно напоминающего печеную картошку. Лещ, конечно, оставался лещом – сухим и соленым, но и он, в отсутствие лучшего, казался вполне съедобным.

Богдан, закончивший свои «рунические» построения, с интересом наблюдал за кулинарными манипуляциями Фили. Ему тоже хотелось есть, но он старался не подавать виду, считая, что истинный герой должен быть выше таких «низменных» потребностей. Однако, когда Филя протянул ему обугленный, но пахнущий дымком гриб, он не смог устоять и принял «подношение» с видом мудреца, снисходящего до мирских забот.

Ужин проходил в относительном молчании, прерываемом лишь треском костра, чавканьем Фили (который ел с аппетитом, достойным человека, весь день наблюдавшего за чужими «подвигами») и глубокомысленными вздохами Богдана, который, даже поглощая пищу, не переставал размышлять о «судьбах мира» и «грядущих свершениях». Атмосфера была почти идиллической, если не считать всепроникающего запаха болота от одежды «героя» и комаров, которые, несмотря на дым, все же умудрялись находить незащищенные участки кожи. Впереди была долгая ночь и, как это всегда бывало в компании Богдана, не менее долгие и увлекательные (для кого как) беседы у костра.

Часть 2: Истории Филимона.

Когда скудный, но горячий ужин был съеден, а костер весело потрескивал, отгоняя ночных теней и наполняя поляну уютным теплом, наступило время для историй. Богдан, хоть и был погружен в свои «высокие думы», все же не мог не заметить, что тишина, нарушаемая лишь звуками ночного леса, становится немного гнетущей. Да и Филя, обычно не слишком словоохотливый, после сытного (по его меркам) ужина и в отсутствие других развлечений, тоже был не прочь почесать языком.

– Ну что, герой, – начал Филя, подбрасывая в костер пару сухих веток и устраиваясь поудобнее на своем импровизированном ложе из еловых лап, – пока мы тут сидим, да комаров кормим, не рассказать ли нам друг дружке чего-нибудь занимательного? А то, знаешь, от дум твоих великих, да от подвигов ратных, голова иной раз пухнет, как тот котел смоляной, что ты «одолевал». Надобно ее, голову-то, чем-нибудь полегче занять, дабы не взорвалась от премудрости.

Богдан, который как раз пытался «дешифровать» форму пляшущего на углях пламени (которое, по его мнению, несомненно, предвещало что-то важное), оторвался от своего занятия и милостиво кивнул:

– Глаголь, Филя! Ибо истории народные, они как колодец бездонный, из коего черпать можно мудрость вековую да примеры для подражания (или наоборот, для осуждения)!

Филя хмыкнул. Примеры для подражания в его историях встречались редко, а вот поводов для смеха или ехидных замечаний – хоть отбавляй. Он почесал в затылке, выбирая, с чего бы начать, и решил, по своему обыкновению, ударить по самым животрепещущим темам – хитрости, глупости, жадности и, конечно же, делам амурным.

– Ну, слушай тогда, раз такое дело, – начал он, и в голосе его заиграли плутовские нотки. – Было это, аль не было, а старые солдаты бают, что служил в одном полку солдат, Иваном звали, да не просто Иваном, а Иваном-Хитрецом. Голова у него была – не голова, а целая палата ума, а хитрости – что блох на бродячей собаке. И вот, приехал к ним в полк генерал, важный такой, с брюхом, что арбуз, да с усами, что веники банные. И решил он, значит, солдатскую смекалку проверить. Построил всех на плацу и говорит: «Кто, – говорит, – меня, генерала его превосходительства, так обманет, что я и слова сказать не смогу, тому – неделя отпуска да серебряный рубль в придачу!»

– Ну, солдаты стоят, репу чешут, никто не решается. А Иван-Хитрец вперед выходит. «Я, – говорит, – ваше превосходительство, попробую». А сам снял с себя ранец, поставил его перед генералом и говорит: «А вот, ваше превосходительство, не слабо ли вам в мой ранец солдатский залезть?» Генерал аж побагровел от такой наглости. «Да как ты смеешь, хам, такое мне предлагать?! Да я тебя… Да я тебя под трибунал!» А Иван-Хитрец только ухмыляется и говорит: «Так вот, ваше превосходительство, я вас и обманул! Вы же сами сказали – кто так обманет, что слова сказать не сможете. А вы тут вон сколько слов наговорили, да еще и рассердились!» Генерал поперхнулся, покрутил усами, да делать нечего – слово генеральское, крепче гороха пареного. Пришлось и отпуск Ивану дать, и рубль серебряный отсчитать. Такая вот хитрость солдатская!

Филя смачно сплюнул в костер и, не дожидаясь реакции Богдана (который уже начал что-то бормотать про «аллегорию борьбы простого народа с косностью военной машины»), продолжил:

– А вот еще, про купца одного, Федота Жадюгу. Был он богат, что Крез какой, а жаден – хуже скорпиона. Каждый грош считал, каждую копейку в сундук прятал. И вот, прослышал он, что в соседнем городе купец один, тоже не бедный, помер, а наследников не оставил. И якобы все его добро теперь продают за полцены. Федот наш, понятно, загорелся. Ночь не спал, все думал, как бы ему это добро за бесценок прибрать. Поехал, значит, в тот город, а там ему говорят: «Да, продаем. Только условие одно – все разом покупать надобно, и сундуки не вскрывать, что в них – то и твое». Федот подумал-подумал, прикинул, что купец тот был богатый, значит, и в сундуках не солома, да и согласился. Отвалил последние свои сбережения, привез эти сундуки домой, заперся в амбаре и давай их вскрывать в предвкушении. А там… в одном сундуке – старые, дырявые лапти, в другом – битые горшки, в третьем – мышиный помет да паутина. Оказалось, тот «умерший» купец был еще большим плутом, чем Федот, и таким макаром решил от своего хлама избавиться, да еще и денег на этом заработать. Так Федот Жадюга сам себя и перехитрил – и денег лишился, и хламом обзавелся. А все жадность его непомерная!

Филя снова сделал паузу, подбросил дров и, заметив, что Богдан уже открыл рот, чтобы выдать очередное «глубокомысленное» толкование, поспешил продолжить, чтобы не сбить собственный рассказчицкий раж:

– А про попов, герой, историй – что звезд на небе! Вот, скажем, был у нас в приходе один батюшка, отец Пахом. Мужик он был неглупый, да и выпить не дурак. И вот, собрал он как-то с прихожан деньги на починку колокольни – мол, треснула, вот-вот обвалится. Прихожане, народ набожный, скинулись, кто сколько мог. А отец Пахом эти денежки взял, да и пропил их с дьячком в кабаке за три дня. А когда прихожане его спрашивать начали, мол, где же починка, батюшка, он им и отвечает: «Так, чада мои, благодать-то какая на нас сошла! Как только я денежки ваши собрал, да молитву усердную вознес, так трещина та сама собой и затянулась! Чудо господне, не иначе!» Прихожане поахали, поохали, да и поверили. А колокольня так и стояла, кривая да облезлая, еще лет двадцать. Вот тебе и лукавство пастырское!

– Ну, и напоследок, – Филя понизил голос до заговорщицкого шепота, хотя вокруг на несколько верст не было ни души, кроме них да комаров, – про любовь-морковь, да про мужей рогатых. Жила-была в одной деревне баба, Матреной звали, бойкая да красивая, а муж у нее был – тюфяк тюфяком, Иван-Лежебока. Ну, Матрена, понятно, скучала. И завела себе ухажера, кузнеца местного, Степана-Громилу. А чтобы муж ничего не заподозрил, она придумала хитрость. Как только Степан к ней в гости собирался, она мужу говорила: «Ой, Ванюша, что-то мне нездоровится, в груди колет, в глазах темнеет. Пойду-ка я на сеновал, полежу, может, отпустит». А сама – шмыг на сеновал, а там ее уже Степан дожидается. Иван-Лежебока, дурень, верил, жену жалел, а то, что она с сеновала возвращалась румяная да веселая, списывал на «целебную силу свежего сена». Так и продолжалось, пока однажды Степан по пьяной лавочке в кабаке не проболтался, как он Матрену «сеном лечит». Смеху было на всю деревню! А Иван-Лежебока так ничего и не понял. Ему сказали, что Степан – знахарь великий, вот и лечит его жену от «хвори сердечной». Такая вот она, любовь народная, хитрая да непредсказуемая!

Филя закончил, с довольным видом потянулся и посмотрел на Богдана, ожидая его реакции. Он рассказал эти истории с присущим ему юмором, смачно, используя забористые простонародные выражения, от которых у Богдана, если бы он не был так поглощен поиском «глубинного смысла», уши могли бы свернуться в трубочку. Но Богдан… Богдан был в восторге. Для него эти байки были не просто байками. Это были… это были ключи! Ключи к пониманию всей сложности и многогранности мира! И он уже готов был приступить к их «дешифровке».

Часть 3: "Глубокая дешифровка" Богдана.

Пока Филя, смакуя детали своих баек и хитро поглядывая на языки пламени, отводил душу, Богдан сидел, затаив дыхание, и впитывал каждое слово, как губка. Его чугунок-шелом съехал на лоб, обнажая морщины напряженной мысли, а глаза горели тем самым пророческим огнем, который так хорошо был знаком Филе. Он не просто слушал – он АНАЛИЗИРОВАЛ. Он видел за приземленными сюжетами и грубоватым юмором Фили глубинные пласты сакральных истин, метафоры космического масштаба и аллегории, достойные быть высеченными на скрижалях вечности. И как только Филя заканчивал очередную историю, Богдан тут же приступал к ее «дешифровке».