Иван. Грозное Царствие

© Даниил Римашевский, 2025

ISBN 978-5-0067-3236-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Свеча. Одинокая, высокая восковая свеча в массивном, тускло поблескивающем золотом подсвечнике. Пламя колышется, живое и хрупкое, отбрасывая гигантские, пляшущие тени на стены палаты. Стены, затянутые темным бархатом, расшитым причудливыми звериными мотивами, громоздятся в полумраке. Видны края тяжелого дубового стола, инкрустированного слоновой костью, угол иконы в богатом окладе, мутно мерцающего в отблесках угасающего огня. Воздух спертый, пропитанный запахом воска, ладана, лечебных трав и… чего-то старого, затхлого, нездорового. Богатство? Да. Но богатство, которое не согревает, а давит. Мрачное, как сама эта ночь.

ГЛУБОКИЙ, ЧУТЬ НАДТРЕСНУТЫЙ ГОЛОС: «Москва… 1584 год… Март. Не весна еще – преддверие. Предчувствие. Тишина. Тишина такая густая, что слышно, как падают угольки в печи. Как скрипит паркет под невидимыми шагами прошлого. Тишина… перед вечной ночью…»

Пламя свечи резко вздрагивает от незримого сквозняка. Воск стекает тяжелой слезой. Темнота экрана на мгновение, и… маленькая, бледная, беспомощная рука. На ней – несоразмерно огромная, неподъемная, ослепительно сияющая золотом и самоцветами Шапка Мономаха. Она сползает набок, закрывая почти все личико. Видны лишь испуганные, широко распахнутые глаза мальчика – Ивана. Он сидит на троне, ноги не достают до пола. Трон кажется ему горой. А шапка – миром. Миром, который ему вручили, но который он не может удержать. И не понимает. Лишь боится его тяжести.

Гул. Сначала далекий, как ропот моря. Затем ближе. Громче. НАРАСТАЮЩИЙ ГУЛ ТОЛПЫ. Крики. Не ликующие – злые. Голодные. Полные ненависти.

Огонь. ПЛАМЯ ВОССТАНИЯ. Не символ – реальное пламя. Москва горит. 1547 год. Багровые языки лижут деревянные терема, черные клубы дыма застилают небо. Лица в толпе искажены яростью и отчаянием. Они ищут виноватых. Ищут его. Юного царя.

ТЕНЬ. Огромная, безликая, падающая на стену палаты малолетнего княжича. Это тень его отца – Великого князя Василия III. Тень власти. Тень, которая исчезла слишком рано, оставив трехлетнего наследника на растерзание боярских кланов. Тень, которая навсегда легла на его душу – тень отцовского величия и собственной беззащитности.

СЛЕЗЫ МАТЕРИ-РЕГЕНТШИ. Елена Глинская. Красивое, измученное лицо. Глаза, полные страха не за себя – за сына. За его будущее в этом змеином клубке интриг. Ее пальцы судорожно сжимают руку мальчика. Она его щит. Но щит хрупкий, временный. И скоро его не станет. Яд? Насилие? История стерла детали, оставив лишь факт: мать умерла, когда Ивану было восемь. Осиротел полностью. Остался один. Совсем один. Среди волков в боярских шубах.

Гул толпы сливается, перекрывается, трансформируется. Теперь это уже не просто ропот – это ТРЕВОЖНЫЙ, НЕПРЕРЫВНЫЙ, ДАВЯЩИЙ БОЙ КОЛОКОЛОВ. Набат? Зов на молитву? Или погребальный звон по детству? Звон, который бьется в висках, который не умолкает, который становится саундтреком его кошмаров. Звон, предвещающий грядущие бури, кровь, безумие.

Свеча. Пламя стало совсем маленьким, синим у самого фитиля. Оно борется. Последний лепесток жизни в море воска и мрака. Тени на стене сгущаются, становятся зловещими, почти осязаемыми. Они похожи на крылья гигантской птицы. На двуглавого орла. Символ империи, которую он строил и калечил. Символ власти, которая вознесла его и сожрала. Символ России, чью душу он пытался выковать в горниле страха и крови. Тень Орла. Его тень.

ГОЛОС: «Этот мальчик… с глазами полными ужаса под шапкой, что весила больше его самого… Этот сирота, в чьей колыбелью были заговоры, а игрушками – страх и ненависть… Он вырос. Он стал Грозным. Он стал Царем Всея Руси. Он воздвиг храмы и сровнял с землей целые города. Он казнил друзей и молился за врагов. Он любил так же страстно, как и ненавидел. Он убил сына… и плакал над его гробом. Он создал Россию… и посеял в ней семена Смуты. Он – Иван Васильевич. И вот теперь… тишина.»

Пламя свечи делает последний, отчаянный прыжок вверх – и гаснет. КАДР: Полная, абсолютная тьма. Лишь слабый, мертвенный отсвет где-то вдалеке – возможно, луна в окне, возможно, последний уголек в печи. Тьма, поглотившая и свечу, и тени, и самого Царя.

Колокола стихают резко, словно перерезанные. Последний удар замер в воздухе… и растаял. Осталась только та самая ТИШИНА ПЕРЕД ВЕЧНОЙ НОЧЬЮ. Глубокая. Бездонная. Предвещающая конец пути длиною в пятьдесят три года.

ГОЛОС: «Тишина… И тень Двуглавого Орла. Все, что осталось… от Грозного Царя.»

Акт I

Рождение

«Что розой зовется, хоть розой назови,

Хоть нет, – аромат ее сладок!»

Слова Шекспира повисают в спертом воздухе палат бояр Шуйских. Сладок? Здесь сладости не было. Здесь был уксус унижения, прогорклый хлеб страха, поданный на серебряном блюде презрения. Москва, годы малолетства Ивана Васильевича. Не царские покои – клетка. Пышная, золоченая, но клетка. Великокняжеский сын, сирота при живых властителях – боярах, рвущих друг у друга из рук куски регентства над ним и над всей Русью.

Представьте долгие, тоскливые палаты. Высокие потолки, расписанные ликами святых, смотрящих вниз с безучастным величием. Тяжелые ковры глушат шаги, но не глушат голоса. Голоса Шуйских, Бельских, прочих временщиков – громкие, самоуверенные, пропитанные властью и вином. Они решают. Они делят. Вольготно раскинувшись на резных лавках, попирая ногами узоры персидских тканей, они вершат судьбы княжества. А где же князь? Где наследник престола?

В углу. Всегда в углу. Маленькая фигурка в дорогой, но поношенной одежонке. Иван. Глаза – слишком большие для худого личика, глаза, впитавшие не детскую радость, а настороженность затравленного зверька. Он – призрак в собственном доме. Призрак будущей власти, которой все еще боятся, но уже открыто презирают. Его кормят объедками с барского стола – когда вспомнят. Его одевают – чтобы не опозорить род перед иноземцами. Его учат грамоте – формально. Но главная наука преподается здесь, ежедневно, без учебников. Наука страха. Наука бесправия. Наука ненависти.

Однажды – а таких «однажды» было множество – дверь в соседнюю палату приоткрыта. Щель. Темный проем, обещающий лишь боль. Но мальчик замер. Оттуда доносятся звуки – не речи, не смех. Стук. Тяжелый, глухой. Сдавленный стон. И голос, знакомый, один из опекунов-тюремщиков, холодный и спокойный: «Признавайся, холоп, крал?» Еще стук. Еще стон.

Ребенок прильнул к щели. Глаз, приспособившийся к полутьме угла, выхватывает сцену: огромный, краснорожий боярин в парчовом кафтане. Перед ним на коленях – слуга, трясущийся, с окровавленным лицом. И палка. Толстая, дубовая. Она снова взлетает в занесенной длани. И обрушивается. Снова. И снова. Костный хруст. Хлюпающий звук. И этот голос, все тот же, методичный: «Говори…»

Мальчик не плачет. Он даже не дышит. Он впитывает. Каждый удар. Каждый стон. Капли крови на паркете, чернеющие в полумраке. Лицо боярина – не злое, нет. Усталое. Деловое. Так бьют скотину. Так выполняют работу. Власть – это боль, которую причиняют другим. Безнаказанно. Потому что можешь. Потому что твой указ. Власть – это страх в глазах того, кто слабее.

Он отползает от двери. Обратно в свой угол. На холодный камень пола, где даже ковер не стелют. Колени подобраны к подбородку. Руки обхватили голову. Но не для защиты. Для того, чтобы спрятать то, что закипает внутри. Не слезы. Нет. Не детские слезы. Что-то иное. Темное. Липкое. Как смола. Первая искра того гнева, что через годы спалит пол-Руси. Первый холодок той жестокости, что станет его броней и его проклятием.

«Роза…» – шепчут стихи. Какая роза? Здесь растет лишь чертополох. Мальчик во дворце – сорняк, который топчут. Его детство – не аромат лепестков, а вонь конюшни и крови. Его невинность? Растоптана сапогами властолюбивых бояр на глазах у святых ликов на потолке. Святые молчат. Бог молчит. Остается только страх. Страх – его хлеб. Страх – его учитель. Страх – его единственный спутник в этих бесконечных, золоченых коридорах бессилия.

Он смотрит на свои тонкие, бледные руки. Руки ребенка. Но в душе уже клубится что-то взрослое, уродливое, выпестованное унижением. Он запомнит лица. Запомнит имена. Запомнит звук дубины, ломающей кости. Запомнит вкус собственного страха. И когда-нибудь, когда шапка Мономаха перестанет сползать на глаза, когда его собственный голос окрепнет, он вернет этот страх. Умноженный на сто. Он заставит их забиться в углах. Он покажет им, как выглядит настоящая власть. Власть, выкованная в этом самом углу, из страха и ненависти.

Сладок аромат? Нет. Здесь пахнет гнилью будущего. Здесь, в палатах Шуйских, под равнодушными взорами святых, формируется тень. Тень Грозного Царя. Первый, горький лепесток его души уже сорван.

«Боже, суд Твой царю даждь, и правду Твою сыну царёву…» – слова Псалтири, вырвавшиеся тысячеголосым стоном из грудей толпы, бившейся, как рыба на берегу, на заледенелой Соборной площади. Москва. Январь. Воздух, колкий от мороза, звенел не только от холода, но и от ликующего звона колоколов Успенского собора. Казалось, сама Русь, измученная годами малолетства государева и боярской вольницы, вздохнула полной грудью, выдохнув этот гулкий, вселенский набат радости. Шестнадцатилетний Иван Васильевич венчался на царство. Не Великим князем – Царем. Самодержцем. Наследником Рима и Византии. Золотая шапка Мономаха, та самая, что когда-то сползала на глаза испуганному ребенку, теперь легла на чело юноши с ледяной, неоспоримой тяжестью.

Представьте собор. Не просто храм – горнило истории. Лучи зимнего солнца, пробиваясь сквозь узкие окна, режут сумрак, выхватывая лики святых в сиянии золотых окладов, вспыхивая на митрах митрополита Макария, на парчовых ризах духовенства. Воздух густ от ладана, от дыхания тысяч тел, от священного трепета. И в центре этого золотого марева – он. Иван. Уже не мальчик из угла. Прямой, почти неестественно неподвижный, в тяжелейших, ослепительных царских бармах. Лицо бледное, подчеркнуто белизной воротника, с резко очерченными скулами и сжатыми губами. Глаза… Глаза не ликуют. Они впитывают. Впитывают этот золотой блеск, этот гул толпы, этот дым кадил. Впитывают с жадностью голодного, но и с осторожностью зверя, вышедшего из клетки в незнакомый лес. Золото. Оно повсюду. Оно льется с куполов, струится с икон, сверкает на облачениях, давит на его плечи тяжестью короны. Золото власти. Золото обещаний. Золото мечты о сильной, единой Руси, о которой твердил ему дед Иван III, чей призрак, казалось, витал сегодня под сводами.

Но сквозь ликование, сквозь псалмопение, сквозь сладковатый дым ладана, юный царь слышал и другое. Металлический лязг. Глухой, отчетливый, ритмичный. Это сталь доспехов его дружины, стоявшей стеной вдоль пути к трону. Это скрежет засовов, которыми запирали ворота Кремля накануне, опасаясь смуты. Это холодное эхо будущих решений. Холод стали. Он витал в воздухе, резкий контраст теплому золоту веры и надежды. Он ощущался в крепкой хватке оружия в руках стражников, в их непроницаемых взглядах, устремленных не на святыни, а в толпу, выискивая малейшую угрозу. Он был в самом взгляде митрополита Макария – мудром, но и оценивающем. В этом взгляде был вопрос: Достоин ли? Справится ли мальчишка, выросший в интригах, с шапкой Мономаха и мечом Давида?

И были они. Два силуэта, почти слившиеся с толпой высшего духовенства и бояр, но для Ивана – отдельные, значимые. Сильвестр, священник с суровым, аскетичным лицом пророка, глаза которого горели неземным огнем ревности о вере и государстве. И Алексий Адашев, молодой, но не по годам степенный, с умным, проницательным взглядом чиновника, знающего цену каждой копейке в казне и каждому слову в указе. «Избранная Рада». Те, кто пришел к нему в дни смятения после страшного московского пожара и бунта, кто говорил о правде, о реформах, о сильной и справедливой власти. Учителя? Наставники? Друзья? Или… манипуляторы?