Серенада для Нади. Забытая трагедия Второй мировой

1

Люди, которые хорошо переносят полеты, забывают, что они сидят в металлической коробке на высоте восьми тысяч метров, их больше заботит качество вина, вкус еды, размер кресла. Скажу сразу – я именно из таких людей.

Потягивая белый портвейн в комфортном кресле самолета, следующего из Франкфурта в Бостон, я слушаю убаюкивающее гудение турбин.

После того как подали ужин, самолет погрузился в темноту. Некоторые пассажиры надели маски для сна, которые ранее раздали в синих мешочках, и теперь спят, некоторые достали из тех же мешочков теплые носки и смотрят кино на экране впереди стоящего кресла. Те, кто включил комедию, смеются в голос, так как не слышат себя из-за наушников. А сидящий передо мной седой мужчина, должно быть, страдает от синдрома беспокойных ног.

Немецкие стюардессы в синих костюмах и таких же шапочках, собрав подносы и пожелав пассажирам спокойной ночи, теперь закрывают шторки иллюминаторов. Они это делают в ночное время, чтобы пассажиров не разбудили рассветные лучи.

Если вы не хотите просыпаться на завтрак, вам надо повесить специальный знак на спинку вашего кресла. Я, однако, спать не собираюсь. Я начала набирать этот текст на ноутбуке и продолжу печатать до прибытия в Бостон. Мне нужно закончить мою историю, пока мы не сели.

Не знаю почему, но я чувствую, что это необходимо. Надо закончить историю, завершить это дело, рассказать все до конца. Старые счеты, пережитые страдания, последствия человеческой жестокости – все нужно похоронить. Карл Саган считал, что люди до сих пор проявляют агрессивные черты своих предков-рептилий. «Мозговой ствол – орган, доставшийся нам в наследство от рептилий и определяющий развившиеся со временем агрессивное и ритуальное поведение, территориальную и социальную иерархию», – говорил он.

Я с ним согласна. В каждом из нас под маской вежливости скрывается крокодил, который сразу обнажает свои острые зубы, стоит нам почувствовать угрозу.

Я должна рассказать все. Только признание, только свидетельство помогут боли утихнуть, и жить станет проще.

Этим утром я села на рейс Стамбул – Франкфурт. Во время пересадки во Франкфурте я немного скоротала время в кафе за чашечкой латте. Затем пробралась через запутанные лабиринты этого аэропорта-города, где все устроено для полетов, и подошла на паспортный контроль. Отстояв очередь для всех неевропейцев, я протянула свой паспорт со звездой и полумесяцем сурово глядящему пограничнику. Он тщательно внес в систему все данные.

Имя: Майя

Фамилия: Дуран

Пол: женский

Дата рождения: 21 января 1965

Должно быть, он подсчитал, что мне 36 лет.

Поскольку в паспорте нет информации о религиозной принадлежности, пограничник не стал писать «вероисповедание: ислам», однако, держа в руках турецкий паспорт, он был полностью в этом уверен. Какое еще может быть вероисповедание! Между тем, внутри меня жили еще три женщины. Я была не просто Майей: в то же время меня звали Айше, Надя и Мари.

С этими четырьмя личностями мне предстояло прибыть в Америку. В бостонском аэропорту Логан я сяду в такси и поеду в Массачусетскую больницу общего профиля.

Никто не спросит мое вероисповедание. Если же найдется такой любопытный, ответ у меня готов: мусульманка, иудейка и католичка, короче говоря – человек.

Все стюардессы в самолете высокие и красивые блондинки. Униформа на них сидит как влитая. Никогда не видела других людей, на которых одежда всегда сидела бы как на немцах – без единой складочки, будто ее только что выстирали, отутюжили и накрахмалили. То ли телосложение у них такое, то ли держатся они прямо – не знаю. Вот только такая проблема, как у меня, – когда тщательно подбираешь образ и каждое утро выходишь из дома разодетый, а в конце рабочего дня выглядишь растрепанной неряхой – немцам не знакома.

Я, конечно, не Лабрюйер[1], но поскольку много лет встречала иностранных гостей Стамбульского университета, у меня накопились наблюдения за людьми всех национальностей. В таких вещах я обычно не ошибаюсь.

Одна из этих аккуратных стюардесс забирает у меня пустой стакан от портвейна и спрашивает по-английски, хочу ли я еще.

– Thank you![2] – отвечаю я, и да, я хочу еще. С тех пор как Филиз, ездившая в Португалию на медицинский конгресс, привезла мне оттуда бутылку белого портвейна, я полюбила этот напиток. Хотя попадается он мне нечасто…

На самом деле я пью не так много. Первый раз мне дал попробовать вино Ахмет. Мне совсем не понравилось, но мне нравился Ахмет, поэтому я ничего ему не сказала. А потом, должно быть, привыкла. Ах, те первые годы! Когда я познакомилась с Ахметом, он был совсем другим человеком, чудовище внутри него еще спало. В те годы я грезила, что он тот, о ком я мечтала, – по-женски тонкий, но в то же время настоящий мужчина.

Если я перескакиваю с темы на тему, причина тому не портвейн, а неразбериха в моей жизни.

Ахмет был высоким, достаточно привлекательным шатеном. Глаза у него были маленькие и близко посаженные, однако такие черты не портят мужчин так, как женщин. Все компенсирует телосложение и мускулатура.

Он больше не мой муж. Мы развелись восемь лет назад.

У меня был любимый или, как теперь модно выражаться, бойфренд по имени Тарык. Но и его я оставила позади, среди своих стамбульских воспоминаний. Ведь Майя должна быть свободной, не обремененной никакими связями, никакими отношениями.

Стюардесса, бесшумно скользя между спящими пассажирами, приносит отличный портвейн. Сделав глоток, я закрываю глаза. Затем тоже надеваю теплые носки из синего мешочка. Как приятно снять каблуки. Знаю, что ноги опухнут и после посадки будет сложно надеть туфли снова, но оно того стоит.

История, которая подойдет к концу, когда я сяду в Бостоне и доберусь до Массачусетской больницы, и которая полностью изменила мою жизнь, началась три месяца назад, в феврале.

В тот день я вышла из ректората и села в машину, когда зазвонил телефон. Это был Тарык. Я сняла трубку:

– Дел по горло, Тарык. Этой бумажной работе конца-края нет! То с прессой пообщайся, то речь ректора подготовь, то опровержение напиши. Вдобавок надо встретить иностранца в аэропорту! Ехать долго, пробки жуткие, да и погода ужасная. Дождь пробирает до костей.

Вдруг я замолчала: испугалась, что может начаться неприятный разговор. Тарык тоже мог быть занят и не в настроении.

Но нет, как оказалось, угрозы поссориться не было. Все было хуже: из трубки доносились только «м-м-м», «да-а?» и подобные ничего не значащие звуки.

Я не могла знать, что он там делал, все равно я его не видела – ему не нужно было стараться изображать заинтересованность. Кто знает, чем он был занят. Может быть, работал за компьютером, печатал что-то одной рукой.

Лучше бы он вовсе не звонил. Но я воспользовалась его звонком, чтобы пожаловаться. И как же неприятно было потом подбирать подходящие слова, чтобы закончить разговор на позитивной ноте.

– Знаешь, Стамбул в феврале просто с ума сводит. День и ночь идет дождь, – продолжила я мягче, – все время холодно и зябко. Чего ни коснешься – все мокрое. Ветер то ледяной, то промозглый. Море штормит, все время темно…

– Ну да, – ответил Тарык, – чем еще ты недовольна в жизни?

Я раздраженно взглянула на телефон.

– Я все перечислила, не переживай. А ты, вместо того чтобы поддержать, только издеваешься!

Конечно, я перечислила не все. Не могла же я рассказать, как уже три дня болит живот, как я забыла взять с собой тампоны в университет и как намучилась, пока не добралась до аптеки.

Тарык, конечно, классный парень, но мы пока не настолько близки.

– А кто?

Должно быть, молчание затянулось, и он почувствовал необходимость что-нибудь спросить.

– Кто «кто»?

– Иностранец. Которого ты в аэропорту встречаешь.

Я взглянула на распечатку перед собой.

– Максимилиан Вагнер. Профессор из Гарварда. Имя немецкое, но сам он американец.

– Зачем приезжает, на конференцию?

– Тут есть его биография, я пока не читала. В любом случае раньше, чем через час, я до аэропорта не доберусь, успею ознакомиться.

– Ладно, терпения тебе, дорогая. Увидимся.

– А ты зачем звонил?

– Думал вечером встретиться, если ты свободна.

Он повесил трубку. «И этот туда же», – вздохнула я. Я что, никогда не встречу мужчину, который будет понимать не то, что я говорю, а то, что я хочу сказать? Неужели так сложно понять, что, когда я говорю: «Погода ужасная», я говорю не только о погоде? Мне непременно надо сказать: «Я устала от этой жизни»? Кто-нибудь поймет, что, когда я говорю: «Дел по горло», это значит, что я нуждаюсь в сильном мужчине рядом? Как можно не понять, что «дождь пробирает до костей» на самом деле значит «хочу, чтобы ты был рядом»? Грош цена объятиям, если приходится говорить: «Обними меня»! Видимо, я все время требую слишком многого.

Коротышка Сулейман, наш водитель, виляя на черной ректорской машине, выехал на магистраль. Слава богу, больше не надо плестись как черепаха: справа была обочина, и как все большие черные машины, наша тоже могла ехать по этой запретной пустой полосе.

Трасса Е80 была забита до отказа, тысячи машин не двигались с места. «Господи, ну что за город, – подумала я, – везде пробки. Чтобы успеть на вечерний рейс, надо утром выезжать, что ли?»

То и дело какие-нибудь умники, завидуя нам, пытались выехать на обочину, но, боясь штрафа, быстро с нее съезжали. Ушлые пройдохи! Правда, меня тоже водитель возил по этой заветной полосе, но я же не ради своего удовольствия разъезжаю. В мегаполисе, где пятнадцать миллионов человек теснятся как сельди в бочке, как прожить без маленьких привилегий?

– Что это тебя насмешило, абла?[3]

«Этот шофер за мной подглядывает, что ли, – подумала я. – Хватит коситься в зеркало! За дорогой следи!»

– Ничего, вспоминала кое-что…

Что я могла вспоминать? Я думала про обочину. Наверное, улыбнулась, когда подумала: «Ездила бы я по обочине, не будь я в ректорском автомобиле».

– Долго еще ехать?

– Через двадцать минут будет там. Если бы не служебный автомобиль, мы бы и до полуночи не добрались.

Пока мы неслись вперед, за нами наблюдали дорожные полицейские. Они высматривали, кто мы: обычные граждане, которых надо остановить, отругать и выписать штраф, или важные персоны, которым надо отдать честь? Потом, завидев мигающий синий маячок рядом с номерным знаком, они понимали, что мы члены общества избранных, и приветствовали нас.

Боже мой, не страна, а рай! Все так просто. Пока ты едешь в ректорском автомобиле, разумеется.

Я же собиралась прочитать распечатки. Профессор пра́ва, немец, холост… Холост? Разве остались в наши дни неженатые профессора?

– А, ясно, – пробормотала я. Я проглядела самое важное: под именем «Максимилиан Вагнер» была указана дата рождения. 19 августа 1914 года. Значит, ему 87 лет. Ну и старик, как же он сюда доехал? Наверное, жена умерла или они развелись. Хотя в их времена не было столько разводов, люди женились, чтобы жить вместе, а не чтобы развестись, как сейчас.

«Вот так сюрприз», – пронеслось в голове. Три дня мне придется лечить болячки старика и давать ему таблетки. Чтоб тебя, Максимилиан Вагнер! Не нашел лучшего времени приехать в Стамбул, чем в эти гадкие февральские дни?

Я заранее знала, что будет спрашивать старик из Америки. «О-о-о, в Стамбуле бывает так холодно? А я привез вещи для жаркого климата. М-м-м, и дороги у вас есть? Извините, а почему вы без платка? А разве женщины могут работать в университете?»

Я уже привыкла к таким вопросам. Каждый раз перед встречей с иностранцем я морально готовилась. С фальшивой улыбкой я отвечу старику то же самое, что и остальным: республика, реформы, в Турции женщины получили избирательное право раньше, чем во многих европейских странах, сорок процентов университетских преподавателей – женщины. И добавлю: уже более полувека в этой стране не носят фески[4], у мужчин не бывает четырех жен, турки – не арабы, в Стамбуле нет верблюдов и пустыни, зимой все морозят задницу, ну и тому подобное.

Про себя же я буду ругаться: «Столько информации в открытом доступе, болван, взял бы и почитал, узнал бы страну, куда едешь! Мы же не считаем до сих пор Америку страной краснокожих и ковбоев! Ты же профессор, как можно приезжать таким неподготовленным?»

В то же время я скрою, что, несмотря на гарантированные законом права, многих женщин по-прежнему избивают, женские убежища переполнены, а на востоке девушек могут казнить по решению семейного совета. Ведь это ранит мои патриотические чувства. К тому же это не вся правда, а лишь ее часть.

Объяснять все это часто приезжающим иностранцам, а потом вести их на экскурсию на «Гранд-базар» и в «Голубую мечеть»[5] и помогать покупать кожаные куртки, яблочный чай, синие бусины от сглаза и рахат-лукум – важнейшая часть моей работы. В нынешнее время, когда работу найти нелегко, ничего не остается, кроме как отвечать на глупые вопросы, умело уходить от ухаживаний престарелых профессоров, включая дурочку, а при прощании в аэропорту терпеть их поцелуи и объятия, будто мы сто лет как родные, и слушать разглагольствования о турецком гостеприимстве…

Что поделаешь, у каждой работы свои недостатки. У моей вот такие. Когда бывший муж, несмотря на судебное решение, не платит алименты и вся ответственность за четырнадцатилетнего сына плюс школьные расходы ложатся на твои плечи, ты не можешь позволить вести себя как многодетные голливудские звезды.

Ранним утром выбегаешь из дома, влезаешь в переполненную маршрутку, чтобы добраться до чертовой работы, вечером уставшая как собака тем же путем возвращаешься домой, кормишь сына, чей смысл жизни – играть в «Плейстейшен», а на следующий день повторяешь все снова, как современная женская версия Сизифа, – так и выживаешь.

К выходным под глазами появляются черные круги. Решаешь приятно провести время в компании пары подруг и стремишься в громадные торговые центры – эти новые святыни Стамбула.

Приятно бывает посмотреть американскую романтическую комедию, а потом, пока не рассеялось приятное чувство, опрокинуть два бокала вина в каком-нибудь ресторанчике. Смотришь – за большинством столиков сидят девушки. Интересно, когда это женщины с мужчинами так разделились?

Девушки сначала в красках описывают, как хорошо быть одинокой и независимой, а затем все время говорят о мужчинах. Говорят все одно и то же: женщины наконец избавились от векового рабства и обрели самостоятельность, поэтому институт брака больше не нужен, женщины стали образованнее и успешнее, что крайне беспокоит мужчин, через двести лет мужчин совсем не останется и женщины будут размножаться без их участия, и все тому подобное.

Иногда и я присоединялась к таким разговорам. Говорила, что в этом-то и состоит трагедия успешной женщины в современном мире. Так и будет продолжаться, пока мужчины выбирают себе жен, а не наоборот. Счастливые времена наступят тогда, когда девушки будут покупать кольца и делать возлюбленным предложение, будут отправлять свою семью на сватовство в дом молодого человека, и в семью будет приходить не невестка, а зять. Но в Турцию такой обычай придет в последнюю очередь. Ведь какими бы сильными ни становились женщины, Турция – страна-мужчина.

Я делила страны по половому признаку. Например, Скандинавские страны, Франция, Италия были женщинами, а Германия, Испания, США – мужчинами…

Седой мужчина передо мной, откинувшись в кресле, постоянно дергается. Мне не мешает, но какой же он беспокойный. Сидящая в моем ряду с левой стороны парочка без конца целуется. Поскольку кресла бизнес-класса откидываются полностью, они выглядят, будто лежат у себя в спальне. Я полностью уверена, что они сейчас ласкают друг друга под одеялом. Как утверждал Шопенгауэр, природа обманывает их в целях сохранения вида. Неужели то, что мы называем любовью, на самом деле лишь обман, необходимый для рождения потомства?

Когда мы ехали в аэропорт встречать профессора, Сулейман то и дело поглядывал на меня в зеркало заднего вида. Я старалась не встречаться с ним взглядом. Несомненно, этот дурачок видел во мне «разведенку». Все мужчины одинаковые. Стоит женщине развестись, как она непременно ищет «мужчину», непременно в нем нуждается! Кто знает, что он себе нафантазировал. Прислонив голову к стеклу, я наблюдала за дождем.

Наконец, пройдя полицейский контроль на въезде в аэропорт имени Ататюрка[6], мы были на месте. Большой черный служебный автомобиль и здесь произвел впечатление: мы смогли подъехать прямо к выходу, куда не пускали обычные машины. На самом деле наш мерседес был очень старый. Бог знает, от какого ректора он достался. Возможно, тот ректор уже умер, а старик-мерседес, регулярно оказываясь в ремонте, кряхтя и скрипя, все продолжает служить.

Тому, что в аэропорту было полно народа, я не удивилась, конечно. В этой стране везде полно народа. На дорогах, автобусных остановках, в торговых центрах, кино, ресторанах, на площадях… Многолюдно и шумно. В огромном городе не найдешь места, чтобы на пару минут побыть в одиночестве и отдохнуть в тишине. Пробираешься через столпотворение на площади Эминёню: зазывалы предлагают, чтобы их ручной орел вытащил для тебя записку с предсказанием, кто-то врубил на полную громкость песни в арабском стиле, продавцы вопят: «Симит![7]», «Чищенные огурцы, киви!», заклинатели гипнотизируют своих змей, рядом разложили на продажу поддельные часы, дети предлагают птиц в клетках, которых покупатели потом выпустят на волю, загадав желание, – в общем, пробираешься через всю эту потную, шумную толкотню, чтобы найти на берегах Босфора укромный уголок для отдыха.

Так размышляя, я стояла в зоне выхода пассажиров, одновременно посматривая на огромное светящееся табло. Да, самолет из Франкфурта приземлился. Значит, иностранец сейчас выйдет. Подняв табличку с надписью «проф. Максимилиан Вагнер», я начала ждать. Пассажиры выходили группами: работающие в Германии турки, туристы… Стюардесса вынесла на руках светловолосую девочку лет десяти…

И тут я увидела профессора. Сразу привлекли внимание его высокий рост и ярко-голубые глаза, на нем было черное пальто и фетровая шляпа. В правой руке профессор держал футляр для скрипки, а в левой – чемодан средних размеров. Остановившись на выходе, он осматривал толпу встречающих. Увидев табличку в моих руках, мужчина улыбнулся и подошел. Подойдя к разделяющему нас ограждению, он поставил чемодан на землю, снял шляпу и, протянув мне руку, сказал по-английски:

– Добрый вечер! Я Максимилиан Вагнер.

В тот момент я заметила, как же он красив. Аккуратно стриженные седые волосы, маленький нос, глубокие морщины, которые были ему очень к лицу, – все это делало Максимилиана очень привлекательным. Еще больше я удивилась, что в первый раз передо мной мужчина снял шляпу.

– Добро пожаловать, профессор! Я Майя Дуран.

Мы вместе дошли до конца ограждения.

– Наша машина прямо у входа, – сказала я.

Хотя мне и хотелось, я не стала предлагать профессору понести чемодан. Я боялась, что он воспримет это не как помощь пожилому человеку, а как раболепие, свойственное угнетенной мусульманке. Да и сам Вагнер, несмотря на возраст, выглядел бодрым и сильным и держался прямо.

К счастью, подоспел наш внимательный шофер Сулейман. С широкой улыбкой, растягивая на турецкий манер слова, он произнес welco-o-ome, welco-o-ome[8] и взял у профессора чемодан.

Когда мы вышли на улицу, профессор вновь надел шляпу и повязал серый кашемировый шарф.

– Я нечасто простужаюсь, – улыбнулся он, – но в Стамбуле в это время года бывает очень холодно.

– Вы подготовились, – ответила я. – Большинство иностранных гостей, думая, что едут на Ближний Восток, приезжают легко одетыми.

Он рассмеялся.

– А я знаю Стамбул. Не раз испытывал здешние холода.

Не знаю, сейчас ли мне так кажется, когда я печатаю эти строки в удобном кресле самолета, или тогда я это заметила, – но я помню его печальное выражение, хотя он и улыбался.

Сулейман открыл дверь черного мерседеса:

– О! Old man, old car![9] – сказал профессор.

Мы посмеялись. Но его печальное выражение, появившееся, когда мы заговорили о Стамбуле, не пропадало.

Вообще я не очень коммуникабельная, многие даже считают меня холодной. Однако к этому человеку я почему-то сразу почувствовала симпатию.

По дороге профессор устало и печально смотрел по сторонам. Я чувствовала, как он заполнял автомобиль своим присутствием, и это странным образом на меня действовало. Я испытывала к нему и уважение, и какую-то симпатию. Не знаю, чего было больше, но совершенно точно он был интересен и не похож на прежних гостей.

– А когда вы были в Стамбуле?

– С тридцать девятого по сорок второй.

– О, как давно. Наверное, все очень изменилось.

– Да, тогда ни автомобилей столько не было, ни зданий. Да и трасс таких не было.

Он затих. Я тоже ничего не говорила. Сулейман, не понимая, почему мы молчим, тревожно поглядывал в зеркало заднего вида.

На обратном пути тоже были пробки, мы снова ехали по обочине.

– Вы не могли бы убавить температуру?

Только услышав слова профессора, я поняла, как же в машине жарко. Сулейман тут баню устроил. Я попросила его понизить температуру. Затем помогла профессору снять серый шарф и черное пальто. На нем была белая рубашка с острым воротничком и вельветовый коричневый пиджак с кожаными заплатками на локтях. Он совсем не был похож на человека, только что прилетевшего из Америки.

– Чувствуете джетлаг[10], мистер Вагнер?

«Ну ты даешь, – подумала я, только произнеся эти слова. – В таком возрасте, естественно, будет и джетлаг, и усталость».

– Пока нет, но утром точно буду.

– Этот вечер у вас свободен. Мы едем прямиком в отель, до утра сможете отдохнуть.

– В каком я буду отеле?

– В «Пера Палас».

Он слегка улыбнулся.

– Очень рад это слышать.

– Почему?

– Потому что я знаю этот отель, раньше останавливался.

– Он построен в 1895 году. Там писала Агата Кристи.

– Хорошо, что его до сих пор не снесли. Я читал, что в Стамбуле уничтожили много старых зданий.

– «Пера Палас» смог уцелеть. Вы больше не возвращались в Стамбул, профессор?

– Нет.

– Значит, – подсчитала я в уме, – прошло пятьдесят девять лет.

Профессор ничего не ответил. Мне было не по себе от воцарившейся тишины. Скорее не из любопытства, а чтобы что-то сказать, я спросила:

– В каком районе вы жили в те годы?

– В Беязыте. Снял там квартиру, чтобы было поближе к Стамбульскому университету.

– Вы знаете турецкий?

Он улыбнулся и ответил по-турецки:

– Немного. Очень мало.

Помолчав еще немного, он продолжил по-английски:

– Я выучил язык, когда преподавал здесь. Говорил кое-как, но уже забыл. Уехав из Стамбула, я больше ни с кем не говорил по-турецки.

– Сейчас вы освежите воспоминания. Так и язык немного вспомните.

На его лицо легла тень, он снова замолчал. «Он же так помрачнел не от того, что вспомнит язык?» – подумала я. Должно быть, тут что-то связано с его жизнью здесь, с моими словами о воспоминаниях. Я нашла для себя такое объяснение, допытываться не было смысла. Чем ближе к городу, тем плотнее было движение. Целый лес машин, с ума сойти… Я мрачно думала, как буду добираться до дома, когда устрою профессора в отеле. В дождливую погоду и такси было не найти – таксисты словно мстили тем, кто не хотел пользоваться их услугами в обычное время. Только и оставалось, что махать руками им вслед. Дорога на маршрутке займет не меньше часа. Уф, поселиться бы недалеко от университета, как профессор, но разве в том районе можно жить?

Керем вернулся из школы, уже давно сидит за компьютером. Надо будет приготовить ему поесть. В холодильнике есть что-нибудь готовое? В любом случае за стол он не сядет, еду я принесу ему в комнату. Он съест всё, не глядя ни на меня, ни на еду, как будто, если он оторвет взгляд от экрана, случится катастрофа. Клавиатура уже превратилась в продолжение его рук. Он отрывался от нее, только чтобы поспать.

А если попросить Сулеймана меня довезти, что он скажет? Безвозмездно он ничего не делал, смотрел на мир, ища, где бы ему урвать выгоду. Умом шофер не отличался, но, как другие ему подобные, был хитер.

Кажется, ум и хитрость находятся в обратной зависимости. Если чего-то не хватает, другого становится больше. Было что-то лукавое даже в том, как Сулейман умело вел машину, как выгонял заехавших на обочину, пугая их сигналом.

Погрузившись в размышления, я вдруг заметила, что за нами увязался автомобиль. Это был гражданский «рено» белого цвета, но по какой-то причине полицейские не тормозили его за езду по обочине. Либо думали, что он нас сопровождает, либо тут что-то другое. Тысячи автомобилистов, часами стоящих в пробках, бросали на нас гневные взгляды.

– В Бостоне движение такое же?

Профессор очнулся от своих мыслей и негромко сказал:

– Нет. Это к лучшему, потому что там у университетов нет таких привилегий.

– Но на Нью-Йорк похоже, наверняка?

– Да, там бывают иногда пробки, но не такие, как здесь, я думаю. Понять не могу, откуда столько автомобилей. В мои времена по дорогам ездили считаные единицы. Все передвигались на трамваях или на пассажирских судах.

– И мостов не было, конечно.

– Вы про Галатский мост?[11] Уже был.

– Нет, я про мосты через Босфор. Два моста между Европой и Азией.

– А, слышал, конечно. В те времена на ту сторону можно было перебраться на корабле или на лодке.

Тут я не удержалась и полюбопытствовала:

– Вы немец или американец немецкого происхождения?

Профессор изменился в лице. Я почувствовала, как он отстранился. В ответ он пробормотал что-то, но разобрать было невозможно.

– Извините, – сказала я. – Вы работаете в Америке, но имя у вас немецкое. Я просто поинтересовалась.

– Ничего страшного. Вы не виноваты. Это личное, я остро реагирую на вопросы о принадлежности и идентичности. Да, я немец, но…

– Пожалуйста, не объясняйте. Вы только приехали, а я уже вас расстроила. Снова извините.

Он понимающе улыбнулся.

– Я бы не хотел, чтобы при первой встрече между нами возникла напряженность из-за простого вопроса. Вы не обращайте внимания на мое странное поведение. Да, я немец из Баварии, но с 1942 года живу в США и принял американское гражданство. А в Германии я не был с 1939-го.

– Значит, Германия – ваша родина.

– Немцы говорят не «родина», а «отечество», но я предпочитаю это слово вообще не употреблять.

Я почувствовала, как он напрягся и слегка развернулся к окну, желая закончить этот разговор. Сложно было понять, что его разозлило. Я начала думать, что этот человек полон тайн.

А мы тем временем съехали с трассы и направились в сторону Бейоглу[12]. Машина за нами, должно быть, ехала в ту же сторону, так как я снова ее видела. А поскольку я любила фантазировать и выживала в этом сложном мире только благодаря воображению, я тут же сочинила сюжет. Пусть профессор будет опасным шпионом! А в машине за нами – агенты спецслужб! Сейчас они нас где-нибудь прижмут, выскочат из машины с пистолетами и захватят профессора, а меня свяжут по рукам и ногам и бросят в тюремную камеру… Вот будет потеха. Только чертов Сулейман снова выкрутится и сбежит. Или он с самого начала с ними заодно.

В годы учебы на литературном факультете и в следующие несколько лет, когда я активно занималась литературой, у меня вошло в привычку сочинять и смотреть на жизнь сквозь призму историй.

Но в последующие годы я несколько забросила это занятие. Желая начать писать роман, я перед этим прочитала несколько книг о литературных приемах. Может быть, из-за такого формального подхода я и охладела к литературе?

А может быть, и не было никакой скрытой причины. Жизненные обстоятельства не позволили мне стать писателем, вот и все. Все эти кричащие лозунги «У тебя получится, стоит только захотеть!» из бестолковых поверхностных книжек по «личностному развитию» – все это обман. Человек хочет только того, что в его силах. «Хотеть» – не одно и то же, что «желать» или «мечтать». «Хотеть» значит быть готовым заплатить цену, сделать необходимое.

Да, в последние годы у меня не возникало желания написать роман. Не было сил, условия не позволяли. Однако привычка фантазировать и выдумывать истории все же у меня осталась. Так тоже было хорошо. Весело.

– Раз вы улыбаетесь, значит, вы на меня не сердитесь!

Слова профессора вывели меня из задумчивости, я заметила, что и правда улыбалась.

– Как я могу на вас сердиться, ходжа! – вылетело у меня, и я тут же прикусила губу. По привычке я обратилась к нему турецким словом «ходжа», как ко всем нашим преподавателям. Мы произносили его сотни раз в день.

Теперь рассмеялся Вагнер.

– Да, да! – радостно подтвердил он. – Ходжа! Так меня в Стамбуле все называли. Я больше полувека не слышал это слово. Спасибо, теперь я понял, что действительно нахожусь в Стамбуле.

Когда мы подъехали к старинному «Пера Палас», лед между нами совсем растаял. Отель располагался на узкой улице, его сияющие сквозь дождь огни и кованый козырек над входом придавали зданию сказочный вид.

Мне почему-то приятно сейчас представлять «Пера Палас». Мы на высоте восьми тысяч метров, салон самолета погружен в темноту, и мне в лицо бьет свет от ноутбука. Отель был построен для аристократов, путешествующих на «Восточном экспрессе», и в 1895 году состоялся бал в честь его открытия. Для меня это до сих пор самое необычное здание Стамбула.

Когда мы, спасаясь от дождя, поспешно заходили в лобби «Пера Палас», Сулейман передал чемодан профессора сотруднику отеля. Однако скрипку Вагнер нес сам: он с ней не расставался.

Пройдя через вращающиеся двери, я обернулась к оставшемуся позади Сулейману и увидела, что следовавший за нами белый «рено» припарковался здесь же. Слишком много совпадений. Неужели правительство приставило к профессору охрану? Он настолько важная персона? Может быть, и правда совпадение. Ведь не только мы ехали из аэропорта в «Пера Палас».

Когда мы вошли в отель, Вагнер стал еще более печальным. Взгляд его голубых глаз был задумчив. Он будто бы побледнел, но мне могло так показаться от света огромной люстры над нами.

– Посидите немного, я вас оформлю, – сказала я, усадив его в старое, но красивое кресло-бержер. – Можно ваш паспорт? Хотите кофе или чего-нибудь покрепче?

– Когда вы закончите, не хотите выпить вместе виски? – ошарашил он меня.

– Конечно! – ответила я, тревожась, однако, когда же я вернусь домой, как приготовлю ужин Керему.

На ресепшн Мустафа-бей[13] спросил:

– Снова гости?

– Что поделать, такова наша работа. Человек пожилой, устал. Дайте ему тихий номер.

– Не беспокойтесь, Майя-ханым[14].

– Спасибо.

Возвращаясь к Вагнеру, я попросила у официанта двойной виски «Джей энд Би» и белый портвейн:

– Виски со льдом, а еще подайте воду и закуску, пожалуйста.

Но подойдя к профессору, я увидела, что он уснул в кресле: голову прислонил к краю спинки, дышал глубоко и ровно. Вид у него был невинный.

Так было даже лучше. Воспользовавшись ситуацией, я решила поскорее бежать домой. Отменила заказ и попросила официантов не трогать гостя:

– Как проснется, отведите в номер.

Затем взяла на ресепшн листочек, украшенный вензелем «Пера Палас», и написала короткую записку: «Ходжа, вы так крепко спали, я не стала вас беспокоить. Завтра утром в 11 я за вами заеду».

Выйдя из отеля, я направилась к Сулейману. Стараясь выглядеть приветливо и даже слегка коснувшись его руки, я сказала:

– Мы сегодня припозднились.

Я слегка к нему наклонилась, как будто так меня будет лучше слышно:

– Керем ждет ужин. Поехали ко мне? Если тебе не сложно.

Господи! Сейчас пишу это, и мне немного стыдно. Ну что значит «поехали ко мне»? В попытке расположить его к себе что я такое ляпнула? Разумеется, никакого подтекста в моих словах не было. Когда я печатаю эти строки, я могла бы использовать другие слова, не те, что помню, а более подходящие – я бы не погрешила против правды. Но пусть, я пишу, как приходит в голову, не тревожась и не боясь быть неправильно понятой.

В конце концов, я не писатель. Ценность моего рассказа только в правдивости. Да и находясь в небе, в темноте, когда все вокруг спят, как-то не чувствуешь потребности заниматься самоцензурой.

Сулейман немного помедлил. Вероятно, думал, какую выгоду он из этого извлечет. Затем он оживился:

– Прыгай в машину, абла. Поехали.

Садясь в машину, я взглянула на белый «рено». В нем сидели трое мужчин, водитель улыбался и курил сигарету. Они смотрели на нас. Или мне показалось?

«Да нет, с чего им на нас смотреть», – подумала я. Но нет, правда смотрели! Ситуация становилась все более странной. Зачем приезжать в отель и ждать на улице? Точно охрана. Либо американское посольство, либо турецкие власти поставили для Вагнера охрану. Значит, это был значимый ученый. Но ведь он профессор права, а не ядерный физик какой-нибудь.

Через заднее стекло мерседеса я увидела, как мужчины, не отводя взгляд, неприятно меня разглядывают. Кто это такие, что за подозрительные типы?

Между тем Сулейман поворачивал ключ зажигания, но двигатель, немного пошумев, глох. От кряхтения мотора машина сотрясалась. По резким движениям Сулеймана было видно, что он одновременно поворачивал ключ и сильно давил на газ. В конце концов он убрал руку, сдавшись, и бросил через плечо:

– Извиняй, машина не заводится.

Я посмотрела на него с недоверием. Мерседес, конечно, был старый, такие поломки случались все время. Но вдруг Сулейман нашел выход, чтобы не везти меня домой? Я никак не могла знать правду.

Выйдя из машины, я растерялась и решила снова зайти в отель. Оглядываясь назад, я не понимаю, почему не села в одну из машин такси, которые ждали под дождем, поблескивая желтыми каплями.

Встретивший меня у входа швейцар, закрывая в лобби свой зонт, с удивлением глядел на меня. Профессор все еще сладко дремал. Его белая кожа как будто еще сильнее побелела. Он слегка приоткрыл рот и спал, как беззащитный ребенок. Аккуратно причесанные седые волосы блестели с голубоватым отливом. Легонько коснувшись его руки, я тихо позвала:

– Профессор… Профессор!

Он медленно открыл глаза и растерянно оглянулся, видимо, пытаясь понять, где находится. Затем, очнувшись ото сна, посмотрел на меня:

– Извините, я заснул. Извините.

– Не стоит извиняться, – улыбнулась я, – вы четырнадцать часов провели в дороге, ночь и день перепутались, это нормально.

Я немного подождала, пока он придет в себя, потом добавила:

– Ваш номер готов. Пойдемте, я вас провожу.

Я взяла этого слабого старика под руку и помогла подняться с кресла. Мы прошли через кованную решетку в деревянную кабину «аристократического» лифта, когда-то самого знаменитого в Европе. Сотрудник отеля открыл большим железным ключом дверь номера на третьем этаже. Я сразу почувствовала запах плесени. Затхлый запах старого здания. Old man, old hotel![15]

Как любому турецкому читателю, мне на ум невольно пришла загадка Агаты Кристи. В этом отеле она написала «Убийство в “Восточном экспрессе”». Также она однажды исчезла на одиннадцать дней, и никто так и не узнал, где она была. Позже под половицами ее номера нашли большой железный ключ[16].

Как по мне, исчезновение Агаты Кристи связано с банальной интрижкой, на которую способна любая женщина, и ничего таинственного в нем нет. Однако, когда речь заходит о Стамбуле, «Восточном экспрессе», «Пера Палас» и Агате Кристи, фантазия сразу же разыгрывается.

Пока сотрудник заносил чемодан в номер, профессор положил свою скрипку на антикварный комод из красного дерева. Я помогла ему снять пальто.

– Я поеду, ходжа. Завтра у вас обед с ректором, я заеду за вами в одиннадцать.

– Мы ведь хотели вместе выпить, – возразил он. – Я заснул и все пропустил. Могу ли я, по крайней мере, с вами поужинать?

– Я бы очень хотела, но меня дома ждет сын.

Он понимающе кивнул.

Когда я спустилась вниз, мерседес все еще ждал меня. Сулейман широко улыбался:

– Завелась наконец развалюха. Садись, я довезу.

Когда мы ехали под дождем, я вдруг вспомнила и оглянулась – белого «рено» нигде не было. «Хорошо, – подумала я, – уехал». От сердца отлегло. Как прекрасно перевести дух по дороге домой, мягко покачиваясь в салоне автомобиля.

Только я расслабилась, как внутрь закралось подозрение. А уехал ли «рено» на самом деле? Вдруг эти мужчины все еще там? Вдруг они вообще вошли в отель? Уж не задумали ли они навредить профессору! Как украдут его ночью, и завтра я его уже не найду! Затем мне на ум пришла другая мысль: вдруг они тайно за нами следят? Я вздрогнула.

«Что за чепуха, Майя, – сказала я сама себе, – будешь такой подозрительной, с ума сойдешь. Брось».

И все равно, пока Сулейман ехал по бульвару Тарлабаши в сторону площади Таксим, я не могла удержаться, чтобы периодически не оглядываться назад. На дороге было полно белых «рено», но тех мужчин не было видно. Я удивилась такому количеству похожих машин. За один день они не могли так размножиться, но раньше я их не замечала, что показалось мне интересным. Значит, это вопрос восприятия.

Ведь, если бы я высматривала машины другой марки и другого цвета, я бы увидела, что их тоже больше, чем я предполагала. Наверное, это так и работает, когда замечаешь, как много на дорогах люксовых машин, как много богачей в стране. Или как много кругом нищеты и разрухи.

Таким же образом следовало признать: когда я думала, как же много мужчин ведут себя грубо и отталкивающе, такое наблюдение отражало не реальность, а мое восприятие. Или когда я считала какого-нибудь мужчину надежным и привлекательным… Да нет, при чем тут мужская привлекательность и мое восприятие? Я ведь не смотрела бы на того же человека другими глазами, будь у меня другое настроение! Или смотрела бы? То есть роль играло бы мое состояние на тот момент? А если так, как же может человек доверять своим мыслям? Что определяет мои мысли: реальность или мое настроение? Но разве они не связаны между собой?

В таком случае, что идет первым: мысль или ощущение? Или между мышлением и восприятием существует другая связь? Что-то за пределами простой последовательности?

Что ж, почему тогда я не изучала эти вопросы как следует, не читала соответствующие книги, раз меня так занимали такие вопросы? Это на меня так повлияло академическое сообщество, в котором я находилась? Найти бы ученого, который мог ответить на интересующие меня вопросы, я бы тогда успокоилась. Мне хотелось просто узнавать новое: задавать вопросы, требовать ответов, не бояться спрашивать снова и снова…

Или я была к себе несправедлива? Ведь и окружающие признавали, что я люблю читать, исследовать. Если бы это было не так, стала бы я, как сейчас, ломать голову над столькими вопросами?

Или я не ломала голову, а наоборот, разгружала ее? Чтобы не думать о белом «рено», преследовавшем нас до «Пера Палас», чтобы направить мысли в другое русло…

А, вот и приехали! Под дождем, по пробкам, дорога заняла не менее часа. Ну и прекрасно, еще один день пережили. До утра забуду про белый «рено», профессора, университет, дела…

Я выпрямилась в кресле, где так удобно устроилась. Поблагодарила Сулеймана и вышла из машины с приятным чувством расслабленности. Даже дождь меня не беспокоил. Заходя в дом, я посмотрела время. Шел десятый час! «Керем волнуется, – подумала я. – Да нет, с чего бы ему волноваться? Уверена, он даже не заметил мое отсутствие». Сейчас я поднимусь на лифте на четвертый этаж, открою своим ключом квартиру номер 9 и, пока буду снимать в прихожей насквозь промокшее пальто и ботинки, увижу, что, кроме комнаты Керема, вся квартира погружена во тьму. Через тонкие двери соседних квартир будет доносится приглушенный шум телевизора, изредка женский смех и детский плач. Я все еще буду чувствовать запах разнообразной еды, наполнявший лестничную клетку. Пройду внутрь, включу свет в гостиной, а затем пойду в комнату Керема и найду его за компьютером – он будет сидеть, наклонясь вперед, худой и сгорбленный.

– Привет, как дела? – скажу я.

Не глядя на меня, он пробормочет что-то вроде «нормально».

Пойду на кухню, найду в холодильнике половинку пиццы, оставшуюся со вчерашнего дня, разогрею ее и вместе с банкой колы поставлю перед Керемом. Он возьмет пиццу, не отрывая взгляд от экрана. Я же пойду в ванную и, стоя под горячим душем, буду перебирать в голове события дня. Затем завернусь в белый банный халат и с мокрой головой пойду на кухню, сделаю себе бутерброд с сыром и устроюсь в гостиной перед телевизором. Буду одновременно жевать и смотреть новости про политику и экономический кризис, подробности совершенных сегодня преступлений, как ругаются друг с другом лидеры партий, как скачут на сцене певцы и певицы. Перед сном я пролистаю каналы в поисках какого-нибудь фильма, мне попадется фестивальное кино, очень модное в последние годы: мужчина придет домой и скажет «привет», женщина спустя четыре минуты ответит «привет», так мне снова расскажут об одиночестве и разобщенности в этой стране, где не продохнуть от толп людей.

Потом я крикну: «Керем, ложись уже», прекрасно зная, что он меня не послушает, и сама лягу спать. С полотенцем на влажных волосах я буду мечтать о других жизнях, других мирах. Стоит мне только положить голову на подушку и закрыть глаза, как я уже буду не Майей, а кем-то другим. Иногда влюбленной молодой девушкой, иногда политическим активистом, иногда искателем приключений… Кем-то из них или еще кем-нибудь, но непременно не Майей.

Я прочту про себя стихотворение Эмили Дикинсон «Другое небо», которое повторяю как минимум раз в день со студенческих лет и с которым я, как с молитвой, каждую ночь отхожу ко сну. И читая, буду тосковать по другому небу, конечно.

Выйдя из машины перед своим домом, я сделала все точно так же, как представляла себе, и легла в постель с полотенцем на голове. Но в ту ночь, прямо перед тем, как уснуть, я поняла с удивлением, что профессор произвел на меня впечатление и мне не терпится на следующий день его увидеть. Это что-то новое.

Через несколько часов я проснулась от неспокойного сна с другой мыслью: что мне делать с этим ребенком? Я неправильно его воспитываю, или это все дети такие? Недавно я вычитала в газете, что изобрели программу, автоматически выключающую компьютер, потому что сами дети сделать этого не могут. Купить такую, что ли? Керем со мной совсем не разговаривал. Да и не только со мной, ни с кем не разговаривал. Все его общение было в компьютере.

Когда я с огромным трудом и после долгих убеждений отвела Керема к психологу, тот сказал, что причина в «страхе перед жизнью»: «Вы удивитесь, как много таких детей. Мир стал жестоким и неуютным. Тем более в больших городах. Школы – рассадник насилия. Некоторые чувствительные и развитые дети, стремясь защитить свою личность, полностью закрываются и переносят общение в онлайн».

Лежа на спине, я открыла глаза. Должна была признаться: несколько дней назад, в то редкое воскресенье, когда Керем проводил день с отцом, я включила его компьютер. Мне хотелось узнать, чем он интересуется, и меня встретил поистине ужасающий мир. Я была поражена, увидев, как много порнофильмов предлагают в свободном доступе мальчикам-подросткам. Во всех этих фильмах женщин подвергали страшным унижениям, измывались над их телами ради мужского удовлетворения.

Что только ни делали несчастные девушки. Мужчины не стыдились их мучить, причинять такую боль, что слезы лились из глаз, доводили до рвоты и кровотечения, душили. Девушкам засовывали в рот мячи, их заковывали в цепи, связывали, как пакет, стегали плетьми, заставляли совокупляться с лошадьми, собаками, обезьянами, змеями. Были даже фильмы, где здоровые мужики насиловали маленьких девочек. Естественно, сами они этого не хотели, таковы были требования «рынка». Наверное, в порноиндустрии понятие «рынка» представало во всей своей омерзительности и пагубности.

Здесь не было места любви, ласке, нежности. Это было пространство насилия, враждебного самим основам человечности. «Неужели мой сын с такой стороны узнаёт мир и женщин? – думала я. – Так он планирует вести себя с ними? Он потому совсем не уважает свою мать, что она принадлежит к такому униженному женскому полу?» Это был извращенный мир. Раз зрители, как наркоманы, требовали все больше и больше, они что, в конце концов, начнут расчленять девушек?

Затем я зашла на несколько сайтов, где был зарегистрирован сын. Поскольку требовался пароль, я не смогла их все внимательно изучить, но с ужасом увидела, что на этих сайтах было все: от простых способов самоубийства до инструкций, как сделать бомбу. Над всем, что называется «ценностями», насмехались, а взамен рисовали образ нигилистического, пустого мира, который не стоил того, чтобы в нем жить.

Я выключила компьютер и заплакала. Так вот какой этот мир интернета, который привязал к себе моего сына. Это ад, о котором мы ничего не знали. Пока учителя и родители пытались под видом образования дать какие-то крохи знаний, настоящее «образование» молодежь получала на этих сайтах.

Как можно было закрывать на это глаза? Почему никто не боролся с этой системой, которая настолько наплевала на права человека, которая превращала миллионы таких детей, как Керем, в ненормальных маргиналов с суицидальными наклонностями?

Когда я говорила об этом Ахмету, он отмахивался от меня, старался закрыть тему: «Он еще ребенок, это нормально, переходный возраст, не бери в голову». Ему не хотелось заниматься воспитанием ребенка, которого он спихнул на меня и сбежал, когда можно было провести время с новой пассией.

Должно быть, я так устала прокручивать все эти мысли в голове, что заснула. Когда я снова проснулась под утро, мне вспомнился белый «рено». Может быть, я преувеличиваю, и это всего лишь совпадение?

Но я все же выглянула из окна. В такой час на улице было тихо и безлюдно. Под фонарем стоял припаркованный белый «рено», но я не могла разобрать, есть ли в нем кто-то. Да и сколько таких «рено» у нас в стране? Как я там думала по пути домой… Как много богатых, как много бедных… Я снова легла.

Через два часа прозвенел будильник, и я начала в спешке собираться и параллельно пыталась разбудить Керема. Это повторялось каждый день: он не вставал без уговоров до самого моего выхода. Я включала громко телевизор, раздвигала шторы, зажигала свет, но все без толку. Я знала, что после моего ухода он встанет, но не пойдет в школу, а сразу усядется за компьютер. Порой он вел себя нормально, вставал вовремя, и мои потуги его собрать и посадить в школьный автобус не пропадали зря. Однако порой дела шли совсем плохо.

В один из таких дней я позвонила Ахмету. «Твой сын не хочет вставать и не ходит в школу. Я уже не могу с ним, он твой сын тоже, приезжай и забирай его!» – сказала я, но Ахмет, ответив, что спешит на встречу и не может разговаривать, бросил трубку. От обиды я разрыдалась.

И вот очередным утром такого тяжелого дня я выскочила из дома и побежала на остановку маршрутки. По дороге успею купить симит, а в университете выпью чаю. Времени на завтрак не было.

Подходя к своему кабинету, я увидела, что у двери ждет Сулейман.

– Доброе утро, абла! Я к тебе по делу.

– Заходи.

Он широко улыбнулся:

– Как дела?

– Хорошо. Говори, что хотел, я спешу. Несу документы ректору.

– Я как раз об этом.

– О чем?

– Ректор тебя любит… У меня двоюродный брат есть, Хусейн. Я вот думаю, ты бы сказала ректору про него, он бы его пристроил уборщиком или чай разносить.

«Теперь ясно, почему он вчера был такой добрый», – пронеслось в голове.

– Я не могу о таком просить ректора, – ответила я. – У тебя языка, что ли, нет, сам скажи.

Он посмотрел на меня с обидой и злобой. Я решила сменить тему.

– Нам в одиннадцать надо быть в отеле, – продолжила я мягко. – Во сколько поедем?

– В десять нормально будет, – ответил он холодно. Голос был не обиженный, а скорее злой. Но и злоба была не так явно слышна.

Вот такой затаенный гнев на самом деле гораздо опаснее. Ты узнаешь об этом еще в молодости. Открытая злоба обычно создает временные затруднения. Но если человек подавил свой гнев, если ты это почувствовал, тогда берегись. Затаенная злоба может навлечь беду позже.

Наверное, не надо было вот так прямо говорить Сулейману, что я не буду ему помогать. Так на Ближнем Востоке дела не делают. Вот сказала бы я: «Хорошо, я похлопочу о твоем брате», не было бы проблем.

На самом деле хлопотать перед ректором было не обязательно, я могла долго кормить Сулеймана обещаниями. И пока он надеялся, был бы со мной как шелковый, обращался бы вежливо. Каждый вечер подвозил бы меня до дома.

Даже когда стало бы ясно, что ничего не выйдет, он бы все равно оценил, что я ради него постаралась. К тому же за это время он бы отчасти привык обращаться со мной хорошо, так бы и продолжалось.

По правде говоря, на Ближнем Востоке между враждой и дружбой путь короткий, однако Сулейман был не только ближневосточным мужчиной, но, как все турки, еще и европейцем. Я могла бы извлечь для себя пользу из того, что порой он проявлял как западные, так и восточные черты.

Но поскольку я не пыталась обратить подобные ситуации в свою пользу, то в очередной раз страдала, живя в обществе, принадлежащем одновременно и западной, и ближневосточной культуре. А точнее, в обществе, которое не относилось ни к одной, ни к другой…

Сославшись на дела, я оставила Сулеймана и села за стол. Он же развернулся и вышел, прихватив с собой свою скрытую злобу.

Я начала быстро просматривать свежие газетные статьи. С этого начиналось каждое мое утро: найти новости, связанные с университетом и, в особенности, с ректором, выбрать представляющие интерес и собрать их в папку для ректора.

В газетах были две маленькие заметки о профессоре Вагнере. Сообщалось, что сегодня после обеда он выступит в университете с лекцией.

Стюардесса почти шепотом спрашивает, нужно ли мне что-нибудь, и я поднимаю голову от ноутбука. У нее в руках мой пустой стакан, она смотрит на меня, слегка улыбаясь, и ждет ответа. Я даже не заметила, как эта высокая блондинка в синем костюме подошла и забрала мой стакан. На этот раз она ведет себя и разговаривает еще вежливее.

Я благодарю и говорю, что мне больше ничего не нужно. Пить портвейн я больше не могу. Да и ноги начали затекать: надо прерваться, встать и походить, сходить в туалет, а потом выпить воды.

2

Когда я вышла из университета, дождь уже прекратился, на дорогах были лужи. Небо по-прежнему было затянуто тучами, но время от времени солнце пронзало их, словно копьем, и било по куполам мечетей, корабельным трубам, крыльям ныряющих в море чаек.

Подъехав к отелю, я сразу с волнением оглянулась, нет ли поблизости белого «рено». Его я не увидела, однако на душе все равно было неспокойно. Может быть, они припарковались подальше или подъедут позже.

Я подошла на ресепшн и спросила о профессоре. Молодой сотрудник развернулся к шкафу с ключами:

– Ключ он оставил. Я не уверен, но, кажется, мужчина вышел.

Было без пяти одиннадцать. Должно быть, Максимилиан встал рано и пошел прогуляться, подумала я и села ждать его в лобби. Там пожилые муж с женой, в которых я узнала американцев, разложили перед собой карту Стамбула и пытались наметить маршрут.

Через несколько минут вошел профессор. Он выглядел бодро и держался прямо. От вчерашней усталости не осталось и следа, Вагнер выглядел отдохнувшим. Под расстегнутым черным пальто на нем был надет серый фланелевый пиджак, а на шее повязан светло-голубой галстук. Он поприветствовал меня, снова сняв шляпу. Я улыбнулась, давая понять, что этот жест мне очень понравился, и поздоровалась в ответ.

– Вы долго меня ждете? – голос у профессора звучал живее.

– Нет, только что пришла. Еще и одиннадцати нет.

– Я немного прошелся после завтрака, – сказал он, словно оправдываясь. – Ведь эти места мне знакомы. Но Пера[17] изменилась, стала совсем другой, я с трудом узнаю́.

По сравнению со вчерашним днем он был более разговорчив.

– Она даже при мне изменилась, а в ваши времена кто знает, что здесь было.

– Помню, улица Истикляль была самым модным местом Стамбула, но, честно говоря… Сейчас словно развлекательный центр.

– Это вы еще мягко выразились. Говорите сразу: «испортилась», я не обижусь.

– Нет, я не это имел в виду. Города меняются, меняются районы, люди. Я достаточно повидал в жизни, чтобы это понимать.

– Но деградация…

– Мы это слово обычно не употребляем. Кто решает, что это деградация, на каком основании? Это все относительно.

Я не стала возражать. Лучше было не спорить, а сказать еще пару слов и закрыть эту тему.

– Вы вышли на Истикляль через улицу Асмалымесджит?

– Да.

– Ее благоустроили, открыли кафе, бары, вы видели.

– Видел, очень мило.

Я увидела, что, прежде чем сесть в машину, профессор дал на чай Сулейману, державшему для него дверь. От денег тот сразу подобрел, рассыпался в благодарностях.

Когда мы выехали на дорогу, Вагнер стал внимательно смотреть в окно, словно не желая ничего пропустить. Он и вчера не выглядел изможденным, но видя его сегодняшнее состояние, я поняла, что вчера старик был очень уставшим.

Он с восхищением смотрел на город. Когда мы выезжали на Галатский мост, он указал мне на мечеть Сулеймание, возвышавшуюся во всем великолепии на противоположном холме.

– Вот! – он заговорил громко и с волнением. – Потрясающее строение. Это не просто здание, у него есть душа. Я иногда приходил посидеть там во дворе, обрести покой.

Мне показалось странным, что американский немец приходил искать покоя в мечеть. Но я воздержалась от комментариев и ничего не спросила.

В глазах этого пожилого мужчины было детское любопытство. Он смотрел вокруг внимательно, прямо-таки тревожно: на ходящие туда-сюда корабли, на торговцев балык-экмеком[18] в маленьких лодочках, на толпу, идущую по Галатскому мосту, на рыбаков, Золотой Рог, голубей перед мечетью Йени-Джами…

Не отрываясь от окна, Вагнер задумчиво произнес:

– Стамбул словно неверная возлюбленная.

Я почувствовала, что за этими словами кроется глубокая боль, но ничего не сказала. Глядя на город, он говорил как будто не со мной, а с самим собой. Немного помолчав, профессор добавил:

– Он тебе изменяет, а ты все продолжаешь его любить.

На этот раз я спросила:

– Стамбул и вам изменил?

Он не ответил и продолжил смотреть из окна. Потом сказал:

– Здесь очень, очень красиво.

Должно быть, он сменил тему:

– Византия, Османская империя, дворцы, мечети… Как в сказке. Как бы сказать… Пряный город.

– Но это туристический Стамбул, профессор. Мой Стамбул совсем другой. У меня нет времени смотреть на эти красоты.

– Не забывайте, я тоже не был здесь туристом. Два года проработал.

– Но времена были другие. Жизнь была проще.

Он отвлекся и повернулся ко мне с горькой улыбкой:

– Во все времена бывают свои трудности, но ничто не сравнится с военными годами. Надеюсь, вы никогда не увидите войну.

– Не дай Бог.

– Не дай Бог, – повторил он, улыбнувшись.

Я заметила, что Вагнер периодически оборачивался назад. Может быть, и ему казалось, что за нами следят? Вернее, что-то заставило его так думать? Я тоже оглянулась, но, кроме множества машин, ничего не увидела.

– Если у нас есть время, я бы хотел выйти на пару минут, – сказал он.

Даже если бы времени не было, я бы все равно не могла ему отказать.

Выйдя из машины, профессор осмотрел исторические университетские ворота и пожарную башню османских времен.

– Прекрасно. Сейчас время словно остановилось.

Он говорил относительно тихо, но эмоционально.

Я тоже посмотрела на строения, как будто в первый раз. Ворота университета в самом деле производили впечатление, от архитектурных деталей и золоченых надписей захватывало дух. Я давно не смотрела на здешние места таким взглядом, такими глазами.

Сколько же лет я не рассказывала о районе Беязыт. Некоторые относили возникновение здесь университета к XIV веку, считая его предшественниками находящиеся на этом холме византийские училища. Другие ученые называли годом основания 1453-й, непосредственно после захвата города турками. Было известно, что султан Мехмед Завоеватель сразу основал здесь учебное заведение.

– Вы ранее говорили о войне, – заметила я. – В этом здании некоторое время находилось военное министерство Османской империи.

– Эх, университеты и правда мало чем отличаются от поля битвы.

Профессор хотел немного пройтись, поэтому я отослала Сулеймана, и мы вошли через ворота. Пройдя большой сад, мы направились к зданию ректората. В саду были сотни студентов – молодых людей и девушек. Вагнер неторопливо шел среди оживленной толпы. Как и по дороге, сейчас он тоже внимательно глядел по сторонам.

– Почему на входе стояла полиция?

– Они уже много лет охраняют университеты от учащихся.

Мой ответ еще больше озадачил профессора. Не время для таких ироничных, язвительных, многозначительных рассуждений. Надо было не морочить голову пожилому человеку, а ответить кратко.

– В последние годы полиция здесь из-за студенток в хиджабе. Поскольку девушкам запрещено заходить в университет в традиционном мусульманском платке…[19]

Он остановил меня жестом. Я замолчала, немного погодя он спросил:

– А что делают девушки в хиджабах?

– Кто-то снимает платок на входе и надевает шапку, кто-то вовсе уходит из университета. Есть даже те, кто носит парик, чтобы не были видны волосы.

– В мои времена мы с таким не сталкивались. Студентки хиджаб не носили.

– Вот и я говорю, профессор, Турция очень изменилась.

Ректор ждал Вагнера у входа. Он учился в Германии, поэтому заговорил с ним по-немецки, и я ничего не понимала. Пройдя с ними до кабинета ректора, я оставила их одних.

Вернувшись к себе, прежде чем приступить к накопившейся работе, я проверила телефон. Да, два пропущенных звонка. Я выключила звук при встрече с профессором и не услышала, что два раза звонил Тарык. Он отправил СМС: What’s up honey?[20]

Сообщение на английском… Многих уже таким не удивишь. Молодые люди, особенно относительно успешные из них, бизнесмены, банкиры привыкли теперь говорить наполовину по-английски. То и дело от них слышалось: «грейт», «вау», «дрэстик», «харизма», «тренди», «бенчмарк», «саксес стори».

Немного помедлив, я нажала кнопку вызова и, отбросив прежние мысли, начала разговор.

– Как там твой старик?

– Элегантный и учтивый. И красавец.

– Поздравляю! – весело засмеялся он. – Уже начала засматриваться на восьмидесятилетних?

– Да не в этом смысле, пошляк!

– Шучу-шучу. Не будь такой серьезной, я же тебе все время говорю.

– Жизнь у меня серьезная, что поделаешь.

– А ты не бери в голову, расслабься. Тем более, ты же сама недавно говорила, что чувство юмора – это тоже серьезно.

– Тарык, ну при чем тут «расслабься» и чувство юмора?

– Ладно-ладно! Вечером встретимся?

– Вряд ли.

– Почему?

– Похоже, пока профессор здесь, я буду с ним.

– Хорошо, как знаешь.

Он не стал никак комментировать, что мы не сможем встретиться, и сменил тему:

– У меня скоро для тебя будут хорошие новости.

– Какие?

– Денег заработаешь.

Мне это хорошей новостью не показалось, так как я не поверила. Сумасшедший…

– Ты с ума сошел? Премьер-министр сказал, что начался самый тяжелый кризис за всю историю Республики[21]. Биржа рухнула, лира еле дышит. Все кругом плачут, а я денег заработаю?

Раздалось хихиканье:

– Увидишь!

Он повесил трубку. «Точно торопится найти себе другую девушку на вечер», – подумала я со злостью.

– Нахал! – невольно вырвалось сквозь зубы. Хорошо, что рядом никого не было.

Мы с Тарыком встречались уже давно. И хотя я уже в первые дни понимала, что ничего хорошего у нас не выйдет, все равно продолжала отношения. Так и тянулось: я не очень хотела с ним встречаться, однако отношения не заканчивала.

Должно быть, его беззаботность объяснялась тем, что ему больше не надо было меня добиваться и я соглашалась часто с ним видеться. Но не только это. Кажется, он что-то заработал на бирже. А с ростом заработка бесконечно выросла и его уверенность в себе. Он начал смотреть на окружающих свысока – каждый обладатель портфеля ценных бумаг начинает считать дураками всех, кто зарабатывает меньше.

Возможно, я была к Тарыку несправедлива. После горького опыта с Ахметом я относилась к мужчинам с предубеждением, а потому стригла всех под одну гребенку. Если бы сейчас ко мне явился строгий посланник с небес и спросил, что плохого мне сделал этот парень, я не смогла бы ответить. Он внимательный? По-своему да. Добрый, помогает в тяжелые моменты? Да. Дает почувствовать себя красивой и желанной? Да. «Тогда на что ты жалуешься?» – спросил бы посланник. Я не знала, правда не знала. Может быть, я искала длительные, очень длительные отношения, привязанность до конца жизни? Мне было недостаточно просто приятно проводить время? Тарык вызывал у меня непонятное, необъяснимое раздражение.

Погрузившись в размышления, я заметила, что взяла со стола телефон и кручу его, зажав между указательным и средним пальцами. Еще один признак нервозности и беспокойства! Прокрутившись несколько раз, телефон замедлялся, и я снова раскручивала его двумя пальцами.

«Может, хватит?» – подумала я неуверенно. Внутри было желание написать Тарыку: «Не звони мне больше». Или не писать, а продолжать играть с телефоном?

На самом деле я уже давно подумывала отправить ему такое сообщение, но никак не могла решиться, не могла найти смелость. К тому же я доверила ему свои гроши́.

Когда телефон зазвонил, я наконец перестала его вращать. Звонила Йешим-ханым, руководитель администрации университета. Она сообщила, что пора ехать на обед.

На этот раз в черную машину сели ректор и профессор. Я последовала за ними на другом служебном автомобиле. Обед организовали в ресторане «Коньялы» в саду дворца Топкапы. Когда мы заходили через громадные ворота дворцового комплекса, я подумала, что стоило бы рассказать профессору, как раньше на этих стенах вывешивали на всеобщее обозрение головы казненных. После стольких лет тесного общения с иностранными гостями я стала кем-то вроде экскурсовода.

На обеде присутствовали еще несколько преподавателей. Ресторан находился на мысе Сарайбурну, откуда открывался вид на море. Я выбрала место с самого края прямоугольного стола, подальше от профессора и ректора, потому что не знала немецкий и все равно бы не поняла их беседу. Да и тяжело было со вчерашнего дня говорить по-английски.

Однако спокойно поесть в сторонке мне все равно не удалось. На этот раз ко мне привязался молодой доцент, который нигде не давал мне прохода. Он уже давно выводил меня из себя, приставая при каждом удобном случае и делая неприличные намеки. Он, по-видимому, был зациклен на разведенных женщинах, все время заводил разговор об одиноких ночах. Я изображала наивность и делала вид, что не понимаю. К счастью, вскоре принесли наш хюнкяр-бегенди[22], и я склонилась над тарелкой, переключив внимание на еду.

Мне захотелось рассказать профессору, что блюдо получило такое название, потому что очень понравилось французской императрице Евгении во время ее визита в Стамбул по приглашению султана Абдул-Азиза. Но профессор, все такой же бледный, прямой и аккуратно причесанный, был далеко от меня. Да и от моих рассказов он тоже казался далек.

Если бы мы были близки – не просто сидели рядом, но и были достаточно близки для таких бесед, – возможно, я упомянула бы историю несчастной любви султана и императрицы, рассказала бы, что после того, как Абдул-Азиза убили, обставив все, как будто он сам перерезал себе вены, Евгения приезжала в Стамбул и носила по султану траур. Профессор казался человеком, которому нравились такие истории, я ясно это чувствовала.

– Чему вы улыбаетесь?

– Я не улыбаюсь, – ответила я сидящему рядом доценту.

– Ну-ну, меня не обманешь, вы о чем-то приятном подумали? Наверное, о тайном кавалере. Понима-а-а-аю.

Он говорил, странно гримасничая и покачивая указательным пальцем, словно артист. Будто и на серьезную тему говорит, и шутит. Так он вел себя всегда, чуть что, готов был ответить: «Ну я же пошутил!» Боже, что за мерзкий тип!

Когда подали кофе, мне стало легче. Не столько от его вкуса и прекрасного аромата, сколько от мысли, что после кофе мы встанем и я избавлюсь от назойливого соседа.

Когда мы вернулись в университет, все было готово. Мы сразу прошли в лекционную аудиторию, где уже собрались студенты и преподаватели. Сначала к микрофону вышел ректор и тепло поприветствовал профессора от имени коллектива университета.

Затем к трибуне вышел Хаккы-ходжа, который так же, как и Вагнер, был профессором права. Превознося до небес приглашенного коллегу, он рассказал о его работе в Турции, сообщил, что тот стоял у истоков современного высшего образования в нашей стране, и упомянул о многих ученых, которые учились у Вагнера, в числе которых был он сам. Обратившись к гостю «учитель учителей», профессор Хаккы пригласил его к микрофону.

Вагнер уверенными шагами прошел к трибуне. Некоторое время он смотрел на собравшихся в аудитории. За это время гул стих, и все взгляды обратились на него.

– Мерхаба![23]

В зале раздались аплодисменты. Я оглянулась: было ясно, что Вагнер произвел впечатление. Между тем, он даже ничего не сделал: всего лишь вышел к трибуне и посмотрел на присутствующих. Конечно, так подействовали ранее сказанные слова и приветствие на турецком.

Вагнер продолжил по-турецки. Он говорил с сильным, но приятным акцентом, часто делая паузы.

– Для меня честь спустя пятьдесят девять лет вернуться в Стамбульский университет.

Говорить ему было немного сложно, звук «р» он произносил раскатисто. Он периодически поглядывал перед собой, и было понятно, что речь написана заранее. Снова послышались аплодисменты.

Затем он перешел на английский и поделился воспоминаниями о двух годах, проведенных в университете. Он похвалил правительство Турецкой Республики, принявшее решение привести юридическое образование в соответствие с западными стандартами. В какой-то момент он сказал интересную вещь:

– Федор Достоевский говорил, что человек достигает зрелости через страдание. С этой точки зрения Стамбул сыграл в моей жизни очень важную роль, потому что в этом городе я достиг зрелости.

Из этих слов следовало, что в Стамбуле он много страдал, но он не стал вдаваться в детали и продолжил:

– Но я приехал поговорить с вами не о прошлом, а о настоящем. Мир в те времена и сегодня очень отличается, но остаются все те же основополагающие вопросы. По мнению моего хорошего друга профессора Хантингтона, имя этой проблеме – «столкновение цивилизаций». Я с этим не очень согласен. Некоторые говорят о «религиозных конфликтах». Но я не думаю, что причина конфликта кроется в монотеистических религиях, которые все возникли на Ближнем Востоке и выражают одни и те же идеи. Другой мой друг, Эдвард Саид, не согласен с такими определениями и видит проблему в «столкновении невежества»[24]. Можно сказать, это более обоснованная позиция, чем у Хантингтона. По крайней мере, я с ней больше согласен, поскольку цивилизации, которые мы грубо называем «Западом» и «Востоком», друг друга не знают. Сейчас, когда технологии коммуникации так продвинулись, мы все равно еще живем в эпоху невежества – джахилия[25].

Произнеся арабское слово «джахилия», которое перешло и в турецкий язык, он быстро оглядел присутствующих. Возможно, ему хотелось понять, как были восприняты его слова. После короткой паузы он продолжил:

– На самом деле нельзя сказать, что невежество распространено одинаково: Восток знает Запад немного лучше, чем Запад – Восток. Однако я сторонник точных формулировок. По моему мнению, суть не в «столкновении цивилизаций» или «невежества», а в «столкновении предубеждений». Поскольку вы впервые слышите такое определение, считаю необходимым его пояснить. Знаете ли вы, кто такие «варвары»?

В ответ на этот вопрос послышались смешки. Слушателям стало неловко, так как, по их мнению, «варварами» на Западе называли турок, и в зале нервно засмеялись.

– «Варвар» у древних греков означало «иностранец». Все, кто не были греками, особенно персы и азиатские народы, назывались «варварами». Это слово перешло в европейские языки, и так стали называть неевропейцев. Поначалу у него не было негативного значения. Например, ваш земляк из Бодрума Геродот[26] начинает свою книгу с такой невинной фразы: «Геродот из Галикарнасса собрал и записал эти сведения, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные деяния как эллинов, так и варваров не остались в безвестности, в особенности же то, почему они вели войны друг с другом[27]». Смотрите, он говорит о великих деяниях варваров. Так тогда понимали это слово, но со временем из-за предубеждений оно приобрело современный смысл. А как вам известно, в этом смысле самые варварские деяния ХХ века были совершены странами либо европейской, либо родственной ей культуры.

По всему его поведению было видно, что он привык читать лекции такой большой аудитории. Снова бросив взгляд на собравшихся, он продолжал:

– Я хочу сказать, что все народы, все культуры имеют предубеждения относительно друг друга. Если однажды нам удастся избавиться от таких наименований, как «варвар» в европейских языках, «гайдзин» в японском, «кафир» у мусульман, «неариец» у немцев, мы достигнем цели. «Что за цель?» – спросите вы. Думаю, ее можно сформулировать так: гуманистическое понимание, что ценность человека состоит лишь в том, что он человек; где нет места дискриминации по религиозному, национальному, половому, расовому, гендерному, политическому признакам.

Присутствующие зааплодировали. Красивые слова производили на людей впечатление, однако не выходили за пределы аудитории. Люди, всячески дискриминирующие других, не видели противоречия в том, чтобы похлопать такой прекрасной речи. Немного позже, вернувшись к обычной жизни, они снова не будут считать других за людей, снова будут разжигать ненависть и рознь. А чтобы оправдать такое поведение, они часто будут использовать слово «но». «Да, но…» – будут начинать они фразу и выдумывать оправдания своим поступкам, противоречащим всем принципам, которых они на словах придерживались.

Профессор жестом прервал аплодисменты и продолжил с того места, где остановился. И тут я замерла и перестала что-либо понимать.

Голос Вагнера доносился как какой-то гул, словно сквозь толстую стену. Я его слышала, но не могла разобрать слова. Точнее, я и не слушала. Аудитория, люди в ней – все превратилось в размытую фотографию. Я не замечала движений, не разбирала ни слова. Однако на этой фотографии я отчетливо видела трех мужчин и глядела только на них. Да, это точно они! Трое из белого «рено»! Они сидели и внимательно слушали профессора, что-то записывая.

«Кто они?» – спросила я, должно быть, уже в сотый раз. Но, наверное, надо было задать другой вопрос: «Кто этот Вагнер?» Если он заслуженный профессор права, как было сказано в начале лекции, чего хотели от него эти мужчины? Дело становилось все таинственнее.

«Кто ты, Максимилиан Вагнер?»

Сидя на заднем сиденье автомобиля по пути в отель, я все время прокручивала в голове этот вопрос. С профессором мы не разговаривали. Сулейман подозрительно поглядывал на нас в зеркало заднего вида. В какой-то момент я заметила, что Вагнер закрыл глаза. День был утомительный для человека в его возрасте. Но он снова держался молодцом.

Прощаясь с ним перед отелем, я сказала:

– Вы устали, профессор. Отдохните, вздремните.

Он кивнул в знак согласия:

– Однако потом у меня будет к вам просьба.

– Да?

– Это никак не связано с работой… Вы не хотите со мной поужинать этим вечером, Майя?

Такой просьбы я совсем не ожидала. И он первый раз обратился ко мне по имени.

– Не знаю… Дома ждет сын…

Он понимающе прервал меня, избавив от необходимости подбирать слова:

– Тогда не буду настаивать. Большое спасибо за все.

Он слегка поклонился и приподнял шляпу, затем пошел в сторону отеля. Только он собирался войти, как я крикнула:

– Профессор!

Он обернулся. На лице у него было то же понимающее выражение: будто он не ждал, что я скажу, а приветливо слушал… Какой же учтивый человек.

– Да? – мягко сказал он.

– Во сколько ужин?

Он немного подумал:

– В восемь подойдет?

– Хорошо. Хотите в отеле поужинать или в другом месте?

– Если вы не против, давайте в отеле.

Садясь в мерседес, я уже по привычке огляделась. Мужчин не было.

Когда машина тронулась, я почувствовала, как же устала. «Еще надо ехать в университет, целый час заниматься там ерундой», – ныла я про себя. Потом мучительная дорога домой, а потом – снова в отель. Казалось, я не выдержу. Поехать бы сразу домой, принять душ, отдохнуть, подготовиться к вечеру. Это было бы по-человечески, а не как у меня – на бегу впопыхах.

Я отвлеклась от своих мыслей и взглянула на Сулеймана за рулем. Интересно, он все еще обижен? Все еще таит злобу? Не похоже. Может быть, он забыл наш утренний разговор. Или полученные чаевые его смягчили.

– Я подумала, может быть, я смогу намекнуть ректору про твоего брата.

Он взглянул на меня в зеркало. У него ушла пара секунд, чтобы понять, о чем речь. Тогда он расплылся в улыбке.

– Вот спасибо, абла!

Он сменил тон с радостного на жалобный:

– У него трое детей, работы нет. Такое доброе дело сделаешь.

– Хорошо, завтра найду момент, скажу. Или потом, при первом случае.

Я чувствовала себя немного виноватой, но постаралась отбросить эти мысли. Мы чуть помолчали.

Когда машина свернула на бульвар Тарлабаши, я сказала:

– Сулейман, мне вечером надо быть с профессором, довезешь до дома?

– Конечно, – радостно отозвался он, – как скажешь. Всегда довезу, ты только скажи.

– До конца рабочего дня немного осталось, – пояснила я. – Ехать в университет, потом домой – только время терять. Я и так вечером из дома порабо…

– Не вопрос, – прервал он меня. – Как хочешь.

На углу своей улицы я вышла из машины и забежала в кафе. Попросила полторы порции кебаба по-адански, который любит Керем, затем, пока готовили заказ, зашла к зеленщику купить немного фруктов и в продуктовый за шоколадным мороженым.

Когда удается выиграть немного свободного времени, хочется урвать побольше. Человек оживает: избавившись от обязательств, стремится жить полной жизнью.

Когда я пришла домой, удивилась, что Керем спит. Значит, недосып его одолел, и он прилег. Я немного понаблюдала за сыном. Было приятно разглядывать его красивое лицо с правильными чертами. Я погладила каштановую челку, упавшую на лоб. Если бы он не спал, то никогда не позволил бы мне это сделать. Я могла дотронуться до него только во сне.

Сердце кровью обливалось, когда я думала, как он живет, но я ничего не могла поделать. Занятия с тремя докторами ни к чему не привели. И самое ужасное, с каждым днем Керем все больше от меня отдалялся.

Надо было отнести продукты на кухню. Я снова ускорилась. Как путник в пустыне, увидев воду, собирается с силами, несмотря на измождение, – так и я оживилась. Хотелось поскорее пойти в душ.

Позже, стоя в душе, я почувствовала, как и ожидала, что струящаяся с макушки горячая вода уносит и мою усталость.

Завернувшись в белый халат, я снова подошла к Керему. Он все еще спал. Взгляд упал на черный экран компьютера. «Вряд ли Керем его выключил, компьютер просто перешел в спящий режим», – предположила я и нажала клавишу.

Экран загорелся, и у меня упало сердце. В тот момент мне совсем не хотелось с таким столкнуться. Проблема, которую я не хотела признавать, решение которой я, по крайней мере, хотела отложить, вышла из сумрака на свет. На экране появился столбик из написанных заглавными буквами фраз:

НЕ ХОЧУ ЖИТЬ

НЕ ХОЧУ ЖИТЬ

НЕ ХОЧУ ЖИТЬ

НЕ ХОЧУ ЖИТЬ

НЕ ХОЧУ ЖИТЬ

НЕ ХОЧУ ЖИТЬ

Я стала прокручивать страницу вниз и увидела сотни «НЕ ХОЧУ ЖИТЬ». Сотни криков! Сотни ударов!

– Копаешься в моем компьютере?

Голос Керема меня так напугал, что сердце чуть не выпрыгнуло. Я отдернула руки к груди, как делают люди, пойманные с поличным, глубоко вдохнула и только тогда смогла сказать:

– Нет, экран горел, я выключала.

Мои руки так и застыли на уровне груди. Керем смущенно потянулся к мышке.

– Я выключу, – пробормотал он.

Он быстро и привычно сделал несколько кликов. Возникло окошко, спрашивающее, сохранить ли файл, – он нажал «Нет».

Я почти что набросилась на него и заключила в объятия. Он захотел оттолкнуть меня, но я не отпустила.

– Во всем мире никто тебя не любит так, как я, ты ведь знаешь? Я больше всех тебя люблю!

Он не ответил.

– Я в любую секунду за тебя жизнь отдам, сразу.

– Отстань от меня.

– Не отстану. Ты мне нужен.

Ну что значит «ты мне нужен»? Что я такое говорила ребенку? Я начала плести все, что приходило в голову.

– Я в беде. Ты мне нужен.

Он перестал вырываться.

– Что случилось? – спросил он тихо.

– За мной следят.

– Кто?

– Я не знаю. Трое подозрительных мужчин в белом «рено»!

– Почему?

– Тоже не знаю. Из Америки профессор приехал. Наверное, это из-за него. Мне очень страшно.

Я продолжила рассказывать, приукрашая ситуацию, выдумывая подробности, и видела, как растет его любопытство.

– Сегодня вечером мне надо поехать на ужин с профессором. Закрой дверь на все замки, никому не открывай. Иногда посматривай в окно, нет ли белого «рено».

– Ладно, – сказал Керем и выпрямил спину, сел ровнее. По голосу было понятно, что он не остался равнодушным.

– Домой они тоже могут прийти, но здесь ты – сильный, крепкий молодой человек. Ты и на айкидо ходил, разберешься со всеми.

Он достал из прикроватной тумбочки металлическую штуку, похожую на ряд крупных колец, и надел на руку.

– Что это?

– Кастет.

Он увидел, что я ничего не поняла, и пояснил:

– Вот так замахиваешься и разбиваешь челюсть. В осколки!

Мне стало не по себе. Что делала эта вещь в тумбочке моего сына?

– Ты зачем это купил?

– Защищаться от пацанов в школе.

Он был все еще серьезен и взволнован, как ребенок, захваченный игрой. Выдумка про опасных мужчин в белом «рено» пошла ему на пользу. Но вот кастет меня расстроил. Зачем он ему понадобился? Бедный мой малыш, значит, его в школе бьют. Наверное, поэтому он и поверил в мою игру. Бедный мальчик! Должно быть, он хотел сбежать в мир фантазий, где не было проблем реального мира, где он мог со всем справиться.

– Я кое-что еще придумала.

Я побежала в спальню и достала из сумки перцовый баллончик, который всегда носила с собой.

– Если придут, распыли им в глаза!

Он совсем повеселел.

– Можно мне у себя оставить?

Значит, хотел взять в школу.

– Ты ведь знаешь, что это запрещено?

– Что?

– Запрещено приносить такое в школу!

– А я никому не покажу.

– Ладно, – я отдала баллончик и поцеловала его в щеку. В этот раз он не стал сопротивляться.

Значит, сегодня день, когда я раздаю взятки в обмен на хорошее к себе отношение.

Я встала и пошла на кухню такими же быстрыми шагами, как когда пришла домой. Поставила в микроволновку остывший кебаб, и, пока накрывала на стол, аппетитный аромат наполнил кухню и распространился по всей квартире. Мне было радостно устроить сыну небольшой пир.

– Кере-е-е-ем!

Всегда, когда еда бывала готова, мне было достаточно позвать Керема только один раз.

– Доедай все. Мы как-никак готовимся к битве.

Он не стал возражать и начал есть. Я побежала к себе в комнату и вытащила из шкафа черное платье с открытыми плечами. Декольте глубоковато, но я надену колье, оно все скроет.

Колье? Я же много лет его не надевала… Оно все это время лежало в сейфе в шкафу. С чего я сейчас вспомнила про него? «Ну и что, – ответила я сама себе, – просто захотелось».

Когда я открывала сейф, мои движения стали медленнее. Я торжественно развернула бордовый бархат, укрывавший колье. Вместе с ним в ткань был завернут и маленький крестик – его я вернула в сейф. Бриллианты и рубины колье сияли, как солнце. Я надела его перед зеркалом. Оно было такое большое, что полностью закрывало вырез платья. Да и на фоне таких роскошных драгоценностей никто не будет смотреть на грудь. Я почувствовала, как благодаря этому украшению чудесным образом изменилась.

В таком настроении я нанесла темные тени, тушь, слегка подкрасила губы. В зеркале мне улыбалась совсем другая женщина. Так, за короткое время, я из своей комнаты перенеслась в волшебный мир. Черное платье и колье превратили меня в героиню сказки.

Прежде чем выйти, я подала мороженое Керему, который как раз заканчивал есть, и в последний раз предупредила:

– Не своди глаз с улицы! И к двери прислушивайся. Если что-то случится, немедленно звони мне!

Хорошо, что он так увлекся этой игрой. Может быть, это немного отвлечет его от компьютера.

Я позвонила и вызвала такси с ближайшей стоянки. До стоянки было недалеко, но мне не хотелось идти туда в таком виде. Несколько часов назад я почти забежала в дом, а теперь выходила из него медленно, в радостном настроении, уверенным шагом.

Теперь снова надо встать и размять затекшие ноги. Перед взлетом нам показывали анимированный ролик, где советовали это делать, чтобы не случился застой крови. Надо потянуть ступни и поделать движения ногами.

Самолет летел уже два часа, но пока я не видела, чтобы кто-то это сделал. Наверное, не было необходимости, так как все лежали. Судя по тому, что мы каждую ночь спим в кровати, в горизонтальном положении кровь не застаивается. А вот я сижу – и кровь скапливается в ногах. Поэтому надо встать и подвигаться. Да и сон это прогонит. Я не намерена спать до самой посадки в Бостоне.

Надо продолжить рассказывать о необыкновенных событиях, которые со мной произошли.

3

Профессор будто не заметил мое черное платье. А я, честно говоря, ждала, что он, как джентльмен, скажет что-нибудь вроде: «Вы ослепительны этим вечером!»

Наоборот, он был весьма серьезен, вежлив и сдержан. Он не мог не заметить, что я принарядилась для ужина, но не придал этому значения. Любопытно, но это в скором времени разрядило обстановку. Сидя в роскошном ресторане «Пера Палас», я осмотрелась вокруг. Многие столики были пустые. Видимо, большинство предпочитало более «трендовые» места.

– Вы долго жили в этом отеле? – спросила я.

– Когда я приехал в Стамбул, поначалу жил здесь, пока друзья не помогли мне снять квартиру. Около месяца, я думаю.

– У вас в Стамбуле были друзья?

– Да, немцы. В те годы в Стамбуле проживала большая немецкая диаспора.

– То есть в тридцатых и сороковых? Не знала.

– Да, сотрудники консульства, торговцы, переводчики, профессора университета – немцы и евреи.

– Еврейские профессора бежали от гитлеровского режима? Я припоминаю, слышала о таком.

– Да.

– И вы тоже?

Он рассмеялся:

– Нет. Я арийской расы, прямо как любил Гитлер.

– Тогда почему вы приехали в Стамбул?

– Это уже другая история.

Наверное, не стоило затрагивать в разговоре слишком личные темы.

– Вы встречались с другими немцами в отеле?

– Иногда… Но большинство встречалось в «Тевтония-Хаус»[28] здесь неподалеку. По воскресеньям там было полно немцев. Как я говорил: служащие, преподаватели, торговцы, даже шпионы.

– Шпионы?

– Конечно. В годы войны Стамбул кишел разведчиками всех государств, в том числе и гитлеровской Германии, конечно. Да и этот отель был центром шпионажа, это все знали.

От оборота, который принимал разговор, у меня перехватило дыхание. Неужели профессор собирался сознаться? Сперва за ним следят, теперь вот эти странные разговоры о шпионах. Ситуация, которую я так приукрасила, чтобы развеселить Керема, возможно, еще серьезнее, чем я думала.

Профессор, должно быть, понял, что этот разговор захватил мое внимание. Словно продолжая начатую тему, он спросил:

– Вы не слышали про Цицерона?

– Конечно слышала. Он даже некоторое время был наместником Рима у нас здесь в Киликии[29]. Только при чем здесь он?

– Не тот Цицерон. Анкарский Цицерон. Величайший шпион Второй мировой войны.

Я уставилась на него: уж не смеется ли он надо мной? Нет, он был совершенно серьезен.

– «Цицерон» было кодовое имя турка албанского происхождения по имени Эльяс. Во времена Второй мировой он служил камердинером британского посла в Турции Нэтчбулла-Хьюджессена и знал все его секреты. Цицерон был так к нему близок, что тер ему спину в ванной, напевая песни. Говорят, пока у посла глаза были в мыле, тот сделал восковой слепок ключа у него на шее. Так он получил доступ ко всем документам и вскоре начал шпионить в пользу немцев. В то время послом нацистской Германии в Анкаре был знаменитый Франц фон Папен. Цицерон отправлял копии всех секретных документов фон Папену, а тот пересылал напрямую в Берлин.

Такое раньше мне встречалось лишь в кино и романах. Или в пустых разговорах.

– Это доказано, профессор, или это слухи?

Он понимающе улыбнулся, показывая, что не удивлен тому, каким невероятным мне показался его рассказ.

– Конечно доказано.

– Звучит как басня.

Несмотря на морщины и выцветшие с годами глаза, его лицо становилось все более оживленным. Ему, должно быть, придавало сил, что я внимательно его слушаю. Он предупреждающе поднял руку.

– Погодите, это еще не все. Цицерон передал, что союзники планируют крупную высадку в Нормандии. Как позже выяснилось, это было донесение исторической важности. Однако Гитлер ему не поверил, и ход войны переменился. Если бы Гитлер послушал Цицерона, все было бы гораздо хуже. Но, к счастью, Германия проиграла.

– Как в кино.

– Да, вы правы. Собственно, в Голливуде сняли фильм про Цицерона. «Пять пальцев», главную роль сыграл Джеймс Мэйсон.

Я слушала и одновременно думала, почему это профессор права так интересуется шпионскими историями. Он сбежал из Германии, однако был не евреем, а немцем-арийцем. Может, он тоже шпионил на Гитлера? Знал ли он Цицерона лично? Откуда ему так хорошо известны подробности этих историй?

И есть ли здесь связь с белым «рено»? Но даже если он был немецким шпионом, с тех пор прошло полвека. Кому надо за ним следить?

– И что же случилось с Цицероном?

– За каждое донесение он получал от немцев двадцать тысяч фунтов стерлингов.

– Значит, он стал богачом!

Профессор рассмеялся:

– Нет-нет. Немцы платили ему фальшивыми фунтами, которые печатали, чтобы обрушить британскую экономику. Так что Цицерон остался с бесполезными бумажками на руках. Какое-то время он пытался заработать пением в опере, но был так плох, что ничего не вышло. Потом он умер в нищете.

– Какая удивительная история.

– Да, в самом деле.

На некоторое время за столом воцарилась тишина.

– Профессор, – сказала я, глядя ему в глаза, – все это очень интересно, но я хотела бы узнать о вас. Почему вы приехали в Турцию? Почему потом уехали и столько лет не возвращались? Пятьдесят девять лет, легко ли сказать! И чем мы обязаны такому визиту спустя столько времени?

Было видно, что он не ожидал таких прямых вопросов. Я увидела, как он вздрогнул, а лицо омрачилось. Может быть, он скрывал что-то связанное со шпионажем? Но тогда почему он так спокойно завел об этом разговор? Или на него так действовали личные воспоминания о жизни в Турции?

Он огляделся. Затем вдруг сказал:

– Ваше колье – настоящее произведение искусства. И антикварное. Просто шедевр. У него есть история?

Я улыбнулась такому маневру. Было ясно, что целью вопроса было не получить ответ, а сменить тему. «Ладно», – подумала я и вернулась к еде. Но он продолжил, напоминая, что ждет ответа:

– У таких вещей обязательно есть история.

Я снова улыбнулась, давая понять, что не обижаюсь:

– Не только у вас есть секреты, профессор.

На этот раз профессор кивнул, словно говоря: «Ладно». Я почувствовала, что надо добавить хоть что-то:

– Если позволите, скажу только, что оно досталось мне от бабушки.

Он улыбнулся и поднял бокал белого вина:

– Выпьем тогда за наши секреты! – «выпьем» он произнес по-турецки. – Вы выбрали прекрасное вино, благодарю, – сказал он учтиво.

– У вас остается еще два дня. Что хотите делать завтра? Тур по Стамбулу? Султанахмет, Айя-София[30], Босфор… Или шопинг в Капалы-Чарши?

– Если вы не против, на завтра ничего не будем планировать. Я хочу немного погулять самостоятельно. Но послезавтра, 24 февраля, у меня будет к вам большая просьба.

– Слушаю.

– Если можно, я попрошу заехать за мной на автомобиле рано утром.

– Насколько рано?

– Скажем, в четыре?

Я изумленно уставилась на него. Куда он собрался ехать в четыре часа утра? Я попыталась скрыть удивленное выражение лица.

– Хорошо, а куда мы поедем?

– Если можно, я скажу послезавтра.

Вот тогда я испугалась. «Позвонить, что ли, Керему, спросить, все ли хорошо?» – пронеслось в голове. Хотелось понять, во что я ввязалась. Это уже не был обычный визит университетского преподавателя. В этот раз я не удержалась и посмотрела на Вагнера с подозрением. Однако он выглядел спокойным и был занят уткой у себя в тарелке. У меня же заныло под ложечкой.

Остаток ужина прошел в напряженной и холодной атмосфере под влиянием недавнего разговора. Мы больше не касались этих тем, да и вообще больше не разговаривали. Словно желая избавиться от напряжения, мы оба начали есть быстрее. Как только еда была закончена, я поднялась, сославшись на Керема.

Когда я доехала до дома на такси, Керем возбужденно рассказал мне, что видел на улице пару белых «рено», но домой никто не приходил. На руке у него был кастет, баллончик стоял рядом. На экране компьютера пугающих надписей не было. Видя оживившееся лицо сына, я успокоилась. К тому же, он не рассердился, когда я погладила его по голове, желая спокойной ночи.

– Давай ложись, иначе утром не проснешься в школу.

Он не стал возражать:

– Ладно!

Наверное, ощущение приключения и полученный баллончик придавали ему сил идти в школу. Мне вспомнились слова бабушки: «Нет худа без добра!»

Я взяла на кухне графин и полила росток пихты в гостиной. Из трех веточек, которые я рассадила в разные горшки, выжила только одна. Конечно, ветке, сорванной с пихты на плато Кафкасёр, в моей гостиной не очень нравилось. Но я была решительно настроена сохранить этот росток. И хотя крупный горшок занимал место, пихта освежала гостиную. Она помогала мне справляться с тоской, успокаивала меня.

Затем я взяла рабочий ноутбук и продолжила записи, которые начала после приезда профессора. Было удивительно, что, ничего заранее не обдумывая, я печатала быстро и без перерывов. Курсор словно бежал по экрану, таща за собой слова. Казалось, будто это пишу не я. Я словно незаметно наблюдала за Майей, печатавшей за компьютером.

Когда я легла спать тем вечером, я не стала играть в игру, где вместо меня кто-то другой. И «Другое небо» тоже не стала читать. Было ли это потому, что мне хотелось спать, либо запись событий заменяла мне все это? Я лишь немного подумала о профессоре и его секретах. И какое же невинное у него лицо.

4

Утром 23 февраля дождь усилился, стал еще более ледяным. Хотя я надела шерстяной свитер и теплую куртку, а шею замотала лиловым кашемировым шарфом, пока добралась до университета, продрогла до костей. А ведь я была в шапке и пряталась под зонтом.

Как только я вошла в кабинет, позвонил секретарь ректора и сказал, что мне нужно срочно подойти. Пройдя по широкому коридору исторического здания, я попала в приемную. Йешим-ханым, разговаривавшая по телефону, кивком показала, чтобы я заходила. Я поздоровалась с ней и потянула тяжелую ореховую дверь.

– Доброе утро!

Я пошла было в сторону ректора, но вдруг замерла. В креслах напротив него сидели трое мужчин, которые два дня нас преследовали, а вчера были на лекции. Я особенно хорошо помнила лицо курившего мужчины и его насмешливую улыбку.

Вдруг у меня зазвенело в ушах. Что им было здесь нужно? Что за дела у них были с ректором? Значит, я не ошиблась, они действительно за нами следили, и с профессором все было не так просто, а может быть, существовала и опасность.

Ректор удивился моей реакции.

– Что с вами, Майя-ханым? Вы побледнели. Присаживайтесь, бояться нечего, – он указал на пустое кресло.

Все еще потрясенная, я боязливо присела. Все трое были в галстуках. Один носил серый костюм, двое других – темно-синие. У того, чье лицо я хорошо запомнила, были тонкие усики. Он был худой, сидел нога на ногу. Почему-то именно он привлекал мое внимание. На смуглом лице было такое выражение, будто он в любой момент готов разозлиться. Двое других на его фоне выглядели блекло. Один был лысый. Усатому и его соседу было примерно за сорок, решила я. Третий был помоложе.

– Эти господа из службы разведки, у них к вам есть дело, – нарушил тишину ректор.

Я не смогла ничего ответить, лишь кивнула в знак согласия с улыбкой, скорее напоминавшей гримасу.

Ректор встал, а следом за ним и мужчины, и, разумеется, я.

– Мне нужно присутствовать на заседании академической комиссии, – сказал ректор. – Вы оставайтесь здесь и спокойно беседуйте.

Он вышел, закрыв за собой дверь, и я осталась наедине с тремя мужчинами. После короткой паузы усатый сказал:

– Как вы поживаете, Майя-ханым?

– Хорошо, – ответила я на этот бессмысленный вопрос, но голос прозвучал так тихо, что я повторила еще раз, будто поправляя себя:

– Хорошо.

– Как уже сказал господин ректор, мы из службы разведки.

– Слушаю вас.

– Мы вас побеспокоили, потому что нам нужна ваша помощь в одном важном деле.

– Моя?

– Да, ваша.

– Хорошо?

Усатый помолчал, закурил сигарету и глубоко вдохнул. Он вел себя довольно расслабленно.

– Вы патриотка Турецкой Республики, не так ли, Майя-ханым?

– Не поняла.

– Что здесь непонятного? Я спрашиваю, готовы ли вы послужить вашей родине.

– Как послужить?

– Вы сперва ответьте на вопрос, вы патриотка или нет?

– Почему вы спрашиваете?

Я немного освоилась, начала отвечать свободнее и заметила, что мужчина сердится. Он вскочил на ноги.

– Вопросы задаю я. Отвечайте, пожалуйста!

– Я не понимаю, почему вы задаете вопросы о моем патриотизме.

Он помолчал, взглянул на товарищей, затем вновь сел и потушил сигарету о пепельницу.

– Почему вас так беспокоит этот вопрос?

– Потому что нельзя спрашивать о таком. Разве есть способ измерить, кто больший патриот? Почему некоторые утверждают, что любят родину больше других, и пытаются заработать себе очки?

Он оперся подбородком на ладонь, немного наклонился вперед и задумался. Потом резко выпрямился.

– Тогда спрошу иначе, – сказал он угрожающим тоном. – Вам нравится ваша работа в университете?

Но и я ответила, не меняя тона:

– Да.

– Вы работаете в таком важном учреждении, как Стамбульский университет, вы приближены к ректору. Но подходит ли ваше прошлое для такой работы?

– По-моему, подходит. Я окончила этот университет, работала…

– Нет, я не об этом. Расскажите нам о прошлом вашей семьи. Например, о вашей бабушке. Как ее звали? Семахат-ханым?

Тогда я поняла, куда он клонит.

– Хотите сказать, я не турецкая гражданка?

Он улыбнулся самоуверенно и снисходительно.

– Нет-нет, я не хочу такого сказать. Просто спрашиваю. Ваше начальство знает правду?

Я не ответила. Он подождал и повторил вопрос:

– Знает?

– Нет, не знает, – сказала я тихо.

– Вы планируете им рассказать о вашем секрете?

– Нет.

– Простите, не разобрал. Вы говорите себе под нос.

– Нет.

– Вот поэтому и спрашиваю. Готовы ли вы послужить родине?

– Но какая от меня может быть польза?

– Это мы будем решать.

Было очевидно, что он считает себя хозяином страны и всех в ней живущих.

– Ладно, что мне нужно делать?

Тут заговорил самый молодой, в сером костюме.

– Позавчера вы встречали немецкого профессора.

– Он американец. Американец немецкого происхождения.

– Мы знаем, не беспокойтесь, мы все знаем. Профессор Вагнер пробудет в Стамбуле четыре дня, и все это время его будете сопровождать вы, верно?

– Да, ректорат поручил это мне.

– Ваша задача – сообщать нам о всех действиях и разговорах Вагнера.

Я догадывалась, что все дело в этом, но все равно удивилась.

– Какой интерес может представлять пожилой преподаватель?

– Позвольте, мы сами будем решать, – сказал усатый. – Вы будете сообщать о каждом его вздохе, кому он звонит, с кем встречается, даже что он записывает.

– То есть я буду шпионить?

– Нет, что вы, не преувеличивайте. Просто соберете некоторые сведения.

– И как мне передавать донесения?

– Не беспокойтесь, мы у вас заберем. Но вы будьте бдительны. Не упускайте такую возможность доказать вашу верность родине.

Они вышли и оставили меня в кабинете одну в полной растерянности.

Откуда они узнали про бабушку? «Не глупи, – ответила я сама себе, – они разведчики, кому знать, как не им?» Ладно, но откуда конкретно узнали? Из Национального разведывательного управления, разведки жандармерии или еще откуда-то? Мой старший брат Недждет был офицером армейской разведки, поэтому я немного в этом разбиралась.

Вернувшись к себе, я прислонилась к окну и стала разглядывать вековые деревья, мокнущие под дождем, кутающихся в куртки студентов с зонтами и без, гуляющие в обнимку парочки, не обращающие внимание на непогоду. Было без пяти десять.

Сейчас надо было просмотреть прессу, сложить в папку новости об университете, отобрать тексты, требующие ответа. Обычно я делала это охотно, но сейчас мне совсем не хотелось работать. Даже пальцем пошевелить не было сил. Я чувствовала страшную тоску и почему-то злилась на профессора за то, что он не захотел сегодня со мной видеться. Почему он хотел остаться один? С кем-то встречается?

Я позвонила в отель и спросила, в номере ли профессор Вагнер. Оператор ответил: «Соединяю!», но я вовсе не просила меня соединять. Услышав профессорское «Хэллоу», я тут же бросила трубку.

Мне не хотелось не только просматривать прессу, но и вообще делать что-либо. Как было бы хорошо тихонько сбежать! Да и ничего бы не было. Ректорат все равно поручил мне на этой неделе сопровождать профессора. Никто не знал, что он сегодня хотел остаться один. Так что мое отсутствие никто бы не заметил. Оставался только Сулейман, который мог слоняться туда-сюда и наболтать лишнего, но я нашла бы объяснение и для этого. Сказала бы, что профессор желал погулять по Бейоглу, а там улочки узкие, и машина не нужна. Да и по улице Истикляль ходил только трамвай.

Без дальнейших размышлений я взяла куртку, тепло укуталась и вышла из университета. Погода была действительно ужасная. Дождь постепенно сменялся снегом, с неба все чаще падали снежинки. От слякоти и стужи становилось тошно. Я поймала такси на площади Беязыт и поехала домой. По пути пожилой таксист сказал:

– Да пожалеет Аллах бездомных, беспризорников, уличных животных!

Меня тронули эти слова, я чуть не заплакала.

Едва войдя в квартиру, я испытала блаженство, почувствовав сухой жар от батарей. Я поспешно скинула с себя куртку, шарф, шапку и всю остальную одежду и бросилась под горячий душ. В душе я размышляла о странных событиях последних дней, поэтому не помню, сколько времени там провела, но, когда наконец вышла, вся ванная была в пару и зеркало полностью запотело. Надев халат и замотав волосы в полотенце, я заварила на кухне эрл-грей. Чай показался вкусным как никогда. Выпив две чашки, я легла в кровать и сразу уснула.

Я спала долго и глубоко, без сновидений. Когда проснулась, часы с подсветкой показывали 15:35, а во рту был металлический привкус. Я вспомнила, что ничего не ела, однако голода не чувствовала. Я снова оделась и вышла на улицу. Похолодало еще сильнее. Дрожа от холода, я пришла в школу Керема и стала ждать в просторном мраморном фойе. Вскоре прозвенел звонок. Ученики выскочили из классов, словно сорвались с цепи. Немного погодя я увидела Керема: он не бежал, как другие дети, а задумчиво шагал в одиночестве. Увидев меня, он очень удивился и с тревогой огляделся.

– Тебя в школу вызвали? – спросил он.

– Нет, я пришла за тобой.

– Почему?

– Мне так захотелось, умник. Пошли, проведем время, как мама с сыном.

– Что будем делать?

– Сейчас пойдем вкусно поедим, поговорим, потом сходим в кино.

Он скривился:

– Ну мам, я домой хочу.

Я понимала, разумеется, что под «домом» он имел в виду компьютер и хотел как можно скорее окунуться в свою онлайн-жизнь.

Мы купили компьютер почти два года назад. В первые месяцы Керем использовал его только для игр, все время прося меня покупать новые. Но затем он пристрастился к интернету, и его растущая все время зависимость начала меня тревожить.

Считалось, что наличие компьютера в доме показывает, как хозяева ценят знания. Все нахваливали различные устройства и базы данных, в первую очередь поисковые системы. Однако в прошлом году, когда беседа коснулась этой темы, один из наших преподавателей выразил свою обеспокоенность. «Вот увидите, – сказал он, – самое позднее через десять лет интеллектуальный уровень молодежи и ее способность получать информацию будут сильно отставать от общего уровня, достигнутого цивилизацией. Мы вернемся в эпоху слухов и сплетен, как было до изобретения книгопечатания».

Мы с ним не согласились и стали возражать. Говорили о плюсах легкого доступа к информации, облегчения исследовательских усилий. Но преподаватель настаивал, что интернет не только упрощает исследования, но и в той же степени извращает само понимание исследовательской работы, снижает надежность источников и требования к доказательности.

Мне казалось, что беда была не в том, что Керем слишком много времени проводил в интернете. В основе лежала проблема коммуникации: с отцом он общался очень мало и с трудом, и, хотя меня это ранило, иногда я думала, что и со мной у него отношения были не самые здоровые.

– Ты же собирался мне помочь? – продолжила я. – На этот раз я попала всерьез. В дело вмешалась разведка.

– Серьезно?

– Да!

– И как я смогу тебе помочь?

– Можешь начать с поиска информации в интернете.

– Тогда пойдем домой.

– Нет, сперва нам нужно поговорить.

Наконец я преодолела его упрямство, и он согласился со мной пойти.

Мы вышли из школы и зашли в большой торговый центр неподалеку. Он весь сиял, магазины самых известных мировых брендов освещали все вокруг. Мы присели в кафе посреди центра. Кругом были деревья в больших кадках, которые создавали чуть ли не тропическую атмосферу. Даже пальмы были.

– Я сначала поем горячего супа. Затем стейк из баранины и красное вино, ты ведь то же самое будешь?

Керем сморщился в знак протеста, я рассмеялась:

– Да я шучу, глупый. Я-то наизусть знаю, что ты будешь.

– Ну и что же?

– Очень необычную еду.

Он смотрел на меня и ждал ответа.

– Гамбургер, картошку-фри и колу. Очень необычную еду.

Керем рассмеялся, и меня охватила радость. Хорошо, что я привела сюда сына. К тому же, приближался конец февраля, и, по всей видимости, в этом месяце я не уйду в минус, значит какое-то время не придется вводить режим экономии. Совсем не хотелось из-за кризиса беречь каждую лиру. Прожить бы по крайней мере один-два месяца без дневника расходов.

Я впервые за долгое время увидела Керема смеющимся, и мне захотелось его приласкать. Я наклонилась и погладила его по голове, но он тут же отпрянул и резко оттолкнул мою руку, напряженно оглядевшись вокруг.

– Ладно-ладно, – сказала я. – Извини, чуть не испортила прическу, у тебя же полбанки геля на нее ушло. Больше не буду.

Во время обеда я сообщила ему вводные. Попросила найти информацию про Вагнера, Вторую мировую войну, Германию и Стамбульский университет и рассказала о пришедших утром мужчинах.

– Ты это серьезно или смеешься надо мной?

– Клянусь, все правда. Разве шутят такими вещами. Я попала в запутанную историю.

Он оживился, достал из портфеля тетрадь и записал все имена и названия.

– У тебя глаза, как у моей бабушки, – сказала я.

– Мне-то что?

– Однажды я тебе расскажу про эту удивительную женщину.

Он пожал плечами, всем видом показывая, что ему неинтересно.

После еды мы поднялись на верхний этаж в кинотеатр. Показывали семь фильмов.

– Выбирай ты, – предложила я.

Он выбрал фильм, о котором тогда много говорили. Чтобы соблюсти все традиции, я купила попкорн и кока-колу. Мы вошли и устроились в красных бархатных креслах.

Ему стало неловко, когда в конце фильма я расплакалась, хотя плакала не только я, но и многие женщины в зале. Нас всех растрогало, когда главный герой отправился на смерть, чтобы спасти свою любимую. Мы оплакивали, что родились в эпоху, когда мода на такую любовь уже прошла.

После того, как я добровольно погрузилась в болото самой дешевой сентиментальности, мы вышли из кино и пошли домой. Керем сразу побежал искать информацию в компьютере.

– Завтра утром я уйду очень рано. Ты сам справишься?

– Да!

– Если произойдет что-то необычное, сразу звони.

– Ты так рано уходишь из-за этого немца?

– Да.

– Куда вы поедете?

– Как ни странно, я не знаю.

– Ты не боишься?

– Боюсь, – ответила я, хотя на самом деле мне не было страшно.

Он замолчал и продолжил стучать по клавиатуре.

– Спокойной ночи! – пожелала я.

– Спокойной.

От счастья, что он мне ответил, я чуть не бросилась обнимать его сзади, но не рискнула.

Я пошла к себе, завела будильник на три и легла.

5

Во сне я плакала. А когда проснулась, подушка под щекой была влажной, и я поняла, что плакала по-настоящему. Из-за этого мне казалось, что сон продолжается. Электронные часы в изголовье показывали 2:35. Было тихо, Керем, должно быть, спал.

Я завернулась в одеяло калачиком и попыталась вернуться в сон. Надо было выплакаться там и проснуться. Да и вылезать из теплой постели я еще была не готова.

Такие состояния между сном и бодрствованием я переживала, лежа в объятиях бабушки. Я очень любила эти моменты. Она гладит меня по волосам морщинистой рукой, ее коричневое фланелевое платье в мелкий розовый цветочек пахнет мылом, кончики головного платка щекочут мою щеку, а она тихим голосом рассказывает мне сказки. Как же хорошо!

Все это казалось мне сном, хотя было правдой. Я спала, но все равно чувствовала все ее прикосновения, воспринимала каждое слово.

У бабушки были очень выразительные черные глаза. Ее муж работал почтальоном и рано умер, оставив троих детей – двоих мальчиков и девочку. Девочка была самой младшей, а средний ребенок – это мой папа.

В детстве я жила с мамой, папой, братом Недждетом, который старше меня на восемь лет, и с бабушкой. У нас была квартира в Ускюдаре[31].

Папа работал в банке, а мама была учительницей, поэтому они уходили из дома утром и возвращались только вечером. Забота обо мне и некоторые домашние дела ложились на бабушку.

Когда я после обеда приходила из школы, меня ждал ломтик багета со сливочным маслом. Тогда вместо «хлеба» говорили «багет»: «Сходи в пекарню на углу, купи багет». Сейчас это слово не услышишь.

По воскресеньям мы с братом носили в пекарню противни с заготовкой для пиде[32], пирожками или рагу. Пирожки и рагу ставили выпекать сразу, но, если мы приносили продукты для пиде, пекарь выкладывал их на раскатанное тесто на посыпанном мукой столе, смазывал сверху яйцом и ставил в раскаленную дровяную печь.

По воскресеньям там собирались почти все соседские дети. Меня называли не Майей, а Пчелкой Майей, по названию всеми любимого мультика. Я чувствовала себя особенной из-за того, что носила имя такой милой героини, и думала, что моя вторая бабушка выбрала его из-за мультика. Мне страшно нравились длинные лопаты в руках у пекарей, белоснежная мука, аппетитные запахи из жарких печей. Оставив противни, мы играли на улице и возвращались за ними в указанное время. Нам давали бумажку с зубчатыми краями, где был написан номер, а другую половинку бланка прикрепляли к блюду. Также маленькие бумажки подкладывали и под хлеб. Мы с братом брали горячий противень выданным мамой полотенцем, чтобы не обжечь руки, и бежали домой, с трудом сопротивляясь соблазнительным ароматам.

Я снова посмотрела на часы, было почти три. Пора было вставать и собираться, но я все еще была под впечатлением ото сна. Точнее, мне не хотелось возвращаться из сна в холодную стамбульскую ночь.

Куда этот странный профессор собрался меня везти в четыре часа утра? Во что он хотел меня втянуть? Да еще в такую непривычно холодную для Стамбула погоду.

Во сне бабушка сказала мне, что мы спустимся в затопленные подземелья Айя-Софии, куда полторы тысячи лет не ступала нога человека. Кто знает, что он будет там искать?

Затем я одернула себя: «Не глупи! Это тебе не бабушка сказала, ты во сне заставила ее это сказать». Откуда мне в голову пришли подземелья Айя-Софии?! Прочитала, что ли, где-то, или в документальном фильме видела, или знакомый мне сказал?

Но последние слова бабушки во сне действительно принадлежали ей – при жизни она часто мне говорила:

– В этой жизни тебе встретятся люди, которые захотят причинить тебе зло. Но не забывай: будут и те, кто захочет сделать тебе добро. У кого-то сердце темное, у кого-то – светлое. Как ночь и день! Если будешь думать, что мир полон плохих людей, станешь унывать; но, если начнешь думать, что все хорошие, разочаруешься. Берегись людей, девочка, берегись!

Она повторила мне это незадолго до смерти.

Однажды ночью я подошла к ней, услышав, что она издает странные звуки. В те годы я училась на литературном факультете Стамбульского университета. Мой брат уже окончил военное училище, стал офицером.

Бабушка задыхалась, хрипела и корчилась, до боли сжимая мою руку. Мы побежали к доктору, который жил этажом ниже. Тот оказал ей помощь: вколол успокоительное, измерил давление, однако предупредил, чтобы мы непременно отвезли ее утром в больницу.

На следующий день бабушка выглядела измученной и бледной, но дышала нормально. Мы взяли ее под руки и медленно спустились по лестнице. Прежде чем выйти, она с грустью оглядела дом, словно думала, что больше его не увидит. И в самом деле, домой она больше не вернулась.

Поскольку брат был офицером, у бабушки было право лечиться в военном госпитале. Туда мы и поехали. Ее положили в маленькую палату на одного человека. Сделали ЭКГ, взяли кровь на анализы, затем оставили нас одних. Брат и родители тоже уехали, за бабушкой в больнице должна была присматривать я. Ей поставили капельницу.

Ближе к вечеру пришел очень уважаемый профессор с ассистентами. Это был генерал с густыми бровями, строгого вида. Он ласково обратился к бабушке, объяснил, что у нее проблема с сосудами и необходимо лечение.

Затем произошел разговор, который я не забуду до конца моих дней. Чтобы понять, были ли у бабушки в роду сердечно-сосудистые заболевания, профессор задал ей простой вопрос:

– От чего умерли ваши родители?

Бабушка не отвечала.

Доктор подумал, что она не расслышала, и повторил вопрос погромче:

– Я говорю: родители от чего умерли?

Бабушка продолжала молчать. В палате повисла неловкая тишина.

На этот раз вмешалась я:

– Бабушка, ответь господину доктору!

Она в отчаянии посмотрела на меня и заплакала.

Доктор в нетерпении раздраженно покачал головой:

– Мать, ты родителей недавно, что ли, потеряла, чего ты плачешь?

Эти слова доктора я тоже запомнила на всю жизнь. Он, сам того не зная, сказал очень важную вещь: как я сама впоследствии поняла, бывают такие потери, раны от которых не заживают.

В комнате воцарилась тишина – было слышно лишь, как бабушка тихонько всхлипывала. Генерал, стараясь оставаться спокойным, понимающим и в то же время немного грозным тоном повторил вопрос:

– Ну давай, от чего умерли твои родители?

Бабушка еще немного помолчала и затем ответила:

– Ни от чего не умерли!

В ее голосе звучал укор. Мы все переглянулись, словно спрашивая, уж не сошла ли она с ума. Бабушка была в жалком состоянии, заплаканная и потрясенная, но не походила на умалишенную.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он.

Вдруг у бабушки загорелись глаза, и ответ на вопрос прозвучал как будто из этих печальных глаз на бледном лице:

– Моих родителей убили, господин доктор. Они не успели состариться, чтобы умереть от болезни.

Снова тишина. В этот раз генерал заговорил мягче:

– Я ведь не про это спрашиваю. Мне просто надо знать, есть ли в вашей семье история сердечно-сосудистых заболеваний.

Ответ бабушки в последующие годы сотни раз раздавался у меня в ушах. Глядя в потолок, она сказала словно не доктору, а сама себе:

– Раз уж вы ищете заболевание, они умерли от человеческой жестокости!

Мы все онемели. Генерал-профессор хотел было что-то сказать, но затем передумал и вышел. Ассистенты последовали за ним, почтительно прикрыв за собой дверь.

Мы с бабушкой остались одни. Я присела на краешек койки и наклонилась к ней. Она все продолжала всхлипывать. Я ничего не говорила, просто обняла ее за худые плечи и прижалась лицом к ее лицу. Щека у меня была мокрая, но ее ли это были слезы или я тоже плакала вместе с ней, не знаю.

В палате стало темно. Дверь открыла медсестра: «Подойдите позже, пожалуйста!», – попросила я ее.

Я ничего не понимала, но и спрашивать не хотела. В тот момент было важно не удовлетворить свое любопытство, а быть с ней, дать ей почувствовать, что я рядом.

– Я тебе расскажу, – прошептала бабушка мне на ухо, – расскажу тебе то, что я еще никому не рассказывала.

Я молча взяла ее за руку. Она помолчала, затем тихим голосом начала рассказывать. Меня поразил и сам ее рассказ, и то, каким чужим вдруг стал ее голос, который я знала столько лет.

Я была поражена и не могла поверить своим ушам. Разум не вмещал, сколько страданий пережила эта женщина. Моя бабушка, про которую я знала все, к моему изумлению, оказалась совсем другим человеком.

Она родилась в Эгине[33] в зажиточной семье и жила с братьями и сестрами в большом доме, ее дедушка играл на скрипке. Когда ей было шесть лет, пришли военные и забрали ее родителей, дедушку, теток и дядей.

Ведь они были армянами, а всех армян депортировали. Когда об этом стало известно, мать поручила мою бабушку и ее братьев и сестер соседям-мусульманам. Неизвестно, что стало бы с ними в пути: рассказывали, что на дорогах промышляли разбойники, убивали, отрубали женщинам груди, насиловали девушек, отрезали руки, чтобы снять золотые браслеты. Поэтому детей решили спрятать.

Армяне любили соседей-мусульман: это были бедные семьи, которым самим едва хватало на пропитание, но они без колебаний брали к себе армянских детей. К тому же, это было запрещено, и мусульмане подвергали себя опасности.

Дети из окна наблюдали, как уводят их родителей и всех родственников, и плакали вместе со своими новыми семьями.

Но вскоре укрывать у себя детей ссыльных армян стало совсем опасно, и соседям пришлось отдать детей государству, а оно разместило их по детским домам. Шестилетнюю Мари под именем Семахат направили в детский дом в Стамбуле.

Бабушка замолчала, тяжело дыша, словно в изнеможении. Я чуть оправилась от шока:

– А что стало с твоими братьями и сестрами?

– Я о них больше ничего не слышала. Кто знает, куда их увезли.

– А откуда ты знаешь, что твои родители погибли?

– Спустя годы я поехала в Эгин, нашла там семью, которая нас приютила. Мы все плакали. Колонну, в которой шли мои родные, остановили на мосту на границе города. Всех перерезали, а трупы сбросили в речку. Никто не выжил. Да и война шла: была зима, дороги перекрыли бандиты. Колонны из сотен армян охраняли конвои всего по несколько человек. Они ничего не могли поделать против банд. Все это я узнала уже потом. Моих маму и папу убили эти звери.

Я снова взяла бабушку за руку. Слова здесь были не нужны. Я всем сердцем разделяла ее горе. Я поняла, что эта боль за столько лет не утихла, а я узнала о ней только теперь. Бабушка словно собрала все свои силы и продолжила. Голос ее зазвучал увереннее:

– Этих зверей, этих бандитов… я почему-то никогда не считала главными виновными. Может быть, потому что никогда их не видела или потому что узнала обо всем лишь когда выросла. Главными виновными для меня всегда были те, кто принимал решение о высылке – Энвер-паша и его подельники[34]. Их я никогда не простила, всегда ненавидела. Еще и мусульмане! Говорят, что для мусульман самое важное – никого не обидеть. Дай Бог, так и есть. Я скоро умру. Дай Бог, на том свете меня спросят, а я закричу: «Не прощаю!»

Я вдруг почувствовала, как по щекам заструились горячие слезы, и все сильнее сжимала руку бабушки. Мне хотелось сказать ей: «Всё, бабушка, помолчи, больше не рассказывай». Я не хотела, чтобы она снова так глубоко переживала свое горе. Но рассказать обо всем было ее выбором. Возможно, я так думала, потому что жила в обществе, где было принято замалчивать проблемы. Возможно, самым правильным было рассказать обо всем прямо и подробно.

– Ты помнишь своих родителей?

– Как же я могу их забыть! Правда, у меня даже их фотографий нет, лиц я не помню. Но я помню их по-другому, в другом смысле, очень хорошо помню. Очень ясно.

Из рассказа бабушки в тот день я поняла, что Семахат росла в детском доме и ее удочерила одна стамбульская семья. Она повзрослела и вышла замуж за моего дедушку.

– Дедушка знал, что ты армянка?

Впервые за долгое время она слегка улыбнулась:

– Знал. Да и не мог не знать, ведь у меня в документах написано «мухтади».

– Что значит «мухтади»?

– Обращенный в ислам.

– Ты правда стала мусульманкой?

– Никто меня не спрашивал. Я родилась христианкой, но жила как мусульманка.

– Но ты ведь совершаешь намаз и постишься в месяц Рамадан?

– Разве все не молятся одному Богу, что в церкви, что в мечети? Какая разница?

Больше мы с бабушкой на эту тему не говорили, не было случая. Только на следующий день, когда мы снова остались в палате одни, она подозвала меня поближе и тайно, словно кто-то рядом мог нас увидеть, передала мне ключ:

– Это ключ от ящика в моем шкафу. Открой, там для тебя есть подарок. Мама дала мне, прежде чем ее забрали, и я всю жизнь старалась его сберечь, никому не показывала. Пусть это будет твоим наследством от нашей семьи.

Через неделю бабушка умерла в госпитале от сердечной недостаточности.

Когда ее тело вынесли из мечети, имам прочитал молитвы о «благочестивой госпоже Семахат Дуран», спросил присутствующих:

– Каким человеком была умершая?

– Хорошим человеком, – ответили все хором.

Дома я открыла бабушкин ящик и нашла колье. Было видно, что оно очень старое и необычайно ценное. Я поразилась, как это бабушка хранила его с детства, никому не показывая. В той же коробке лежало прежнее удостоверение личности и крестик. Он тоже был очень старым, но не драгоценным – немного заржавел. Я тщательно протерла эту семейную реликвию и спрятала. А колье я решила носить по значимым для меня поводам.

Бабушка хотела, чтобы я сохранила ее тайну. Я никому и не рассказывала, за исключением одного человека.

Я рассказала брату, но он не поверил. Тогда я показала отметку «мухтади» в старом документе. На его лице отобразились изумление и гнев. Тогда он сказал слова, которые очень расстроили и отдалили меня от него:

– Значит, и у нас кровь не чистая.

– Что ты такое говоришь? Бабушка, папа, мы с тобой. Мы такие. Что значит «кровь не чистая»? Разве бывает нечистая кровь?

– Знаешь, сколько наших дипломатов убила АСАЛА?[35] Ты что, газет не читаешь? Сейчас армяне всего мира борются против нас.

– При чем тут бабушка и террористы?

– Я про бабушку не говорил.

– Но бабушка – армянка, значит, мы тоже отчасти армяне. Пора тебе вбить себе это в голову.

Я ужасно разозлилась и поэтому специально давила на больное.

– Ладно. Я только тебя прошу, никому не говори. Держи язык за зубами. Если узнают, что во мне есть армянская кровь, я не смогу продвигаться по службе, не стану генералом. Возможно, меня даже уволят в звании майора, это погубит мою карьеру. Ты хоть одного генерала-армянина видела?

– Если заберешь назад свои слова о нечистой крови, я буду молчать.

Он взял свои слова обратно при условии, что я буду хранить молчание. И с тех пор мы совсем не виделись без крайней необходимости, вроде его свадьбы или праздника в часть обрезания его сына.

Когда он стал полковником, я ходила к нему в гости, чтобы поздравить. Он поселился недалеко от меня, в Учаксаваре[36].

Мои родители, пользуясь льготами, которые давало каждое правительство, чтобы заработать себе голоса на выборах, сумели выйти на пенсию в 46 и в 48 лет. Они продали свою квартиру в Ускюдаре и приобрели кооперативный домик в Гюмбете, одном из районов Бодрума. Там они жили круглый год. С ними мы эту тему вовсе не обсуждали. Когда я пришла в гости к брату, мы сделали вид, что и не помним, о чем тогда говорили по поводу бабушки. Может быть, он и правда забыл.

Но те мужчины вчера у ректора… Значит, кто-то другой знает и помнит. Вдруг мне стало ужасно тревожно. Точнее говоря, я поняла причину своей тревоги. Дело было не в профессоре, а в тех троих, которые следили за нами и угрожали мне в университете. Из головы не выходил волчий оскал того худого в сером костюме. Раз они знают про меня, то, конечно, знают и про Недждета, однако его они не беспокоили. Недждет дослужился до полковника, вот-вот должен был стать генералом. Я даже слышала, что в каком-то разведывательном подразделении перед ним были открыты все двери.

О таком ходили лишь слухи, никто не говорил прямо – только понижая голос и многозначительно прищурившись: «Это, должно быть, разведка».

Зазвонивший вдруг будильник заставил меня подскочить. Было уже три. Я выключила его, тихо, но быстро собралась. Керем задремал за компьютером и даже не заметил, как я укладывала его в постель. Я же воспользовалась случаем и поцеловала его в лоб. Какие же дети замечательные, когда спят. Вот бы они все время спали, и мамы могли их приласкать, погладить… На экране компьютера были какие-то документы, связанные с Максимилианом Вагнером. Значит, Керем хорошо поработал. Мне ужасно хотелось прочитать, что там написано, но времени не было, я опаздывала. Однако все же не удержалась, чтобы не взглянуть на первые несколько строк. С трудом оторвавшись от экрана, я пошла в прихожую.

Надев свою самую теплую куртку и повязав зеленый шарф, я вышла, тихонько закрыв дверь.

Пустые коридоры дома, пустой подъезд, тишина меня напугали. Даже если ничего плохого не делаешь, все равно чувствуешь себя виноватым, когда заходишь или выходишь в ненадлежащее время. Это когда-то сказал мне бывший муж Ахмет:

– Даже когда тебя нет, я чувствую вину, если прихожу домой поздно.

Меня эти слова не задели, ведь я думала, что он меня любил. Но позже я поняла, что для него брак был бременем и источником вины. Точнее сказать, это он мне рассказал.

– Я не могу, пожалуйста, пойми, – сказал он. – Дело не в тебе. Я не создан для брака, это была ошибка. В браке я задыхаюсь, чувствую себя приговоренным к пожизненному.

– Разве ты не знал, что жениться – значит отказаться от свободы ради того, чтобы создать семью и разделить жизнь с другим? – спросила я.

– В теории знал. Я думал, что готов к этому, но знание – одно, а жизнь – совсем другое. Прости меня!

Когда я вышла на улицу, холод пронизал меня до костей. Дождь прекратился, но был мороз. Не помню, когда еще было настолько холодно. Бабушка сказала бы, что воздух копит снег. Может быть, и правда мороз вскоре превратится в снег. «Снег – это хорошо», – говорила бабушка. По ее словам, когда идет снег, мороз немного слабеет, погода хоть немного, но смягчается. А еще она, как коренная жительница Анатолии, приговаривала: «Снег – это одеяло Анатолии».

Черный мерседес ждал под фонарем. Я обрадовалась, что Сулейман не заставил меня ждать и приехал вовремя, но как только я открыла дверь, чуть не задохнулась от сигаретного дыма.

– Это что такое! – рассердилась я. – Всю машину провонял. Курил бы на улице свою отраву. Как можно, Сулейман!

От дыма, стоящего в машине, у меня слезились глаза, першило в горле. Я поняла, что мои слова и тон были слишком уж грубыми, но было поздно.

– Холодно очень, – пробормотал он.

– А окна открыть в голову не пришло? – ответила я и открыла окно рядом с собой.

Сулейман слишком резко выехал на дорогу и начал гнать на опасной скорости. Действительно, особенность турецких мужчин номер один – превышать скорость, когда они сердятся. Поэтому ни с кем нельзя ругаться, если тот сидит за рулем. Я думаю, в авариях, где каждый год гибнут семь тысяч человек, не в малой степени виноваты семейные ссоры. Женщина ворчит, мужчина жмет на газ, женщина ворчит больше, мужчина жмет на газ еще сильнее, и семья почти сознательно совершает самоубийство. А страдают сидящие на заднем сидении и машущие встречным машинам ни в чем не повинные дети.

– Помедленнее, – резко сказала я, – у нас есть время.

Холодный воздух из открытого окна резал мне лицо, как бритвой. Да, день был ужасный.

И куда же профессор повезет нас в такой мерзкий день?

Меня затрясло от холода. Сулейман не скрывал свою обиду. Он сильно разозлился на меня за то, что я не поговорила с ректором о работе для его двоюродного брата, как недавно обещала. Надо было сказать, что поговорила. Чуть позже соврала бы, что говорила снова, но работы не нашлось. Так я не нажила бы себе врага. Но дело сделано, и я не собиралась идти на попятный:

– Сулейман, почему печку не включаешь?

– Сломалась.

Тут у самого уха раздается мужской голос по-английски:

– Вы так и будете печатать?

Я теряюсь, на мгновение не знаю, что ответить. Смотрю на мужчину – нет, он мне не знаком.

– Наверное, – смеюсь я.

– Вы печатаете с самого взлета.

Это американец средних лет, волосы уже тронуты сединой.

– На самом деле я начала еще раньше, – объясняю я. – Сейчас я свожу воедино свои записи, вношу небольшие добавления и правки.

– Все спят, а вы все время работаете. Вы писательница?

Чтобы не побеспокоить окружающих, он говорит очень тихо.

– Нет, но я пишу книгу.

– Не понял, как это?

– Я не профессиональный писатель и не собираюсь продолжать. Я рассказываю о том, что со мной произошло.

– Должно быть, это что-то настолько важное, что стоит о нем написать.

Я смеюсь:

– Еще как!

– Ладно, тогда не буду вам мешать.

Когда незнакомец ушел, я понимаю, как сильно напряжена. Руки, плечи, шея страшно затекли. Возможно, оттого что я сижу в одной позе, а возможно – что словно снова проживаю события, о которых пишу.

Я встаю и иду в нос самолета. Пью воду, немного делаю зарядку. Затем два раза прохожу по всему самолету, по правому и по левому коридорам.

Громадный «Аэробус-340» полон. В креслах спят самые разные люди: женщины, мужчины, молодые, пожилые, дети. Они друг с другом не знакомы и не подозревают, что их судьбы соединились.

Если самолет упадет, все погибнут в одно мгновение, и эта смерть свяжет их навеки. Эту старушку, прислонившегося к ней спящего внука, молодого человека, сидящего в кресле рядом, бизнесменов из бизнес-класса, даже пилотов и стюардесс, чья форма и в такой поздний час остается безупречной. Я смотрю на них и думаю: «Каждое путешествие – это единение судеб, однако люди об этом не подозревают».

Это по-настоящему верно, с какой стороны ни посмотри. Разве наше пребывание на этой планете – не путешествие? Путешествие, которое уже начало нарушать экологическое равновесие. И само нарушение этого равновесия разве не соединяет наши судьбы? Знаем мы друг друга или нет, разве не одна у нас участь? Такова суть путешествия, в любом смысле этого слова.

Пока ничего не происходит, люди этого не замечают, не чувствуют, что в каждом путешествии судьба связывает их друг с другом. Возможно, вам тоже кажутся странными мои слова, но потерпите немного, из моего дальнейшего рассказа вы поймете, что́ я имею в виду.

Пройдя самолет дважды, я возвращаюсь на свое место и думаю, что нужно немного поспать. Мне нужны силы, чтобы упорядочить свои воспоминания и связно их изложить. Наверное, стоит дать глазам отдохнуть полчаса, так мне будет проще продолжать. Лучше всего – низко откинуть спинку кресла, надеть маску дня сна, укрыться одеялом и немного поспать.

Но прежде чем закрыть ноутбук, добавлю-ка я пару абзацев, чтобы проще было начать новую главу, когда я проснусь. Хемингуэй тоже останавливался на том моменте, с которого легче всего было продолжить.

Сулейман хмурился и молчал: было ясно, что он очень зол на меня. Проехав по пустым стамбульским улицам, он остановился напротив «Пера Палас» в 3:52.

Я нашла профессора в лобби. На нем было черное пальто и фетровая шляпа. Он не забыл снять ее, приветствуя меня.

– Good morning![37] – лицо у него было крайне серьезное.

Затем он взял со столика рядом свою скрипку в черном футляре и кое-что еще, что очень странно смотрелось в такой час в пустом лобби отеля. Это был маленький круглый венок, только из белых цветов. На нем была какая-то надпись. Наклонившись, я прочитала: Für Nadia. Должно быть, он заказал его вчера.

Мы вышли, Сулейман открыл профессору дверь, и он сел с правой стороны. Я села слева.

Мне показалось очень странным, что Вагнер не улыбался, выглядел серьезным, даже суровым, держался со мной отстраненно. Я даже немного рассердилась. Сперва Сулейман, теперь этот. Значит, этим утром все идет наперекосяк.

– Куда мы едем, профессор? – максимально холодно спросила я.

– В Шиле!

От неожиданности я чуть не лишилась дара речи.

– Куда?

– Шиле!

Либо я плохо расслышала, либо профессор перепутал округа Стамбула.

– Шиле – это курортный поселок на берегу Черного моря. Вы знаете, да?

– Знаю.

– Вам туда надо?

– Да, пожалуйста.

– В четыре утра, зимой, в Шиле… Вы уверены?

– Да, фройляйн! – ответил он, сдерживая раздражение. – Мне надо в Шиле. Вы же говорили мне про новые мосты через Босфор. Вот по одному из них я хочу попасть на азиатскую сторону и поехать в Шиле, куда именно ехать я вам покажу. Есть еще вопросы?

– Нет.

Я повернулась к Сулейману, который скрутил шею, пытаясь понять, о чем мы сзади беседуем:

– Ему нужно в Шиле.

– Куда?

– Да, ты правильно услышал. Давай, этим прекрасным февральским утром мы едем в Шиле. Надо было купальник взять.

Мы отправились в путь. Пересекли Босфор по мосту Султана Мехмеда Завоевателя и поехали в направлении Анкары. На трассе встречались только грузовики. А когда после указателя на Шиле мы свернули на узкую разбитую дорогу в лесу, то не осталось и их. Мы ехали совершенно одни.

В машине все сидели молча, плотно закутавшись от холода. Кажется, все злились друг на друга.

В Шиле мы дважды ездили с Ахметом. Рыбацкий порт, ресторанчики, бескрайние пляжи – все это должно было сделать Шиле прекрасным курортом, но не тут-то было. Чего-то не хватало. То ли торговцы были неприветливыми, то ли сам поселок не вызывал приятных эмоций, однако я поклялась, что больше сюда не приеду. Может быть, это было лишь мое впечатление, и виной тому была наша ссора с Ахметом на обратном пути. Мы заказали рыбу в одном из непримечательных ресторанов в порту, выпили белого вина. Люди вокруг были неприятные, вроде толстых супружеских парочек, которые носят одинаковые спортивные костюмы и по воскресеньям сидят в ресторанах, оглядываясь то и дело по сторонам с видом «смотрите, как нам хорошо!». Даже в том, как они чокались стаканами с ракы[38], словно вот-вот разобьют их, было что-то отталкивающее.

Как всегда, когда я пила днем, в тот наш приезд с Ахметом у меня тоже разыгралась мигрень. Возвращаясь назад по извилистой дороге, я мучилась от тошноты и проклинала про себя и Ахмета, и Шиле. Ведь мы бы не поехали, если бы он так не настаивал.

Шиле не понравилось мне даже летом, кто знает, каково там было зимой. Черное море коварно, каждое лето тонули люди, потому что волны вымывали песок из-под ног купающихся и создавали ямы.

Но что же было нужно этому странному типу зимой в Шиле? С кем он будет встречаться в такой час? Поскольку на противоположном берегу Россия, живи мы в годы холодной войны, можно было бы пофантазировать. Например, на поверхность могла вдруг всплыть советская подлодка или с корабля могли передать световой сигнал.

В прошлом в Черноморском регионе сломали жизни многим учителям: те придерживались левых взглядов и держали дома транзисторные приемники – и их арестовывали по обвинению в связях с Советским Союзом. Также в Черном море располагались огромные радиолокационные станции НАТО, а в морских пещерах дежурили военные подлодки.

Я зажмурилась. На память пришли слова бабушки:

– В этой жизни тебе встретятся люди, которые захотят причинить тебе зло. Но не забывай: будут и те, кто захочет сделать тебе добро. У кого-то сердце темное, у кого-то – светлое. Как ночь и день! Если будешь думать, что мир полон плохих людей, станешь унывать; но, если начнешь думать, что все хорошие, разочаруешься. Берегись людей, девочка, берегись!

«Так и сделаю, бабушка, – подумала я, – не волнуйся обо мне».

Два часа нас бросало из стороны в сторону на извилистых дорогах. Когда мы подъезжали к Шиле, свинцовое небо начало светлеть.

6

Мы ехали уже два часа. Хотя печка не работала, от нашего дыхания и тепла мотора салон нагрелся до комфортной температуры.

Профессор достал из кармана карту. Краем глаза я увидела, что на ней были пометки. Внимательно изучив карту, Вагнер спросил:

– Можем ехать помедленнее?

Я перевела Сулейману, и он сбросил скорость.

Очень узкая дорога шла через лес. Профессор вглядывался в левое окно, словно пытаясь сориентироваться. Наконец он сказал:

– Мы не могли бы вернуться назад?

Машина дала задний ход, и через сто – сто пятьдесят метров показался съезд на проселочную дорогу, шедшую немного в гору. Профессор попросил свернуть туда.

– Мы разве не в Шиле едем?

– Нет, здесь неподалеку.

Вот тогда я действительно испугалась. Если мы едем не в поселок, то в какую глушь он нас везет? И откуда он знает здешние места? Как он помнит проселочные дороги в стране, где не был пятьдесят девять лет? Хорошо, что с нами был Сулейман. Он, конечно, зол на меня, но все же мог защитить.

Профессор ушел в себя и совсем не замечал ни моей тревоги, ни даже раздражения. Я то и дело посматривала на его правильный профиль, небольшой, слегка вздернутый нос, аккуратный подбородок и думала: «Нет, этот человек не причинит тебе зла», однако дело принимало все более странный оборот, словно желая убедить меня в обратном.

Между нами лежали скрипка и венок. Это тоже было странно. Я снова прочитала надпись на венке: Für Nadia. Значит, венок для некой Нади.

Но кто это? И как она связана с нашей поездкой в район Шиле ни свет ни заря? Чем больше я думала, тем больше запутывалась, не находя разумных ответов на свои вопросы.

С самого выхода из дома я все смотрела, не едет ли кто за нами, но никого не было, иначе я бы их заметила на узкой и пустой дороге. Значит, раз мне поручили быть осведомителем, больше не было нужды в наблюдении. Разведка надеялась всю информацию получить от меня.

Вскоре лес закончился, мы выехали на холмистый участок. Заехав на холм, мы вдруг увидели море. Разъяренные волны бились о скалы внизу обрыва, взрывались белой пеной о черные камни. Дорога, по которой мы приехали, на спуске с холма превращалась в тропинку из песка и гальки. Мы поехали по ней в сторону пляжа.

Море было того же цвета, что и рассветное небо, так что нельзя было различить горизонт, все сливалось в серой мгле. Свинцовые, местами черные облака становились одним целым с морем. Мне стало зябко от одного взгляда на них.

Профессор в волнении не отрывал взгляда от берега. Он словно погрузился в транс и, если бы я что-то сказала, он бы не услышал. Прищурившись, он пытался узнать это место.

До моря оставалось метров двадцать. Дорога обрывалась. Берег был пустынным, лишь слева на небольшом возвышении стоял двухэтажный неоштукатуренный дом из красного кирпича.

Вообще, здание казалось наполовину недостроенным. Внизу находилась застекленная веранда, в которой, скорее всего, было кафе. Я присмотрелась и прочитала на двери вывеску – «Блэк Си Мотель». Кому нужен мотель в таком месте? Наверное, сюда на выходные приезжали мужчины с любовницами, желающие скрыться подальше от людских глаз. Но даже они в это время года сюда не приедут. Позади дома, на берегу виднелась покосившаяся лачуга. Она казалась заброшенной – часть металлической крыши провалилась.

Профессор положил на колени скрипку и венок и стал вести себя как-то смущенно. Он обернулся и посмотрел на маленький холм, который остался позади нас метрах в ста.

– Мы не могли бы вернуться туда?

Тихо призывая Аллаха дать ему сил, Сулейман включил заднюю передачу. Глядя назад, он тронулся с места, как вдруг двигатель заглох. Сулейман сердито развернулся и повернул ключ зажигания, но машина не завелась. Он попробовал несколько раз – нет, не заводилась. Мы в растерянности смотрели друг на друга. Он предпринял еще одну попытку, на этот раз успешную, и мы поехали назад.

Мы проехали полпути до холма позади нас, как профессор попросил остановиться. Мы стали смотреть на него, ожидая дальнейших указаний. Поскольку Сулейман не понимал профессора, он обычно не поворачивался, когда тот говорил. Но сейчас ему было так интересно, чего же захочет Вагнер, что он развернулся и смотрел ему прямо в глаза.

– Я бы хотел остаться один. Вы поезжайте чуть дальше за холм и ждите меня там. Я скоро присоединюсь к вам.

– А потом? – спросила я.

– Потом… Э-э… Потом поедем назад, конечно.

Он вышел со скрипкой и венком и немного постоял рядом с машиной. Когда он открывал дверь, в салон проник леденящий холод. Профессор нетерпеливо ждал, пока мы уедем. Сулейман, видимо, резко нажал на газ, потому что машина рванула под рев мотора. От бешенства он так сделал или боялся, что двигатель снова заглохнет, я не поняла. Да и вообще, что происходит, что все это значит – я не понимала ничего.

Пока мерседес сдавал назад, я смотрела сквозь лобовое стекло вслед профессору. Он шел в такой холод, борясь с сильным ветром. Шел в сторону моря.

Сулейман спустился с холма и остановился. Отсюда не было видно ни моря, ни профессора. Я тут же вышла и, пройдя несколько шагов, поднялась наверх. Профессор продолжал идти. От холодного ветра с моря у меня перехватило дыхание, он словно пронизывал меня насквозь. Я и так не могла как следует согреться с момента, как вышла из дома.

Профессор дошел до берега и остановился. Пройди он еще несколько шагов, и его бы поглотили высокие волны. Он выглядел очень странно на сером фоне в своем черном пальто и шляпе. Вагнер положил футляр со скрипкой на землю, а венок держал в руках. Пройдя еще несколько шагов, он наклонился и, должно быть, пустил венок по морю, потому что, когда профессор выпрямился, в руках у него уже ничего не было.

Затем он развернулся и, сделав шаг, застыл. Думаю, ему мешало мое присутствие. Ну а я не собиралась заболеть по вине этого сумасшедшего. Я развернулась и ушла.

Когда я вернулась к машине, Сулейман, прислонившись к капоту, курил, то и дело потирая руки. Я положила руки на крышку капота, пытаясь немного согреться.

– Чем он там занимается? – спросил он раздраженно.

У меня не было ответа. Пожав плечами, я скривила рот, давая понять, что не знаю. От тепла мотора мне стало лучше. Так мы подождали несколько минут.

Когда я собралась уже сесть в машину, Сулейман бросил окурок на землю и начал подниматься на холм. Опасаясь, как бы он чего не выкинул, я передумала садиться и пошла за ним.

Когда Сулейман достиг вершины, он в изумлении развел руками. Я догнала его и увидела, что его так удивило. Сама я уже перестала чему-либо удивляться.

Бешеные волны бились о скалы, создавая белую пену. Кроме них все было серым. На фоне серого моря и серого неба к нам спиной стоял профессор, и черные полы его пальто развевались на штормовом ветру. Профессор играл на скрипке.

Сулейман снова развел руками и снова воззвал к Аллаху, на этот раз вслух. Затем развернулся и зашагал к машине. Я же пошла в сторону моря.

Пройдя чуть больше половины пути, я остановилась. Оттуда порывами доносились звуки музыки. Чтобы лучше слышать, я пошла дальше, остановившись метрах в пятнадцати позади него.

Профессор играл прекрасную лирическую мелодию. Она немного напоминала «Серенаду» Шуберта. Поскольку ветер дул в нашу сторону, мне было хорошо слышно, несмотря на шум волн. Я слушала музыку и глядела на человека в пальто, играющего на скрипке на берегу Черного моря.

Размышляя о том, что в жизни не видела более странной картины, я заметила, что Сулейман подъехал вслед за мной и остановился. Двигатель словно закашлялся и замолк. Когда Сулейман вышел, я тихо выразила свое неудовольствие:

– Ты зачем двигатель выключил?

– Я не выключал, он сам заглох, – резко ответил он. – Лучше не заводить его, пока он разогретый, подожду.

В этот момент музыка прекратилась. Профессор неуверенно брал несколько нот, будто не знал, как продолжить, затем останавливался.

– Господи! – протянул Сулейман с усталым видом, не считая нужным понижать голос, и сел в машину.

Он словно нарочно делал все, чтобы меня позлить.

Профессор вскоре вновь уверенно заиграл, но в том же месте снова стал растерянно перебирать ноты и остановился. Значит, все это время он начинал и бросал, не мог продвинуться дальше.

Остывающий капот уже не спасал. Я не выдержала и села в машину. Внутри тоже было нежарко, но в сравнении с берегом моря салон показался раем.

Через некоторое время я увидела, как на лобовое стекло падают снежинки. Снег сначала был слабый, затем усилился, превратился чуть ли не в метель. Кажется, мороз крепчал, в машине тоже становилось холоднее.

Безумный старик на берегу все продолжал играть на скрипке. Я представила, что со мной сделают, если он не перенесет холода и умрет. Ведь спросят с меня, захотят узнать, что мы забыли ранним утром на пляже недалеко от Шиле, а мне придется ответить им просто: «Не знаю».

Я вышла из машины, повязала на голову шарф и концом прикрыла рот. Борясь с метелью, увязая в песке, я пошла к морю. И зачем я надела ботинки на каблуках? Но ведь я же не знала, что мы приедем сюда!

Когда я приблизилась к профессору, то испугалась. Лицо у него посинело и выглядело ужасно, как у мертвеца. Губы побелели. Он плакал, на щеках замерзли слезы. Пальцы, похожие на белоснежные кости, окоченели на струнах скрипки. Если бы он не стоял, я могла бы поклясться, что передо мной замерзший труп. На плечах и шляпе начал скапливаться снег.

– Профессор! – крикнула я.

Он не слышал.

– Профессор! Профессор! Эй, мистер Вагнер! Вы умрете, пойдемте, пожалуйста!

Я взяла его за руку и потрясла.

– Эй, профессор!

Волны, как сумасшедшие, бросались на нас. Белые цветы, опавшие с венка профессора, качались вверх-вниз в бурном море, смешиваясь с белой пеной на серой воде.

Когда я открыла рот, чтобы позвать профессора, у меня на мгновение перехватило дыхание от ледяного ветра. Я коснулась его окоченевших рук и попыталась разжать пальцы и забрать скрипку. Но пальцы не поддавались. Я бросила это дело и изо всех сил потащила его в сторону автомобиля.

Однако он все время вертел головой, стараясь оглянуться назад. Всякий раз он слабо пытался высвободить руку, и я отпускала его, не желая применять силу. Он все смотрел на море, прищуривался, словно желая разглядеть что-то вдалеке, и порывался бежать туда. Я, конечно, тут же хватала его за руку и останавливала. Да и если бы не я, он не прошел бы и двух-трех шагов и упал бы. Я силилась снова развернуть его к машине и заставить идти. Едва ковыляя, он пытался что-то сказать, что-то вроде «сутурм… сутма… сутууума…». Я не могла разобрать, что он бормочет, только слова вроде «приплыла», «остановилась», «плывет», «взлетела». Но в тот момент меня волновало лишь то, как мы доберемся до машины. Тут он снова выдергивал руку, порывался вернуться. Мне приходилось его отпускать. За весь короткий путь так повторилось три-четыре раза.

Вагнер не понимал, что делает, словно был вне себя. Сопротивляться он не мог, и у меня получалось тащить его за собой. Однако идти было очень сложно. Холод и ветер только усугубляли дело. К счастью, вскоре Сулейман, увидев, что происходит, соизволил выйти из машины и прибежал на помощь. Мы вдвоем запихнули старика в салон.

Внутри стало совсем холодно. Не хватало только ветра, а температура была почти такая же, как снаружи. «Тупица, какой же тупица!» – про себя ругала я Сулеймана.

– Давай, заводи скорее!

Он тут же повернул ключ, но двигатель лишь издавал звуки.

– Ах! Господи, пожалуйста, только не это, только не это! Не сейчас!

Окоченевший профессор мелко-мелко дрожал. Сидя рядом, я слышала, как стучат зубы. Кажется, он был при смерти, даже не открывал глаз. Я взяла его руки в свои, попыталась согреть дыханием, но все тщетно.

Сулейман все пытался завести двигатель, но ничего не получалось.

– Давай, Сулейман, – закричала я, – сделай что-нибудь, он умирает! Ведь спросят с нас!

Эти слова его подстегнули. Со словами «бисмилляхи рахмани рахим»[39] он повернул ключ и вдавил педаль газа. После еще нескольких попыток мы потеряли всякую надежду.

Машина, провались она пропадом, снова заглохла. Можно было сойти с ума: мало того, что у нас на руках умирал человек, так и мы оказались в опасности.

Оставался единственный выход: я сказала Сулейману помочь и вытащила профессора из машины. Мы взяли его под руки и потащили. Он уже не держался на ногах, и мы несли его как труп. Я, правда, раньше трупы не таскала, но, наверное, это так и делают.

До мотеля «Блэк Си» было около трехсот метров, к тому же дорога была неровная. Каким бы худым ни был старик, нести его было нелегко, но в отчаянии от безысходности мы смогли преодолеть этот путь, открыли застекленную веранду и вошли внутрь. Никого не было видно, и холодно было так же, как и снаружи.

Несколько грязных столов и дешевых стульев, морские пейзажи на стенах выглядели такими убогими, что у меня заныло сердце. Ужасное место. Я подняла шум:

– Есть кто-нибудь?

Немного погодя к нам вышел тощий мальчик в теплой куртке. Выглядел он странно: лицо, брови, подбородок – все у него было заостренное.

– Скорее! – сказала я. – Человек умирает. Здесь есть отопление?

Он растерянно смотрел на меня:

– Нет!

– Ну а обогреватель?

– Нет.

– Ты кто здесь?

– Сторож. Тут зимой закрыто, я сторожу.

Я понимала парня с трудом. Он явно плохо говорил по-турецки и очень сильно замерз. Я огляделась вокруг, ища плиту или камин. Ничего не было.

– А ты как согреваешься? – заорала я. – Как ты здесь живешь?

Он указал рукой на обшарпанную дверь чуть поодаль:

– Я живу в той комнате. Она маленькая. У меня была электрическая плитка. Я готовил еду и чай, мог согреться.

Мы посмотрели на него, пытаясь понять, почему он говорит в прошедшем времени.

– Плитка сломалась. Этим утром я отнес ее в ремонт, в Шиле. Сказали зайти вечером. Если не успеют, придется забрать завтра. Если они не успеют до вечера, ей-богу, я тут замерзну!

За такое короткое время произошло столько невероятных событий, что мне уже ничего не казалось странным. Я не удивилась, что плитка сломалась лишь несколько часов назад. Наверное, удивляться не было времени, и я особо не думала.

– Ладно, открой один из номеров.

– Открыть? – переспросил парень. – Абдуллах-аби[40] может рассердиться.

– Кто это?

– Хозяин.

– Где он?

– В Стамбуле, летом приедет.

Я напустила строгий вид и уверенно сказала:

– Ты открой номер! Я заплачу́. Вот если не откроешь, тогда твой Абдуллах-аби точно рассердится.

Он немного помедлил, затем быстро пошел в другой конец комнаты и открыл ящик. Судя по звукам, мальчик выбирал ключ.

Пока мы разговаривали, профессор полумертвый сидел на стуле. Теперь мы вместе с Сулейманом подняли его и с трудом затащили по узкой лестнице на верхний этаж. Парень открыл дверь. Номер, как я и ожидала, был в ужасном состоянии.

Двухместная кровать, две незатейливые тумбочки по обе стороны, треснувшее зеркало на стене – вот и все. Мы уложили профессора в кровать и укрыли.

– Ты сможешь завести машину? – спросила я Сулеймана.

– Нужен автослесарь. Может быть, эвакуатор потребуется…

Он развернулся к парню:

– До Шиле есть маршрутка?

Мальчик махнул рукой, словно указывая на далекое место:

– Та-а-ам, по главной дороге ходит. Иногда.

– Сейчас поеду в Шиле, – сказал Сулейман. – Привезу автослесаря. Если он справится, я отвезу его в мастерскую, оттуда приеду и заберу вас.

Я посмотрела на него в отчаянии. Сулейман понизил голос:

– Если слесарь не поможет, он точно знает, где найти эвакуатор. Вызовем и заведем в конце концов эту развалину.

– Ох, Сулейман, сколько же времени потребуется?

– Три-четыре часа. Если все пойдет хорошо.

– Лишь бы он не умер за это время. Может, из Стамбула кого-нибудь вызвать?

– Не надо! – резко ответил он, будто во всем была виновата я. – Да и раньше они не приедут.

– Давай, поторопись.

Оба вышли из номера. Я услышала, как мальчик сказал Сулейману:

– Я тоже с тобой поеду.

Я осталась одна в комнате с профессором, которого мы уложили на кровать в пальто и укрыли. Я запаниковала и бросилась подтыкать покрывало, чтобы нигде не осталось щелей.

Но покрывало, пальто, лицо профессора, все было таким ледяным, что, как ни укрывай, толку не было. Я раскрыла его, сняла пальто, пиджак, свитер, ботинки и брюки.

Тут я заметила, что, хотя профессор лежал уже давно, простыня все еще была холодная. Тогда я перевернула его на бок и подтянула его колени к груди. Держа за затылок, я чуть согнула его. Нужно было, чтобы он занимал как можно меньше места. Я снова плотно его укутала.

Мне вспомнились зимние ночи в нашем первом с Ахметом доме. Отопление было печное, мы ложились спать, дрожа от холода. И хотя незадолго до сна мы открывали дверь в спальню, чтобы впустить теплый воздух, постель все равно оставалась холодной.

Мы ложились в обнимку, стараясь занимать поменьше места, и плотно укутывались одеялом. Вскоре воздух под одеялом начинал нагреваться.

Я еще раз проверила, не задувает ли под одеяло. Он был хорошо укрыт, но везде, где я трогала, было холодно. Как он нагреет воздух под одеялом, если у него в теле не осталось тепла! Надо было срочно что-то делать. В любой момент могло стать слишком поздно. В конце концов, я за него отвечала. Университет поручил мне позаботиться о Вагнере. Если он сейчас при мне умрет, что я скажу ректору? «Я отвезла его в Шиле, а он замерз насмерть», – так, что ли, объясню? Такого нельзя допустить! А пресса? Кто знает, какие истории они начнут сочинять! «Американского профессора в мороз отвезли в Шиле на ректорском автомобиле без обогрева, где он погиб от холода». Из-за такого скандала ректор мог лишиться своего кресла. А что мы скажем Гарварду, как сообщим? Как можно было потерять человека в Шиле?

Оставив сомнения, я сняла куртку и что было под ней. Зайдя с другой стороны, я подняла покрывало и запрыгнула в постель в нижнем белье, как прыгает человек в холодную воду, чтобы не мучиться, погружаясь потихоньку.

Постель была такая холодная, что у меня перехватило дыхание. Я испугалась, что потеряю сознание. Зубы стучали друг о друга, меня всю трясло. Я плотно прижалась к профессору со спины. Его хлопковая майка от холода словно затвердела. Я старалась как могла выдыхать теплый воздух и дула под покрывало, на затылок и плечи профессора.

Тут у меня заныли зубы. Наверное, от того, что я никак не могла перестать ими стучать.

К счастью, в скором времени лежать стало уже сносно. Мне самой стало немного лучше, я начала чуть-чуть согреваться. Но профессору это не помогало. Он был совсем плох, лежал беспомощный, без сознания. Неужели было слишком поздно?

Я разозлилась на себя, что потеряла столько времени, поспешно встала и быстро сняла с профессора майку. Он был кожа да кости, а кожа будто посинела.

Вот бы покрывало было потолще! Я огляделась, но ничего не оставалось, кроме как накрыться еще и черным пальто, приходилось довольствоваться тем, что было. Не теряя времени, я повернула профессора на бок и снова запрыгнула в постель позади него. Плотно укрывшись, я сильно прижалась к нему сзади.

На мне было только белье, и голой кожей я словно касалась льда. Я съежилась, задрожала, но не отступила. Чем становилось холоднее, тем крепче я к нему прижималась и пыталась согреть его, дыша в затылок. Профессор был такой худой, что кости таза выпирали.

Лежа так, обвив его, я вспоминала события прошедших дней и жалела себя. В какую же историю я попала.

В море не было ни кораблей, ни рыбацких лодок. Надо быть сумасшедшим, чтобы выйти в такую погоду. Сейчас рыбаки наверняка чинят сети на пристани, едят горячий суп и пьют чай в рыбацких домиках. Или играют в окей[41], попивая кофе.

Профессор никому не мог подавать знаки в море. Значит, тут не было ничего секретного, а что-то другое. Но почему тогда беднягой заинтересовалась секретная служба? Почему им был нужен этот несчастный, измученный человек?

Почему? Почему? Почему?

Ни на один вопрос не было ответа. Как я ни старалась, все равно возвращалась к исходной точке.

Еще я то и дело вспоминала нашу жизнь с Ахметом в том доме с печью, но тут же старалась отогнать эти воспоминания, словно в них было что-то предосудительное. Какое они имели отношение к теперешней ситуации? Во-первых, тогда мы сначала согревались немного, а потом раздевались, здесь же мы разделись, чтобы согреться. И зачем я вообще искала такие странные оправдания?

Вместо того, чтобы мне согреть профессора, это он меня заморозил. Все мое тепло ушло к нему. Но это хорошо: его спина и ноги начали немного отогреваться. Я прижалась к нему крепче. В тот момент мне почему-то стало приятно смотреть на его плечи. На ум пришел роман Ясунари Кавабата «Спящие красавицы».

Обхватив профессора руками, я чувствовала, что его грудь и вся передняя часть тела все еще холодны, как лед. Перебравшись через него, я легла спереди и прижалась к нему теплой спиной и ногами. Теперь его пах касался моих бедер. Мы были как две сложенные вместе ложки. Я старалась обогреть его со всех сторон.

Со временем я замерзла со спины, а спереди согрелась. Я снова перелезла на другую сторону, легла сзади. А потом снова спереди. Температура под одеялом наконец-то стала терпимой.

В какой-то момент я уснула и проснулась от звука открывающейся двери. Уже смеркалось. Сулейман вошел в номер, должно быть, чтобы сказать, что починил машину. Увидев нас в таком виде, он застыл, взглянул на нашу одежду, наброшенную на стул, и закричал:

– Да что б вас!

Он тут же выскочил из номера. Я услышала, как в коридоре он кричит: «Стыд какой!» Я позвала его, но он не стал слушать. Вскоре я услышала, как рядом с мотелем завелся мерседес. Звук стал удаляться и наконец затих.

Мы остались одни. Я могла представить, что Сулейман теперь будет рассказывать в университете. А мне придется объяснять, зачем я легла в постель с престарелым профессором. Я знала, что большинство не поверит правде и решит, что я извращенка, которая тащит стариков в кровать. Но теперь было кое-что поважнее этих размышлений. Как мы отсюда выберемся? Профессор немного согрелся, и дыхание стало ровным, но он все еще не пришел в себя. Ему нужно было в больницу.

Я оделась. Одежда была ледяная. «Хорошо», – подумала я. Значит, мое тело не остыло, и под покрывалом тоже было тепло, значит, профессор хоть немного отогрелся. Я вытащила из сумки телефон. Звук был выключен, и я увидела множество пропущенных звонков. Все были от Керема.

В тревоге я набрала номер сына. Вдруг с ним что-то случилось?

Какая же я дура, что поставила телефон на беззвучный режим. Керем снял трубку.

– Что случилось? Ты в порядке?

– Они здесь! – голос у Керема был взволнованный.

– Кто?

– Те люди.

– Какие люди?

– Ну ты же мне говорила. Трое мужчин!

Вдруг я похолодела. Те трое были у меня дома, рядом с моим сыном, что им было нужно, черт бы их побрал, что им было нужно?!

– Усатый тоже там?

– Да.

– Дай ему трубку.

Как только я услышала в трубке «алло», начала говорить, как пулемет, спрашивая, какое они имеют право приходить ко мне в дом и разговаривать с моим сыном.

Когда я закончила, он ответил:

– Но вы нам ничего не сообщали. Вот мы и решили нанести дружеский визит.

– Немедленно покиньте мою квартиру!

– Сперва расскажите, чем вы занимались?

– Ничем не занимались. Немедленно покиньте квартиру!

– Как это «ничем не занимались»? А почему вы заехали так далеко?

– Куда?

– Туда, в Шиле.

Я растерялась.

– Откуда вы знаете?

– Ваш звонок поступил из Шиле, – рассмеялся он.

«Вот дура, – подумала я, – это же разведка, они все знают».

– Дайте трубку сыну.

К счастью, он так и сделал.

– Тебе страшно, сынок?

– Не-а. Даже весело.

– Ладно, я сейчас далеко.

– Да, я слышал. Ты в Шиле.

– Потом расскажу. Я не могу вернуться сразу, но я позвоню, и к тебе приедут.

– Папе позвонишь?

Я задумалась.

– Пока не знаю.

Мне тоже сначала пришло в голову позвонить Ахмету. Как-никак, Керем – его сын тоже, и он мог вмешаться. Но затем вспомнила, какой же он себялюбивый и скользкий, и передумала. Если я ему позвоню, он либо не ответит, либо выдумает какую-нибудь отговорку, либо не поймет всей серьезности ситуации. Даже если от него выйдет толк, он потом годами будет меня этим попрекать.

Впервые за годы я позвонила брату. После четырех гудков он снял трубку.

– Майя?

– Да, Недждет, это я.

Было слышно, что он растерялся и помедлил:

– О-о-о… Привет.

– Я тебе звоню по срочному делу, мне нужна помощь.

– Что случилось?

– Я в Шиле. Керем дома один, в квартиру пришли из службы разведки.

– Разведки?

– Да.

– Гражданские или военные?

– Одеты в штатское, но не знаю.

– А что им нужно у тебя дома?

– Я все расскажу. Ты можешь сейчас поехать присмотреть за Керемом?

Он помолчал.

– Но у меня гости.

– Недждет! Это очень серьезно, у нас в доме разведка, ты не понимаешь? Кто знает, к чему это приведет?

Услышав эти многозначительные слова, он ответил:

– Хорошо, сейчас приеду.

Я глубоко вздохнула и чуть не расплакалась.

– Спасибо! Я тоже постараюсь приехать.

– Что значит «постараюсь»? Что ты делаешь в Шиле зимой вечером?

– Я сопровождаю американского профессора. Он захотел сюда приехать, но машина сломалась, и мы застряли в мотеле недалеко от Шиле. Мы здесь одни.

– Тогда я за вами вышлю машину.

– Ты настоящий спаситель, спасибо! Мы в мотеле «Блэк Си».

– Не переживай, найдут. Я оставлю твой номер.

Завершив звонок, я пошла будить профессора, крепко спящего под покрывалом и пальто. Он был уже не такой бледный, согрелся, но в каком состоянии были легкие?

Я слегла потрясла его:

– Профессор, с вами все в порядке? Сможете встать?

Он открыл глаза на мгновение. Затем вытащил руку из-под покрывала и взял мою, снова начал издавать звуки, как на пляже:

– Суту-у-у-ума, приплыла, сутма-а-а, стоит, Надя, сутурума, взлетела…

– Профессор, вы меня слышите? Кто приплыл? Кто такая Сутуума? Вы можете встать?

Вагнер вновь открыл глаза и на этот раз не стал закрывать. Он с удивлением оглянулся.

– Где мы?

Тут его затрясло, он начал стучать зубами.

– Мы все еще на том пляже. Точнее, в мотеле на пляже. Вы потеряли сознание от холода, я привела вас сюда. Сейчас приедут, заберут нас. Одевайтесь, пожалуйста.

Тогда он заметил, что раздет, и очень удивился. Медленно одеваясь, он вопросительно глядел на меня.

– Да, профессор, я вас раздела и уложила в кровать. Надо было что-то делать, чтобы спасти вам жизнь.

– Что делать?

Затем, не дожидаясь ответа, он продолжил слабым голосом:

– Спасибо.

Я помогла ему одеться. Затем помогла ему сойти вниз, точнее говоря, почти спустила на себе. Мальчик-сторож развел небольшой костер рядом со входом и пытался согреться, протянув руки к огню.

Увидев нас, он встал. Мы пошли к нему, но тут подъехала темная машина, и из нее вышел мужчина:

– Майя-ханым!

– Да.

– Майя-ханым, мы приехали за вами.

В это время из машины вышел и водитель.

– Как быстро! Я думала, вы минимум два часа будете добираться из Стамбула.

– Мы не из Стамбула, здесь недалеко. По распоряжению полковника сразу выехали.

Я поблагодарила их, и мы все вместе посадили профессора в машину.

– Кто это? – спросил профессор.

– Приехали помочь. Нас отвезут в Стамбул.

– А разве мерседес нас не ждет?

– Машина сломалась, поэтому нас отвезут другие. Вы не беспокойтесь.

Мы уже собирались ехать, как я вспомнила: выйдя из машины, я спросила у сторожа, сколько стоит номер.

– Не знаю.

Я протянула ему 50 миллионов[42]. Затем мы отправились в путь. В салоне темного автомобиля было тепло, впервые за долгие часы мы оказались в отапливаемом помещении. Профессор снова уснул. Я же, прислонившись лбом к стеклу, перебирала в уме события дня.

Брат уже должен был приехать ко мне. Скорее всего, он все уладил. Он это умел.

Как же странно не позвонить отцу ребенка, когда он в беде, подумала я. А ведь в первую очередь надо сообщать отцу, даже только лишь отцу, а не дяде. Но тот, кто знал Ахмета, сразу понял бы, почему я этого не сделала. Мой бывший муж был высокого роста, аккуратно одевался, а тонкие каштановые волосы падали ему на лоб. Его можно было назвать красивым. Однако трусливое, подозрительное выражение лица, отражающее его сущность, уничтожало всю привлекательность. Он не доверял людям: возможно, эта черта у него возникла по вине слишком авторитарного отца.

Мой бывший свекор был относительно известным в стране политиком и крайним националистом. Он посвятил всю свою жизнь тому, чтобы доказать: наши предки-тюрки, пришедшие в Анатолию из Средней Азии, – самый совершенный и героический народ на земле. Он продолжал линию пантюркистов[43]