Мистические истории. Святилище

Призрак Таппингтона

Перевод В. Полищук

– Однако же это весьма странно; что с ними могло случиться? – спросил Чарльз Сифорт, заглядывая под балдахин старомодной кровати в старомодной комнате еще более старомодного особняка. – Это чертовски странно, и я решительно ничего не понимаю. Ей-ей, Барни, где же они? И где, черт подери, ты сам?

Ответа на этот призыв не последовало, и лейтенант, будучи, вообще-то, человеком здравомыслящим, – по крайней мере, настолько, насколько можно ожидать от молодого джентльмена двадцати двух лет от роду, состоящего на «службе», – поумерил свой пыл, смекнув, что слуга едва ли мог мгновенно явиться на его зов, который никоим образом не мог услышать.

Здравый смысл побудил лейтенанта позвонить в звонок, и в ответ в коридоре раздались шаги самого бравого молодца из всех, у кого за пояс заткнута глиняная трубка.

– Войдите! – сказал его хозяин.

Безуспешные попытки слуги открыть дверь напомнили мистеру Сифорту, что он заперся изнутри.

– Силы небесные! В жизни со мной не случалось ничего более необычайного, – сказал лейтенант, поворачивая ключ и впуская мистера Магуайра в свою спальню.

– Барни, где мои панталоны?

– Это бриджи-то? – переспросил слуга, окидывая комнату внимательным взглядом. – Вы про бриджи, сэр?

– Да, что ты с ними сделал?

– Они, ваша милость, были на вас, когда вы ложились спать, значит, здесь и будут, ручаюсь.

И Барни, занявшись поисками, подошел к креслу с плетеной спинкой и поднял роскошный мундир. Но поиски были тщетны: помимо вышеупомянутого мундира, нашелся нарядный кашемировый жилет, однако наиглавнейший предмет из гардероба всякого джентльмена так и не обнаружился.

– Где же они могут быть? – спросил хозяин, особенно нажимая на «могут».

– Да кто ж его знает, ваша милость, – ответил слуга.

– В таком случае не иначе как здесь побывал сам дьявол и утащил их! – воскликнул Сифорт, вперив пристальный взгляд в лицо Барни.

Мистер Магуайр вполне разделял суеверия, присущие деревенским жителям, однако, судя по выражению его физиономии, не мог согласиться с таким предположением.

Лейтенант прочитал недоверие на лице слуги.

– Да ведь я говорю, Барни, что положил их туда, на это вот самое кресло, когда укладывался в постель. И, клянусь Небом, отчетливо видел, как призрак старика, о котором мне рассказывали, явился сюда в полночь, надел мои панталоны и удалился в них.

– Может статься, – осторожно ответил Магуайр.

– Разумеется, я решил, будто мне это приснилось; но в таком случае что за чертовщина – где мои бриджи?

Задать сей вопрос было куда легче, чем ответить на него. Барни возобновил поиски, а лейтенант, скрестив руки на груди, прислонился к умывальнику и предался раздумьям.

– В конце концов, весьма вероятно, что это дело ручек моих кузин, которые так любят подшутить, – по некотором размышлении сказал Сифорт.

– А и верно, барышни! – подхватил мистер Магуайр, хотя наблюдение адресовалось не ему. – Должно быть, мисс Кэролайн или мисс Фанни – вот кто стащил одежку вашей милости?

– Ума не приложу, что и подумать на сей счет, – посетовал лейтенант, по-прежнему рассуждая вслух и устремив озадаченный взор на дверь спальни. – Я запирался на ключ, это вне всякого сомнения; но в комнату, должно быть, есть и другой вход – фью! Я помню – потайная лестница; как же это я свалял такого дурака? – И он прошел в дальний угол комнаты, где смутно виднелась низенькая дубовая дверь.

Лейтенант помедлил перед ней. Сейчас дверь эту ничто не заслоняло, однако, судя по некоторым признакам, ранее она таилась за гобеленом, остатки которого еще свисали со стены по обе стороны от дверного проема.

– Не иначе как они проникли сюда этим путем, – рассудил Сифорт. – Эх, какая жалость, что я не поймал их с поличным!

– Ох, что за проказницы! – вздохнул мистер Барни Магуайр.

Однако тайна была все еще так же далека от разгадки, как и раньше. «Другая дверь» в самом деле имелась; однако при тщательном рассмотрении оказалось, что она заперта еще надежнее, чем та, что вела в галерею: два тяжелых засова изнутри надежно препятствовали любому coup de main[1] на бивуак лейтенанта с обратной стороны. Сифорт пребывал в еще большем недоумении, чем раньше; тщательнейшим образом исследовав стены и пол, он ни на волос не приблизился к разгадке; ясно было лишь одно – бриджи пропали!

– Поистине странно, – сказал лейтенант.

Таппингтон-Эверард (называемый в обиходе Таптон) – старинное, но просторное поместье в восточной части графства Кент. Бывший владелец был верховным шерифом во времена Елизаветы, и до сих пор сохранилось множество темных и страшных преданий о его распутной жизни и чудовищных преступлениях. По сей день, как и встарь, мрачно темнеет лесная лощина, куда вошла дочь лесничего, да так и пропала без следа; а несмываемое пятно крови на дубовой лестнице все еще не поддается совместным усилиям мыла и песка. Но именно с одной из комнат, как передают, связан случай, отмеченный особенной жестокостью. Некий незнакомец – так гласит легенда – однажды внезапно появился на пороге особняка «сэра Джайлса Сквернавца». Казалось бы, между ними завязалась дружба, однако хмурое чело хозяина подсказало слугам, что визиту гостя тот отнюдь на рад; тем не менее было устроено пиршество, вино лилось рекою, – быть может, слишком широкою, – ибо звуки ссоры наконец достигли даже ушей челяди, не служившей у господского стола, а изо всех сил состязавшейся с господами на собственной пирушке. Кое-кто из них, встревожившись, отправился в пиршественную залу, а один, почтенный и любимый домоправитель, дерзнул даже нарушить покой хозяина и ворваться туда. Сэр Джайлс, уже и без того разъяренный, велел старому слуге убираться, и тот послушался; однако не раньше, чем отчетливо услышал из уст незнакомца угрозу, будто бы у того при себе есть нечто, могущее опровергнуть право рыцаря отдавать в стенах Тэптона какое-либо приказание.

Непрошеное, пусть и краткое вторжение старого слуги как будто возымело благотворное действие: голоса спорящих утихли, и беседа их продолжилась более мирно; когда же наступил вечер, слуг позвали, чтобы зажечь в зале огни, и, явившись на зов, те увидели, что не только вернулось прежнее радушие, но и замышляются новые увеселения. Поданы были новые угощения, и самые лучшие; и только в поздний или, скорее, ранний час гуляки разошлись по своим покоям.

Комната, отведенная гостю, располагалась на первом этаже в восточном крыле особняка и некогда была любимыми покоями самого сэра Джайлса. По слухам, это предпочтение объяснялось наличием отдельной лестницы, которая во времена старого рыцаря позволяла его сыну тайно покидать стены дома и, не опасаясь родительского гнева, предаваться пороку; со смертью же родителя надобность в тайных путях отпала и сэр Джайлс сделался полноправным хозяином своему поместью и совершенно свободным в своих поступках. С того времени он обосновался в так называемых «главных покоях», а в «дубовых покоях» редко кто жил, разве что по случаю особо торжественных празднеств или когда Йольское полено привлекало к рождественскому очагу необычайно большое количество гостей.

В ту бурную ночь «дубовые покои» были приготовлены для незнакомца, и тот отправился спать, разгоряченный после ночной попойки, а утром в постели лежал его распухший и почерневший труп. На теле не обнаружилось никаких следов насилия; однако посиневшие губы и некие темные пятна на коже покойника наводили на подозрения столь ужасные, что никто не решился высказать их вслух. По словам доверенного врача сэра Джайлса, причиной внезапной кончины гостя послужил апоплексический удар, вызванный излишествами предыдущей ночи. Тело предали земле; и хотя некоторые с укоризной наблюдали за поспешностью проведения погребальных обрядов, но никто не отважился на пересуды.

Иные события отвлекли внимание слуг; умы были заняты волнующими политическими событиями дня нынешнего, в то время как близкое приближение грозной армады, столь тщеславно присвоившей себе титул, для ниспровержения коего сами стихии объединились с доблестью человеческой, – все это вскорости ослабило, если не стерло, всякую память о безымянном незнакомце, погибшем в стенах Тэптон-Эверарда.

Миновали годы, «сэр Джайлс Сквернавец» – последний, как считалось, прямой потомок старинного рода – давно уже скончался, хотя кое-кто из старожилов поговаривал о его старшем брате, который безвестно исчез в молодости и так и не унаследовал поместье.

Одно время ходили упорные слухи о том, что брат этот будто бы оставил в чужих краях сына; но и они затихли, ничем не подтвержденные; имущество беспрепятственно отошло к побочной ветви семьи, а тайна, если таковая вообще существовала, была погребена на кладбище Дентона, в одинокой могиле таинственного незнакомца. И лишь спустя много лет случай оживил память о тех стародавних событиях.

Работники, корчевавшие в саду старый кустарник, чтобы на его месте посадить новый, выкопали из земли ветхие остатки некоего одеяния. При более тщательном изучении оказалось, что это полуистлевшие шелковые лоскутья с вышивкой, которые когда-то были парой чулок; из тряпья выпали некие бумаги, но разобрать написанное уже не представлялось возможным: настолько они были сырые и старые, и неграмотные сельчане отдали находку тогдашнему владельцу поместья.

Неизвестно, насколько преуспел сквайр в расшифровке этих бумаг; разумеется, он никогда ни словом не упомянул об их содержании; и мало кто задумался бы об этом, если бы не зловредная память старухи Джонс: она заявила, будто слышала от своего дедушки, что, когда «незнакомца» отравили, вся его одежда была в сохранности, но штаны, предполагаемое хранилище предполагаемых документов, отыскать так и не удалось. Хозяин поместья Тэптон-Эверард лишь улыбнулся, услыхав, как престарелая дама намекает на деяния, которые могли бы поставить под сомнение законность его собственного титула в пользу какого-то неизвестного потомка какого-то неизвестного наследника; и об этой истории редко вспоминали, если не считать одного или двух пустомель, которые будто бы слышали о том, что другие видели призрак старого сэра Джайлса: якобы тот в ночном колпаке выходил через боковую дверь, направлялся в соседнюю рощу и страдальчески заламывал свои призрачные руки, словно тщетно пытаясь найти нечто, запрятанное среди вечнозеленых растений.

В комнате, где скончался незнакомец, после его смерти, конечно, время от времени появлялись привидения; но в последнее время их визиты стали весьма редкими; и даже миссис Ботерби, экономка, была вынуждена признать, что за всю свою многоголетнюю службу в поместье никогда «не встречала никого хуже самой себя»; хотя впоследствии, по более зрелом размышлении, пожилая леди добавила: «Сдается мне, однажды я видела дьявола».

Такова легенда, связанная с поместьем Тэптон-Эверард, и такова история, которую бойкая Кэролайн Инголдсби подробно рассказала своему столь же темпераментному кузену Чарльзу Сифорту, лейтенанту Второго Бомбейского полка достопочтенной Ост-Индской компании, когда они рука об руку прогуливались по галерее, украшенной несколькими дюжинами мрачных фамильных портретов, в том числе изображением грозного сэра Джайлса. Доблестный лейтенант тем самым утром впервые посетил дом дяди по материнской линии после нескольких лет отсутствия: со своим полком он провел немалый срок на засушливых равнинах Индостана, откуда теперь вернулся в трехлетний отпуск. Ушел он мальчиком, а вернулся мужчиной; однако впечатление, некогда произведенное на его юное воображение любимой кузиной, нимало не изменилось, и именно в Тэптон лейтенант Сифорд направил свои стопы еще до того, как навестить овдовевшую мать. Нарушив таким образом сыновний долг, он утешался мыслью о том, что негоже было бы проехать мимо дверей родственников, чье поместье совсем рядом, не заглянув к ним хотя бы на несколько часов.

Однако лейтенант нашел дядюшку по-прежнему гостеприимным, а кузину – еще более очаровательной, чем раньше, и просьба одного вкупе с прелестью другой вскоре обезоружили Чарльза и он не отказался продлить «несколько часов» до нескольких дней, хотя дом и был полон гостей.

Здесь были Питерсы из Рамсгейта; мистер, миссис и две мисс Симпкинсон из Бата приехали погостить на месяц; Том Инголдсби привез своего приятеля по колледжу, достопочтенного Огастеса Саклтамкина, с его грумом и пойнтерами, чтобы отправиться на двухнедельную охоту. Прибыла и миссис Оглтон[2], богатая молодая вдовушка с большими черными глазами, которая, как поговаривали, имела виды на молодого сквайра, хотя миссис Ботерби в это не верила. А главное, была здесь мадемуазель Полин, ее femme de chambre[3], которая по любому поводу произносила «mon Dieu»[4] и восклицала «Quel horreur!»[5] при виде чепца миссис Ботерби. Короче говоря, если воспользоваться выражением последней из упомянутых и весьма уважаемых дам, особняк был «набит битком» до самых чердаков, – за исключением «дубовых покоев», которые, благо лейтенант выразил снисходительное пренебрежение к привидениям, были немедленно отведены ему лично. Мистер Магуайр тем временем был вынужден разделить комнату с Оливером Доббсом, камердинером сквайра; шутливое предложение предприимчивого мистера Барни поселиться вместе чуть ранее было с негодованием отвергнуто «мамзель», хотя вкрадчивые речи и возымели на нее некоторое шармантное действие.

– Право слово, Чарльз, кофейник совсем остыл; ваш завтрак будет совсем испорчен, отчего это вы так разленились?

Такими словами мисс Инголдсби приветствовала поутру лейтенанта, входящего в столовую через полчаса после того, как в ней собрались все гости.

– В самом деле, с таким милым джентльменом только и договариваться о встрече, – подхватила мисс Фрэнсис. – Как же наша прогулка к камням перед завтраком?

– Ах! Нынешняя молодежь и не думает держать слово, – съязвила миссис Питерс, миниатюрная дама с подведенными глазками на личике, напоминающем мордочку хорька.

– Когда я был еще молод, – начал мистер Питерс, – то, помнится, всегда принципиально…

– Скажите на милость, как давно это было? – поинтересовался мистер Симпкинсон из Бата.

– Что ж, сэр, когда я женился на миссис Питерс, мне было… дайте-ка сообразить… мне было…

– Прошу тебя, придержи язык, Пи, и ешь свой завтрак! – прервала его лучшая половина, испытывавшая смертельный ужас перед хронологическими подсчетами. – Невежливо донимать собеседников своими семейными делами.

Лейтенант к этому времени успел молча занять свое место – все его приветствия свелись к добродушному кивку, полуулыбке и полувопросительному взгляду.

Хотя лейтенант и находился во власти чар и в непосредственном присутствии той, которая столь основательно ранила его сердце, но держался он явно рассеянно, и прелестная Кэролайн объясняла себе поведение Чарльза исключительно воздействием своих agrémens[6]; но как бы возмутилась Кэролайн, узнай она, что все помыслы Чарльза крутятся вокруг панталон!

Чарльз выпил кофе и съел с полдюжины наперченных яиц, время от времени бросая пронзительный взор на дам и надеясь установить виновницу пропажи, которую выдаст неосторожная улыбка или смущенный взгляд.

Но старания его были тщетны; ни плутоватые ямочки на щеках, ни дрогнувшие брови – ничто ни разу не подтвердило его подозрения. Намеки и выпады его остались без внимания – о более подробных расспросах не могло быть и речи: к теме было не подступиться.

Между тем панталоны из шерстяной ткани в рубчик прекрасно подходили для утренней прогулки верхом; закончив завтрак, компания аллюром пустилась по холмам, и в скором времени чувства лейтенанта Сифорта из Второго Бомбейского полка всецело поглотили одушевленные и неодушевленные красоты, его окружавшие, и теперь он думал о пропавших бриджах не больше, чем уродись он на вершине Бен-Ломонда.

Миновала еще одна ночь; ослепительно засиял рассвет, и прямые лучи солнца образовали великолепную радугу далеко на западе, куда теперь отступала тяжелая туча, которая последние два часа изливала свои воды на землю.

– Эх, и что толку стараться да чистить вас! – воскликнул мистер Барни Магуайр, выставив перед совершавшим свой туалет хозяином пару «новехоньких» жокейских сапог, одну из лучших моделей марки «Хоби». Сапоги лейтенант приобрел, заехав по пути в город. Впервые попав в руки прислуги, они были столь незначительно запачканы после вчерашней прогулки верхом, что, будь Барни менее старательным, возможно, он счел бы совершенно излишним пускать в ход «Бесподобное средство Уоррена» или щавелевую кислоту. Но Барни был не из таких: со всем тщанием и заботой он счистил малейшие пятнышки грязи с полированных сапог, и вот они стояли, красуясь своим черным блеском.

Неудивительно, что у мистера Магуайра защемило сердце, когда он подумал о предстоящих сегодня этим сапогам тяготам – несравнимым с легкой вчерашней прогулкой по дернистым просторам; неудивительно, что, едва за высохшим после недавнего дождя окном показалась дорога, теперь утопающая на дюйм в грязи, слуга с горестным вздохом пробормотал: «Эх, и что толку стараться да чистить вас!» – ибо доподлинно узнал в людской, что целых восемь миль непролазной грязи отделяют Таппингтон-мэнор от аббатства Болсовер, к живописным руинам которого, похожим на «Древний Рим в величии упадка»[7], собралась наведаться компания.

Хозяин его уже начал одеваться; слуга как раз прилаживал ремни к легкой паре шпор «лебединая шея», когда рука его замерла, ибо он услышал знакомый вопрос: «Барни, где мои панталоны?»

Их нигде не было!

Мистер Сифорт вышел в то утром с хлыстом в руке, одетый в красивый зеленый редингот, но вместо «бриджей и сапог в тон» на нем были мешковатые полотняные панталоны поверх коротких сапог-веллингтонов, смотревшиеся как-то нелепо, в то время как шерстяные в рубчик, присоединившись к пропавшим еще вчера, не вернулись из самоволки; жокейские сапоги взяли выходной.

– Прекрасное утро после дождя, – заметил мистер Симпкинсон из Бата.

– В самый раз для верховой езды, – сказал мистер Питерс. – Помнится, когда я был еще мальчонкой…

– Ох, да придержи ты язык, Пи, – перебила миссис Питерс.

Этот совет образцовая матрона давала «своему Пи», как она величала его, всякий раз, стоило ему явить готовность к воспоминаниям. По какой именно причине она так поступала, сказать было бы затруднительно, если только история, дошедшая до ушей миссис Ботерби, и в самом деле не была правдой, а именно: мистер Питерс, в настоящее время человек состоятельный, некогда получил образование в благотворительной школе для бедняков, а потому мог удариться в воспоминания о том, что носил мягкую шапочку с полями и кожаные штаны. Как обычно, супруг правильно воспринял намек жены и «удержался от ответа».

– Превосходный день для осмотра руин! – сказал юный Инголдсби. – Но, Чарльз, во что это вы облачились? Неужто собираетесь ехать по нашим дорогам в таком наряде?

– Душа моя! – воскликнула мисс Джулия Симпкинсон. – Разве вы не промокнете до нитки?

– Вам лучше взять кэб Тома, – высказался сквайр.

Однако это предложение было тут же отклонено; миссис Оглтон уже успела занять кэб – средство передвижения, лучше всего приспособленное для тайного флирта.

– Быть может, вы повезете мисс Джулию в фаэтоне?

Нет, это была обязанность мистера Питерса, который, будучи неважным наездником, успел стяжать некоторую известность как возница, объезжая центральные графства по делам фирмы «Бэгшоу, Снивелби и Граймс»[8].

– Благодарю вас, я поеду верхом со своими кузинами, – ответствовал Чарльз, изо всех сил напуская на себя беспечный вид.

Так он и поступил, а мистер Инголдсби, миссис Питерс, мистер Симпкинсон из Бата и его старшая дочь со своим альбомом отправились следом в семейной карете. Джентльмен незнатного происхождения высказался в том духе, что «дело чертовски долгое», и вовсе отказался от прогулки в пользу егеря и сигары: «Было бы еще удовольствие смотреть на старые дома!» Миссис Симпкинсон предпочла ненадолго задержаться в кладовой тет-а-тет с миссис Ботерби, которая обещала посвятить ее в великую тайну – как превратить крыжовенный джем в желе из гуавы.

– Случалось ли вам видеть раньше старые аббатства, мистер Питерс?

– Старого аббата? Да, мисс, француза; у нас есть такой в Рамсгейте; он учит юных мисс Джонс «парле-ву»[9], и ему уже за шестьдесят.

Мисс Симпкинсон захлопнула свой альбом, и лицо ее изобразило крайнее презрение.

Мистер Симпкинсон из Бата был профессиональным антикваром, да к тому же одним из самых известных; он превосходно разбирался в геральдике Гвиллима[10] и в Миллсовой «Истории крестовых походов», знал каждую гравюру «Монастикона»[11], написал эссе о происхождении и достоинстве должности попечителя и сумел датировать образчик фартинга королевы Анны[12]. Влиятельный член Антикварного общества, щедрый подписчик на их издание «Красоты Багнигг-Уэллса», что обеспечило мистеру Симпкинсону место в совете этого ученого органа, и с того счастливого дня у Сильвануса Урбана[13] не было более неутомимого корреспондента. Его вступительное эссе о треуголке президента было признано истинным чудом эрудиции, а статья о самых ранних случаях золочения имбирных пряников – шедевром антикварных исследований.

Старшая дочь мистера Симпкинсона разделяла интересы отца; если она и не унаследовала «мантию его мудрости», то лишь потому, что он был в расцвете сил; однако юная особа ухватилась за подол, пока мантия еще свисала с почтенных отцовских плеч. Каким же зрелищем для столь родственных душ были великолепные руины Болсовера! – его разбитые арки, ветхие шпили и воздушный узор полуразрушенных оконниц. Компания была в восторге; мистер Симпкинсон уже размышлял над эссе, а его дочь – над одой. Даже Сифорт, глядя на эти покинутые в небрежении памятники былых времен, на мгновение забыл о своей любви и потерях; вдова обратила лорнет с бакенбард своего чичисбея на плющ, что оплетал руины; миссис Питерс протерла очки, а «ее Пи» предположил, что центральная башня «когда-то была окружной тюрьмой». Сквайр, философ по натуре, уже бывал здесь раньше и потому приказал подать холодный язык и цыплят.

– Аббатство Болсовер, – провозгласил мистер Сноббидж с видом знатока. – Монастырь Болсовер был основан во времена правления Генриха Шестого, примерно в начале одиннадцатого века. Гуго де Болсовер сопровождал этого монарха в Святую землю в крестовом походе, предпринятом в качестве покаяния за убийство его юных племянников в Тауэре. После роспуска монастырей Гуго как ветеран получил права на земли и поместье, которым он дал свое имя Боулсовер, или Би-оулс-овер[14] (искаженное Болсовер), – отсюда и герб: пчела во главе, над тремя совами, и все по праву являются гербовыми знаками, которые носил этот выдающийся крестоносец при осаде Акры.

– А! Так то был сэр Сидни Смит, – сказал мистер Питерс. – Я слыхивал о нем и о миссис Партингтон, и…

– Пи, замолчи и не выставляйся! – резко оборвала его супруга.

Пи замолчал и занялся бутылками со стаутом.

– Эти земли, – продолжал антиквар, – были пожалованы их владельцу за особые услуги, оказанные королю, а три белые совы и горшок меда…

– Душа моя! Как мило! – воскликнула мисс Джулия.

Мистер Питерс облизнул губы.

– Прошу вас, мои дорогие, позвольте мне в моем рассказе подойти к тому, что король отправляется в эти края на ловлю крыс…

– Ловля крыс! – воскликнул сквайр и застыл, позабыв о том, что жевал куриную ножку.

– Разумеется, мой дорогой сэр: разве вы не припоминаете, что когда-то, согласно лесному кодексу, крысы тоже считались дичиной – второразрядным видом оленины? «Мышей да крыс – вот мелкий скот, что бедный Том семь лет уж жрет»[15]. А? Шекспир, знаете ли. Наши предки употребляли в пищу крыс.

– Мерзость какая! – с содроганием вставила мисс Джулия.

– А совы, как вы знаете, отличные мышеловы…

– Я видел сыча, – сообщил мистер Питерс, – в Сохологическом саду, маленький такой крючконосый малый в парике, одни только перья и…

Бедняге Пи не суждено было закончить свою речь.

– Да замолкни же ты! – раздался властный голос, и горе-натуралист снова спрятался в своей раковине, как улитка в «Сохологическом саду».

– Вам следовало бы прочесть «Шутливые каденции» Блаунта, мистер Инголдсби, – продолжал Симпкинсон. – Блаунт был человек ученый! Да, сэр, его королевское высочество герцог Йоркский однажды заплатил серебряную подкову лорду Феррерсу…

– Я слыхивал о нем, – неисправимый Питерс вмешался и тут. – Его ведь повесили в Олд-Бейли на шелковой веревке за то, что он застрелил доктора Джонсона.

Антиквар не удостоил вниманием прервавшего его, но, понюхав табаку, продолжал вещать:

– Серебряная подкова, сэр, полагается каждому отпрыску королевской семьи, который проезжает через одно из его поместий; и если вы заглянете в историю округа, которую сейчас публикует мой выдающийся друг, то обнаружите, что Лэнгхейл в графстве Норф принадлежал некоему Болдуину per saltum sufflatum, et pettem[16]; то есть он должен был каждое Рождество приезжать в Вестминстер-холл, совершать там прыжок, выкликать «Хем!» и…

– Мистер Симпкинсон, стакан хереса? – поспешно крикнул Том Инголдсби.

– Благодарю вас, сэр, ни капли. Этот Болдуин, по прозванию Ле…

– Но миссис Оглтон просит вас, сэр, она решительно настаивает, – еще более поспешно перебил Том, одновременно наполняя стакан и вручая его эрудиту, который, будучи прерван в разгар своей речи, принял и одним махом выпил все до дна, будто лекарственное снадобье.

– Что, скажите на милость, мисс Симпкинсон там обнаружила? – продолжал Том. – Что-то интересное! Только поглядите, как она строчит в альбоме.

Отвлекающий маневр имел успех; все как один посмотрели на мисс Симпкинсон, которая, будучи созданием слишком возвышенным для «земных радостей», устроилась поодаль на руинах алтарного камня и жадно фиксировала на бумаге свои впечатления; самый вид ее, взор, «блуждающий в возвышенном безумье»[17], – все указывало на то, что божественное откровение снизошло на нее. Отец ее поднялся и молча пошел к дочери.

– Вот ведь старый кабан! – пробормотал молодой Инголдсби, подразумевая, вероятно, кусок свинины, к которому только что приступил, однако, судя по быстроте, с которой этот кусок исчез, не так уж трудно было его прожевать.

Но что же все это время происходило с Сифортом и его прелестной Кэролайн? Случилось так, что их обоих одновременно привлек живописный вид одной из тех высоких стрельчатых арок, которую мистер Хорсли Кертис, выдающийся знаток древностей, описал в своем романе «Хроники древности»[18] как «готическое окно саксонского ордера»; затем плющ, который так густо и красиво рос с другой стороны, заставил их обойти арку, чтобы взглянуть на него; затем оказалось, что вблизи плющ смотрится вполовину не столь эффектно, и поэтому они направились к небольшому холму ярдах в ста оттуда и, пересекая небольшой овражек, наткнулись на то, что в Ирландии называют «скверной ступенькой», и Чарльз вынужден был на руках перенести через нее кузину; а затем, когда настала пора возвращаться, Кэролайн ни за что на свете не захотела снова доставлять Чарльзу хлопоты, поэтому они избрали путь полегче, но более кружной, и на пути им встретились канавы, и живые изгороди, и приступки при изгородях, через которые нужно было перебраться, и ворота, через которые нужно было пройти, так что прошел час или больше, прежде чем Чарльз с кузиной сумели присоединиться к компании.

– Душа моя! – воскликнула мисс Джулия Симпкинсон. – Как долго вас не было!

И это правда. Замечание это оказалось совершенно справедливым и совершенно естественным. Они долго не возвращались и премило поболтали по дороге, и как вы думаете, дражайшая моя мисс, о чем же?

– Помилуй бог! Несомненно, о любви, луне, глазах, соловьях и…

Остановитесь, остановитесь, моя прелестная юная леди, не позволяйте себе увлечься в пылу чувств! Не стану прикидываться, будто и в самом деле одна или две из этих очаровательных тем не были затронуты; но наиглавнейшей и наиважнейшей темой беседы послужили бриджи лейтенанта Сиферта.

– Кэролайн, – начал Чарльз, – с тех пор, как я прибыл в Таппингтон-мэнор, мне грезится нечто весьма необычайное.

– Ах вот как, грезится? – Юная леди улыбнулась и изогнула тонкую шею, точно лебедь во всей красе своего оперения. – И что же вам грезится?

– О, сны, точнее сказать, один сон; поскольку, хоть он и снится мне снова и снова, но повторяется в точности. И как вы думаете, о чем этот сон?

– Решительно не берусь угадать, – вымолвили уста.

«Я угадаю без малейшего труда», – сказал взор так ясно, как только возможно.

– Во сне я видел… вашего прадедушку!

Тут что-то во взгляде Кэролайн изменилось.

– Моего прадедушку?

– Да. Старого сэра Джайлса или Джона, о котором вы мне рассказывали давеча! Он вошел в мою спальню в бархатном пурпурном плаще, при длинной шпаге и в шляпе с пером, на манер Рэли[19], – в точности как на портрете, но только за одним исключением.

– Каким же это?

– Его нижние конечности, вполне видимые глазу, были не из плоти, а представляли собой лишь кости.

– И…

– И, описав круг-другой по комнате и озираясь с задумчивым видом, он приблизился к изножью кровати и вперил в меня такой взгляд, который не передать словами, а затем он… он схватил мои панталоны, в мгновение ока надел их на свои костлявые ноги, важно прошествовал к зеркалу и с большим самодовольством стал рассматривать собственное отражение. Я попытался заговорить, но тщетно. Однако усилие мое все же как будто привлекло внимание призрака, ибо он развернулся и продемонстрировал мне голый череп, а потом с самой жуткой ухмылкой, какую только можно вообразить, вышел вон.

– Глупости! Чарльз, как вы можете болтать подобную чепуху?

– Но, Кэролайн… бриджи и правда исчезли.

На следующее утро, вопреки своему обыкновению, Сифорт явился на завтрак первым. Поскольку, кроме него, не было ни души, он проделал ровно то самое, что на его месте проделали бы девять из десяти молодых людей: он приблизился к пылающему камину, уселся на каминном коврике и, подхватив фалды своего сюртука под руки, стал греть у огня ту часть своей анатомии, которую почитается равно неприличным предъявлять как другу, так и врагу. Серьезное, если не сказать встревоженное выражение читалось на его обычно добродушном лице, а губы уже сложились в трубочку, чтобы засвистать, когда малютка Фло, крошечный спаниель бленхеймской породы, – любимец и предмет нежнейшей привязанности мисс Джулии Симпкинсон, – выскочила из-под дивана и звонко затявкала на… на панталоны Чарльза.

Они были искусно «пошиты» из светло-серой ткани, и широкий лампас самого яркого алого цвета тянулся вдоль каждой штанины от бедра до лодыжки, – короче говоря, то была форма Второго Бомбейского Королевского полка. Собака, воспитанная в сельской местности, никогда в жизни не видела таких бриджей – Omne ignotum pro magnifico![20]

Алая полоса, словно воспламененная отблеском огня, подействовала на нервы Флоры так же, как этот цвет действует на быков и индюков; собака совершила pas de charge[21], и ее лаю, как и изумлению, не было конца. Чувствительный пинок, последовавший от возмущенного офицера, остудил пыл собачки и заставил ее ретироваться в тот самый миг, когда хозяйка драчуньи подоспела ей на помощь.

– Душа моя! Фло, что случилось? – сочувственно вскричала дама, устремив на джентльмена испытующий взгляд.

С тем же успехом она могла бы проповедовать глухому. Невозмутимость Сифорта не поддавалась истолкованию, и, поскольку Флора не могла, а он не желал ничего объяснить, молодая особа принуждена была проглотить обиду. Вскоре явились и прочие домочадцы и столпились у буфета, уже сервированного для самой приятной трапезы; кофейник, «кипящий с шипеньем», и чашки, что «бодрят, но не опьяняют», благоуханный дымящийся хайсон и пекое, кексы и джем, копченая пикша, а также свежие газеты – все это так манило, что никто и не обратил внимания на воинственную выходку Чарльза.

Наконец взгляд Кэролайн, за которым последовала улыбка, едва не перешедшая в смех, заставил Чарльза резко повернуться и обратиться к соседке. Ею оказалась мисс Симпкинсон, которая была столь занята чаем и листанием своего альбома, что была, словно «Хрононотонтологос»[22] в женском обличье, «погружена в размыслительную пучину раздумий». На вопрос о том, чем она занята, мисс Симпкинсон ответила, что в настоящее время полирует слог в новом стихотворении, вдохновленном романтическими сумерками Болсовера. Разумеется, все собравшиеся тотчас стали упрашивать мисс Симпкинсон зачитать опус вслух. Особую настойчивость проявил мистер Питерс, «любивший стишки», и Сафо наконец поддалась на уговоры. Кашлянув и поглядевшись в зеркало, чтобы удостовериться, что вид ее достаточно сентиментален, поэтесса начала:

– Уо-оу! – Уе-еу! – Уо-оу! – Уе-еу! – раздались из-под стола страдальческие завывания.

Сегодня удача не благов!олила четвероногим, и если верна поговорка, что «каждой собаке выпадает свой счастливый день», то точно не в этот раз. Ибо у миссис Оглтон тоже имелся питомец – любимый мопс, чья приземистая фигура, черная морда и хвост завитушкой, похожий на кучерявую веточку сельдерея в салатнице, явно указывали на его голландское происхождение.

– Уо-оу! – Уе-еу! – Уо-оу! – Уе-еу! – продолжал завывать грубиян, и к нему тотчас присоединилась Фло.

По правде сказать, у мопса было гораздо больше поводов выражать свое недовольство, чем одни лишь вирши мисс Симпкинсон; Фло же подтявкивала за компанию.

Едва поэтесса дочитала первую строфу, как Том Инголдсби, заслушавшись, так отвлекся от земного мира, что по рассеянности положил руку на кран кофейника. Расчувствовавшись, он столь неудачно повернул злосчастный кран, что обжигающий поток хлынул на лоснящуюся шерсть незадачливого Купидона. Поднялась невероятная суматоха. Вся сервировка пришла в беспорядок. Компания переполошилась до самой крайности. И теперь уже «вульгарным умам недоступно» будет поэтическое творение мисс Симпкинсон, пока они не прочтут его в каком-нибудь будущем ежегоднике.

Сифорт воспользовался неразберихой, чтобы схватить за руку виновника этого «бедлама» и увести его на лужайку, где они могли бы переговорить с глазу на глаз. Беседу молодых людей нельзя назвать ни краткой, ни безрезультатной. Тема была, как говорят юристы, трехсторонней: обсуждалось, во-первых, то, что Чарльз Сифорт по уши влюблен в сестру Тома Инголдсби; во-вторых, что эта юная особа направила его за одобрением к «папе»; и в-третьих, что ночной гость наносил Чарльзу Сифорту визиты, за коими следовала утрата. По поводу первых двух пунктов Том благосклонно улыбнулся, а третий вызвал у него настоящий «гогот».

– Украл ваши бриджи! Снова мисс Бейли[23], ей-богу! Но с ваших слов выходит, то был джентльмен и к тому же сэр Джайлс. Право, Чарльз, я уже колеблюсь, не следует ли мне вызвать вас на дуэль за клевету на честь моего рода.

– Смейтесь сколько заблагорассудится, Том, и можете не верить мне. Одно неоспоримо – бриджи исчезли! Взгляните, я принужден носить форменные, а если исчезнут и они, придется позаимствовать эту часть туалета у вас!

Ларошфуко говорит, что в невзгодах наших лучших друзей мы всегда находим нечто даже приятное для себя, когда эти несчастия дают нам возможность выказать друзьям нашу нежность; несомненно, в большинстве своем мы способны посмеяться над мелкими невзгодами ближнего, пока нас не попросят о помощи.

Том тут же овладел собой и ответил с большей серьезностью, применив ругательство, которое, окажись поблизости лорд-мэр, обошлось бы молодому Инголсби в пять шиллингов.

– Однако же во всем этом есть нечто крайне странное. Вы говорите, что предмет гардероба исчез бесповоротно. Кто-то разыгрывает с вами шутки, и ставлю десять против одного, если к этому не приложил руку ваш слуга. Кстати, вчера мне сказали, что он устроил какой-то тарарам в кухне и будто бы увидел привидение или что-то в этом роде. Будьте уверены, тут замешан Барни.

Тут только лейтенанта осенило, что Барни, обычно бойкий, в последнее время заметно поутих, сделался более молчаливым и что не далее как нынче утром пришлось несколько раз звонить в колокольчик, прежде чем он явился на зов.

Мистер Магуайр был немедленно вызван и тщательно допрошен. Случившийся «тарарам» объяснился легко. Мистер Оливер Доббс изъявил недовольство по поводу флирта, который завязался между молодцом из Минстера и барышней с рю Сен-Оноре. Мадемуазель стукнула мистера Магуайра по уху, а мистер Магуайр усадил мадемуазель себе на колени, и та не вскричала свое «Mon Dieu!» А мистер Оливер Доббс сказал, что это очень дурно; а миссис Ботерби сказала, что подобное поведение «скандально» и неуместно на любой приличной кухне; а на это мистер Магуайр завладел пороховницей достопочтенного Огастеса Саклтамкина и насыпал несколько больших щепотей лучшего двойного «Дартфорда» в табакерку мистера Доббса; и трубка мистера Доббса взорвалась и подпалила воскресный чепец миссис Ботерби; мистер Магуайр затушил огонь, плеснув из помойной лохани, отчего чепец облепил экономке голову, и все они устроили в кухне такую свару, что Барни принужден был отправиться на прогулку по саду, и вот тогда-то – тогда-то он и увидел призрака!

– Кого? Ну ты и болван, Магуайр! – воскликнул Том Инголдсби.

– Так оно и было, и позвольте объяснить вашей милости, как все случилось, – продолжал созерцатель призраков. – Ваш покорный слуга и мамзель Полин, сэр, или мамзель Полин и ваш покорный слуга, поскольку дамы вперед, – словом, как бы там ни было, а только мы изрядно притомились от катавасии и ералаша, который подняло старичье. Им же шутку под самый нос сунь, а они ее и не распознают; так что вышли мы, значит, в сад поглазеть на комету – в здешних краях ее прозывают «звездной пеной»; и выходим мы это на лужайку, а никакой кометы оттуда и не видать, и мамзель Полин говорит: может, ее из-за кустов не видно, и отчего бы нам не пройтись за деревья и не поглядеть оттуда? Ну мы и пошли за деревья, но и там никакой кометы не увидели, а вместо нее – привидение, да еще какое!

– Привидение? И какое же привидение, Барни?

– Ох, черт меня возьми, если совру вашей милости. То был старый джентльмен высоченного росту, весь в белом, на плече лопата, а в руке большой фонарь. А только для чего ему все это добро, я не знаю, потому как глазища-то у него горели поярче всякого фонаря, не то что там луна или комета, которой и в помине не было. Старик и говорит мне: «Барни! – потому как он меня узнал. – Что это ты там делаешь с девицей, Барни?» Черт побери, тут у меня язык к глотке-то и присох. Мамзель Полин – та заголосила что-то по-французски и давай дёру; ну а я, понятное дело, поспешил за дамой и со стариком дальше тары-бары разводить не мог; побежал я, значит, со всех ног, а призрак вспыхнул и сгинул в пламени!

Оба джентльмена отнеслись к рассказу мистера Магуайра с нескрываемым недоверием; но Барни упорно стоял на своем и твердил одно и то же. Он предложил даже призвать в свидетельницы мадемуазель Полин, но Сифорт и Инголдсби наотрез отказались, поскольку ни одна из сторон не имела желания заниматься столь деликатным расследованием.

– Вот что я вам скажу, Сифорт, – произнес Инголдсби, после того как Магуайра отпустили с миром. – Тут какой-то подвох, и то, что привиделось Барни, – может статься, часть этого подвоха. Мошенник он или дурак – вам виднее. Как бы там ни было, я покараулю с вами нынче вечером, и поглядим, удастся ли мне поближе познакомиться со своим предком. А до той поры – никому ни слова!

Я бы с радостью расцветил свое повествование достойным ужасом и потому умоляю «благосклонного читателя» поверить, что, если все последующие события этой таинственной истории не будут изложены по порядку, читатель припишет их лишь постыдному влиянию современного упадка на здравые и достойные привычки наших предков. И верно, я могу ввести читателя в старинные покои с высокими потолками, где три стены из четырех покрыты панелями черного дуба, украшенными резьбой в виде плодов и цветов, – панелями, сделанными задолго до шедевров Глинлинга Гиббонса; четвертая же стена завешена прелюбопытными остатками древнего гобелена, на котором был изображен какой-то библейский сюжет, но какой именно – об этом ныне не скажет даже миссис Ботерби.

Мистер Симпкинсон, тщательнейшим образом изучив гобелен, утверждал, будто главная фигура на нем – это или Вирсавия, или пророк Даниил среди львов; в то время как Том Инголдсби отдавал предпочтение Огу, царю амореев. Однако все это были не более чем догадки, а предания о сюжете гобелена умалчивали. В дубовые покои вел высокий арочный проем, а арочный проем поменьше выводил из него; располагались они друг напротив друга, и каждая из дверей надежно запиралась изнутри на тяжелые засовы. Изголовье кровати также было сделано не вчера, а в ту легендарную эпоху, когда добротное ложе с балдахином почиталось достойным королей.

Сама постель, со всеми необходимыми принадлежностями – матрасами, тюфяками и прочим, относилась ко временам гораздо более поздним и выглядела неуместно комфортабельно; оконные створки с маленькими ромбовидными стеклами и железной окантовкой уступили место современным примитивным оконным рамам.

Однако это было далеко не все, что могло испортить интерьер комнаты, оставляя его привлекательным лишь для призраков столь экстравагантного вида, что, явись они, на них был бы елизаветинский камзол и к нему «невыразимые» из модной лавки на Бонд-стрит. Ибо у каминного экрана, до безобразия современного, утвердив ноги в зеленых сафьяновых туфлях на столь же безобразно современной каминной решетке, сидели два молодых джентльмена, облаченные в шлафроки из узорчатой ткани и черные шелковые носки, явно диссонируя своим обликом с плетеными стульями с высокими спинками, на которых устроились. Воплощенная мерзость, именуемая сигарой, смердела в левом углу рта у одного и в правом – у другого; удачное расположение способствовало тому, чтобы ядовитые табачные испарения поднимались через дымоход и сидящие не «коптили» друг друга, что непременно происходило бы, будь подход к табакокурению менее научным. Маленький раскладной стол стоял между ними, вмещая с каждой стороны по локтю сидящего и по стакану грога. Так в «уединенном задумчивом созерцании» коротали время два достойных джентльмена, когда «полночь языком своим железным двенадцать отсчитала»[25].

– Пробил час призраков! – сказал Инголдсби, извлекая из кармана жилета часы, похожие на золотую полукрону, и сверяясь с ними, – словно он подозревал, что башенные часы над конюшнями лгут.

– Тише! – воскликнул Чарльз. – Не послышались ли мне шаги?

Последовала пауза: раздались шаги – они звучали весьма отчетливо и вот поравнялись с дверью, замедлились, остановились и…

Том метнулся через комнату, распахнул дверь и увидел миссис Ботерби, которая шла в свою комнату на другом конце галереи, предварительно напоив одну из захворавших горничных джулепом по рецепту из «Домашнего лечебника» графини Кентской[26].

– Доброй ночи, сэр! – сказала миссис Ботерби.

– Подите к черту! – вскричал разочарованный охотник за привидениями.

Миновал и час, и другой – но привидения все не появлялись, и ничто не превращало ночь в кошмар; а когда башенные часы наконец пробили три, Инголдсби, у которого терпение и грог были на исходе, вскочил со стула и сказал:

– Все это адская чепуха, мой дорогой друг. Черт возьми, мы сегодня ночью не увидим ни одного привидения; их урочный час давно прошел. Я отправляюсь спать; а что касается ваших панталон, я застрахую их по крайней мере на следующие двадцать четыре часа и готов заплатить за них.

– Разумеется. О! Благодарю вас, конечно! – пробормотал Чарльз, пробуждаясь от задумчивости, которая успела уже перейти в крепкий сон.

– Спокойной ночи, мой мальчик! Крепко заприте за мной дверь и не обращайте внимания, кто бы сюда ни явился, хоть папа римский, хоть сам дьявол, хоть претендент[27].

Сифорт последовал совету друга и на следующее утро спустился к завтраку, облаченный так же, как и вчера. Чары были разрушены, демон побежден; светло-серые с красной полосой по швам панталоны все еще были in rerum natura[28] и украшали их законного владельца.

Том поздравил себя и своего напарника с результатом их ночного бдения; однако деревенская поговорка советует не хвалить коня на переправе, – Сифорту было еще далеко до берега.

На следующее утро стук в дверь застал Тома Инголдсби врасплох, когда он брился, и он порезался.

– Войдите, черт бы вас побрал! – сказал бедняга, прижимая большим пальцем ранку на лице. – Дверь открылась, и появился мистер Барни Магуайр.

– Ну, Барни, что стряслось? – спросил страдалец, переняв говор своего посетителя.

– Хозяин, сэр…

– Ну, что ему понадобилось?

– Он, ваша милость, просит одолжить ему панталоны.

– Как, неужели ты хочешь сказать, – силы небесные, это прямо великолепно! – вскричал Том, разразившись приступом неудержимого смеха. – Ну, Барни, ты же не хочешь сказать, что призрак снова завладел ими!

Мистер Магуайр не ответил на насмешку молодого сквайра; лицо его хранило самое серьезное выражение.

– Ей-ей, они исчезли, пропали, истинно так! Уж разве я сам не искал на кровати, и под кроватью, и в кровати, если уж на то пошло, и черт меня побери, если там нашлось хоть полштанины. Я совсем разумение утратил!

– А теперь вот что, мистер Барни, – сказал Том, неосторожно отняв большой палец от подбородка и позволив струйке крови «окрасить в красный цвет»[29] мыльную пену на его шее, – может, с твоим хозяином эти трюки и пройдут, но меня не обмануть, сэр. Ну-ка, живо признавайся, что ты сделал с одеждой?

Столь резкий переход от «бойкости к строгости» со всей определенностью застал Магуайра врасплох, и на мгновение он, казалось, был настолько смущен, насколько вообще посильно смутить ирландского слугу.

– Я? По мнению вашей милости, я и есть этот самый призрак? – после минутной паузы ответствовал Магуайр с легким оттенком негодования в голосе. – Неужто я стащу хозяйское добро? Да и что бы я стал с ним делать?

– Уж это тебе лучше знать; какова цель, я гадать не берусь и думаю, что ты не «стащить» панталоны собираешься, как ты это назвал; я твердо убежден, что ты заинтересован в их исчезновении. Чертова рана! Дай же мне полотенце, Барни.

Магуайр повиновался.

– Могу поклясться, ваша милость, – торжественно сказал он, – ничегошеньки я не знаю о тех панталонах; а уж после того, что увидал…

– Что увидал! Так что же именно ты увидал? Барни, я не желаю вдаваться в подробности твоих амурных дел; но не надейся, что тебе удастся меня провести невинно округленными глазами да побасенками про призрака с огненным взором!

– Да я видал призрака собственными глазами, как вижу сейчас вашу милость, не сойти мне с этого места! И как же мне было его не видать, когда мамзель Полин тоже его видала и…

– Хватит с меня этого вздора, вон отсюда, сэр!

– Но как же хозяин? – взмолился Барни. – Как же он без панталон-то? Еще схватит простуду да расхворается…

– На, забирай, негодяй! – воскликнул Инголдсби и швырнул бриджи слуге или, скорее, в слугу. – Но не следует думать, сэр, будто подобные проделки и впредь останутся безнаказанными; и не следует забывать, что существует такая вещь, как ступальная мельница, и что отец мой – окружной мировой судья!

Глаза Барни вспыхнули огнем, он расправил плечи и хотел было что-то сказать; но, не без усилия овладев собой, схватил панталоны и вышел из комнаты, невозмутимый, как квакер.

– Инголдсби, – сказал Чарльз Сифорт после завтрака, – это уже не шутки; сегодня последний день моего пребывания здесь; ибо, несмотря на удерживающие меня узы, приличия обязывают посетить отчий дом после столь долгого отсутствия. Я немедленно объяснюсь с вашим отцом о предмете, столь близкому моему сердцу, и отбуду, пока у меня еще осталась смена одежды. От его ответа будет зависеть мое возвращение! А пока скажите мне откровенно, – я спрашиваю это со всей серьезностью и как друг, – не стал ли я жертвой вашей хорошо известной склонности к мистификациям? Разве вы не причастны к…

– Нет, клянусь небом, Сифорт; я понимаю, о чем вы: слово чести, я столь же озадачен, как и вы; и если ваш слуга…

– Нет, он здесь ни при чем. Если тут и замешана какая-то хитрость, то он, по крайней мере, не посвящен в нее.

– Какая-то хитрость? Как, Чарльз, вы думаете…

– Я не знаю, что и думать, Том. Так же верно, как то, что вы живой человек, и то, что это привидение с ногами скелета вчера ночью вновь посетило мою комнату, ухмыльнулось мне в лицо и удалилось с моими панталонами, и я не смог вскочить с кровати или разорвать незримые путы, которые, казалось, приковывали меня к ней.

– Сифорт! – молвил Инголдсби после краткой паузы. – Я… Но тише! Вот барышни и мой отец. Я уведу дам и предоставлю вам возможность объясниться с батюшкой один на один: изложите ему вашу просьбу, а о ваших панталонах мы потолкуем позже.

Отвлекающий маневр Тому удался; он повел дам en masse[30] якобы посмотреть замечательный образчик растения семейства Dodecandria Monogynia, который они так и не смогли найти, в то время как Сифорт смело двинулся на штурм и одним ударом снес укрепления «батюшки». Не буду вдаваться в подробности атаки: достаточно сказать, что она принесла такую викторию, какой только и можно было пожелать, и что Сифорта снова отправили к дамам. Счастливый влюбленный последовал за интересующимися ботаникой и вскоре настиг их; и вот уже Чарльз крепко сжимал руку Кэролайн, немного отставшей от остальной компании в тщетных попытках записать по классификации Линнея название даффи-даун-дилли[31].

Что был им весь мир, его шум, его бессмыслица и пресловутые «панталоны»?

Сифорт находился на седьмом небе от счастья; в тот вечер он удалился в свою комнату таким счастливым, будто никогда и не слышал ни о каких злых духах, а его движимое имущество было так же надежно ограждено законом, как и недвижимое. Иное дело Том Инголдсби: тайна – а тайна, несомненно, существовала – не только возбудила его любопытство, но и задела его самолюбие. Прошлой ночью боевой дозор оказался напрасным, вероятно, по той причине, что Том нес его в открытую. Сегодня вечером он спрячется – не за гобеленом, поскольку то немногое, что от гобелена осталось, было, как мы уже убедились, прибито к стене, а в маленькой кладовке в углу «дубовых покоев»: если неплотно прикрыть дверцу, то оттуда можно видеть все, что происходит в комнате.

Там-то юный охотник за привидениями, запасшись крепкой тростью, и занял позицию за полчаса до того, как Сифорт отправился спать. В свою затею Том не посвятил даже друга, твердо решив, что если замысел не сработает, то виноват в неудаче будет только он сам.

В обычный час, когда все отправлялись спать, Том увидел из своего укрытия, как лейтенант вошел в комнату и несколько раз прошелся по ней с таким радостным выражением лица, которое свидетельствовало, что все его мысли заняты главным образом скорым счастьем. Затем лейтенант начал неторопливо раздеваться: сюртук, жилет, черный шелковый галстук, за ними сброшены зеленые сафьяновые туфли, затем – да, и затем – лицо Чарльза приобрело серьезность; его, казалось, внезапно осенило, что у него остались лишь последние панталоны, причем не его собственные, и что завтрашнее утро будет для него последним в этом доме, и что, если он потеряет и эти бриджи… Взгляд его говорил о том, что решение принято: Сифорт застегнул ту единственную пуговицу, которую только что расстегнул, и улегся в постель, не совершив до конца трансформацию, – наполовину куколкой, наполовину личинкой.

Том Инголдсби утомленно следил за спящим при мерцающем свете ночника, пока бой часов, возвестив час ночи, не побудил его пошире приоткрыть дверцу, чтобы удобнее было наблюдать. Каким бы легким ни было это движение, но, судя по всему, оно привлекло внимание Чарльза: тот внезапно сел на постели, прислушался, а затем и встал. Инголдсби уже приготовился обнаружить свое присутствие, но тут при свете ночника, ярко осветившего лицо его друга, заметил, что, хотя глаза Чарльза и открыты, «их чувства закрыты»[32], – и тот все еще во власти сна. Сифорт медленно подошел к туалетному столику, зажег свечу от стоявшей там лампы, затем, вернувшись к изножью кровати, казалось, нетерпеливо искал что-то и не мог найти. Несколько мгновений он, казалось, был чем-то встревожен, расхаживая по комнате и осматривая стулья. Подойдя вплотную к большому зеркалу-псише, стоявшему сбоку от туалетного столика, Чарльз остановился, словно бы разглядывая в нем свое отражение. Затем он вернулся к кровати, надел сафьяновые туфли и, крадучись, направился к маленькой двери, которая выходила на отдельную лестницу.

Когда он отодвинул засов, Том Инголдсби выбрался из своего укрытия, но лунатик не услышал его; Чарльз Сифорт тихо спустился по лестнице, сопровождаемый на должном расстоянии своим другом, открыл дверь в сад и сразу же оказался среди самого густого кустарника, который рос здесь у подножия угловой башни и скрывал заднюю дверь от посторонних взоров. В этот миг Инголдсби чуть не испортил все дело, оступившись: легкий звук вспугнул Сифорта, он остановился и обернулся. И когда полная луна осветила бледное и настороженное лицо Чарльза, Том испуганно заметил, что взор его друга неподвижен и тускл.

Полнейшая неподвижность, соблюдаемая преследователем, казалось, успокоила лунатика; он отвернулся, вытащил спрятанную в ветвях густого лавра садовую лопату и, вскинув ее на плечо, проворно углубился в заросли кустарника. Дойдя до того места, где, казалось, землю недавно вскапывали, он с усердием принялся за работу, пока, откинув несколько лопат земли, не остановился, не отбросил свой инструмент и не начал преспокойно снимать панталоны.

До этой минуты Том не сводил с лунатика взгляда; теперь же он осторожно двинулся вперед, и, пока его друг был занят тем, что выпутывался из своих одежд, завладел лопатой. Тем временем Сифорт достиг цели: на мгновение он замер со «знаменами, что вьются на ветру»[34], всецело занятый тем, что аккуратно сворачивал белье в тугой узелок, и совершенно не обращая внимания на дыхание небес, которое, как можно предположить, в такой момент и в таком положении «слишком грубо касалось его тела».

Он как раз собирался наклониться пониже, чтобы уложить панталоны в могилу, которую сам же для них и вырыл, когда Том Инголдсби подошел к нему сзади и плоской стороной лопаты…

Потрясение оказалось сильным: сколько нам известно, лейтенант Сифорт никогда больше не страдал сомнамбулизмом. Одни за другими его бриджи, брюки, шерстяные в рубчик панталоны, шелковое нижнее белье, серая форма с красными лампасами Второго Бомбейского полка были извлечены на свет божий – спасены из могилы, в которой были погребены слоями, точно рождественский пирог, и, после того как их хорошенько проветрила миссис Ботерби, снова годились к носке.

Семья, особенно дамы, посмеялись; Питерсы посмеялись; Симпкинсоны посмеялись; Барни Магуайр воскликнул: «Черт побери!», а мадемуазель Полин – свое «Mon Dieu!»

Чарльз Сифорт, не в силах выдержать насмешек, подстерегавших его со всех сторон, отбыл на два часа раньше намеченного – однако в скором времени возвратился и, повинуясь просьбе тестя, отказался от охоты на раджей и отстрела набобов и повел свою застенчивую невесту к алтарю.

Мистер Симпкинсон из Бата на церемонии присутствовать не смог, так как находился на грандиозном съезде ученых мужей, которые тогда собрались со всех уголков цивилизованного мира в городе Дублине. Его эссе, доказывающее, что земной шар – это огромный ком заварного крема, взбитого вихрями и сваренный электричеством, несколько перепеченный на острове Портленд и недопеченный в торфяниках болота Аллена, – получило высочайшую оценку и едва не завоевало Бриджуотерскую премию.

Мисс Симпкинсон и ее сестра были на свадьбе подружками невесты; первая написала эпиталаму, а вторая воскликнула «Душа моя!» при виде парика священника. С тех пор прошло несколько лет; брачный союз Чарльза и Кэролайн увенчался двумя-тремя хорошенькими маленькими ростками семейного древа, из которых мастер Недди – «дедушкин любимец», а Мэри-Энн – маменькина «булочка». Я лишь прибавлю, что мистер и миссис Сифорт живут вместе так счастливо, как только могут жить два добросердечных и добродушных, очень любящих друг друга человека, и что со дня женитьбы Чарльз не выказывал склонности выпрыгивать из постели или бродить по ночам на воздухе, – хотя, несмотря на всю его готовность следовать каждому желанию и прихоти молодой жены, Том намекает, что прелестная Кэролайн все еще иногда пользуется этим, чтобы «надеть панталоны».

История Грей-хауса

Перевод А. Бродоцкой

Мистер Флаксман Лоу утверждает, что лишь единожды взялся за расследование загадочных потусторонних явлений по собственному почину. Этот случай он всегда называет «Дело о Грей-хаусе». Этот дом значится под другим названием в анналах отнюдь не одного научного общества, и странные подробности истории, которая сильно раздвинула горизонты наших представлений об ужасном и фантастическом, вызывают жаркие споры. О Грей-хаусе написаны статьи и исследования едва ли не на всех европейских языках, и это пролило свет на множество леденящих душу фактов более или менее аналогичной природы. Поначалу возникли сомнения, стоит ли знакомить публику с этой историей, хотя у нее и есть объяснение – кошмарное, но все же не совсем безосновательное. Однако в дальнейшем было принято решение включить ее в настоящий сборник.

Засушливым летом 1893 года мистер Лоу по воле случая остановился в уединенной деревушке на Девонском побережье. Он был всецело поглощен изучением ископаемых находок, связанных с древнескандинавскими календарями, а посему из всех местных жителей общался только с одним человеком – это был некий доктор Фримантл, и он, помимо врачебного дела, неплохо знал еще и ботанику.

Как-то днем, совершая совместную автомобильную прогулку, мистер Лоу и доктор Фримантл очутились в долине, подобно чаше прятавшейся среди холмов в нескольких милях от берега. Проезжая через нее по проселку, который вел круто в гору и с обеих сторон был обсажен густым кустарником, разросшимся и нависавшим над головой, они в просвете среди листвы заметили серую двускатную крышу, видневшуюся над ветвями раскидистого кедра.

Флаксман Лоу указал на нее спутнику.

– Это дом молодого Монтессона, – ответил Фримантл, – и слава у него самая недобрая. Впрочем, не по вашей части, – добавил он с улыбкой. – Кошмарная слава этого дома вызвана отнюдь не обитающими в нем привидениями, а чередой произошедших здесь загадочных убийств.

– Похоже, сад давно заброшен. Пожалуй, я нигде не видел таких зарослей.

– На Британских островах подобного уж точно быть не может, – отозвался Фримантл. – Усадьба опустела, отчасти потому, что Монтессон не хочет здесь жить, отчасти потому, что невозможно найти работников, которые согласились бы приблизиться к дому. Климат в наших краях теплый и влажный, дом расположен уединенно, поэтому зелень и разрослась так буйно. В низине протекает ручей, и я думаю, что под пригорком, там, где виднеется полоса желтой африканской травы, образовалось настоящее болото.

Фримантл прибавил скорости, и они выехали на гребень холма. Оттуда была видна пышная растительность, подернутая пеленой поднимающегося тумана, который заволакивал крышу Грей-хауса.

– Да, – сказал Фримантл в ответ на замечание мистера Лоу. – Сторож Монтессона, который жил здесь и присматривал за усадьбой в отсутствие хозяина, превратил эти угодья в субтропический сад. Когда-то бродить по нему было для меня одним из величайших удовольствий, но я женился, и супруга, наслушавшись всяческих россказней, этого не приветствует.

– Что же может с вами случиться?

– Я могу погибнуть, – кратко отвечал Фримантл.

– От чего? От малярии?

– Нет, не от болезни, друг мой. Убитые в Грей-хаусе были повешены!

– Повешены? – изумленно повторил Флаксман Лоу.

– Да, повешены. Именно повешены, а не просто задушены, как показывают следы на шее. Если бы здесь был замешан призрак, вы могли бы провести расследование. Монтессон был бы вам только благодарен, если бы вам удалось разгадать загадку.

– Расскажите поподробнее.

– Я расскажу все, что знаю сам. Отец Монтессона умер лет пятнадцать назад, назначив ему в опекуны дальнего родственника по имени Лемперт, который, как я уже упомянул, был садоводом-любителем и высадил вокруг дома всевозможные заморские цветы и кустарники в восхитительном разнообразии. Лемперта в округе недолюбливали, и его внешность лишь способствовала общей неприязни – косоглазый, лицо, похожее на свиную морду, и манера подходить бочком, по-крабьи, и никогда не смотреть в глаза собеседнику. Он погиб первым.

– Его тоже повесили? Или он повесился сам?

– В его случае ни то ни другое. С ним приключился какой-то припадок, прямо перед домом, когда он высаживал свое очередное приобретение. Если бы не свидетельства тех, кто был тогда рядом, я бы сказал, что его смерть последовала от какого-то страшного душевного потрясения. Но и садовник, и родственница покойного, миссис Монтессон, единодушно заявили, что он отнюдь не перенапрягся и не узнал никаких неприятных новостей. Он был вполне здоров, и я не видел никаких существенных причин для его смерти. Он просто садовничал – и, по-видимому, укололся о гвоздь: на указательном пальце была капелька крови.

Затем все шло хорошо года два, но потом, во время летних каникул, случилась беда. Монтессону тогда было, наверное, лет шестнадцать, и у него был гувернер. Жили в усадьбе и его мать и сестра – хорошенькая девушка несколькими годами старше. Однажды утром девушку нашли на гравии под окном – мертвой. Послали за мной, и после осмотра я обнаружил поразительный факт: ее повесили!

– Убийство?

– Разумеется, убийство, хотя мы не нашли никаких следов убийцы. Девушку похитили из спальни и повесили. Затем веревку убрали, а бедняжку выбросили из окна, под которым она и лежала. Преступление стало настоящей сенсацией в округе, и полиция долго им занималась, но расспросы так ничего и не дали. Недели через две Платт, гувернер, сидел и курил у открытого окна кабинета. А утром его обнаружили перевесившимся через подоконник. В том, как он встретил свою смерть, не было никаких сомнений: мало того что у него осталась глубокая борозда от веревки поперек горла, но и шея его была сломана аккуратно, как в Ньюгейтской тюрьме! Однако, помимо этого, как и в предыдущем случае, ничто не указывало на то, как он встретил свою смерть: ни веревки, ни следов чьих-то ног или борьбы, которые позволили бы заподозрить присутствие посторонних, одного или нескольких. Но я могу сказать на основании фактов, что это не могло быть самоубийством!

– Вижу, у вас были какие-то подозрения, – сказал Флаксман Лоу.

– Да, были. Но дело было давно, и теперь я думаю, что, вероятно, ошибся. Должен объяснить, что ветви кедра, который вы видели, тянутся к окнам комнат, которые занимали соответственно мисс Монтессон и Платт в момент гибели, и не доходят до них на несколько футов. Я уже говорил вам, что никаких следов, ведущих к дому, не нашли. Поэтому мне пришло в голову, что человек достаточно сильный и ловкий мог прыгнуть с кедра в открытые окна и затем сбежать тем же путем, поскольку окна открываются вертикально, и, если обе створки открыты, промежуток между ними довольно велик. Но убийства были настолько бесцельными и случайными, что поневоле приходила в голову мысль о слепой силе, не наделенной разумом.

Мне вспомнился рассказ Эдгара По об убийстве на улице Морг, где, как вы помните, преступление совершал орангутан. Я не исключал, что Лемперт, который был человеком замкнутым и чудаковатым, мог, помимо всего прочего, купить обезьяну и выпустить ее на волю в лес. Поэтому я как следует обыскал и парк, и все угодья, но мы так ничего и не нашли, и я давно отбросил эту идею.

Лоу некоторое время молча обдумывал услышанное, затем уточнил даты всех трех смертей. Фримантл ответил со всей определенностью, и оказалось, что все убийства произошли в одно и то же время года, то есть летом. Тогда мистер Лоу предложил расследовать их как дела с участием потусторонних сил, если Монтессон не станет возражать. В ответ Монтессон первым же поездом примчался в Девон и попросил разрешения сопровождать мистера Лоу во время его изысканий.

Флаксман Лоу быстро обнаружил, что общество Монтессона может оказаться очень полезным для него. Монтессон был блондин плотного сложения, человек явно волевой и с сильным характером. Лоу отложил свои книги и сразу же вместе с Монтессоном отправился обследовать Грей-хаус, пока солнце еще не село.

Трудно подобрать слова, чтобы описать все пышное буйство дикой растительности, сквозь которую им приходилось продираться. Молодая, сочная, роскошная листва застилала и отчасти скрывала сырую гниющую старую поросль под ней. Пробравшись сквозь заросли высокого тростника, под толстым ковром которого разливался ручей, стремительно превращавший сад в болото, Лоу и Монтессон вышли на открытое пространство, когда-то бывшее лужайкой вокруг дома.

Под нестрижеными деревьями буйно разрослись сорняки и кусты ежевики. Там и сям цвели экзотические растения. При приближении людей лишь ласка метнулась прочь по узкой тропе, грязной и заросшей крапивой, – эта тропа вела вглубь почернелых кустов вокруг дома. В остальном всюду царило запустение; казалось, ни один листок не дрогнет в этот безветренный знойный день. Приземистый серый фасад был увит лианами с темными листьями и красными цветами наподобие орхидей, а чуть левее Лоу заметил кедр, о котором упоминал доктор Фримантл.

Лоу медленно подошел к оплетенной вьюном покосившейся калитке, выходившей на лужайку, и впервые подал голос.

– Расскажите мне о нем. – Он кивнул в сторону дома.

Монтессон повторил уже знакомую историю, но с некоторыми подробностями:

– Отсюда видно то самое место, где все происходило. Верхнее из этих двух окон в тени кедра, окруженных лианой, – бывшая комната моей сестры, а нижнее – окно кабинета, где погиб Платт. Гравийная дорожка внизу тянулась вдоль всего фасада, но теперь заросла. Фримантл рассказывал вам о Лоуренсе?

Лоу покачал головой.

– Мне невыносимо даже смотреть на этот дом, – хрипло проговорил Монтессон. – Его ужасная тайна у меня будто в крови. Не могу забыть… Мать уехала в тот день, когда погиб Платт, и больше ни разу здесь не была. Но когда я стал совершеннолетним, я решил предпринять еще одну попытку пожить здесь, надеясь, что при этом мне подвернется случай разобраться в событиях прошлого. Я велел расчистить территорию вокруг дома и, выпустившись из Оксфорда, приехал сюда с однокурсником по имени Лоуренс. Мы провели здесь пасхальные каникулы за чтением, и все шло неплохо. Тем временем я осмотрел весь дом, чтобы обнаружить какой-то тайный вход или комнату, но ничего подобного не нашлось. В этом доме нет призраков. Ничего сверхъестественного здесь никогда не видели и не слышали, ничего, кроме двух жутких бессмысленных убийств!

Через несколько мгновений он продолжил рассказ:

– Следующим летом Лоуренс снова приехал со мной. Однажды жарким вечером мы курили, прогуливаясь по гравию под окнами. Ярко светила луна, и я помню тяжелый аромат этих красных цветов. – Монтессон огляделся со странным выражением. – Я отлучился за сигарой. Мне потребовалось несколько минут, чтобы выбрать нужную коробку и раскурить сигару. Когда я вернулся, Лоуренс лежал у стены скорчившись, словно упал с большой высоты, и был мертв. Вокруг его шеи шла та же синеватая борозда, которую я видел в двух других случаях. Можете представить себе, каково это – оставить человека живым и здоровым всего на пять минут, а вернувшись, найти его мертвым, причем, судя по всему, повешенным! И, как всегда, никаких следов ни веревки, ни борьбы, ни убийцы!

Задав несколько вопросов, мистер Лоу предложил войти в дом. Было очевидно, что его покидали в спешке. В комнате, которую когда-то занимала мисс Монтессон, лежали ее девичьи сокровища – пыльные, выцветшие, поеденные молью. На пороге Монтессон остановился.

– Бедная малютка Фэн! Все так, как она это оставила! – пробормотал он.

Кедр за окном бросал в комнату мрачную тень, диковинные красные цветы неподвижно висели в раскаленном воздухе.

– Окно было открыто, когда нашли вашу сестру? – спросил Лоу, осмотрев комнату.

– Да, стояла жара – начало августа. С тех пор в этой комнате никто не жил. После истории с Платтом я старался не заглядывать в это крыло, так что мы с Лоуренсом решили покурить на этом участке лужайки по чистой случайности.

– Значит, можно предположить, что неведомая опасность подстерегает только по эту сторону дома?

– По-видимому, да, – ответил Монтессон.

– Вашу сестру видели живой в последний раз в этой комнате? А Платта – в комнате прямо под ней? А вашего друга?

– Лоуренс лежал на гравийной дорожке прямо под окном кабинета. Все они погибли в тени кедра. Это ведь Фримантл натолкнул вас на такую мысль? Гибель бедняги Лоуренса заставила отмести его теорию. Никакая обезьяна не выжила бы в Англии целых пять лет на воле, к тому же в любом случае ей нужно было бы где-то скрываться.

– Пожалуй, – рассеянно отозвался Лоу. – А теперь нам следует постараться найти смысл во всем этом. Чувствуете ли вы себя в силах – учитывая все, что вам довелось пережить в этом доме, – чувствуете ли вы себя в силах остаться здесь со мной на одну-две ночи?

Монтессон снова встревоженно обернулся через плечо.

– Да, – сказал он. – Я знаю, мои нервы не так спокойны и крепки, как следовало бы, но я поддержу вас. К тому же вы не найдете в наших краях больше никого, кто был бы готов так рискнуть. Вы видите, что это не призрак и не какая-то воображаемая сила, – вам грозит самая реальная опасность. Подумайте хорошенько, мистер Лоу, прежде чем пускаться в такую авантюру.

Лоу посмотрел в голубые глаза Монтессона, устремленные на него. Это были глаза усталые и беспокойные – и в сочетании со сжатыми губами и выпяченным квадратным подбородком они сказали Лоу о том, какая внутренняя борьба идет в этом человеке – между расшатанными нервами и сильной волей, которая сдерживает их.

– Если вы поможете мне, я постараюсь докопаться до сути, – сказал Лоу.

– Не уверен, что мне следует позволять вам так рисковать своей жизнью, – отозвался Монтессон и провел рукой по лбу, изборожденному ранними морщинами.

– Но почему же? Кроме того, я сам вызвался. Что касается риска для жизни, мы действуем во благо человечества.

– Не могу сказать, что мной движет то же самое, – удивленно отвечал Монтессон.

– Если мы лишимся жизни, то лишь потому, что старались сделать этот уголок земли чистым, здоровым и безопасным для жизни человека. Когда речь идет о преступлении, изловить убийцу – наш долг перед обществом. А здесь у нас действует какая-то убийственная сила непостижимой природы – и разве мы не должны точно так же стараться уничтожить ее, даже рискуя собой?

Итогом этой беседы было решение провести ночь в Грей-хаусе. Около десяти часов вечера Лоу и Монтессон отправились в путь, намереваясь пройти той же тропой, которую более или менее успешно расчистили себе днем. По совету Флаксмана Лоу Монтессон взял с собой длинный нож. Ночь была необыкновенно жаркая и тихая, и путь им озарял лишь тонкий серп луны. Они пробирались сквозь кусты, спотыкаясь о спутанные корни и сорняки, и искали дорогу буквально ощупью, пока не очутились у калитки возле лужайки. Там они ненадолго остановились, чтобы посмотреть на дом, высившийся посреди диковинного моря зелени, и на тусклую луну – она висела низко над горизонтом, бросая тусклые блики на окна и запустелые окрестности. В это время над лужайкой пролетела сова, ухая и хлопая крыльями.

В любой момент им предстояло схватиться с загадочной смертоносной силой, обитавшей в усадьбе. Теплый, проникнутый запахом зелени воздух и зловещие тени словно искрились, заряженные чем-то неведомым и зловещим. Когда Лоу и Монтессон подошли к дому, Лоу уловил тяжелый сладкий аромат.

– Что это? – спросил он.

– Так пахнут те алые цветы. Невыносимо! Их завез сюда Лемперт, – раздраженно ответил Монтессон.

– В которой из комнат вы проведете ночь? – спросил Лоу, когда они очутились в холле.

Монтессон ответил не сразу.

– Вы слышали, как седеют от страха? – И он рассмеялся в темноте. – Это обо мне!

Его смех Флаксману Лоу не понравился: Монтессон был всего на волосок от истерики, причем на самый тоненький волосок.

– Мы ничего не обнаружим, если не будем сидеть в одиночестве у раскрытого окна, как они, – сказал Лоу.

Монтессон взял себя в руки.

– Да, пожалуй, вы правы. Они были одни, когда… Доброй ночи. Если что-то случится, я позову вас, и вы должны поступить так же. Только, ради бога, не усните!

– И помните, что бы к вам ни прикоснулось, отсекайте это ножом, – напутствовал его Лоу.

Он постоял на пороге кабинета, слушая тяжелые шаги Монтессона, удалявшегося вверх по ступеням, поскольку тот предпочел провести ночь в комнате сестры. Лоу услышал, как Монтессон наверху прошел к окну и распахнул его.

Вернувшись в кабинет, мистер Лоу тоже попытался открыть окно, но обнаружил, что это невозможно, так как вьющаяся лиана плотно оплела деревянную раму и намертво скрепила створки вместе. Оставалось только одно: выйти из дома и встать там, где в роковую ночь стоял Лоуренс. Лоу осторожно обошел дом и очутился с его южной стороны.

Там он около часа мерил шагами лужайку в темноте.

В обманчивом радужном свете луны ему померещилось, что из тени кедра ему кивает чья-то бледная голова, но, метнувшись туда, он схватил лишь желтое соцветие гигантского крестовника. Тогда он замер и всмотрелся в ветви над головой – скрюченные черные ветви в бахроме из липкой черной хвои. Теория Фримантла о гигантской обезьяне, которая пробиралась по ним и прыгала на жертв, внезапно обрела в мыслях Лоу правдоподобие, и его охватил ужас. Он представил себе девушку, проснувшуюся оттого, что ее схватило ужасное чудовище…

Напряженную тишину ночи расколол вопль – а точнее, рев, сиплый, прерывистый, пульсирующий рев, прекратившийся так же резко, как начался.

Не медля ни секунды, мистер Лоу схватился за ближайшую ветвь и, подтянувшись, поспешно вскарабкался к окну комнаты Монтессона, откуда, как он почти не сомневался, доносился вопль. Будучи человеком необычайно сильным и натренированным, он прыгнул с ветки в открытое окно и кубарем скатился на пол. При этом мимо него что-то мелькнуло – что-то извивающееся, быстрое, наподобие змеи, – и исчезло за окном!

Лоу вспомнил, что на туалетном столике есть свеча; он встал на ноги, зажег ее и осмотрелся.

Монтессон лежал на полу скорчившись – именно так он когда-то описывал позу Лоуренса. Лоу сразу вспомнил об этом и в ужасе бросился к бедняге. На щеке Монтессона виднелось какое-то темное пятно, похожее на кровь, однако он был жив, хотя и без сознания. Лоу поднял его, уложил на постель и, как мог, постарался привести в себя, но безуспешно. Монтессон лежал, будто окаменелый, и его дыхание, медленное, почти неощутимое, свидетельствовало о глубоком обмороке.

Лоу хотел было подойти к окну, но свеча внезапно погасла, и он остался в сгущавшейся темноте, в сущности, один – и ему предстояло столкнуться с неведомым, но вполне реальным убийцей.

В доме снова воцарилась тишина – то есть тишина ночи, леса, густой листвы и всего того, что таит в себе ночь.

Лоу замер у окна и прислушался. Шепот и шелест казались ему резкими, пульсирующими – он словно слышал их за много миль. Запах алых цветов просочился в мозг, словно ядовитые фимиамы, и Лоу попятился от окна и, внезапно обессилев, бросился на диван. Тогда он вытащил нож, который носил на поясе, и не без труда заставил себя насторожиться.

Он знал, что ожидать нападения следует скорее всего из окна. Слабый неверный свет луны, пронизывавший листья и усики лианы, постепенно померк. Должно быть, небо затянуло облаками: влажная духота стала еще более гнетущей.

Низкий подоконник был всего в футе от пола, и Флаксману Лоу померещилось, что по ковру в тени густой листвы что-то ползет, но темнота сгустилась настолько, что он не мог ни в чем быть уверен. Монтессон дышал уже спокойнее. Стояла глубокая ночь, и теперь не было слышно ни звука.

Внезапно Лоу ощутил легкое прикосновение к колену. Он был всецело поглощен слушанием, и внезапное пробуждение другого чувства заставило его вздрогнуть. Теперь он ощущал эти прикосновения – быстрые, легкие, мягкие – по всему телу, там и здесь, словно какое-то животное обнюхивало его во тьме. Потом что-то гладкое и холодное прижалось к его щеке.

Лоу вскочил и наобум замахал в темноте ножом.

В этот миг что-то обхватило его и стиснуло – что-то гибкое и змеевидное вмиг обвило кольцами его руки и тело, словно лассо.

Флаксман Лоу был почти обездвижен в тугой хватке – но чьей же? Щупалец какого-то неведомого создания? Или это и вправду была огромная змея – явно разумное существо, норовившее дотянуться до горла? Нельзя было терять ни секунды. Нож был прижат к его телу, и Лоу бешеным усилием развернул его лезвием от себя и резко полоснул по сжимавшимся кольцам. Руку окатило струей вязкой жидкости, и щупальце обмякло, отпустило Лоу и упало куда-то в густую мглу.

Утром Монтессон пришел себя в одной из комнат на первом этаже, в противоположном крыле здания. Рядом сидел Фримантл.

– В чем дело? – спросил Монтессон. – Ах да, теперь помню. Вот и Лоу. Оно снова победило нас, Фримантл! Это безнадежно. Я не знаю, что произошло. Я не спал – и вдруг ощутил, как что-то схватило меня, подняло и потащило к окну, придушив живыми веревками. Только взгляните на Лоу! – сипло воскликнул он, приподнимаясь. – Какой кошмар, вы весь в крови!

Флаксман Лоу посмотрел на свои руки.

– Похоже на то, – проговорил он.

– Оно победило даже вас, Лоу! – продолжал Монтессон. – В этом проклятом доме обитает что-то куда ужаснее и реальнее любого призрака! Только посмотрите! – Он потянул вниз воротничок. Поперек горла тянулась бледная синеватая полоса, испещренная точками кровоизлияний.

– Это какой-то вид ядовитых змей! – воскликнул Фримантл.

Лоу сидел в задумчивости, оседлав стул.

– Жаль, что я не могу согласиться ни с кем из вас. Однако я склонен думать, что мы имели дело не со змеей – правда, мы могли бы, пожалуй, с некоторой натяжкой назвать его призраком. Все указывает лишь в одном направлении.

– Ваше стремление вопреки всему искать сверхъестественный смысл мешает вам рассуждать логически, и вы напрасно это допускаете, – сухо заметил Фримантл. – Разве призрак обладает настоящей, материальной силой? Более того, разве у него может быть кровь?

Монтессон, разглядывавший свою шею в зеркале, быстро обернулся.

– Это какое-то ужасное творение природы, нечто среднее между змеей и осьминогом! Что вы скажете на такое, Лоу?

Лоу строго посмотрел на него.

– Что бы ни возражал Фримантл, логическая цепочка вполне отчетливо прослеживается с начала и до конца.

Фримантл и Монтессон недоверчиво переглянулись.

– Мой дорогой друг, изнурительные ученые занятия помутили ваш разум. – Фримантл смущенно засмеялся.

– Прежде всего, – продолжал Лоу, – мы знаем, где погибли все жертвы.

– Строго говоря, они все погибли в разных местах, – парировал Фримантл.

– Верно; но это было в пределах строго ограниченной территории. Небольшие различия оказали мне весьма существенную помощь. Все эти случаи произошли вблизи одного объекта…

– Кедр! – воскликнул Монтессон, охваченный волнением.

– Такова была моя первая версия, но теперь я имею в виду стену. Не могли бы вы сказать мне, сколько примерно весили Лоуренс и Платт в момент гибели?

– Платт был невысок – должно быть, он весил меньше девяти стоунов. Лоуренс, хотя был значительно выше, отличался худобой и едва ли весил больше одиннадцати. А что касается бедной малютки Фэн, она была совсем миниатюрной.

– Три человека были убиты, одному удалось спастись. Чем вы отличаетесь от остальных, Монтессон? – спросил Лоу.

– Если вы имеете в виду, что я вешу больше всех, то так и есть, безусловно. Во мне около пятнадцати стоунов. Но что это меняет?

– Решительно все. Очевидно, у этих колец недостаточно силы, чтобы лишить человека жизни, просто удушив его. Нужно еще и повесить жертву. Вы оказались для них слишком тяжелым, и они с вами не справились.

– Но что это за кольца?

– Вот они.

Лоу поднял руку с зажатым в ней то ли побегом, то ли щупальцем – заостренным к концу, красновато-бурым, с редкими треугольными зубами, окаймленными алым. Его собеседники уставились на непонятный предмет, а потом Монтессон выпалил:

– Это же лиана на стене! – В его голосе звучало разочарование. – Не может быть! И к тому же – разве у этого растения есть кровь?

– Давайте пойдем и посмотрим на него, – сказал Лоу. – Этот плющ никогда не срезали, поскольку каждую зиму он полностью увядает, а летом отрастает снова. Смотрите! – Он достал нож и отсек кожистый побег. Брызнул сок, и на манжете появилось темно-красное пятно. – Насколько я знаю, единственным, кто резал эту лиану, был мистер Лемперт, когда он прикреплял ее к стене. Он умер от потрясения, увидев на пальце красную каплю, поскольку что-то знал о смертоносных свойствах этого растения. Однако, хотя оно может одурманить, что и показало ваше состояние нынешней ночью, Монтессон, это не смертельно. Даже для того, чтобы лишить жертву сознания, соки должны проникнуть в кровь. Все убийства произошли в пределах досягаемости для щупалец этого растения. А еще – в одно время года, то есть в то время, когда плющ разрастается пышнее всего. Монтессону удалось спастись еще и благодаря нынешней засухе. Этим летом лиана разрослась хуже обычного, верно?

– Да, ее побеги тоньше – гораздо тоньше и короче.

– Вот именно. Так что ваш вес спас вас, хотя ядовитые шипы и вызвали временное оцепенение. Я этого боялся и предупреждал, что нужно пустить в ход нож.

– Но где же у него мозг? – воскликнул Фримантл. – Неужели у него есть и воля, и знания, и злые намерения?

– У него самого, насколько я понимаю, нет, – отвечал Лоу. – Возможно, вы припишете все случившееся длинной цепочке совпадений, однако я предлагаю иное объяснение, которого веками придерживались оккультисты других стран. И Пифагор, и другие мыслители учили, что душа всякий раз, при каждой инкарнации, воплощается в новой форме – либо высшей, либо низшей. Вспомните учение браминов – и, добавлю, различных африканских племен, – согласно которому дух смертного существа в момент внезапной или безвременной гибели может вселиться в растения или деревья определенных видов, поскольку эти растения от природы привлекают к себе подобные сущности. Далее, говорят, что такой душе, воплотившейся в низшей форме, на некоторое время даруется способность к осознанным действиям, добрым или злым, и эти действия влияют на дальнейшие инкарнации.

– Что вы имеете в виду? В чем вы пытаетесь убедить нас? – спросил Монтессон и осекся.

– В нашу эпоху неверия трудно облечь подобное в слова, – сказал Лоу, – однако мы знаем, что рядом с этим растением умер человек, скажем так не очень хороший, причем он был привит его соком. Фримантл знает, что этот плющ – малайская лиана, принадлежащая к семейству, которое обладает удивительными свойствами и способностями. Мне вспоминается старинная история об анчаре и другая, более современная, о дереве-убийце, которое обнаружил герр Болтце близ Колве в Восточной Африке. Были и другие схожие случаи.

– Это невероятно! – сказал Фримантл чуть ли не рассерженно.

– А я и не прошу мне верить, – тихо отозвался Флаксман Лоу. – Я просто говорю, что есть такие легенды. Монтессон может предпринять некоторые шаги, чтобы подтвердить мою теорию. Пусть он уничтожит растение и рассудит по результатам.

Побег, который мистер Лоу отрезал во время схватки с растением, он предоставил властям в Кью.

Мистер Монтессон последовал советам мистера Флаксмана Лоу. В Грей-хаусе теперь живут, ничего не опасаясь. Но вот что странно: никакая зелень, даже самый живучий плющ, не растет на том месте, где когда-то распускались на лиане красные цветы.

История поместья Янд-мэнор

Перевод А. Бродоцкой

Просматривая заметки мистера Флаксмана Лоу, порой за стальной твердостью фактов различаешь нежный румянец романтики, но чаще – темные закоулки безымянного ужаса. Нынешняя история, пожалуй, послужит примером последнего. Мистер Лоу не просто разгадал загадку усадьбы Янд, но и доказал ценность дела всей своей жизни месье Тьерри, знаменитому французскому критику и философу.

В конце долгой беседы мистер Тьерри, который вел дискуссию со своей, сугубо материалистической точки зрения, заметил:

– Тот фактор экономики человека, который вы называете душой, невозможно учесть.

– Согласен, – отвечал Лоу. – Но ведь когда человек умирает, нет ли какого-то неучтенного фактора в случившихся с ним переменах? Да! Его тело продолжает существовать, однако быстро распадается, а это доказывает, что исчезла та сила, которая сохраняла его в целости.

Француз засмеялся и решил зайти с другой стороны.

– Ну, что касается меня, я в потустороннее не верю. Явления призраков, оккультные феномены – разве это не мусорная куча, куда люди определенного толка сваливают все, что не в состоянии понять или для чего у них нет объяснения?

– Тогда что вы скажете, месье, если я сообщу вам, что большую часть жизни посвятил исследованиям этой самой мусорной кучи и по счастливому стечению обстоятельств сумел не без успеха разобрать кое-какой мусор? – отвечал Флаксман Лоу.

– Тема эта, безусловно, интересная, но я бы предпочел иметь личный опыт в таких вопросах, – с сомнением заметил Тьерри.

– Как раз сейчас я расследую весьма примечательный случай, – сказал Лоу. – Можете ли вы посвятить этому день-другой?

Тьерри ненадолго задумался.

– Благодарю вас, – ответил он. – Но, прошу прощения, это действительно призрак, в который я смогу поверить?

– Поезжайте со мною в Янд, и вы все увидите. Я уже побывал там и вернулся, чтобы получить кое-какие сведения из манускриптов, к которым имею особый доступ, поскольку, признаюсь, происходящее в Янде совершенно выходит за рамки всего моего предыдущего опыта.

Лоу откинулся в кресле, заложив руки за голову – его излюбленная поза, – и лениво выпустил дым из длинной трубки прямо в лицо золотой Изиды, закрепленной на стойке позади него. Тьерри, смотревший на него, внезапно поразился удивительному сходству лиц египетской богини и ученого девятнадцатого века. На обоих читалась спокойная, непроницаемая отрешенность, говорящая о бездонной глубине мысли. И тогда Тьерри решился:

– Три дня я готов быть в полном вашем распоряжении.

– Сердечно благодарю, – отвечал Лоу. – Сотрудничество со столь блестящим логиком, как вы, в такого рода расследовании – мог ли я мечтать о подобном! Материи, с которыми мне приходится иметь дело, до того неуловимы, а предмет моих исследований покрыт такой густой завесой мрака и отягощен таким количеством предрассудков, что мне крайне редко удается найти людей по-настоящему сведущих, кто согласился бы подойти к моим изысканиям серьезно. Я отправляюсь в Янд сегодня вечером и надеюсь оставаться там, пока не удастся разгадать загадку. Будете ли вы сопровождать меня?

– Разумеется. А пока, прошу, расскажите мне в общих чертах, в чем дело.

– Вкратце история такова. Несколько недель назад я приехал в поместье Янд-мэнор по просьбе его владельца, сэра Джорджа Блэкбертона, чтобы попытаться расследовать происходящее там. Обитатели дома жалуются лишь на то, что не могут находиться в одной из комнат, в столовой.

– И кто же он, этот месье ле Кошмар? – со смехом поинтересовался француз.

– Его никто не видел и, уж если на то пошло, не слышал.

– Тогда как же…

– Его не видно и не слышно, у него нет запаха, – продолжал Лоу, – но его можно… попробовать на вкус!

– Mon Dieu! Вот так оказия! Неужели он такой… невкусный?

– Сами и попробуете, – с улыбкой ответил Флаксман Лоу. – После определенного часа никто не может оставаться в комнате, там становится слишком тесно.

– Но из-за кого? – спросил Тьерри.

– Именно это, надеюсь, мы и выясним сегодня вечером или завтра.

Последний вечерний поезд доставил мистера Флаксмана Лоу и его спутника на небольшую станцию близ Янда. Было поздно, однако гостей ждала двуколка, и вскоре они прибыли в усадьбу. Огромный дом высился перед ними в абсолютной темноте.

– Блэкбертон должен был встретить нас, но, видимо, еще не прибыл, – сказал Лоу. – Эгей! Дверь не заперта, – добавил он, шагнув за порог.

Теперь они различили свет за занавесью, разделявшей длинный холл. Пройдя за нее, они очутились у подножия широкой лестницы в конце.

– Но кто же это? – воскликнул Тьерри.

Пошатываясь и спотыкаясь на каждой ступеньке, к ним навстречу спускался какой-то человек. Он был словно пьяный, лицо у него посинело, глаза глубоко ввалились.

– Слава богу, вы здесь! Я слышал, как вы подъехали, – слабым голосом проговорил он.

– Это сэр Джордж Блэкбертон, – сказал Лоу, когда тот пошатнулся и упал ему на руки. Они уложили его на ковер и постарались привести в чувство.

– Он похож на пьяного, но на самом деле это не так, – заметил Тьерри. – У месье сильнейшее нервное потрясение. Только взгляните, как бьется жилка на шее.

Через несколько секунд Блэкбертон открыл глаза и с трудом поднялся на ноги.

– Пойдемте. Я не мог оставаться там один. Пойдемте скорее.

Они быстро пересекли холл. Блэкбертон провел их по широкому коридору к двустворчатой двери, которую после заметной паузы распахнул, – и они вошли в нее вместе.

На огромном столе посередине комнаты стояла погасшая лампа и тарелки с объедками и горела большая свеча. Однако глаза всех троих устремились на темную нишу у массивного резного камина, где на спинке большого резного кресла примостилась неподвижная фигура.

Флаксман Лоу схватил свечу и зашагал туда через комнату.

На спинке кресла, поставив ноги на подлокотники, съежившись, сидел молодой человек могучего сложения. Рот у него был открыт, глаза закатились. Снизу было больше ничего не разглядеть, кроме смертельной бледности щек и шеи.

– Кто это? – воскликнул Лоу. Затем он мягко положил ладонь на колено молодого человека.

От этого прикосновения фигура рухнула на пол – и к ним обратилось застывшее от ужаса лицо с разинутым ртом.

– Он мертв! – сказал Лоу после краткого осмотра. – Я бы сказал, он мертв уже несколько часов.

– Господи! Бедный Батти! – простонал сэр Джордж, совершенно лишившийся присутствия духа. – Как я рад, что вы приехали.

– Кто он и что делал в этой комнате? – спросил Тьерри.

– Это мой лесничий. Он всегда мечтал разузнать о призраке и прошлой ночью уговорил меня запереть его здесь, снабдив запасом пищи на сутки. Сначала я отказался, а потом решил, что, если что-то случится, пока он будет здесь один, это вас заинтересует. Кто мог подумать, что все так обернется?

– Когда вы его обнаружили? – спросил Лоу.

– Я вернулся от матери полчаса назад. Зажег свет в коридоре и вошел сюда со свечой. Как только я очутился в комнате, свеча погасла – и… и… кажется, у меня случился приступ помешательства.

– Расскажите, что видели, – велел ему Лоу.

– Вы сочтете, что я не в себе, но, когда свет погас и я рухнул в кресло, едва ли не парализованный, я увидел, как на меня смотрят два зарешеченных глаза!

– Зарешеченных? Что вы имеете в виду?

– Эти глаза смотрели на меня сквозь вертикальную решетку, вроде клетки. Что это?

Сэр Джордж со сдавленным криком отпрянул: приблизившись к мертвецу, он будто бы ощутил чье-то прикосновение к своей щеке.

– Вы стояли на этом месте, под резной панелью над камином. Я останусь здесь. А пока, мой дорогой Тьерри, не сомневаюсь, вы поможете сэру Джорджу перенести этого несчастного в более подходящее место, – сказал Флаксман Лоу.

Когда труп молодого лесничего вынесли, Лоу медленно обошел комнату, заглянув во все углы. Довольно долго он простоял перед старинной резной панелью над камином, доходившей до потолка. Она была рельефная, и из нее далеко выдавались причудливые головы сатиров и диких зверей. Совсем рядом с нишей была голова грифона с ощеренной пастью. Именно под ней стоял сэр Джордж, когда ощутил прикосновение к своему лицу. Оставшись один в этой просторной полутемной комнате, Флаксман Лоу стоял на том же месте и ждал. Тускло-желтый свет свечи пронизывал тени, которые словно надвинулись со всех сторон и тоже ждали. Внезапно где-то далеко хлопнула дверь, и Лоу, подавшийся вперед, чтобы прислушаться, отчетливо почувствовал прикосновение к затылку!

Он обернулся. Ничего! Тщательно осмотревшись, он положил ладонь на голову грифона. И снова ощутил мягкое прикосновение – на сей раз к тыльной стороне ладони, словно что-то пролетело по воздуху.

Сомнений не оставалось. Дело было в голове грифона. Взяв свечу, чтобы изучить все досконально, Лоу обнаружил, что с зазубренных клыков свисают четыре длинных черных волоса. Он как раз снимал их, когда снова появился Тьерри.

– Надо поскорее увезти отсюда сэра Джорджа, – сказал он.

– Да, к сожалению, – согласился Лоу. – Расследование придется отложить до завтра.

Назавтра они вернулись в Янд. Это был большой сельский дом, красивый, старомодный, с решетчатыми окнами и высокими ступенчатыми фронтонами, которые проглядывали за высокими кустарниками. Дом окружали лужайки с клумбами, а на бархатном газоне нежились на солнце павлины. С одной стороны от дома за деревьями виднелся церковный шпиль, а сад от церковного двора отделяла старая стена, покрытая плющом и вьюнами и прорезанная несколькими арками.

Комната с привидениями располагалась в задней части дома. Она была квадратная, со вкусом обставленная в стиле минувшего века. Дубовая панель над камином доходила до потолка, а из широкого окна, занимавшего почти всю стену, открывался вид на западные ворота церкви.

Лоу немного постоял у открытого окна, глядя, как вечернее солнце заливает лужайки и цветники.

– Видите слева дверь в церковной стене? – послышался рядом с ним голос сэра Джорджа. – Это дверь в семейный склеп. Бодрящее зрелище, не правда ли?

– Мне бы хотелось как можно скорее войти туда, – заметил Лоу.

– Что? В склеп? – Сэр Джордж разразился сиплым смехом. – Я провожу вас, если хотите. Может быть, рассказать или показать вам еще что-нибудь?

– Да. Ночью я обнаружил вот эти волоски, свисавшие с головы грифона. – Лоу показал тонкую прядь черных волос. – Скорее всего, именно они коснулись вашей щеки, когда вы стояли у камина. Вы знаете, чьи они могут быть?

– Женские волосы? Нет, насколько я знаю, единственная женщина, побывавшая в этой комнате за последние несколько месяцев, – это старая седая служанка, которая приходила наводить порядок, – отозвался Блэкбертон. – Уверен, никаких волос не было, когда я запирал здесь Батти.

– Это человеческие волосы, на удивление жесткие и давно не стриженые, – заметил Лоу, – но не обязательно женские.

– Точно не мои, поскольку у меня волосы русые, а бедный Батти был блондин. Доброй ночи. Я вернусь за вами утром.

Вскоре, когда сгустилась ночь, Тьерри и Лоу расположились в комнате с привидениями и стали ждать дальнейшего развития событий. Они курили и разговаривали допоздна. На столе ярко горела большая лампа, и все кругом дышало теплотой и домашним уютом.

Тьерри это подметил, добавив, что призрак, вероятно, сочтет за лучшее пропустить свой обычный визит.

– Опыт показывает, что у призраков есть любопытная склонность выбирать для своих экспериментов людей либо легковерных, либо чересчур возбудимых, – добавил он.

К удивлению месье Тьерри, Флаксман Лоу согласился с ним.

– Безусловно, они выбирают подходящих жертв, – сказал он, – но не столько легковерных, сколько достаточно чувствительных, чтобы ощутить присутствие призрака. В своих исследованиях я стремлюсь исключить все, что вы назвали бы сверхъестественным. Насколько возможно, я изучаю эти загадочные явления с материалистической точки зрения.

– Тогда что вы скажете о гибели Батти? Он умер от страха – всего-навсего.

– Не сказал бы. Обстоятельства его смерти определенным образом согласуются с тем, что мы знаем о страшной истории этой комнаты. Он умер и от страха, и от пережитого воздействия одновременно. Слышали ли вы замечание доктора? Это было важно. Он сказал: «В точности то же самое я наблюдал у людей, которых задавили насмерть в толпе!»

– Да, признаю, это достаточно любопытно. Вижу, уже больше двух часов ночи. Что-то в горле пересохло, выпью-ка я зельтерской. – Тьерри встал с кресла и, подойдя к буфету, налил себе стакан воды из сифона. – Фу! Какая мерзость!

– Что? Зельтерская?..

– Нет-нет, – раздраженно отвечал француз. – Я ее даже не попробовал. Наверное, мне в рот залетела какая-то гадкая муха. Фу! Отвратительно!

– А на что это похоже? – спросил Флаксман Лоу, вытирая рот платком.

– На что похоже? Будто во рту взорвался какой-то гадостный гриб.

– Точно. Я тоже почувствовал. Надеюсь, это вот-вот убедит вас.

– Что? – воскликнул Тьерри, повернувшись всем своим тучным телом и уставясь на Лоу. – Неужели вы хотите сказать…

При этих его словах лампа внезапно потухла.

– Зачем вы погасили лампу в такой момент? – вскричал Тьерри.

– Я ее не гасил. Зажгите свечу на столе рядом с вами.

Лоу услышал, как француз удовлетворенно крякнул, нашарив свечу. Затем чиркнула спичка. Огонек рассыпался искрами и погас. Точно так же повела себя и следующая спичка, и следующая, причем Тьерри, не смущаясь, вполголоса сквернословил.

– Дайте мне ваши спички, месье Флаксман: мои, по-видимому, отсырели, – сказал он наконец.

Лоу встал и ощупью двинулся через комнату. Темнота была кромешная.

– Тьма египетская. Где вы, дорогой друг? – услышал он голос Тьерри, однако тот доносился словно бы издалека.

– Иду, – ответил Лоу. – Но продвигаться очень трудно.

Стоило ему произнести эти слова, как его осенило, что они означают.

Он остановился и попытался понять, в какой части комнаты находится. Тишина стояла непроницаемая, и со всех сторон на него что-то давило – все сильнее и сильнее, словно в страшном сне. Снова послышался голос Тьерри, слабый, удаляющийся:

– Я задыхаюсь, месье Флаксман! Где же вы? Я у двери. Ах!

Послышался сдавленный вопль, полный страха и боли, но Лоу едва расслышал его в сгущавшемся воздухе.

– Тьерри, что с вами? – закричал он. – Откройте дверь.

Ответа не последовало. Что же произошло с Тьерри в этой жуткой клубящейся мгле? Неужели он тоже погиб, расплющенный о стену непостижимой силой? Что случилось?

Воздух словно бы сгустился, стал осязаемым и отвратительным, будто прикосновение холодной влажной плоти.

Лоу вытянул вперед руки, страстно мечтая прикоснуться к столу, к стулу, к чему угодно – лишь бы не ощущать натиска чего-то липкого и мягкого, которое теснило его со всех сторон, душило, забивалось между пальцами.

Теперь он знал, что в одиночку сражается… но против чего?

Ноги скользили в отчаянном усилии ощутить пол, сырая плоть ползла вверх по шее, по щеке, дыхание стало частым, затрудненным – а неведомая сила лишь мягко качала его туда-сюда, беспомощного, охваченного дурнотой.

Липкая плоть теснила его, словно туша ужасной жирной твари; затем что-то словно бы обожгло его щеку. Лоу вцепился во что-то, послышался грохот, затем повеяло свежим ветром – и следующее ощущение, которое мистер Флаксман Лоу сумел осознать, было чувство смертельной слабости. Он лежал на мокрой траве, его обдувал ветер, а ноздри щекотали чистые, целительные запахи сада под открытым небом.

Он сел и огляделся. На востоке, за гонимыми ветром облаками, занималась заря, и при ее свете он различил, что находится на лужайке перед поместьем Янд-мэнор. Решетчатое окно комнаты с привидениями было распахнуто у него над головой. Он попытался вспомнить, что случилось. Проверил, цел ли он, – и постепенно осознал, что все еще сжимает что-то правой рукой – что-то темное, тонкое и изогнутое. То ли длинный завиток коры, то ли сброшенная шкура гадюки – разглядеть в тусклом свете было невозможно.

Через некоторое время Флаксман Лоу вспомнил о Тьерри. С трудом поднявшись на ноги, он забрался на подоконник и заглянул внутрь. Вопреки его ожиданиям, никакого беспорядка в комнате не было – все оставалось на тех же местах, как и в ту секунду, когда потухла лампа. И его собственное кресло, и то, которое занимал Тьерри, выглядели точно так же, как тогда, когда они встали с них. Однако самого Тьерри видно не было.

Лоу спрыгнул с подоконника в комнату. Вот и стакан с зельтерской, и разбросанные вокруг горелые спички. Взяв коробок Тьерри, Лоу чиркнул спичкой. Она вспыхнула, и он без труда зажег свечу. В сущности, комната была абсолютно нормальной, и от ужасов, царивших в ней всего час-другой назад, не осталось и следа.

Но где же Тьерри? Держа в руке зажженную свечу, Лоу вышел за дверь и обыскал соседние комнаты. В одной из них, к своему облегчению, он нашел француза – тот спал глубоким сном в кресле.

Лоу прикоснулся к его руке. Тьерри вскочил, заслонившись локтем от ожидаемого удара. Потом он обратил к Лоу искаженное от ужаса лицо.

– Как? Это вы, месье Флаксман! Как вам удалось спастись?

– Я бы предпочел узнать, как удалось спастись вам, – сказал Лоу, невольно улыбнувшись тому, как пережитое ночью сказалось на наружности и настроении его друга.

– Меня вытолкнуло из комнаты и прижало к двери. Какая-то инфернальная тварь – что это было? – влажная набухшая плоть напирала со всех сторон! – От отвращения Тьерри весь содрогнулся и умолк. – Я увяз, как муха в желе. Не мог пошелохнуться. Тонул в удушающей жиже. Воздух сгустился. Я звал вас, но не слышал ответ. Потом словно бы огромная рука притиснула меня к двери – по крайней мере, так это ощущалось. Мне пришлось биться не на жизнь, а на смерть, меня едва не раздавило – а потом, сам не знаю как, я очутился за дверью. Я кричал вам, но напрасно. И поскольку помочь вам я не мог, я пришел сюда – и, признаюсь вам, дорогой друг, запер дверь на замок и задвинул засов. Через некоторое время я вернулся в холл и прислушался, однако, так ничего и не услышав, решил ждать рассвета и возвращения сэра Джорджа.

– Все в порядке, – сказал Лоу. – Ради такого опыта стоило пострадать.

– Ничего подобного. Мне этот опыт ни к чему. Если вы вынуждены расследовать столь отвратительные тайны, я вам не завидую. Теперь я прекрасно понимаю, почему сэр Джордж утратил присутствие духа: ему пришлось пережить такие ужасы. Кроме того, все это совершенно необъяснимо.

В эту минуту они услышали, что прибыл сэр Джордж, и вышли встретить его.

– Я глаз не сомкнул – все думал о вас! – воскликнул Блэкбертон, увидев их. – Приехал, как только рассвело. Что-то случилось?

– Конечно случилось! – воскликнул месье Терри и закивал с самым серьезным видом. – Случилось нечто самое поразительное, самое ужасное. Месье Флаксман, расскажите нашу историю сэру Джорджу. Вы пробыли в проклятой комнате всю ночь, но остались в живых и можете все рассказать.

Когда Лоу завершил свой рассказ, сэр Джордж вдруг воскликнул:

– Мистер Лоу, вы поранили щеку!

Лоу повернулся к зеркалу. Теперь, когда совсем рассвело, стало видно, что от глаза ко рту протянулись три параллельные царапины.

– Помню, как меня что-то обожгло, словно удар хлыстом. Как вы думаете, Тьерри, что могло оставить такие следы?

Тьерри осмотрел царапины и покачал головой.

– Ни один здравомыслящий человек не стал бы предлагать никаких объяснений событиям минувшей ночи, – отвечал он.

– Что-то в этом роде, правда? – снова спросил Лоу и положил на стол то, что держал в руке.

Тьерри взял предмет и вслух описал его:

– Длинный, узкий, коричнево-желтого цвета, скрученный, будто обоюдоострый штопор… – Он слегка вздрогнул и посмотрел на Лоу.

– Человеческий ноготь, полагаю, – подсказал тот.

– Но ведь у людей не бывает таких когтей – разве только у китайских аристократов.

– Китайцев здесь нет, да и никогда не было, насколько я знаю, – резко отозвался Блэкбертон. – Я очень боюсь, что, невзирая на все опасности, которые вы так храбро преодолели, мы ни на шаг не приблизились к рациональному объяснению.

– Напротив, по-моему, картина начинает складываться. Полагаю, что я наконец сумею обратить вас, Тьерри, – сказал Флаксман Лоу.

– Обратить меня?

– Заставить поверить в целесообразность моей работы. Впрочем, вам решать. Каково ваше мнение? Ведь вы, несомненно, знаете столько же, сколько и я.

– Мой добрый, дорогой друг, у меня нет никакого мнения. – Тьерри пожал плечами и развел руками. – Мы имеем последовательность беспрецедентных событий, которую не объяснит ни одна теория.

– Однако с этим спорить невозможно. – Флаксман Лоу показал почерневший ноготь.

– Как же вы думаете связать этот ноготь с черными волосами, с глазами, смотревшими из-за прутьев какой-то клетки, с участью Батти, который, судя по симптомам, погиб от сдавления и удушья, с тем, что ощутили мы сами, – напор разбухшей плоти, когда что-то заполняло комнату, вытесняя все остальное? Как вы намерены свести все это во сколько-нибудь связную гипотезу? – не без ехидства спросил Тьерри.

– Я намерен попытаться, – ответил Лоу.

За ленчем Тьерри поинтересовался, как продвигается теория.

– Есть успехи, – ответил Лоу. – Кстати, сэр Джордж, кто жил в этом доме, скажем, до тысяча восемьсот сорокового года? Ведь это был мужчина? Могла бы быть и женщина, однако по природе его ученых занятий я склонен думать, что это был мужчина, ведь он был весьма начитан в области древней некромантии, восточной магии, месмеризма и тому подобных материй. И разве не он похоронен в фамильном склепе, который вы мне показывали?

– А что-нибудь еще вы о нем знаете? – удивленно спросил сэр Джордж.

– По-видимому, – задумчиво продолжал Флаксман Лоу, – он был длинноволосый и смуглый; вероятно, замкнутый, а еще он страдал от непомерного, нездорового страха смерти.

– Откуда вы все это знаете?

– Я всего лишь спросил. Я прав?

– Вы во всех подробностях описали моего дальнего родственника сэра Джилберта Блэкбертона. Я покажу вам его портрет в соседней комнате.

Пока они стояли и рассматривали портрет сэра Джилберта Блэкбертона с его узким меланхолическим смуглым лицом и густой черной бородой, сэр Джордж продолжал:

– Мой дед унаследовал Янд от него. Я часто слышал рассказы отца о сэре Джилберте, его странных исследованиях и болезненном страхе смерти. Как ни поразительно, умер он внезапно, в расцвете сил. Он предсказал скорую смерть и неделю или две до кончины был под наблюдением врача. Его поместили в гроб, который он велел изготовить для себя по особому заказу, и погребли в склепе. Умер он в тысяча восемьсот сорок втором или сорок третьем году. Если угодно, я могу показать вам его бумаги, которые могут заинтересовать вас.

Над этими документами мистер Флаксман Лоу просидел до конца дня. Когда настал вечер, он со вздохом удовлетворения оторвался от работы, потянулся и присоединился к Тьерри и сэру Джорджу в саду.

Ужинали они у леди Блэкбертон, и сэр Джордж сумел уединиться с мистером Флаксманом Лоу и его другом лишь поздно вечером.

– Что вы думаете о той силе, которая обитает в усадьбе? – спросил он в тревоге.

Тьерри не спеша закурил сигарету, положил ногу на ногу и прибавил:

– Если вы и в самом деле пришли к определенному выводу, умоляю, позвольте нам выслушать его, мой дорогой месье Флаксман.

– Я пришел к самому определенному и правдоподобному выводу, – отвечал Лоу. – В усадьбе обретается сэр Джилберт Блэкбертон, который умер или, точнее, якобы умер пятнадцатого августа тысяча восемьсот сорок второго года.

– Чушь! Ноготь длиной пятнадцать дюймов с лишним – какое отношение он, по-вашему, имеет к сэру Джилберту? – раздраженно возразил Блэкбертон.

– Я убежден, что он принадлежал сэру Джилберту, – ответил Лоу.

– А черные волосы, длинные, как у женщины?

– В случае сэра Джилберта разложение произошло не полностью, оно, так сказать, не завершилось, и я надеюсь вскоре доказать это вам. Известно, что волосы и ногти растут даже после смерти. Я кое-что прикинул на основании скорости роста ногтей в таких случаях и приблизительно определил дату смерти сэра Джилберта. Все это время у него росли и волосы.

– Но зарешеченные глаза? Я сам их видел! – воскликнул молодой человек.

– Ресницы тоже растут. Вы следите за моей мыслью?

– Полагаю, у вас есть в связи с этим какая-то теория, – заметил Тьерри. – И наверняка прелюбопытная.

– По-видимому, сэр Джилберт, одержимый страхом смерти, сумел вывести диковинную древнюю формулу, благодаря которой все низменное в организме уничтожается, однако более возвышенные его составляющие продолжают удерживать дух, и таким образом тело избегает полного разложения. А тогда подлинную смерть можно отсрочить на неопределенное время. Такое духовное тело не подвержено обычным переменам, связанным со временем и превратностями судьбы, и может оставаться в некотором смысле живым практически вечно.

– Какая неординарная мысль, мой дорогой друг, – заметил Тьерри. – Но почему же сэр Джилберт теперь обитает в усадьбе, причем только в одной комнате?

– Склонность духов возвращаться туда, где протекала их телесная жизнь, можно сказать, универсальна. Однако причину такой привязанности к определенной среде мы пока не знаем.

– Но как же ощущение давления, напор неведомого вещества, которое все мы почувствовали? Этого вы точно не сумеете объяснить, – уперся Тьерри.

– Полностью, как мне бы хотелось, – пожалуй, нет. Однако способность расширяться и сжиматься, выходящая далеко за пределы нашего понимания, – известное свойство одухотворенной субстанции.

– Погодите секундочку, мой дорогой месье Флаксман, – послышался через некоторое время голос Тьерри. – Все это и в самом деле очень умно и изобретательно и вызывает искреннее восхищение как гипотеза, но доказательство? Доказательство – вот что нам теперь требуется.

Флаксман Лоу прямо взглянул на полных скептицизма собеседников.

– Это волосы сэра Джилберта Блэкбертона, – проговорил он медленно. – А это ноготь с мизинца его левой руки. Проверить мои утверждения вы можете, открыв гроб.

Сэр Джордж, который до этого нервно расхаживал по комнате, подошел поближе.

– Происходящее в доме мне не нравится, мистер Лоу, скажу откровенно. Совсем не нравится. У меня нет никаких возражений против того, чтобы вскрыть могилу, однако подтверждение этой вашей малоприятной теории заботит меня в последнюю очередь. Желание у меня лишь одно – избавиться от этой потусторонней силы в своем доме, какой бы она ни была.

– Если я прав, – отвечал Лоу, – вскрытие гроба и краткое воздействие яркого солнечного света на останки освободит вас от этой силы навсегда.

Рано утром, когда лужайки Янда залило теплое летнее солнце, трое наших героев перенесли гроб из склепа на уединенную прогалину среди кустов, где и подняли крышку, не опасаясь посторонних глаз.

Труп в гробу был очень похож на Джилберта Блэкбертона, однако до глаз зарос длинными жесткими волосами и бородой. Спутанные ресницы обрамляли впалые щеки, а ногти на костлявых руках были скрученные, как штопоры. Лоу нагнулся и осторожно приподнял левую руку трупа.

Ногтя на мизинце не было!

Два часа спустя они вернулись и посмотрели снова. За это время солнце сделало свое дело – не осталось ничего, кроме голого скелета и нескольких полуистлевших лоскутов ткани.

С тех пор о призраке из Янд-мэнор больше не слышали. Прощаясь с Флаксманом Лоу, Тьерри сказал:

– Со временем, мой дорогой месье Флаксман, вы прибавите к имеющимся у нас наукам новую дисциплину. Ваши факты обоснованы так надежно, что это совершенно обезоруживает меня.

Юго-западная комната

Перевод В. Полищук

– Сегодня приедет учительница из Эктона, – объявила старшая из сестер Джилл, София.

– Верно, – согласилась младшая, Аманда.

– Я решила отвести ей юго-западную комнату, – сообщила София.

Аманда посмотрела на сестру, и в лице ее смешались сомнение и ужас.

– Полагаю, она… – нерешительно начала Аманда.

– Она что? – резко переспросила София; она была решительнее сестры.

Обе были невысокого роста и полными, но София – коренастой, а Аманда – дряблой. День выдался жаркий, и Аманда надела мешковатое муслиновое платье, София же никаких послаблений себе не позволила, и под накрахмаленным батистом ее пышный стан был затянут в корсет.

– Мне кажется, она будет против того, чтобы спать в этой комнате, ведь тетя Харриет умерла там совсем недавно, – запинаясь, пробормотала Аманда.

– Пф! Что за чепуха! – воскликнула София. – Если ты намерена в этом доме выбирать для постояльцев комнаты, где никто не умер, забот не оберешься. У дедушки Экли было семеро детей; насколько мне известно, четверо из них умерли здесь, не говоря о дедушке и бабушке. Помнится, прабабушка Экли, мать дедушки, тоже умерла здесь; и прадедушка Экли; и дедушкина незамужняя сестра, Фанни Экли. Сомневаюсь, что в этом доме найдется хоть одна комната или постель, где никто не отошел в мир иной.

– Что ж, наверное, глупо с моей стороны рассуждать об этом, а учительница пусть живет там, куда мы ее поселим, – ответила Аманда.

– Именно. Комната на северо-восточной стороне тесна и душновата, а эта дама тучная, и ей, скорее всего, будет там жарко. Она скопила денег и может позволить себе снимать жилье на лето, а если ей у нас все понравится, то, верно, и в будущем году приедет, – рассудила София. – Ну а теперь ступай-ка ты и проверь, не налетело ли пыли, с тех пор как там делали уборку, да отвори западные окна, чтобы было солнечно, а я займусь пирогом.

Аманда послушно отправилась в юго-западную комнату, а ее сестра тяжело протопала по лестнице, спускаясь в кухню.

– Вот что, расстели там постель, пока проветриваешь и прибираешь, а потом застели снова, – громко крикнула она.

– Да, сестрица, – вздрогнув, ответила Аманда.

Никто не знал, как эта дама преклонных лет с необузданным воображением ребенка страшилась войти в юго-западную комнату, и все же Аманда не сумела бы сказать, отчего так боится. Ей не раз приходилось бывать в комнатах, которые некогда занимали те, кого теперь уже нет на свете. В небольшом доме, где сестры жили, прежде чем приехать сюда, ее комната прежде принадлежала покойной матушке. Если Аманда и задумывалась об этом, то неизменно лишь с благоговением и почтением. Но страха никогда не испытывала. Совсем не то было сейчас. Стоило ей переступить порог, как стук собственного сердца гулко отдался у нее в ушах. Руки похолодели. Комната была весьма просторной. Из четырех окон два выходили на юг, два – на запад, и все были закрыты, как и ставни на них. Здесь царил зеленоватый полумрак, и в нем смутно вырисовывалась меблировка. Блик света приглушенно блеснул на золоченой раме какой-то едва различимой старинной гравюры на стене. Белое покрывало на постели напоминало чистую страницу.

Аманда пересекла комнату, затем с усилием, от которого нелегко пришлось ее слабым плечам и спине, отворила одно из западных окон и распахнула ставни. Теперь стало видно, что мебель в комнате обветшалая, старинная, но все еще не утратившая ценности. Из сумрака выступили предметы красного дерева; изголовье постели обито было ситцем с павлиньим узором. Такой же обивкой пестрело и большое мягкое кресло, где любила сиживать прежняя обитательница комнаты.

Дверца гардеробной была распахнута. Заметив это, Аманда удивилась. Внутри виднелось какое-то фиолетовое одеяние, висевшее на вешалке. Аманда подошла поближе и сняла вещь. Странно, что сестрица забыла это, когда прибирала в комнате. Одеяние оказалось не чем иным, как поношенным, свободного кроя платьем, некогда принадлежавшим покойной тетушке. Аманда взяла его и, с опаской оглядев темные глубины гардеробной, затворила дверцу. Гардеробная была просторной, и из нее так и пахло любистоком. Тетушка Харриетт имела привычку есть любисток и всегда носила его с собой в карманах. Не исключено, что и в карманах старого фиолетового платья, которое Аманда бросила на кресло, тоже притаился небольшой корень любистока.

Аманда вздрогнула, почувствовав этот запах, как будто увидев перед собой тетушку. В некотором смысле запах – это особое свойство того или иного человека. Запах способен пережить того, кому принадлежал, будто верная тень, и тогда он словно бы сохраняет в себе что-то от прежнего хозяина. Прибирая в комнате, Аманда все время ощущала настойчивый запах любистока. Раскрыв постель, как ей и велела сестра, Аманда затем стерла пыль с тяжелой мебели красного дерева. Приготовила на умывальнике и на комоде свежие полотенца, застелила постель. Ей подумалось, что надо забрать фиолетовое платье, отнести на чердак и спрятать в сундук, вместе с другими предметами из гардероба покойной; но фиолетового платья на кресле словно не бывало!

Аманда Джилл даже в собственных поступках уверена была не всегда. Она тотчас подумала, что, должно быть, ошиблась и вовсе не вынимала платье из гардеробной. Аманда взглянула на дверцу гардеробной, которую оставляла закрытой, и с удивлением увидела, что та отворена, – и Аманда засомневалась, точно ли она закрывала дверцу? Аманда заглянула в гардеробную в поисках фиолетового платья. Но его и тут не было!

Вся ослабев, Аманда отошла от гардеробной и вновь взглянула на тетушкино кресло. Фиолетового платья не было и там! Аманда лихорадочно оглядела комнату. Она опустилась на дрожащие колени и заглянула под кровать, затем выдвинула ящики комода, вновь осмотрела гардеробную. Наконец она остановилась посреди комнаты и заломила руки.

– Что ж такое? – потрясенно прошептала Аманда.

Она ведь собственными глазами видела фиолетовое платье покойной тетушки Харриет!

Есть некий предел, за которым всякий здравомыслящий человек перестает сомневаться в себе. Аманда Джилл достигла этого предела. Она твердо знала, что видела фиолетовое платье в гардеробной; знала, что сняла его и положила на кресло. Твердо знала она и то, что не выносила платье за порог комнаты. Аманду охватило такое чувство, будто она сходит с ума. Казалось, все законы и правила бытия перевернулись с ног на голову. Никогда еще, за всю ее незатейливую жизнь, не бывало такого, чтобы вещи пропадали с того места, куда она их положила, если только их не брали чьи-то другие руки.

Вдруг Аманде подумалось: а может, пока она стояла спиной к двери, сестрица София незаметно вошла в комнату и унесла платье? Аманде сразу стало легче. Сердце забилось спокойнее, нервное напряжение спало.

– Какая я глупая, – произнесла Аманда вслух.

Она поспешила из тетушкиной комнаты в кухню, где София хлопотала над пирогом и плавными движениями деревянной ложки вымешивала кремово-желтое тесто. Когда Аманда вошла, сестра взглянула на нее.

– Что, уже прибрала? – спросила она.

– Да, – ответила Аманда.

Тут она засомневалась. Ее внезапно охватил ужас. Совершенно невозможно, чтобы София и на миг оставила пузырящееся тесто и отлучилась в комнату тетушки Харриет за фиолетовым платьем.

– Что ж, – продолжала София, – если ты все выполнила, не сиди без дела, займись стручками фасоли. А то потом некогда будет сварить ее к ужину.

Аманда шагнула было к миске фасолью на столе, но помедлила и устремила взгляд на сестру.

– Ты заходила в тетушкину комнату, пока я там прибирала? – пролепетала она. И, еще не успев договорить, уже знала ответ.

– В тетушкину комнату? Разумеется, нет! Тесто ни на минуту нельзя оставить без присмотра, иначе оно не подымется. И тебе это превосходно известно. А в чем дело?

– Ни в чем, – ответила Аманда.

Она вдруг поняла, что не найдет в себе сил поведать сестре о случившемся, ибо рассудок ее пасовал перед непомерной нелепостью всей этой истории. Аманда знала, что ответит София, если сознаться ей. Так и слышала сестрин голос: «Аманда Джилл, ты что, совсем спятила?»

Вот Аманда и решила ни за что и ничего не сообщать сестре. Опустилась на стул и дрожащими пальцами начала лущить фасоль. София вперила в нее пытливый взгляд.

– Аманда Джилл, да какая муха тебя укусила? – спросила она.

– Ничего, – ответила Аманда и еще ниже склонила голову над стручками.

– Нет, что-то случилось! Ты побелела как простыня, и руки у тебя так трясутся, что ты с трудом справляешься с работой. Я думала, у тебя побольше здравомыслия, Аманда Джилл.

– Право, не знаю, о чем ты, София.

– Ты превосходно знаешь, о чем; и нечего тут притворяться. Отчего ты спросила, заходила ли я в тетушкину комнату, и отчего сейчас ведешь себя так странно?

Аманда помедлила. Ведь ее приучили говорить правду. А потом она солгала.

– Я хотела спросить, видела ли ты то пятно на обоях возле комода – потеки после давешнего дождя, – произнесла она.

– Но отчего ты так побледнела?

– Сама не знаю. Должно быть, мне дурно от жары.

– Вот уж не подумала бы, что в юго-западной комнате будет жарко, она ведь так долго простояла запертая, – возразила София.

Видно было, что ответ сестры не утолил ее любопытства, но тут явился зеленщик, и разговор прервался.

Весь следующий час сестры трудились не покладая рук. Ведь прислугу они не держали. Унаследованный по смерти тетушки великолепный старый дом оказался для них бременем. У сестер не было ни гроша, чтобы заплатить за ремонт, налоги и страховку, не считая тысячи двухсот долларов, которые им удалось выручить за продажу крошечного домишка, где они и прожили всю жизнь. Много лет назад в семье Экли произошел раскол. Одна из дочерей вышла замуж вопреки воле матери и лишилась наследства. Избранником ее стал бедняк по фамилии Джилл, с которым она и делила все тяготы, хотя сестра и мать по-прежнему жили в достатке; она родила трех дочерей, а затем скончалась, измученная заботами и непосильным трудом.

Мать и старшая сестра так и не выказали к несчастной ни малейшей жалости. Они и не вспоминали о ней с тех самых пор, как она сбежала из дома, чтобы в ту же ночь пойти под венец. Души их были черствы.

Три дочки этой лишенной наследства ослушницы вели жизнь тихую и крайне скромную, но все-таки не бедствовали. Средняя, Джейн, вышла замуж и менее чем через год скончалась. Когда ее овдовевший супруг вновь женился, Аманда и София взяли к себе маленькую сиротку-племянницу. София много лет служила учительницей в начальной школе; ей удалось скопить денег и купить крошечный домик для себя, сестры и племянницы. Аманда вязала кружева, вышивала покрывала, шила салфеточки и игольницы и тем вполне зарабатывала на одежду себе и племяннице, малютке Флоре Скотт.

Их отец, Уильям Джилл, скончался, когда сестрам не исполнилось еще и тридцати; и вот, когда они уже вошли в преклонные лета, умерла тетушка Харриет, с которой они никогда и словом не обмолвились, хотя частенько видели ее; она жила в полном одиночестве в старом особняке Экли, пока ей не перевалило за восемьдесят. Завещания тетушка не оставила, София и Аманда были единственными наследницами, не считая маленькой Флоры Скотт, дочки их покойной сестры.

Едва узнав о наследстве, сестры первым делом подумали о Флоре.

– Для девочки все складывается просто замечательно; когда нас не станет, она будет обеспечена, – заметила София.

Она уже знала, что надлежит предпринять. Домик следует продать, сами они переедут в старый особняк Экли, а чтобы покрыть расходы на его содержание, пустят жильцов. Мысль о том, чтобы продать фамильное гнездо, София отвергла. Слишком уж она гордилась своим происхождением и всегда, проходя мимо великолепного старого особняка, родового гнезда, куда ей вход был заказан, высоко держала голову. Когда юрист, к которому София обратилась за советом, сообщил ей, что Харриет Экли успела истратить все семейное состояние до последнего цента, София осталась невозмутима.

– Да, я понимаю, что нам с сестрой придется работать, – только и ответила она, – но мы решительно хотим сохранить дом.

Тем дело и кончилось. София и Аманда прожили в старом фамильном особняке уже две недели, и у них поселились трое жильцов: пожилая состоятельная вдова, молодой священник-конгрегационалист и средних лет старая дева, ведавшая сельской библиотекой. И вот теперь на лето в доме должна была поселиться мисс Луиза Старк, школьная учительница из Эктона, – таким образом, жильцов будет уже четверо.

София полагала, что они с сестрой вполне обеспечены. Потребности у них были самые скромные; и у Флоры, пусть и молодой девушки, расходы были весьма невелики, поскольку нарядов ей хватит на многие годы благодаря гардеробу покойной тетушки. На чердаке особняка хранилось такое великое множество черных просторных платьев – шелковых, атласных, бомбазиновых, – что Флора сможет всю жизнь носить мрачные и роскошные наряды.

Флора, кроткая барышня с гладкими льняными волосами и серьезным взглядом больших голубых глаз, была юной и очень хрупкой. На ее прелестных губах редко появлялась улыбка. Девушке шел шестнадцатый год.

Флора вернулась из бакалейной лавки с кульками сахара и чая. Она с серьезным видом вошла в кухню и выложила покупки на стол, за которым ее тетушка Аманда готовила фасоль. Флора была в старомодной черной шляпке-тюрбане, доставшейся ей от покойной тетушки. Шляпка сидела на ее голове как корона, открывая лоб. Столь же старомодным было и платье из набивной ткани, фиолетовой с белым, – слишком длинное и большое, а в бюсте смотрелось так, будто на Флоре прямого покроя жилет.

– Сними-ка ты лучше шляпку, – велела София и тут же обратилась к сестре: – Ты наполнила водой кувшин в той комнате, которую отвели учительнице? – строго спросила она, уверенная в том, что Аманда позабыла это сделать.

Аманда виновато вздрогнула и покраснела.

– Ох, мне положительно кажется, что я позабыла, – ответила она.

– Так я и думала! – с сарказмом откликнулась София.

– Флора, ступай в бывшую комнату тетушки Харриет, возьми с умывальника кувшин и налей воды. Да смотри осторожно, не разбей его и не расплескай воду!

– В ТУ комнату? – переспросила Флора. Голосок ее прозвучал тихо, но она слегка переменилась в лице.

– Да, в ту самую комнату, – резко повторила тетя София. – Ступай сейчас же.

Флора вышла, и ее легкие шаги послышались на лестнице. Вскоре девушка возвратилась с сине-белым кувшином и осторожно наполнила его водой в кухонной раковине.

– Смотри мне, не пролей, – напомнила София, когда Флора аккуратно понесла кувшин прочь.

Аманда смущенно посмотрела на Флору – ей любопытно было, видела ли та фиолетовое платье.

Тут Аманда вздрогнула, потому что к парадному входу подъехал деревенский дилижанс. Дом стоял на перекрестке.

– Вот что, Аманда, ты выглядишь получше меня; ступай встречать гостью, – распорядилась София. – А я поставлю пирог и приду. Проводи учительницу прямо в ее комнату.

Аманда поспешно сняла фартук и послушно отправилась встречать гостью. Тем временем София принялась разливать тесто по формам. Она как раз только-только закончила с этим, когда в кухню вошла Флора все с тем же кувшином.

– Зачем ты принесла кувшин обратно? – осведомилась София.

– Учительница просит воды, вот тетушка Аманда и прислала меня, – объяснила Флора. Ее хорошенькое бледное личико было озадаченным.

– Ради всего святого, она что, так быстро выпила всю воду из кувшина? Он же большой!

– Но он был пуст, – ответила Флора и в недоумении наморщила высокий детский лобик, глядя на тетю.

– Как это так – пуст?

– Пуст, мэм.

– Разве я не видела, как ты наполнила его собственноручно не далее как десять минут назад, хотела бы я знать?

– Наполнила, мэм.

– И что ты сделала с водой?

– Ничего.

– Ты отнесла кувшин с водой в ту комнату и поставила на умывальник?

– Да, мэм.

– И не расплескала?

– Нет, мэм.

– Вот что, Флора Скотт, изволь говорить мне правду! Ты налила полный кувшин воды и отнесла наверх, а потом он оказался пуст и учительнице нечем было умыться с дороги?

– В точности так, мэм.

– Дай-ка я взгляну на этот кувшин. – И София хорошенько изучила его. Кувшин был не просто пустым, а совершенно сухим и даже слегка запыленным изнутри. София с суровым видом повернулась к девушке. – Теперь я убедилась, что ты вовсе не наливала воды в кувшин. Ты нарочно лила воду мимо, потому что не желала нести тяжелый кувшин наверх. Мне за тебя стыдно. Лень – большое прегрешение, а уж что говорить о лжи…

Личико Флоры жалостно исказилось от замешательства, голубые глаза наполнились слезами.

– Клянусь, я налила полный кувшин воды! – запинаясь, произнесла она. – Честное слово, тетя София. Спросите у тети Аманды.

– Ни у кого я спрашивать не буду. Кувшин – сам по себе превосходное доказательство, что ты солгала. Если бы ты налила в кувшин воду десять минут назад, в нем не скопилась бы пыль. Ну а теперь живо налей полный кувшин и отнеси наверх, и, если ты прольешь хоть каплю, берегись, нотацией ты не отделаешься.

По щекам у Флоры катились слезы. Девушка наполнила кувшин водой, тихонько всхлипнула и вышла, осторожно прижимая его тонкой рукой к себе. София направилась следом.

– Довольно плакать, – приказала она. – Стыдись! Что, по-твоему, подумает мисс Луиза Старк? Сначала – пустой кувшин в комнате, потом ты являешься вся в слезах, точно выполняешь работу из-под палки.

Как ни хотела София проявить строгость, голос ее прозвучал успокаивающе – ведь она от души любила племянницу. Вслед за Флорой София поднялась по лестнице в комнату, где мисс Луиза Старк ждала, пока ей принесут воды, чтобы умыться с дороги. Она уже сняла шляпку, и та, украшенная геранью, ярко выделялась на фоне комода из темного красного дерева. Расшитую бисером накидку постоялица аккуратно положила на кровать. В эту самую минуту мисс Старк как раз беседовала с не помнящей себя от страха Амандой, напуганной тайной кувшина.

– Да, погода стоит жаркая, а я дурно переношу жару, – сказала мисс Старк.

Учительница была дамой дородной и крепко сложенной, гораздо крупнее сестер Джилл. Она так и излучала властность, вошедшую в привычку за годы преподавания. Несмотря на грузность, двигалась она величественно, и даже лицо ее, потное и багровое от жары, ни на йоту не утратило важности.

Мисс Старк стояла посреди комнаты с таким видом, будто стоит на кафедре. Когда в комнату вошли София и Флора с кувшином, постоялица повернулась к ним.

– Моя сестра София, – дрожащим голосом сказала Аманда.

София приблизилась, пожала мисс Старк руку, поприветствовала и выразила надежду, что комната гостье понравится. Затем шагнула к гардеробной.

– В этой комнате прекрасная просторная гардеробная, лучшая в доме. Ваш дорожный сундук можно… – тут она осеклась.

Дверца гардеробной была приоткрыта, из темноты отчетливо виднелось фиолетовое платье, будто его занесло сюда каким-то ветром.

– Ох, тут, кажется, еще осталось кое-что из одежды, – огорченно воскликнула София. – Я думала, все уже убрали прочь.

Она схватила платье, и в тот же миг Аманда кинулась мимо нее вон из комнаты.

– Боюсь, вашей сестрице нездоровится, – произнесла учительница. – Как только вы притронулись к этому платью, она вся побелела. Я сразу заметила. Быть может, вам лучше позаботиться о ней? Не упала бы она в обморок.

– Она не из тех, кто падает в обмороки, – ответила София, но все-таки поспешила за Амандой.

Сестру она обнаружила в их общей спальне. Аманда упала на постель и ловила ртом воздух. София склонилась над сестрой.

– Аманда, что с тобой, тебе дурно? – спросила она.

– Немного дурно.

София отыскала флакончик с камфарой и смочила сестре лоб.

– А теперь лучше? – спросила она.

Аманда слабо кивнула.

– Должно быть, всему виной пирог с зелеными яблоками, который ты ела на обед, – произнесла София. – Но куда я задевала платье тетушки Харриет? Если тебе уже лучше, сбегаю за ним и отнесу на чердак. А на обратном пути снова навещу тебя. Ты пока лучше полежи спокойно. Флора принесет тебе чашку чаю. Ужинать я бы на твоем месте не стала. – С этими словами, произнесенными заботливо и участливо, София вышла.

Но вскоре вернулась – взволнованная и к тому же сердитая. Однако лицо ее не выражало и тени страха.

– Хотела бы я знать, – она проворно и зорко осмотрелась, – приносила я сюда фиолетовое платье или нет, в конце-то концов?

– Я не видела, чтобы ты его приносила, – ответила Аманда.

– Но должна была. Платья нет ни в комнате, ни в гардеробной. Ты, часом, не лежишь на нем, а?

– Я легла прежде, чем ты вошла, – ответила Аманда.

– И верно. Что ж, пойду поищу еще раз.

Вскоре Аманда услышала тяжелые шаги сестры – та поднималась на чердак. Но вот София вернулась, и теперь лицо у нее было озадаченное и недовольное.

– Оказывается, я все же отнесла платье на чердак и убрала в сундук, – сообщила София. – Не иначе как забыла. Должно быть, потому, что отвлеклась на твой обморок, вот оно что. А платье нашлось в сундуке, аккуратно сложенное, ровно там, куда я его и отнесла.

София поджала губы и пристально взглянула в испуганное и встревоженное лицо сестры.

– Да, – пролепетала Аманда.

– Теперь пойду в кухню и присмотрю за пирогом. – София повернулась. – Если почувствуешь дурноту, постучи в пол зонтиком.

Аманда проводила ее взглядом. Она знала, что София не убирала фиолетовое платье покойной тетушки Харриет в сундук на чердаке.

Тем временем мисс Луиза Старк обживалась в юго-западной комнате. Она открыла дорожный сундук и бережно развесила свои вещи в гардеробной. По ящикам комода она разложила аккуратно сложенное белье и прочие мелочи. Мисс Старк была весьма педантичной дамой. Затем она облачилась в платье индийского шелка, черное в лиловых цветах. Белокурые с проседью волосы зачесала назад, открыв широкий лоб. Кружевной воротничок у горла заколола очаровательной, хотя и несколько устаревшей брошкой – в виде грозди жемчужных виноградин на черном ониксе, в золотой филигранной оправе. Мисс Старк приобрела эту брошку несколько лет назад, истратив на нее изрядную часть жалованья за весенний семестр.

Оглядев себя в маленькое зеркало-псише, венчавшее старомодный комод красного дерева, мисс Старк вдруг наклонилась поближе и пристально вгляделась в брошь. Ей показалось, будто что-то не так. И верно! Вместо знакомой грозди жемчужин на черном ониксе она вдруг увидела узел из прядей белокурых и черных волос, уложенный под стекло, в витой золотой оправе. Мисс Старк обдало ужасом, хотя она и не сумела бы сказать почему. Она поспешно отколола брошь и увидела, что держит в руках хорошо знакомое украшение, жемчужные виноградинки на черном ониксе.

– Что за глупости, – подумала мисс Старк.

Она приколола брошь обратно к кружевам и вновь посмотрелась в зеркало, и что же? Снова узел из белокурой и черной прядей и витая золотая оправа.

Луиза Старк увидела отражение своего крупного и строгого лица: оно выражало ужас и изумление, какого никогда раньше не ведало. Уж не сходит ли она с ума? Она припомнила тетушку своей матери – вот та и впрямь была сумасшедшей. Мисс Старк не на шутку разозлилась на себя. В гневе и испуге взглянула на брошку в зеркале. Снова отколола брошку – и в ее ладони оказалось прекрасно знакомое украшение. Наконец мисс Старк снова пронзила кружева золотой иголкой, застегнула замочек, решительно повернулась к зеркалу спиной и спустилась из комнаты на ужин.

За столом она познакомилась с другими постояльцами – престарелой вдовой, молодым священником и старой девой – библиотекаршей. На вдову мисс Старк взглянула сдержанно, на священника – почтительно, на библиотекаршу – с некоторым подозрением. Последняя была одета в щегольскую блузу, не по возрасту облегавшую талию, да и причесана была как молоденькая барышня, так что учительница, которая туго затягивала волосы в маленький строгий узел на макушке, сочла ее вид неподобающим.

Библиотекарша, которая не отличалась манерами, не чинясь, спросила мисс Старк, какую комнату ей отвели, и повторила свой вопрос, невзирая на явное нежелание учительницы вступать с ней в беседу. И даже, воспользовавшись близким соседством, фамильярно толкнула мисс Старк в черный шелковый бок.

– Так в какую комнату вас поместили, мисс Старк?

– Представления не имею, как она называется, – чопорно ответила учительница.

– В большую юго-западную?

– Да, она определенно выходит окнами на юго-запад, – сказала мисс Старк.

Библиотекарша, которую звали Элиза Липпинкотт, резко повернулась к мисс Аманде Джилл, чье нежное лицо сначала побледнело, а потом зарумянилось.

– В какой комнате скончалась ваша тетушка, мисс Аманда? – простодушно осведомилась библиотекарша.

Аманда испуганно посмотрела на сестру, которая как раз подавала священнику вторую порцию десерта.

– В этой самой, – робко ответила она.

– Так я и подумала, – ответила библиотекарша с некоторым торжеством в голосе. – Я так и догадалась, что в этой самой комнате мисс Харриет и скончалась, поскольку комната самая лучшая в доме и вы в ней раньше никого не селили. Всегда так и бывает: комнату, где недавно кто-то умер, сдают в последнюю очередь. Полагаю, вы не из суеверных и не против ночевать в комнате, где несколько недель назад лежала покойница? – спросила она, глядя на Луизу Старк острыми глазками.

– Нет, не против, – твердо ответила мисс Старк.

– И даже в той же самой постели? – не отставала Элиза Липпинкотт, как назойливая игривая кошка.

Молодой священник оторвался от десерта. Человек он был очень набожный, но не мог отказать себе в удовольствии хорошенько поесть у мисс Джилл, памятуя о скудном рационе предыдущего пансиона, где ему довелось жить.

– Вы бы тоже наверняка не убоялись, мисс Липпинкотт? – спросил он мягко, едва ли не вкрадчиво. – Ведь вы ни на миг не поверите, что высшие силы позволят отлетевшей душе, – которая, как мы верим, обрела вечный покой, – хоть как-то потревожить смиренных слуг Господа и навредить им?

– О, мистер Данн, разумеется, нет. – Элиза Липпинкотт покраснела. – Разумеется, нет. У меня и в мыслях не было…

– Я бы никогда вас в подобном и не заподозрил, – мягко сказал священник.

Он был очень молод, но из-за постоянных тревог между его бровей уже пролегла морщинка, а на губах играла заискивающая улыбка, и морщинки от нее тоже были глубокие.

– Разумеется, мисс Харриет Джилл была добропорядочная христианка, – заговорила вдова, – а по моему мнению, добропорядочная христианка не станет возвращаться с того света и пугать добрых людей. Я бы ни на вот столечко не побоялась ночевать в той комнате; лучше уж в ней, чем в этой, где меня поселили. А если бы и испугалась спать там, где скончалась благопристойная женщина, так никому бы об этом не сказала. И если бы что увидела там или услышала, так винила бы себя: знать, совесть моя нечиста. – Она обратилась к мисс Старк: – Если вам будет в этой комнате не по себе, вы мне сразу скажите, я охотно с вами поменяюсь.

– Благодарю вас, у меня нет ни малейшего желания меняться. И комната меня вполне устраивает, – с ледяным достоинством отвечала мисс Старк, чтобы поставить вдову на место.

– Ну все-таки, – продолжала та, – если передумаете и вам сделается там не по себе, вы знаете, как быть. Моя комната – прелесть что такое; окна выходят на восток, так что солнце там с утра; а все же, как по мне, она не так хороша в сравнении с вашей. Я бы предпочла жить в комнате, где кто-то умер, чем в такой, где летом жара. Я больше боюсь солнечного удара, чем привидений, вот что я вам скажу.

Мисс София, которая до сих пор не вымолвила ни слова, но все сильнее поджимала губы, вдруг резко поднялась из-за стола, так что священнику не удалось доесть десерт и он сожалением посмотрел на остатки.

После ужина мисс Луиза Старк не пошла в гостиную с прочими постояльцами, а отправилась прямиком к себе. Она устала с дороги и предпочла переодеться во что-то посвободнее и в тишине и покое написать несколько писем, а потом лечь в постель. Кроме того, у нее возникло чувство, что если она еще замешкается, то у нее уже не достанет присутствия духа, чтобы пойти в юго-западную комнату. Она все больше злилась на себя за свою слабость.

Итак, мисс Старк решительно перешагнула порог юго-западной комнаты, где царил приятный полумрак. Учительница смутно различала очертания мебели; отчетливее всего проступал белый узор на атласных обоях и белое покрывало на кровати. И то и другое привлекло внимание учительницы. Она разглядела, что на стене, прямо напротив двери, чернеет лиф ее лучшего платья из черного атласа – висит на раме картины.

– Странное дело, – сказала себе мисс Старк, и ее снова охватила волна неясного ужаса.

Она знала – или думала, что знает, – что убрала это черное атласное платье с поясом, завернутое в полотенца, в дорожный сундук. Мисс Старк очень гордилась этим платьем и берегла его.

Она сняла лиф и положила его на постель, готовясь сложить и убрать, но, едва взялась за дело, как обнаружила, что рукава платья накрепко пришиты один к другому. Луиза Старк не поверила своим глазам.

– Это как прикажете понимать? – спросила она саму себя.

Она внимательно рассмотрела стежки: маленькие, аккуратные, уверенные; нитки крепкие, черный шелк.

Учительница огляделась. На тумбочке у постели она только сейчас заметила маленькую старомодную шкатулку для рукоделия, на крышке которой был изображен малютка-мальчик в передничке. Рядом со шкатулкой, будто владелица только что закончила работу, лежали катушка черных шелковых ниток, ножницы и большой стальной наперсток с дырочкой наверху – такие делали в старину. Луиза посмотрела на эти вещицы, потом на сшитые вместе рукава платья. Она попятилась к двери. На миг ей пришло в голову призвать к ответу хозяек, но она засомневалась. Допустим, шкатулка стояла здесь с самого начала; допустим, она, Луиза Старк, просто о ней позабыла; допустим, она собственноручно совершила этот абсурдный поступок или не совершала, но что помешает другим подумать на нее; что помешает им усомниться в ее здравом рассудке и твердой памяти?

Обладая крепким здоровьем и недюжинной силой воли, Луиза Старк была на грани нервного срыва. Невозможно сорок лет прослужить в школе и сохранить совершенную ясность ума. Сейчас она, как никогда еще в жизни, готова была поверить, что память и разум ее подвели. Мисс Старк вся похолодела от ужаса, и все же не столько перед сверхъестественным, сколько перед самой собой. Столь сильная натура вряд ли допустила бы такую слабость, как суеверие. Чем поверить в потусторонние силы, она скорее поверила бы, что ей изменили силы душевные.

– Не пойму, неужели меня ждет участь тетушки Марсии, – пробормотала она, и полное лицо ее исказил испуг.

Мисс Старк направилась к зеркалу, чтобы расстегнуть платье, но тотчас вспомнила о непонятном происшествии с брошкой и застыла как вкопанная. Однако она взяла себя в руки, решительно подошла к комоду и взглянула в зеркало. И там, в зеркальной глади, к кружевам у горла была приколота большая овальная брошь в витой золотой оправе, брошь с узлом из двух локонов. Мисс Старк дрожащими пальцами отколола брошь и посмотрела на нее. То была ее собственная брошь – жемчужные виноградинки на черном ониксе. Луиза Старк положила вещицу в шкатулочку с розовой подкладкой внутри и спрятала в ящик комода. Лишь смерти по силам было помешать ее привычной педантичности.

Оледенелыми, бесчувственными пальцами мисс Старк еле расстегнула платье и, сняв его через голову, пошатнулась. Она подошла к гардеробной, чтобы повесить платье, и отпрянула. В ноздри ей ударил резкий запах любистока; фиолетовое платье, висевшее у самой двери гардеробной, мягко коснулось ее лица, словно его шевельнул порыв ветра. И на всех вешалках здесь висела чужая одежда, по большей части совершенно черная, хотя было и несколько шелковых и атласных нарядов с необычайными узорами.

Внезапно к Луизе Старк вернулось присутствие духа. Она твердо сказала себе, что никакой мистики во всем этом нет. Кто-то здесь вольничал. Кто-то успел развесить в ее гардеробной чужие платья. Она поспешно облачилась в свое платье и зашагала прямиком в гостиную.

Там проводили вечер постояльцы и хозяева; вдова со священником играли в триктрак. Библиотекарша следила за игрой. Мисс Аманда Джилл что-то зашивала у большой лампы, стоявшей на столе посреди гостиной. Когда Луиза Старк возникла на пороге, все посмотрели на нее с изумлением. Очень уж необычное выражение было у нее на лице. Но она ни на кого не обратила внимания, кроме Аманды.

– Где ваша сестра? – строго спросила она.

– В кухне, замешивает хлеб, – пролепетала Аманда. – А что случи…?

Но учительницы уже не было.

София Джилл и впрямь стояла за кухонным столом и с большим достоинством месила тесто. Юная Флора как раз принесла из кладовки муку. Девушка застыла и уставилась на мисс Старк, на хорошеньком, нежном личике Флоры отразилась тревога.

Мисс Старк сразу перешла к делу.

– Мисс Джилл, – строго сказала она самым что ни на есть учительским тоном, – я бы хотела узнать, почему вы убрали мои вещи из гардеробной и развесили там чужие?

София Джилл замерла, погрузив руки в тесто и не сводя глаз с постоялицы. Лицо ее заметно побледнело, губы сжались.

– Что? Я не вполне понимаю, о чем вы, мисс Старк, – сказала она.

– Моих платьев в моей гардеробной нет, и вся она заполнена чьими-то чужими вещами, – повторила Луиза Старк.

– Подай сюда муку, – резко велела София девушке, и та повиновалась, смущенно и испуганно глядя на мисс Старк. София Джилл принялась вытирать руки от теста.

– Мне об этом решительно ничего не известно, – с трудом сдерживаясь, ответила она. – А тебе, Флора?

– О нет, я ничего об этом не знаю, тетя София, – робко ответила девушка.

София повернулась к мисс Старк.

– Я схожу с вами наверх, мисс Старк, – сказала она, – и погляжу, в чем там дело. Должно быть, произошла какая-то ошибка. – Тон у нее был сдержанный и вежливый, но в нем явственно сквозило раздражение.

– Превосходно, – с достоинством отозвалась мисс Старк.

И они с мисс Софией отправились наверх, а Флора так и стояла, глядя им вслед.

София и Луиза Старк вошли в юго-западную комнату. Дверь гардеробной была закрыта. София распахнула ее и обернулась к мисс Старк. На вешалках в обычном порядке висела одежда учительницы.

– Я не понимаю, что здесь не так, – недовольно объявила София.

Мисс Старк хотела что-то произнести, но не смогла выдавить ни слова. Она опустилась на ближайший стул. Она даже не попыталась оправдаться, увидев в гардеробной свои платья. За считаные минуты ни один человек не сумеет поснимать с вешалок чужие платья, которые, как ей казалось, она видела раньше, и развесить вместо них ее вещи. Невозможно, никак невозможно! Мисс Старк снова ужаснулась тому, что с ней происходит.

– Не иначе, вы что-то перепутали, – раздался у нее над ухом голос Софии.

Мисс Старк пробормотала, сама не понимая что. София удалилась из комнаты. Тогда учительница разделась и легла в постель. Утром она не вышла к завтраку и, когда София наведалась к ней, попросила, чтобы ей заказали дилижанс к полуденному поезду. Она извинилась, объявила, что больна и боится, как бы ей не стало хуже, и потому немедленно отправляется домой. Выглядела она нездоровой и даже не притронулась к тостам и чаю, приготовленным для нее Софией. Та даже пожалела учительницу, но жалость мешалась в душе хозяйки с негодованием. София чувствовала, что знает истинную причину болезни и внезапного отъезда мисс Старк, – оттого-то она и гневалась.

– Если постояльцы начнут так глупить, нам нипочем не удастся сохранить дом, – сказала София сестре, когда учительница отбыла; и Аманда отлично поняла, о чем речь.

Едва миссис Эльвира Симмонс, та самая вдова, прознала, что учительница уехала и юго-западная комната свободна, она принялась упрашивать хозяек, чтобы те переселили ее. София на минуту задумалась, пристально глядя на вдову. И что-то в широком, румяном, улыбчивом лице миссис Симмонс, выражающем полную решимость, успокоило ее.

– Я не против, миссис Симмонс, – сказала София, – если только…

– Если только что? – спросила вдова.

– Если у вас хватит здравого смысла не поднимать шумиху из-за того, что в этой самой комнате скончалась моя тетушка, – прямолинейно заявила София.

– Вздор! – воскликнула вдова.

В тот же день она перебралась в юго-западную комнату. Перенести вещи ей помогла юная Флора, хотя и крайне неохотно.

– Отнеси все платья миссис Симмонс в гардеробную и аккуратно развесь, и позаботься, чтобы у нее имелось все необходимое, – распорядилась София Джилл. – И перестели белье на постели. Что ты на меня так смотришь?

– Ах, тетя София, можно я лучше займусь чем-нибудь другим?

– Почему это?

– Мне страшно.

– Чего тебе страшно? Так я и думала, что ты впадешь в уныние. Нет! Ступай прямиком в юго-западную комнату и делай, что тебе велено.

Но вскоре Флора, бледная как смерть, вбежала в гостиную, где находилась София, в руке она сжимала странный старомодный ночной чепец с оборками.

– Что это еще такое? – спросила София.

– Он лежал под подушкой.

– Под какой подушкой?

– В юго-западной комнате.

София взяла чепец и внимательно осмотрела находку.

– Это тетушки Харриет, – пролепетала Флора.

– Ступай к бакалейщику, купи, что я тебе говорила, а я займусь комнатой, – с достоинством сказала София.

Чепец она отнесла на чердак и убрала в сундук, где, как полагала, он и лежал раньше вместе со всеми вещами покойницы. Затем София перестелила постель в юго-западной комнате и помогла миссис Симмонс переселиться туда; тем дело и кончилось.

Вдова торжествовала по поводу своей новой комнаты и за обедом говорила о ней.

– Это лучшая комната во всем доме, так что вы все наверняка мне завидуете, – заявила она.

– А вы в самом деле не боитесь привидений? – поинтересовалась библиотекарша.

– Привидений! – насмешливо ответила вдова. – Если меня посетит привидение, я уступлю ее вам. Ваша комната ведь как раз напротив.

– Не стоит, – с содроганием возразила Элиза Липпинкотт. – Я ни за что не соглашусь ночевать в юго-западной комнате после… – Она поймала взгляд священника и осеклась.

– После чего? – спросила вдова.

– Так, ничего, – смутилась Элиза Липпинкотт.

– Убежден, что мисс Липпинкотт достанет рассудительности и веры, чтобы воображать нечто подобное, – сказал священник.

– Так и есть, – поспешно подтвердила Элиза.

– Вы и впрямь что-то видели или слышали? В таком случае что именно, желала бы я знать? – спросила вдова тем же вечером, когда они с библиотекаршей остались в гостиной вдвоем, а священник ушел с визитом.

Элиза помедлила.

– Так что же это было? – настаивала миссис Симмонс.

– Что ж… – нерешительно начала Элиза. – Если вы обещаете никому не рассказывать…

– Да, обещаю; так что вы видели и слышали?

– Так вот, на прошлой неделе, как раз перед приездом учительницы, я зашла в ту комнату – посмотреть в окно, не облачно ли. Я, видите ли, хотела в тот день надеть серое платье и опасалась, как бы не было дождя, вот и решила посмотреть на небо по всем сторонам света и заглянула в ту комнату, а там…

– Что – там?

– Вы, должно быть, знаете, какой там ситец на креслах, изголовье кровати, балдахине; какой, по-вашему, на ткани узор?

– Ну как же, павлины на синем фоне. Помилуйте, кто раз видел эту обивку, тот ее не забудет.

– Павлины на синем фоне, вы уверены?

– Разумеется. А в чем дело?

– В том, что, когда я заглянула туда, это были вовсе не павлины на синем фоне! А крупные алые розы на желтом.

– Что вы такое говорите?

– Ровно то, что вы слышали.

– Разве мисс София велела сменить обивку?

– Нет. Час спустя я снова зашла в юго-западную комнату, и павлины были на месте.

– Наверное, в первый раз вам изменило зрение.

– Я так и думала, что вы скажете именно это.

– Но сейчас павлины на месте; я их только что видела.

– Полагаю, да. Не иначе, как прилетели обратно.

– Но они не могли исчезнуть, а потом вернуться.

– Да вот похоже, что так оно и было.

– Но как это возможно? Такого не бывает.

– Я знаю лишь, что в тот день павлины исчезли из комнаты на целый час и вместо них появились алые розы на желтом фоне.

Вдова уставилась на Элизу, а затем разразилась истерическим смехом.

– Ну, – сказала она, – я не откажусь от такой превосходной комнаты из-за подобной чепухи. Думаю, меня бы устроили алые розы на желтом фоне, как и павлины на синем; да что тут толковать – вам просто примерещилось это, и все. Разве такое возможно?

– Этого я не знаю, – ответила Элиза Липпинкотт, – но твердо знаю, что не согласилась бы переночевать в той комнате и за тысячу долларов.

– Ну а я бы переночевала, – возразила вдова, – и переночую.

Тем вечером, войдя в юго-западную комнату, миссис Симмонс первым делом окинула взглядом балдахин и обивку на кресле. На синем фоне красовались павлины. Вдова с презрением вспомнила Элизу Липпинкотт.

«Я не верю в эту чепуху, а у нее сдают нервы, – подумала миссис Симмонс. – Может статься, у нее в роду были сумасшедшие».

Однако прежде чем лечь в кровать, вдова еще раз окинула взглядом балдахин и кресло, и что же – крупные розы алели на желтом фоне, а павлинов на синем как не бывало. Миссис Симмонс напрягла зрение. Потом крепко зажмурилась, вновь открыла глаза и вновь огляделась. Розы на желтом никуда не подевались. Тогда она подошла к южному окну и, стоя спиной к кровати, посмотрела на ночное небо. Ночь выдалась ясная, ярко светила полная луна. Миссис Симмонс минуту-другую созерцала, как луна сияет на темной синеве неба, окруженная золотым ореолом. Потом обернулась к балдахину. И по-прежнему увидела алые розы на желтом фоне.

Миссис Симмонс испытала потрясение. Случившееся было столь очевидно и столь противоречило здравому смыслу и явило себя в таком будничном предмете, как мебельная обивка, что потрясло эту не склонную к фантазиям даму, как не потряс бы ни один призрак. Эти алые розы на желтом фоне для миссис Симмонс были куда более сверхъестественными, чем любая призрачная фигура в развевающемся белом саване, явись такая в комнату.

Вдова шагнула было к двери, но затем решительно развернулась.

– Нет уж, никакие алые розы вместо павлинов не заставят меня пойти вниз и признаться, что я напугалась, и позволить этой девчонке Липпинкотт одержать надо мной верх. Полагаю, розы меня не укусят, а поскольку мы обе видели их, то вряд ли мы обе спятили, – рассудила вдова.

Миссис Эльвира Симмонс потушила свет, улеглась в постель под ситцевый балдахин и долго разглядывала залитую лунным светом комнату. Как всегда, она помолилась на сон грядущий в постели, – так оно было удобнее и вполне допустимо для доброй христианки с тучным телосложением. Помолившись, она вскоре уснула; миссис Симмонс была слишком практичной натурой, чтобы томиться бессонницей из-за того, что никак не влияет на нее физически. И никаким душевным потрясениям не случалось потревожить ее крепкий сон. А потому она уснула то ли среди алых роз, то ли среди павлинов – не зная в точности, какие именно узоры ее окружают.

Однако около полуночи миссис Симмонс проснулась от непонятного ощущения в горле. Ей приснилось, будто ее душат чьи-то длинные белые пальцы, и привиделось, будто над ней склоняется какая-то старуха в белом ночном чепце. Миссис Симмонс открыла глаза, но никакой старухи не было, а яркий свет полной луны озарял комнату, как днем, и вид она имела самый мирный; однако ощущение удушья не отпускало миссис Симмонс, а кроме того, ей показалось, что лицо и уши у нее чем-то словно спеленуты. Миссис Симмонс ощупала свою голову и поняла, что на ней чепец с оборками, завязанный под подбородком слишком туго. Ее охватил ужас. Отчаянным движением она сорвала с себя чепец и яростно отшвырнула, будто паука. При этом миссис Симмонс коротко, но пронзительно вскрикнула. Она вскочила с кровати и направилась было к двери, но замерла на полпути.

А вдруг это проделки Элизы Липпинкотт? Вдруг та прокралась ночью, пока миссис Симмонс крепко почивала, и надела на нее чепец, туго затянув завязки? Ведь Эльвира Симмонс не запирала дверь на ночь. Вдова заглянула под кровать и в гардеробную: никого. Тогда она хотела было открыть дверь, но, к своему изумлению, обнаружила, что дверь заперта – на засов изнутри.

«Не иначе как я все же закрыла ее», – подумала миссис Симмонс удивленно, поскольку никогда дверей не запирала. Теперь ей уже приходилось признать, что происходит нечто необычное. Разумеется, никому не удалось бы войти в комнату, а затем выйти, заперев ее изнутри. От ужаса миссис Симмонс пробрала дрожь, но все равно вдова сохраняла присутствие духа. И она решила выбросить чепец в окно.

– Вот я дознаюсь, кто выделывает со мной такие трюки, и мне все равно, кто бы это ни был, – громко заявила она вслух.

Миссис Симмонс все еще никак не могла поверить в то, что тут замешаны потусторонние силы. Ей по-прежнему казалось, будто виной всему чья-то недобрая воля, и потому в ней разгорался гнев.

Миссис Симмонс пошла туда, куда отшвырнула чепец: на пути к двери она перешагнула это место, но чепца на полу не было. Вдова зажгла лампу, обыскала всю комнату, но чепец так и не нашелся. В конце концов она сдалась, вновь потушила лампу и улеглась в постель. Снова уснула и спустя некоторое время опять пробудилась от удушья и скверного сна. На сей раз миссис Симмонс сорвала чепец, но не швырнула на пол, а крепко стиснула в руках. Кровь у нее кипела от гнева.

Сжимая белую ткань, вдова вскочила с кровати, подбежала к открытому окну, отогнула сетку и выбросила чепец вон; но внезапный порыв ветра, неведомо откуда взявшийся в тихой ночи, подхватил чепец и швырнул ей в лицо. Миссис Симмонс отмахнулась от него, точно от паутины, и в ярости хотела схватить, но чепец как-то выскользнул из ее цепких пальцев. А потом и вовсе исчез. Она снова зажгла лампу, обследовала весь пол в комнате: искала, искала, но чепец пропал бесследно.