9 граммов свинца

От автора

Дорогой читатель, Перед тобой – мир, который мог бы стать нашим. Мир, в котором силы тьмы одержали победу. Мир, где фашизм и нацизм не были сокрушены в 1945-м, а напротив – восторжествовали, подчинив себе историю.

Эта книга – не прославление зла. Это предостережение. Я не стану смягчать ужасы этого альтернативного мира. Ты увидишь его таким, каким он мог бы быть: с его чудовищной символикой, с его бесчеловечными законами, с его подавленной, но не сломленной надеждой. Здесь нет места романтизации тоталитаризма – только холодное, беспощадное отражение того ада, который фашизм принёс бы человечеству, окажись он у руля.

Но даже в самой густой тьме есть место свету. Да, в этой реальности зло долгие годы казалось непобедимым. Да, оно оставило глубокие шрамы на теле мира. Однако ни одна тирания не вечна. И в конце этого долгого пути – Москва вновь свободна. Почему? Потому что добро, даже загнанное в подполье, даже истекающее кровью, не умирает. Оно ждёт своего часа. Оно находит своих героев.

Такова главная мысль этой книги: фашизм – не сила. Это болезнь. Это гниль. И как бы страшно ни было его наследие, человечество способно исцелиться. Пусть этот текст станет напоминанием: мы должны быть благодарны, что в нашей реальности победили другие. И мы должны сделать всё, чтобы подобный кошмар никогда не стал правдой.

Это произведение – не просто альтернативная история. Это антифашистский манифест, написанный кровью тех, кто погиб в реальных концлагерях, в блокадном Ленинграде, в сожжённых деревнях.

Я не просто показываю мир, где победил Третий Рейх – я разоблачаю его. Нацизм – это гниль. Даже в «победоносной» Германии этого мира – тотальная коррупция, страх, разложение. Гитлер дряхл, элиты режут друг друга, а «тысячелетний Рейх» держится только на терроре.

Коллаборационизм – самоубийство. Персонажи вроде Власова или Вагнера думают, что смогут «договориться» с фашистами. Но нацизм не оставляет места для «равных партнёров». Ты либо раб, либо труп. Фашизм убивает даже своих. В мире, где человеческая жизнь ничего не стоит, гибнут все – и палачи, и жертвы.

Этот текст – предупреждение. Любой компромисс с фашизмом ведёт в пропасть. Я не хотел создавать «крутую» историю про «а если бы Гитлер выиграл». Я хотел испугать. Советский Союз проиграл не потому, что был слаб. А потому, что его предали (Бухарин в этой реальности уничтожил командный состав армии ещё до войны). Сопротивление возможно даже в аду. Чёрная Лига, архангельские коммунисты, французские «Тени Свободы» – никто не сдаётся, даже когда шансов нет. Безумие нацизма – в его логике. Таборицкий, фанатично верящий в «царя Алексея», такой же продукт системы, как и немецкие офицеры. Фашизм ломает людей, даже тех, кто думает, что использует его в своих целях.

Метро и бункеры – это гробницы. Люди прячутся под землёй, потому что поверхность отравлена. Поезда – метафора необратимости. Раз запущенный механизм войны не остановить. Карбышев – последний честный человек. Его смерть будет концом эпохи, но он успевает зажечь огонь.

Почему это важно сейчас? Потому что фашизм не умер в 1945-м. Он мутировал. Когда политики говорят «мы просто защищаем традиции» – но под этим подразумевают ненависть. Когда людей делят на «своих» и «чужих». Когда правду заменяют пропагандой. Эта книга – зеркало. Посмотрите в него.

Эта книга – не просто о злодеяниях нацистов. Она о том, как обычные люди становятся палачами. Возьмём Сергея Таборицкого: в другой жизни он мог бы быть учителем или инженером. Но система сломала его, превратила в фанатика, готового убивать во имя бреда.

Вагнер, Власов, даже «благородный» Владимир III – все они считают себя героями. В этом ужас: фашизм не приходит с криками «мы злые!». Он приходит с лозунгами «мы спасаем мир».

Карбышев, Шестакович и другие – они не идеальны. Они воруют, лгут, сомневаются. Но они держат черту. В мире, где «побеждает сильнейший», они помнят: есть вещи, которые нельзя делать.

Этот вопрос – главный для читателя. Что бы сделал ты? Смог бы, как Лазаренко, пойти в штрафбат, но не предать? Или, как Сахаровский или Валухин, начал бы торговаться с совестью?

Чёрная Лига, архангельские коммунисты, «Тени Свободы» – все они проиграют. Мы знаем это с первой страницы. Но тогда – зачем бороться? Ответ в сцене на заводе: «Не я держу Лигу. Это они». Даже если один Карбышев умрёт – рабочие продолжат. Даже если Омск падёт – кто-то спрячет чертежи. Фашизм можно убить только так: по капле, ценой всего.

Эта книга родилась из модификации «The New Order: Last Days of Europe» для Hearts of Iron IV – но ушла далеко от оригинала. Да, здесь есть знакомые сюжеты (Гражданские войны в России, безумие Гейдриха, ядерная зима), либо «скопированные» события, происходящие в игре, например, «Взгляд из будущего». Но: Персонажи стали глубже (например, Карбышев в игре – просто портрет, здесь – живой человек). События переплетены жестче (в игре поезд – просто механика, здесь – символ рока). Это не фанфик, а переосмысление. Как если бы Шекспир взял старую легенду и написал «Гамлета».

В память о тех, кто сражался. Тем, кто погиб. Тем, кто помнит. Мы не имеем права забыть.

Посвящается моей любимой девушке. Родная моя, без тебя бы я не написал это. Спасибо тебе. Я тебя люблю.

Пролог

Расшифровка радиограммы от 01.01.1962, частота 15.8

– Вы когда-нибудь обращали внимание на часы? Каждый удар на ваших циферблатах приближают вас к каждому новому, неизведанному моменту в наших коротких жизнях. Жизнь любой страны тоже начинается с одного удара часов, как и заканчивается с другого. Часы созданы для нас, чтобы мы знали, ради какого удара на циферблате стоит продолжать жить. Каждый момент и каждый миг созданы для нас Богом и временем. А время зависит только от нас с вами, как мы его распределим. Каждый стук часов приближает нас к Судному дню, когда закон уже не будет мешать нам делать то, к чему страна готовилась годами…

Слышится звук тушения сигареты и покашливание.

– Сохранять спокойствие. Регент выдержит. Алексей жив. Священная Российская Империя выстоит. Так много предстоит сделать…

Конец записи.

16 января 1962-го года. 8173 дней после взятия Москвы (ныне Moskau) Третьим Рейхом, 7932 дня после закрытия «кольца» вокруг Ленинграда (ныне Ludendorff), 7562 дня после взятия Сталинграда (ныне Paulusstadt) генералом Паулюсом и 7000 дней после полной и безоговорочной капитуляции Советского Союза (подписана в Вятке) и его развала.

Граница между Красноярской республикой и Чёрной лигой Дмитрия Карбышева, 17:48 по местному времени.

Поезд прибыл к границе и начал проходить таможенный контроль. Однако, он проводился довольно-таки посредственно. Как будто бы, ради чистой формальности.

– Господин машинист, предъявите пожалуйста ваши документы и разрешение на ввоз груза. – говорил уставшим и равнодушным голосом таможенник, подойдя к окну машиниста поезда.

– Да-да, конечно, держите, товарищ капитан. – сказал машинист и протянул необходимые бумаги.

Бумаги были окинуты лишь поверхностным взглядом. Капитан даже не вчитывался в текст. Он лишь удостоверился в том, что стоит печать посла Чёрной Лиги, печать президента Красноярской республики Николая Андреева и печать главы республики Коми Николая Вознесенского.

– Так-с… ну-с… всё в порядке, господин машинист. Сейчас поставим вам печать на документы, что вы прошли пограничный контроль. – говорил капитан.

Капитан достал из кармана штамп и попытался поставить печать, но с первого раза не получилось, как и со второго.

– Твою-ж дивизию, краска кончилась. Подождите минутку, товарищ машинист. Товарищ Сеченов! – говорил капитан.

Сеченов сидел в таможенной будке и читал газету. Заголовок был пугающим «Одило Глобочник начал разработку плана по затоплению Москвы. Неужели борьба действительно окончена?». Дмитрий перевернул газету, надеясь увидеть с другой стороны более ободряющий заголовок, нежели на первой странице. Но заголовок с другой стороны звучал не более ободряюще:

Последнее завоевание Рейха

«15 января 1962 года Эберхард Кёльнер стал первым человеком, высадившимся на Луну. В наше время мы являемся свидетелями космической гонки борьбой между Рейхом, Японией и США за господство в космосе. И если американцы стали первыми, кто отправил человека в космос, то Рейх смог перепрыгнуть янки и совершить немыслимое. Фюрер с гордостью объявил, что немецкая высадка сделала Рейх победителем в космической гонке. В Германии запланирована торжественная церемония вручения Железного Креста Кёльнеру и его коллегам. В честь этого события по всему Рейху объявлена неделя празднований. После кратких поздравлений из посольств от Америки и Японии, президент Никсон поклялся, что Соединённые Штаты станут первыми, кто создаст на Луне свой постоянный контингент, а Япония вскоре после этого объявила о том, что она будет первой, кто сумеет совершить высадку на Марс.»

Сеченов, прочитав статью на обратной стороне, швырнул газету на стол, снял свои очки и протёр глаза, почесав свои полуседые волосы. Он посмотрел в окно на небо, уже как год покрытое облаками от ядерного пепла. В районе Кормиловки на территории Чёрной Лиги ещё нельзя было гулять без противогаза, лишь в некоторых местах можно было обойтись без специальной защиты.

Сеченов поправил, упавшую от приезда поезда, фотографию своей жены и дочери. Он погрузился в свои мысли и главными вопросами в голове были: «Зачем они это сделали?» и «Как это могло произойти?».

Из потока мыслей Дмитрия выбил крик капитана:

– Товарищ Сеченов!

– А… да… что стряслось? – спросил Сеченов.

– У нас краска на штампе кончилась, поставьте вашим, пожалуйста. – ответил капитан.

– Да, хорошо, товарищ капитан, а что это за поезд? – поинтересовался Дмитрий.

– Да так… товар везут… из Красноярска. – ответил капитан.

– Что конкретно везут? – продолжал спрашивать Сеченов.

– Да… – промямлил капитан.

– Товарищ капитан, вы снова не удосужились осмотреть содержимое вагонов? – спросил Дмитрий.

– Да зачем это делать то? Вы мне объясните, товарищ Сеченов, вот кому настолько нечего делать, что контрабанду везти в наши болота? – недоумевал капитан.

– Так. Во-первых, сбавьте тон, вы ведёте беседу со старшим по званию, не забывайтесь. – начал Сеченов.

– Виноват, товарищ майор пограничной полиции. – сказал капитан.

– Во-вторых, проводить досмотр груза для ввоза – наша основная обязанность. В нынешнее время ты никогда не можешь предугадать, что в уме даже у простого машиниста. Поэтому, мы сейчас с вами пройдём к поезду и проведём дополнительный досмотр, вам ясно, товарищ капитан? – говорил Сеченов.

– Так точно, Дмитрий Степанович, простите. – ответил капитан.

– Отставить, ты только стажируешься, поэтому, претензий больше не имею. Марш за мной. – сказал Сеченов и повёл за собой молодого капитана.

Сеченов и его подопечный подошли к окну машиниста. Тот явно был недоволен.

– Товарищи, ну сколько можно ждать постановки обычной печати? – возмущался он.

– Успокойтесь, господин машинист. Расскажите лучше, что везёте? – интересовался Дмитрий Сеченов.

– Противогазы и пищевую продукцию… в документе же указано. Там и печати стоят нужные. – ответил машинист, указывая на бумагу в руках у капитана.

Сеченов взял у капитана бумагу и внимательно её прочитал.

– Хм, в документе также указано то, что вы везёте уголь, но вы не сказали про него. В каком вагоне он у вас? – спросил Дмитрий.

– Так сказал же, вроде, что везу… – неуверенно ответил машинист.

– Вы все в Красноярске уголь едите? В каком он вагоне? – допытывался Сеченов.

– Хорошо… одну минуту, я выйду и покажу вам вагон. – сказал машинист и надел свою куртку, висевшую на его сиденье. Затем, он вышел из вагона.

– Итак, ведите, господин машинист. – сказал Дмитрий.

– Сейчас-сейчас… – начал отходить машинист, как вдруг, он резко, наотмашь, ударил Сеченова локтём в бок. Майор схватился за него и пошатнулся. Машинист начал удирать, однако, капитан вовремя достал пистолет и выстрелил в ногу убегающему. Сеченов, оправившись от удара, подбежал к раненому и, схватив его за плечи, поднял его и начал кричать:

– Как ты смеешь?!… да я тебя… на месте пристрелю сейчас… мне плевать на дипломатический скандал, ясно?!

– Как же ты ещё не понял, что я не с Красноярска, тупица… – хриплым голосом говорил машинист.

– Что?! Как ты меня назвал?! – кричал Сеченов, угрожая машинисту своим пистолетом.

Тем временем, внимательный капитан заметил, что в кабине машиниста мигает какая-то странная красная лампочка. Через пару секунд, он услышал подозрительное пиканье и сразу всё понял. Видимо, машинист нажал на детонацию бомбы, пока надевал куртку.

– Товарищ майор! – крикнул капитан.

– Не сейчас! – крикнул Сеченов в ответ, попутно разбираясь с машинистом.

– Товарищ майор! – изо всех сил крикнул капитан.

Когда он получил аналогичный с предыдущим ответ, капитан подбежал к Сеченову и толкнул его подальше от поезда.

На пограничном пункте Ивановка прозвучал мощный взрыв.

…

…

…

Ровно год спустя

…

…

…

– Да тут не видно нихрена! – сказал первый голос.

– Ну, так фонарь включи, тупица, и разуй глаза, наверное! – прикрикнул второй голос.

– Ой, закройся… – сказал первый мужчина недовольным голосом.

Второй мужчина включил рацию и дозиметр и начал докладывать в «Центр»:

– Центр, мы на месте. Уровень радиации… 4 рентген. Не хорошо и не плохо. Продолжать поиски объекта? Приём.

– Так точно, продолжайте и наденьте противогазы, пыль даже при малой радиации есть. Приём. – послышался ответ из рации.

– Принято. Конец связи. – сказал первый мужчина и выключил радиацию.

– Ну, ты чего встал? Слышал приказ Язова? Надевай противогаз. – продолжал он, начиная процесс надевания защиты от ядерной пыли.

– Да надеваю я, что раскомандовался то? – причитал второй, надевая защиту.

Когда на обоих солдат были надеты противогазы, они начали общаться через язык жестов, поскольку, коммуницировать со ртом, закрытым маской, практически не получалось.

– Пошли внутрь. – показал жестами первый. Второй, ничего не показывая то ли от обиды, то ли от понимания того, что ответа не требуется, последовал за первым.

– Заходим в этот кабинет, оно должно быть здесь. – показывал первый. Второй лишь показал поднятый вверх большой палец и последовал за первым бойцом.

– Обыскиваем тумбочку. – продолжал показывать первый.

Бойцы открыли все полки и перевернули тумбочку, но нужной вещи не нашли.

– Да етить твою мать, а! – кричал второй.

– Я пойду смотреть в шкаф, а ты на рабочий стол этого придурка. – скомандовал первый оперативник.

Первый прибежал к шкафу, вывалил на пол кабинета всё, что в нём было, однако, нужной вещи не нашёл. Оно и было видно и слышно, судя по тому, что после пары минут поиска внутри шкафа, из-за респиратора послышался мат.

Второй порылся во внутренних полках стола, это тоже не дало результата. Он лишь нашёл маленькую фотографию владельца дома с женой и маленьким ребёнком и положил его к себе в карман. «Его жене передам» – подумал второй и продолжил поиск. «Да где же эта хрень» – продолжал думать второй. Внезапно, он нашёл запечатанную рукопись с надписью на первом листе «Личный Дневникъ». Как только он понял, что необходимый объект был найден, он, не используя язык жестов, воскликнул:

– Нашёл!

Первый услышал лишь несвязный вопль, но он понял, что вещь была найдена и подбежал к рабочему столу владельца дома. Второй протянул ему рукопись, не проронив ни слова. «Блестяще» – подумал первый, «Меня точно повысят после этого» – продолжил думать он. Второй думал «Наконец-то, я узнаю, где мой отец». Бойцы покинули здание и направились обратно в Омск.

АКТ 1

Дивный новый мир

Дневник следователя Марка Шестаковича

17.01.1962

Сим днём меня рано подняли, мне снилась Агата и Пашка. Завтрак был сухим, подали лишь бутерброд с сыром и яблоко. Наливать питья пришлось самому себе. Озеро Байкал снабжает нас водой уже много лет, и вроде, всё хорошо, каждый день проходит, как обычно, но пугает только то, что ресурс в виде такого озера может скоро истощится. Ведь не только Омская Чёрная Лига расходует воду, но и соседние государства. И, с учётом последних политический событий, почему-то меня пугает мысль о том, что государства, через которые нам привозят байкальскую воду, могут просто перестать это делать и всё, Омск без воды. Иртыш загрязнён так, что там уже рыбы не плавают, хотя, можно попробовать фильтровать воду, но даже так, она будет пригодна, максимум, для воды, которой моются. А немецкие Люфтваффе продолжают нас бомбить, сволочи, не остановятся.

Ладно, что-то я увлёкся совсем, возможно, прочтение этих фрагментов будет мучительным для читателя, поэтому, лучше я перейду к описанию сегодняшнего дня. Пробудили меня рано утром не зря, Язов срочно вызывал к себе. Обычно, он заранее сообщает о каких-то мелких происшествиях и даже разрешает их выполнять заочно у себя дома, но сейчас, ко мне пришла политическая полиция Чёрной лиги, чтобы уведомить меня о срочном вызове в кабинет Язова. Меня это испугало отчасти, подумал, не натворил ли чего, а то тут сами чекисты явились ко мне с предписанием. Но, я человек, служащий России и товарищу Карбышеву, дай Бог ему здоровья, в последнее время он чувствовал себя не очень хорошо, но врачи говорят, что, скорее всего, всё обойдётся.

После завтрака я оделся в свой мундир, покрытый наградами за храбость во время Великой Отечественной Войны. Когда я смотрю на эти награды, сразу хочется их снять от чувства горечи за то ужасное поражение под Москвой. Хочется смыть эту частичку позора России, но, устав велит являться при всех наградах, что тут можно сделать.

Январский дождь не мог не радовать, наконец, закончился постоянный снегопад хоть на время. Я вышел на улицу со своим зонтом. Таким дождём, который полил, нельзя даже дышать, не то, что прикасаться, это очень вредно, но не смертельно. Руководствуясь данными соображениями, я направился к министерству полиции «Чёрной лиги» без особой защиты от окружающей среды. Но что же я это рассказываю… ясно-понятно, что читатель знает про ядерные бомбардировки Сибири во время Западнорусской войны. Но… эта рукопись создаётся, как поток моих мыслей. Какой из этого важный документ? В общем, неважно.

По дороге я встретил своего товарища, сорокадвухлетнего генерала Лазаренко, у нас с ним завязался разговор. Оказалось, что он тоже направлялся в «Центр», и ему тоже ничего не объяснили. Сказали, мол, дело серьёзное, государственной важности и так далее. То-то и оно, что это напоминало тридцатые годы, когда людей просто так увозили, под предлогом какого-то специального задания, а потом их больше никто не видел.

Александр скептически высказывался об этом деле, он, как приближенный Карбышева, был одержим идеей «Великого суда» над фашистскими оккупантами и русскими, которые осмелились взять в руки знамя со свастикой, а не какими-то локальными проблемами «Чёрной лиги». Он постоянно повторял фразу «Ждём, что Михалыч скажет», имея ввиду Дмитрия Михайловича Карбышева.

Каждый наш шаг отозвался на плитке, испытывая пределы штиля, который, казалось, обнял город. Словно сама атмосфера забывала, как звучит смех, как звучит мотор автомобилей – не осталось здесь ничего, что радовало бы душу. Сколько я помнил себя, всегда представлял Омск, как центр яркой жизни, где улицы наполнялись гомоном людей, спешащих по своим делам. Но сегодня это был лишь печальный призрак. Вокруг нас шли люди, их глаза были наполовину закрыты, на лицах не было радости – лишь усталость, страх и горечь. Некоторые держали в руках потертых портфелей или старых сумок, как будто эти вещи могли защитить их от происходящего, которое напоминало сцены из кошмара. Генерал Лазаренко, несмотря на седину, от горя, в волосах и следы усталости на лице, испытывал странное спокойствие. Он смотрел на улицы, как будто искал признаки поддержки или надежды, которые, как оказалось, были редки в эту непростую пору. Его форма, несмотря на утрату былого величия, оставалась гордой, но даже она не могла скрыть тех ран, которые оставила война. Он время от времени поправлял пиджак, выпуская из-под него тугие складки, и, видно было, что он пытается сохранить достоинство среди развалин. Шли мы молча, закончив обсуждение на Карбышеве. Какой же он всё-таки мужественный и великий солдат, офицер, генерал, руководитель.

Омск, к сожалению, ничем не напоминал тот город, где я вырос. Обгоревшие дома, разбитые окна, покрытые пылью рабочие площади – только эта реальность окружала меня теперь. Люди спешили на работу, но это был не тот ритм, который когда-то придавал движению жизнь. Они двигались словно зомби, лишь бы сохранить видимость существования в этой пустоте. Каждый из них, казалось, нес в себе бремя, которое не успело раствориться в воздухе, а летело рядом, словно тень.

Лазаренко вдруг остановился у одного из разрушенных зданий. Это был старый дворец культуры, который когда-то встречал радостные голоса детей и юности. Теперь он был покрыт пеплом и рисунками, утверждающими о времени, которое сломано. Я заметил, как генерал прижал к себе рукоять дубинки, словно искал утешение в нём. «Не потерять бы себя среди этого хаоса», – подумал я. Мы продолжили движение, и наш путь пересекался с людьми, которые сидели на земле, прикрывая лица руками. Их глаза не видели света, они были закрыты пустотой. Я почувствовал, как в глотке застряла тоска – их отчаянные взгляды и невыносимая боль бились о моё сердце. Одинокие женщины с детьми в обнимку проходили мимо.

И вот, мы подошли к месту назначения. Здание Центра полиции, окутанное дымкой недавних событий, впитывало в себя атмосферу страха и отчуждения. Тусклый свет пробивался сквозь разбитые окна, и он словно выжигал остатки надежды на лице каждого, кто мимо проходил. Генерал, тяжело вздохнув, толкнул дверь. Она скрипнула, открывая путь в свой мрачный предел. Когда мы вошли, сухой воздух и резкий запах дезинфекции ударили в нос. Уголки глаз схватили образы оперативников, сидящих за столами с усталыми лицами, они читали газеты или смотрели в пустоту – пауза в рутинных делах символизировала опустошение. В каждом движении чувствовалось, что служба закона сама стала жертвой той жестокой реальности, с которой ей приходилось сталкиваться. Некоторые из них были в форме, их медали блестели под тусклым освещением, но отражение на металле не содержало былого блеска – только тень утраченной гордости.

Александр уверенно пробрался к стойке. В темном уголке сидел дежурный сержант, с усталым взглядом. «Мы здесь по приказу», – произнес генерал с хрипотой, что-то написав в своём блокноте. Вероятно, тоже вёл свой личный дневник, как и я, только сразу с места событий. Сержант неодобрительно покачал головой, и его взгляд задержался на Лазаренко. «Они вас ждут», – произнес он, вставая с места и показывая рукой на дверь, ведущую в здание. Мы последовали за ним через запутанный коридор, стены которого были украшены выцветшими фотографиями прошлых лет. На этих снимках стояли улыбающиеся солдаты с медалями на груди, выглядывающие из-за стеклянных рамок. Казалось, что они были из другой эпохи – эпохи, где спокойствие и порядок еще имели значение. Наконец, мы подошли к массивной двери, откуда доносились тихие голоса. Сержант постучал, но прежде чем дождаться ответа, открыл дверь. Внутри находились три человека. Один мужчина в форме капитана, имени которого я не знал, его утомлённое лицо выдавало напряжение. А остальных двух я знал, это были Язов и Сахаровский. В комнате царила атмосфера ожидания, и, усевшись за круглый стол, мы почувствовали, как остальное пространство будто сжалось вокруг нас. Сержант, сопровождавший нас, подравнявшись, отдал честь всем присутствующим и покинул помещение.

– Спасибо, что пришли. – сказал Язов, указывая на два стула перед собой.

– Нам нужно обсудить серьезное дело… прошу прощения за сию неизвестность, которую пришлось испытать вам, однако, это не тот разговор, который мы можем вести при других обстоятельствах. – продолжал он.

Я взглянул на Язова, потом на Лазаренко, и Александр кивнул, как будто мы оба понимали, что сейчас начнется нечто важное, что может изменить не только наш сегодняшний день, но и весь наш дальнейший путь в этом городе, заросшем забвением.

Перед тем, как сесть, я протянул руку Александру Михайловичу Сахаровскому и спросил, как поживают его дети – Валерка и Игорёк. Игорёк восстановился от пневмонии буквально неделю назад, как бы ещё Валерка не подхватил эту кошмарную болезнь. Сахаровский пожал мне руку и сказал, что состояние Игоря улучшается, поэтому, всё, наверное, обойдётся. Хороший мужик Александр Михайлович. Пережил блокаду Ленинграда, попал в плен после его сдачи и был передан Чёрной лиге вместе с Язовым. И ничего, живёт как-то. Двое сыновей у него теперь. Есть, хотя бы, ради кого жить.

– Так в чём же дело, товарищи? Что же случилось? И представьте мне, пожалуйста сего капитана. – перешёл к делу я.

Дмитрий Язов не сразу ответил, перед этим, он зажёг свою папиросу и закурил. А затем, наконец, начал:

– Итак, товарищ… как вас?

– Марк Шестакович, – ответил я.

– Итак, товарищ Шестакович, начнём с довольно-таки неожиданного вопроса. Вы еврей? – спросил Язов.

Данный вопрос поразил меня, но врать я не хотел.

– Да, товарищ Язов. – ответил я.

– Значит, следователь и сыщик из вас действительно такой прекрасный, как о вас говорят. – продолжал Язов, не скрывая смех.

– Вероятно, товарищ Язов, но вы поведайте, пожалуйста, в чём дело? – спросил я, сдерживая смех.

Язов резко поменялся и лице и посмотрел на капитана. Только в этот момент я обратил внимание на то, что форма у офицера была порвана и была почти полностью испачкана в какой-то саже.

– Познакомьтесь, товарищ Шестакович, это капитан Архипов, пограничная служба. – сказал Язов, показывая рукой на капитана.

– Здравствуйте, товарищ Архипов. – сказал я, пожав капитану руку.

– А, собственно, где Дмитрий Михайлович? – спросил Лазаренко, заметив, что товарища Карбышева в помещении нет.

– Товарищ Карбышев на капельницах, совсем тяжёло уже старику, поэтому, пока без него. – вступил в разговор Сахаровский.

– А-а-а… ясно, ну что же, в чём дело, господа? К чему была вся эта неизвестность? – продолжал спрашивать Лазаренко. Ответ на данный вопрос меня интересовал не меньше, чем его.

– Итак, товарищи. Дело серьёзное намечается. Кто в нём замешан, главное, непонятно и всё, что вокруг этого дела, тоже какое-то… странное… – говорил Дмитрий Язов.

– Не томите, Дмитрий Тимофеевич, что же случилось? – не унимался я.

– Простите меня, но… я даже не знаю, с чего начать… – продолжал Язов, покуривая сигарету.

– Я могу, товарищ Язов. – сказал Сахаровский и встал со своего стула.

– Пожалуйста, Александр Михайлович… – говорил Язов.

– Итак, вот, в чём дело, товарищи. 16-го числа, в 18:15 вечера на пограничном пункте «Ивановка» произошёл взрыв. Дежурный в ту смену, майор Сеченов, пропал без вести. Не найден даже его труп. Его просто нет… – начал Сахаровский.

– Как это? Даже никаких останков? – спрашивал я. Лицо Лазаренко всё ещё отражало явное безразличие к инциденту.

– Никаких. Мои ребята облазили каждый вагон, нет тела. Нашли только вот его – капитана без сознания и обгоревший труп машиниста рядом с ним. – вступил в разговор Язов, показывая рукой на Архипова.

– Ещё раз здравия желаю, товарищи. – произнёс капитан.

– Пожалуй, теперь продолжит рассказ сам очевидец. – сказал Сахаровский, намекая на капитана Архипова.

– Итак, на станцию прибыл подозрительный поезд, и машинист показался мне таким же подозрительным. Документы же чистые были, не прикопаться. Товарищ Сеченов вышел из будки, попросил показать машиниста, что находится в вагонах, а тот отнекивался. А дальше – самое интересное. Он активировал детонатор внутри поезда… остальное смутно помню… я прыгнул вместе с товарищем майором на землю. А потом вы меня нашли, и я оказался тут. Собственно, это вы знаете. – говорил он.

Я подметил, что капитан косил глазами в левый верхний угол, если брать систему отсчёта относительно него. Это всегда значит то, что человек либо выдумывает, либо недоговаривает. А значит, Архипов либо врал, либо скромничал. А зачем ему врать? В нашем государстве такая проверка на нацистского шпиона, что хоть в трусы залезут, чтобы найти что-то подозрительное. Видимо, Архипов скромничал, что спас жизнь майору Сеченову.

– В общем, это всё. – закончил Архипов.

– М-да… и никаких улик, кроме обгоревшего тела машиниста… откуда этот поезд ехал по документам? – спросил Лазаренко.

– Республика Коми… – тихо сказал Архипов.

– Что?! – воскликнул я – Из Сыктывкара?

– Да… – сказал Архипов.

– Как товар, который везли из Сыктывкара, взорвался на границе с Новосибирской республикой? – задал резонный вопрос Лазаренко.

– Это и главный вопрос… а ещё… зачем кому-то было совершать диверсию на нашей границе или в самом Омске? – спрашивал Сахаровский.

– Явно план тех, кто задумал это всё, сорвался, но взрыв произошёл и мы имеем полное право выдвинуть дипломатический протест против Республики Коми, однако, что-то мне не верится, что Николаю Андрееву или Николаю Вознесенскому пришло в голову замышлять что-то против нас. Он не «тевтонец», он нормальный мужик, я его знаю. – говорил Дмитрий Язов.

– А подпольные организации в Сыктывкаре? – спросил я.

– А «чистые» документы? – парировал Сахаровский.

– А возможная подделка? – продолжил Лазаренко.

– Тогда бы это было заметно… – сказал Архипов.

– В любом случае, из этого вытекает ваша основная задача, товарищ Шестакович, – расследовать и максимально точно определить, кем был послан данный поезд и бедняга-машинист в роли камикадзе. Все документы содержатся в этом чемодане, не потеряйте. Помните, что глобальная задача – найти майора Сеченова, который, по всей видимости, в плену у врага «Чёрной лиги». Завтра за вами так же заедут, как и сегодня, и заберут на осмотр поезда. Вам всё ясно? – трактовал Язов, протягивая мне чёрный чемоданчик.

– Так точно, товарищ адмирал. – принял задание я.

– А товарищ Лазаренко проследит за безопасностью работы. Думаю, вы понимаете, о чём я. Вам будет предоставлено двое оперативников. Хотя… мы сами поедем с вами, никаких оперативников. Ни на шаг от товарища Шестаковича, товарищ Лазаренко, вам ясно? – говорил уже Сахаровский.

– Так точно. – тихо сказал Лазаренко, о чём-то призадумавшись.

Мы откланялись и покинули помещение в своих раздумьях. Дорога домой, казалось, пролетела за несколько минут. Мы с Лазаренко не произнесли ни слова по пути. Лишь в конце дороги, когда пришлось разойтись по своим жилищам, мы молча пожали друг другу руки в перчатках и разошлись. Заходя в свой дом, я обнаружил, что в почтовом ящике, принадлежавшему моей квартире, лежал какой-то свёрток бумаги. Я открыл ящик ключом и достал бумажку. Через несколько мгновений она уже была раскрыта. Содержимое оказалось совершенно неожиданным. Это было стихотворение от неизвестного автора. Почему же оно пришло только мне? Вряд ли я когда-то пойму. Вот, что было написано на том свёртке бумаги:

Взгляд из будущего

Обрывочный текст,

Местоположение 119, подструктуры "Косьвинского камня"

Восстановлено Северной экспедицией 31 городского Министерства

древностей

Приблизительная дата: 1973 г. н.э.

«Пришла пора Великого Суда,

И часу рока суждено пробить,

Пусть поздно мир спасать – лиха беда,

Мы будем славно ворогов губить.

Спасать пытались многие до нас,

Тевтонец, будь он проклят, был сильней.

Теперь больному миру пробил час,

И пусть горит он в ядерном огне!

Пусть плавятся развалины Фольксхалле,

Пусть догорает Третий Рейх вдали,

Мы в ядерную зиму, во тьму шагаем,

Избранники своей родной земли.»

Безымянный, Кадр 369256

– Что же здесь произошло? – задал я риторический вопрос вслух.

18.01.1962

Этот день начался, как и планировался. Я встал, умылся, поел, и за мной заехал чёрный автобус. Зайдя в него, я обнаружил генерала Лазаренко, Сахаровского и капитана Архипова. Язова в автобусе не оказалось. Поздоровавшись и пожав руки каждому присутствующему, я решился задать вопрос:

– А товарищ Язов присоединится к нашей поездке?

– Он с Карбышевым, совсем нездоровится ему… – с грустью отвечал Сахаровский.

– Чем же так захворал Дмитрий Михайлович? – спрашивал я.

Сахаровский, будучи очень приближенным к Карбышеву, почесал голову и нехотя начал, как мне показалось, водить вокруг да около, но суть его дальнейшего монолога была понятна. То, что происходило с Карбышевым было явно неизбежным. Автобус тронулся, и Сахаровский начал свой рассказ:

– Одно дело – опасаться провала своих величайших устремлений. Познать тихое жжение сомнения в своём нутре. Но совсем другое дело – каждый день смотреть в глаза изуродованным остаткам своих надежд. Быть постоянно встреченным людьми, спотыкающимися друг о друга, чтобы угодливо восхвалять видение и красоту вашего собственного худшего кошмара. – после этих слов Александр Михайлович чуть-чуть сбавил набравший силу тон.

– Генерал Дмитрий Михайлович Карбышев, Главковерх Чёрной Лиги, вот уже восемьдесят два года цепляется за жизнь на этой земле и, конечно, видал вещи и похуже. Потерянных из-за обморожений друзей, волков и охранников концлагеря во время трехтысячекилометрового сухопутного перехода из нацистского плена в Маутхаузене, который сделал его живой легендой среди русских. Он человек, который мог вынести пытки, как физические, так и эмоциональные. Но он чувствует, что сейчас произойдёт. Ему это ясно видно. Он видит это в глазах каждого свежеиспечённого молодого кадрового четырнадцатилетнего рекрута, в каждом прогнозе промышленного производства на ближайшие пять лет. Вот он, простой факт, сияющий, как солнце, в каждом геополитическом анализе предстоящего Суда, в каждом обрывке обнадёживающих размышлений о будущем. – говорил Сахаровский, доведя тон до шепота, но и на этом его монолог не был закончен. Лазаренко также слушал его с особым вниманием, тараща глаза на Александра Михайловича. Харизматичный он дядька.

– Его смена, скажем так, подходит к концу… Мысль о «конце», о последнем отдыхе от всех земных трудов, не тревожила его. Но когда он посмотрел на кошмар вокруг себя, он почувствовал паническое, вспыльчивое чувство тревоги. Его любимая Лига стала коррумпированной и жестокой, управляемой офицерскими кликами и кумовством, в то время как невинные трудились в искупительных бригадах. Как бы больно это ни было, он должен попытаться в последний раз. Он должен обратиться к своему греху, к своей незавершенной работе на этой проклятой самим Богом планете, прежде чем долгая ночь поглотит его. – закончил на такой волне Сахаровский.

– Снова ринемся напролом… – тихо произнёс Лазаренко.

– Что-что? – переспросил Александр Михайлович.

– Ничего… забудьте. – ответил Лазаренко.

Дальнейший путь до Ивановки мы провели в полной тишине. Видимо, настолько повлияла на нас речь Сахаровского. Лазаренко, вообще, заснул. Ну и правильно. Пару часов езды в душном автобусе, конечно, утомляет. Даже я немного устал, но мне не спалось, к сожалению. Капитан Архипов вообще спал с самого начала дороги. Довольно-таки быстро погрузился он в сон.

Приехали мы на нейтральную территорию к часам десяти. Водитель разбудил генерала Лазаренко и капитана Архипова, и мы двинулись в путь. Пройдя молча ещё несколько сотен метров, мы пришли на место назначения. Вот он, показался, тот самый поезд. С виду, он был в полном порядке, однако, если смотреть с боку, то была, скажем так, печальная картина разваленного механизма паровоза.

Это явно был ужасный инцидент, далекий от стандартных пограничных дел, и он не мог оставить равнодушным ни одного из нас. Архипов всё ещё выглядел слегка потрясённым. Он был единственным выжившим свидетелем той катастрофы, о которой Омская пресса уже успела наделать много шума. В тот день он дежурил вместе с майором Сеченовым, и именно он первым подошёл к разбитым останкам поезда, о котором позже говорили весь округ. Лишь осмотрев его, я понял, насколько ситуация была серьезной. Труп машиниста, который, по всей видимости и по рассказу Архипова, организовал диверсию, был найден в развалинах, но Сеченов, как это часто бывает в таких случаях, просто исчез, оставив за собой лишь тонкий след лёгкой безнадёги.

Когда мы прибыли на место, меня поразила картина: железнодорожные рельсы, искорёженные взрывом, словно игрушечные, были покорёжены до неузнаваемости. Архипов, склонившись над деталями, старательно искал улик, которые могли бы указать на истинные мотивы диверсантов. Он выглядел сосредоточенным; его мужественные черты лица заливал тусклый свет холодного утреннего солнца. Я вспомнил о том моменте, когда мы выехали, и как он говорил о Сеченове с непередаваемой горечью. «Он просто исчез между жизнями и смертью», – говорил он тогда.

Мы шагали по обломкам, пока Архипов не замер в шоке и не указал на что-то на одном из вагонов. Снег, смешанный с металлическими осколками, создал странное зрелище. Я наклонился ближе и увидел герб, который удивил меня своей символикой: орёл с изображением Иисуса Христа в самом центре, окаймлённый свастикой. Это было настолько шокирующе, что я на мгновение замер, возвращаясь мысленно к урокам истории и к тому идеологическому наследию, которое было забыто Советским Союзом. Лазаренко и Сахаровский достали свои фотоаппараты и быстро сфотографировали данный символ для отчёта Язову.

– Товарищ Шестакович, что это может значить? – спросил меня Сахаровский, приглядываясь к этому странному символу.

Я сам не мог этого понять. Такого сочетания, кажется, сочетавшего в себе величие и ужас, я никогда не встречал. Свастика, будучи одним из самых жестоких символов XX века, который, словно на подвеске освещает нынешнюю планету, теперь оказалась на царском гербе с иконой. Наши глаза встретились, но среди нас не было ответа – только вопрос, задаваемый самой сущностью этого символа.

Обсуждая это, мы пришли к выводу, что это не просто совпадение, а красноречивый знак, говорящий о том, кто стоит за этим террористическим актом. Несмотря на внутренние конфликты, я чувствовал, что это могло быть обращение к тем, кто не всё еще знал о том, что мы значим для России. Возможно, кому-то из противников «Великого суда» нужно было напомнить, что их дела никогда не забудутся.

Впереди нас ожидала долгожданная поездка назад в Омск. Я кинул последний взгляд на место взрыва, на пограничный пункт, где символикой прошлого встречались уходящие в небытие идеалы и зловещие знаки. Я понимал, что нужно будет всё это учесть. Предстояло разобраться в корнях этого зла, исследовать, кто стоит за ним, прежде чем подобные события повторятся вновь.

Мы молча поднялись в автобус, каждая из фигур наполнялась новой тревогой, и, уезжая из Ивановки, я чувствовал нарастающее волнение внутри себя – это был не просто осмотр места происшествия, а маленькая часть глобального конфликта, который только начинался. Свет тускло пробивался сквозь облака, и я знал, что, возможно, история вновь пойдёт вдоль рельсов, когда-нибудь соединив сердца тех, кто забрёл в этот мрак. Вот, что значит, проиграть войну. Проиграть, а потом и забыть о России, как о едином государстве.

По прибытию назад я обо всём доложил Язову, и тот сказал, что послезавтра отдаст приказ по этому делу. Пока я могу отдыхать денёк другой.

19.01.1962

Сегодняшний выходной день проходил как обычно, выпив кофе я болтал со своим соседом. Не помню, как его зовут, честно говоря, я его всегда звал Иванычем. После кофе мы, как всегда, перешли на более крепкие напитки.

Зашла у нас тема разговора про политику, куда без неё. В самом начале Иваныч поведал мне байку из армии Чёрной лиги:

– Из всех сказок о русской анархии есть только одна, которая распространилась от замерзших земель Дальнего Востока до Костромы на Западе и даже глубоко в земли нацистской империи. История странника из неизвестных краев, который несет с собой правосудие, когда идет по пустынным дорогам старой России. Этот странник стал одной из величайших загадок во всей России. Об этой загадке мало что известно. Некоторые сообщают, что это бывший солдат Уральской гвардии, человек, который покинул свой дом, чтобы вершить правосудие в России. Другие рассказывают истории о бывшем солдате Вермахта, снедаемом чувством вины и находящемся в добровольном изгнании в качестве наказания людям, которым он причинил зло. В нескольких скудных донесениях говорится о вдове из разрушенной деревни, которая пыталась восстановить справедливость, в которой ей было отказано. Шепотки на Востоке говорят об американском добровольце Западнорусской войны, застрявшем в чужой стране, но все еще делающем добро там, где он бродил. А в кабаках сибирских городов всегда можно найти странные и скорее всего наркотические сказки о человеке из будущего, вернувшемся, чтобы спасти мир. Какова бы ни была его истинная личность и какова бы ни была его цель, все, что известно, это его доброта, которую он проявил к людям, столь привыкшим к насилию и смерти. Рассказывают байки о страннике, в одиночку сдерживающем целые бандитские отряды, освобожденные рабы из Перми рассказывают об ангеле света, освобождающем их от оков перед тем, как исчезнуть в ночи и даже из Москвы доходят слухи о набегах одного человека на фашистские крепости. В конце концов, хотя многие из этих деяний, несомненно, вымышлены, действия этого героя, этого современного богатыря, зажгли огонь надежды в сердцах даже самых угнетенных в России. – рассказывал с интересом Иваныч, попивая рюмку водочки.

– Интересная история, если не сказать больше… редкостная ерунда. – отвечал я.

Ещё мы успели вспомнить слухи о некоем секретном оружии Чёрной Лиги, которое секретно производят в подземных заводах. В общем, какие-то байки для детишек.

Суть самого разговора я не очень помню… я помню свои мысли, могу изложить их в свой дневник так же, как и все предыдущие.

Действительно, философия Чёрной Лиги проповедует Национальное выживание – русский народ должен быть готов ко всему, будь то неизбежный Великий Суд или ядерный апокалипсис. Однако, пока большая часть Лиги прозябает в коррупции и воровстве, Новая гвардия Омска всё дальше и дальше уходит от идеалов Карбышева. В их железных сердцах горит страсть к мести в непревзойдённом масштабе. Чтобы Чёрная Лига оставалась стабильной, она должна подпитывать ярость и желание справедливости своих подопечных. Само понятие "гражданский" должно быть изъято из обихода каждого жителя Лиги. Каждый плуг, каждый молот и серп должны стать мечом, Великий Суд требует не меньшего.

Самое яркое пламя было потушено самой тёмной ночью, пока на пепелище огромной страны не остались только дети, сбившиеся с верного пути и цепляющиеся за мёртвые идеологии и ложные надежды. Их планы мешали друг другу, и они начали грызню за власть, пока один из преемников не убил сам себя. Из его трупа родилось воплощение народной ненависти, под именем Чёрная Лига. Русский народ лишился своего шанса на процветание, брошенный в яму тевтонским агрессором, обречённый видеть, как угасают поколения и догорают последние уголки сопротивления. Будущее мертво – но внутри цитадели города Омска горит огонёк надежды. Надежды на то, что однажды русский народ вылезет из могилы и отомстить своим захватчикам.

Великий Суд приближается, но все остальные слепы к его железной поступи – это то, что когда-то открылось взору Дмитрия Карбышева. Теперь его умирающие глаза смотрят на чудовище, рождённое в час самой крайней нужды. Офицеры Чёрной Лиги во главе с Дмитрием Язовым собираются на последний бой, который определит судьбу этого мира. Когда солнце садится над Сибирью, тихий шёпот рассказывает о чёрном пятне, из которого появляется зловещий смог, маскирующий передвижения солдат без силуэтов, приученных безжалостно казнить любого, кто стоит на пути Национального освобождения…

Ещё запомнилась статья, которая облетела все Омские газеты. Она выглядела так:

«Покушение на Гитлера!

Новости из Германии поражают. В информации, контрабандой вывезенный из Германии, сообщается, что вскоре после празднования высадки на Луну военные части и несколько взводов телохранителей заполнили улицы столицы и немедленно ввели в городе военное положение. По-видимому, убийца, который, как утверждают немцы, принадлежал Японской «Кэмпэйтай», пытался убить Фюрера, но был остановлен одним из личных телохранителей Гитлера. В то время как по всей Германии возникают различные слухи о загадочных убийствах, на улицах чуть не началась стрельба. Различные воинские части перестали доверять друг другу, а цепочка командования прервалась За один день Рейх предстал перед всеми слабым беззащитным. Смогут ли немцы сохранить свой новый мировой порядок, если они едва справляются с собственными проблемами?»

– Их дом разделён… – думал я. – вот же старый болван!

20.01.1962

Язов вызвал меня даже перед завтраком. Приказал срочно явиться к нему, завтраком он сам накормит. Я был потрясён, неужели что-то стало известно об этом кошмаре на Ивановке? Каждый раз, когда он вызывал меня, эта встреча ощущалась как очередная глава в длинной книге моих расследований.

Сегодня между мрачными развалинами Омска и серыми красками разбитых зданий мы вновь ехали в одной машине с генералом Лазаренко. Генерал всегда казался мне противоречивой личностью – строгий военачальник, обладающий ощутимой твердостью характера и при этом скрытым миром эмоций, которых не хватало многим его собратьям по службе. Даже сейчас, сидя рядом со мной, он выглядел сосредоточенным, готовым к новым вызовам, впитывающим каждый момент как влага в иссохшую землю. Он часто с горечью вспоминал про годы Второй Великой Войны, как его батальоны на Калининском фронте беспомощно пали под натиском нацистского Рейха. С того момента, он стал более закрытым. Очень закрытым…

Мы двигались через разрушенные улицы города, фигуры людей метались по тротуарам, словно пытались найти себя среди руин величия былого. Контраст между новым временем и памятью о прошлом был поразителен. Женщины в грязных платках, мужчины с усталыми лицами – обычное зрелище для Омска, который пережил свою долю страданий после сброса водородной бомбы в Сибирь. Я заметил, как мы проскочили мимо небольшого скопления людей у военного комиссариата. Разговоры и крики в воздухе рвались на куски, их звуки так же резко, как осколки стекла под ногами.

На обочине дороги стоял гражданин, около тридцати лет, с печальным взглядом, полным отчаяния. Он явно оказался в центре внимания. Подъехав ближе, я заметил, что его больше всего беспокоит не только необходимость отправиться служить в армии Черной Лиги, но и страх лишиться того немногочисленного, что у него осталось – работы, семьи, будущего. Военный комиссар, не обращая внимания на его слова, уговаривал мужчину, его голос парил над толпой, как грозовая туча, обещая гнев. Можно было увидеть, как мужчина, теряя самообладание, всё больше и больше заходит в тупик, из которого нет выхода. Он знал, что неповиновение карается расстрелом, но он пытался, не сопротивляясь физически, словами отговорить от мобилизации офицера.

– Вы видите? – тихо произнёс Лазаренко, обращая на это внимание.

– Их будут убивать, а они продолжают отправляться в армию. Людей будут отправлять на фронт, словно они просто расходный материал. Это чудовищно… но Великий суд того стоит… скоро, Марк Моисеевич, скоро… – продолжал генерал.

Я согласился с ним, погружаясь в свои мысли о том, что по ту сторону надвигающейся войны стоят не только бойцы, но и целые семьи, которые остаются позади с пустыми мечтами… многим придётся пожертвовать во благо России. Лазаренко, словно поймав мой взгляд, продолжал:

– Мы живём в жестоком мире. Мы должны попытаться защитить то, что осталось, даже если это кажется бесполезным. Каждый из них – это чья-то душа, а не просто номер в списке. Однако, на такие меры приходится идти, ради Великого суда…

С трудом я перевел взгляд с этой трогательной картины на дороге на лицо генерала Язова, который уже дожидался нас на улице около «Центра», покуривая сигарету. Неизвестность и предвкушение соперничали друг с другом, пока жужжание окружающего размышляло о безжалостной реальности. Армия, война, потери, снова война – все это, казалось, искривляло ход времени, и я знал, что, решая одну загадку, мы рискуем запутаться в следующей.

Так, мчась к призрачным границам из прошлого, мы знали, что впереди нас ждёт новое расследование, обостренное присутствием человеческих страданий и жизненных разговоров, которые всегда будут сопровождать нас по тропе, приведя к неизменной истине.

Когда Дмитрий Язов открыл дверь в свой офис, его глаза сияли решимостью. Лазаренко, следуя за ним, чувствовал, как в воздухе витает напряжение и сказал мне об этом шёпотом. С крыши здания уже сверкали лучи солнца, но в комнате царил полумрак, отразивший загадочные вибрации произошедшего. Язов жестом указал на огромный стол с разбросанными фотографиями разбитого поезда, сделанные Сахаровским и Лазаренко, его производствами и деталями, которые мельчились перед ними, как свидетельства грядущей катастрофы.

– Смотрите. – сказал Язов, указывая на одну из фотографий, где четко виден герб на боку вагона. Царский орел, иисус, окрамленный свастикой – образы, которые вновь навеяли у меня тяжелые размышления о том, кто бы мог использовать подобное сочетание символов.

– Я как раз об этом думал. – заметил Лазаренко, наклоняясь ближе к фотографии.

– Этот герб явно не является характерным для Арийского братства… а кто это ещё тогда… – продолжал генерал.

В этот момент к нам вновь присоединился генерал Сахаровский. Будучи министром иностранных дел Чёрной Лиги, он прежде всего производил впечатление человека, которому известен каждый уголок нашего безумного мира. С его большим опытом и знанием политических маневров, он вносил ясность в географию «Новой» России.

– Мы можем ограничить круг подозреваемых. – начал он, смотря на надписи и изображения на столе.

– Учитывая символику, есть только два варианта. Первый – это поезд Арийского братства, чье руководство возглавляет Гутрум Вагнер, и да, они действительно весьма активны, постоянные рейды на все государства, они их называют «Русскими маршами», особенно после распада нашего государства, с их взглядами на расы и нацизм. Второй вариант – какая-то подпольная организация из республики Коми, о которой мы знаем только из слухов. – продолжал Сахаровский.

Сахаровский поднимал свои руки, обводя пальцем на гербе, который присутствовал на фотографиях.

– Но у Арийского братства нет такой символики… честно, никогда у них такого не видел. – добавил он, принимая важность каждого слова. Эта деталь зацепила его мысль, как картину из мозаики.

– Если так, то нам нужно обратиться к Вознесенскому. – сказал Язов, решительно поднимая трубку телефона, от которой он, будучи премьер-министром, почти никогда не отходил, только если покурить. Его голос был полон уверенности, в то время как он думал о президенте республики Коми, Николае Вознесенском, и важности этой связи.

– Только Сеченов мог знать… а его и след простыл… я так понял, что поезд должен был прийти с пищевой продукцией? Поскольку, Сыктывкар нас им снабжает вот уже лет 5 по Омскому договору. – говорил я.

– Всё верно, товарищ Шестакович. Надо спрашивать у Николая… – сказал Язов.

– Я позвоню ему. – продолжил Дмитрий Язов, подготавливаясь к новому шагу в их расследовании.

– Кому? – переспросил я.

– Вознесенскому. – ответил Сахаровский.

– Скоро у нас будет больше информации о том, с чем мы имеем дело. – В комнате воцарилась тишина, пока Язов набирал номер, и каждый из них знал, что что-то масштабное разгорается в неведомой тьме.

Николай Вознесенский, президент республики Коми, довольно-таки быстро поднял телефонную трубку. Разговор их длился недолго, Язов поинтересовался о поезде, который должен был привести пищевую продукцию и другие необходимые Чёрной лиге ресурсы. После получения ответа на этот вопрос, который, естественно, мы не могли услышать, Язов резко изменился в лице, поблагодарил Вознесенского за разговор и положил трубку. Далее он просто продолжил стоять в состоянии некого удивления или даже шока.

– Товарищ Язов? – спросил Лазаренко.

– Рейс Сыктывкар – Омск, который должен был нам доставить товар… был перенесён на сегодняшний день… – тихо прошептал Язов.

В этот момент, словно зная о произошедшем, распахнулась проходная дверь в помещение. Из неё вышло три человека: уже знакомый капитан Архипов, лейтенант Сергей Дежнёв и товарищ Дмитрий Карбышев. Мы все одновременно встали со своих мест.

– Не утруждайтесь, товарищи. – сказал Карбышев своим охриплым голосом, указывая нам на стулья. Чувствовалось, что совсем ему нездоровится в последнее время. Восьмидесятиоднолетний старик был болен.

– Побеседовал я с Архиповым лично. Я поражён вашей несостоятельностью, товарищ Сахаровский. – продолжал старик Карбышев.

Сахаровский возмущённо спросил:

– Товарищ верховый главнокомандующий, в чём же… позвольте спросить… – говорил он, краснея от возмущения. Слова Карбышева его явно задели.

– Как же сразу не стало понятно, что сей поезд – дело рук имперцев из подполья Коми. Меня поражает ваша неосведомлённость такими действиями оппозиции Сыктывкара. Вы же министр иностранных дел! – продолжал Карбышев.

– Виноват, товарищ Карбышев… позвольте спросить, а кто же стоит за этим подпольем в Коми? – говорил Сахаровский.

Карбышев приказал Дежнёву и Архипову идти домой, а сам сел напротив Сахаровского. Те отдали честь генералу, приложив вытянутые запястья к вискам, и отправились восвояси. Особенно моё внимание привлекал Сергей Дежнёв. Преданный человек, всегда рядом с Карбышевым или с Язовым. Восхищаюсь его идейностью и преданностью Чёрной лиге. Молодой парень, а понимания происходящего много. Слышал, что он с Москвы. Все от туда такие, конечно… были.

– Так в чём же дело, товарищ Карбышев? – спрашивал Лазаренко.

– Тха-ха-ха, да дело то в простом, и ежу понятно, странно, что не товарищу Сахаровскому. – начал товарищ Дмитрий Михайлович.

Сахаровский лишь мрачно покраснел.

– Этот нервный старикашка Гитлер беспокоится за свою шкуру. Читали новости? Он назначил своим преемником Гейдриха, такой же дедок. До политики нельзя допускать людей старше пятидесяти… кроме меня. – говорил Карбышев довольно-таки надменно.

– Товарищ Карбышев, так а что с Коми? – спрашивал я.

Карбышев налил себе воды, достал из кармана таблетки и принял их, только затем ответил:

– Дяде Адольфу оставила отпечаток Западнорусская война в 50-ых, когда мы попытались всё вернуть, что утратили. Даже их фельдмаршала завалили! Самого Паулюса! Но не суть. Наш «общий друг» забоялся повторения такого и решил внести раскол в итак расколотую Россию. Он решил послать в подполье самого опасного соседа Рейха – республики Коми – русских национал-социалистов, мечтающих о возвращении империи. Представьте, они действительно верят, что покойный малыш-царь Алексей выжил в 18-ом году и где-то скрывается с тех пор! Таким образом, русские нацисты под руководством Гестапо проводят какие-то подпольные операции, а тут ещё, возможно, кто-то им сдал документы с планом Великого суда… поезд, вероятно, был ответом на наше желание совершить попытку изменить этот мир к лучшему. – говорил Карбышев.

– Но как же Арийское братство? Фюреру не хватило иметь марионетку в виде психа Гутрума Вагнера в Перми? – спрашивал я.

– Арийское братство ослабло. Вагнер плохой управленец. Адольф понял, что было ошибкой отправлять в Россию человека, которого контузило во время войны в 50-ых. Пермь стала похожа на антисемитскую секту. Однако, рейды братства действительно сильны. Но кто был бы слаб, имея оружие мирового гегемона эпохи? – отвечал Дмитрий.

– Ох уж этот старикашка… слыхали, товарищи, как он Вагнера величает? Фюрер русского рейха! Которого даже нет дальше Перми. А, ну да, Пермьхайм! – с долей сарказма издевался над Вагнером генерал Лазаренко. Все рассмеялись, а затем разговор продолжился.

– А кого он выбрал отправить в Коми? – спрашивал Сахаровский.

– Вот не скажу сейчас, к сожалению. – ответил товарищ Карбышев и неожиданно сменил тему на меня:

– Товарищ Шестакович. – начал он.

– Да, товарищ Карбышев? – ответил я.

– Правда ли то, что вы обладаете настолько хорошей памятью, что можете запомнить каждую фразу, сказанную вам за день от всех людей? – спросил Карбышев.

Очевидно предположить, что я смущённо дал утвердительный ответ, если читатель действительно понял, что я слово в слово передал в этом дневнике все фразы за каждый день.

– А к чему это вы? – спросил я.

– Да так… забудьте, неважно. – ушёл от ответа Карбышев.

– Позовите ко мне генерала Валухина, товарищи. Пусть доложит о результатах армейских преобразований. – сказал он.

Язов взялся за телефон, набрал нужный номер и, после недолгой беседы с Валухиным, положил трубку.

– Через пять минут будет на месте, товарищ Карбышев. – сказал Язов, кладя трубку телефона.

– Спасибо, товарищ Дмитрий Тимофеевич. – сказал по-отцовски Карбышев.

Через пять минут Валухин подошёл к парадной «Центра». Сахаровский сказал, что встретит генерала и быстро покинул помещение. Из коридоров послышались бессвязные крики и ругательства. За дверью, к сожалению, было не разобрать, что о чём же там говорили, но было ясно, что это голоса Валухина и Сахаровского. Через три минуты оба генерала вошли в комнату, где мы с Лазаренко, Язовым и Карбышевым продолжали сидеть. Валухин и Сахаровский выглядели так, будто были готовы убить друг друга.

Валухин поприветствовал всех присутствующих, отдав всем честь и передал Карбышеву отчёт о его реформах.

Отчёт о реформах не был хорошим. Совсем не был. Карбышев провёл рукой по волосам, которые у него ещё оставались. Неужели до этого всё и дошло? Неужели он больше не может заставить младших офицеров выполнять его приказы? Некоторые кадровые составы отказывались тренироваться дважды в день, в то время как другие тренировались дважды, но только в два раза меньше, чем обычно. Его приказ сократить время приёма пищи, казалось, был полностью проигнорирован. Никто не был наказан за неповиновение, потому что люди, ответственные за исполнение наказаний, так же не выполняли приказы, как и все остальные. Он так долго воздерживался от приказов о жестоком обращении, потому что хотел верить, что члены Лиги сами осознают свою ошибку. Теперь он понял, насколько наивным был тогда. Лига зашла дальше, чем он смел себе представить. Где-то в глубине его души тихий голос спрашивал, стоит ли всё это затраченных усилий? Он подавил этот голос, как делал это много раз в прошлом. Он сделал свой выбор много лет назад, когда создавал Лигу, и зашёл уже слишком далеко, чтобы начать сомневаться в себе. Лига сбилась с курса, и он потратит всё оставшееся время, пытаясь вернуть её в нужное русло. От этого зависело его наследие. От этого зависела Россия. Он не мог покинуть своих людей, когда их уже было так много. Он прежде всего верил в Россию. Единую, неделимую, непобедимую. Пока он жив, останется по крайней мере один член Лиги, который будет верен ее принципам. Это всё, что у него осталось.

Карбышев попросил всех удалиться, оставить его одного наедине с самим собой. Казалось, что Чёрная лига, которую породил Дмитрий Михайлович после Западнорусской войны, сама стала главным врагом самого Карбышева.

На такой ноте, фактически, и закончился мой сегодняшний день. Теперь стало ясно, что подпольщики Коми бросили вызов Чёрной лиги. Я думаю, что это и станет своеобразным «фитилём» для нашего общего дела – Великого суда. По всему виду товарища Карбышева становилось понятно, что ему действительно осталось совсем немного, а работы ещё остаётся прилично… очень прилично.

…

…

…

Безумный регент

Берлин. Великий Германский Рейх. 22 марта 1960-го года, 16:02 по местному времени.

Сергея охватывал страх. Встреча с Фюрером у него была не первой, но, чтобы, вызывать без предупреждения… это было что-то новенькое. И даже сейчас он слышал стук часов у себя в голове. Часы были прямо напротив него, это ведь комната ожидания. Каждый стук часов в голове был, словно, ударом арматурой по голове. Сергей давно понял, что начинает сходить с ума после той контузии в Западнорусской войне.

Наконец, дверь в кабинет Фюрера распахнулась и от туда вышел Оберстгруппенфюрер Гейдрих. Сергей мгновенно встал с вытянутой правой рукой вверх и громко произнёс «Хайль Гитлер». Рейнхард Гейдрих, чем-то озабоченный, лишь кивнул в ответ Сергею. Когда Оберстгруппенфюрер покинул зону ожидания, Сергей сел обратно, где сидел до величественного прохода Оберстгруппенфюрера. Он прождал ещё минут пятнадцать и в каждую из этих мучительных минут он слышал звук удара часов.

Вскоре, дежурный произнёс по-немецки: «Фюрер ожидает вас, герр фон Таборицкий». Сергей молча встал и направился ко входной двери в кабинет Гитлера.

Когда Сергей медленно вошел в кабинет, вскинул руку вверх с криком «Зиг Хайль». Его охватило чувство одновременно страха и ожидания. Он опустил руку. Четкие линии стола, строгие тени на стенах, обрамляющих обои, насыщенные красным фоном и развешенные свастики – все это создавало атмосферу тяжести, словно само пространство было накачано напряжением. Адольф Гитлер сидел за своим столом и что-то писал, внимательно вглядываясь в Сергея, и его мрачный взгляд пробирал до мурашек.

«Как вы говорите ваше имя?» – произнес Гитлер с характерным акцентом, но на этот раз его голос звучал более внимательно, исследовательно. «Вы – Таборицкий… и подождите, я не ошибаюсь, ваше полное имя… Сергей фон Таборицкий правильно?».

Когда Фюрер заговорил, его голос был хриплым, словно каждый звук давался ему с трудом, как если бы он поднимал тяжелое бремя. Лицо его было бледным, с глубокими морщинами, которые, казалось, впитывали всю тяжесть его былых грехов. Глаза, некогда полные огня и уверенности, теперь запали, отражая лишь тьму и усталость. По мере разговора ему приходилось делать паузы, чтобы перевести дух, и иногда он задыхался, как если бы сама история, которую он воплотил, давила на его грудь. Таборицкий чувствовал это, и его сердце колебалось между уважением и жалостью. Перед ним стоял не просто старик; это был символ, оставшийся со своей миссией, но потерявший будущее.

Сергей почувствовал, как сердце его забилось быстрее. Он знал, что приставка «von» была привилегией немцев, а тем более, дворян – и, в данном случае, было вдвойне опасно, что его истинное происхождение вызывало такие вопросы.

«Да, мой Фюрер. Это верно», – ответил Таборицкий, стараясь сохранять спокойствие. Гитлер продолжал его изучать, прищурив глаза, как будто искал в его словах или в выражении лица хоть каплю лжи.

«Вы не семитских корней, верно?» – спросил он, щурясь. Было видно, что у старика уже терялось зрение. Это было прямое обвинение, и Сергей мог почувствовать, как замирает в нем все. Он знал, что его прошение о гражданстве на имя самого Геббельса было подано с лукавством. «Да, я… моя мать была немкой, а отец русским дворянином. Я знатного русского рода, мой Фюрер», – поспешно произнес он, стараясь звучать уверенно. Добавив про своего отца, он ускорил разговор, чтобы обрисовать его как некую приемлемую версию правды, не вызывая подозрений.

Гитлер, казалось, удовлетворился ответом. Судя по негодованию, прокатившемуся по лицу Фюрера, он понимал, что попал на тонкий лед, чуствовалось, что Таборицкий лукавит. Конечно, если бы он, как кто-то из его современных врагов, разыскал бы более подробную информацию о недавней Западнорусской войне в 1950-ых годах, и что фельдмаршал Паулюс не просто умер, а был там убит, то возникли бы вопросы к этому смело ищущему своему месту в новой Германии.

Гитлер продолжал изучать Сергея, словно пытался оценить не только его словесное содержание, но и настоящие намерения. Он слегка наклонился вперед, и в его голосе прозвучала новая нота, уже не такое резкое, но полный предельного интереса.

«А вы работаете в Рейхе, верно?» – спросил Фюрер, его выражение лица стало более сосредоточенным. «Я слышал о вашей деятельности. Вы ответственный за картотеку русской эмиграции и за наблюдение за её политическим настроением. Скажите, какова сейчас ситуация среди русских?». Сергей Таборицкий почувствовал, как напряжение в воздухе сгущается. Вопрос был прямым и требовал четкого ответа. На мгновение он задумался, вспоминая, как его работа вела к приватным контактам с Гестапо, как он организовывал вербовку переводчиков для Вермахта среди русских эмигрантов. Это была обязанность, о которой многие никогда бы и не подумали, но именно она сыграла свою роль в развитии победного для Рейха наступления на фронте во время Великой Отечественной Войны.

«Да, мой Фюрер, я стремлюсь к тому, чтобы собрать полную информацию о российских эмигрантах. Я взаимодействую с Гестапо в вопросах вербовки и целеустремлённо отслеживаю политические настроения среди русских арийцев. Это дает возможность главнокомандованию быть в курсе событий и, возможно, даже предугадывать действия потенциальных противников», – произнес он.

Сергей чувствовал, как его плечи напрягаются от страха. Он знал, что совсем недавние решения о вербовке и операции, проведенные через него, могли вызвать как недовольство на самом высоком уровне, так и одобрение, в зависимости от успеха. Гитлер склонил голову на бок, его эмоциональный магнетизм всё еще действовал, и он продолжал вглядываться в Сергея, как будто ища в его глазах нечто более глубокое, чем просто ответ.

«Это важно», – произнес Гитлер, всматриваясь в него с необычайной настойчивостью. «Наша нация не может позволить себе повторение того военного конфликта, который едва не уничтожил нас. Я знаю, что вы служили в армии, у вас есть опыт… опыт, который нам нужен сейчас. Республика Коми – это одно из ваших возможных направлений. Я хочу, чтобы вы направились туда и начали процесс дестабилизации из подполья. Подберите правильные инструменты, людей, научитесь у врага, просто не позволяйте своим целям быть заметными.»

Сергей задыхался от этой навязанной ему ответственности. Он не смог избежать чувства, что задание, данное ему, было рискованным и почти безумным. Задача по уничтожению стабильности в таком стратегически важном регионе оказывалась гораздо сложнее, чем военные действия на Западном фронте десятилетием ранее.

«Но, мой Фюрер, какие именно шаги вы хотите, чтобы я предпринял?» – едва собравшись с мыслями, спросил он.

«Сначала соберите информацию. Выясните, кто управляет республикой, кто является влиятельным персонажем, какие имеются военные запасы, насколько милитаризирован регион. Позаимствуйте элементы тактики, которые были задействованы вами на войне, и добавьте к ним новую стратегию, ту, которую сможет поддерживать Германия. Я хочу знать о каждом русском, о каждом националисте. Производите диверсии на другие государства в Сибири, сотрудничайте с герром Вагнером. », – добавил Гитлер, его глаза наполнились пылающей решимостью.

Сергей чувствовал, как непонимание и страх медленно превращаются в тревогу, осознание своей новой роли создавали внутри него пульсирующее напряжение, как будто под него подводили массивную основу из тонкой конструкции, собирающейся осыпаться в любой момент. Из него смогло вырваться только «Яволь, майн Фюрер».

«После того как вы получите данные, создайте небольшую группировку, помните, что мы – тени, которые должны оставаться незаметными. В случае успеха вы сможете поднять легкую фракцию, которая в конечном итоге приведет к перевороту. Собирайте все правые силы в этом государстве.», – продолжал Гитлер.

В этот момент Сергей стал понимать, что его жизнь, как и многие другие, стояла на краю. Не отказываясь от возможности, хотя внутренний голос возмущался, он снова попытался обосновать свою необходимость. «Да, Фюрер, я сделаю все возможное, чтобы выполнить вашу волю».

«Вы занимаете достаточно важную позицию», – произнес Гитлер, откидываясь на спинку стула, а затем добавил: «Но помните, что у нас особые ожидания от таких, как вы. Я надеюсь, к вашим обязанностям добавится что-то большее. Ситуация требует решительных мер, и я верю, что вы справитесь с этой задачей. Ступайте».

Таборицкий крикнул «Зиг Хайль», вскинул правую руку вверх и покинул комнату.

«Мой Фюрер, а как мне добраться до Коми?», – сказал Таборицкий и встал у входа в помещение. Фюрер отвечал: «Ах, да. У меня есть сведения, что вы являетесь ярым монархистом, герр Таборицкий, и были в рядах немецких монархических сил, возглавляемых наследником русского престола». «Я являюсь ярым национал-социалистом, мой Фюрер. Но да, мой Фюрер, это законный русский царь Владимир III, племянник убиенного Николая II», – отвечал Таборицкий. «Вы искренне верите в возвращение русского царства?», – спрашивал Фюрер. «Да, мой Фюрер», – после небольшой паузы ответил Таборицкий. «В таком случае, отправляйтесь с Владимиром в экспедицию в Вятку. Владимир по моему разрешению покидает Рейх, чтобы возглавить оставшуюся часть бывшего Руссланда. Отправляйтесь вместе с ним, а от Вятки переберитесь в Сыктывкар. Я уверен, вы найдёте способ, герр Таборицкий», – сказал Гитлер, вставая со своего кресла. Было видно, что он уже очень стар. У него тряслись руки, он уже не мог так харизматично жестикулировать во время своей речи, как это было раньше.

Таборицкий вскинул руку вверх и вновь прикричал «Зиг Хайль», а затем отправился в штаб монархической партии, чтобы присоединиться к Владимиру Кирилловичу Романову.

…

…

…

Берлин. Великий Германский Рейх. 22 марта 1960-го года, 18:07 по местному времени.

Таборицкий прибыл в штаб партии. Вокруг все готовились к отъезду. Поезд должен был въехать на территорию Рейхскомиссариата Московии, поехать через территорию Арийского братства Гутрума Вагнера и Самарское государство, возглавляемое Андреем Власовым. Въезд на территории других государств немцам был запрещён, поэтому, боевикам Гутрума Вагнера нужно было, под видом обычного «Русского марша», прикрыть поезд, пока он проезжает через Казанское государство. Власов не хотел вмешиваться в дипломатический скандал, поэтому, просто разрешит проход по своей территории арийцам.

– Здравия желаю ваше высоко-императорское величество! – выкрикнул Таборицкий, когда взгляд Владимира Романова упал на него.

– Вольно, господин Таборицкий. – добрым голосом сказал Романов и протянул руку Сергею. Тот её пожал.

– Я с вами… – начал Сергей, но Владимир его перебил:

– Я знаю, Фюрер мне передал. Проходи.

Вокруг большого помещения стояли члены русской монархической партии Великого Рейха и паковали вещи. Фюрер отпустил партийцев в Вятку, возвращать на престол семью Романовых. Гитлер неоднократно высказывался с восхищением о царской России даже в «Майн Кампф» и был рад помочь выжившему племяннику Николая II вернуть себе русский престол.

– Помогите господам собрать коробки с сервисом, пожалуйста. – сказал Владимир Кириллович.

– Да, ваше императорское величество. – ответил Сергей.

– Серёж, я ведь ещё не правлю никем, давай, пока без этого. Если тебе так прям хочется уважить меня, то мне будет достаточно «Владимира Кирилловича». – великодушно сказал Романов.

– Хорошо, Владимир Кириллович, виноват. – сказал Таборицкий и начал помогать партийцам с вещами.

Предметы вокруг собирающихся прямо или косвенно, становились частью этой новой реальности, которая ждала Сергея и нового царя. Выстраивая свои вещи в аккуратные стопки, Таборицкий чувствовал, как каждая из них несет на себе отпечаток времени, каждого мгновения, проведенного в этом городе. Мундиры, портреты, старинные книги и даже личные письма – все обретало новую жизнь, как если бы они являлись частью вечного уравнения, в котором каждый член значил свою долю в общей делу. Владимиру III, облаченному в традиционное русское одеяние, было видно, что он страдает от разрыва с прошлым, но в его глазах блеск надежды оставался живым. Он казался полным решимости – буквально каждый шаг в его движениях напоминал о величии той России, которую они стремились вернуть.

Процесс сбора вещей протекал неторопливо, но напряженно. Таборицкий несколько раз ловил себя на том, что его мысли блуждают, переносясь в прошлое – визуализация победных парадов, улыбки людей, мирные дни, когда книги читались при свечах, а общение с умными собеседниками было привычным делом, а не с глупыми евреями. Он отвлекался от мыслей, когда к нему подошел один из соратников Владимира Кирилловича – задумчивый, с лёгкой бородкой и острым взглядом, офицер Дмитрий Гордеев-Амурский, который держал в руках горсть старинных монет, символизирующих утраченные богатства.

– Сергей, что-то мне подсказывает, что эта коллекция не нужна нам… Зачем ты кладешь эти монеты? – спросил Дмитрий.

– Мы должны брать с собой не только вещи, но и душу нашей утраченной страны. – решительно ответил Таборицкий, переглядываясь с остальными членами партии. В из глазах читалась бодрость и готовность к возвращению русского царства. Каждый из них чувствовал, что они несут ответственность не только за себя, но и за прошлое, которое они желали вернуть.

Сергей Таборицкий, которому недавно исполнилось 62 года, олицетворял собой образ человека, обремененного весом пережитых лет и испытаний. Его тело было худощавым и сухопарым, с вытянутыми скулами разумного, но изможденного мужчины. Глубокие морщины прорезали его лоб и щеки, придавая лицу выражение одновременно мудрое и настороженное, словно каждый штрих напоминал о бесчисленных трудностях, которые он пережил. Востроносый профиль, придающий ему некоторую харизматичность, завершают едва заметные губы, которые редко расползались в улыбке, а если и расползались, то в какой-то, прямо скажем, злой улыбке. Куда более привычным было усталое, даже суровое выражение – оно отражало не только понимание жестоких реалий жизни, но и его глубокую преданность своему делу и идеалам.

После сборов началось собрание, проясняющее общие цели экспедиции. Сначала выступил Владимир III, он вспоминал Западно-русскую войну, и как оставшиеся коммунисты попытались уничтожить всеми любимую Московию, но великий Фюрер смог спасти Москву и Петроград дабы дать России шанс вновь стать первопрестольной. Дальше дело перешло к обсуждению плана. Кто-то упоминал о необходимости остановиться в Самаре, где когда-то бурно разбирались судьбы страны. Самара должна была стать временным пристанищем, местом, где они могли бы сосредоточиться и подготовиться к следующему шагу. В Самаре они должны были встретиться с отрядом русских «СС» Гутрума Вагнера, чтобы продолжить путешествие в Вятку. Обсуждая маршрут, некоторые высказали идеи об альтернативах – как лучше добраться до пункта назначения.

Каждый мнился знакомым маршрутом. Один из членов партии даже вытащил план на старой карте, обозначив те участки, которые они уже знали как опасные, так как они охранялись коммунистами. Обсуждение затянулось – в воздухе витало чувство национального долга и неотложной необходимости, и каждый понимал, что возвращение – это не только смена флага, но и величественное возвращение к культурным истокам, к традициям, к самой душе России.

Когда вещи были собраны и целый мир, казалось, сжался до сумок и коробок, Таборицкий, Романов и их спутники, полные решимости и благородной усталости, в последний раз помолились перед долгой дорогой. В небесах, затянутых облаками, слабо пробивалось солнце – как последний прощальный взгляд покидающего места, которое когда-то было почти родным для партийцев, но теперь стало символом необходимости двигаться дальше.

В последний раз было спето традиционное «Боже, царя храни!» в штаб-квартире партии, и вот, с тяжелыми шагами, они вышли на улицы Берлина и пошли в сторону вокзала. Уверенность и объединенные устремления создавали своеобразный магнетизм, движущий вперед, вне зависимости от суровой реальности, ожидающей впереди. Их путь предстояло начинать с достоверной исторической платформы, где на каждом повороте на них ждали неизвестные препятствия, полные потерь и, возможно, новообретенного величия.

…

…

…

Берлин. Великий Германский Рейх. 22 марта 1960-го года, 23:00 по местному времени.

Вокзальная станция Фридрихштрассе была многолюдной. Поезд Берлин-Москау готовился к отправлению. Владимир Романов и его спутники в сумраке вокзала нашли нужную платформу.

Таборицкий, слегка суетясь, проверял свои бумаги.

– Ну что, готовы к поездке, господа? – спросил он, обращаясь к своим спутникам. Владимир Кириллович, довольно уверенным голосом, ответил:

– Постараемся выжать из этой поездки максимум. У нас есть дела, которые нельзя оставлять на потом.

Гордеев-Амурский, который обычно предпочитал молчать, неожиданно с кокетством добавил:

– А у меня есть особые планы на этот вечер. Подцеплю какую-нибудь красотку в вагоне-ресторане. Ехать ух как долго, я успею.

– Не забудь надеть каску на своего солдата, герр Амурский. – с сарказмом сказал Владимир Романов, ухмыляясь со слов офицера.

Господа подошли к контроллёру у дверей в поезд. Таборицкий предъявил свой паспорт гражданина Рейха и партийный билет НСДАП. Только он был членом партии Фюрера среди всех предъявляющих документы.

Сев в своё купе, Сергей расправил свою куртку и посмотрел в окно, наблюдая за провожающими. Поезд медленно тронулся, и он почувствовал легкую дрожь от движения. Не успел он устроиться, как в купе появился какой-то человек. Он выглядел странно, с поджарым телосложением и острыми чертами лица. Таборицкий насторожился и инстинктивно направил на него свой Вальтер.

– Что тебе нужно? Выглядишь, как «красный». – спросил он, чуть сжимая рукоять. На левой руке у человека виднелась татуировка красной звезды, которую он успел скрыть так, чтобы Сергей не успел запомнить.

Человек, не теряя спокойствия, ответил:

– По делу. Просто послушай. – сказал он и достал маленький пакетик и осторожно открыл его. Внутри был белый порошок.

– Попробуй. Тебе будет хорошо. Я знаю, что тебе пришлось пережить расстрел своей матери. Это утолит боль. – сказал он, наклоняясь чуть ближе к Сергею.

Таборицкий колебался, но что-то в голосе собеседника, легкая интрига и желание утолить боль давней потери матери, которая была на самом деле еврейкой, заставили его взять пакетик. После того как он попробовал, волнительно приятное ощущение мгновенно охватило его. Он почувствовал, как бурный поток энергии заполнил его тело. Он опустил свой пистолет.

Человек заметил его реакцию и с легкой улыбкой заговорил снова:

– Хочешь больше? У меня есть.

Таборицкий, уже поддаваясь искушению, только кивнул. За беседу они пришли к цене – 200 рейхсмарок за три килограмма. Это было много, но в тот момент это казалось ему ничем.

Они заключили сделку, и Таборицкий отдал свои деньги. Человек, пересчитав наличные, передал ему пакет, а ещё жидкость с иглой.

– А ещё коли это в вену, так приятнее будет, в подарок тебе. – сказал человек. Таборицкий под действием наркотика уже ничего не хотел отвечать. Он только хотел ещё.

Так начался новый и неожиданный этап в жизни Сергея Таборицкого. Поезд мчался в темноту, а он снова бросил взгляд в окно, находясь под действием морфия.

…

…

…

Москау. Рейхскомиссариат Московия. 25 марта 1960-го года, 21:56 по местному времени.

Когда Таборицкий вместе с Владимиром Кирилловичем и всей монархической партией приехали в Москау, город встретил их болеющей атмосферой и налётом исторической тяжести, словно каждый камень на дороге хранил эхо прошедших эпох. Гранитные здания, когда-то гордо поднимавшиеся к небесам, теперь были залиты серым светом, отражая жесткость и строгость нового порядка. Окно в мир, которое они видели с высокой платформы для поездов, открыло им гораздо больше, чем просто бетонные фасады и ребристые дороги. Небо было затянуто низкими, тяжелыми облаками, которые остались после ядерной бомбардировки Калинина, Новосибирска и Омска во время Западнорусской войны, лишая города утреннего света, а ветер, проносясь между колоннами и углами зданий, доносил до товарищей отголоски забытой свободы. Улицы, когда-то заполненные жизнью и шумом, теперь выглядели почти опустевшими. По гостиницам и кафе скользили тени, скрывающиеся в полутемных переулках, где, казалось, время остановилось. В этом новом городе, новой Москве, даже мгновения тишины казались пропитанными страхом и осторожностью.

Они медленно пробирались к вокзалу Паулюсштрассе, идя по бывшему Арбату, который теперь назывался улицей Бормана. Направление указывали таблички на лавках и столбах, пока они не вышли на площадь трёх вокзалов: Людендорффштрассе, Паулюсштрассе и Гиммлерштрассе, расположенных почти в самом центре Москау. С каждой минутой ностальгия всё сильнее охватывала Таборицкого. Его взгляд скользил по лицам прохожих – были ли они искренними или скрывали свои намерения, – а затем останавливался на высокотехнологичных плакатах со свастиками и флагами рейхскомиссариата, провозглашающими новый порядок. Однако весь этот пейзаж с хмурыми СС-овцами и высокими барьерами почему-то напоминал старинные города Европы, где царили искусство и архитектурная гармония. Здесь же даже дух культуры будто рассыпался на мелкие частицы, поглощённые гнётом тоталитаризма. Достигнув вокзала, они оказались в водовороте разнообразия форм и линий, которое вызывало невольное удивление. Всё здесь действовало на нервы слишком стремительно, будто ожидание чего-то неизбежного витало в воздухе. Осыпающиеся люстры в зале ожидания мерцали холодным, почти безжизненным светом, отражая дух настоящего века – века, где надежда и отчаяние шли рука об руку, а жажда свободы могла быть подавлена одним лишь жестом, одним приказом. Этот свет, как и всё вокруг, казался чужим, искусственным, словно сама реальность была искажена, подчинена новому порядку, где даже красота архитектуры служила напоминанием о победе фашизма.

На фоне бурлящей атмосферы вокзала, где люди торопливо двигались в разные стороны, Владимир III обратил внимание на Таборицкого. Его попутчик казался погружённым в себя, взгляд его был мутным, а движения – спонтанными и рассеянными. То, как Сергей временами словно замедлял время, привлекло внимание Владимира, и он, решив, что это просто нервозность из-за их дела, медленно приблизился, чтобы задать вопрос.

– Сергей, ты в порядке? Ты выглядишь так, будто на тебя опустился какой-то туман. – усмехнулся Владимир, его голос звучал дружелюбно, но в нём сквозила искренняя тревога. Он хотел понять, не перешло ли их обычное напряжение в нечто более тёмное.

Таборицкий, будто вырванный из глубоких раздумий, резко вздрогнул и повернулся к Владимиру Кирилловичу, попытавшись улыбнуться, но улыбка вышла натянутой.

– Да нет, всё в порядке, просто много мыслей в голове. Что же нас ждёт?… – произнёс он, сразу же вспомнив о последнем инциденте и той странной смеси, которую ему предложили, и которую он продолжил употреблять каждые три-четыре часа. Слова будто застревали у него на языке, и он осознал, что не может сказать правду. Он не хотел, чтобы царь начал строить догадки, которые могли бы поставить под угрозу их планы.

Владимир Кириллович, не веря до конца его словам, продолжал пристально смотреть на Таборицкого. Лицо Сергея казалось бледнее обычного, а зрачки были расширены, выдавая следы чего-то ненормального.

– Ты же не принимаешь что-то… опасное? – метко спросил он, стараясь сохранить лёгкость в голосе, но внутреннее напряжение нарастало. Ответ Таборицкого звучал неубедительно и говорил о том, что он едва будет контролировать себя, охотясь за очередной дозой.

– Всё нормально, просто поздно лёг спать, а сейчас мысли разбегаются. Не переживайте, Владимир Кириллович, это просто усталость. – попытался успокоить его Сергей. За его спиной всё ещё стояли тени недавних событий, и он не мог позволить им исчезнуть слишком рано, не разобравшись во всём до конца, но в глубине души Таборицкий понимал, что чем больше он будет врать, тем сильнее будет подводить Владимира к правде, которая нависала над ним, как страшная тень. Он знал, что не может позволить себе показать слабость, и притворяться нормальным стало вопросом выживания. Однако его объяснения только усилили тревогу в отношениях партийцев, и Владимир, не веря его словам, всё больше беспокоился о том, куда может завести этот непроглядный мрак, окутывавший Таборицкого.

…

…

…

Граница между Самарским государством и Рейхскомиссариатом Московия. 27 марта 1960-го года, 04:14 по местному времени.

Поезд резко остановился. Так, что инерция от торможения пробудила почти всех пассажиров. А тех, кто не проснулся после остановки, разбудили выстрелы из-за окон.

Таборицкий с синяками под глазами, явно не от недосыпа, вышел из своего купе. Увидел он Гордеева-Амурского с прострелянной головой, а напротив его трупа было разбитое окно. Сергей, осознав опасность нахождения в прямом положении быстро лёг на пол. Из улицы послышалась песня «Белая армия, чёрный барон…». Чувствовалось, что тот, кто это пел, не обладал приятным голосом. Это было, скорее, даже не пение, а громкие вопли. Однако, Сергея волновало не это, а местонахождение царя. Было очевидно, что если на поезд напало «Красное сопротивление», то если они узнают о потомке убиенного Царя в поезде, то ни от кого живого места здесь не останется.

Полковник Энгельгардт приполз к Таборицкому, отодвинув труп Амурского и закричал:

– Господин Таборицкий, на нас напали коммунисты из северного фронта!

– Отряды Тухачевского? – спросил Сергей.

– Да. – ответил Энгельгардт.

– Где царь? – спросил Сергей.

– В своём купе. При нём Бенкендорф и Головлёвский. Вооружены до зубов. – ответил Герман.

– Чего же мы лежим тогда? Надо ползти защищать царя! – пытался перекричать Таборицкий пулемётную очередь по поезду. Сергей и Герман Энгельгардт поползли в сторону купе Владимира Кирилловича.

Пулемётные очереди прошивали вагоны, выбивая стёкла и оставляя на обшивке рваные звёзды от пуль. Таборицкий и Энгельгардт, прижимаясь к полу, ползли по коридору, усеянному осколками и гильзами. За спиной у Сергея хрипел раненый офицер, пытавшийся заткнуть рукой кровоточащую дыру в животе.

– Где Бенкендорф? – прошипел Таборицкий, на мгновение, приподняв голову.

– У локомотива! – Энгельгардт указал вперёд, где из разбитого окна валил дым.

За дверью купе Владимира Кирилловича Романова слышались резкие команды:

– Заряжай!.. Пли!

Грохот выстрела – и очередной красноармеец за окном рухнул на насыпь. Царь, в расстёгнутом мундире, лично стрелял из охотничьего ружья, пока Головлёвский перезаряжал антикварные «Вальтеры» со времён Великой Отечественной Войны, которые партия везла с собой.

– Ваше Императорское Величество! – Таборицкий ввалился внутрь вместе с полковником Энгельгардтом, едва увернувшись от очереди. – Надо запускать паровоз! Тухачевский не станет долго возиться – подтянет артиллерию и разнесёт нас в щепки!

Связист Абдергальден бросил взгляд на разбитый телеграфный аппарат: связь с Самарой была мертва. Пули изрешетили переносную рацию, а через пару секунд его самого. Пули вонзились в артерии связиста и забрызгали Царя и его соратников. Энгельгардт взял «Вальтер» и выстрелил Абдергальдену в голову, чтобы тот не мучился в агонии. Они бы не смогли спасти его в такой ситуации.

– Бенкендорф уже у машиниста. Но котёл остыл… – Царь резко наклонился, спасаясь от новой пули, впившейся в стену.

– Тогда мы все умрём, как псы у чужого забора, ваше Императорское Величество. – скрипнул зубами Энгельгардт.

Бенкендорф, обмотав голову окровавленным шарфом, колотил прикладом по замку топки. Машинист лежал в углу с перерезанным горлом – партизаны успели пробраться в кабину.

– Чёрт! – Прибежавший Таборицкий рванул рычаг подачи пара. Металл скрипел, но не поддавался.

За окном, в предрассветной мгле, мелькали силуэты в будёновках. Кто-то кричал:

– Бей буржуев! За Ленина!

– Дайте мне три минуты, – прохрипел Энгельгардт, хватая лом. Он ударил по заслонке – и с треском открыл доступ к углю.

Котёл застонал, набирая давление. Бенкендорф, стиснув зубы, бросил в топку последние доски от ящиков.

– Поедем на мебели, господа! – воскликнул он.

Снаружи раздался ужасающий рёв:

– Бронепоезд! – выкрикнул Владимир Кириллович.

Из-за поворота, освещённый прожекторами, выползал стальной монстр с красной звездой на броне. Орудийный ствол медленно повернулся в их сторону. Всем стало ясно, что Красная Армия, то есть, «Сопротивление», их здесь ждала.

– Тронулись! – Таборицкий рванул регулятор.

Со скрежетом колёс состав дёрнулся вперёд, едва избежав первого артиллерийского снаряда, разнёсшего рельсы позади.

Владимир Кириллович, высунувшись из окна, стрелял по бегущим красноармейцам. Головлёвский тащил к двери ящики с гранатами и читал «Отче наш». Владимир Кириллович поддержал его и тоже начал молиться, параллельно отстреливаясь от солдат Красной Армии.

– Держитесь! – Энгельгардт влез на крышу, «поливая» из антикварного MP-40 группу кавалеристов, пытавшихся нагнать поезд.

Автомат 1945-го года уже довольно функционировал, поэтому, каждая очередь давалась полковнику с трудом. Чтобы облегчить тяготу он между делом вскрикивал что-то в роде: «Получайте, Красные суки!» или же «Боже, Царя храни!».

Таборицкий, стиснув штурвал, видел в темноте лишь две вещи: стрелку манометра, ползущую к красной черте, и лицо наркодилера из Берлина, мерещившееся в стекле.

– Ты уже мёртв, Сергей… Ты просто ещё не лёг в гроб… Царь Алексей жив…, – шептало отражение.

Бронепоезд дал второй артиллерийский залп. Снаряд угодил в хвостовой вагон, разорвав его в щепки. Несколько членов партии погибло на месте. Но оставшийся состав поезда уже нырнул в тоннель, оставляя за собой только дым и крики побеждённых красноармейцев. А бронепоезд был слишком велик для того, чтобы пройти в тоннель вслед за локомотивом.

В кабине воцарилась тишина, нарушаемая лишь прерывистым дыханием Энгельгардта. Во время боя на крыше через его правое плечо прошла пуля.

– Куда теперь? – спросил он, вытирая кровь с лица и перевязывая самому себе плечо.

Таборицкий достал из кармана ампулу с мутной жидкостью.

– В Самару… Или в ад. Какая разница? – сказал Владимир Кириллович.

Сергей вколол себе очередную дозу, пока царь, с отвращением от всего случившегося, отворачивался от него. Наступал рассвет.

Вокзал имени Антона Деникина, Самара. Самарское государство. 27 марта 1960-го года, 08:37 по местному времени.

Поезд вполз на станцию, как раненый зверь. Два вагона оторваны, обшивка изрешечена пулями, из-под колёс сочилась вода – где-то пробили паровой котёл. На перроне уже стояли Власовские солдаты в чёрной форме: немецкие каски, но русские погоны и повязки. Над вокзалом развевался торговый флаг Самарского государства – русский триколор, но с мечом и свастикой в лапах.

Первым вышел Владимир Кириллович Романов. Его мундир был в пороховой копоти, лицо – бледное, но глаза горели холодным огнём. За ним, спотыкаясь, выбрался Таборицкий – зрачки расширены, пальцы дрожали. Остальные выносили раненых. Из толпы офицеров вышел высокий мужчина в белом кителе с золотыми аксельбантами. Андрей Власов. Его лицо, когда-то румяное, теперь было испещрено морщинами, а усы, некогда холёные, теперь напоминали жёсткую щётку. Но улыбка осталась прежней – широкая, почти дружелюбная, если бы не глаза. Глаза были как у старого волка: усталые, но всё ещё опасные. На переносице у него сидели очки ещё со времён Великой Отечественной Войны.

– Ваше Императорское Величество! – Власов широко раскрыл руки, словно встречал родного брата.

Владимир Кириллович не ответил на объятия. Он лишь слегка наклонил голову, как делал с подчинёнными.

– Генерал. Ваши люди знали о засаде? – спросил Романов, будто, обвиняя во всём произошедшем именно Власова.

Власов замер на секунду, затем рассмеялся, показывая жёлтые зубы.

– Если бы знали – встретили бы вас с оркестром! – Он хлопнул Царя по плечу, но тот не дрогнул.

– Тухачевский – змея. Ползёт, где не ждёшь. Но теперь вы в Самаре. Здесь вас не достанут. – продолжил он более спокойным тоном.

На перроне построили оставшихся монархистов. Из 32 человек партии уцелело 11. Пятеро – тяжело ранены.

– Подполковник Гордеев-Амурский? – спросил Власов, сверяясь со списком.

– Убит, – буркнул Герман Энгельгардт, держась за перевязанное плечо. – Пуля в лоб. Даже не понял, что умер.

– Жаль. Хороший был офицер… Хотя и слишком любил женщин, – Власов сделал пометку в блокноте.

Таборицкий, стоя в стороне, наблюдал, как Андрей Власов, охраняемый десятками своих бойцов, подсчитывает потери. Как скотину на рынке.

– А вы… Сергей Владимирович Таборицкий, да? – Власов вдруг повернулся к нему. – Слышал, вы в Берлине с Гестапо работали. Интересно, как вам наш… скромный совместный быт?

В его голосе звучала насмешка. Власов ненавидел тех, кто продолжал служить немцам напрямую. Он сам предпочитал делать вид, что Самара – "независимое государство".

– Быт как быт, – Таборицкий медленно поднял глаза. – Только вот флаги у вас… странные. Орёл со знаком индийского солнца. Вы то ли Царь, то ли рейхсканцлер.

После этих слов резко наступила тишина. Даже Владимир Кириллович нахмурился. Власов усмехнулся, но в глазах вспыхнул холод.

– Мы здесь… адаптируемся, Сергей Владимирович. Чтобы выжить. Впрочем, вам, я слышал, тоже не чужды компромиссы. – сказал Андрей. Его взгляд скользнул к постоянно дрожащим рукам Таборицкого.

Пересчитав выживших, Власов повёл однопартийцев в здание вокзала, где был накрыт стол: чёрный хлеб, солонина, даже бутылка бургундского коньяка – "гостинец от союзников".

– Вы ведь знаете, зачем вас направили в Вятку? – Власов налил себе коньяк, но Царю подал только воду.

– Мы сами туда направились, чтобы восстановить монархию, – сухо ответил Владимир Кириллович.

– Говорите так, будто это не был приказ Фюрера. – сказал Власов.

– Фюрер – старый болван, Андрей Андреевич. Порой, мне кажется, что этот старикашка окончательно выжил из ума. Он видит угрозу для Рейха во всём, что движется и не говорит по-немецки. Когда мы установим монархию, он поплатится за свой поход на землю русскую, и мы вернём Москву. Так что, это мы направляемся, а не он. – разозлённо говорил Владимир Романов.

– Ха! За такие слова я бы вас мог сдать, но я не буду, Ваше Величество. Мне самому было бы прекрасно, чтоб дело ваше правое верх взяло. Однако, я полагаю, что вы лжёте всей своей недопартией! – Власов стукнул кулаком по столу. – Вы едете, чтобы изображать монархию! Берлину нужна вывеска. "Смотрите, русские сами вернули царя!" А вы… – он ткнул пальцем в воздухе, – будете марионеткой. Как я. Как Вагнер в Перми… извиняюсь, в «Пермьхайме», как он сам его кличет!

Царь Владимир III не ответил. Но Таборицкий заметил, как его пальцы сжали стакан так, что костяшки побелели.

– А что предлагаете вы, генерал, даже если мы лжём? – наконец спросил Владимир Кириллович.

Власов откинулся на стуле.

– Я предлагаю… не торопиться. Вятка – гнездо бандитов. Сначала нужно зачистить. Мои люди могут помочь. – сказал он.

– У Вагнера дешевле будет, Андрей Андреевич, да и ребята его посолиднее твоих «солдатишек» дерутся. Ты им мундиры то менял после Великой войны? – говорил надменно Царь.

– Уели, Ваше Императорское Величество. Что-ж, я предполагал, что наша помощь вам не пригодится. Тогда… действуем, как сказал Фюрер. Гутрум, входите! – крикнул в конце Власов.

В помещение вошёл угрюмый бородатый мужчина с какими-то безумными глазами. Это был Гутрум Вагнер. Так и не скажешь, что ему недавно исполнилось только 20 лет. Выглядел он на все 30.

– Хайль Гитлер! – вскрикнул он, вскинув правую руку вверх. Его примеру последовали все присутствующие в кабинете, даже Царь.

– Итак, мои люди готовы помочь, мы получили приказ от Фюрера. Будем готовы выдвинуться завтра же. – уверенно говорил Вагнер.

– Спасибо вам огромное. – сказал Царь и со всей душой протянул руку Гутруму. Тот принял её и улыбчиво пожал.

– Господа, предлагаю выпить! – воскликнул Власов и, наконец, поделился своим коньяком.

Вагнер, Романов, Власов, Таборицкий, Энгельгардт, Бенкендорф, Головлёвский и другие получили по бокалу коньяка, хотя некоторые из них, даже слова не промолвили за переговоры с Андреем Власовым.

– За тысячелетний Рейх! – произнёс тост Вагнер.

– За тысячелетний Рейх! – нехотя поддержали все остальные. Партийцы боялись, что если они не будут потакать во всём Вагнеру, то никто больше не доставит их в эту заветную Вятку. Действительно, а кто ещё? Власов, который за своих, откровенно, «устаревших» солдат берёт по 300 рейхсмарок за батальон. Кто ещё?

Вагнер буквально продавал себя – но он понимал: без него партийцы не доедут, а это был приказ Фюрера, которого нельзя ослушаться.

Вечером все гости разошлись. Завтра был тяжелейший день – начало перехода через Казанское государство, которое было совершенно не дружественным для Рейха и его сателлитов.

На улице Таборицкого нагнал Энгельгардт.

– Ты видел, как он на тебя смотрел? – прошипел он. – Власов знает, что ты «под кайфом» был почти весь вечер. Если он доложит в Берлин…

– Пусть попробует, – Таборицкий достал из кармана ампулу. – У меня свои методы убеждения.

В тени вокзала стоял власовский офицер и внимательно записывал их в свой блокнот.

Также, ночью доложили, что все пятеро раненых партийцев скончались. В живых остались лишь Таборицкий, Энгельгардт, Бенкендорф, Головлёвский, генерал-майор Владимир Харжевский, отставной офицер Александр Айфельд и сам Царь Владимир Романов.

…

…

…

Сергей Таборицкий лежал в своей комнате, ворочаясь в липком от пота одеяле. Ломка сводила челюсти, в висках стучало, а за стеной кто-то шептал.

– Сергей… – произнёс голос какого-то мальчика.

Он резко сел. В углу помещения, где только что была тьма, теперь горела свеча. А перед ним стоял мальчик. Худой, бледный, в застиранной рубашке с вышитым вензелем «А». Это был покойный Алексей Романов.

– Ты… – Таборицкий попытался встать, но тело не слушалось.

– Ты знал, да? – Алексей улыбнулся. На его шее синел финский шрам – точь-в-точь как на трупе в расстрельном подвале Ипатьевского дома. – Что я жив. Что они не смогли…

Он кашлянул, и изо рта брызнула кровь.

– Владимир – не Царь. Он просто… кукла. А ты везешь его на трон, который мой. – произнёс малыш.

Таборицкий попытался схватить пистолет под подушкой, но его пальцы прошли сквозь металл.

– Где ты? – прохрипел он.

Алексей наклонился, и его дыхание пахло могильным холодом:

– Там, где ты будешь скоро. В земле. Если не станешь моим регентом, пока не найдёшь меня…

Внезапно свеча погасла. Настенные часы забили так громко, что Таборицкий, казалось, потерял из-за этого сознание.

…

…

…

Сергей Таборицкий вскрикнул и упал со своей кровати. В комнате было пусто, но на полу лежала лужица воды – как будто кто-то только что вышел из реки. Он дрожащими руками достал ещё одну ампулу морфия, но вдруг замер. На зеркале в раме кто-то написал кровью большими буквами: «НАЙДИ МЕНЯ».

…

…

…

Вокзал имени Антона Деникина, Самара. Самарское государство. 28 марта 1960-го года, 05:30 по местному времени.

Холодный рассвет застилал перрон вокзала сизой дымкой. Поезд, который должен был везти их дальше, стоял, окутанный паром – огромный, чёрный, с бронированными вагонами и зенитными пулемётами на платформах. На борту красовалась свежая краской надпись большими буквами: «РУССКИЙ МАРШ. ЗА ВЕРУ И НАЦИЮ». Владимир Кириллович вышел первым. Его тёмно-синий мундир с золотыми аксельбантами резко выделялся на фоне серых шинелей власовской охраны. Он молча осмотрел состав, сжав губы. Это не был царский поезд – это была боевая машина, и он понимал, что едет не как монарх, а как заложник чужих амбиций, но приходилось смириться ради своей цели.

– Ваше Императорское Величество, всё готово, – доложил Энгельгардт, поправляя кобуру.

Царь Владимир кивнул, но не ответил. Его взгляд скользнул к Таборицкому, который стоял поодаль, закуривая папиросу. Руки Сергея дрожали – не от холода, а от ломки.

– Ты в порядке, Сергей? – тихо спросил Владимир.

– Как никогда, Владимир Кириллович, – буркнул Таборицкий, швырнув окурок под колёса.

Власовские офицеры построили людей. 7 полностью уцелевших монархистов, 30 эсэсовцев из личной гвардии Вагнера и дюжина самарских «добровольцев» – тех, кто вызвался сопровождать «будущего царя» за двойной паёк. Перед ними, расставив ноги, стоял оберштурмфюрер Леонид Дроздов – правая рука Гутрума Вагнера. Высокий, с выбритыми висками и шрамом через левый глаз, он курил самокрутку, не обращая внимания на дым, щипавший глаза всем присутствующим.

– Ну и вид… – Дроздов бросил окурок под колёса. – Как будто вас через ад протащили, Ваше Императорское Величество.

Владимир Кириллович ничего не ответил и спрыгнул на перрон, не подавая руки нацисту.

– По вагонам! – скомандовал Дроздов, щёлкая затвором автомата MP-40.

Люди грузились молча. Никто не пел, никто не шутил. Даже эсэсовцы, обычно орущие похабные частушки, сегодня были угрюмы. Все знали – впереди Казань. А Казань – это враждебная республика, пусть и слабая.

В купе первого класса, где когда-то ехали генералы Белой армии, теперь сидел Гутрум Вагнер. Он разложил на столе карту, помеченную красными крестами.

– Здесь мы ударим первыми, – ткнул пальцем в район за Волгой. – Казанцы держат там склады. Сожжём – и дальше на север, к Вятке.

– А если нарвёмся на засаду? – спросил Бенкендорф, снимая окровавленную повязку с головы.

Вагнер усмехнулся:

– Тогда устроим ещё один «Марш». Только на этот раз – по их костям!

Таборицкий зашёл в туалет вагона, захлопнул дверь и достал шприц. Руки тряслись так, что он едва попал в вену.

– Чёрт… – тихо произнёс он, услышав шаги за дверью.

Он быстро спрятал шприц, но дверь уже открывалась.

– Ну что, герр Таборицкий, готовы к подвигу? – в проёме стоял Дроздов, ухмыляясь.

– А вы? – Сергей с силой вытер рот рукавом.

– Я всегда готов, – Дроздов похлопал по кобуре. – А вот ты… Смотри не подведи Фюрера. Или мы найдём тебе другой укол.

Он вышел, оставив дверь в туалет открытой.

Паровоз дёрнулся, и поезд тронулся. Владимир Кириллович стоял у окна, глядя, как Самара медленно исчезает в дыму.

– Вы думаете о чём-то, Ваше Императорское Величество? – спросил Головлёвский.

– О том, сколько ещё таких вокзалов будет на нашем жизненном пути, – тихо ответил Царь.

Поезд набирал скорость. Впереди ждала Казань. А за ней – Вятка. И царский трон, вымощенный трупами.

Окраины Казани. Казанская республика. 28 марта 1960 года. 09:45 по местному времени.

Три бронированных грузовика с зарешеченными фарами и один бронепоезд пробирались сквозь утренний туман. В кузовах сидели русские эсэсовцы – люди в черной униформе с кроваво-красными повязками, на которых золотом горела буква "В", что означало «Вагнер».

Гутрум стоял в кабине первого грузовика, куря трубку. Его лицо, изуродованное шрамами от осколков под Москвой в 50-м, напоминало потрескавшуюся маску.

– Сколько до первой деревни? – спросил он, не глядя на карту.

– Пять минут, мой Фюрер, – ответил штурман, крепче сжимая руль.

Вагнер повернулся к Владимиру Кирилловичу, сидевшему рядом.

– Ваше Императорское Величество, сейчас вы увидите, как мы очищаем путь для вашего престола. – гордо произнёс Вагнер. Царь вновь промолчал.

Вскоре, колонна добралась до деревни Красный Яр. Грузовики ворвались на центральную улицу, давя скот и сбивая плетни. Из домов выбегали люди – старики, женщины, дети. Кто-то кричал:

– Опять "Марш"! Прячьтесь!

Но прятаться было уже поздно. Эсэсовцы выстроились в линию, подняв свои автоматы MP-40.

– По спискам! – грозно рявкнул Вагнер.

Первым вытащили учителя местной школы – мужчину лет сорока в разорванном пиджаке.

– Ты преподавал советскую историю? – громко спросил Дроздов, приставив пистолет ко лбу.

– Нет! Я… – начал отвечать мужчина, но его перебил выстрел. Его тело рухнуло в грязь. Послышался смех русских эсэсовцев. Даже, скорее, гогот.

Из сарая выволокли старика с орденом Красной Звезды на выцветшей гимнастерке.

– Комиссар 32-й стрелковой дивизии Красной Армии, – читал Гутрум Вагнер из списка. – Лично расстреливал пленных казаков в 43-м.

У старика не хватало сил, чтобы что-то ответить. Уж слишком стар он был.

Два выстрела в живот. Старик завыл, но Вагнер поднял руку, чтобы больше не было выстрелов по старику.

– Пусть истечет кровью эта Красная мразь! – скомандовал Гутрум.

Затем, к колодцу в центре деревни согнали всех мужчин от 16 до 60.

– По приказу Фюрера и именем Пакта Единства, – Вагнер развернул листок, – деревня Красный Яр признана рассадником партизан (конечно, это было не так). Приговор – тотальное очищение.

Пулеметы загрохотали. Трупы заполонили пространство вокруг колодца. Женщины и дети лишь всхлипывали и визжали. И за это, они тоже получали по пуле в лоб.

Таборицкий стоял у горящего дома, наблюдая, как пламя лижет фотографии на стене – чьи-то свадьбы, дети, похороны…

– Ну как, Сергей Владимирович? – Вагнер хлопнул его по плечу. – Не жалеете, что перешли на сторону настоящей России?

Таборицкий молча достал шприц с морфием и укололся прямо при Гутруме.

Вагнер рассмеялся:

– А вот вам бы в особый отдел… Но сегодня вы нужны живым. По машинам, господа, хватит!

Колонна двинулась дальше. В кузовах грузовиков царские офицеры сидели вперемешку с эсэсовцами, не глядя друг на друга. Только Владимир Кириллович Романов смотрел в тёмное окно, где в дыму горели последние дома Красного Яра.

– Это и есть мой трон? – тихо спросил он.

Вагнер, докуривая сигарету, ухмыльнулся:

– Нет, Ваше Императорское Величество. Это фундамент.

…

…

…

Гутрум Вагнер ехал в главной машине, куря трубку с дурманящим дымом. Его единственный глаз (второе веко навсегда срослось после осколочного ранения) следил за картой, где красным карандашом были помечены деревни, подлежащие "очищению" по пути к Вятке.

– Следующая – Заречье, – прошептал он, и водитель кивнул.

Грузовики и бронепоезд вновь ворвались в спящее село, давя плетни и пугая скот. Люди выбегали из домов – старики, женщины, дети. Они уже знали, что такое "Русский Марш".

– По спискам! – сказал Дроздов, вытаскивая из кармана уже потрёпанный блокнот.

Из сарая вытащили старуху с орденом "Матери-героини" на выцветшем платье.

– Родила пятерых коммунистов, – прочитал Дроздов. – Расстрелять.

Она не плакала. Только шептала:

– Господи, прости их…

Очередь из MP-40 разорвала её на части.

…

…

…

Последняя деревня перед Вяткой – Черноречье. Здесь не было сопротивления. Люди стояли на коленях, сложив руки на затылках. Даже дети молчали.

– Где староста? – спросил Вагнер.

Из толпы вышел хромой старик.

– Мы сдаёмся… Только не трогайте детей. – сказал он.

Вагнер улыбнулся:

– Хорошо.

Он дал отмашку рукой – и эсэсовцы начали строить людей у стены амбара. В этот момент из толпы выскочил мальчишка лет двенадцати. В руках он сжимал топор.

– Суки! – закричал он и взмахнул. Лезвие вонзилось в шею Александра Айфельда – одного из выживших офицеров монархической партии. Кровь фонтаном хлынула на снег. Александр рухнул на землю.

– Ах ты… – Вагнер даже не достал пистолет.

Десять стволов разрядились в мальчика одновременно. Его тело отбросило к стене, где оно и осталось лежать – маленькое, изрешечённое, с все ещё сжатым топором в руках. Из построенной толпы послышался женский визг матери мальчика. Однако, он замолчала, потому что, в неё тоже всадили несколько пуль.

Вагнер вытер сапог о мёртвого Айфельда.

– Всё равно был слабаком. Вятичи таких не любят. Что-ж, пойду «обрадую» Царя, что их осталось шестеро. – произнёс мысли вслух Гутрум Вагнер.

– Марш по машинам, господа! – крикнул Дроздов.

Вятка. Въезд в город. Вятское княжество. 28 марта 1960 года. 18:43 по местному времени.

Их встречали как героев. Толпа в лохмотьях кричала "Ура!", бросала под колёса цветы (откуда они взялись в марте – Бог весть). Над воротами висел огромный транспарант: "СЛАВА ЦАРЮ-ОСВОБОДИТЕЛЮ! СМЕРТЬ ЖИДОБОЛЬШЕВИКАМ!". Владимир Кириллович Романов, новый Царь, стоял в открытом броневике, неузнаваемый. На нём был новый мундир, сшитый за ночь – золотые аксельбанты, синяя лента через плечо. Но его глаза были пусты. Он видел трупы за каждым "ура".

В полуразрушенном храме, где когда-то большевики расстреливали священников, на него возложили корону. Не ту, что когда-то носили Романовы – новую. Чёрную. С рунами по ободу.

– Боже, Царя храни… – запел хор.

Но когда Владимир III поднял глаза, он увидел в толпе Таборицкого. Тот смеялся. Беззвучно. Как сумасшедший.

Вскоре, новый Царь зачитал свой манифест, черновик которого он подготовил ещё во времена Западнорусской войны.

«Божией милостью,

Мы, Владимир III, Император и Самодержец Всероссийский,

Наследный Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая,

Объявляем всем верным Нашим подданным:

Много лет Россия, преданная, поруганная и растерзанная, лежала во тьме беззакония. Безбожные властители, в слепоте своей возмечтавшие разрушить тысячелетнюю державу, повергли народ наш в пучину братоубийства, нищеты и рабства. Но не могло так продолжаться вечно.

Промыслом Божиим, через скорби и испытания, Россия ныне пробуждается от долгого сна. Мы, наследник законных прав династии Романовых, принимаем бремя власти в этот роковой час, дабы вернуть Отечеству его былое величие, а народу – справедливость и порядок.

Отныне:

Российская Империя будет стремиться восстановиться в её исторических границах, и да будет она Единой, Неделимой и Непобедимой. Вятка – только лишь начало!

Все декреты безбожной власти отменяются. Земля, фабрики и имущество, награбленные у народа, возвращаются законным владельцам.

Вера Православная объявляется основой государственного бытия. Церкви будут восстановлены, святыни – возвращены, а гонители веры – преданы суду.

Армия и Флот воссоздаются на началах доблести и чести, а не слепого террора. Все чины Белого Движения, ныне разрозненные, призываются под знамёна Империи.

Главой Правительства Назначается генерал-майор Владимир Григорьевич Харжевский, герой Ледяного похода и Западнорусской войны, муж неустрашимой воли и твёрдой веры.

Враги России ещё сильны. Красная чума не искоренена до конца. Иные поработители стремятся разделить и унизить нашу землю. Но ныне, когда законная власть возвращена, Мы клянёмся:

Ни пяди русской земли не отдадим!

Ни одного предателя не простим!

Ни перед кем не склоним головы!

Да поможет нам Бог!»

…

…

…

Вечером. Владимир отправился спать в свои палаты. Наконец-то здоровый сон для Царя. Дождь стучал по стёклам, словно пытался пробиться внутрь. Владимир Кириллович Романов стоял у камина, глядя на пустую корону, брошенную на стол. Чёрная, с рунами. Она казалась ему сейчас слишком тяжёлой.

Внезапно, в дверь постучали.

– Войдите. – произнёс Царь.

На пороге стоял Сергей Таборицкий. Его глаза были слишком широко открыты, пальцы нервно дёргались, а на скулах проступали багровые пятна – признаки долгой ломки.

– Вы хотели поговорить, Ваше Императорское Величество? Мне сказали, что вы ожидали меня. – голос его звучал неестественно ровно, как у человека, который уже переступил грань.

– Садись, Сергей. – Владимир не стал церемониться. – Ты знаешь, что я видел сегодня в соборе?

Таборицкий усмехнулся.

– Толпу идиотов, готовых лизать сапоги любому, кто назовёт себя Царём? – надменно произнёс Сергей.

Владимир резко схватил его за воротник и ответил на такую дерзость:

– Ты смеялся… как одержимый. – еле сдерживался Царь.

Таборицкий не сопротивлялся. Его глаза сверкали.

– А вы знаете, почему, Владимир Кириллович? – спросил он.

– Ну и почему же? – воскликнул Владимир III.

И Таборицкий рассказал всё. Про ночные кошмары. Про Алексея, который приходил к нему в бреду – или не в бреду? Про кровь на зеркале. Про слова: «Ты везешь самозванца. Настоящий царь – я».

Владимир слушал молча, но пальцы его постепенно сжимались в кулаки.

– Ты… веришь в этот бред? – наконец выдавил он.

Таборицкий засмеялся снова – долгим, нервным смехом, от которого волосы вставали дыбом.

– А вы уверены, что это бред, Владимир Кириллович? – он наклонился вперёд. – Где тело Алексея, а? Где доказательства, что его расстреляли? Только слова большевиков? – спрашивал безумным голосом Сергей.

Владимир Романов отшатнулся.

– Ты сошёл с ума… – тихо произнёс он.

– Нет. – Таборицкий встал, поправляя пистолет в кобуре. – Я просто прозрел.

– Завтра я уезжаю в Сыктывкар. – Таборицкий говорил спокойно, как будто уже обсуждал прогноз погоды. – Там ещё есть люди, которые помнят.

– Помнят что? И кто эти люди? – голос Владимира дрогнул.

– Что Россия не принадлежит ни вам, ни Вагнеру, ни даже самому Фюреру. – Таборицкий повернулся к двери. – Она принадлежит нам.

– Кому – нам?! – закричал Владимир.

– Такие фамилии как: Евтухович, Шабельский-Борк, Ларионов вам ни о чём не говорят? – спросил Таборицкий.

– Господи, да это же такие же наркоманы, как и ты… Зачем тебе вступать в «Общество Возвращения Российской Империи», если она уже возвращена? Оглянись вокруг. – пытался образумить его Царь.

– Я помогу Шабельскому-Борку создать эту партию, как он и хотел. И вы меня не остановите. Вы – самый настоящий самозванец! – крикнул Таборицкий.

– Вот как… тогда это я тебя высылаю в Республику Коми… А не «ты сам уезжаешь». Пошёл вон отсюда! Нацистом был, нацистом и остался! – не выдержал Владимир Кириллович.

Но дверь уже захлопнулась. А за окном дождь стучал всё сильнее, словно смеялся вместе с Таборицким. Вот, что значит стать настоящим «Безумным регентом».

Красная линия

Архангельск. Штаб Верховного командования Западнорусского Революционного фронта. 29 января 1962 года. 19:35 по местному времени.

Дым стоял в блиндаже густой пеленой – курили махорку, дешёвый табак, а кто-то и сушёные листья бог знает чего. На стене висел проржавевший щит с выцветшей надписью: «Вся власть Советам!», но власть уже давно была не у Советов, а у тех, кто сумел удержать в руках оружие.

За столом, заваленным потрёпанными картами и пустыми гильзами, сидели двое.

– Опять твои люди воровали пайки у 3-й роты, – Жуков бросил на стол потрёпанную записку.

Тухачевский даже не взглянул.

– Мои люди голодают так же, как и твои. – сказал он.

– Твои – дезертиры. Мои – солдаты. – сказал Жуков.

Тухачевский, наконец, поднял голову. Его лицо, когда-то аристократичное, теперь было изрезано шрамами и морщинами.

– Солдаты? Те, что сдались немцам под Псковом? – надменно сказал Тухачевский.

Георгий резко встал и парировал нападок Михаила:

– А твои «гениальные» танковые клинья под Москвой – это что? Победа?

Резко наступила тишина. Тухачевский ничего не ответил. За стеной слышался кашель часового – обычного парня из деревни, который вряд ли понимал, за что воюет.

Дождь хлестал по заледеневшим окнам здания бывшего обкома партии, превращённого в штаб-квартиру последнего оплота коммунистов. Внутри, в душном кабинете, затянутом сизым табачным дымом, сидел маршал Георгий Константинович Жуков, сжимая в руке рапорт о потерях на границе с Карельской республикой Онегой, с которой уже второй год шла, так называемая, «Революционная война».

– Опять отступили? – его голос, привыкший командовать дивизиями, звучал как удар наковальни.

Молодой офицер, стоявший по стойке «смирно», побледнел и нервно ответил:

– Товарищ маршал Советского Союза, без приказа товарища Тухачевского мы не могли…

– Без приказа?! – Жуков врезал кулаком в стол. – Так вот почему мы проиграли войну! Потому что ждали приказов, когда немцы уже в Кремле стояли! – кричал он.

Он резко встал, подошёл к карте, висевшей на стене. Красные флажки откатывались всё дальше на север. Западнорусский Революционный фронт – последний осколок СССР, уцелевший после разгрома в Западнорусской войне 1950-х. Но даже здесь, в этом ледяном аду, партия была расколота. Пока её генеральным секретарём был маршал Александр Егоров, однако, он был уже слишком стар для этой должности. Недавно ему исполнилось 78 лет. Вскоре, должны были пройти партийные выборы нового генерального секретаря. И общество Архангельска разделилось на две части: поддерживающие Жукова и поддерживающие Тухачевского. Жуков давно разочаровался во Фронте и всегда утверждал, что он отказался от рабочего класса, который, по его словам, он представляет. Его широкая политическая коалиция состоит из различных групп, таких как анти-Тухачевские милитаристы и левые популисты. Сторонники жёсткой линии фронта ставят под сомнение надежность и лояльность Жукова Фронту из-за его независимых позиций. Тухачевский же в большей степени был милитаристом, нежели Жуков, и считал, что Фронт должен сосредоточиться на своей армии и поддерживать авторитарное государство, чтобы победить немцев и воссоединить Россию.

Старики, служившие в остатках от Красной Армии, вспоминали поражение в Великой Отечественной Войне. После смерти Ленина к власти пришёл Николай Бухарин, сместив Сталина, Троцкого и остальных своих конкурентов. Он продолжил НЭП, но вместо роста экономики получил голод, коррупцию и развал промышленности.

– Он думал, что рынок сам всё отрегулирует! – кричал Жуков на одном из партсобраний. – А когда Гитлер ударил, у нас не было ни танков, ни патронов!

Бухарин уничтожил командный состав армии ещё до войны, расстреляв лучших командиров за «троцкизм». Когда немцы пошли в наступление, Красная Армия рассыпалась.

– Тот же Сталин смог бы хотя бы индустриализацию провести! – частенько рычал Тухачевский. – А Бухарин нас в каменный век вернул тогда!

…

…

…

Ночью, у потухающего костра, молодой лейтенант спросил у Жукова:

– Товарищ маршал… а правда, что мы могли победить?

Жуков долго смотрел на огонь.

– Могли. Если бы не Бухарин. – ответил Георгий.

– А кто это? – спросил лейтенант.

Жуков усмехнулся. Кажется, что они уже забыли…

– Человек, который решил, что собственная шкура важнее победы. Этот человек сбежал из Москвы, когда немцы были в четырнадцати километрах от столицы… – ответил Жуков.

Лейтенант почти ничего не понял, но кивнул, ради приличия.

Архангельск больше не был похож на тот, что был до войн. Город стоял, как замерзший труп, обернутый в пепельно-серые сумерки полярной ночи. Деревянные дома, некогда яркие, теперь почернели от времени и копоти, их стены покрылись инеем, словно сединой старика. Узкие улочки, заваленные обломками кирпича и ржавой арматурой, вели к порту, где остовы кораблей торчали изо льда, как сломанные ребра. Ветер гулял между разбитыми фасадами, завывая в пустых окнах, где когда-то горел свет. На центральной площади, где раньше висел портрет Ленина, теперь зияла дыра – снаряд, выпущенный немецкой артиллерией еще в сорок втором, так и не залатали. Лишь кое-где, в подворотнях и подвалах, теплилась жизнь: тусклые огоньки керосиновых ламп, редкие голоса, шепот замерзших людей, которые все еще цеплялись за слово "товарищ", как за последнюю нитку, связывающую их с погибшей страной. В штабе Западнорусского Революционного фронта, бывшем здании обкома, воздух был густ от табачного дыма и запаха пота. Стены, облезлые от сырости, были испещрены картами, на которых красные флажки медленно отползали к северу. Офицеры в потрепанных шинелях, с лицами, изъеденными усталостью, спорили шепотом, боясь, что за дверью стоит чекист. Жуков, сидя за столом, покрытым царапинами и пятнами от чернил, сжимал в руке последнюю сводку: еще один отряд дезертировал, еще одна деревня сдалась немцам без боя.

На окраинах, где город переходил в тундру, ютились беженцы – те, кто бежал от немцев, от голода, от своих же. Они строили бараки из того, что находили: обломки досок, ржавые листы железа, тряпье. Дети, с прозрачной от недоедания кожей, копались в мусоре в поисках чего-то съедобного. Старики, помнившие времена до войны, сидели у костров и молча смотрели на пламя, будто в нем можно было разглядеть прошлое. А над всем этим, как проклятие, висел лозунг, написанный на стене полуразрушенного клуба: "Наше дело правое. Враг будет разбит." Но никто уже не верил в победу. Они просто ждали – либо чуда, либо конца света.

Первой стадией переформирования правительства должны были стать выборы в Верховный Совет Западнорусского Революционного Фронта, но они стали кровавой бойней. Зал заседаний, еще недавно украшенный потрепанными красными знаменами, превратился в поле боя. Сначала были слова:

– Предатели! – кричали «Жуковцы», сжимая кулаки.

– Мясники! – орали «Тухачевцы», швыряя на пол портреты Георгия Константиновича.

Потом кто-то пустил в ход стул – дерево треснуло, как выстрел. И всё – понеслось. Костяки стульев, чернильницы, куски штукатурки – всё летело в противников.

– За Сталина! – рявкнул седой полковник-жуковец, разбивая бутылку о голову оппонента.

– За разум! – захрипел молодой капитан-тухачинец, вонзая перочинный нож в бедро нападавшего.

Кто-то выхватил наган – грохот выстрела на секунду оглушил зал, но это лишь подлило масла в огонь. Те, кто еще минуту назад были товарищами, теперь душили друг друга голыми руками, били головой об пол, вырывали зубами куски мяса. Кровь брызгала на портреты Ленина, на резолюции, на партбилеты, валяющиеся в грязи.

Только когда из-под пола полезли чекисты – черные шинели, автоматы, молчаливые удары прикладов – драка прекратилась.

– Разойтись, сволочи! – хрипло скомандовал начальник НКГБ, стреляя в потолок.

Но было поздно. На паркете, среди осколков мебели и клочьев волос, лежали трупы. Двести? Сто? Неважно.

– Контрреволюционная провокация, – бормотал кто-то. Но все знали – это был конец. Не Фронта – веры в него.

Вскоре, начались аресты и допросы зачинщиков драки в Совете. Допрашивали Жуков и Тухачевский, вдвоём, что было удивительно для «драчунов». Кабинет Жукова был затянут сизым дымом махорки. На столе – два пистолета, аккуратно разложенные перед арестованными.

– Вы думаете, мы с ним враги? – спросил Жуков, медленно обводя взглядом избитых «Жуковцев» и «Тухачевцев», привязанных одной верёвкой к разным стульям. Их лица были в крови, у одного скула распухла от удара прикладом, у другого – выбитые зубы.

– Вы ошибаетесь. Вы сами выдумали какую-то вражду между мной и Михаилом Николаевичем. – продолжил Георгий.

Тухачевский, стоявший у окна, вдруг резко повернулся.

– Вы – горючее для пожара, который сожжет нас всех! – его голос, обычно холодный, дрожал от ярости.

Он шагнул к арестованным, схватил одного за воротник – молодого майора, того самого, что кричал «Жуков – мясник!» – и притянул к себе.

– Кто вам сказал, что мы воюем друг с другом? Кто? – кричал Михаил.

Лейтенант молчал. Жуков улыбнулся, тяжело вздохнул, достал из стола бутылку спирта, налил два стакана.

– Пей, – бросил он Тухачевскому.

Тот взял, не дрогнув.

– За Фронт? – усмехнулся Жуков.

– За Фронт, – ответил Тухачевский.

Они, улыбаясь, выпили – и арестованные поняли, что, вероятно, вся эта «уличная» борьба между жителями Архангельска – пустышка.

Жуков подошел к карте, ткнул пальцем на Финляндию.

– Немцы – там. Голод – тут. А вы – дерётесь между собой, как стадо резаных баранов! – сказал он и резко развернулся, ударил кулаком по столу.

– А вы думаете, у нас есть время на склоки? Вы думаете, история нас простит? – продолжил Георгий, и в кабинете повисла тишина. Тухачевский вдруг рассмеялся – сухо, без радости.

– Вывести арестантов. – скомандовал Михаил. Чекист развязал арестованных партийцев и исполнил приказ Тухачевского.

– Дверь закрой ещё! – добавил Михаил, и чекист сделал то, что ему приказали.

– Они верят в то, что видят. А видят они… нас. – шёпотом сказал Тухачевский и махнул рукой в сторону зала, где еще дымились следы драки.

– Соперничество? Да. Но не война. Не сейчас. Мы с тобой соперники и враги, товарищ маршал, но мы не должны быть ими на людях, иначе Фронт пожрёт себя изнутри. – продолжил он.

Жуков ничего не ответил, только лишь нехотя согласился со словами Михаила Николаевича.

Чекист вошёл и кашлянул.

– Виноват, товарищи маршалы, а что с арестантами делать прикажете? – спросил он, кивнув в сторону арестованных.

Жуков и Тухачевский переглянулись.

– В штрафбат, – сказал Тухачевский.

– На передовую. Расстреливать сейчас никого нельзя. Нам люди нужны, пусть и такие. – уточнил Жуков.

Они вновь были едины, как только перестали быть на виду у окружающих. А за окном, в темноте полярной ночи, Архангельск продолжал загнивать.

…

…

…

В кабинете генерального секретаря стоял тёмный дубовый стол, покрытый картами и донесениями. За окном – ледяной ветер бился в стекла. Маршал Александр Ильич Егоров, седой, с глубокими морщинами, сидел в кресле, закуривая папиросу. Интересная судьба была у Александра, в 39-ом году, ещё при Бухарине у руля СССР его почти казнили по обвинению в шпионаже, но в последний момент он был оправдан лишь маленькой улике, опровергающей обвинения, которую нашли за час до назначенного расстрела.

В дверь вошёл Георгий Константинович Жуков – тяжелой походкой, с лицом, закаленным войной. Егоров сам вызвал маршала.

– Здравия желаю, товарищ Генеральный секретарь, вызывали? – поздоровался и спросил Жуков, отдав честь Егорову.

– Здравствуй, да, вызывал. Присаживайся, Георгий. Закрой дверь. – сказал Александр, довольно, спокойным и мудрым голосом.

Жуков сел на стул, расположенный напротив места генерального секретаря. Затем, последовали минуты какой-то неловкой паузы, но, через пару минут, Егоров, наконец, заговорил:

– Ты знаешь, Георгий, я иногда думаю… а что, если мы уже окончательно проиграли?

Жуков напрягся.

– Проиграли? Мы ещё дышим. Значит, воюем. – сказал он.

– Дышим – да. Но воюем ли? Вот в чём вопрос. – говорил Егоров.

За стеной слышались шаги патруля. Где-то далеко звучал скрип снега под сапогами.

– Вы о чём, Александр Ильич? Если сомневаетесь в каких-то своих приказах, то скажите прямо, прошу вас. – недоумевал Жуков.

– Нет. Не об этом. Я о… природе войны. О том, когда она действительно заканчивается. – рассуждал Александр.

Жуков налил в стакан спирт, бутылка с которым стояла на столе у Егорова, и отпил. В горле «загорелось».

– Война заканчивается, когда последний враг падает в грязь. Или когда падаешь ты сам. – сказал Георгий после минутной паузы.

– Прямо как в учебниках. Но жизнь сложнее. Война – это не только фронт. Она… в головах. В душах. – сказал Егоров.

Александр Ильич медленно встал и подошёл к карте Европы, висящей на стене. Затем он ткнул пальцем во Францию.

– Ты слышал о том, что там происходит, Георгий Константинович? – спросил Егоров.

– Где? Во Франции? Там же всех из «наших друзей» давно перебили. – уверенно ответил Жуков, будто, знал наверняка.

– Да. Но сопротивление ещё живо. – тихо, почти шёпотом сказал Александр Ильич.

Георгий замер от удивления.

– Но французов всех перестреляли ещё в сорок седьмом… – вспоминал Жуков.

– Официально – да. Но подполье работает до сих пор. Диверсии. Убийства офицеров. Они называют себя "Тени Свободы". Говорят, ими командует какой-то старый коммунист… бывший наш, из Коминтерна. – рассказывал Егоров.

– А как же де Голль? – поинтересовался Жуков.

– Хах, если честно, то это эксцентричный чудак, который рассказывает небылицы о возможностях «Свободной Франции», например, об убийстве немецкого чиновника пару дней назад… но это всё «пшик». – сказал Александр Ильич.

– И это после двадцати лет оккупации?! – переспросил Жуков.

– Да. И не только во Франции. В Италии, в Норвегии… даже в самой Германии есть ячейки. Маленькие, разрозненные, но – есть. – ответил Егоров.

Георгий замолчал. Затем он резко встал и начал ходить по кабинету.

– Значит… значит, мы не одни, товарищ Егоров? – с надеждой спросил Жуков.

– Никогда и не были. Просто… мы слишком долго смотрели только под свои ноги. – ответил Александр и улыбнулся Жукову.

Георгий остановился и посмотрел на карту. Его голос стал чуть тише.

– И что? Вы предлагаете связаться с ними? Координацию наладить, так сказать, товарищ Генеральный секретарь? – сказал он.

– Нет. Слишком далеко. Слишком рискованно. Но… это значит, что даже под сапогом проклятого Рейха – огонь ещё не погас. А раз так… то и у нас есть шанс. – ответил Егоров.

Жуков снова сел и налил ещё спирта. Он выпил содержимое стакана залпом.

– Значит, сейчас война… она не в окопах. Она – в идее. – говорил Георгий.

– Идея не умирает, пока есть хотя бы один человек, готовый за неё сражаться. – сказал Егоров и, призадумавшись, посмотрел в окно.

Вновь стояла тишина. Где-то завывал ветер. Лампа коптила, отбрасывая тени на стены.

– А что, если… это не конец? Что, если мы – просто… пауза в истории? – задал риторический вопрос Георгий Константинович.

– Возможно. Но паузы рано или поздно заканчиваются. – задумчиво ответил Александр Ильич.

Они посмотрели друг на друга. Без улыбок. Без надежды. Но – с взаимным пониманием.

– Значит… будем ждать… так, а чего же вы меня позвали, товарищ Генеральный секретарь? – поинтересовался Жуков.

– Нет. Мы будем готовиться… – тихо сказал Егоров.

– Товарищ Генеральный секретарь?… – ожидал ответа на вопрос Жуков.

Егоров медленно выдохнул дым и отложил свою папиросу.

– Выборы – фикция. Фронт развалится, если мы позволим этому цирку продолжаться. – перешёл к делу Александр Ильич.

– Значит, вы уже решили? – спросил Георгий, сжимая кулаки.

– Да. Но не так, как думаешь ты. – спокойно ответил Егоров.

Жуков наклонился вперед, его глаза были сужены.

– Объясните, пожалуйста. – попросил Жуков.

– Товарищ Тухачевский – гений тактики. Но он не удержит власть. Не сейчас. Людям в Архангельске нужен… молот. А не шахматная доска. – объяснил Егоров.

Жуков усмехнулся, но в его глазах не было ни капли веселья.

– Вы хотите, чтобы я стал вашей «дубинкой»? – спросил Георгий.

– Я хочу, чтобы ты спас то, что осталось. Товарищ Тухачевский – мой друг. Наш друг. Но он не понимает, что война уже другая и, нет, не партизанская. – резко ответил Александр.

Жуков вновь встал и подошёл к окну. За ним виднелся город, замерзший, измученный ударами снарядов и свистом пуль.

– И что? Вы объявите меня Генсеком? Без голосования партийцев? – спросил Жуков.

– Нет. Это должно выглядеть… правильно. Ты победишь на выборах. Но только потому, что я сделаю так, чтобы никто не мог голосовать за него. – холодно сказал Егоров.

Жуков резко обернулся.

– Вы собираетесь его устранить, товарищ Генеральный секретарь? – спросил он с надеждой.

– Я собираюсь его отправить на фронт с Онегой. Подальше от Архангельска. А когда выборы закончатся… он вернется. И будет твоим первым заместителем. – ответил Егоров.

Жуков замолчал, а потом хрипло засмеялся.

– Вы думаете, что он согласится? – вновь спросил Жуков.

– А ты думаешь, у него будет выбор? – ответил Александр Ильич.

Вновь наступила долгая пауза. Жуков снова сел, призадумавшись, тря свою переносицу.

– А если народ взбунтуется? Если скажут, что это подстава? – обеспокоенно поинтересовался Жуков.

– Народ устал, Георгий. Они хотят сильную руку. А не вечные споры. – ответил Егоров.

Жуков посмотрел на карту, лежащую на столе у Генерального секретаря партии. На ней были красные флажки, отступающие к северу.

– Хорошо. Но если он узнает, что это ваша… то есть, наша игра… – снова обеспокоился Жуков, но его перебил его собеседник:

– Он не узнает. Потому что ты будешь вести себя так, будто действительно борешься за власть. А я… скажем так, буду нейтрален.

Жуков медленно кивнул и снова задумался.

– Значит, мы лжем… – тихо сказал Георгий.

– Мы спасаем революцию. – уверенно сказал Егоров.

– И когда будем начинать, товарищ Генеральный секретарь? – спросил Жуков. Егоров уже стоял у двери.

– Завтра же. – сказал он и покинул помещение, не попрощавшись с маршалом Жуковым.

Дверь закрылась. Жуков остался один. На столе была недокуренная папироса Егорова. Георгий взял её и затянул, решил докурить. Впервые с того момента, как 41-ом поступили вести о том, что Бухарин бесследно исчез из Кремля – ему страшно.

…

…

…

Архангельск. Подземный бункер штаба Западнорусского Революционного Фронта. 31 января 1962 года. 23:17.

Жуков стоял у карты, вцепясь в край стола так, что костяшки побелели. За спиной скрипнула дверь – без стука заходить осмеливался только один человек.

– Опять не спишь, товарищ маршал? – Тухачевский бросил на стол потрёпанную папку с документами. – Третий день.

– А ты? – Жуков не обернулся.

– Не до сна. Принесли донесение из Онеги. Немцы перебросили туда свежие дивизии. – обеспокоенно сказал Тухачевский.

Жуков резко развернулся и произнёс:

– И ты всё ещё веришь, что Егоров случайно отправил тебя туда?

Тухачевский медленно достал из кармана смятый листок – приказ о назначении, подписанный Егоровым.

– Я не идиот, Георгий. Но если я откажусь, он объявит меня предателем. А если пойду – умру как герой. Выбор-то какой? – сказал Михаил.

Жуков швырнул на карту карандаш.

– Выбор в том, чтобы не играть в его игру. Ты же сам говорил – мы проиграли, когда начали грызться друг с другом. – повысил голос Георгий.

– А что предлагаешь? Устроить переворот? – Тухачевский усмехнулся.

– Предлагаю вспомнить, ради чего мы здесь. Не ради Егорова. Не ради власти. – Жуков ткнул пальцем в карту. – Ради них.

За окном бункера, в кромешной тьме полярной ночи, слабо светились окна казарм. Там спали те, кого завтра бросят в мясорубку под Онегой, а послезавтра на вылазку под Людендорфом – мальчишки, не видевшие ничего, кроме войны.

Маршал Тухачевский вдруг сник.

– Ладно. Допустим, ты прав. Но если Егоров решил меня убрать, он не остановится. – тихо сказал Михаил.

– Значит, надо сделать так, чтобы твоя смерть ему была невыгодна, – сказал Жуков и налил в стакан воды.

– Завтра я объявлю тебя командующим операцией под Людендорфом. С моей подачи. – с горечью произнёс Георгий.

– Это же… – начал Тухачевский, но Жуков его перебил:

– Самоубийство? Да. Но если ты выживешь – вернёшься героем. А если нет – Егорову придётся объяснять, почему он саботировал мой приказ.

Тухачевский замер, потом резко встал:

– Чёрт. Ты хочешь поставить на кон свою голову? – прикрикнул Михаил.

– Нет, – произнёс Жуков и хлопнул его по плечу. – Я ставлю нашу.

…

…

…

Окрестности Людендорфа. Рейхскомиссариат Московия. 2 февраля 1962 года. 8:56 утра по местному времени.

Морозный воздух резал лёгкие, как лезвие. Михаил Тухачевский, закутанный в потрёпанную шинель с оторванными погонами, прижался к кирпичной стене полуразрушенного завода на окраине Людендорфа. За ним – два десятка бойцов Западнорусского Революционного фронта, вооружённых трофейными MP-40 и самодельными гранатами.

– Готовы? – маршал Тухачевский повернулся к своему заместителю, капитану Лебедеву. Тот кивнул, белый пар вырывался из-под его маски-балаклавы.

Операция была рискованной: уничтожить склад боеприпасов в сердце нацистской администрации. Но после провала "чистки" в Архангельске, когда Егоров попытался отправить его на верную смерть под Онегой, Тухачевский перестал доверять приказам. Теперь он вёл свою войну и снова партизанскую.

– Пошли. – скомандовал он.

Группа двинулась через мёртвые цеха. Внезапно – хруст снега. Тухачевский резко поднял кулак: передовой патруль СС. Два немца в чёрных шинелях, с фонарями.

– Без шума, товарищи – прошептал он.

Лебедев метнулся вперёд, кинжал блеснул в темноте. Один немец рухнул, захрипев. Второй не успел вскрикнуть – Тухачевский пристрелил его из пистолета с глушителем.

– Труппы в тень. Быстро. – храбро командовал Михаил.

Через десять минут они были у цели: склад №14, охраняемый всего четырьмя часовыми. Слишком просто для таких опытных партизан со стажем в 20 лет.

– Закладки по периметру. Таймер – 5 минут. – сказал Тухачевский, и его подчинённые начали закладывать взрывчатки.

Бойцы поползли вперёд. Но вдруг – рёв сирены.

– Засада! – воскликнул один из советских партизан.

Из-за углов высыпали эсэсовцы с криками «Kommunistische Truppen!». Пулемётная очередь прошила двоих партизан. Тухачевский прижался к земле, выдернул чеку гранаты.

– Огонь! – скомандовал Лебедев.

Последовали взрывы, крики. Немцы отступили, но их была минимум рота.

– Отходим! – маршал Тухачевский крикнул и рванул к пролому в заборе.

Большинство солдат было спасено, последовав за Михаилом. План Егорова провалился. Вместо того чтобы умереть в бессмысленной атаке на Онегу или Людендорф, Тухачевский вернулся героем. Теперь за ним шли не только свои, но и дезертиры из других отрядов.

Архангельск. Штаб Верховного командования Западнорусского Революционного фронта. 2 февраля 1962 года. 20:31 по местному времени.

Жуков сидел за столом, сжимая в руках донесение о рейде Тухачевского на нацистов у бывшего Ленинграда.

– Он уничтожил склад. Убил 20 эсэсовцев. И вернулся с новыми бойцами, товарищ Генеральный секретарь – пробурчал он, глядя на Егорова.

Тот медленно затянулся папиросой в раздумьях.

– Народ уже шепчется. Говорят, что мы – трусы, а Тухачевский – последний настоящий командир, товарищ Жуков. – обеспокоенно говорил Егоров.

– Вы предлагаете его устранить? – Жуков хмуро, но с надеждой посмотрел на пистолет на столе.

– Нет. Теперь это невозможно. Но можно… переиграть. Прости меня за мой провал с Тухачевским… но сейчас нужно оттолкнуться от нынешних обстоятельств. – сказал Егоров и достал свёрток бумаги из шкафа.

Александр Ильич развернул карту.

– Пусть ведёт свой "последний бой". Только не в Людендорфе, а здесь. – начал он.

Он ткнул пальцем в железнодорожный узел под Вологдой – ключевую точку снабжения немцев.

– Штурмовать его – самоубийство. – продолжил Егоров.

Жуков понял. Егоров снова пытался подставить Тухачевского. Но теперь – более изощрённо. Но у Георгия был свой план.

– А если он выживет? – спросил Жуков.

– Можешь быть уверен, товарищ маршал, что нет. – уверенно ответил Егоров.

…

…

…

Тухачевский чистил трофейный "Вальтер", когда в землянку ворвался связной.

– Товарищ маршал! Срочно! – кричал он.

– Что такое? – спросил Михаил.

– Приказ из Архангельска. Вам надлежит явиться к Жукову. Немедленно, товарищ маршал. – продолжал связной.

Лебедев нахмурился и произнёс:

– Это ловушка…

Тухачевский медленно встал и сказал:

– Нет. Это проверка, товарищ капитан.

Он знал: если не явится – его объявят предателем. Если явится – может не выйти живым. Но у него не было выбора.

– Готовьте оружие. Если я не вернусь через сутки – начинайте восстание. – шёпотом сказал Тухачевский Лебедеву напоследок.

Ночью того же дня Капитан Лебедев проснулся от топота сапог и ломающихся дверей.

– Тревога! – кричали все.

Он рванулся к окну – двор базы был залит светом прожекторов. Десятки солдат в шинелях НКГБ с автоматами наперевес оцепляли бараки.

– Предатели! – закричал кто-то из бойцов-тухачевцев.

Первая очередь прошила стену. Лебедев упал, вытаскивая наган.

– Где Тухачевский?! – орал офицер НКГБ, ломая дверь.

– Уехал в Архангельск, сволочи! По приказу Жукова! – кричал один из связанных солдат.

Бой длился около семи минут. Без Тухачевского сопротивление было хаотичным – кто-то стрелял до последнего, кто-то сдавался. К рассвету все 47 ведущих человек отряда были в наручниках, остальные были убиты на месте.

Лебедева били прикладами по дороге к грузовику.

– Жукову доложите – Тухачевцы не сдаются! – крикнул он перед тем, как темнота накрыла его.

…

…

…

Михаил Николаевич молча смотрел в окно. Конвой из четырёх чекистов даже не пытался скрывать – его везут не на допрос, а на казнь.

– Куда? – спросил он.

– В штаб. К Жукову. – ответили ему.

Он усмехнулся. Тот же барак, где они когда-то планировали контрнаступление под Москвой. Теперь, похоже, там решалось, кто из них умрёт.

Тухачевский вошёл в помещение, в которое приказали войти. Комната была пуста, кроме стола, двух стульев и графина с водкой. Жуков стоял у окна, не оборачиваясь.

– Садись, Михаил. – сказал Жуков.

Тухачевский не двинулся.

– Ты уже арестовал моих людей? – спросил Михаил.

– Я спас их от Егорова. – Жуков резко повернулся. – Если бы не я – их уже расстреляли бы в подвале.

Тухачевский рассмеялся и произнёс:

– И что теперь? Ты их отпустишь?

– Нет. Но они будут жить. В штрафбате. – ответил Жуков.

Где-то за стеной капала вода.

– Почему? – Тухачевский впервые за вечер посмотрел ему в глаза. – Мы же безукоризненно выполняли все приказы.

Жуков налил две рюмки водки.

– Потому что ты разрушил Фронт. Ты разделил нас всех в тот момент, когда нужно было держаться вместе. – спокойно ответил Жуков.

– А Егоров? Он хотел меня убить, бросая в эти бессмысленные штурмы… – продолжил Тухачевский.

– А ты что сделал? Повёл людей на смерть ради мести! – наорал Георгий.

Жуков швырнул на стол папку. В ней – фото убитых в Людендорфе и Онеге. «Откуда он их только взял?» думал Тухачевский.

– Из-за твоего "подвига" немцы устроили зачистку. 200 человек! Женщины, дети! – кричал Жуков.

Тухачевский побледнел.

– Я не знал… Мне дали приказ… – обеспокоенно говорил он.

– Ты не хотел знать! – Жуков продолжал кричать. – Ты думал только о своей гордости!

Тухачевский медленно потянулся к рюмке.

– Значит, как? Расстрел? – тихо спросил Михаил.

Жуков тихонько достал свой пистолет.

– Нет. Приговор о разжаловании уже подписан. Но… – начал Жуков.

Он положил оружие на стол.

– Выбирай. Или я… или ты сам. – уверенно и с улыбкой произнёс Жуков.

Тухачевский взглянул на ТТ. Потом – в глаза Жукову.

– Ты стал таким же, как они… – тихо сказал маршал Тухачевский.

После этих слов в комнате прозвучал выстрел. Пуля вошла точно между глаз. Тухачевский рухнул на пол, даже не успев ахнуть. Маршал Жуков накрыл его лицо шинелью.

– Входите. – сказал Георгий.

…

…

…

Наступило утро. В тюремном дворе одна за другой проходили казни за предательство и за, вошедший в народ Архангельска термин, «Тухаченство». Бывшего капитана Лебедева вывели к стене. Он ждал расстрела. Все они ждали.

Но вместо команды раздался крик:

– Отставить!

Генеральный секретарь Георгий Константинович Жуков шёл по двору, держа приказ в руках.

– По решению Военного Совета… – начал он.

Он взглянул на солдат.

– В Штрафбат всех. На передовую. Слава Советскому Союзу! – закончил Жуков свой приказ.

Лебедев не поверил.

– А Тухачевский? Что с ним? – спрашивал бывший капитан.

Жуков не ответил. Он уже знал – война за возвращение коммунизма только начинается. Он лишь брякнул про то, что Тухачевский трагически погиб во время боёв в Онеге. Пропаганда это сразу приняла на веру и раскрутила по всему Архангельску.

В этом городе, этом последнем оплоте красного сопротивления, воздух был пропитан запахом махорки, ржавого металла и отчаяния. После казни Тухачевского Жуков понимал – если сейчас не ударить по «Врагам Революции», то шансов не будет никогда. Началась тотальная мобилизация. По улицам рыскали патрули НКГБ, вытаскивая из подвалов и полуразрушенных домов всех, кто мог держать оружие – стариков, подростков, даже женщин. На центральной площади, где когда-то висел портрет Ленина, теперь стоял огромный плакат: "Родина-мать зовёт! За Страну Советов! За Сталина!" – хотя самого Сталина давно не было в живых, а Советы существовали лишь на бумаге. Жуков не хотел даже вспоминать портреты Бухарина, поэтому, решил оставить своего любимого Джугашвили, как символ мобилизации. В казармах не хватало винтовок, патроны выдавали поштучно, а вместо сапог многие обматывали ноги тряпьем. Но люди шли. Не из страха, а из последней надежды. Они помнили рассказы отцов о 1917-м, о том, как горстка революционеров перевернула историю. Теперь они верили – ещё один рывок, и красное знамя снова взовьётся над Москвой.

Капитан Лебедев, бывший заместитель Тухачевского, неожиданно для всех стал главным организатором этого отчаянного порыва. После штрафбата, где он чудом выжил в трёх бессмысленных атаках на онежские укрепления, его вызвал лично Жуков.

– Ты знаешь, как воюют все наши враги. Ты знаешь, как воюем мы. Теперь научи нас побеждать, – гордо сказал маршал, и Лебедев понял – это не приказ, а исповедь.

Он взялся за дело с холодной яростью. Его методы были жестокими, но эффективными. Дезертиров расстреливали на месте. За невыполнение приказа – трибунал. Но он же первым ввёл "ночные школы" – где бывшие учителя, инженеры, даже дворники объясняли молодым бойцам, за что они воюют. Не просто за "победу", а за мир, где не будет ни гетто, ни виселиц, ни голода. И люди слушали. И шли в бой.

К весне 1962 года Архангельск превратился в военный лагерь. На заводах, чудом уцелевших от бомбёжек, ковали самодельные гранаты и ремонтировали танки. В порту тайно разгружали контрабанду от "Теней Свободы" – французских коммунистов, которые через Норвегию переправляли медикаменты и оружие. Лебедев лично объезжал позиции, появляясь там, где его не ждали. Однажды, во время очередного партизанского рейда, он прошёл 20 километров по болотам, чтобы проверить засаду на немецкий обоз – и вернулся с двумя пленными офицерами СС. Его имя стало легендой. Но он знал правду: это был последний бой. Если они проиграют – коммунизм в России умрёт навсегда. И потому, когда Жуков спросил:

– Ты готов?

Лебедев ответил просто:

– Дайте приказ.

Обрыв нити

Дневник следователя Марка Шестаковича

13.06.1962

Даже этим утром было тяжело сказать или понять, что же происходило за эти два месяца. Мы так и не вышли на след тех, кто запустил поезд к нам… И от этой мысли просыпаться так, каждый день… это было просто невыносимо. А ещё я стал вести дневник реже… Когда я прихожу домой после криков Язова, Сахаровского и Валухина между собой, кажется, что я побывал в ещё одном круге ада. Сил писать не остаётся.

Состояние товарища Карбышева вновь ухудшилось, но мы ничего с этим поделать не могли. Врачи уже в третий раз за месяц предрекают его смерть на следующий день, но старый вояка пока жив, даже выходит на прогулки и командует. Он остаётся таким же энергичным, как Наполеон, он даже инициировал строительство подземных заводов в Омске. Милитаризация ради «Великого суда» должна была дойти и до этого.

Шум на оружейных заводах громок. Гул токарных станков, звуки штампования, литья – всё это создаёт нездоровый шум, так же как и винтовки, в которых мы отчаянно нуждаемся. В нормальных обстоятельствах это было бы раздражающим. Но промышленность Омска, подземная промышленность, была расположена так, чтобы её не касались ни немецкие бомбы, ни бандиты на обломках России. Это означает, что каждая вибрация сотрясает весь завод, каждый звук эхом отзывается от больших толстых стен, и боль от пребывания в этом промышленном месиве удваивается. Это было необходимо. Каждому промышленному кадру, прикрепляемому к каждому заводу, говорили это, и они знали это. Если они хотят пережить следующую войну, защитой фабрик нельзя жертвовать ни в коем случае. Они будут двигателем, приводящим Омск в движение.

Вечные снега и суровый климат Сибири имеют мало шансов выстоять против непобедимого русского духа. Под городом Омском началось строительство серии бункеров, которые защитят истинных русских от любого будущего немецкого нашествия или бомбардировок. Однако их главной целью будет размещение нашего руководства и значительного количества войск. В обширном комплексе будут не только бункеры в сердце Омска, но и линии метро, которые протянутся от одного конца города к другому. Хотя некоторые члены Лиги поначалу жаловались на коррупцию и перерасход средств, теперь они перестали этим заниматься. У нас есть меч, теперь настало время создать щит. Весь Омск надеется, что немецкие бомбы теперь не достанут нас… наверное.

Из хороших новостей, поступавших с мира, был конец Алеутского кризиса. Многонедельное противостояние между японским и американским флотами в районе Алеутских островов пару дней назад подошло к концу, поскольку обе сверхдержавы начали запланированный вывод войск из северной части Тихого океана. План, разработанный при посредничестве президента Мексики Лопеса Матеоса, также призывал Вашингтон освободить японского пилота капитана Асо, чей захват над водами США и вызвал этот кризис. Несмотря на предотвращение конфликта, враждебность между двумя сверхдержавами все еще остается на высоте, невиданной со времен Второй мировой войны. Заявления Токио о нарушениях договора о демилитаризованных островах остались без ответа, как и требования Вашингтона принести официальные извинения и компенсацию. Воздушное столкновение близ Атту и многочисленные предупредительные выстрелы, которыми обменялись обе стороны, служат суровым напоминанием о том, насколько близок к ядерной войне был этот мир. Вся планета выдохнула, кажется, что Третья Мировая война была предотвращена.

Расследование замедлило то, что Дмитрию Михайловичу совсем стало плохо и с поезда все переключились на него. Пневмония или что-то ещё… новые и новые недуги у Карбышева. Сахаровский и Валухин продолжают вечно ругаться из-за денег, которые они продолжают воровать из казны «Чёрной лиги», но министр иностранных дел таки смог разузнать о тех, кто отправил тот роковой поезд. Они называют себя «Общество Возвращения Российской Империи», подпольная организация в Коми, которая постоянно отправляет такие «сюрпризы» не только нам, но и другим государствам, кошмаря людей. И, главное, наркоманы ведь ещё те. Их лидеры то пьяницы, то употребляют, но власть захватить в Сыктывкаре могут даже и они, к большому сожалению. Безумцы и наркоманы…

– Они, вероятно, под своей наркотой, верят, что Алексей Романов жив, – чуть ли не со смехом говорил Сахаровский, разглядывая фотографию одного из их «манифестов». – И что мы, Чёрная Лига, предали истинную Россию, заключив сделку с дьяволом. Тьфу ты ж…

– Какую ещё сделку? – спрашивал я.

– С немцами, – прошипел Язов, появившись в дверях. – Они считают, что мы слишком мягкие. Что надо не ждать «Великого Суда», а жечь всё сейчас. А смысл, если мы ещё совсем не готовы?

Ирония в том, что эти одержимые царевичем психи куда опаснее, чем кажется. Они не просто террористы. Они верят в своё безумие.

Ещё были неприятные новости в мае. Лазаренко пытался планово дозвониться до наших людей в Сыктывкаре. Два дня – тишина. Третий – трубку взял незнакомый голос:

– Вы ошиблись номером! – кто-то раздражённо крикнул в трубку.

Но Лазаренко не ошибался. Это был кодовый телефон. Значит, либо наши раскрыты, либо… их уже нет.

– Может, президент Вознесенский знает? – спрашивал я.

Язов плевал в угол и набирал номер президента Республики Коми.

Разговор был довольно коротким:

– Николай, ты в курсе, что у тебя под носом имперцы орудуют? – сразу начал Язов, не церемонясь.

– Дмитрий Тимофеевич, я бы знал. – отвечал Вознесенский после короткой паузы.

– Ну а поезд-то откуда взялся? – недоумённо спрашивал Язов.

– Документы были подделаны. Я проверял. – тихо отвечал Николай.

– Проверял? Или тебе доложили, что «всё чисто»? – ещё повысил голос Дмитрий.

Вознесенский замолчал. Потом тихо произнёс:

– Я разберусь, товарищ Язов, дайте время.

И повесил трубку.

Но мы-то знаем: он не разберётся. Потому что Сыктывкар – это гниль. Там все или подкуплены, или запуганы.

Вот так вот прошли месяцы паузы в моём дневнике, сегодня нас всех вызвал Карбышев. Это само по себе было странно – Дмитрий Михайлович уже месяц не вставал с постели, врачи шептались, что лёгкие заполнены водой, а тут – приказ явиться. Немедленно.

Я вновь добирался вместе с генералом Лазаренко. Когда мы вошли в палату, он уже стоял у окна. Не опёршись, не сгорбившись – прямо, как на параде сорок первого года. Мундир на нём был чистый, красные ордена – начищены до блеска. И взгляд… Взгляд был твёрже стали.

– Выглядите бодро, товарищ Дмитрий Михайлович, – пробормотал Сахаровский.

Карбышев хрипло рассмеялся:

– Труп на прогулке – вот как я выгляжу. Но хватит болтать. Пойдёмте.

– Куда? – не понял Язов.

– На завод. Подземный. Тот, что внутри станции «Библиотека имени Пушкина». – ответил Карбышев.

Мы переглянулись. В Омске много заводов, но он – это сердце Чёрной Лиги. Там собирают всё оружие для "Великого Суда". Там хранят чертежи, которые даже немцы не видели. И туда никого не пускают без личного приказа товарища Карбышева.

Спустившись по эскалатору, мы шли по тоннелям метро, которые давно не использовались. Ржавые рельсы, разбитые плиты, запах сырости и машинного масла. Товарищ Карбышев шёл впереди, не замедляя шаг, хотя каждый вздох давался ему с хрипом.

– Вы уверены, что вам стоит… – начал было генерал Лазаренко.

– Нет. Но я всё равно пойду, – отрезал товарищ Карбышев.

Когда тяжёлые стальные двери завода открылись, нам в лицо ударил горячий воздух, звон металла и рёв станков. Десятки людей в промасленных комбинезонах крутили гайки, варили броню, собирали то, что очень скоро должно было убивать немцев и не только. Карбышев поднялся на импровизированную трибуну – ящик из-под снарядов – и взглянул на рабочих. Тишина наступила мгновенно. Все дружно прекратили работу. На этом заводе также работали ребята из, так называемых, «Искупительных бригад».

– Вам не нужно отдавать мне честь, – тихо сказал Карбышев, – в конце концов, формально вы не являетесь частью Лиги.

Бригадир-украинец, стоявший перед ним, медленно опустил руку, его глаза, казалось, пульсировали нервной энергией. Десятки покрытых сажей людей стояли позади него, ботинки рабочих наполовину утопали в смеси талого снега и грязи. Они столпились вокруг Карбышева и его немногочисленной свиты телохранителей, глядя на старого солдата с настороженностью и неописуемым чувством, почти похожим на голод.

– Я здесь не для того, чтобы наказывать вас, – громко сказал Карбышев, – хочу дать вам шанс на искупление. Раздался голос из толпы.

– В последний раз, когда вы предлагали нам "искупление", пятнадцать человек погибли под обвалом. Начинает казаться, что между этим нет большой разницы. – громко произнёс он.

Лицо бригадира побледнело, руки рефлекторно сжались. Он уже приготовился к наказанию, которое так и не последовало.

– Настоящее искупление, – ответил Карбышев, – это уже не та старая ложь, которую вы слышали от офицеров. А настоящая свобода.

В толпе послышалось бормотание.

– Что бы вы ни сделали, чтобы попасть сюда, это будет стёрто, и вы будете равны нам. Многие из вас даже не совершили ничего серьёзного, чтобы попасть сюда. Мы собираемся изменить систему. Но мне нужна ваша помощь. – уверенно говорил Карбышев.

– Зачем мы вам нужны, товарищ Карбышев? – спросил бригадир. После этого вопроса последовала минутная пауза.

– Братцы… – голос Карбышева дрогнул, но не сломался. – Я не буду врать. Мне осталось мало. Но вам – нет.

Кто-то в толпе сглотнул. Кто-то перекрестился. А кто-то усмехнулся.

– Вы думаете, мы строим оружие для войны? Нет. Мы строим его для правды. Чтобы один день – один чёртов день! – нацисты поняли, что мы не простили. Ни Москвы. Ни Ленинграда. Ни детей, которых сожгли в их концлагерях.

Молчание. Слышно было только гудение вентиляции.

– Поэтому, – Карбышев выпрямился, – если скоро я умру – вы не останавливайтесь. Если Омск падёт – вы прячьте чертежи. Если немцы или кто-то ещё придёт – вы берёте винтовки и стреляете. Пока можете дышать. Пока можете держать оружие.

Тишина. Потом – один хлопок. Другой. Третий. И вдруг – грохот аплодисментов, крики, слёзы.

Карбышев слез с ящика, отдышался и повернулся к нам:

– Теперь вы поняли? Это не я держу Лигу. И не вы. Это они. – говорил он.

Мы молча шли обратно. Сахаровский кусал губу. Язов стиснул зубы. Лазаренко смотрел под ноги. А Карбышев… Карбышев улыбался.

– Скоро, – уверенно сказал он, – скоро мы начинаем "Великий Суд". С немцами или без немцев. Со мной или без меня.

С того момента я решил остаться при Карбышеве в больнице, как и лейтенант Сергей Дежнёв.

Дневник следователя Марка Шестаковича

16.08.1962

Я провёл много дней с Дмитрием Михайловичем. Мне и молодому Сергею он высказывал очень многое… все свои печали и боли, о которых я не осмелюсь рассказать даже в своём личном дневнике. Пока товарищ Дмитрий Михайлович ещё держится, но уже встаёт с кровати раз в день, чтобы прогуляться.

Карбышев недавно начал чаще думать о днях, когда зарождалась Чёрная Лига. Возможно, потому что он знал, что дело идёт к концу – для него-то уж точно. Он улыбнулся при мысли об этих ранних днях, когда его видение было таким ясным, а путь к национальному искуплению казался таким очевидным. Он был вне себя от радости, когда множество его офицеров и старых товарищей решили записаться добровольцами в Лигу и помочь ему спасти Родину. Если бы только они остались верны своей клятве и не сбились с истинного пути Возможно, они просто скрывали от него свой цинизм и всегда планировали использовать Лигу как средство личного обогащения и усиления. Старый генерал молился, чтобы это было неправдой. Он не хотел признавать, что такое множество его старых друзей всегда были такими коррумпированными и властолюбивыми. Но с другой стороны, если их такими сделала Лига, разве это лучше?

Он вчера говорил с генералом Хархардиным о растущей коррупции в рядах Лиги и что с этим можно сделать. Как всегда, когда он говорил об этом с Александром, ему мягко намекали на то, что он раздувает из мухи слона, в то время, когда есть более важные задачи, на которых следует сосредоточиться. Он не набрался достаточной храбрости, чтобы сказать Александру, что ему известно о том, что он ворует деньги из бюджета ради своих частных проектов, как и Валухин, как и Сахаровский… Но даже если бы он это и сказал, это ничего не поменяло бы. Как и все прочие старые друзья Карбышева, Хархардин думал о нем сейчас больше как о марионетке, чем как о союзнике, думал о нём, как о подпорке для Лиги, чтобы продолжать наживаться за счёт её членов.

Карбышев вставил лист бумаги в свою печатную машинку и начал печатать очередной меморандум, в котором излагал план по искоренению коррупции в рядах Лиги. Он знал, что его проигнорируют. Все прочие могли сдаться, но не он. Его Родина нуждалась в нём, и он не бросит её, даже если все остальные сделают это. Нет покоя усталому человеку, конечно…

Дмитрий Михайлович решил вчера провести беседу с командованием Лиги на счёт коррупции, которая росла с каждым днём. Это были его последние усилия хоть что-то с этим сделать.

Скрип пружин койки раздавался особенно громко, когда Карбышев пытался перевернуться на бок. Больничная палата тонула в полумраке – лишь тусклый свет фонаря за окном выхватывал из темноты очертания стола, заваленного бумагами. Дмитрий Михайлович провел ладонью по липкому от пота лбу. Сегодня ночью снова не спалось.

На тумбочке лежала папка с докладом Дежнёва. Тонкая, но убийственная. "Недостача 47 ящиков патронов… 12 тонн угля, списанных на "испытания"… Два грузовика, якобы уничтоженных при обстреле, замечены в приграничной деревне…" Каждая строчка жгла глаза. Но хуже всего были подписи – знакомые, родные подписи его соратников. Сахаровского. Валухина. Даже Хархардина.

– Как же так? – спросил у самого себя Карбышев сжал простыню костлявыми пальцами. Они же вместе прошли Маутхаузен. Вместе создавали Лигу из пепла поражения. Разве ради этого?

За окном завыл ветер, гоняя по двору колючий снег. Карбышев вдруг ясно представил, как этот же ветер гуляет по пустым цехам подземного завода, где рабочие впроголодь собирают винтовки для "Великого Суда". Винтовки, которые кто-то уже продал налево.

Он резко потянулся к тумбочке, опрокинув пузырёк с лекарствами. Пилюли рассыпались по полу с сухим стуком.

– Хватит. Завтра же соберу их всех. Последний разговор по-хорошему. – сказал он нам с Дежнёвым, которые ни на минуту от него не отходили.

На следующий день товарищ Карбышев собрал всех генералов, в том числе и меня с Дежнёвым, Лиги в одном кабинете, в «Центре». Хархардин не появился.

– Товарищи, пожалуйста, садитесь. Я вызвал вас, чтобы обсудить сегодня очень важный вопрос и мне требуется ваше внимание! – начал он.

Карбышев сидел во главе стола, наблюдая за тем, как Сахаровский и Валухин орут друг на друга, обвиняя в коррупции, измене и десятках других преступлений. Они были в помещении не больше пяти минут и ситуация уже начала выходить из-под контроля.

– Товарищи, пожалуйста, прекратите ругаться хотя бы на секунду! – Карбышеву удалось отчаянными усилиями встать и перекричать их ругань, хотя это так утомило его, что он бессильно опустился на стул. Нехотя оба человека успокоились и повернулись к Карбышеву.

– Кто-нибудь знает, когда Хархардин намерен прийти? – спросил Карбышев, пытаясь перевести дыхание после своей вспышки.

– Он не придёт, – ответил Валухин, – он сказал, что у него важное дело, что он просит кратко сообщить ему, что мы обсуждали.

– Я сказал ему, что это важно… – расстроенно и злобно сказал Карбышев.

– Я знаю, Дмитрий Михайлович, я только пересказал его ответ. – говорил Валухин.

– Очень хорошо. Тогда я поговорю с ним позже. Мне нужно сказать всем вам о наглой фракционной борьбе, который я заметил в рядах Лиги. Недавно случилось… – начал было Карбышев, но его перебили:

– Дмитрий Михайлович, я не намерен прерывать вас, но прежде чем вы продолжите, я должен сказать кое-что, – вклинился Сахаровский, единственным человеком, ответственным за фракционную борьбу, является предатель сидящий напротив меня.

– Я предатель?! – ответил Валухин, – смелые слова с твоей стороны. Думаешь, я не знаю про твои личные "силы безопасности"?

Двое мужчин снова вернулись к своим бесконечным препирательствам. Карбышев вздохнул с отчаянием и взглянул в окно, на сад, покрытый снегом. Сегодня будет долгий день.

– Они безнадёжны… – попытался сказать Дмитрий Михайлович шёпотом, но вышло так, что услышал весь кабинет.

Тишина повисла тяжёлым саваном. Даже Сахаровский и Валухин замолчали, поражённые не голосом, а тем, что стояло за этими словами – окончательной, бесповоротной усталостью.

Дмитрий Карбышев медленно поднялся, опираясь на стол. Его тень, искажённая керосиновой лампой, захлестнула стену, будто чудовище, пробудившееся после долгого сна.

– Вы забыли, – его шёпот был страшнее крика, – что каждый украденный патрон – это пуля, которой не хватит солдату на фронте. Каждый мешок угля – это день, когда завод простаивает. Вы грабите не казну… – он сделал шаг вперед, и оба генерала невольно отпрянули, – вы грабите Россию. В последний раз.

Валухин попытался что-то сказать, но Карбышев уже повернулся к окну. В отражении стёкол они увидели его лицо – не гневное, а страшно спокойное.

– Товарищ Дежнёв, – позвал Карбышев, и дверь тут же распахнулась. Молодой лейтенант, который вышел из кабинета тремя минутами ранее от нервов, вошёл с тремя бойцами из "искупительных бригад". -

– Проводите товарищей. И передайте Хархардину… что завтра я жду его к восьми. Без опозданий. – спокойно командовал Карбышев.

Когда дверь закрылась за последним из них, Карбышев долго смотрел на оставшуюся на столе папку. Затем взял карандаш и на чистом листе вывел: "Приказ №255". Пальцы дрожали, но почерк оставался твёрдым – как в те дни, когда он подписывал смертные приговоры предателям в Маутхаузене.

О разговоре Карбышева с Хархардиным мы с Дежнёвым ничего не выяснили, поскольку, мы погрузились в глубокий сон после двадцати часов без него.

Дневник следователя Марка Шестаковича

18.08.1962

Сегодня Дмитрий Михайлович позвал меня и Серёжу Дежнёва в палату, закрыл дверь на ключ и сказал то, о чём я давно догадывался, но боялся услышать:

– Мне осталось мало. Месяц. Может, два. Врачи врут, но я-то чувствую. – произнёс дедушка-Карбышев.

Он говорил спокойно, будто докладывал о погоде. Дежнёв стоял, сжав кулаки, а я бессмысленно перебирал страницы блокнота, будто мог записать что-то важнее этих слов.

– Преемника нужно выбирать сейчас, пока я ещё могу гарантировать порядок, – продолжил Карбышев. – Сахаровский – хитёр, но продаст Лигу за пару ящиков коньяка. Валухин – тупой солдафон. Хархардин… – он усмехнулся, – …уже давно считает мою койку вакантной.

– А товарищ Язов? – спросил Дежнёв.

Карбышев призадумался и медленно кивнул:

– Он жесток, но не глуп. Не предаст идею. Но если назвать его сейчас – начнётся резня. Поэтому… – начал он.

Он достал из-под подушки металлическую коробку, похожую на армейский сейф для документов. На крышке было выгравировано: «ОТКРЫТЬ ПОСЛЕ МОЕЙ СМЕРТИ ПРЕЖДЕ ВСЯКОГО ДЕЙСТВИЯ».

– Пародия, конечно, – хрипло рассмеялся Дмитрий Михайлович, – но старик Александр I хоть гроб себе подменный успел подготовить. А у меня даже на это времени нет.

В коробке лежало завещание. Я видел лишь первые строки, когда Карбышев перелистывал страницы: Сахаровскому – контроль над внешней разведкой (он и так её давно купил). Валухину – тыловые склады (пусть ворует, но хотя бы патроны считает). Хархардину – ничего. Если возмутится – напомнить о его "частных заводах" под Омском.

А в самом конце, отдельным пунктом, написанным красным карандашом: «Верховное командование Чёрной Лиги передаётся Дмитрию Тимофеевичу Язову. Да хранит Бог Россию. А если не Бог – то хотя бы он».

– Вы уверены? – спросил я.

– Нет, – ответил Карбышев. – Но когда я умру, вы закопаете эту коробку в тайнике под станцией "Пушкинская". И передадите ключ только Язову. Если дадите раньше – он устроит чистку. Если позже – чистку устроят другие. И тогда всё…

Он не договорил, но мы поняли. Всё, ради чего он выживал много лет в Маутхаузене, двадцать лет после войны – превратится в грызню за власть.

– А если Язов не согласится? Как раз на тему завещания Александра I… – пробормотал Дежнёв.

Карбышев посмотрел в окно, где над Омском висели чёрные от гари облака:

– Тогда скажите ему: "Товарищ Дмитрий Михайлович велел напомнить про 1951-й. Про то, как вы вели пленных немцев по Москве. И как потом расстреливали их у Кремлёвской стены". Он поймёт. – уверенно сказал он.

Вечером, когда мы вышли из больницы, Дежнёв вдруг встревоженно сказал:

– Он же знает, что мы прочитали завещание. Значит, это… проверка.

Я не ответил. Потому что Карбышев давно перестал проверять. Он готовился к смерти. А смерть, как и война, не прощает ошибок. В ту же ночь в кабинете Язова горел свет. Через полуоткрытую дверь я видел, как он разглядывает карту Европы, где красным крестом был помещен Берлин. Он ещё не знал о коробке. Но, кажется, уже догадывался.

Внезапно, его вызвал Карбышев. Язов быстро направился в сторону, так называемой «Больницы №1» в центре Омска, которая на самом деле была личным бункером товарища Карбышева.

Дмитрий Михайлович сидел в кресле, укутанный в поношенный генеральский мундир, его лицо, изборождённое морщинами и шрамами, казалось высеченным из камня. Язов вошёл чётким шагом, как всегда, будто даже здесь, в полуразрухе, он маршировал на параде.

– Товарищ Дмитрий Михайлович, вы вызывали? – спросил он.

Карбышев медленно поднял взгляд. Не ответил сразу. Вместо этого протянул руку к графину с водой, но не стал наливать – просто провёл пальцами по холодному стеклу, словно проверяя, реально ли всё происходящее.

– Садись, Дмитрий. – спокойно скомандовал Карбышев.

Язов сел. Ждал. Тишина затягивалась. За стеной гудели вентиляторы подземного завода, где день и ночь собирали оружие для «Великого Суда». Где-то далеко, наверху, падал снег – но здесь, в бункере, не было ни зимы, ни лета, только вечная искусственная осень, пропитанная запахом железа и пороха. На удивление, разговор начался с того, что Карбышев начал общаться с товарищем Язовым в непривычном стиле – на «вы»!

– Товарищ Дмитрий Тимофеевич, у вас никогда не возникало ощущения, что за вами следят? – неожиданный вопрос наставника застал Язова врасплох, слова Карбышева повисли в тёплом, затхлом воздухе бункера.

– Вы хотите сказать, что Директорат Внутренней Безопасности… – начал было Язов.

– Не в этом смысле, – добавил Карбышев, вежливо обрывая его. Старик некоторое время пытался подобрать нужные слова.

– Я имею в виду, что ваши действия в каком-то смысле имеют значение. Что на нас смотрят те, кто будет в будущем. – подобрал-таки он.

– Вы имеете в виду ощущение судьбы? – ответил Язов, – я очень на это надеюсь. МЫ – судьба России, – Язов, казалось, был готов начать новый раунд отработанных лозунгов, но остановился.

– Нет, совсем наоборот, – ответил Карбышев, и глаза его стали далёкими и неподвижными, – вы когда-нибудь чувствовали, что вы не более чем насекомое, на которое смотрят через увеличительное стекло? Что люди в будущем, по ту сторону зеркала времени, оглядываются на ваш выбор как на роковую точку, где всё пошло не так?