Точка наблюдения. Сборник, который смотрит

Ставка

Он снова сел за стол.

Игроки уже были на месте. Один – в чёрной кепке, другой – с пустыми глазами. Третий – не смотрел ни на кого, только в карты, которых ещё не раздали.

Он положил на сукно две вещи: старую фотографию и слово, которое не называл вслух последние пять лет.

– Ваша ставка принята, – сказал дилер. Рот его двигался чуть иначе, чем голос.

Первая партия была лёгкой. Он выиграл. Ему вернули запах. Тот самый – от её волос. Пыльный, немного сладкий, с нотами печенья. Он вдохнул – и слёзы выступили на глазах.

Он снова сел за стол.

На этот раз – поставил сон. Тот, где она идёт к нему через поле, а он не может сделать шаг. Сон, в котором она оборачивается. Он никогда не видел её лица там. Но знал – это она.

Игра шла медленно. Долгие выкладывания, почти бесшумные. Как будто карты не из бумаги, а из времени. Он проиграл. Дилер кивнул – и сон ушёл. Словно вытерли страницу.

Он хотел расстроиться. Но не смог – не помнил, о чём сон.

Он снова сел за стол.

На этот раз – поставил имя. Не своё. Её.

– Высокая ставка, – сказал дилер. И посмотрел на него. Впервые.

Карты были тусклыми. Слова, написанные на них, – менялись. Одна говорила: «помни». Другая – «не смотри». Третья была пустой.

Он выиграл.

И услышал, как в соседней комнате зашуршали шаги босыми ногами. Как скрипнула дверь, которая не скрипела много лет. Как голос – не голос, а отголосок – произнёс:

– Ты ведь знал, что не стоит.

Он улыбнулся.

Но когда повернулся – не узнал лицо. Оно было собрано не так. Глаза – как её, но не с её воспоминаниями. Улыбка – как на фото, но в ней не было тепла. Только голод.

– А теперь моя ставка, – сказала она.

Он попытался уйти. Но стол уже исчез. Осталась только комната. Только она. И игра, которая никогда не заканчивается.

Пустырь

Мы не знали, как началась игра. Но знали, что она уже идёт, когда мы туда приходим. Пустырь ждал. Всегда ждал. Даже если ты шёл один – он знал, что ты часть команды.

Мы называли это «Замри и смотри».

Правила были простыми:

Встать в круг.

Ждать, пока «Он» выберет.

Не двигаться. Не моргать. Не думать.

Нам казалось, что это шутка. Что это просто прикол. Что «Он» – это кто-то из старших. Или какой-то придуманный жуткий парень, чтобы пугать новичков. Но никто не объяснял, кто начинал игру. Она просто начиналась. Свет менялся. Воздух – глох. Пустырь сжимался.

Мы стояли. Десять. Потом девять. Один раз – семь.

Варя упала. Мы думали – у неё приступ. Потом – решили, что просто испугалась. А потом – не пришла в школу. И никто о ней не говорил. Даже учителя.

Мы знали: если ты не двигаешься – ты часть игры. Если дернулся – ты выбран. Если побежал – ты не дойдёшь домой. Даже если дойдёшь.

Иногда взрослые спрашивали: – Где вы так испачкались? – Почему вы молчите? – Почему у вас в глазах пыль?

Мы не отвечали. Это было пятое правило.

Я ушёл с пустыря последним. Они стояли. Шестеро. Потом – впятером. А потом – круг замкнулся. И я понял: они будут стоять. Пока не вернётся тот, кто ушёл.

Я вернулся через годы. Травы не было. Ни следов. Ни домов рядом. Но пустырь был. Как был тогда.

И в центре – круг. Не из людей. Из теней. Они не двигались. Не смотрели. Но ждали.

Я встал. Точно в своё место. И понял: игра никогда не заканчивалась. Она просто ждала, когда мы повзрослеем. Чтобы снова начать – по-взрослому.

Сессия

Он скачал игру случайно. Или ему показалось. Он не помнил, чтобы нажимал «установить», но ярлык появился. Чёрный. Без названия.

Первый запуск – пустой экран. Потом – окно: «Добро пожаловать. Идентификация завершена. Прогресс – ожидает»

Он нажал Enter.

Сначала было легко. Мир – как обычная песочница: задачи, миссии, уровни. Обучение. Убежище. Простые реакции. Каждый день – новый модуль: «Работа с воспоминаниями». «Редактирование эмоций». «Взаимодействие с наблюдаемым».

Интерфейс был чистым. Без лишнего. Он успокаивал. Особенно панель «улучшений», которая росла. Каждое действие – повышало показатели. Уходила тревожность. Усиливалась концентрация. Сон стал короче, но эффективнее.

Он нажимал Enter. Каждый день. Он выполнял задачи.

На второй неделе появились другие игроки. Без имён. Только силуэты. Синие контуры. Они молчали, но знали, куда идти. Он начал идти за ними. Чувствовал: они – выше по уровню. Они знают больше. Он – почти как они.

В разделе «Обратная связь» он написал: «А можно ли остаться?»

Через секунду пришёл ответ: «Ты уже здесь»

Реальность стала неважной. Работа – заблокирована. Телефон – не принимал сигнал. Но в игре всё работало. Он не голодал. Не уставал. Только играл.

Иногда экран начинал дёргаться. На доли секунды он видел себя – в комнате. Заросшее лицо. Влажный взгляд. Человека, который давно не моргал.

Но потом – игра продолжалась. Задачи становились тоньше. Этические. Абстрактные. Он играл в выбор. Он играл в контроль боли. Он играл в наблюдение за самим собой.

Последний уровень начался сам. На экране – только фраза: «Нажмите любую клавишу, чтобы выйти»

Он тянулся к клавише. Но курсор не двигался. Он не чувствовал руку.

На экране появилась строка: «Вы всё сделали правильно. Ваш прогресс сохранён. Следующий игрок загружается»

Он кивнул.

И исчез в интерфейсе

Поле

Подготовка

Он пришёл первым. Стадион стоял без звука. Ни криков, ни фоновой музыки. Только ветер, который не двигал ни одной травинки.

Он переодевался молча. Форма была новая, хотя он помнил, что носил её раньше. На груди – эмблема, которую он не узнавал. Вроде бы мяч. Или глаз.

Разминка шла медленно. Тело слушалось. Но мысли – будто плыли. Тренер что-то говорил, но слова не складывались. Из динамиков доносился обратный отсчёт: …десять… девять… восемь…

Он взглянул на табло – там не было счёта. Только надпись: «Матч назначен. Участие – подтверждено.»

Игроки другой команды стояли в тени. Лица неразличимы. Кто-то показался знакомым. Ворота с их стороны были немного кривыми. Или просто неправильно стояли. Он не спросил. Никто не спрашивал.

Игра

Судья не подавал сигнал. Мяч просто появился в центре поля. Они начали.

Он бежал. Сначала – привычно. Колено отзывалось лёгкой болью, как всегда. Но поле казалось длиннее. Каждый шаг – как два. Каждый пас – как откровение.

Он пасовал – и забывал, кому. Он обводил – и не видел лиц.

Он забил гол. И почувствовал, как исчезла одна деталь. Что-то, что было в нём всегда. Песня из детства? Имя друга? Он не знал. Только – пустота. Приятная, как после тренировки.

Он бежал. Игроки исчезали. Но судья молчал. Мяч стал тусклым, но легче. Почти невесомым.

На трибунах кто-то сидел. Он не знал, были ли зрители вначале. Но теперь они были. И хлопали в такт шагам.

Он забил второй. Земля под ногами дрожала. Но это была не землетрясение – это было одобрение. Как будто само поле говорило: хорошо. продолжай.

Он не помнил, сколько прошло времени. Табло больше не показывало счёт. Только одно слово: «Сохранено»

Он бежал, пока не остался один. Пока судья не подошёл и не сказал:

– Всё.

– Ты остался.

– Ты – поле.

Он не понял. Но кивнул.

Когда мяч вновь подкатился к ногам, он лёг. И в тот момент понял: больше никто не выйдет. Теперь это его игра. Его трава. Его границы. И он будет ждать.

Пока кто-то другой не придёт. Слишком ровно постриженная трава – готова.

Песня без имени

Он приехал в этот город поздним зимним вечером, когда асфальт под ногами хрустел замерзшей грязью, а окна заброшенных домов смотрели пустыми глазницами вслед уходящему свету. Поезд привёз его без фанфар и объявлений, как привозят забытые посылки или людей, которым некуда возвращаться. Его пальто висело на плечах, как чужая кожа, чемодан был лёгким, а лицо – лишённым воспоминаний.

На вокзале стояла женщина. Чёрная шляпа, перчатки на тонких руках, трость с тусклым набалдашником. Она назвала его «сыщиком» и протянула конверт. В нём было имя – Рафаэль Вольф, фотография молодого человека с роялем и короткая записка: «Пропал в ночь пожара. Последний раз видели в театре».

Гостиница «Людвиг» пахла пеплом, прогорклым кофе и влажной штукатуркой. В холле стоял старый рояль с потрескавшейся крышкой. Администратор записал его в книгу как Herr Detektiv – имени у него не спрашивали, и он сам его не знал.

Дни тянулись в холодной тишине. Он искал. Газеты того года писали о пожаре в театре коротко и сухо: «несчастный случай», «небрежность», «виновные не установлены». Свидетели помнили дым, крики и музыку, которая звучала даже тогда, когда огонь уже пожирал занавес. Никто не видел, как исчез Рафаэль Вольф.

Он посещал разрушенный театр. В закулисье, среди обугленных стен и растрескавшихся зеркал, он нашёл надпись, выцарапанную ногтем на стекле: «Тот, кто играет – слышит.»

И он услышал. Когда в гостинице проходил мимо рояля, случайный аккорд сорвался под его пальцами. Мелодия – короткая, ускользающая – пронзила виски. Он видел зал, наполненный тенями. Лица, бледные в свете прожекторов. Женщину в первом ряду – ту самую госпожу Штольц.

С каждой ночью воспоминания вползали в него, и он уже не знал, где кончается сон и начинается память.

Когда он вернулся к ней, она встретила его в темной комнате, где стены пахли воском и плесенью. Она сидела, опустив трость на колени, и долго смотрела на него, прежде чем заговорить.

«Я написала,» – сказала она наконец. «Я донесла на тебя. Тогда. В ту ночь. Я сказала, что твоя музыка опасна, что ты играешь запрещённое, что ты – предатель. Я думала, я спасаю тебя от них. Или себя. Я думала…» – её голос захлебнулся.

Он не отвечал.

Она поднялась и повела его вниз, в подвал. Там стоял рояль – тёмный, тяжёлый, с высохшими клавишами. На нём лежала пыль, смешанная с пеплом. Он стоял здесь со дня, когда всё сгорело. И молчал.

Он сел. Пальцы сами нашли клавиши. Мелодия вспыхнула и потекла – рваная, полная рыданий и криков, каких он не слышал в себе раньше. И вместе с музыкой пришло всё.

Пожар. Арест. Концлагерь. Зима за колючей проволокой. Пальцы, перебитые так, что он не мог играть. Голод, боль, утраты.

Он не умер тогда. Он потерял имя.

И теперь музыка возвращала всё, что он так долго носил и не мог вспомнить.

Он играл. Каждый аккорд резал горло, каждый оборот мелодии приносил холодные, липкие воспоминания о железных койках, о сапогах над лицом, о пальцах, которые кровоточили, лишь касаясь струн воздуха. Он играл до тех пор, пока руки не задрожали. И понял – музыка не спасает. Музыка хранит. Музыка не прощает.

Когда последняя нота дрогнула и замерла, он опустил руки. И понял, что не хочет больше касаться клавиш. Никогда.

Госпожа Штольц стояла в тени. Он не смотрел на неё. Он слышал только, как её трость глухо ударяет о пол, удаляясь всё дальше и дальше, пока не осталось только его дыхание и пустота.

Он остался в подвале. С роялем. С пустыми руками. С именем, которое больше никто не вспомнит.

И когда утро принесло первый свет в трещины потолка, он закрыл глаза. И в последний раз услышал ту мелодию – не своим слухом, не своим сердцем, а пустым эхом чужой, забытой памяти.

Точка наблюдения

Он шёл по полю, где ничего не росло. Ни травы, ни колосьев, ни памяти.

Над головой пульсировали звёзды – редкие, холодные. Свет их казался несвоевременным. Как будто они наблюдали не за ним, а за тем, что было до него. Или после.

Он шёл. Он знал – нужно дойти до заброшенной башни на пригорке. Оттуда виден весь горизонт.

Слева покачивалась старая радиовышка – чёрный позвоночник, вросший в небо. Её силуэт был похож на рисунок костей, оставленный кем-то на обоях памяти. Он не смотрел на неё. Ему было достаточно звёзд.

Он шёл. Иногда казалось, что одна из звёзд двигается. Чуть-чуть, но с умыслом. Он знал это чувство. Так смотрят живые сущности, которые притворяются объектами астрономии.

В башне пахло железом и плесенью. Лестница наверх покрыта тонким инеем – будто ночь отливала по ступеням свою печаль. Он поднялся. Там, наверху, был старый прибор. Он выглядел как телескоп, но внутри него не было линз. Только узкий туннель в чёрноту.

Он посмотрел.

Видел не звёзды. Видел их лица. Лица, вытянутые, как из парафина. Они были прозрачными, но не бестелесными. Кто-то из них моргнул. Кто-то улыбнулся. Один – протянул руку, но не вышел за предел стекла.

Он понял: это не он наблюдает за звёздами. Это они смотрят в него.

Их было шестеро. Он знал их. Один – с рукой в гипсе. Один – с ножом в шее. Один – с запахом гари на коже.

Он закрыл глаз. Но свет от них не исчезал.

Он спустился.

Шёл обратно. Звёзды всё ещё горели. Но уже не там. И не так.

Вдалеке снова показалась радиовышка. Но теперь она была ближе. И больше. И он вспомнил: она не стояла в стороне. Она всегда была внутри. Просто раньше – молчала.

Он посмотрел на небо. Звёзды мигали. Семь. Нет, шесть.

Ступни не ощущали мерзлой земли, и ветер не касался лица. В нём стало больше пустот, как в старой башне: каркас остался, но внутри – сквозняк.

Он оглянулся на вышку. Она изменилась: из чёрного позвоночника в небо теперь тянулись провода. На каждом из них – вспыхивал и гас свет, как по нервным окончаниям. Он понял: это сигналы. Они шли в небо.

Он не знал, что передаётся. Но чувствовал, что это он – содержимое передачи. Все воспоминания, все взгляды, прикосновения, страхи. Все смерти – и его, и тех, кто в звёздах.

Он опустился на колени. Земля была не твёрдой – а впитывающей. Как чья-то кожа. Он провёл по ней рукой. На пальцах осталась светлая пыль.

И тогда он понял:

Он – это место. Не человек, не путь, не наблюдатель. Он – сама точка наблюдения. То, через что они смотрят. То, что было построено, чтобы помнить. Или – чтобы забыть.

Он – это башня. Он – это глаз. Он – это тело между звёздами и тем, что осталось внизу.

И когда снова взглянул в небо, он не испугался. Он просто мигнул в ответ.

Аплодисменты

Сцена была пуста, но дышала – будто живая. Каждый вдох прожекторов обжигал кожу, как напоминание: ты – видима. Значит, должна говорить.

Она стояла. Голос дрожал. Не от волнения – от усталости. Он стал чужим. У него был свой тембр, свой ритм, свои причуды. Он мог заговорить сам. Иногда – говорил лучше, чем она хотела. Иногда – не говорил вовсе.

Но публика это любила.

Публика… Она не видела лиц. Только движение. Море. Вдох, выдох, гул. Аплодисменты. Иногда ей казалось, что они аплодируют не ей, а голосу, который отделился и теперь кружит по залу, как белая птица.

Однажды голос замолчал. Просто не вышел на сцену. Она открыла рот – и ничего. Свет бил в глаза. Море перед ней замерло. Кто-то в зале начал хлопать – неуверенно, по инерции.

Она поклонилась. Механически. Так делают, когда роль сыграна. Хотя – какой там спектакль? Она просто стояла и была.

После этого что-то изменилось. Свет стал тяжелее. Пол – мягче, как будто сцена начала втягивать её обратно. Публика… публика не исчезла. Она просто изменилась.

Теперь, подходя к зеркалу, она видела не своё лицо. Как будто сцена тоже обзавелась глазами.

Она снова вышла. И снова. Голос вернулся. Но уже не полностью. Он говорил странно, чужими словами. Иногда – вообще не на языке. Публика смеялась. Или ахала. Или молчала – торжественно, как в храме, где бог больше не отвечает.

Она всё ещё стояла.

Платье висело на ней, как костюм, оставленный кем-то в гримёрке. Кожа стала тонкой – как бумага сценария. Волосы укладывались в причёску сами. Лицо – застыло в выгодном ракурсе.

Когда-то она играла сцену смерти. Теперь она просто проживала её. В ритме репетиции. В запахе кулис. В шелесте ткани за спиной.

А потом – снова свет. Снова шаг. Снова голос, который говорит: «Спасибо. Вы – великолепны».

Аплодисменты.

И тишина – как щелчок выключателя в гримёрке, где давно никого нет.

Тот, кто идет

Он родился в городе, где снег не выпадал уже десять лет. Люди не удивлялись – привыкли. Власти раз в год меняли вывески на магазинах, как будто от этого что-то менялось. Иногда шел дождь, но чаще – просто ветер. И яркий, беспощадный свет, от которого не спрячешься даже ночью.

Он рос, как растут многие – тихо. Учился не плохо, не хорошо. Родители работали. Мать смотрела новости, отец молчал. У него был друг, который однажды исчез. Никто не искал. Было принято: если исчез – значит, сам виноват. Время такое.

Он слушал музыку в наушниках, читал книги, которые не одобряли в школе, и однажды нашёл фотографию старого солнца – круглого, оранжевого, с ореолом. Сказали: подделка. Сейчас так не бывает.

Он вырос. Пошёл работать. Что именно он делал – не так важно. Работы не меняли сути. Люди приходили, делали, уходили. А звезда – светила.

Сначала умер отец. Потом мать. Он не плакал. Никто не плакал. Время такое. Он собрал вещи, оставил квартиру тем, кто нуждается, и пошёл. Просто – пошёл.

Через города, где не было людей. Через деревни, где были только лица на стенах. Через мосты, обрушившиеся не от войны – от того, что никто не чинил. Он шёл, потому что чувствовал – так надо. Не ему. Вообще. Кто-то должен идти.

В одном городе его остановили. Спросили:

– Ты кто?

– Никто.

– Зачем идёшь?

– Не знаю.

– У тебя нет цели. Ты опасен.

Он кивнул. И пошёл дальше. Потому что если не знаешь цели – может, она впереди.

Однажды он вошёл в город, где был марш. Люди шли с флагами. Кричали лозунги. Он не кричал. Ему дали бумагу. Он её не взял. Ему дали форму. Он отказался. Ему сказали:

– Ты не с нами. Он ответил:

– Я не против вас. Я просто иду.

И пошёл. Из толпы кто-то бросил камень. Он упал. Встал. Пошёл дальше.

Они не догнали. Не потому что не хотели. Потому что никто не догоняет тех, кто не убегает.

Ночью он спал на крыше. На него смотрела звезда. Та самая. По имени, которого никто не помнил. Говорили – Солнце. Она не грела. Но была. Она светила всем одинаково: тем, кто идёт, и тем, кто стреляет в спину.

Он вспомнил слова. Где-то слышал Про то, что свет от неё – вечный. Что она уже светит тем, кто ещё не родился. И светит тем, кого уже нет рядом. И это – единственная справедливость.

Он шёл ещё много дней. Потом – сел. Просто на землю. Смотрел в небо. Звезда – была там.

Он сказал:

– Я всё понял.

А потом – закрыл глаза.

Никто не знает, где он похоронен. Да и был ли он. Может, это просто рассказ. Или песня. Или воспоминание.

Но звезда – всё ещё там. Светит одному. Или всем. Или никому. Светит потому что светит.

И мы знаем, что так было всегда.

Орден

Он снял китель только один раз – в день похорон отца.

Погоны лежали рядом. Молча. Как уши мёртвой собаки. Он не мог смотреть на них. Они были слишком чистыми.

Он помнил – как впервые их получил. Руки тряслись. Не от страха – от желания. Звёзды – не блестели, а смотрели. Тогда он этого не понял. Думал, это почёт. Думал – это щит.

Он помнил, как потом – в первом рейде – один солдат прижал к себе товарища и закрыл его собой. А потом спросил: «Я правильно сделал, товарищ капитан?» – уже из-под бинтов.

Он не ответил. Только кивнул. Звёзды на плечах будто стали тяжелее.

Он помнил – как подписывал бумаги. И как не читал, что в них. «Согласовано. Утверждено. По приказу…»

Столько звёзд, разбросанных по бумагам. Чёрные, печатные, без блеска.

секретно

исх. №031

РАПОРТ

Командующему округа

Дата: 04.06.20__

О происшествии 03.06.20__ на территории сектора D-9

Докладываю:

В ходе выполнения мероприятий по обеспечению режима усиленного надзора на территории сектора D-9 произошло ЧП с участием личного состава бойцов 153 одшп. В 21:43 по местному времени в периметре юго-восточного коридора (GPS-координаты прилагаются) была зафиксирована несанкционированная активность.

По сигналу тревоги подразделение в составе 7 бойцов выдвинулось к месту. В ходе пресечения инцидента: – три бойца получили лёгкие травмы (ушибы, ожоги); – двое – временно потеряли ориентацию в пространстве (психосоматическая реакция); – один (рядовой Р-ов) исчез. Предположительно – дезориентирован, вышел за границы сектора. Поиск продолжается. Силовые методы к гражданским не применялись. Применение СФ (средства фиксации) – не зафиксировано. Видеофиксация не велась – причины технического сбоя выясняются.

Лично отвечаю за действия подчинённых. Действия признаны адекватными уровню угрозы. Мотивы и источники инцидента – неизвестны.

Подпись: и. о. НШ 153 одшп

полковник Ш.

Приложение: схема сектора D-9, таблица пострадавших, приказ 041-В.

Он помнил – как под утро его вызвали и сказали: «Ты не думай. Это выше тебя. Просто подпиши». Он подписал.

Потом были тела. Не все – опознаны. Он лично не стрелял. Он просто координировал. Организовывал. Ставил подписи.

Спустя годы, в кабинете, на ковре, его внук играл с погоном, как с с самолетиком. «Смотри, дед, он летит!». Он ничего не сказал. Только убрал его со стола.

Он помнил – как пришёл домой и посмотрел в зеркало. Звёзды на плечах отражались, как глаза. Не его.

А потом отец умер. И он впервые снял китель. Он положил его в ящик. И почувствовал странные ощущения на плечах. Как будто погоны были не нашиты. А вживлены. Как будто их снятие – удалило с него что-то важное. Что-то… не его, но необходимое. Власть? Привычку? Ужас?

Он пошёл на улицу. Люди проходили мимо. Никто не узнавал. Он был просто старик.

Он улыбнулся.

Но когда сел на скамейку и прислонился к спинке, он услышал хруст – словно металл под тканью. И понял: звезды остались в нем.

На коже. На сердце. На памяти.

Ветер с запада

Всё начиналось с молчания. С того, как мать опускала глаза, когда отец бил по столу. С того, как бабушка поправляла платок и говорила «терпи, девочка, мужик – как небо: когда гроза, когда солнце». С тишины, в которой женщина взрослеет быстрее тела. Там, где старшие женщины передают не советы, а глухую усталость, как родовое проклятие. Там, где каждый шаг – разрешение, а каждый отказ – риск. В этой тишине Айгуль жила до тридцати. Потом – перестала.

Он начал с того, что запрещал. Потом кричал. Потом бил. Сначала по столу. Потом – по лицу. Всегда были слова для оправданий. Устал. Давление. Провоцируешь. Ты же знаешь, как я тебя люблю. Потом появились причины – не такие, чтобы поверить, но достаточно убедительные для участкового, чтобы он не стал вникать. Потом она перестала звонить. Потом перестала плакать. Потом – собрала сумку.

Она ушла ночью. Без обуви. В майке и джинсах. В кармане был паспорт, немного денег и флешка с детскими фотографиями. Она не планировала идти в Китай. Она просто шла на восток. Туда, где её никто не знал. Где не было его. Где можно дышать, не думая, не слышит ли кто-то, как ты дышишь.

Первые два дня она шла по полям, спала в посадках. На третий – её приютила пожилая женщина в доме у трассы. Та ничего не спросила. Только налила чаю и сказала «долго шла – значит, не зря». Утром на столе лежал ломоть хлеба, шерстяные носки и записка «иди по ветру».

На шестой день Айгуль впервые улыбнулась. Сама себе. Потому что поняла: никто не гонится. Он, наверное, злится. Ищет. Может, уже разослал сообщения её сестре. Может, пошёл в полицию, жалуясь, что у него украли жену. Она не знала. И не хотела знать.

В городе на границе она ночевала в мечети. Не потому что верующая. Потому что там – тишина. Настоящая. Не как раньше. А полная. Как чистая простыня после болезни.

Он всё-таки нашёл её через неделю. У него был друг в полиции, сват в акимате, еще какой-то дядя на таможне. Он ехал за ней, злился, орал в телефон, что она «ещё вспомнит, кто в доме хозяин», что «все будут смеяться, если не вернёшься», что «ты мне позор устроила». Он ехал, и за ним шёл ветер. Западный. Сухой. Как дыхание старух, которые когда-то тоже молчали, но теперь – больше не хотят.

Айгуль стояла на пороге последнего хутора перед границей. Перед ней – перевал. За спиной – пыль. Он подошёл. Она не убегала. Просто смотрела. Спокойно. Не как жертва. Как свидетель.

Он начал говорить. Орать. Выл. Плевался. А потом замолчал. Не потому что передумал. Потому что что-то в воздухе сжало ему голос. Он дернулся. Шагнул. А потом – затрясся. Как будто земля под ним перестала признавать его. И правда перестала.

Айгуль не двинулась с места. Она просто стояла. Ветер поднялся, закружил пыль, в небе скривились облака. И он начал оседать. Не как умерший. Как одежда, в которой больше никого нет. Как пепел, забытый у края стола.

Когда пыль рассеялась, его уже не было. Ни тела. Ни голоса. Ни следа. Только ветер. Тёплый. И – свободный.

Айгуль повернулась. Перешагнула порог. Сделала шаг. А потом – ещё. Она не знала, как называется эта сила. Может, старые духи степей. Может, злость её бабушки, которую та всю жизнь прятала под узором на платке. Может, просто любовь к себе, которая проросла сквозь страх. Она не знала. Да и не нужно было.

Она просто шла. А ветер – шёл с ней.

Дезинсекция

Он проснулся в Кракове. Точнее – в том, что от него осталось. Всё было на месте: дома, улицы, окна. Но всё – пустое. Как декорации, которые забыли убрать после съёмки. Людей не было. Звуков – тоже. Даже ветер дул неуверенно, будто и сам сомневался, что ему ещё положено существовать.

Витольд был математиком. Не теоретиком хаоса, не криптоаналитиком – просто преподавал, считал, учил других считать. А когда всё исчезло, он продолжил считать. Не из страха. Из привычки. И вскоре пришёл к выводу: это не катастрофа. Это обработка. Землю не бомбили – её вычищали. Удаляли всё, что мешало.

Южная Америка

С юга пришла первая вспышка. Перу, Боливия, север Аргентины исчезли за минуту. Не взрыв – расфокусировка. Поверхность словно смылась с карты. Чилийские радиостанции передавали: «Здесь не осталось ни одной симметрии». Погибло 87% населения. Остались только те, кто не имел Wi-Fi, интернета и электричества. Выжили коренные племена. Те, чьи языки не фиксировались в облачных хранилищах.