Параллели, или Путешествие со вкусом мангового ласси

Книга не претендует на исключительную историческую точность. Любые совпадения и несоответствия в названиях, датах и именах – как века прошлого, так и века нынешнего – следует считать литературным вымыслом автора.

Посвящаю книгу своей маме

Глава 1. Аэропорт

Снег. Странно, но сегодня, 22 декабря, наконец-то пошёл снег. Обычное явление для этого времени года, но не для зимы уходящего. В этот год зима пришла только в календаре, но никак не за окном его квартиры. Было непривычно тепло, и природа настойчиво не хотела засыпать без белого покрывала из снега.

И вот эти неожиданные снежинки робко, словно стесняясь собственного опоздания, бьются в лобовое стекло такси, мчащегося в аэропорт сквозь синеву московских сумерек.

О чём он тогда думал, глядя на мелькающие за окном унылые пейзажи городских окраин под надсадную болтовню таксиста?

– Все менты – козлы! – ругнулся водила, ударив ладонью по рулю. – Страна погрязла в дерьме! Вы тоже так думаете? – таксист настойчиво пытался выстроить диалог, вывернув голову на пол-оборота, пытаясь поймать взгляд пассажира.

Артём слабо кивнул, лишь бы тот заткнулся.

Мысли были далеко. Он привык срываться и уезжать – путешествия стали его спасением от хандры, глотком воздуха в серой рутине. Они дарили вдохновение и вкус к жизни.

Раньше он путешествовал с друзьями. Потом – с ней, с которой когда-то было так легко. Теперь – один. И вновь летит в неизвестную страну, подальше от проблем, от себя…

Резкий свет вывески терминала аэропорта вонзился в глаза, вернув к реальности.

Шум, ослепляющие табло, суета пассажиров – место, будто кипящий котёл судеб, встреч и расставаний. Пожалуй, только вокзалы и аэропорты знают цену искренних слёз и лицемерия при встречах и расставаниях людей.

– Счастливого пути! – защебетала дежурная девушка за стойкой регистрации, тыча пальцем в экран. – Выход на посадку… э-э-э… семь! – Милая улыбка-маска. Ловко щёлкнула по клавиатуре, и вот уже другая хмурая сотрудница в погонах шлёпает штамп в загранпаспорт.

Два с половиной часа ожидания. Кофе в пресном итальянском ресторанчике, бесконечные переходы, дьюти-фри – время растворилось в суете.

Громкоговоритель взвыл, оглашая терминал F настойчивым женским голосом с нотками металла:

– Пассажиры рейса SU-2052, пройдите срочно на посадку!

Аромат… Тот самый, едва уловимый с ноткой сандала. Ровно такой заставил его несколько лет назад обернуться вслед незнакомке. Он запомнил его на всю жизнь. И вот снова… Кто она?

Обернувшись, он увидел девушку, которая, словно героиня Маршака из стихотворения «Багаж», прошла мимо него, неся в руках сумку с ноутбуком, камерой и ещё чем-то непонятно объёмным.

«И это всё ручная кладь?» – улыбнулся он своим мыслям. Аромат её духов, смешавшись с запахом кофе и пластика аэропорта, приятно дополнил его ожидание вылета.

Кресло в салоне самолёта рядом с ним было ещё свободно. Пассажиры с завидным упорством запихивали свои куртки и багаж на полки, и он, коротая время, погрузился в «увлекательное» чтение инструкции авиакомпании по безопасности. Шедевр скуки в картинках.

– Добрый вечер! – Это была она, та самая незнакомка из «Багажа». Так вышло, что она оказалась его попутчицей и расположилась на соседнем кресле на время полёта.

Что произойдёт дальше, не знал никто. Да и надо ли знать, что будет заранее?

За окном иллюминатора сгустилась ночь, когда бортпроводники начали раздавать еду. Ужин – резиновая курица с рисом – исчез за пять минут. Наскоро перекусив, он уткнулся в монитор с каким-то голливудским хламом, но краем глаза заметил: девушка выбрала фильм о судьбах белых эмигрантов. Её предпочтение приятно его удивило. Совпадение? В его роду были французы и немцы, их судьбой он тоже активно интересовался – тема, о которой он готов был говорить часами.

Фильм подошёл к концу. Душно. Хотелось спать. На его плечо неожиданно опустилась её голова. Девушка сопела тихо, как котёнок. Она смогла уснуть в самолёте быстрее него, и, как джентльмен, он не посмел её оттолкнуть.

Укрыв попутчицу синим пледом, он уже через мгновение сам провалился в тревожный прерывистый сон путешественника.

Глава 2. Письмо

Москва Онегина встречает

Своей спесивой суетой,

Своими девами прельщает,

Стерляжьей потчует ухой.

В палате Англицкого клоба,

(Народных заседаний проба)

Безмолвно в думу погружён,

О кашах пренья слышит он.

А. С. Пушкин «Евгений Онегин»

За окном клуба шёл снег и маршировала рота солдат. На их серые шинели падали снежинки, но те из них, которым не повезло задержаться на этом свете, уже скрипели на морозном воздухе, растаптываемые чёрными каблуками.

Гимназистки, с лёгким румянцем на щеках от декабрьского мороза, кокетливо перешёптывались, глядя на молодого офицера, возглавлявшего колонну.

Тот же, будто слепой к их восторгам, отрывисто командовал, поторапливая своих солдат:

– Ровняй шаг! Не ковылять, как старухи на базаре!

Голос его звенел, как удар сабли о сталь.

Мальчишки, пристроившись в хвост строя, тщетно пытались попасть в такт, ради мимолётной иллюзии солдатской доблести, маршировали вслед уходящей колонне.

– Эй, Петрович! – рявкнул дворник, опёршись на метлу. – Ты экипаж-то куда втиснул? Ворота не видишь?

Дворник лениво ругался с приятелем-извозчиком из-за оставленного тем экипажа прямо у ворот дома, загородившего проход.

Извозчик, сплёвывая в сугроб, хрипло засмеялся:

– Сам-то вчера у трактира ночевал – теперь меня учишь?

Перепалка у дома на Тверской – того самого, чьи львы «охраняли» парадный вход, воспетые ещё Александром Пушкиным в «Евгении Онегине» – была скорее ритуалом, чем ссорой. Рождественский сочельник обязывал к благостному настроению.

Молодой человек вздохнул и, с трудом оторвавшись от созерцания московской жизни через заиндевевшее от мороза окно Английского клуба, махнул лакею:

– Ещё кофе, месье. И… поспешите.

Ожидание точило нервы. Его друг, рыжий шотландец Максимильян Стюарт, опаздывал уже на полчаса. По словам Макса (друзья редко использовали полное имя в личных беседах), он вёз «нечто, от чего треснет даже ваша французская скука», но пока лишь время уплывало, как дым от сигары. Кофе в клубе был отменным, настоящим. Аравийский мокко, любимый сорт Эрнеста, бодрил, словно утренний ветер с Рейна, и одновременно дарил ощущение уюта. Сам же Английский клуб, в библиотеке которого должна была состояться встреча старых друзей, был самым многочисленным джентльменским собранием Москвы, известным карточными играми, роскошными обедами и политическими дискуссиями.

При общей численности собрания около четырёхсот человек, было всегда достаточно кандидатов, готовых занять освободившиеся места. Это могло произойти не только в случае смерти или выхода из клуба одного из его членов, но и в результате нарушений правил – например, невыплаты вовремя карточного долга.

Карточные столы, полированные до блеска, помнили азарт тысяч партий.

Девиз клуба – «Concordia et laetitia» («Согласие и веселье») – казался насмешкой для тех, кого чёрная доска клеймила за долги.

Но, несмотря на столь доброжелательный девиз, попасть в него было не так просто: клуб обладал элитным статусом, приём новых членов был ограничен и осуществлялся тайным голосованием и только по рекомендациям.

Нужно отметить, что Эрнест де Лакур, а именно так звали нашего героя, проживал в Москве не так давно. Француз с прусскими корнями попал сюда благодаря протекции Макса, действительного члена Английского клуба. Это была редкая удача для «чужака». Молодой человек часто посещал пятничные выступления женского хора в Парадной столовой. По правилам Английского клуба, женщины не могли посещать его, а уж тем более быть его членами, а сцена в столовой – единственное место, куда пропускали дам, и то только в составе хора. Но всё же, справедливости ради, стоит отметить, что остальных лиц женского пола, не поющих в хоре, в Московский Английский клуб также изредка приглашали. Таким исключением был торжественный завтрак в честь коронации очередного императора – в этот день дамам показали сад и залы. Правда, таких дней, как слышал Эрнест, за всю историю клуба было только два: в 1856 и 1883 годах.

На первом этаже, как и другие посетители, он по обыкновению оставлял свою шляпу, трость и калоши, поднимался по главной лестнице наверх в Большой аванзал. Эрнест не любил шумных или занудных бесед.

Подобные разговоры часто происходили в Большом аванзале, где, сидя на необыкновенно мягких и удобных диванах, члены клуба после обеда переваривали пищу. Сигарный дым обволакивал мужчин, словно мантия таинственных заговоров.

Эрнест старался как можно скорее пересечь помещение насквозь, не задерживаясь ни на одну лишнюю минуту в этом сизом тумане. Затем, пройдя через Фруктовую комнату, на столах которой действительно стояли фрукты и конфеты, он шёл дальше в Парадную столовую.

В эту последнюю пятницу уходящего года выступление хора было отменено, что, впрочем, не сильно огорчило месье Лакура. Встреча со старым другом была для него гораздо приятнее, чем хоровое женское пение.

В соседнем зале гремели ставки в штосс, мужчины неторопливо вели беседы о политике и прошлогодней ноябрьской премьере оперы «Пиковой дамы» в Большом театре, за авторством Петра Чайковского, сравнивая её с премьерами этого года. Подобные темы, возможно, могли бы вызвать удивление у человека непросвещённого, ибо, по обывательскому мнению, считается, что в мужском обществе принято обсуждать лишь скачки, вино да женщин. Однако в этот вечер все разговоры свелись к двум темам: политике и театру.

При этом накурено за карточными столами, как и в Большом аванзале, было знатно, и Лакур предпочёл в ожидании друга сидеть в полном одиночестве в клубной библиотеке, скрываясь от отравленного ароматами табака воздуха. К тому же в Английском клубе Москвы была прекрасная библиотека. Газеты и журналы выписывали на русском, немецком и французском языках, английский здесь особо не жаловали – ирония для клуба с таким названием. От Англии в клубе было лишь название и дух независимости. Поговаривали, что Александр Пушкин язвил: «Какое странное название – Московский Английский клуб! Я знаю ещё более странное – Императорское человеколюбивое общество».

Эрнест де Лакур родился в 1856 году, за 15 лет до превращения лоскутных германских земель в Германскую империю, в славном ганзейском городе Везель на Рейне, или просто Везель. Его предки пришли в эти земли из Франции столетием ранее, породнившись с прусаками, и остались жить на территории новообразованной империи.

Во французской крови бурлила прусская дисциплина – он чувствовал себя чужим везде и всюду. Родители со стороны отца были из обедневшего старинного дворянского рода де Лакур. Дед Эрнеста – Франц Лакур, офицер 10-го кирасирского полка армии Наполеона, погиб в 1812 году в походе на Россию, в местечке Тарутино.

Прожив два года в Москве, молодой человек пришёл к выводу: русская элита готова обожать европейский лоск, даже если за ним прячется потомок наполеоновского солдата. «Здесь в моде экзотика, – усмехался он, – а своих гениев травят, как волков».

Сам же Эрнест был мужчиной тридцати шести лет, среднего роста, брюнетом с аристократическими чертами лица, носом с небольшой горбинкой и глазами-хамелеонами – серо-голубыми, которые меняли свой цвет в зависимости от настроения их владельца, но меркшими, когда накатывала тоска. Даже его улыбка казалась грустной, словно за ней пряталась тень нерассказанной истории. Словно в его судьбе была какая-то тайна, которую разгадать пока так никто и не смог.

Темпераментом он обладал довольно неординарным: живо брался за интересное дело, но бросал, едва скучная плесень покрывала идею. Он её оставлял. «Не ветреность, – оправдывался он себя. – Просто не могу дышать спёртым воздухом рутины». Путешествия, впечатления и новые знакомства – вот те страсти, что заставляли его сердце биться.

Эрнест не был женат, хотя недостатка в женском внимании не испытывал, напротив, он умел общаться с женщинами, красиво ухаживать и быть интересным собеседником.

Ничто не мешало бы ему построить жизнь классического бюргера, но всё же страсть к путешествиям и творчеству занимала его более всего.

Оставаться в уютном городке на древнем Рейне и вести дела своего поместья в окружении многочисленной родни он не хотел – его манили новые неизведанные горизонты. И, прислушавшись к совету своего дальнего родственника, академика Поля Армана Лакура, Эрнест отправился поступать в Берлинский университет. Факультет Карла Риттера дал ему ключи от дверей, за которыми ждал весь мир – историю, географию, жажду открытий.

Вскоре он стал членом двух географических обществ – Берлинского и Парижского. Правда, членство в географических обществах Берлина и Парижа стало всего лишь блестящей булавкой на лацкане фрака.

«Заседания, доклады, аплодисменты стариков… – бормотал он, – это не жизнь, а репетиция собственных похорон».

Как и во многих странах Европы, полученного гуманитарного образования молодому человеку для успешной карьеры было мало – на горизонте маячила воинская служба. «Гуманитарное образование – это билет в театр, – говорил он, – а жизнь требует шпаги». Военная карьера манила семейными традициями. В его роду были офицеры с обеих сторон. Война 1870–1871 годов перечеркнула его мечты алой чертой.

«Как служить стране, которая стреляет в мою вторую родину? – писал он в своих письмах матери. – Солдат без веры – всего лишь марионетка с ружьём».

Россия же казалась ему той terra incognita[1]. Местом, где можно было раскрыть свой потенциал первооткрывателя, найти что-то новое, посвятить себя созиданию. «Там я смогу стать Колумбом, – писал он, – а не пушечным мясом для Марса».

И вот в конце 1890 года по приглашению своего друга Максимильяна, действительного члена Английского клуба, того самого, что уже безбожно опаздывал практически на час, Эрнест прибыл в Москву.

Москва встретила его как давнего любовника – страстно, но с опаской. Салонные львицы шептались за веерами:

– Посмотрите на этого француза! Говорят, его дед замёрз в русских снегах…

– Зато он умеет целовать руку так, будто это святая реликвия!

Эрнест лихо отбивал поклоны, зная: здесь его кровь – не проклятие, а пикантная деталь. «Они обожают мою горбинку на носу и акцент, – усмехался он. – Словно я не человек, а заморская диковинка».

С Максом они были знакомы со времён учёбы в Берлинском университете. Тот тоже горел страстью к приключениям, но боготворил лошадей и армейскую службу. Друзья-антиподы: оба – искатели, но один рвался в седло, а другой – в неизведанные дали.

Живя в Москве, Эрнест впитывал город, как губка: его историю, часто был слушателем лекций Русского географического общества, чередуя их с посещениями новых постановок в Большом театре и не забывая при этом наслаждаться выступлениями хористок в клубе.

Тем не менее, он нашёл в последние месяцы время и для увлечения новомодным видом искусства – фотографией.

Часами просиживая в клубной библиотеке, листая альбомы с призрачными силуэтами первых снимков художников этого нового направления, он постепенно осваивал технику съёмки, учась у мастеров. Его манило удивительное волшебство светописи. «Светопись – это магия, – думал он. – Остановить время, поймать душу мгновения…». Сохранить его на листке картона для потомков – это ли не мистика. А мистику он любил.

В тот вечер француз пил кофе, всматриваясь в жизнь занесённой снегом Москвы через замёрзшее окно. Иногда его взгляд возвращался в комнату и невольно цеплялся за корешки книг с золотым тиснением, стоявших на дубовых полках библиотеки – особенно за приключенческие романы месье Верна.

Время неумолимо шло к полуночи, а Макса всё не было. «Где ты, чёртов горе-скаут?!»

– O, a charaid ghràdhach! Tha mi ciontach, tha mi fadalach gu leòr![2] – ввалился в библиотеку, грохнув дверью, рыжий высокий человек с бакенбардами цвета меди. Он так раскатисто прорычал своё приветствие на шотландском, что моментально нарушил все правила тишины в клубе.

Это был тот самый Максимильян Стюарт. Для всех – капитан. Для Эрнеста – просто Макс.

Рыжие бакенбарды, военная выправка и громкий голос несколько диссонировали с сонной атмосферой закрытого клуба и нарушали этикет, но в библиотеке они были одни, и это было простительно.

– Cher ami, comme je suis content de te voir![3] – перешёл шотландец на французский, хлопнув друга по плечу так, что тот едва не расплескал кофе.

Языковая карусель была их особенностью общения. Они оба знали несколько языков и полдюжины наречий. И часто общались на том, на котором им было удобно и уместно в данный момент. Макс даже знал язык индийцев – хинди.

Его родители, мистер и миссис Стюарт, вели бизнес по экспорту индийского чая в Европу. Макс, шотландец, рождённый в Индии, впитал восточную страстность вместе с молоком матери.

«Он как виски – крепкий, с дымком, и всегда бьёт в голову», – шутил Эрнест.

Образование Макс получил в том же Берлинском университете, что и Лакур, где они познакомились и подружились. Вот только он пошёл дальше по армейской стезе.

Судьба кидала Макса по гарнизонам и разным странам – то ли из-за любви к риску, то ли из-за тайных заданий (о чём друг предпочитал молчать). Возможно, это было как-то связано с военной разведкой. А Эрнест, «наш французский немец» (как звали его друзья), не лез в чужие секреты.

В Россию шотландца занесло благодаря совету своего земляка из рода Лермонтовых (да-да, того самого «потомка барда»). Он и Эрнеста сманил бросить сытые пасторальные пейзажи Эльзаса ради «страны, где медведи летают, а чины растут как грибы».

Шанс выстроить свою карьеру в России – как многим тогда казалось, стране возможностей – был более чем реальным.

– Эти извозчики начали праздновать Рождество, видимо, ещё в прошлом месяце! – взревел Макс, швырнув перчатки на стол. – Все пьяны, как сапожники на масленицу! Городская управа забыла, что снег лопатой берётся! Еле добрался. Прости… – он стал говорить тише, поймав взгляд Эрнеста.

Макс говорил так эмоционально, что не простить его за часовое опоздание было невозможно.

– Я привёз тебе письмо от родных! – выпалил рыжий человек, тыча пальцем в конверт, запечатанный сургучом. Этот последний его возглас окончательно реабилитировал друга в глазах Лакура.

Нечищеные улицы Москвы стали притчей во языцех, но за письмо из Везеля в этот вечер другу прощалось всё.

– Дорогой Максимильян, ты прощён. – Эрнест вскочил, горячо обняв друга так, что затрещали швы сюртука. – Живём в одном городе, а встречаемся реже, чем кометы! Всё из-за твоей службы!

– Держи! – Макс плюхнулся в кресло, закурив большую ароматную сигару, не обращая внимания на слегка поморщившегося друга. – Твой адрес менялся чаще, чем погода в Шотландии – вот и пишут ко мне.

Вся корреспонденция Лакура приходила на московский адрес шотландца, так как у француза не было постоянного адреса проживания в столице. Эрнест жил на проценты с наследства – их хватало на приличную квартиру, книги и… вечную тоску по дорогам. Москва – не столица, но драли тут за жильё как в Петербурге. Порой приходилось менять адреса на более дешёвые.

Своего дохода от службы за этот год у него не было. В чужой стране, даже в такой, как Россия, с её возможностями, найти его было затруднительно. Тем не менее, полученное отцовское наследство позволяло ему жить относительно безбедно, проводя время не только праздно, не думая о хлебе насущном, но и предаваясь изучению наук, столь любимых им, – истории и географии.

Из уютной старушки Европы в эту громадную загадочную Россию письма доходили за три недели – быстро по меркам того времени. Пусть они были не часты, но регулярны с обеих сторон – их писавших, – они поддерживали Эрнеста в разлуке с близкими. Каждое было глотком родного воздуха.

– О мой бог, да тут целый роман! – Макс с удовольствием затянулся, выпуская кольца дыма в потолок, согреваясь кофе после двухчасовой поездки в промёрзшем экипаже и наблюдая, как друг вскрывает пухлый конверт.

Француз торопливо сорвал сургучную печать, стараясь попутно определить по почерку, кем из родных было написано письмо. Любимая сестра София! Соня, как её звали в семье.

Почерк его сестры нельзя было спутать ни с каким другим. Красивый, ровный, с округлыми формами букв, он был присущ только ей, под стать своей обладательнице.

В самом же конверте лежало несколько листков, но знакомой рукой была исписана только часть страниц.

Но последняя страница письма заставила Эрнеста обрушиться в кресло, будто из-под его ног выбили землю.

– Что случилось, мой друг?! – встревоженно вопросил Макс, едва не опрокинув чашку на столике. – Я принёс дурные вести?

– Мой далёкий, но родной дядюшка Вильгельм покинул нас, – Эрнест сглотнул ком в горле. – София сообщила мне эту новость и просит приехать.

– Соболезную… – шотландец опустил глаза. – Но, чёрт возьми, он же вечный странник! Кажется, вчера ещё рассказывал вам про…

– …про племя, что хоронит предков в кронах деревьев, – Эрнест горько усмехнулся. – Он собирал древности как одержимый. Встречи с ним были короткими, но яркими… – голос дрогнул. – Мы были дальними родственниками, но душой и сердцем близкими людьми. Редко виделись, но наши встречи были запоминающимися. Мой дядя был увлечённым человеком, часто колесил по всему миру, и поэтому наша большая семья его не часто видела дома. Мы ждали его как приход Рождества. Когда он приезжал, это был настоящий праздник, особенно для детей.

Первый день он всегда посвящал званому обеду со своими родными братьями, сёстрами и друзьями. А вот на второй день дядя был в распоряжении детворы – мы собирались в его таверне, за окном порой бушевала гроза, а он, неторопливо попивая вторую кружку тёмного пива, покачиваясь в кресле-качалке у камина, начинал рассказывать истории о своих путешествиях: про дикие племена, про необычных животных, про гигантские пустыни, водопады и древние города в джунглях и бескрайних равнинах. О живущих там людях и их традициях. Мы сидели как загипнотизированные и слушали, разинув рты.

У дяди не было своей семьи и детей, и мы, многочисленные его племянники и соседские ребятишки, были его семьёй и благодарными слушателями.

Непогода за окном усиливалась, а мы, словно отважные путешественники, вели свой корабль прямо в сердце шторма. Огонь камина представлялся нам извергающимся вулканом, тени от пламени плясали на стенах таверны, словно каннибалы в своём языческом танце вокруг костра. А мы плыли сквозь шторм на его корабле… и были счастливы… И вот он покинул этот мир.

…Макс, слушая друга, внезапно задумался, будто вспомнив что-то важное. Его взгляд стал отрешённым, словно он снова видел перед собой не клубные стены, а бескрайние дали.

– Знаешь, Эрн, – начал он неожиданно мягко, – в прошлом году, когда меня отправили в Индию с дипломатической миссией, я думал, что всё там понимаю. Но эта страна… Она как зеркало – чем дольше в неё вглядываешься, тем больше загадок видишь.

Эрнест поднял бровь, отложив письмо:

– Не ожидал от тебя поэзии, Макс. Ты же всегда твердил, что Восток – это грязь, жара и комары.

– Был таким дураком, – произнёс шотландец. – Там, в джунглях возле Калькутты, я встретил старика-садху. Он жил в пещере, с ног до головы покрытый пеплом, и говорил, что «истина – это река, которая течёт вспять». Я спросил: «Как её найти?» А он ответил: «Сначала потеряй себя». Чёрт, звучит как бред, но после этого я будто прозрел.

– Прозрел? – переспросил Эрнест. – Может, это местный дурман подействовал?

– Нет, – Макс внезапно серьёзно посмотрел на друга. – Там всё иначе. Даже воздух… он густой, как суп из специй. Ты вдыхаешь – и тебя тянет вглубь, к чему-то древнему. Когда-нибудь я вернусь. И тебя с собой возьму – если не испугаешься.

– Страшно только твоё хвастовство, – парировал Эрнест, но в душе что-то ёкнуло.

Тишина впилась в стены библиотеки.

Макс вспоминал своё детство и калькуттские муссоны. Ему была знакома экзотика заморской жизни и её явное отличие от чопорной Европы. Эрнест – дядю Вильгельма, чьи истории пахли сандалом и порохом, те редкие, но яркие встречи с родным человеком.

– Ещё раз соболезную, но в конверте вроде как ещё несколько листков, – Макс кашлянул, тыча в бумаги. – Что там?

– Сейчас прочту, – сказал Лакур, вновь торопливо взяв в руки листки, исписанные чужим почерком.

Только сейчас Эрнест обратил внимание на другие листы письма, вложенные сестрой в конверт. На них в правом верхнем углу стоял штамп с адресом магистратуры города Везель, его родного города. В сухом канцелярском тексте высказывались соболезнования одновременно с настоятельной просьбой прибыть в город до 14 февраля 1893 года с целью обсуждения вопросов по наследству почившего Вильгельма Тиссена. Ниже стояла подпись нотариуса.

– Меня приглашают посетить родину и решить юридические вопросы по наследству, – молодой человек сжал письмо, будто пытаясь выжать из него жизнь.

– Да уж, рождественский подарок, – произнёс Макс, но тут же осёкся, понимая, что сказал глупость. – Прости, вырвалось…

– Не волнуйся, дядя любил сюрпризы и подарки. – Эрнест встал, глядя в заснеженное окно. – Мы все смертны, и, видимо, настала пора посетить родной дом. Я не был там уже два года. Не самый лучший повод, но Господь так решил.

Конечно, он переживал за смерть родного человека, но изменить что-то был бессилен.

Молчание зазвенело, как хрустальный бокал. Путь в Германию лежал через память.

Глава 3. Под стук колёс

«Хвала прогрессу и "Норд-Экспрессу"!» – такая забавная и навязчивая рифма крутилась в голове Эрнеста, метавшегося по квартире и собиравшего в саквояж необходимые вещи и документы. Сборы напоминали шторм: быстрые, хаотичные, с грохотом захлопывающихся ящиков. Накануне, в суматохе празднества в большом городе, ему удалось приобрести билеты на новый поезд «Норд-Экспресс», ходивший раз в неделю из Москвы в Берлин. Эрнесту очень повезло, что именно в это предрождественское утро поезд был готов отвезти его на родину.

Сборы были быстрыми. Нотариальные дела по наследству перенести было нельзя, так как дата слушаний была уже назначена на 1 марта, и нужно было спешить. Следовало также учесть, что поезд ходил раз в неделю. Лакур не любил возить с собой много багажа и вообще не цеплялся за вещи, как монах – за мирские соблазны. «Имущество тянет вниз, как якорь», – любил повторять он, стараясь не обзаводиться большим количеством вещей на съёмных квартирах, с которым было бы жалко расстаться в Москве.

Несколько лишних часов, конечно, ушло бы на улаживание вопросов с хозяйкой доходного дома, где он снимал квартиру, но их решением готов был заняться Макс, понимавший, что его другу сейчас морально тяжело от утраты и нужно срочно готовиться к поездке в Германию.

Раннее предрождественское утро Москвы пьянило и слепило золотом куполов храмов и алыми всплесками праздничных платков. Несмотря на столь ранний час, улицы были наполнены людьми. Нарядно одетые горожане возвращались с заутрени. Улыбаясь, люди искренне поздравляли друг друга с грядущим Рождеством и Новым годом, обмениваясь пирогами и смехом. В морозном воздухе ощущалась и разливалась благодать с запахом пряного медового сбитня, которым уже вовсю торговали сбитенщики, увешанные до пояса гирляндами баранок. Всюду разносился колокольный звон.

На вокзале, как всегда, было шумно и людно – неважно, был ли это праздник или обычный будний день. Паровоз, стоявший у перрона Брестского вокзала, был окутан клубами пара, как громадный чёрный самовар, готовый вскипеть, сорваться с места и, недовольно пыхтя, пугая резким свистком зевак, понести вдаль вагоны за собой в Европу.

Состав казался небольшим – четыре пассажирских и по одному багажному и почтовому вагону. Поезд компании «Норд-Экспресс» был дитя железнодорожного прогресса, который буквально несколько лет назад пришёл в Россию и благодаря которому Россия и Европа становились с каждым годом всё ближе друг к другу. Каких-то пятьдесят часов – и москвич мог уже пить кофе с круассанами в парижской кофейне или потягивать пиво, закусывая белыми немецкими сосисками в берлинской пивной. Мечта для москвича! Туда, в Европу, и ехал наш герой.

До отправления оставалось примерно двадцать минут. Кондуктор, щёлкающий билеты у пассажиров, любезно кланялся, отвечая на многочисленные поздравления с наступающим Рождеством. Эрнест и Максимильян стояли у второго вагона, тёмно-коричневые бока которого были украшены витиеватым гербом с вензелями и львами паровозной компании, ожидая отправления и ведя пустую, но при этом немного волнительную беседу, которая бывает у многих отъезжающих и провожающих. Молодые люди обменивались последними новостями, а также наказами писать и приезжать в гости друг к другу.

– Знаешь, Эрнест, я считаю, что вообще ни жёны, ни подруги и даже друзья никогда не должны нас провожать до поезда для прощания, потому что запах еды и первоклассное шампанское привлекают пассажиров в вагон-ресторан и прогоняют всю грусть у провожающих, – произнёс, смеясь, Макс. – Лёгкой дороги, мой друг, и передавай поклон своей матушке и сёстрам.

– Береги себя, Макс.

Внезапно пронзительный гудок паровоза взрезал воздух, всполошив сизую стаю вокзальных голубей. По этой команде всем пассажирам следовало занять свои места, господам провожающим приготовиться махать руками вслед уходящему поезду, а барышням смахивать украдкой слёзы, промакивая их шёлковыми платочками. Друзья крепко обнялись. Оба ещё не знали, что довольно скоро они вновь увидятся при обстоятельствах, где шампанское будет пахнуть порохом. Подхватив свой саквояж за холодную от мороза кожаную ручку, Эрнест вошёл в свой вагон, помахав Максу на прощание.

В вагоне стояла тишина, нарушаемая лишь ритмичным постукиванием колёс. Пассажиров было немного – видимо, Рождество для большинства всё же пахло домашним гусём, а не углём паровоза. И созерцание бескрайних зимних просторов за окном было не самым лучшим праздничным времяпровождением. У Эрнеста такой возможности не было, и его праздник должен был пройти в дороге. Он любил путешествия в поездах, да и ехал он к себе домой, в Везель, поэтому сильно не расстроился, что праздник проведёт в одиночестве в поезде. Тем более общие вагоны и купе поезда «Норд-Экспресс» были настоящим гранд-отелем на колёсах, с прекрасным рестораном под началом шеф-повара из Парижа, который мог потрафить вкусам даже самых избалованных гурманов.

Внутреннее убранство спального вагона поражало утончённой лаково-зеркальной роскошью и дорогой мягкой отделкой. В этом роскошном экспрессе купе вагонов напоминали уютные гостиные, искусно отделанные дорогими сортами древесины, кожей и мягчайшим бархатом. Удобные диваны и кресла с обивкой из мягкого текстиля покрывали изысканные ковры, ворс которых переливался всеми цветами радуги под мягкими лучами хрустальных люстр, свисающих с потолка и дробящих свет на тысячи радужных бликов. Всё вокруг кричало о богатстве.

В вагоне-салоне можно было скоротать время за чашечкой кофе, сигарами и неспешными разговорами. Впрочем, говорить об абсолютном удобстве «Норд-Экспресса» было бы не совсем корректно. Путешествующим приходилось совершать вынужденную пересадку на станциях «Эйдткунен» и «Вержболово», расположенных по разные стороны германо-российской границы из-за разницы ширины железнодорожной колеи.

Переодевшись в своём купе в дорожный костюм, Эрнест сел за столик у окна, провожая взглядом православную Москву. Он любил и не любил её одновременно. Для него Москва была той добродушной купчихой в парчовом кокошнике, которая гостеприимно напоит гостей чаем с малиной, при этом оттаскает за косы дворовую девку и дворника обматерит. Без особых европейских манер, прямолинейная и с широкой душой.

А вот Санкт-Петербург – другое дело. Лакуру он был близок. Мятежность его души перекликалась с неукротимостью и холодностью чёрных вод Невы и парадностью великолепной архитектуры. Здесь Европа и Азия сплелись в танце. Люди в Петербурге были другие, но при этом всё же оставались русскими. Пусть и более чопорными, строгими в отличие от москвичей, но всё же при этом они удивительным образом сочетали в себе дух просвещённой Европы с русским разгулом. В этом, наверное, и была загадка русской души. Сочетание в одном человеке, казалось бы, несочетаемого.

Русский народ максимально впитывал в себя хорошее и плохое из других народов, фильтровал это десятилетиями, обогащаясь чужим опытом. «Русские – как деревья, – размышлял он, – имея свои корни в своей земле, а крона их пьёт дожди со всего света, расцветая при этом». Так и русские становились тем великим народом, которым тайно восхищался молодой человек. Эрнест, оставаясь и французом, и германцем по крови, живя в Москве, пропитался славянским духом. Тройственность его натуры (французская кровь, германская дисциплина, славянская меланхолия) забавляла и терзала его душу, щекотала нервы.

Поезд тем временем набрал скорость и нёс пассажиров по бескрайним белым просторам. Довольно скоро скрылись пригороды Москвы, и за окном лишь изредка стали мелькать чёрные пятна деревенских домов и полупрозрачные линии дорог, растворяясь в сумерках. Темнело. Эрнест ехал в купе один, но и для одиночества есть предел, как и для чувства голода. Последний раз он успел быстро позавтракать лишь яичницей с беконом да выпить чаю, которые приготовила Маруся, девушка, приходившая помогать по хозяйству в снимаемых им апартаментах на Маросейке. Завтрак был скромный, на скорую руку, и поэтому уже к шести часам вечера чувство голода стало невыносимым. Следовало также отвлечься от философских мыслей, что всё чаще донимали его в последнее время.

Эрнест вышел из купе в общий коридор и от неожиданно яркого света зажмурился. В купе было темно: зимние сумерки наступали рано, свет он не включал, предпочитая размышлять в полумраке. Но за порогом купе жизнь поезда была яркой, как свет хрустальных люстр, который резанул его глаза, привыкшие к темноте.

– Месье, вам дурно? – с тревогой в голосе и с парижским акцентом обратился к нему кондуктор в тёмно-синем френче и белых перчатках, каким-то профессиональным чутьём определив, что перед ним француз.

– Спасибо, всё хорошо, – ещё немного щурясь от яркого освещения, как сова, ответил Лакур. – Любезный, подскажите, в какой стороне вагон-ресторан?

– Через один вагон, месье. Сегодня подают великолепный десерт – шоколадный торт «Пьемонтез». Шедевр!

– Благодарю вас.

Эрнест не спеша пошёл вдоль вагона навстречу десерту. Сия сладость в исполнении парижского шеф-повара должна была помочь ему поднять настроение. Поезд покачивался из стороны в сторону, и Эрнесту, как заправскому моряку, приходилось балансировать, ступая по мягкому ковру вагона, словно по палубе корабля. Он огляделся по сторонам. Межвагонные переходы, укрытые дорогими занавесами, скрывали скрипящие стыки. Тамбуры же, напротив, были украшены дополнительными окнами, создавая иллюзию простора и обилия света. Удивительно, но навстречу ни в его вагоне, ни в следующем никто из пассажиров ему не попался. Видимо, все гости были в ресторации на рождественском ужине.

Вагон-ресторан встретил его шумом бокалов и гулом множества голосов нарядных людей. Здесь явно нельзя было впасть в одиночество, а уж за праздничным ужином и подавно. Пожалуй, этот вагон был самым красивым по отделке во всём составе «Норд-Экспресс». Лакированные столы были покрыты накрахмаленными белоснежными скатертями с вышитыми львиными вензелями компании-перевозчика. На выглаженной ткани в окружении блистающих серебряных приборов стояли идеально расставленные блюда из китайского фарфора, на каждом из которых красовался логотип компании. Удобные кресла располагались по два или четыре у столика, их сиденья и спинки были обиты новомодной жаккардовой тканью, названной так в честь изобретателя ткацкого станка Жозефа Жаккара. Ёлочные гирлянды, украшенные алыми лентами и фигурками ангелов, висели вдоль всего вагона, даря аромат елового леса и праздничное настроение всем посетителям ресторана.

Конкуренцию еловому составляли ароматы, которыми обильно оросили себя посетители. Воздух наполняли ноты Fougère royale от Houbigant, Jicky от Guerlain. Эрнест улыбнулся про себя. Эти ароматы, хоть и обожаемые куртизанками, украшали сегодня шеи благородных дам. «Смелость – новая добродетель», – подумал он, вспоминая, как дарил флаконы балеринам. Впрочем, всегда находились смелые девушки благородных кровей, бросавшие вызов условностям великосветского общества и предпочитавшие этот аромат.

Эрнест хорошо разбирался в марках модного парфюма. Несмотря на то, что он предпочитал одиночество, он одновременно посещал светские рауты и приёмы, а также модные театральные постановки. Любил делать ароматные подарки своим пассиям, тем, чьи таланты в искусстве, театре и балете его восхищали. Для того, чтобы не ошибиться в выборе подарка, необходимо было знать, что сейчас модно у столичных красавиц. Получить же консультацию по выбору для него не составляло труда – в его окружении всегда были умные и красивые дамы. Многих, правда, удивляло, что при таком женском букете, что цвёл вокруг него, он до сих пор был не женат. Он любил и восхищался женщинами, но, видимо, пока не встретил ту единственную. «Они – как парфюм: у каждой свой шлейф, но ни один не стал воздухом», – философствовал он.

Была ещё одна загадка, связывавшая его, парфюм и женщин. В семнадцатилетнем возрасте, гостя у своей бабушки в Париже, он прогуливался по набережной Сены в Cours-la-Reine – старейшем парке города, раскинувшемся по обоим берегам реки. Любовался влюблёнными, которые катались на лодках по глади воды. Его забавляли смущённые парочки, хотевшие показать свою любовь всему миру, и то, как они счастливы, светясь вселенской любовью. Как бы говоря, что они нашли друг друга, но нормы приличия заставляли их уплывать на середину реки. Там, борясь с эмоциями и закрываясь от этого самого мира полупрозрачными зонтиками из шёлковой тафты, кавалеры украдкой срывали поцелуи с губ любимых. «И я хочу так когда-нибудь», – шёпотом признавался он сам себе, сжимая потёртый томик Бодлера.

Художники, перепачканные красками, расставив свои мольберты на брусчатке набережной, вдохновенно, не обращая внимания на прохожих-зевак, стремились запечатлеть угасающий августовский вечер в Париже. Остановившись рядом с одним из таких уличных художников, Эрнест внимательно наблюдал, как творец несколькими взмахами кисти укладывал разноцветные мазки краски на загрунтованный холст в только ему одному ведомой последовательности, перенося на него из хаоса колора ту самую картину реальности, что раскинулась перед ним в последних лучах заходящего солнца. Работа над шедевром подходила к концу. Ещё немного – и бородатый художник в берете ловким росчерком тонкой кисти поставил подпись: Renoir.

Вдруг что-то произошло. Сначала молодой человек не понял, что именно. Внезапный ветерок, зашуршав первыми опавшими листьями с платанов, ударил воздушным потоком, наполненным каким-то незнакомым чувственным цветочным свежим ароматом парфюма, что заставило сердце ёкнуть, словно птица сорвавшаяся с ветки, и забиться чаще. Всё произошло в один миг. Наконец, очнувшись от оцепенения, юный француз обернулся, ища глазами источник этого аромата. Она… Это была девушка из снов и фантазий, которые так часто посещают молодых людей в столь юном возрасте. Он сразу понял, что аромат духов принадлежит только ей и никому другому. Её бело-голубое платье отливало под закатными лучами солнца красивым насыщенным цветом высокого летнего неба. Лёгкая шляпка с чёрной вуалью была украшена таким же голубым цветком. Мак – как успел разглядеть наш герой. Голубой мак. Корсет, туго зашнурованный, выгодно подчёркивал её стройную фигуру, явно вдохновляя и сводя с ума мужчин каждым швом.

Девушка прошла мимо него буквально в пяти метрах, оставляя ароматный шлейф духов – нежных, как лепестки магнолии. На миг обернулась, почувствовав на себе обжигающий взгляд юноши. Заметив восхищение в его глазах и немного нелепое выражение лица, она улыбнулась белоснежной улыбкой в ответ и – скользнула в экипаж, через мгновение скрывшись в его темноте, исчезнув быстрее, чем догорал закат.

С тех пор Эрнест подсознательно искал её, ловя этот аромат в толпе, понимая, что тщетно и наивно мечтать снова увидеть эту девушку. Шанс снова встретить таинственную незнакомку был практически нулевым, но вот позабыть и разлюбить аромат её духов он не смог. Какое название было у этих духов, он так и не узнал. «Она – мираж», – твердил он, но запах будет преследовать его в мечтах всю оставшуюся жизнь. Он думал, что рано или поздно вновь повстречает этот аромат, который сделал его влюблённым в этот нежный образ незнакомки…

Желудок предательски заурчал, и чувство голода резко вернуло Эрнеста из его юношеских воспоминаний на бренную землю. Что ж, пора было изучить меню и наконец-то поесть. Незанятых мест в ресторане было немного, и Лакур подошёл к первому попавшемуся столику со свободным креслом.

– Добрый вечер, месье, у вас свободно? – поинтересовался Лакур у господина с аккуратной острой бородкой, подстриженной на манер испанских конкистадоров. Тот, видимо, также не так давно сидел за столом, изучая меню.

– Добрый вечер, месье, да, свободно, прошу вас, – ответил тот на безупречном французском, поправляя сползшее на кончик носа золотое пенсне.

Оба на какое-то время погрузились в чтение меню и винных карт. Красивые знакомые и незнакомые названия блюд интриговали. Эрнест, мучимый голодом, рассудил, что не стоит забивать себе голову и томить желудок излишним ожиданием, и решил довериться в выборе блюд подошедшему официанту.

– Месье, что изволите? – официант, предугадав желание Эрнеста получить рекомендации по выбору блюд, произнёс: – Осмелюсь предложить на первое острый тыквенный суп с яблоком и корнем пастернака, на второе говядину по-бургундски с овощами и ирландским картофельным пюре с клюквенным соусом. Чуть позже я готов вам предложить наш фирменный десерт.

– Всё, что посоветуете! – с нетерпением произнёс Эрнест.

– А вам, месье? – официант повернулся к «конкистадору».

– Мне, пожалуй, то же самое, как моему соседу… – и, обращаясь к Лакуру, сказал: – Разрешите представиться, меня зовут Коробов Владимир Ефимович, инженер.

– Эрнест Лакур, к вашим услугам. – Новые знакомцы пожали друг другу руки.

– У вас прекрасный французский, Владимир Ефимович.

– Благодарю, я изучал его в Императорском техническом училище в Москве, и моя супруга наполовину француженка по отцу, а вот тёща… – Коробов усмехнулся, – немка. Так что приходится быть полиглотом, не забывая и родной русский язык. Иначе нельзя.

– О, я вас понимаю, сам таких кровей. Как тесен мир, где так часто происходит смешение культур и языков. Невозможно полноценно жить в современном мире, изолировав свою страну, культуру и науку от остального мира.

– Вы правы, месье Лакур. Сохраняя свою идентичность, нельзя быть оторванным от остального мира.

– Владимир Ефимович, позвольте узнать, куда вы держите путь? – поинтересовался Эрнест.

– Я инженер, строю Транссибирскую магистраль, и сейчас мы проектируем мост через реку Обь, что в Сибири. Мне необходима консультация и помощь немецких специалистов. Вот я и еду в Кёнигсберг на встречу с партнёрами. Думаю, через два-три года вы, господин Лакур, сможете проехать по нашей железной дороге и новому мосту на поезде в Китай.

– Гениально! – Эрнест оживился. – Человеческий гений открывает нам неизведанные горизонты и просторы, сокращает расстояния, а народы и культуры благодаря вам сближаются. Железные дороги – это… – француз пытался подобрать слова.

– …пульс прогресса! – подсказал инженер. – А вы, месье, романтик. Увлекаетесь путешествиями? В Китае бывали?

– Вы почти угадали, господин Коробов. Действительно, я с недавних пор член географического общества, и мне интересны новые неизведанные дали. Увы, пока Китай для меня большая загадка. Я изучал его историю, но мне ещё не удалось посетить эту страну. Пока это лишь в мечтах.

– Тогда сам Господь велел вам отправиться в путь по нашему новому мосту в Китай, подождите ещё немного. Но сейчас наше с вами ожидание скрасит этот острый тыквенный суп и сочный кусок мяса, – неожиданно сменил тему Владимир Ефимович, потирая ладони в предвкушении вкусного ужина.

Официант, ловко расставив тарелки с едой перед собеседниками, пожелал им приятного аппетита и удалился к другим посетителям ресторана. Тарелка тыквенного супа оранжевым диском контрастно выделялась на фоне белого стола и манила своим остро-сладким ароматом.

На несколько минут за столиком воцарилась тишина. Только лёгкий, но ритмичный звук серебряных приборов, позвякивающих о фарфоровые тарелки, словно метроном, подсказывал, как голодны были оба господина. Спустя полчаса, наконец утолив голод и заказав на десерт тот самый шоколадный «Пьемонтез», попутчики лениво откинулись в креслах. С бокалами шампанского Perrier-Jouët в руках они довольно созерцали холодную зимнюю темень за окном. Скрипач, развлекая посетителей, терзал струны скрипки «Полонезом» Генриха Венявского, а за соседними столиками шли спокойные неторопливые беседы.

– Простите, господин Лакур, вы сказали, что в вас течёт немецкая и французская кровь. Кем вы себя больше считаете? – Владимир Ефимович прищурился, сделав глоток шампанского.

– Моя родина – Германия, но мой отец француз, а мать немка. Кем же мне себя считать?

– Я думаю, человек может быть по крови, месту рождения и документам кем угодно, уважать своих предков, но кем быть по духу, в течение жизни он определяет самостоятельно. Многие идут к самоопределению всю свою жизнь, – глубокомысленно изрёк собеседник. – Взять лучшее от своего народа, крови и обогатить это жизненным опытом, общаясь с другими нациями. Вы можете быть немцем, но не быть чопорным и педантичным, как моя немецкая тёща, а быть с широкой душой, как русские. Вы не обижайтесь, любезный. Это лишь моё мнение как обывателя.

– Кровь – смесь, душа – плавильный тигель, – Лакур усмехнулся. – А вы, Владимир Ефимович, сказали, что я романтик, тогда вы являетесь образцом философской мысли в инженерном мундире, – улыбнулся Лакур. – Я не обижаюсь, сам порой так думаю.

– Человек должен стремиться быть многогранным, как бриллиант. Чем больше в огранке камня граней, тем он и дороже. Так и человек – чем больше в нём разных знаний, талантов, интересов, которые он взял из книг, жизненного опыта, общения с другими людьми, тем многограннее его натура.

Лакур любил подобные беседы. Они его обогащали как личность, и он был рад, что встретил такого попутчика в лице Коробова.

– Эрнест, позвольте, я буду обращаться к вам по имени? У вас, у европейцев, как-то сложно с отчествами для слуха русского человека.

– Извольте, как вам будет угодно.

– Скажите, Эрнест, у вас есть жена, дети? В вашем взгляде читается какая-то боль. Возможно, я лезу не в своё дело, но я чувствую, что у вас что-то случилось, – с русским простодушием и искренностью спросил Владимир Ефимович. Это было присуще именно русской нации – острое чутьё чужой боли и готовность помочь, даже когда это бывало неуместным.

– У меня нет жены и детей, но вы правы, господин инженер. Я еду улаживать дела по наследству, мой дядя умер на днях.

– Соболезную, царствие небесное вашему дяде. – Коробов перекрестился и решил сменить тему: – Хотите увидеть карточку моих ангелов? – и, не дожидаясь ответа Эрнеста, инженер полез во внутренний карман пиджака. – Вот, держите. – Он настойчиво протянул фотографию попутчику.

На фотографии были сняты три человека: стоящий мужчина – это был сам Владимир Ефимович, его жена, чуть полноватая женщина с красивыми чертами лица и немного курносым носом, восседала на стуле.

– Это моя Клара, – с лёгким придыханием произнёс Владимир Ефимович. Чувствовалось, что он любит её по-настоящему. – А вот моя дочка Дарья, мой ангел. – Белокурая девочка лет четырёх серьёзно смотрела с фотографии, обнимая плюшевого медведя, сидя на коленях у женщины. – Мои любимые девочки! – Чувствовалось, что он гордился ими.

– У вас красивая семья, видно, что вы счастливы с супругой и любите друг друга, – с лёгкой завистью в голосе произнёс Эрнест. Он тайно мечтал и о своей семье, и также о дочери. Мечта о семье вновь кольнула. Почему именно о дочери, он до конца не знал, но что-то подсказывало ему, что всё так и будет. Осталось дело за малым – встретить свою настоящую любовь.

– Всегда кажется, что нас любят за то, что мы хороши. А не догадываемся, что любят нас оттого, что хороши те, кто нас любит, – ответил Владимир.

– Какие правильные сильные слова!

– Это сказал наш русский писатель Лев Толстой. – Коробов поднял бокал. – Как вы считаете, прав он?

– Несомненно! – Собеседники чокнулись бокалами и допили шампанское. – Благодарю вас за столь интересную беседу и прошу вас меня простить, господин Коробов. Я вынужден вас оставить и отправиться на покой, завтра у нас пересадка на границе, а я с утра на ногах. – Лакур почувствовал, что усталость от суматошного дня и вкусная еда настолько его разморили, что он начал опасаться, что, несмотря на очень интересную беседу, он заснёт прямо в кресле, что было бы крайне невежливо по отношению к своему интересному собеседнику.

– Да, да, Эрнест. Спасибо и вам, пойду и я к себе. Нужно отдыхать, мне завтра также предстоит длинный день.

Собеседники раскланялись и отправились в свои купе. Через пятнадцать минут пуховая подушка приняла отяжелевшую от забот голову Лакура в свои объятия. Стук колёс убаюкивал, как нянька ребёнка в колыбели.

Глава 4. Рождество

«Пристегните ремни!» – красные буквы вспыхнули на табло, вызывая тревогу в полумраке спящего салона самолёта. Самолёт ощутимо тряхнуло – он вошёл в зону турбулентности. Сонные пассажиры зашевелились, сквозь полудрёму защёлкнув замки на ремнях безопасности, и постарались снова уснуть беспокойным сном. Некоторые украдкой перекрестились, другие поправили наушники и продолжили смотреть фильмы. Когда ты находишься в воздухе в качестве пассажира, от тебя мало что зависит, и тебе остаётся довериться профессионализму экипажа и божественному провидению.

Попутчица продолжала спать, но при этом прижалась к плечу Артёма так плотно, что он чувствовал биение её сердца. Его рука онемела, шея нестерпимо ныла, и ему пришлось слегка отодвинуть от себя соседку. Он бережно прислонил её отяжелевшую голову к спинке кресла. Прошло не меньше двух часов с того момента, как незнакомка прикорнула у него на плече. Ему уже было не до норм приличия, увы, кресла эконом-класса были далеки от комфорта.

В салоне царил полумрак. Книгу пришлось запихнуть в карман кресла впереди. Там она и осталась до утра – читать при отблеске иллюминаторов казалось кощунством.

Слегка волнистые тёмно-каштановые пряди девушки пахли сандалом и чем-то неуловимо знакомым. Они разметались по спинке сиденья и её плечам, одна из непослушных прядей упала на губы – он замер, боясь спугнуть этот миг нежности, залюбовавшись на чуть приоткрытый рот. «Похожа на старинные фото Лили Элсли… Л. Э.», – мелькнула мысль.

Улыбнувшись, он отвернулся к иллюминатору и прислонился лбом к прохладному стеклу. Лететь было ещё не меньше трёх часов. Три часа мук.

– Хелен! Хэ-э-лен! Где ты?! Спускайся вниз и неси скорее оставшиеся подарки, пора положить их под ёлку. Скоро гости приедут! – строгий окрик матери заставил девушку, сидящую на подоконнике, вздрогнуть, карандаш выскользнул из рук. Зимний сад за окном – заснеженные розы, замёрзший фонтан – так и остался эскизом.

Хелен выросла в семье парижских аристократов, семействе Хоган. Нельзя сказать, что она была классической красавицей с полотен живописцев эпохи Возрождения, но природного очарования у неё было не отнять. Она была невысокого роста, с ладно сложенной фигурой. Благодаря узкой от природы талии и несмотря на то, что в моде главенствовал стиль «песочные часы» женского силуэта, она сильно не затягивала корсет, следуя новым феминистским веяниям. Глаза её серо-зелёного цвета с поволокой буквально гипнотизировали собеседника, а светло-каштановые слегка вьющиеся волосы дополняли образ юной аристократки.

– Хелен! Несносная девчонка, зачем ты заставляешь свою мать повторять дважды?! – окрик матери окончательно прервал работу над рисунком. Чтобы не раздражать маман, Хелен проворно спрыгнула с подоконника и сбежала вниз по дубовой лестнице, едва не споткнувшись о подол платья. На первом этаже в центре зала уже высилась сверкающая рождественская ель. У её подножия – груда подарков в золотой бумаге. Нужно было успеть приготовить всё к началу праздничного вечера. Хотя девушка и любила светскую жизнь, гостей и вечеринки, но подготовка к празднику не доставляла ей особого удовольствия.

«Опять эти глупые ленты…» – вздохнула она, ненавидя предрождественскую суету. Не то чтобы её сильно это тяготило, но заставляло оторваться от любимых увлечений – чтения книг Жюля Верна, Конан Дойля, Чарльза Диккенса, прогулок верхом. Она была прекрасной наездницей, и в пригороде Парижа у её семьи была своя конюшня. Все эти светские рауты отнимали много времени от главного увлечения её жизни – живописи.

На её восемнадцатый день рождения любимая крёстная, известная в Париже американская художница Мэри Кассетт[4], подарила ей набор масляных красок и первый настоящий холст. Крёстная заметила, что Хелен часто и подолгу любит делать акварельные зарисовки и этюды. Девушка, получив первые профессиональные уроки живописи от мадам Кассетт, полностью погрузилась в волшебный мир живописи. Месье и мадам Хоган поначалу радовались новому увлечению дочери, но чем чаще в газетах появлялись критические заметки об их дальней американской родственнице, тем больше они начинали переживать о том, какое влияние крёстная оказывает на их дочь.

Родители боялись этой «американской заразы». Газеты язвили: «Мадемуазель Кассетт рисует дам без корсетов – скандал!» Но Хелен тайно копила эскизы, мечтая о собственной выставке.

За семь лет под псевдонимом «Л. Э.» девушке удалось продать несколько полотен через салоны, а вырученные деньги она прятала в потайном ящике комода.

Её крёстная Мэри была одной из первых женщин-импрессионистов, которой удалось войти в закрытое общество мужчин-художников. Ей удалось сделать то, что в то время казалось невозможным, – в 1872 году жюри Парижского салона допустило к показу её первое полотно. Критики не удержались и язвительно отметили в газетах, что «цвета её полотен слишком ярки» и что «её портреты слишком точны для того, чтобы соответствовать оригиналу». Тем не менее пробить брешь в искусство через мужской шовинизм ей удалось. Всё чаще в Европе звучали голоса женщин, борющихся за свои права, за право наравне с мужчинами решать вопросы миропорядка и изменять закоснелые устои патриархального общества в искусстве и жизни.

Давая уроки живописи своей крестнице, Кассетт, несомненно, рассказывала ей не только о правильном построении композиции, но и внушала мысль о том, что женщина должна быть не только независимой личностью, но и творцом.

– Женщина – не ваза для цветов! – говорила она, втирая краску в холст яростными мазками. – Ты – ураган. Рисуй так, чтобы мужчины прятались под зонтами!

И всё же девушка должна была получить хорошее образование, чтобы быть самодостаточной и успешной наравне с мужчинами. Всё это формировало мировоззрение героини, и к двадцати пяти годам, а именно столько ей исполнилось в этом году, Хелен стала, как говорят, девушкой с характером, успела получить прекрасное классическое образование и развить высокохудожественный вкус. При этом она всё ещё старалась прилежно соблюдать правила приличия в обществе. Придерживаясь этих правил, ей следовало уже давно выйти замуж и вести традиционную и довольно однообразную жизнь замужней дамы, воспитывать детей и быть тенью своего супруга.

Хелен же бежала от светской скуки. Её страсть – краски, холсты, запах скипидара – всё это меркло перед мамиными «надо». Конюшня с любимым жеребцом Марселем, книги Верна под подушкой, уроки живописи у бунтарки-крёстной – вот её настоящий мир.

С самого раннего детства она мечтала о дальних странах, ей хотелось воочию увидеть то, что описывали в своих романах её любимые писатели. Как только её полотна благодаря таланту и помощи крёстной Мэри стали выставляться и продаваться в салонах, Хелен решила копить вырученные от продаж деньги на свою вторую страсть – путешествия. После того как в 1890 году она прочла книгу «Вокруг света за семьдесят два дня» журналистки Элизабет Джейн Кокрейн, пишущей под псевдонимом Нелли Блай, Хелен, окрылённая её подвигом, окончательно решила, что в её жизни будут только две страсти – живопись и путешествия.

В салонах она выставляла свои полотна под мужским псевдонимом; это существенно влияло на их продаваемость. Нелли Блай и крёстная Мэри стали теми двумя женщинами, которые сформировали её мировоззрение и вдохновили её на жизненные шаги – её целью стало повидать мир и стать независимой в мире мужчин.

И всё же парижское общество очень неохотно менялось, оно всё ещё было полно предрассудков. Родителей больше всего смущал статус старой девы, грозящий их дочери в ближайшее время. Поэтому разговоры за семейными обедами всё чаще стали сводиться к теме замужества и поиска достойной партии. Её же саму этот вопрос не волновал.

– Замуж? – язвительно фыркала она, вскинув подбородок. – Лучше напишу портрет дурака-жениха… в виде осла!

Последней каплей, переполнившей чашу терпения родителей, было то, что отец, однажды зайдя в её комнату, увидел стоявший на мольберте незаконченный холст с мужской обнажённой натурой. Он догадался, что это работа кисти его дочери. В его понимании это нарушало все нормы христианского целомудрия: недопустимо для девушки-католички рисовать обнажённые фигуры людей, а уж мужчин и подавно. Это оскорбило его как истинного христианина.

Страх поселился в мыслях родителей: они боялись, что их дочь под влиянием их родственницы Мэри Кассетт сойдёт с правильного пути и откажется от создания семьи, предпочтя карьеру. Что своим вызовом обществу дочь может опорочить имя семьи Хоган.

Однажды в октябре месье Хоган произнёс за обедом:

– Мои дорогие, скоро Рождество, и у меня для вас замечательная новость! – Он театрально развёл руками, едва заметно подмигнув жене, что, правда, не ускользнуло от Хелен. У девушки ёкнуло внутри: этот взгляд сулил недоброе. – К нам на праздник приедет семейство Боне, уважаемые месье Август и мадам Агнесса, со своим сыном Полем.

– Хелен, вы с ним были помолвлены ещё в детстве, и я прошу уделить ему должное внимание, хотя вы с ним давно не виделись. Я думаю, вы найдёте, о чём поговорить.

– Как вам будет угодно, папа, – ответила она, натянуто улыбаясь.

– Дорогая, – обратился он, повернувшись к супруге, – позаботься, чтобы рождественский ужин был достоин наших гостей!

– Всё будет прекрасно, – мадам Хоган нервно поправила салфетку. – Но сейчас прошу откушать, пока не остыло.

Крёстную Мэри на рождественский ужин не пригласили – «чтобы лишний раз оградить свою дочь от пагубного влияния родственницы, и чтобы она также не смущала гостей своим вольнодумством».

Осенний листопад сменился зимним снегопадом. Наступил рождественский вечер. В седьмом часу за окнами раздался стук копыт, захрустел снег под колёсами подъезжающей кареты. Семейство Хоган спустилось в холл встречать гостей. Их семьи были знакомы давно, главы семейств служили в одном полку во времена франко-прусской войны.

Если взрослые выглядели как типичные представители своего класса и положения, то молодой Поль Боне выделялся среди них. Высокий и худощавый, с волосами цвета льна, он, будучи в классическом чёрном фраке, носил вместо гармонично подобранного белого цветка в петлице бутоньерку – ярко-жёлтую орхидею, контрастирующую с его водянистыми голубыми глазами, как бы подчёркивая его эгоистичный и пресыщенный удовольствиями образ жизни. Это был явный манифест тому, что он привык получать всё, что желал, и не стеснялся демонстрировать это своим внешним видом.

Поль галантно поцеловал руку мадам Хоган. Девушка обратила внимание на то, что он был безупречно и по моде одет, и только выбор жёлтого цветка в качестве бутоньерки вызвал у неё некоторое недоумение. Казалось, этот цветок кричал: «Я беру то, что хочу!» А затем Поль заметил удивление в её глазах и, усмехнувшись, сказал:

– Хелен, вы великолепны в этом вечернем наряде. Вы похорошели… – прошептал он, целуя её руку. Прикоснувшись холодными тонкими губами к тёплой и нежной кисти руки Хелен, его губы скользнули по ней холодной змеёй. Она с усилием сдержала дрожь, слегка покраснев, опустила глаза. Несмотря на свои современные взгляды, в душе она всё ещё оставалась ребёнком.

Мужчины вели разговоры о политике и охоте, женщины – по большей части о новинках и журналах мод, обсуждали последние великосветские сплетни, но периодически с интересом поглядывали на молодых, а Хелен и Поль долго не обращали внимания ни на кого вокруг: они мило болтали, шутили и вспоминали детство, проведённое в поместье на Лазурном берегу.

Неожиданно мадам Хоган обратилась к молодым:

– Хелен, дитя моё, не могла бы ты сыграть нам на рояле что-нибудь из Морица Мошковского? Он, говорят, очень популярен.

– Да, конечно, мамочка, но, если Поль составит мне компанию, мы сыграем в четыре руки.

Хелен с готовностью поднялась с софы и направилась к роялю, а Поль пошёл следом. Молодые сыграли «Испанский танец» – и довольно ладно. Родители с умилением смотрели на них, перешёптываясь, обменивались знающими взглядами.

Вдруг не к месту, оборвав очередную мелодию, Поль неожиданно резко встал из-за рояля и обратился к присутствующим гостям:

– Мадам и месье, я хотел бы объявить вам главную новость вечера! Уважаемые семейства Хоган и Боне! Позвольте сообщить о нашей с Хелен предстоящей свадьбе.

Все ахнули. Он достал из кармана маленькую бархатную коробочку, открыл её и протянул Хелен красивое золотое кольцо с изысканно огранённым бриллиантом.

Хелен застыла в изумлении, рассматривая игру бликов на гранях камня в пламени свечей, которые дразнили её, будто сотни насмешливых глаз. Она была не готова к такому развитию событий, даже несмотря на то, что они были формально помолвлены. Но всё равно это предложение руки и сердца оказалось для неё неожиданностью.

– Ты выйдешь за меня?.. – без тени сомнений в голосе, скорее, утвердительно, чем вопросительно произнёс Поль. Словно он уже знал ответ. Поль давно хотел породниться с богатым родом Хоган. Его финансовые дела необходимо было поправить за счёт наследства будущей супруги. Знать же об этом никому из присутствующих не полагалось. Довольно основательно потратившись на скачках и неудачно вложившись в акции одной компании, он находился на грани банкротства. Кредиторы всё чаще давали о себе знать, а просить денег у родителей не позволяла гордость. Приданое Хелен – земли в Нормандии и акции банка – казались лёгкой добычей.

В голове девушки мысли пронеслись вихрем: путешествия, мольберты, свобода – всё рушится. Ей придётся расстаться со своими мечтами. Сердце упало в пятки. Она задумалась. Пауза затянулась.

Взяв кольцо, Поль попытался надеть его на палец Хелен. От неожиданности она невольно отдёрнула руку. В гостиной повисла гробовая тишина.

Хелен, поняв неловкость ситуации, поднесла ладонь ко лбу, почувствовав, как кровь прилила к щекам.

– Мне что-то нехорошо, – сказала Хелен. – Это так неожиданно, это так волнительно. Мне… нужно воздуха… – выдохнула она и бросилась прочь, оставив в гостиной родителей и гостей в недоумении.

Скрывшись за дверью, она опрометью бросилась на второй этаж, в свою комнату.

Поль нервно положил коробочку на лакированную поверхность рояля.

– Я пойду проведаю Хелен, что-то ей нездоровится. Видимо, мой жест произвёл слишком сильное впечатление.

– Да, да. Она очень впечатлительная натура. Не переживайте, Поль, – отозвалась её мать.

– Я предлагаю поднять тост за наших женщин! – пытаясь разрядить обстановку, произнёс месье Боне.

Подойдя к столу, Поль залпом осушил бокал шампанского. Затем выпил ещё пару. Почувствовав, что хмель ударил ему в голову, он решил расставить все точки над «i». И пока родители были увлечены беседой, приглушённые звуки рояля и смех гостей заглушили его шаги, он нетвёрдой походкой стал подниматься по лестнице.

Из полуоткрытой двери комнаты Хелен пробивался тонкий луч света, и в проёме он увидел её стройный силуэт. Без стука, толкнув от себя дверь, Боне-младший решительно вошёл в комнату. Хелен от неожиданности попятилась к софе, воскликнув:

– Что вы здесь делаете?

Вместо ответа Поль грубо схватил её за плечи, с силой толкнул на софу, стоявшую в углу.

– Ты же всё равно будешь моей… – прохрипел он, валясь на неё всей тяжестью пьяного тела. Одной рукой он ослабил туго завязанную бабочку и навалился всем телом на Хелен. Левой рукой он сдавил ей шею. Запах алкоголя смешался с хрипом её подавленного крика…

Спустя некоторое время она высвободилась из-под его отяжелевшего спящего тела, пахнущего жутким коктейлем из алкоголя и одеколона. Поль даже не почувствовал этого. Наскоро одевшись, набросив на плечи горжетку, она, проскочив через кухню и чёрный ход, где служанки, занятые мытьём посуды, не заметили её, выбралась на улицу. Было темно и холодно. Снег лёгкой позёмкой стелился вдоль домов и хрустел под ногами словно сахарная крошка. Тусклые жёлтые огни газовых фонарей, слабо освещая путь, вели к дому крёстной – единственному островку спасения. Месту, где, как ей казалось, её ждали сочувствие и понимание.

Хелен быстро приняла решение… Вот кто сможет ей помочь в этой ситуации и не осудит… До утра Хелен никто не хватился. Все решили, что она, почувствовав себя нехорошо от переполнявших её эмоций и шампанского, решила отдохнуть. Гости разошлись только к утру. В эту ночь не спали только два близких человека: крёстная Мэри и Хелен. Они долго разговаривали при свете лампы и обсуждали будущее нашей героини.

Утром родители получили её письмо с простой мыслью: «Не ищите меня. Выбрала свободу. Простите». Мэри уговорила её не упоминать о нападении – общество всё равно встало бы на сторону Поля. Понимая, что не сможет им объяснить истинную причину своего отказа, она написала, что хочет отправиться в далёкое путешествие, а создание семьи не входит в её планы. Письмо она отправила с нарочным. Одолжив деньги у крестной, Хелен, набравшись смелости перед неизвестностью, отправилась на вокзал.

Там, на вокзале, сжимая чемодан с красками и билетом в Турин, она впервые за эти дни улыбнулась по-настоящему.

Глава 5. Дом, милый дом

Утро. Запах креозота резко ударил в нос, смешавшись со свежим морозным воздухом под шум толпы и гудки поездов на приграничной станции. Небольшой городок Вержболово с одноимённой железнодорожной станцией, расположенный на линии Петербург – Кёнигсберг – Берлин, был главными сухопутными воротами из России в Европу. Здесь сталкивались миры: русские шубы и европейские цилиндры, густой дым самоваров и элегантный аромат кофе. Славянский Вавилон, где даже воздух звенел от смешения языков – то ли молитва, то ли ругань.

Главной особенностью вокзала была двусторонняя колея: с одной стороны – широкая русская, с другой – узкая европейская. Пассажиры, словно муравьи в гигантском муравейнике, перетекали из одного поезда в другой через здание вокзала, где пограничники с лицами, на которых навеки застыла скука, ставили печати в документах. Пройдя пограничные и таможенные процедуры, путешествующие выходили с другой стороны, где их уже ожидал поезд, стоящий на узких вагонных тележках. Аналогичная ситуация повторялась в Эйдкунене при следовании в обратном направлении в Россию.

Эрнест, выйдя из вагона на перрон, легко подхватив саквояж, проследовал за толпой, в очередной раз порадовавшись в душе, что не был отягощён большим количеством багажа. В России по своим масштабам и роскоши вокзал в Вержболово уступал лишь столичному Варшавскому в Санкт-Петербурге: огромные залы с хрустальными люстрами, гостиницы, рестораны трёх классов. Царские и светские апартаменты, пахнущие лавандой и властью. Неподалёку от главного здания вокзала размещались таможня, паровозное и вагонное депо, а также прочие строения, характерные для крупных приграничных станций; имелся даже гараж для персонального царского поезда. Станцию проектировали французы, а возводили немцы. Эрнест не знал этого, но, будь ему известно, наверняка бы усмехнулся и был бы горд за соотечественников: «Typisch Deutsch[5] – даже ворота в Россию возводят по расписанию».

Усатый толстый пограничник, похожий на вальяжного кота, небрежно шлёпнул печать в паспорт:

– Счастливого пути, герр Лакур. Не заблудитесь в цивилизации.

Эрнест едва сдержал смех.

Скоро Лакур вновь занял место в вагоне.

За час до прибытия в Кёнигсберг Эрнест и Владимир Коробов снова увиделись в вагоне-ресторане. Инженер, с лицом, обветренным сибирскими буранами, жестикулировал, разливая чай:

– Непременно посетите Сибирь и Китай, мой друг! Мост через Обь – это будет шедевр, сравнимый с Великой стеной! – напоследок напомнил Владимир Ефимович. Он стукнул кулаком по столу, заставив звенеть фарфор.

– Обязательно! – Эрнест прищурился, представив бескрайние степи. – Хочу увидеть его не меньше, чем Китайскую стену и раньше, чем он успеет заржаветь!

Они рассмеялись, но в глазах Коробова мелькнула тень: словно он расставался не с попутчиком, а с частью себя.

Прощание вышло торопливым. Владимир, схватив потёртый портфель, выскочил на перрон Кёнигсберга, крикнув:

– Мост мы обязательно построим! Берегите себя, месье Лакур!

– Здоровья вашей семье! – слова Эрнеста растворились в пронзительном гудке паровоза. Француз махнул рукой, но чёрный котелок инженера уже растворился в привокзальной толпе.

Поезд вновь стал натужно набирать скорость. Немецкий пейзаж за окном разительно отличался от российского и дышал порядком: аккуратные домики, крытые рыжей черепицей, словно чешуя дракона; высокие кирпичные трубы фабрик, строгие как лютеранские пасторы; мощёные ровные дороги – всё было словно прописано тонкой кистью художника на пасторальном пейзаже. Пусть на однообразных кирхах не было золотых куполов, как на православных храмах, всё это в своей обыденности радовало глаз молодого человека гораздо более, чем славянские просторы. Это была его родина. Даже снег лежал ровнее, чем в России. Эрнест потянулся к дневнику, записывая: «Здесь нет золотых куполов – зато есть золотое правило: каждому гвоздю своё место».

Около полудня настала и его очередь покинуть гостеприимные тёмно-коричневые вагоны «Норд-Экспресс». Поезд, устало кашляя клубами белого пара, прибыл на Силезский вокзал Берлина с точностью швейцарских часов. Эрнест, вдохнув воздух, пропитанный запахом угля и прогресса, шагнул на платформу. Немецкая пунктуальность чувствовалась во всём.

– Willkommen zu Hause[6], – прошептал он, поправляя галстук.

Берлин встретил его лязгом колёс конок и первых электрических трамваев, смешанных с криками газетчиков: город не спал никогда.

Дорога из столицы до уютного провинциального городка Везеля, расположенного на самой границе с Францией, прошла без особых приключений.

Городской вокзал, принимавший поезда из многих уголков Германии и соседних европейских государств – Франции и Нидерландов, был, конечно, в десятки раз меньше столичных. Но для городка с населением пятнадцать тысяч жителей он оставался главным местом притяжения, как магнит для странников и местных сплетен. Соперничать с ним могла лишь центральная площадь, где жизнь бурлила ярче, чем пиво на осеннем фестивале.

Экипаж вёз героя по городским улицам, и под цоканье копыт рыжей четвёрки перед его мысленным взором одна за другой всплывали сцены из детства: в саду у друзей на Bergstraße они строили шалаши, представляя их замками, а себя – отважными рыцарями; на углу дома по Keuchhustengang он назначал первые детские свидания с дочерью местного аптекаря. Где-то неподалёку в городском саду они с кузеном сделали тайник под большим старым дубом, наполнив его разными мальчишескими сокровищами.

Карета свернула направо, на главную городскую улицу, в конце которой виднелись шпили собора святого Виллиброрда. Именно в этом соборе крестили Эрнеста, его братьев и сестёр, здесь же венчались его родители, где воздух до сих пор пахнет воском и надеждой. Неподалёку от храма Эрнест велел кучеру остановиться, решив остаток пути пройти пешком, несмотря на идущий мокрый снег, который лип к плащу, как нахлынувшие воспоминания. Ему вдруг захотелось ощутить подошвами каждый камень родных мощёных улиц. Он шагал по ним, здороваясь с городом после долгого отсутствия. Словно перебирал пальцами страницы старого дневника: знакомые вывески, трещины на мостовой, даже запах булочной на углу – всё было тем же, как будто время замерло.

То и дело навстречу ему попадались знакомые лица горожан, и Эрнесту постоянно приходилось приветствовать их улыбкой:

– Месье Лакур! Как ваши дела?

– Прекрасно, благодарю! – он отвечал улыбкой, но внутри трепетало: «Сколько же лет прошло?..»

Ровно в полдень, под удары часов на ратуше, Эрнест Лакур постучался в двери родного дома под номером 132 у Большого рынка.

Дверь открыла мать – Катарина. Она была той редкой женщиной, которой благородная старость шла, не омрачая женский образ. Лишь грустные глаза выдавали признаки недавно пережитого горя. На миг оба родных человека застыли на пороге, увидев друг друга. Грусть в её глазах растаяла в мгновение:

– Сынок! – она так крепко обняла его, будто боялась, что он испарится.

– Мама, вы меня задушите! – задыхаясь в материнских объятиях и отвечая на её поцелуи, засмеялся и сказал Эрнест.

– Сынок, как я рада твоему возвращению! Радость от твоего приезда… лечит боль утраты, – шептала она, покрывая поцелуями небритые щёки блудного сына. – Проходи в дом, отдохни с дороги. Ты проголодался, я приготовлю тебе покушать, – засуетилась мать.

К сожалению, отец почил, когда Эрнесту едва исполнилось семь лет, а теперь совсем недавно ушёл из жизни и её брат, дядя Эрнеста. В доме было прохладно, но камин, словно старый друг, потрескивая поленьями, согревал небольшое пространство перед собой. Тот самый камин, у которого дядя Вильгельм, по сути, заменивший ему отца, рассказывал истории о своих приключениях. На окрашенных светлой краской стенах висели картины с деревенскими пейзажами долины Рейна и Липе, будто окна в прошлое. Камин был центром притяжения всей семьи зимними вечерами. В доме пахло воском от натёртых полов и яблоками.

Полумрак первого этажа, дубовые ставни на окнах с характерным скрипом, запахи деревянной мебели и потолочных балок, белые салфетки с нежным растительным орнаментом, вышитые руками сестёр, лежавшие на резном сундуке, и даже истёртый до красноты тканый ковёр на полу – всё это как будто шептало: «Ты дома», и переносило в детство. Во времена, когда не было никаких взрослых проблем и казалось, что весь мир открыт перед тобою и принадлежит только тебе.

Когда вечером многочисленная семья Лакур собралась за ужином, они с пристрастием стали расспрашивать приехавшего родственника о его успехах в России.

– Россия… это правда, что там медведи на задних лапах по улицам ходят? – интересовался младший племянник, широко раскрыв глаза.

– Только если очень вежливо попросить, – подмигнул Эрнест, и за столом грянул смех.

Обсудив с родными все свои дела и новости от Атлантики до Сибири, Эрнест не почувствовал усталости. Родные стены и милые его сердцу лица дарили ему силы и надежду на лучшее, несмотря на скорбь от утраты.

В назначенный день молодой человек отправился к городскому нотариусу, чтобы оформить необходимые документы по наследству дяди Вильгельма. Промокнув тяжёлым пресс-папье подписанные бумаги, нотариус, похожий на сову в пенсне, тяжело выдохнул и, подойдя к окну, достал из сейфа небольшой ключ.

– Я должен вручить вам ваше наследство от господина Тиссена, – произнёс он, протягивая посетителю ключ.

– Это всё? – с лёгким недоумением в голосе спросил Эрнест.

Семья Лакур не была бедной, но лишний унаследованный капитал от дяди им бы не помешал.

– Да, согласно завещанию, основные денежные средства и прочее имущество делятся между членами вашей фамилии. Таверна теперь принадлежит вашей матери, а вам полагается этот ключ, – равнодушно произнёс нотариус и хлопнул папкой, словно ставя точку.

«Ключ так ключ», – подумал Эрнест.

Уже придя домой, он рассмотрел его подробнее. Металлический, небольшого размера, ничего примечательного – ни узора, ни иных украшений на нём не было. Такой ключ мог открывать и шкатулку, и небольшой сундук или же запирать амбарный замок.

– Как сходил, сынок? – спросила мать, войдя в его комнату и увидев, что сын что-то внимательно рассматривает. – Что это у тебя?

– Моё наследство от дяди. Мама, вы не знаете, что бы мог отпирать этот ключ из принадлежащих дяде вещей? – поинтересовался Лакур.

– Не знаю, но мне кажется, что это тот самый ключ, который Вильгельм всегда носил на цепочке вместе с часами. Но от чего он, брат мне не рассказывал. Хотя постой… – Мать призадумалась. – После его смерти мы отнесли множество ненужных вещей на чердак. Посмотри там.

В детстве для Эрнеста, как и для многих детей, чердак был той сказочной пещерой Аладдина, где можно было найти различные «сокровища». Взрослые считали эти «сокровища» ненужным мусором, который тем не менее было ещё жалко выбросить. Старые книги и журналы, отжившие свой век предметы быта – например, неполный любимый обеденный сервиз на двенадцать персон, в котором оставалось ровно десять тарелок, и его уже было стыдно выставить перед гостями на стол, но и расстаться с ним было жалко. Да и просто разный хлам, который можно было найти на чердаках везелевских обывателей.

Вот и сейчас, поднимаясь по скрипучей, словно соседский старик Мейер, лестнице наверх, Эрнест вновь почувствовал, как им овладели детские воспоминания. Летучая мышь, мирно зимовавшая до этого под потолком, проснулась, испугавшись незваного гостя, резко дёрнулась, сорвавшись с балки, будто прошипев: «Нежданный гость!» – вылетела в слуховое окно. Смахнув паутину с лица, в большом количестве «украшавшую» стены чердака, Эрнест огляделся и буквально сразу увидел то, что, возможно, искал.

В самом дальнем углу, небрежно прикрытый мешковиной, как стыдливой вуалью, стоял небольшой сундучок, обитый узкими железными полосками и не казавшийся особо примечательным. Пригнувшись, чтобы не удариться головой о перекрытия, Эрнест подобрался к нему. Ключ подошёл к замку идеально. Несомненно, он был именно от этого сундучка. Старый замок открылся не сразу, лишь после нескольких попыток провернуть ключ. Эрнест даже немного заволновался – неужели не откроется? Чердачная сырость, со временем образовав ржавчину в замке, не способствовала скорому открытию. Но всё прошло благополучно, и замок, скрежетав, будто ворча, поддался.

Нельзя сказать, что Эрнест был наивным молодым человеком, но в душе он, как и любой бы на его месте, надеялся обнаружить внутри как минимум толстую пачку ассигнаций и драгоценности. Но вместо денежных пачек внутри оказался изрядно покрытый чердачной пылью альбом, обтянутый зелёным бархатом. Золочёные уголки по краям смотрелись дорого и даже изысканно, словно это был не простой альбом с фотографиями, а что-то иное, содержащее документы государственной важности. Сердце Эрнеста колотилось: он ждал золота, а нашёл… по сути, книгу в зелёном переплете.

Ещё под альбомом в сундуке лежал странный металлический предмет длиной чуть больше тридцати сантиметров – нечто среднее между трезубцем и ритуальным кинжалом. Подобный атрибут часто встречается на картинах с изображением бога морей Посейдона в греческой мифологии или Нептуна в древнеримской, но при этом его зубья были странно изогнуты и напоминали языки адского пламени. Этот трезубец мог принадлежать как морскому царю, так и демону из африканских легенд. Но он также был явно похож на оружие народов из той же далёкой Азии. Кто его владелец? Почему дядя спрятал его здесь? И главное – зачем оставил именно ему такое странное наследство?

Возможно, ответ был на фотографиях, и Эрнест с нетерпением раскрыл альбом. На первых страницах альбома были вклеены обычные кабинетные фотографии благородных семейств. Была даже детская фотография самого Эрнеста, подписанная аккуратным почерком чуть побледневшими от времени чернилами: «Мой дорогой племянник Эрнест Оскар Иосиф Л.». Каждая буква поблёкших чернил дышала теплом. Вильгельм Тиссен любил своих племянников, так как своих детей у него не было, и даже подписал фотографию полным именем Лакура.

Страницы шелестели, как осенние листья, открывая фотографии: Вильгельм на фоне Триумфальной арки во время учёбы в университете, письма с печатями экзотических стран, карта с отметкой «Хранить вечно». Через несколько страниц появились снимки, на которых был уже изображён зрелый господин Тиссен в своих многочисленных странствиях. «Вот и живые свидетельства путешествий дяди, запечатлённые путём светописи!» – обрадовался Эрнест.

Фотографии будили яркие образы в голове Эрнеста, иллюстрируя рассказы, услышанные от дяди в этом доме в их редкие встречи. Вот дядя в джунглях стоит в пробковом шлеме с ружьём, опираясь ногой на убитого им тигра. А вот на снимке рядом с ним очень красивая индианка, они стоят на фоне индийской деревни. Снова смена декораций, и на новом листе дядя уже в медвежьей шубе сидит на нартах, запряжённых собаками, на далёком Севере; а вот он лезет в гору, за спиной большой рюкзак, в руках – ледоруб. Тут он ловит рыбу сетью, а рядом с ним стоит узкоглазый азиат. Калейдоскоп приключений, изображённых на фотографиях и рисунках из альбома, завораживал. Дядя явно использовал в путешествиях новинку – недавно вышедший в продажу компактный фотоаппарат фирмы Kodak.

Кадры мелькали, как в волшебном фонаре, страницы подходили к концу, а намёков о предназначении загадочного артефакта, лежавшего вместе с альбомом в сундуке, Лакур так не получил. Но вдруг из середины альбома выпала фотография – словно сама судьба дала подсказку. Странно, ведь все фотографии были хорошо закреплены картонными уголками на страницах, а вот одна нет…

Подняв с пола снимок, Лакур внимательно рассмотрел его. На первый взгляд ничего необычного на нём не было – дядя вновь позировал, на этот раз на фоне какого-то сидящего индуистского божества, шея которого была обвита змеёй. Сидящий божок, высотой около двух метров, имел четыре руки. Одна рука, с распростёртой ладонью и сомкнутыми вместе большим и указательным пальцами, была обращена к смотрящему; другая касалась пальцев ног; в третьей был зажат какой-то предмет, похожий на барабан; а вот четвёртая рука была пуста, точнее, было видно, что в ней что-то было… Но сейчас она была пустой. Зато у дяди в руках был трезубец, тот самый, что сейчас Эрнест держал в руках!

На обороте фотографии было написано:

«Индия. Подземный храм. Шива. Эрнест, верни то, что принадлежит ЕМУ, и ты найдёшь большее. Прости меня… и да хранит тебя Бог».

Дядя вернулся домой, в Германию, но до самой смерти он не рассказывал о своём путешествии в Индию. Странно.

– Прости… за что? – прошептал Эрнест, впиваясь взглядом в трезубец. Металл холодно блестел, будто насмехаясь. – Вернуть это Шиве, что на фото? Но как? И что «большее»: клад или?..

Теперь, глядя на эту фотографию, на загадочную надпись, сделанную рукой родного человека, явно адресованную племяннику, Лакур разглядывал удивительный металлический предмет и всё больше погружался в тайну жизни дяди Вильгельма. Это было самое странное наследство в его жизни. Голова гудела. Дядя, всегда такой прямолинейный, оказался мастером ребусов. Почему умолчал о храме? Почему не вернул артефакт сам? Вопросов было больше, чем ответов. Но одно Эрнест понял точно: это наследство – не конец, а начало.

Глава 6. В путь

Прошло несколько недель с тех пор, как Лакур вернулся из России в родительский дом. За окном бушевала последняя февральская метель, и редкий горожанин отваживался выйти на улицу. В один из дней в доме № 132 у Большого рынка неожиданно раздался звонок дверного колокольчика. Эрнест, лениво поворошив тлеющие угли старой кочергой, нехотя поднялся с тёплого кресла навстречу загадочному визитёру.

На пороге стоял Карл, городской почтальон, с лицом, покрасневшим от ветра, и дрожащими от холода руками. Почтальон, несмотря на непогоду, всегда старался принести почту в срок.

– Добрый день, месье Лакур! Вам телеграмма, – затараторил он, едва переводя дух, стряхивая снег с фуражки.

– Добрый день, Карл. Может, зайдёте, погреетесь? Выпьете что-нибудь? – радушно предложил хозяин.

– Простите, месье, – служба! – отчеканил Карл, но взгляд его задержался на тепле камина. Было видно, что если бы он не спешил, то с удовольствием выпил бы пунша в гостеприимном доме Лакуров. – Все хотят получить запоздавшие новогодние письма и подарки!

– Всего доброго и заходите, когда будете свободны, – кивнул Эрнест, сунув ему в руку монету.

– Благодарю, месье Лакур, храни вас Бог!

Жёлтый бланк телеграммы с криво наклеенной синей маркой содержал ровные бумажные полоски с напечатанными словами. Бланк обжёг пальцы, будто раскалённый уголь:

«Эрнест. Я в Индии. Замёрз в России. Приезжай, если сможешь. Отдохнёшь. Остановись в отеле Watson. Дай знать. Найду тебя. Максимильян».

Лакур сжал телеграмму, словно выпытывая из неё ответы:

«Макс… Как ты успел? Посадил меня в поезд – и сразу в Индию? То ли секретные военные дела, то ли от мороза сбежал… А может, решил навестить своих родителей? Вот так сюрприз!»

Сердце забилось чаще. Наследство дяди, трезубец Шивы, а теперь – зов друга, будто эхо из другого мира. Мысли путались в голове, цепляясь друг за друга.

Год начался с череды неожиданных событий и поездок, загадок и открытий. Все эти необычные происшествия последних двух зимних месяцев сложились в пёструю мозаику, которая должна была стать картой его будущего путешествия. Внезапное приглашение от старого друга, который словно прочитал его мысли, стало идеальным завершением всех этих волнующих событий. Дорога всегда исцеляла Эрнеста от хандры и уныния, которые всё чаще овладевали им в течение долгой зимы, омрачённой наследственными делами. Путешествие в Индию, где он надеялся найти разгадку таинственного места, упомянутого его покойным дядюшкой на обратной стороне фотографии, и помощь друга Макса – всё это, казалось, обещало вновь раскрасить жизнь Эрнеста яркими красками.

Решение созрело мгновенно. Индия манила, как магнит: там ждала разгадка тайны, жар солнца вместо стужи и Макс – единственный, кто мог понять его одержимость дорогой. Метель за окном вдруг показалась не врагом, а союзником – будто сама судьба торопила: «Пора. Пока не стало слишком поздно».

Мама всё поняла. Грустная улыбка скользнула по её лицу, когда она обняла сына: она привыкла к долгим разлукам, хотя это всегда с болью отзывалось в её материнском сердце.

– Ты весь в моего брата в своей страсти к дороге, – прошептала она, гладя его щёку. – Возвращайся скорее!

В её ладони блеснул серебряный медальон – локет, семейная реликвия с фотографиями.

– Сохрани его, и пусть он напоминает тебе в пути обо мне и нашей дружной семье.

Эрнест раскрыл половинки локета: с одной стороны на него с фотографии смотрела его матушка, а с другой – кадр, застывший во времени: мама, отец, добродушно подмигивающий, он, сестра София, смеющаяся в ладонь, и дядя Вильгельм, уже тогда смотревший куда-то за горизонт…

– Помнишь? – голос Катарины дрогнул. – Тот пасхальный день?

Эрнест кивнул. Память ожила: запах студии, треск фотоаппарата, смех, который уже никогда не повторится…

В тот солнечный пасхальный весенний день, когда приехал его дядюшка, отец по-доброму скомандовал за праздничным обедом:

– Пока наш уважаемый Вилли снова не умчался за моря, завтра же все идём к фотографу! А то мы, Вилли… – отец обернулся к шурину, – скоро забудем, как ты выглядишь, вечно ты в дороге!

Все засмеялись.

На следующий день они сделали эту семейную фотографию в ателье недалеко от Берлинских ворот.

Он всегда считал, что истинный дом для человека – это то место, где его ждут, и для него таким местом был родительский дом. Любую точку Европы можно было достичь за считаные дни, ведь старушка Европа была такой уютной и маленькой – он знал это и как её житель, и как историк-географ по образованию. Европа за окном казалась крошечной, но за её пределами – бескрайний мир, где таились ответы на все вопросы.

Для своего путешествия в Индию Лакур избрал морской путь. С благодарностью он вспоминал о прогрессе и любимом писателе месье Верне, подробно описавшем маршрут в своей книге «Вокруг света за восемьдесят дней». Спустя всего несколько дней после начала пути Лакур уже проезжал через живописные Альпийские горы по пробитому сквозь них гигантскому туннелю Мон-Сени. Этот туннель длиною почти 14 километров открыли двадцать два года назад, в 1871 году, и если бы он не был построен, то Эрнесту пришлось бы, подобно двум императорам – Наполеону и Генриху IV, – карабкаться по альпийским горным перевалам в объезд. Благодаря отбойному молотку, изобретённому Жерменом Соммейе, и динамиту Альфреда Нобеля туннель построили на тринадцать лет раньше запланированного срока.

Ещё через несколько дней Лакур, не задерживаясь, миновал итальянский город Турин. Во время проезда через город он с интересом рассматривал в окно своей кареты белые мраморные стены Туринского собора. Шёпот легенд витал здесь: поговаривали, что Турин находился на расстоянии 666 километров от святого Рима, и, чтобы нейтрализовать злые силы, герцог Савойи Эммануэль Филибер в 1578 году привёз в собор Турина плащаницу Христа. В этом же городе в 1824 году Жан-Франсуа Шампольон, работая над коллекцией египетских папирусов, расшифровал иероглифы, чем вызвал волну египтомании по всему миру.

«Вернусь сюда в этот красивый и загадочный город, – пообещал себе Лакур, – когда раскрою все загадки дяди…»

Преследуемый тайнами далёких мест и городов, француз спешил в очередной пункт своего путешествия – порт Бриндизи в Италии. Порт встретил рёвом чаек и запахом смолы. У причала его ждал Hercules – стальной гигант, готовый бросить вызов необъятному морю. Ироничный поворот судьбы заключался в том, что одна из знаменитых римских колонн в порту, как гласили легенды, установленная самим Геркулесом, в прошлом отмечала окончание Аппиевой дороги, которая вела из Рима в Бриндизи. Для Эрнеста же она стала началом его приключений – морского путешествия в загадочную Индию.

Мучительные десять дней морской качки в Средиземном море прошли наедине с самим собой, без особых штормов и новых знакомств, под монотонный гул машин и шёпот волн. На рассвете двенадцатого дня пути мощный железный Hercules, окрашенный розовыми лучами восходящего солнца, пройдя Суэцкий канал, вышел в Аденский залив. Лакур, прислонившись к леерам, жадно вглядывался в даль, мечтая о твёрдой земле под ногами. Белые хлопья пены срывались с гребней волн и, успев покружиться под тугим попутным ветром, растворялись в небытие двух стихий – моря и ветра, будто жизнь, затерянная между ними. Море – стихия, с трудом покоряющаяся человеку. Но покорится ли она ему вообще когда-нибудь? С античных времён эта вечная борьба звучит в литературе и живописи: легендарный Одиссей бросает вызов Посейдону – грозному владыке пучин, на чей трезубец, словно насмешка судьбы, была так похожа вещица, лежащая в саквояже Эрнеста.

Внезапно в двух сотнях метров по правому борту фонтан брызг от вздоха гигантского кита, прорвавшегося из глубин, подарил случайному зрителю яркую радугу над волнами.

– Моби Дик![7] – воскликнул Эрнест, и сердце ёкнуло от восторга. – Пусть это будет добрым знаком, друг…

Его губы слегка жгла растворённая в морском воздухе соль, глаза слепили солнечные блики, многократно отражённые в водах залива, и лишь пароход, выбрасывая в синее небо чёрные клубы дыма, настойчиво нёс своих пассажиров навстречу судьбе.

До морского порта Бомбея оставалось примерно два дня хода.

Глава 7. Под солнцем Бомбея

Хелен сидела в плетёном кресле на веранде отеля Watson, щурясь от ослепительного солнца, и делала наброски в блокноте. За почти два месяца жизни в британской Индии она ещё не отвыкла от короткого парижского лета. В родном Париже лето было разное: дождливое, ветреное, тёплое, гораздо реже жаркое, а в Индии лето было круглый год – с настырным жгучим и беспощадным солнцем, превращавшего даже тень в раскалённую ловушку. Несмотря на то, что француженка поселилась в Бомбее в отеле, месте, близком ей по европейской атмосфере, где жила и собиралась публика со всего Старого Света со своими привезёнными правилами этикета, на второй месяц Хелен взбунтовалась. Жара свыше сорока градусов сама по себе была пыткой для юной аристократки, так ещё эти дурацкие требования носить постоянно корсет даже в Индии, это было явным издевательством над здравым смыслом. Хелен решилась на очередной отчаянный шаг и отказалась от постоянного ношения этой неудобной целомудренной детали дамского туалета.

«Пусть старые вороньи гнёзда в шляпах пялятся! – думала она, рисуя полуобнажённую танцовщицу с базара. – Их целомудрие – моя пытка».

Да, во время публичных выходов ей всё же приходилось терпеть и носить корсет, чтобы лишний раз не ловить на себе удивлённые и возмущённые взгляды почтенных дам, зато вне лишних взглядов Хелен дарила своему телу свободу, всё чаще оставляя корсеты в шкафу.

Месяц назад она получила две телеграммы из Франции: одну от родителей в ответ на своё второе письмо, отправленное уже по приезде в Индию, и телеграмму от крёстной Мэри. К её большому удивлению, родители с пониманием отнеслись к столь неординарному поступку. Нет, они были совсем не в восторге от её побега, но, видимо, после беседы с Мэри они узнали чуть больше обстоятельств и причин, побудивших Хелен к этому шагу. Родители просили беречь себя, скорее вернуться и продолжить жить в семье.

Крёстная Мэри писала: «Ищи себя в красках, дитя. Индия – твой холст».

Она желала крестнице идти по выбранному пути, найти себя, освоить новые приёмы и натуру для живописи, впрочем, также ждала её скорейшего возращения в Париж. Хелен скучала по родному дому, но Индия захватила её своим безумством цветов и нравов. Это была та страна, которая давала любому творческому человеку шанс найти и раскрыть максимально свой талант. Буквально даря вдохновение во всём: от необычной экзотической природы до диковинных религиозных обрядов и верований во множество богов. Ей было непонятно и интересно всё: от жуткого расслоения по кастам, нищеты и малообразованности большинства жителей до безумных богатств дворцов раджей, и во всём этом можно было найти то, что буквально толкало художника к творчеству. Эти же нищета и кастовые цепи казались мазками на полотне человеческой судьбы.

Недавно порезанный палец до сих пор ныл, делать наброски в блокноте и вести дневник было некомфортно.

«Аккуратнее надо точить карандаши! Не умеешь, попроси слугу-индуса, – мысленно ругала себя Хелен, сжимая карандаш, и одновременно не соглашалась сама с собой: – Но тогда бы я не познакомилась с этим рыжим шотландцем».

Максимильян Стюарт – так он позже представился – часто бывал в ресторане отеля и явно кого-то ждал, регулярно осведомляясь у управляющего, нет ли для него новостей.

В один из дней Хелен, как обычно, сидела на веранде отеля и делала очередные наброски для будущих картин. Карандаш необходимо было заточить, что она и сделала крайне неаккуратно, порезав палец.

Максимильян Стюарт – рыжий шотландец с глазами цвета Северного моря – появился как герой из романа. Оценив ситуацию, в которой она оказалась, он резко подошёл, не спрашивая разрешения:

– Мадемуазель! – Максимильян склонился перед ней и тут же стал перевязывать её палец своим шёлковым платком. – Позвольте мне сопроводить вас в госпиталь. Врач-англичанин осмотрит вашу рану и окажет профессиональную помощь. В этих краях даже малейшая рана может обернуться бедой. Идёмте.

– Вы слишком любезны, месье, – Хелен слегка улыбнулась, стараясь не морщиться от боли. – Но я не хочу вас обременять.

Его настойчивость напомнила ей отца – так же он заботился о матери во время болезни.

– Обременять? – Он поднял глаза, и в них мелькнула искра. – Мадемуазель, в Индии мы, европейцы, должны держаться вместе. Позвольте мне быть вашим рыцарем, хотя бы на этот вечер.

Чуть позже они представились друг другу и стали иногда проводить вечера за бокалом вина, вспоминая за неспешными беседами свою жизнь в Европе. Вечера за вином стали её тайным счастьем. Макс, не задавая лишних вопросов, рассказывал о своей службе, джунглях и тиграх. Он словно знал: некоторые раны лучше не трогать. Он не лез в женскую душу с расспросами о том, как девушка очутилась в Бомбее за пять тысяч километров от Парижа, за что Хелен была ему очень признательна. Правда, встречи были не так часты, как ей бы хотелось, так как Макс был человек занятой.

Впрочем, именно благодаря ему в госпитале она познакомилась с медсестрой Флоренс Уитмор. Исторически так сложилось, что в британской Индии мужчин-европейцев было гораздо больше, чем белых женщин. Поэтому женское общество ценилось – как у мужчин, по понятным причинам, так и у женщин. Хелен была рада новому знакомству с мисс Уитмор, дамой, чьи мысли словно эхо повторяли её собственные. Им было о чём поговорить: общие темы и интересы сближали и скрашивали ностальгию по далёкой родине. Они быстро подружились. Флоренс – англичанка, высокая стройная блондинка с изысканными чертами лица и пронзительными серыми глазами, будто высеченными из туманного лондонского камня. Ей едва минуло тридцать, но во взгляде уже читалась глубина, недоступная юности.

«Такая женщина должна править балами, а не перевязывать раны», – думала Хелен, пока не услышала историю Флоры.

Как-то, придя на очередную перевязку, Хелен не выдержала:

– Флоренс… прости за бестактность, но я не могу не спросить, – её голос дрогнул, словно струна, готовая лопнуть. – Ты – сама совершенство. Почему же твой безымянный палец без кольца? Где мужчина, достойный назвать тебя своей?

Флоренс замерла. Йод капнул на стол, оставив кроваво-коричневый след.

– Ты уверена, что хочешь это знать? – произнесла она так тихо, что слова едва долетели.

– Я доверила тебе свою тайну, – Хелен коснулась её руки. – Мы же подруги. Накануне она рассказала, как сбежала в Индию от ненавистного жениха. – Может, и тебе станет легче…

Флоренс закрыла глаза, будто переступая порог воспоминаний:

– В Лондоне я любила. Любила так, что небо казалось ближе земли. Он был офицером… Эдуард Уитмор. Его смех заполнял комнаты, а прикосновения жгли, как виски. – Губы её дрогнули в полуулыбке. – Мы поженились при свечах, под дождём… Через два года родились близнецы: Анна и Чарльз.

– И… где они? – Хелен едва выдохнула, сердце билось, как птица в клетке.

– Ещё через год его отправили сюда. В этот проклятый жар, в эту пыль… – голос Флоренс стал резким, как удар сабли. – Я умоляла его остаться. Но долг… всегда этот чёртов долг! Тогда я совершила грех. Бросила детей. Оставила их спящими в колыбелях нашим матерям и села на корабль. Эдуард не осудил меня, взяв при этом с меня слово, что я обязательно вернусь в Лондон, к нашим детям, а после службы вернётся и он, и мы вновь будем счастливы вместе.

Она впилась ногтями в подоконник.

– Через год пуля сипая оборвала его жизнь. А я… я осталась с могилой под пальмами и письмами детей, которые даже, наверное, не помнят моё лицо. Разрываясь от любви к детям и к любимому мужчине, я сделала выбор в его пользу, уехав к нему в Индию. Это не значит, что я не люблю своих детей, напротив, очень люблю, но это другая любовь. Многие женщины, да и мужчины могут меня осудить. Мужчины приходят и уходят, а дети – наше продолжение, наша кровь и плоть, скажут они. Не судите и не судимы будете. Я сделала свой выбор, это моя жизнь и моя судьба.

Тишина повисла густым пологом в процедурном кабинете. За окном кричали попугаи, будто смеясь над человеческой глупостью.

– Теперь я искупаю вину, оставшись пока тут, мой долг в память о нём помогать раненым и больным. Да, рано или поздно я вернусь в Англию, к детям, – Флоренс выпрямилась, как солдат на параде. – Здесь же останется могила моего любимого человека, а в моём сердце – любовь к нему, и да, наши дети – это продолжение нас самих. Я постараюсь сделать всё, чтобы они выросли достойными людьми и простили меня, а главное, поняли, почему я так поступила.

Хелен молчала, более не перебивая Флоренс и заворожённо слушая её рассказ, но в какой-то момент девушка не смогла сдержать слёз, впечатлённая рассказом подруги. Они текли по щекам, оставляя солёные дорожки. «Как можно выбрать между детьми и любовью?» Боже, как счастливы мы одинаково, когда любим взаимно и любимы, и как мы несчастны каждая по-своему.

– Мисс Уитмор, вы свободны? К вам пациент, – голос главного врача, прозвучавший из темноты прохладного коридора, вернул подруг из воспоминаний опять в душную действительность кабинета.

– Да, доктор Бэрри, через пару минут заканчиваю! – Флоренс поправила бинт на пальце Хелен. – До твоей свадьбы точно заживёт! – Неожиданно она улыбнулась, словно актриса, меняющая маску, и сунула Хелен потрёпанную медицинскую книгу: – Ты ведь художница? И любишь рисовать людей, а с анатомической и живой натурой тут в Индии не очень? Возьми и изучай, – лукаво произнесла она. – И ещё, прокатись в храм в местечке Кхаджурахо, тебе понравится. Там их боги учат любви без стыда. Там… ты поймёшь, что даже боль – часть страсти.

Хелен кивнула. Это было действительно так. Индусы, хотя были более раскрепощёнными в своём поведении и одеждах, чем чопорные европейцы, но позировать для рисунков белой леди были не готовы, они отказывались по соображениям веры. Просить позировать белых мужчин Хелен не хотела, ей было неловко и как-то ещё противно.

Весь день её терзали мысли, она думала о Флоренс и её истории.

«Так любить мужчину, чтобы бросить в другой стране своих детей и уехать к нему? Возможно ли такое?» Но ответ был очевиден, только что она услышала такую историю. В первый раз она задумалась о том, что не все мужчины такие подонки, как Поль Боне, и где-то есть ещё те достойные джентльмены, ради которых можно сделать подобный шаг. Смогла ли бы она совершить такой поступок ради любимого? Сейчас она не могла дать однозначный ответ даже самой себе. Как много и одновременно как мало она знала об этой стороне жизни и взаимоотношениях между людьми в свои двадцать пять… «Смогла бы я?» Поль Боне теперь казался жалким мальчишкой рядом с тенью Эдуарда.

На следующий день Хелен решила развеяться и по совету подруги решила прокатиться в местечко Кхаджурахо. По словам служащего отеля, это был популярный у местных жителей храм, но дорога туда была не очень близка. В путь художница запланировала отправиться с первыми лучами солнца.

Какое же счастье вновь ощутить твёрдую землю под ногами! Особенно когда ты её не чувствовал на протяжении двух недель. Путешествие по морю на небольшом пароходе среди бескрайних морских просторов, где твоя жизнь лишь в руках Господа и команды, – то ещё испытание для истинных любителей моря и крепких желудком людей. Жар, нестерпимый, как раскалённая сковорода, обжёг лицо, и вихрь тысячи ароматов – пряных, сладких, гнилостных – ударил в нос, как только Эрнест перешагнул через порог своей каюты на залитую ярким индийским солнцем палубу. Судно подошло к пирсу.

Бомбейский порт встретил его хаосом. Спустя четверть часа экипаж пакетбота Hercules и смуглая, словно полированная бронза, команда портовых рабочих, чётко зная каждый своё дело, закрепила швартовые к кнехтам, готовя трап к спуску. Пассажиры, в ожидании схода на берег, изнывая от зноя, жались под навесом. Даже местные моряки, привыкшие к такому пеклу, украдкой вытирали лица от пота краями тюрбанов. Все ждали скорейшего прохождения таможни, чтобы быстро разойтись по домам и отелям в поисках спасительной прохлады. И вот наконец долгожданная земля!

Отвыкшие за время морского вояжа от многообразия звуков, цветов, запахов, органы чувств напряглись – они всеми клеточками впитывали новые впечатления. Первые минуты своего пребывания на индийской земле Эрнест Лакур приходил в себя и только успевал вертеть головой во все стороны.

То здесь, то там он отмечал для себя необычные для европейского глаза сценки из жизни.

Порт Бомбея был похож на растревоженный пчелиный улей, разворошённый палкой. Всюду бегали полуголые грузчики с мускулами, играющими под их кожей. Они разгружали и загружали бесчисленные огромные тюки со специями и товарами в трюмы кораблей, стоящих на пирсе. С большими колёсными железными монстрами из Европы соседствовали небольшие традиционные рыбацкие лодки индусов – muchee walla – такое же прозвище носили и сами их владельцы. Простая конструкция лодки не менялась веками. Выдолбленные из манговых стволов лодки с поплавками-противовесами, словно крылья, походили на гигантских стрекоз. Эти поплавки-противовесы должны были существенно уменьшать боковую качку в море.

– Гениально! – восхитился в голос Эрнест, вспоминая, что читал об этом в книгах из библиотеки Географического общества. – Двадцать лет службы… и ни следов гнили!

Рыбаки тем временем перебрасывали пойманную блестящую на солнце чешуёй, словно серебряными монистами на шее цыганки, рыбу в плетёные тростниковые корзины. Эти корзины тут же с удивительной лёгкостью водружали себе на голову женщины в разноцветных сари и исчезали в лабиринте улиц, чтобы отнести улов на ближайший рынок.

Голова шла кругом от жары, запахов и цветов. Лакур даже представить себе не мог, как выдерживали это всё европейцы в белых одеждах и пробковых шлемах, что виднелись то тут, то там среди индийской пёстрой толпы. Но, видимо, человек ко всему привыкает, где бы он ни был. Индийское безжалостное жёлто-белое солнце, запахи тухлой рыбы и нечистот смешивались с густыми ароматами курящихся благовоний, с разноцветными красками национальных одежд, название которых обычный европеец никогда бы не запомнил и не смог бы произнести без ошибок: сари, лехенга-чоли, шальвар-камиз у мужчин, чуридар-курта, патту-павадай у детей и мекхела-чадор…

Грязь же была везде: под ногами и в прибрежной воде, в которой, радостно визжа, купались голышом местные мальчишки. Они – загорелые, словно чёрные угольки – с разбега прыгали с пирса в глубину океана, распугивая стаи мелких разноцветных рыбок, что плавали у берега в поисках еды. Казалось, ещё немного – и вода закипит от множества мальчишеских горячих тел, словно вода в тазу от брошенных в него кусков раскалённого чёрно-красного угля. Солнце жгло, запахи душили, а воздух гудел. Людской галдёж на разных языках и наречиях порой заглушал крики чаек и бакланов, что во множестве кружили над портом. Жизнь бомбейского порта кипела во всех трёх стихиях.

В какой-то момент показалось, что ещё немного – и Лакур потеряет сознание от духоты. Он почувствовал, как его голова начинает ещё сильнее кружиться, а ноги становятся ватными. Спасение пришло неожиданно. В трёх шагах от него темнокожий индус в белой, пропотевшей насквозь рубахе ловко вращал колесо гигантской соковыжималки. Конструкция была примитивна и состояла из двух валиков, жёлоба и большого колеса сбоку. Ловко вложив между валиков нарезанные стебли сахарного тростника и вращая колесо, индиец выжимал из стеблей жёлтый со слегка зеленоватым оттенком сок. Вытекающая по жёлобу жидкость попадала, с другой стороны, в заранее приготовленные глиняные стаканчики. Француз немного растерялся.

– Заказывайте, я угощаю, и не бойтесь! – прозвучал неожиданно рядом мужской голос на чисто французском языке. – Мы, белые, тут все это пьём – спасает от жары и освежает, да и проблем с желудком меньше. – Незнакомец в пробковом шлеме и запылённом кителе подмигнул: – Если, конечно, не смотреть на грязь вокруг и как они это готовят. Они называют его соком для бедных.

Пить действительно очень хотелось, и Эрнест рискнул воспользоваться любезным предложением. Сок оказался на редкость вкусным, освежающим, с лёгким древесным привкусом, сладким, но не приторным. Это было именно то, чего не хватало путешественнику, чтобы не одуреть от того Вавилона, что творился в порту.

– Могу ли я попросить вас, месье, ещё об одном одолжении? Как мне добраться до отеля Watson? – спросил Лакур, немного придя в себя и отметив, что, утолив жажду, голос зазвучал более уверенно.

Совсем забыв при этом, что по этикету он должен был вначале представиться собеседнику. Но сейчас, несмотря на любезность европейца, ему не хотелось новых знакомств. Он думал только о том, как бы поскорее добраться до прохладного отельного душа и твёрдо стоящей на земле кровати.

– Рикша! Вон они… – Незнакомец махнул рукой в сторону стоящих в тени повозок с большими колёсами. – Вон те, под бадьяном. Дёшево, но… – Он криво усмехнулся, указывая на худого рикшу, чьи рёбра выпирали, как у голодной собаки. – Не думайте о нём. Здесь каждый знает свою долю. Да и отель не столь далеко – минут за двадцать доберётесь. – И растворился в пёстрой портовой толпе.

Рикша катил повозку с Эрнестом уже минут десять вверх по узким улицам Бомбея, словно Сизиф свой камень в гору. Колёса скрипели, вгрызаясь в грязь. Эрнест сжимал сиденье, избегая смотреть на выгнутую спину возницы. Священные коровы лежали на дороге, их жвачка капала на камни.

– Прости… – казалось, шептал рикша, когда повозка объезжала навоз, периодически меняя траекторию движения, чтобы не побеспокоить священных животных, вальяжно спящих посередине улицы.