Последний день Петра

В тот день Мо с Эрном спустились к реке за рыбой и нашли самое глубокое место. Старые сети, давно припасённые дедушкой, пришлись к месту, – такие как раз надо ставить вдвоём. Запутанные нити требовалось разобрать, чем и занялись на берегу.

– Нынче сон приснился мне дивный… – начал вдруг Эрн, осторожно раскладывая сети, – только вот припомнить не могу… Что-то о наказании… То ли надобно наказывать за грехи, то ли не надобно… – не припомню уж…

– И кому наказывать предстоит? – Мо помогал воину раскладывать самый запутанный моток.

– Да не… то я так… – ответил Эрн, – вопрос сей давно уж волнует меня… Помнится, говорил ты прежде о том, что нет надобности в наказании свыше… Но всё же… должно же быть хоть какое-то наказание за дела грешные!

Дедушка оставил работу, присел на ближайший камень и долго с задумчивостью глядел на воду. Эрн продолжал раскладывать сеть, с любопытством поглядывая на Мо.

– Ещё бы! – ответил Мо, – Он приготовил для каждого из нас самое страшное своё наказание… – тут голос дедушки будто задрожал, – оно страшнее самых адских мук.

– И что это за наказание такое? – Эрн взволнованно повернулся к дедушке и, кажется, даже сжался в ожидании чего-то страшного.

– Его бесконечная Любовь к каждому из нас… Нет большего наказания, как только мы прикасаемся к ней. И нам не избежать этого… – дедушка склонил голову и замолчал.

– Любовь? Наказание? – Эрн не мог связать в разумении своём эти два слова.

Мо с улыбкой взглянул на своего друга, присел на камень, что лежал у воды, долго глядел на воду, после чего продолжил:

– Я бы мог сейчас поведать тебе о мире… о том, как всё в нём устроено… сказать тебе множество возвышенных слов о Боге… али устрашить неумолимостью исполнения законов Его… Но… знаю – то всё – пустое… – во всём том не будет Тебя – твоего дна, начала твоего, твоих самых глубоких чувств… Расскажу-ка тебе одну историю… и сам всё поймёшь… – безо всяких разъяснений… – душа твоя услышит…

⎯ Давай! ⎯ обрадовался Эрн, заканчивая раскладывать сети.

– Я уже один, без отца Михаила пришёл в Весь Ёгонову, – начал Мо, – Как простились с ним в Ярославле, так с тех пор один я по Руси бродил. Он при расставании попросил меня по случаю места его родные посетить да близких навестить, потому как сам уж не в силах был.

В Веси переночевал и с утреца ⎯ в дорогу. Помнится, иду и думаю: направо ли идти – к Лекме, где вырос отец Михаил али прямо – через Ёгну в Макарово и к Любегощам… где молодость его прошла?

Решил – пойду до развилки, а там видно будет: глядишь, мир и подскажет. И не поверишь! Не успел к развилке подойти, как сзади телега догоняет. «Забирайся, добрый человек, коли по пути, ⎯ предложил мужичок лет сорока, ⎯ мне ⎯ в Устюжну, если что».

Ну, коли так, думаю, забираясь в телегу, стало быть, в Ëгну первым делом и направлюсь.

До поворота к деревне путь недолгий, а за разговором, так и вовсе дороги не заметил. Возничий ⎯ Никифором звали его – кузнецом оказался из Веси, в Устюжну за железом подался.

Так и добрался.

Эрн разобрался с сетью и сел рядом с дедушкой на ближайшем камне.

⎯ В деревне устроился на постой, – продолжил тот, – к Ефросинье. Женщина лет сорока жила одна с двумя детьми. Муж погиб. Покуда та в доме возилась, дров ей наколол к зиме, воды из колодца наносил… ⎯ словом, по хозяйству помог. А к вечеру благодарная Фрося ужин на стол собрала. Огромный ароматный каравай ставит, квасу хмельного крынку, да улыбается довольная: «Спасибо, Алёша, подсобил старухе!»

За столом разговорились. Рассказал я ей, что могилку ищу одну. Объяснил, что мальчик Мишаня – сын друга моего, монаха – годков двадцать назад погиб здесь при пожаре.

– Хм… Мишаня, говоришь, ⎯ призадумалась та. ⎯ Да не ту ли могилку ты ищешь, – развела руками, – что рядом с Петром, – под кривой берёзой?!

– С Петром, под берёзой?.. – не понял я, о чём толкует, – почему кривой?

– Да, место то здесь всякому известно, – довольно закивала головой Фрося, уже нисколько не сомневаясь, – невесть сколь людей на нём побывало… А Мишаня твой… сейчас скажу… Стало быть, так… не доходя до церкви, свернёшь направо к кладбищу и шагов двадцать-тридцать пройдёшь. Там и увидишь справа берёзку, склонившуюся над могилкой – ту, что ищешь. А Пётр – тот рядом лежит, к нему дорожка усердно протоптана.

– Что ж там за Пётр такой? – смесь любопытства и странного предчувствия охватили меня, ⎯ отец Михаил ничего о том не сказывал ⎯ видать, история недавняя.

– Дак… Богом поцелованный, – говорит, – вся округа знает могилку его. Целительная она… Люди отовсюду к ней идут, вот ведь как.

– Чем же целительна? – продолжал я свои расспросы.

– Ой, милай… Долгий сказ то… – Ефросинья развела руками… – Да ладно, поведаю, коль любопытствуешь – вечер впереди долгий, стол богатый… А ты кушай, родимый, кушай, покуда я сказываю, – она заботливо подвинула ко мне каравай, – я-то поклевала чуток, покуда стряпала, а как говорю, глядишь, и голод проснётся.

Я лишь молча кивнул головой – хороша похлёбка была, как теперь помню.

И поведала мне Фрося историю той могилки.

Звонница

– В Макарово церковь у нас имеется, – справная, не так давно обновлённая. Отец Макарий – местный батюшка – накануне в Антониев монастырь поехал на какое-то собрание церковное. Отслужил вечернюю, запер храм, снарядил телегу с лошадкой и отправился в дорогу. Жена – Марфуша – осталась за приходом приглядывать. Тётка она мне, на двадцать лет старше будет. Тогда мне самой годков двадцать было всего, небось… Частенько я к ней в гости ходила в Макарово; а тут рядышком, за ручьём.

Так вот, ночью, ближе к рассвету колокола вдруг как зазвонят, как зазвонят! Люди всполошились: «Что стряслось?! В кой-то век ночью звонят?» А те звонят и звонят, звонят и звонят… Народ из домов повыбегал и – к храму. Со всех соседних деревень люд сбежался: звонница-то добрая ⎯ далеко слыхать. И вот собрались вокруг, обступили храм со всех сторон – не понимают, что деется-то. А ещё темно. Небо тучами затянуло – ни зги вокруг не видать, хоть глаз выколи, не то, чтоб на звоннице что-то разглядеть.

Марфа первая прибежала – их дом рядом, через дорогу – поднялась, а люк-то в звонницу и закрыт на замок, да ключа нигде нет! Никогда не закрывали, а тут вдруг – и закрыт! Вот те раз! Видать, батюшка второпях запер, да ключ с собой невольно прихватил. Вот ведь незадача-то! Ну не сбивать же замок без его ведома ⎯ заругает. А руки так и чесались посмотреть, кто ж там народ-то всполошил посреди ночи да почём зря.

«Будем батюшку ожидать, – сказала Марфа людям, беспомощно разведя руками, – хотя, кто знает, когда он будет – уехал-то вроде как надолго. Но ломать не дам – не пожар, поди. Вскоре уж рассветёт, тогда и решим, что делать».

Да и кто знает, что там: может и вправду беда какая. И ведь непонятно, кто же это мог бить в колокола-то? Все друг друга знают, видят, кто здесь, у храма, а кто дома остался – вроде как и звонить-то некому! Видишь ли… Разве что пришлые шалят, но никогда не бывало прежде, чтоб в доме господнем… Нет-нет… что ты!..

Так и стоял народ до утра, – слушал громкий и тревожный звон колоколов. А тот – затихнет вроде… а потом – опять. И так снова и снова. Многим тогда страшно стало…

А едва солнце осветило небо над лесом, звон вдруг и прекратился. Народ обступил церковь, как только можно было что-то разглядеть, но так и не увидел ни души, чтоб сверху кто-нибудь был; да и потом не спускался никто оттуда. Чудеса! – Фрося развела руками, глядя на меня, – словно ожидая, что я на то скажу.

– М-да уж… – оторвался я от трапезы и закивал в ответ.

– А вскоре и Макарий прибыл, – продолжила Фрося. – Вот уж не ждали, но и слава богу! Очень хороший человек наш батюшка… Добрый, благопристойный… Народ его любит. Все бегом к нему с вопросами: «Что случилось? Почему колокола звонят? Кто в звоннице заперт?..» А тот – едва с телеги спрыгнул и спрашивает первым делом: «Кто нынче помер?» Люди плечами пожимают: да никто, вроде…

Батюшка даже растерялся как-то, словно уверен был – кто-то помер нынче, и не простая смерть его. А как поднялись наверх да открыли люк в звонницу, так и увидели – там никого и нету вовсе! Народ так и ахнул: что ж это творится-то!?

Батюшка сам диву дался, что звонницу закрыл, да ещё и ключ в котомку положил. «Видать, – говорит, – я и запер по рассеянности. Кто же ещё?.. Хотя, на кой – сам ума не приложу. Никогда прежде не запирал звонницу на ключ – незачем… а тут вдруг и запер… Не иначе по рассеянности».

Как бы то ни было, отец Макарий понимал: звон колоколов, пустая звонница, да странный сон, заставивший его вернуться… – то всё неспроста.

– Что за сон? – спрашиваю.

– А-а-а, да… Потом Марфа поведала мне, что Макарий по пути в монастырь в ближайшем селе на ночлег остановился – у знакомого священника. Утром следующего дня они собирались вместе в дорогу отправиться. Так вот ночью ему сон приснился: явился кто-то из святых, близких батюшке нашему. Кто же, кто же… ой, уж не припомню. Пришёл и молвит: «Вернись, Макарий… проводи умершего… Да место ему найди подходящее, ⎯ здесь, на кладбище, – то, что колено твоё преклонит».

Сон столь яркий случился, что Макарий весь мокрый проснулся. Чует, что-то стряслось в приходе его… Правда, сомневался поначалу: мало ль что во сне пригрезится! Но нет – не всякий раз сон оказывается столь живым и одухотворённым. В конце концов, решился: оставил свои дела и назад отправился. Объяснил всё своему приятелю – благо, священник, всё разумеет: эдакое просто так не приснится и святые попусту беспокоить не станут.

Прямо в ночь поехал, вокруг – ни зги!

Марфа одно умоляла меня не рассказывать никому, – тихо прошептала Ефросинья, робко осмотревшись по сторонам, – батюшка и сам просил её о том. А я вот, – она вздохнула, опустив глаза, – не сдержалась да тебе поведала. Та поделилась со мной, а я вот – с тобой… Ох и язык, до чего ж длинный!

Ну-у, ты ведь человек пришлый… – добавила она, помолчав, и тут же улыбнулась, словно нашла себе оправдание, – пришёл и ушёл – думаю, тебе – доброму человеку – не грех тайну сию открыть. Неужель чудо эдакое так и канет в небытие?! Мужик ты хороший, гляжу, вот доверяю я тебе и всё!

– Ага, – закивал я, приложив палец к губам, – буду нем, аки рыба. Мишаню найду и прочь из этих мест – уж никогда впредь не вернусь сюда, ей богу!

– Ну и добре… ⎯ успокоилась Ефросинья. ⎯ Так вот, потом народ всякое судачил, – продолжила она. – Одни толковали – чудо, другие – дети-озорники из соседних деревень. И прежде бывало, что ребятня забиралась в звонницу через открытый люк.

А позже нашли старую верёвку – мастера оставили, что храм когда-то правили. Правда, та больно коротка была, чтоб забраться по ней, да и в месте неподходящем – сверху звонницы спускалась… Как по ней залезть?

Позже многие пытались разобраться, что по чём, но так и не смогли. Словом, кто что толковал, но случай тот народ запомнил надолго.

Так вот, в то утро, когда батюшка возвернулся, пришли люди и сказали, что в овраге Петра – местного пьяницу – нашли мёртвым. На окраине Ёгны жил он один в домишке, что от матери остался. Народ оттуда обычно идёт в Макарово через большой мост, но есть путь чуть короче – прямо к рынку, через овраг с ручьём.

Жеголость наша, – Фрося махнула в сторону оврага, – лишь по весне водой полна, а так – ручей ручьём. Иной раз и воды в нём не видать, но по болотине, что на дне оврага, просто так не пройдёшь. Вот мужики и сообразили – два больших дерева свалили, перекинули с разных сторон, снизу подпёрли, обтесали, поручни сладили… чтоб перейти можно было.

Так и ходили, особя кто по правую сторону Ёгны живёт – им ближе получается. А Петро возьми, да и сорвись! Да ведь прям на камень угодил! И ведь камней-то в округе почитай и не сыщешь, а тут лежат несколько, остальные уж люд по домам разнёс. И надо ж было угодить прямо на них! Говорят, поручень взялся поправлять, а после дождя бревно скользкое, вот и поскользнулся горемыка.

А поутру женщины шли на рынок да и увидели его внизу: лежит Пётр на спине с открытыми глазами… и улыбается. Те поначалу не поняли: дурачится поди, Петро наш. И не подумаешь ведь, что в таком месте убиться можно.

«Эй, Петро!.. Ты чего там лежишь-то? – кричали они ему, – ладно тебе… довольно притворяться… вставай, давай!» А тот – молчит, не отвечает. Женщины всё ж поняли, в чём дело: Петро-то и вправду мёртв! Испугались… Та, что помоложе обратно в деревню побежала за помощью.

Пришли мужики, достали его. И не пьян вроде… Наоборот – вымыт, выбрит и одет чистенько! Все удивились: обычно в лохмотьях ходил, а тут – при одёжке. Петро-то?! В кой-то век?! И что дивно, лежал с открытыми глазами, обращёнными в небо, а на лице – такая счастливая улыбка, поди прямо в рай попал.

Скажу тебе, покуда люди Петра к погребению готовили, батюшка пошёл на кладбище, что тут же при церкви. Макарий переживал: следовало найти место для погребения. И человек ведь непутёвый, Пётр наш, пьяница, «без царя в голове» – поди за изгородью такого схоронить полагается. Но ведь прошено за него… и не абы кем… Сердцем чуял Макарий – неспроста всё это… а сам ума не мог приложить, отчего это вдруг грешнику столько почестей?

Никто не видал, как батюшка по кладбищу бродил, но Марфа сказывала – вернулся он сам не свой. Весь бледный, да чем-то шибко взволнованный… – молчит всё и ни на один вопрос не отвечает…

Короче, отпели да похоронили Петра… Со всеми почестями. А у того – ни родственников, ни друзей достойных… – никого по-настоящему близкого. Так, собрались деревенские, да похоронили. Повспоминали Петра, посочувствовали ему – о покойных ведь плохо не говорят – да и разошлись.

– А поведала ли Марфа? – не выдержал я, – что там, на кладбище с Макарием-то стряслось? Неужто жене тайну сию не открыл?

– А-а-а… – засмеялась Фрося, – любопытный ты наш… Само собой, поделился… а та – со мной.

«Иду, – говорил он Марфе, – а у самого сердце в груди бьётся, вот-вот выпрыгнет. Где же мне тебя похоронить, грешник ты наш? Где же то место, что колено моё преклонит? Что же это за место такое? И есть ли оно тут?»

Долго ходил по кладбищу взад-вперёд – всё приглядывался ко всякому месту, да к сердцу своему прислушивался – авось святой, что приходил, даст ему знак.

Всё обошёл – никаких подсказок. «Неужто туда и приду нынче, где ты погиб, Петро?!» – поймал себя на мысли, идя от церкви в сторону оврага. И тут словно кто толкнул в плечо. Обернулся ⎯ никого, да споткнулся вдруг так, что упал на четвереньки. Привстал на одно колено, смотрит по сторонам, сердечко бьётся в груди от волнения. Прямо перед ним ⎯ кривая берёза, склонившаяся над неизвестной могилкой.

Вот тут Макарий и узрел – он ведь колено преклонил пред этим местом! Всё, как сказано было! Сердце его сжалось, и слёзы на глазах выступили – стало быть, всё то правда, и сон его в точности сбылся! «А ты ещё сомневался! – обращался он к себе, ещё более преклонив к земле голову. – Эх, маленький ты человек, отец Макарий… маленький ты человек! Веры б тебе поболе иметь…»

И ведь дерево это завсегда росло тут, только вот не замечал он его прежде – растёт себе, да и ладно. От одного вида берёзки, склонившейся над чьей-то могилкой, ему вдруг не по себе стало. Точно сама жизнь склонилась пред кем-то невидимым. Казалось, берёзка нежно обнимала то место, изогнувшись вопреки всем велениям земли матушки, зовущим расти вверх, к солнцу. «Что ж это за место такое, пред которым не только я колено преклонил, но над коим даже дерево склонилось до земли? – подумал Макарий, вставая на ноги и непрерывно крестясь, – а вот ведь и место свободное, – ровно там, где я упал!..»

Вернувшись, первым делом поинтересовался, что за могилка там такая, под кривой берёзой?

⎯ Да-да-да… – качала головой Ефорсинья – ведь Марфа что-то говаривала о сынишке какого-то необычного священника… Да-да-да… Как же я могла запамятовать о том?!

Посетовала малость, да и продолжила:

⎯ Вот и пришёл он – отец Макарий – сам ни свой оттуда, – подвела итог Фрося и тут же задумалась, словно чего-то недосказала. ⎯ А знашь… ведь какая-то благодать овладела батюшкой на том месте, – Фрося осмотрелась, словно боясь, что тётка услышит её, всем телом склонилась над столом и почти шёпотом добивала исподлобья, – казалось, сам Бог в лице покровителя батюшки нашего прикоснулся к нему тогда.

Марфа поведала мне позже: «Не поверишь, Фроська, – изменился вдруг Макарка мой после того случая, ой, изменился… Всё наносное, всякая хитрость, что таились в нём – всё вмиг ушло без следа. Остался только отец Макарий, – задумчивый такой, чуток скрытный, но более добрый и к чужой боли отзывчивый. Вот ведь чудеса какие!»

Вот так-то, – Фрося вернулась в прежнее положение, поправила косынку на голове. – И ничего более Марфа не хотела мне говорить, лишь рукой махала: прости, не твоё дело, мол, родная! И я – вот те крест – никому ни слова до сего дня… Уж сколько годков прошло с тех пор, а я всё молчу и молчу, аки рыба!

Лишь увидела, что я вдоволь насытился, хозяйка встала из-за стола и, прихватив мою миску с ложкой, вышла во двор – там, у небольшой печи ждали мелкие крынки для приготовления любимого в тех местах клюквенного сбитня.

Я же так и остался сидеть на лавке, совершенно ошеломлённый её рассказом. Вся та история показалась мне весьма любопытной, но как будто незаконченной.

Пётр

– И чем же ещё примечателен этот Пётр ваш? – не выдержал я и спросил хозяйку, вошедшую в дом вместе с тонким ароматом сбитня.

– Пётр, говоришь… – она наполнила и аккуратно подвинула ко мне деревянную кружку. – А ты, как пойдёшь на могилку Мишани своего, – говорит, – непременно посиди и возле Петра. Шутка ли?! – людина всю жизнь свою прокутил, а как помер – могила его вдруг болезных и недужных исцелять стала! И люди пошли к ней. Не сразу – противясь не токмо слухам всяким, но и правде даже!

Кладбище то рядом и ближе к храму священники схоронены. Так вот, там редко кого увидишь, а возле Петра – завсегда люд толпится, и могилка его – вся в цветах. На всём кладбище могила бывшего лодыря и пьянчужки завсегда самая яркая и нарядная!.. Одна-единственная… Вот диво-то! Коли не веришь – пойди, погляди, – всяко рядом с той, что ищешь».

*

– Вот те раз! – Эрн весело рассмеялся над словами дедушки, встал и продолжил распутывать сети.

Дедушка подключился к другу: достал моток нити и тщательно перебирал ячейки, разыскивая прорехи. Найдя таковую, он тотчас начинал исправлять её с помощью нитей. Кажется, то не мешало ему вести беседу.

– Так и есть! – улыбнулся Мо, – я сам удивился… «Обязательно схожу», – думаю… И на могиле той я был… Но об этом – позже. Сначала я дослушал Фросину историю.

– И что же она рассказала? – Эрн сгорал от нетерпения, ожидая интересную историю.

– Пётр тот жил один, – продолжил Мо рассказ Ефросиньи, – ничем особливо не занимался, – разве что повинных работ на барина не мог избежать, да и то – всё делал «спустя рукава». Потому махнули на него рукой – от такого работника никакого проку. Правда, человеком был добродушным, стеснительным, порой даже робким… «Без царя в голове», – говорили о нём с доброй улыбкой. Так и есть: то в одной компании посидит, то – в другой… где нальют, там и Пётр…

Люди отдыхали после тяжёлой работы, а он – почитай, всё время. Лишняя монетка у него редко водилась, потому как всё пропивал. Из дома, что от отца с матерью остался, всё, что можно продать, продал. В лохмотьях ходил, да приворовывал, – то курицу, то пару-тройку яиц стащит у кого, то в сад залезет за яблоками, да репку лишнюю из земли вытянет. Много не брал – боялся, что заметят.

Но люди-то – не дураки – знали, кто по сараям да огородам ночами шарится: ежели что пропало у кого – опять Пётр!.. Более некому. А тот – ни свет, ни заря да на Макаровский рынок пошустрее, покуда соседи только собираются. Продаст по-быстрому и назад спешит. Идёт, да здоровается со всеми, кланяется… да ещё и поможет на радостях какой-нибудь старушке.

Глядишь, к обеду у него уже и монетка лишняя, и закуска. И опять гуляет…

Бывало, соберутся мужики, да отметелят его, как следует. Один раз лошадь пропала. Как всегда, подумали на Петра, да поддали ему хорошенько. Оказалось, не причём он вовсе. Частенько побитым ходил, но зла ни на кого не держал, потому и к нему народ относился со снисхождением. «А, Петро… Да ну его!» – лишь махали рукой. Ругались, но прощали…

Пётр же – слова плохого никому не скажет, прямо зла не сделает… Разве что в огород залезть… Какой-то беззлобный он был, беззащитный даже: набедокурит, а потом – ходит, голову понурив, да с виной на лице… Ходит, глаза прячет: чует ⎯ виноват. И заглаживает: то на огороде у кого работает, то калитку чинит кому, али сарайку… Когда ⎯ заставят, когда обратятся за помощью, а когда и сам напросится.

Правда, делал всё – абы как. Давать ему стоящую работу, всё равно, что ребёнку поручить важное дело… Так и Пётр: либо не доделает, либо сделает так, что неделю простоит его творение, да и развалится. Но – без злого умысла… Просто так получалось у него всё; вроде и желал, как лучше, и даже верил искренне, что делает добротнее иных мастеровитых в деревне.

А вот что-нибудь нехитрое завсегда с радостью делал и частенько сам помощь предлагал. Бывало, сидит у дороги да ждёт, кому помочь. Несёт какая-нибудь старушка ношу тяжёлую, он и возьмётся подсобить… Навалит на себя мешки, сумы, корзины… Тащит, пыхтит, а сам довольный… Разговаривает о том о сём… Всегда – весёлый, доброжелательный… Никогда не унывал. Грех на такого обижаться.

А просить чего взамен стеснялся всегда: коли сами дадут – хорошо, а нет – и ладно… Развернётся и идёт обратно. «Эй, Петро, погоди! – часто кричали ему вслед, – иди, я тебе что-то дам…» То еды, а то и денежку подадут.

А когда ему есть нечего, или на хмельное денег нет, он возьмёт да и залезет к кому-нибудь в сарай или огород.

Бабка Клушка больше всех от него страдала. Как-то залез к ней в сарай, все яйца с насестов собрал, да на рынок понёс. Там его уж многие знали, потому хитрюга старался приезжим побыстренькому за полцены продать или поменять на что. Старуха кинется, а яиц и нет. «Ах ты ж!.. Опять Пётр! Вот ведь бестия окаянная!»

Первым делом – к нему. Пригрозила Клушка, что старосте пожалуется: «Он на тебя управу-то быстренько найдёт!» Так тот сразу: «Давай-ка тебе, баба Клуша, что-нибудь починю: вон у тебя оградка сломана, да ставня висит набекрень… Мужика-то нету – исправить некому». Сделает всё – отработает, одним словом… и туда же.

«Попросил бы – сама б дала, – разводила руками Клушка, – чего же ты втихую норовишь всё?!» – «Да не умею я, баб Клунь, просить, – мялся и краснел Пётр, точно ребёнок, – стесняюсь… стыдно мне…» – «Ох уж, Петро… – причитала та, – залезть – не стесняется, а просить – стесняется!… Вот ведь с чудинкой-то людина! Да ну тебя!» – махала рукой… и прощала. Зато знала – коли надо чего – Петро не откажет. Только бы что попроще: яму вырыть, али мешок тяжёлый донести…

Такой вот был наш Пётр, – развела руками Фрося и с грустью вздохнула.

*

– Хм… – Эрн озадаченно почесал затылок.

– Вот-вот, – засмеялся Мо, почувствовав его смятение.

Он как раз исправил одну из прорех и тщательно перебирал разложенную воином сеть.

– Вот и я тогда сидел на лавке да затылок чесал, глядя на Фросю. Но слушай далее.

Мо с улыбкой погладил свою бороду и продолжил:

Исцеляющая могила

– Как похоронили нашего Петра, – продолжила Фрося, – прошло время – может полгода, может год. Как-то женщина из деревни пришла на могилку мужа. Фёклой её звали. У неё ноги болели, да так, что с трудом до кладбища добралась.

А могилка мужа её, Федота, похороненного раньше, оказалась неподалёку от Петра. Пришла Фёкла, присела возле суженого и давай разговаривать с ним. Вспомнила что-то из былого, всплакнула, под конец достала из лукошка крынку медовухи, развернула узелок с едой, чтоб родную душу помянуть. Выпила, поставила чарку и мужу на могилку, а по пути назад вдруг и задержалась у могилки Петра, недавно погребённого. «Эх, покойся с миром, Петро», – пожелала она ему, проходя мимо. И тут пред нею возник образ его, – весёлый, беззаботный, бесшабашный, робкий, стеснительный… И уж не таким плохим увиделся он ей. «Хм… а ведь, пожалуй, было в душе его что-то особенное…»

Вспомнила, как он пару раз залазил к ней в огород, а потом работал на нём, чтоб вину искупить. Фёкла с удивлением почувствовала: а ведь и вовсе нет у неё зла на него. А потом перед ней длинной чередой пронеслись образы тяжёлой жизни её: вспомнила вдруг, как была маленькой и жила с родителями… свою молодость с мужем… детей своих, родившихся позже… Вспомнила, как им было хорошо вместе… И вдруг Фёкла так растрогалась, комок подкатил к её горлу… и расплакалась сердешная вдруг, да так, как давно уж и не плакала.

Скажи-ка на милость! – делилась мне Фёкла, – пришла к мужу, а сижу над могилой Петра и плачу, аки не в себе – плачу о своём…

Проплакавшись, будто очнулась: «Ой, Пётр, – чего это я на твоём плече расквасилась-то?! Ну Петро-о-о… ну хорош! Ладно, ступай-ступай, Петро! Довольно! – так она всегда ему говорила в былые времена. – Ступай отседа! Не надоедай!.. Э-э-х… земля тебе пухом…»

Собрала вещи, ещё раз попрощалась с Федотом ⎯ да теперь уж и с Петром – и поковыляла домой. Идёт, а в ногах облегчение будто. «Вот чудно-то! – думает про себя, – который год еле хожу, а тут вдруг легше стало… Что за диво такое?..»

Пришла домой, но никому не призналась в том, что пережила – скажут ещё: «Умом тронулась, баба».

Лишь спустя пару дней поделилась о том сестре, что в гости к ней наведалась. «Не поверишь, – говорит, – на кладбище была – к мужу ходила – да по случаю у могилки Петра задержалась… Поплакала рядом с ним… Сама не смыслю, чего это со мной? Вспомнила детство своё, жизнь мою, да как Петра по огородам гоняла… Ох уж, как проплакалась – сама удивилась!

И, боженька соврать не даст – ноги мои отпустило, словно хворь ушла куда! Вот уже третьего дня, как я там была, а ноги не болят, даже не гудят, как прежде… И ночью всё это время спала спокойно… Прям диво какое-то!..»

Ну, поохали, поудивлялись… Другим рассказали… На том и закончилось.

Потом пришёл Илья – приятель Петра и сосед его. Они частенько пили вместе. Пришёл на могилки родителей – помянуть, да поухаживать. А те – тоже недалече от Петра. Илья страдал недержанием: всё в кусты бегал, чтоб не заметил никто, и так болезно всё было… Хворь та не давала ему покоя: ходил по разным бабкам да лекарям, но те ничем помочь не могли. Травки, что травница Марфа дала – всё  без толку… А он с тех пор, как родителей похоронил, совсем один жил: ни жены, ни детей, – только соседи, да скотина, что всегда под боком вертится…

И вот посидел он с родителями, пожалился на жизнь свою одинокую: «Чую, скоро и я к вам приду, родные мои», – заключил в конце, да побрёл домой, голову понурив. А, проходя по узкой тропинке меж могил, нет-нет, да и остановится: то у одной, то у другой… Все – деревенские, многих он знавал прежде. Так и добрёл до Петра.

«Ну что, Петро?!. – он словно забылся на миг, да обратился к приятелю, будто к живому – то ли медовуха в голову ударила, то ли тяжесть воспоминаний о последнем их застолье аккурат перед смертью соседа покоя не давала. – Всё хорошо, дружище?! – Всё хорошо!» – По-дружески положил руку на скромный деревянный крест, будто пред ним сам Петро, да облокотился малость…

Эх, как любили они вечерами выпить да поговорить друг с другом по душам. А бывало – у костра, под звёздами… Жизнь-то непутёвая, а мечты – большие и добрые!.. «Эх… Петро, Петро!.. Как тебя не хватает, мил человек! Вроде и непутёвый, а душа добрая…»

Сам не знал с чего вдруг, но – присел Илья возле могилки Петра и пошли у него воспоминания чередой – с самого начала их дружбы да по нынешний день… Вспомнил, как незадолго до смерти Петра они втроём с ещё одним деревенским просидели допоздна. Выпили всё хмельное, что было.

– Надо ещё где-то взять… – озаботился Илья, махая пустой чаркой. – Вот только где?

– Я знаю, где есть, – тут же вызвался Пётр, – у бабки Клушки в сарайке. Я сам видел там полные ендовы, когда на днях полки ей справлял. Пойдём со мной! – он вскочил с лавки, его глаза, немало захмелевшие, загорелись вдруг озорным огоньком, как у мальчишки, жаждущего в чужой огрод забраться.