Сыновья Борея

Беспощадная история галопом мчится в будущее,

стуча золотыми подковами по черепам дураков.

Глава 1. ПОСОЛ

В размытом дождём конском навозе, пятна которого тут и там желтели на черноте проезжей части улицы. Будто обрадовавшись свежему воздуху и весёлому солнышку, загорланили петухи во дворах.

Заворковали голуби, а вот уже подали свой голос и собаки, до того прятавшиеся от хлёсткого ливня под телегами во дворах галичан. Наконец послышался и говор людей, тоже отсиживавшихся во время грозы под навесами или в избах. Первая парокон К середине ХIII века население Руси оказалось в сложнейшем положении. Великая смута охватила все города и княжества, как на севере, так и на юге, а причиной тому стали не только внутренние противоречия, раздоры между русскими князьями, но грабительские набеги монгольских отрядов с одной стороны и экспансия Запада, крестовые походы, с другой.

Русь, вполне закономерно, очутилась между молотом и наковальней, причём в качестве молота выступали крестоносцы и папа Иннокентий IV, а наковальней были княжеские междоусобицы и Орда. Русичам, как этносу, грозило исчезновение, а потому надо было делать тяжелейший выбор.

Население, особенно в крупных городах Северо-Западной Руси, разделилось на два, враждующих меж собой, лагеря. Одни, «молодшие», тяготели к Западу, так как были связаны с ним торговыми и некоторыми культурными отношениями, другие же, «лутчие», считали, и не без основания, Орду своим союзником. Ко всему этому надо ещё добавить полную раздробленность и постоянные междоусобия в русской земле, а потому других союзников кроме Орды и быть в то время не могло.

Всё европейское рыцарство, подталкиваемое папой Иннокентием IV и германским королём Фридрихом Вторым, устремилось на Восток. К тому же в ХIII веке, в Европе, было огромное количество добровольцев, кнехтов, мечтавших за деньги и право на землю найти применение своим силам – вот эти наёмники на постоянной основе и подпитывали войска крестоносцев.

Поражение немцев на Чудском озере 5 апреля 1242 года на какое-то время отсрочило их наступление на Восток, которое было лейтмотивом немецкой политики с 1202 по 1941 год. Выиграв два сражения, на Неве и Чудском озере, князь Александр Невский не решил политических задач. Страшное поражение крестоносцев в 1214 году от деда Александра, князя Мстислава Удалого, и победа его внука, князя Александра, на Чудском озере не ликвидировало возможности немецкого наступления, сил у рыцарей было гораздо больше, чем у новгородцев, а ещё ведь были литовцы, шведы и датчане, которые тоже зарились на богатые новгородские земли.

Города-крепости Рига, Кёнигсберг, Ревель служили удобными плацдармами для наступающего с Запада европейского рыцарства. Натиск западного суперэтноса на Русь был, по-прежнему, угрожающе реален. В городах Пскове, Копорье, Новгороде, Твери и даже в Торжке сидели папские миссионеры, которые склоняли боярскую верхушку и многих купцов, к католицизму. Например, в Новгороде был монах Григорий Римлянин, а в ставке ордынского хана плёл паутину заговоров, вёл «тихую работу», агент римского папы Плано Карпини.

Западники, «молодшие», наивно полагали, что с помощью крестоносцев Русь избавится от ордынской зависимости. Но папа и германские короли вовсе не собирались губить цвет своего рыцарства в противостоянии с монголами. Европа ещё не забыла победоносных рейдов монгольских полководцев Джебэ и Субутая, Мунке-хана по своим землям и хотела руками русских задавить Орду.

Новое поколение русских людей, ровесников Александра Невского, быстро осознало масштабы опасности, грозящей Руси с Запада и потребность в сильном союзнике. При жуткой раздробленности Руси в то время, остановить крестоносцев было совершенно невозможно. Обрести сильного союзника Руси помогли логика событий и гений Александра Невского.

После смерти великого хана Угэдэя в 1242 году положение победителя народов хана Батыя стало не просто шатким, а, можно сказать, гибельным, он сам нуждался в союзнике. И ведь он его нашёл в лице русского князя Александра.

Несмотря на то, что отец Александра, Ярослав Всеволодович, был отравлен в Карокоруме ханшей Туракиной, сын всё-таки приехал в Орду. Наверняка отравлению князя Ярослава поспособствовал папский агент Плано Карпини, ведь князь Ярослав противостоял крестоносцам. Но в большей степени гибели князя послужил донос новгородского боярина Фёдора Яруновича, о, якобы, тайных сношениях Ярослава с папой Иннокентием IV.

Исходя из интересов русского общества и православной церкви, князь Александр переступил через себя. В Орде он побратался с сыном Батыя Сартаком, который тяготел к христианству. Такое дружественное поведение князя, в общем-то, и повлияло на создание союзнических отношений между Ордой и Русью. По договору с Ордой Русь платила дань, но получила право на военную помощь ордынцев в борьбе с крестоносцами. Надо учесть то, что Русь вовсе не была оккупирована монгольскими войсками, в русских городах не стояли ордынские гарнизоны, и монголы не навязывали русичам какого-то иного поведения, идеологии, или своих верований.

Коли, уж своих войск для отпора крестоносцам было недостаточно, то лучше уж платить за военную помощь ордынцам – так рассудил прозорливый русский князь. Невзирая на противодействие прозападной партии, «золотых поясов», которая была довольно многочисленной, Александр, по сути, создал силу, остановившую экспансию Запада на Русь.

Мало того, с помощью этой силы и арбитража Золотой Орды, князь прекратил междоусобные войны и распри. Теперь все спорные вопросы решались мирным путём в Орде. И в этом Александру помог преемник хана Батыя, Берке-хан и киевский, а позже владимирский, митрополит Кирилл. К тому же князь Александр заключил впоследствии договор о взаимной военной помощи и с литовским князем Миндовгом.

Опираясь на союз с Батыем, а позже на союз с ханом Берке, Александр Ярославич Невский не только остановил движение немцев, датчан, шведов на Русь, но и надолго подорвал самую его возможность…

*****

Короткий, в неделю, промежуток между весной и наступавшим летом люди на Руси называли пролетием. Этот языческий праздник тайно отмечали только девушки и молодые женщины. После короткого, но бурного первого в этом году ливня в Галиче, на какое-то время установилась тишина. Так обычно бывает после шумной грозы. Сизо-свинцовая туча с грозой и молниями ушла на восток. На синем, чистом, будто умытом, небе вновь засияло жаркое солнышко, и сразу от мокрого дерева городских тротуаров, от многочисленных луж поднялся парок.

Тесовые, а где и черепичные крыши домов, после смытой обильным дождём пыли, заблестели, отражая своей влажной поверхностью мощный поток солнечных лучей. В этих весёлых лучах бриллиантами засверкали мириады капель воды в листьях кустов сирени, барбариса, рябин и берёзок, растущих возле домов и дворов горожан. Мелкими огоньками заискрились мохнатые лапы почти чёрных елей, кое-где растущих вдоль улицы.

Первыми, кто нарушил послегрозовую тишину, были вездесущие воробьи, драчливо кинувшиеся делить зёрнышки овса ная бричка, управляемая нетерпеливым возчиком, прогромыхала по улице мимо великокняжеского двухэтажного дома.

Князь Даниил, стоявший возле открытого оконца, отрешённо наблюдал, как по огромному княжескому подворью засуетились в повседневных делах люди. Хозяйство большое: одних конюшен на двести лошадей, да коровник, свинарник, овчарня, да амбары, клуни, баня, солодовня и кожевня, а ещё казарма для охранной сотни с обязательной кузней, да дом для прислуги, уж не говоря о гусях и курах, которым тоже место и уход нужны.

Князь, вдохнув свежего воздуха, отошёл к массивному столу в глубине гостевой светлицы, и, сев в большое дубовое кресло, задумался, скорее, ушёл в воспоминания….

Со дня на день в Галич должен приехать новгородский посланник, что скажет князь ему? Поведает, как разгромил его дружину монгольский полководец Бурундай, как повелел снести все крепостные башни и стены в городах Галиции и Волыни, как пришлось унижаться пред Батыем в Сарае? Правда его, христианина и самого сильного на юго-западе князя, Батый не стал подвергать языческому проходу очищения между двух костров. Но пить кумыс и вино из грязных чашек, брататься и обещать платить ежегодную дань всё-таки принудил. Правда дань эту никто толком на первых порах посчитать не мог, и князь Даниил какую-то часть её себе присваивал. Надо ж было как-то укреплять дружину, да мало ли прорех в большом хозяйстве княжества, которое охватила смута с приходом ещё одного ворога, монголов. Но вот понаехали ордынские счетоводы, и давай всё пересчитывать, да брать добро в ханскую казну, а свой карман, как известно, ближе….

В светлицу вошёл постаревший Гринько, советник и правая рука князя. Ссутулившийся, поседевший, но всё ещё могучий, хотя уже прошло тридцать лет со дня позорной для русичей битвы при Калке, в которой он, ещё молодым парнем, участвовал вместе с князем Даниилом. За советником вошли двое слуг с подносами, поклонились князю, сноровисто расставили на столе стоялые меды, греческое вино, и холодные закуски. Гринько, коротко поклонившись, сообщил:

– Прибыл посланник князя Александра! Умывается с дороги! Егда звать?

Даниил встрепенулся, поднял голову, приосанился:

– А вот сей час и зови, Гринько!

– Мне посля остаться, аль нет? Яко повелишь, княже?

– Да, пожалуй, остаться! – быстро решил князь. – Секретов тайных у меня нету, а ты всё ж советник.

Гринько согласно кивнул головой, вышел и вскоре вернулся с таким же могучим верзилой, как и сам. Одет посланник был в длинную белую рубаху до колен, подпоясан широким военным ремнём, с которого свешивался старинный меч в потёртых ножнах. Чёрные с проседью волосы на голове посланника достигали широких плеч, на ногах мягкие, красного цвета, сапожки. Вошедший низко поклонился князю, поздоровался приветливо:

– Здрав буди, Даниил Романович, на многия годы!

Даниил радушным жестом пригласил за стол. Без какой-либо официальщины, по-домашнему, гость уселся на широкую лавку слева от князя. Советник Гринько устроился напротив справа. Молча выпили мёду, закусили. Даниил заговорил первым:

– А ты всё такой же, Корнеич! Токмо погрузнел малость, а брада черна ещё. Был ты у меня ещё до Батыева нашествия, а тому прошли немалые уже года. Лет пятнадцать, аль все двадцать, тому, не соврать бы. Меч у тебя я гляжу якой-то древний, давно такими-то уж не машутся.

– Тако ещё от прадедов достался! – ответил посланник. – Я ево на сотню нонешних-то не променяю! Хоша и дорого стоят ноне мечи, а энтот всех дороже.

Князь согласно кивнул головой и продолжил:

Яко там племянничек-то мой? С мунгалами, якобы, дружбу завёл, штоб им не дна, не покрышки! Слухи таки дошли до нас. Давай, сказывай, Корнеич, да без утайки. Мы ведь с тобой давние знакомцы.

Родий, вытерев усы лежавшим на столе рушником, степенно заговорил:

– Тако чево слухи, Даниил Романович? Дружиться с чёртом лысым будешь, не токмо с мунгалами, коли, тевтонцы жмут с западного окоёма, с порубежья наскакивают литовцы, а свои, «молодшие», хуже рыцарей, тово и гляди, нож в спину воткнут и не поморщатся. Кругом враги, не ведаешь с якого боку нападут. А мунгалы дани требуют, тако уж пущай за деньги наши, послужат воински, нам же. Всё польза земле русской. Рази не тако, княже?

Даниил молча выслушал, согласно головой кивнул, но всё-таки возразил:

– Мунгалы многажды горя принесли на русску землю! Забыть неможно, Корнеич. Пепел предков и родни не даст. Об том тоже помнить надо.

– А выбирать не приходится, Даниил Романович! – тут же ответил посланник. – Свои-то сами меж собой передрались, никово ить не сберёшь для отпора недругу, хоша крестоносцам, хоша мунгалам. У рыцарей, наймитами за деньги, есть еси европейски кнехты, а у нас пущай мунгалы воюют с имя – всё дань не зря платить, коли свово войска доброва собрать не могём.

Князь криво усмехнулся:

– Не шибко-то оне ратоборствуют с тевтонцами, яко я погляжу, бошки свои берегут от меча рыцарскова, зато русска голова для них, што кочан капусты. Ну, да ладно, Корнеич! А ко мне-то с чем приехал, Родя? Не в гости же, в баньке попариться, в даль таку? Чево племянник-от, Сашка, велел передать?

Посланник быстро глянул на Гринько, встал с лавки, выпрямился во весь свой немалый рост, и, глядя прямо в глаза князю Даниилу, твёрдым голосом официально заявил:

– Тако князь мой, Александр Ярославович, по прозванью Невский, здравствовать тебе повелел, да помочи просит, дабы ты с юга по тевтонцам вдарил в Перунов день!

Даниил сжал кисти рук, лежавшие на столе, в кулаки, короткая борода его вздёрнулась. По глазам его непонятно было, обрадовался он такому известию, или рассердился. Но заговорил ровно, спокойно и как-то издалека:

– Та-ак! Значит в день первоверховных, святых апостолов Петра и Павла. Я аще до того, яко меня Бурундай побил, большой грех на свою душу принял, Корнеич: всех болоховских князей, хоша они и древнее Рюриковичей, всё их поганое семя, брат, подчистую изничтожил, а народец ихний разогнал по всем весям, и земли ихни за себя взял. Всё! Нету боле энтих самостийников! Теперича тыл у меня вроде яко в спокое, но дело тута совсем в другом, витязь ты мой дорогой!

Даниил прожёг взглядом посланника, речь свою продолжил:

– Внемли, Корнеич! Парень ты башковитый. Сам посуди, вроде бы тыл свой я обезопасил, и могу теперя дальни походы свершать, единомышленники-то найдутся. А получается, что и нет! Кажному ведь в душу не заглянешь! Уйдёшь, куды ни то, а тута черти принесут венгров, аль поляков по зову боярских оборотней, а то и те ж мунгалы притащатся свои порядки учинять. Ни на кого положиться нельзя, надёжи у меня, парень, нету. У иного, глядишь, всево вдоволь, рази токмо птичьева молока нету, а ему всё мало кажется. Не внемлет он, што родина, ОТЕЧЕСТВО ПРЕВЫШЕ ВСЕГО. Коли людям, народу твоему благо, то и тебе добро! Верно, баю, Корнеич?

– Согласен с тобой, княже! – воскликнул посланник.

– Тута ведь усё перепуталось, Родион! – князь горестно махнул рукой. – Ты давно здеся не был, многова не ведаешь! После тово, яко жена моя, Анна, дочь князя Мстислава Удалова, отдала Богу свою душеньку, женилси я на племяннице Миндовга. Ты не помысли чево инова, Корнеич, но мне союзник был надобен – вот великова князя Литвы, соседа свово, я и выбрал, а и выбирать было не из кого. Сын народилси, Шварном в угоду литовке назвал, а сыновья мои старшие, Лев с Андреем, энтова Шварна, сына молодшего, не возлюбили. Ну, да для меня важно стало, что литовцы перестали на моих землях безобразничать, народ грабить, да убивать без разбору. А тута ишо король венгерский Бела IV вкупе с польским королём Болеславом Стыдливым на меня войной пошли. Их поддержали галицки бояре, перевёртыши те ещё и предатель веры православной, митрополит киевский Иосиф. Но, зато меня поддержал Миндовг и враг польскова короля, герцог Конрад Мазовецкий. Сошлись мы под городом Ярославом и бились с крайней жестокостью. Я победил, да токмо от дружины моей осталось всево ничего. А тута от Батыя посол прибыл, – кричит: «Сдай Галич!» Пришлось к Батыю ехать на поклон. Ладно, хоть ордынский хан не стал меня позорить, да унижать. Меж костров языческих я христианин не проходил, кумысом он меня не поил, хотя пришлось пригубить, вином угощал, братом называл. Куды деватьси, сил нету, пришлось покориться.

– Про ту битву, под городом Ярославом, мы наслышаны, княже Даниил Романович! – заметил Родий. – А дальше што?

– Тако што? – продолжил Даниил. – Венгерский король монгольскова нашествия напугалси, скорей со мной мир заключил, свою дочь за моево сына Льва выдал. Я в силу вошёл, киевскова митрополита сместил, да свово печатника Кирилла на митрополичье место и протолкнул. Всё бы хорошо, да энта насильна дружба с Ордой мне боком вышла, Родион!

– Энто пошто? – удивился посланник.

– А по то! – уныло сообщил князь. – За то, што я стал вассалом Орды, монголы потребовали с меня дань, прислали баскаков в города, стали народ переписывать. Кругом смута, шатанья в народе. Я было баскаков выгнал, надеясь на помочь венгров, тако папа Иннокентий потребовал союза с Западом. Мы с братом, князем Василько, было согласились, тако Батый прислал за то Куремсу с войском меня вразумлять. Куремсу я побил и прогнал, тако Орда двинула противу меня Бурундая, полководца вельми хитрова и в ратном деле зело опытнова, да и сила у ево превосходила мою многажды. Тот меня побил, да и заявил, што аще я друг Орде, то должон вместе с монголами идти на Литву. Куды деватьси, Корнеич, – пошёл. Литву мы перемесили, и я вместо северного союзника приобрёл себе врага в лице князя Миндовга. Теперя вот сижу тута, яко сыч в ночи, связан по рукам и ногам: с запада венгры и поляки угрожают, с севера литовцы, яко волки зубами щёлкают, а с востока Орда плетью размахивает. Печатник Кирилл, коего я стараньем своим протолкнул в митрополиты, из Киева сбежал во Владимир, под крыло племянника Сашки. А потому он сбежал, што в католичество ево толкали бояре киевски. Совсем худо, брат! Обложили меня со всех сторон, и не ведаю я ныне, куды мне и приткнутьси-то!

В светлице повисла напряжённая тишина, только голуби за окном продолжали своё немолчное воркование.

– Друг мой, боярин Добрян, погиб, Киев-град, матерь городов русских, защищая от войска Батыева. – мрачно продолжил Даниил. – Таковых единомышленников, аще Добрян, мало у меня осталось. Иноземцу што? Пришёл незваный, земли захватил, народ пограбил, а обопрётся-то на кого в чужих краях? Ясно дело! На тех, кто дабы добро своё наворованное сохранить на любое предательство способны. Для перевёртыша такова, оборотня гадкого, Отечество, Народ, суть слова пустые. Личная выгода для него превыше всего.

– Небось, Корнеич, – заметил князь, – егда проезжал мимо, сам зрел очами своима: башни, стены городов моих порушены по воле Батыя. Оборонять грады наши неможно. Заходи любой вор, грабь, насилуй беззащитный народ, а свои же бояре, да кто посильней, в ком совести отродясь не бывало, ещё иноземцу и помогут, заветы Христа вечныя запамятовав.

– Вот тако! – помолчав, добавил князь. – А ты в поход на тевтонца призываешь. Я за порог, а в мой дом – вор! Потом ведь, Корнеич, чрез литовски земли надо пройтить, а великий князь Миндовг спросит: «Куды прёшься?» Што я ему скажу? Он ведь теперича католик, немцам союзен, а я, получается, им всем союзен. Яко быть? Знай, Родион Корнеич! Я теперь король Галиции и Волыни, понеже корону королевскую, золотую, из рук папы Иннокентия принял. Да токмо толку-то? Мыслил, союзники войсками помогут противу Орды. Куды тамо! Оне плюют на меня – сам, мол, отбивайся. Вот таки, брат, дела у меня! Внемлю, што и у племянника Александра такожде, худо дела-то обстоят, хоша и бьёт он и литовцев, и тевтонцев. Уж не взыщите, братья, но с места не тронусь. Неможно мне!

После таких слов галицкого князя наступила ещё более тягостная тишина, и как-то странно было слышать за оконцем терема княжеского голубиное нежное воркование, чириканье драчливых воробьёв, а ещё слышно было гусиное, задумчивое гоготание с подворья, будто договаривались они меж собой о каком-то своём походе, неведомом человеку.

Даниил о чём-то задумался. Гринько медленно жевал холодную гусиную ногу, и на его невозмутимом лице ничего не читалось. Посланник понял, что подмоги от дяди, Даниила Романовича, его князю не дождаться. Тем не менее, бодро заговорил:

– Да мы с князем Александром особо-то и не имели надёжу, што помогу дашь, Даниил Романыч. Положение у тебя аховое, тяжкое, ведаем о том, понимание имеем. Ну, да ладно! Я вечерком в баньке у тебя попарюсь, да и айда! Утречком уж отбуду!

– Чево торопишьси-то, Родя? – как-то извиняюще пробурчал князь. – Погости хоша день-другой, с семьёй новой познакомлю, на охоту, на кабанов вот сходим….

Понимал князь Даниил, что не то говорит посланнику, неудобно как-то ему стало, тяжело на душе. Хотелось, ой как хотелось помочь племяннику, душа разрывалась, а вот руки связаны.

– Премного благодарствуй, Даниил Романович, – говорил, между тем, посланник, – но дела, сам внемли, не ждут! К Миндовгу еду, на север!

– Не сговоришься ты с им, Корнеич! – уныло бросил князь. – Он сам глядит ково бы пограбить. Вот и меня грабил, и смолян, и полочан, – добавил, глянув на посланника, князь.

– Кто ведает, Даниил Романыч! – философски заметил посланник. – человеце, княже, усегда загадка – про то старцы святые бают....

– А понеже скажу тебе, Родион, – продолжил Даниил, – што литовский князь не шибко католиков-то жалует, хоша и сам католик. Егда я, по указу папы Иннокентия с юга, а поляки с тевтонцами с запада и севера на ево земли пошли, тако Миндовг в одночасье католиком содеялси, и папа сразу приказал нам остановиться. Миндовг же королевску корону получил из рук Иннокентия. Про то ведомо нам. Хоша народу в ево землях вельми много православнова, византийску веру народ исповедует, и на том стоит…. Ну, есмь, конешно и католики, боярски роды, сам ведаешь….

Князь пристально взглянул на посланника, заговорил опять как-то издалека:

– Отвори уши, Родя! Ты якой дорогой-путём ко мне добиралси?

– Тако чрез Полесье, – последовал ответ. – Чрез Припять, а посля вдоль Горыни на Каменец, а дале на Звенигород и Галич.

– Да ведь тамо, в Полесье, у Припяти, непроходимы леса, болота? – удивлённо выпучил глаза князь. – Яко не побоялси-то?

– Тако чево бояться-то? – ровно ответил посланник. – Я воин!

– Да я не про то! – князь насторожённо посмотрел на Родия. – В тех местах гибельных, говорят, нечистой силы видимо-невидимо! Про то все ведают!

– Тхе! Да у меня меч заговорённый! – усмехнулся Родий. – Энто ж всем мечам меч!

– Хм, – князь поёжился. – Я бы даже с дружиной в те леса не сунулси, а ты ведаешь, што я во всяких страшных сечах, на волосок от смерти, пребывал. Тебе-то уж я лишний раз глаголить о том не буду! Сроду никово не боялси, а вот от нечистой силы, ей Бо, не ведаю спасу. Уж дюже тамо чертей, да леших с ведьмами много! Ох, отчаянный ты, Родя! Ну, да видать Бог тебя хранит. Слава Христу!

Помолчав сколько-то, князь, вдруг, спросил, совсем не о том, о чём думал посланник:

– А поведай ка ты мне, Корнеич, вот што! Яко там, у вас, в Нове-городе славном, поживает мой старый знакомец, варяг Юлла? Да и жив ли викинг боевитой, конунг, воин зело опытной? У меня ведь в дружине служил, региментом варяжским командовал.

– А чево ему подеетси, Даниил Романыч? – поторопился с ответом посланник. – Постарел, конешно, но дружину пестует. У яво в дружине теперя окромя своих викингов ещё сотня пруссов. Оне, энти пруссы, тевтонцев на зды ненавидят, понеже в прошлом германский герцог Альбрехт Медведь всё их племя разогнал, женщин их с детя малями убил, земли ихни захватил. Што им целоваться с тевтонцами? Да оне токмо и рвутся в бой, дабы поквитаться с крестоносцами.

– Так, так! – князь побарабанил костяшками пальцев по столу, задумчиво глядя в оконце. Наконец на что-то решился, заговорил, повернувшись к посланнику, жёстко:

– Вот што, Корнеич! Не гоже мне тебя голяком отпускать! Ведай, друже мой, лутчего союзника, нежели племяш мой, Сашка, мне не сыскать! Надёжный он и бескорыстный человечище! Видать, он под стать моему тестю, великому князю Мстиславу Мстиславичу Удалому, а он дед его родной по матери, не забывай об том. Егда мы с тестем, князем Мстиславом, в пух и прах, здесь вот под Галичем, в 1220 – м году разгромили венгерские войска маршала Фили, Сашка, племяш мой, ещё токмо народилси, да видать дух мужеской ему уже тогда передалси. Тесть мой, князь Мстислав Удалой, всё мечтал Русь объединить по примеру предка нашего, князя Мономаха, да видать не судьба. Меня к энтому же призывал, и я, по мере сил своих, стараюсь, да толку-то. Времена другие наступили, Корнеич! Скорей мунгалы объединят Русь под своим началом, нежели мы сами почуем, што надо бы вкупе жить, в согласии. А ведь, надо, Родя!?

Князь ухватил бороду в руку, дважды, слегка сжав её, прогладил вниз, деловито сообщил:

– Самому мне в поход противу тевтонцев неможно, Родя, я уж тебе об энтом баял, аще недруги мои тута же донесут королю германскому Фридриху, да папе Иннокентию. Но, – помолчав, князь сакраментально заявил, – а вот отряд половцев, что у меня в запасе имеетси, я Сашке, племяшу моему, дам!

В глазах Гринько промелькнуло явное одобрение.

– Отряд энтот – продолжил князь – от великой немилости Бату-хана, в глухомани, в Теребовле, скрывается, в вотчине моево тестя, понеже посля ево кончины, ко мне перешла. Половцы энти, с тыщёнку их будет, там овёс сеют, сено косят, да коней с овечками пасут. От безысходности и отчаянья энти половцы к чёрту на рога полезут. Зато тевтонцы, яко проведают о них, аще того боле узрят, тако напугаютси, по то, што примут их за ордынцев, аще оне, половцы энти, обличьем своим на их зело похожи. Ну, а аще узрят тевтонцы рожи азиатски, тако и побегут. А командиром у энтих половцев Джуха, парень боевитый, из сарагуров буди…

– Я их поведу! – Гринько встал во весь свой громадный рост. – Дозволь, княже?

– Ин, ладно! – согласился князь, вставая. – Веди половцев на подмогу племяшу моему, Гринько! Даниил широко и троекратно перекрестился на икону Спаса, что стояла на полочке-божнице в красном углу, торжественно добавив. – Да поможет ему Христос!

*****

Глава 2. ПРАЗДНИК «ЧЕСТНОЙ СЕМИК»

Дороги на обширной территории Руси чаще всего тянутся вдоль рек, иногда, в нужных местах, пересекая их. Возле реки всегда легче проложить дорогу через мелкие заросли ивняка и верболозы. Большой лес редко подступает к самому берегу, скорей всего из-за половодья весной, так как семена деревьев уносятся бурной вешней водой.

Кроме того, дорога возле реки удобна тем, что путнику не надо искать воду, чтобы умыться, напиться, коня напоить, искупаться в жару, обед или ужин приготовить, наконец. Потому часто вдоль дорог чернеют костровища, путники устраивают вдоль обочин свои уртоны для ночёвок, отдыха и приготовления простецкой походной пищи..

Возле одного из бесчисленных поворотов, где дорога нырнула в реку, чтобы вынырнуть на другом берегу, Родий остановил тысячный, конный отряд половцев. Подъехавшему Гринько Родий приказал:

– Всё! Переходите реку в энтом месте, дале дорога пойдёт прямиком на Туров, а тамо чрез Припять двигайтесь на Смоленск и Полоцк. В том месте вас встретит новгородский сотник Зуб.

– А ты-то яко, Родя? – озаботился Гринько.

– А што я? – Родий беззаботно махнул плетью. – Я поеду прямиком, мой путь вдвое короче будет. Перейду Припять, а тамо уже и Литва недалече.

– Неужто попрёшьси чрез энту глухомань, брат? – Гринько ткнул пальцем в сторону тёмной громады леса впереди.

– А чего? Не впервой чрез леса пробираться, Гриня!

– Ей Бо, я бы не посмел! – озабоченно произнёс Гринько. – Туды не токмо люди, ведмеди-то не суютси, боятси! Шибко дики места, парень, дорог нету, сплошь леса, буреломы, болота, заколодело всё округ…

– А чево бояться-то? – усмехнулся Родий.

– Яко чево? Нечистой силы, парень! Вурдалаков, китоврасов, леших, ведьмаков всяких! Да мало ли!

– Ништо, Гриня! Бог не выдаст!

– Ну и отчаянный ты, паря! В одиночку, к чёрту лысому на рога?! Видать, ты не от мира сего. Храни тебя Господь!

Повернувшись к отряду, Гринько крикнул:

– Эй, Джуха! Давай, двигай чрез реку в энтом месте! Здеся бродно, а на той стороне разбивайте уртон, да заваривайте кашу! А ты, Родя, ежли што, тута нас отыщешь. Раньше утра всё одно не двинемси…

– Ждать меня не надо, Гриня! – с этими словами Родий подал старому воину туго набитый кожаный мешочек.

– Што энто? – спросил тот, принимая дар.

– Деньга, Гриня, деньга! От моево князя! Внемли, брат! Дале двигайтесь тихо, скрытно, без лишнева шуму, в города не заходить, баранов для пропитанья покупайте в деревеньках. Уши навострите, да буркалами-то зыркайте по сторонам. Не ровён час, обнаружат вас раньше времени, донесут, кому не надо бы. У моево князя, Александра Ярославича Невского, недругов полно. Да што я тебе толкую? Ты и тако ведаешь, яко вести себя воину в ратном походе, скрытно надо. Всё! Встретимся в Изборске….

*****

Дорога, по которой отъехал Родий и дорогой-то назвать трудно. Лето уже началось, а по ней, судя по всему, так никто и не удосужился проехать. Колёсная колея давно уж заросла ползучим осотом, средь которого весело желтели головки одуванчиков. Молодые, светло-зелёные ещё, метёлки чемерицы хлестали по коленным бабкам коня, который, недовольно фыркая, усиленно отмахивался своим хвостом от надоедливых дорожных мух, облюбовавших его круп.

Вскоре поле с шаровидными кустами верболозы сменилось редколесьем из осинника, худосочных рябин и молодых берёзок, среди которых то тут, то там, медно-охристыми колоннами высились сосны, подпиравшие своими кронами-капителями бирюзовое, уже вечернее, небо. Хотя, как заметил Родий, солнышко было ещё высоко над горизонтом, где колючей чёрной гребёнкой виднелся недалёкий лес. Река давно уже ушла вправо, а малозаметная, заросшая травой, дорога явно вела в какую-то глушь, о которой его предупреждали князь Даниил и опытный по жизни Гринько.

И впрямь, вскоре Родий оказался в величественном царстве многовековой громады леса, который наверняка видел ещё Соловья-разбойника и древнего богатыря Илью Муромца, проезжавшего три века назад здесь на своём Бурушке.

Подобные леса наш современник не увидит уже никогда по известным причинам. Здесь же Родия со всех сторон обступили такие лесные гиганты, что даже он, видевший разные непроходимые леса, с теми ещё буреломами, почувствовал себя здесь каким-то муравьём.

Извечный сожитель такого леса – тяжёлый сумрак, и уже он навевает на путника тревожное ощущение затерянности, одиночества, какого-то инородного тела, случайно попавшего сюда, и уже кажется, что мрачная лесная среда обязательно поглотит, растворит того, кто неосторожно сунется в эти дебри, обиталище чего-то потустороннего.

Родий медленно ехал среди тесно стоящих сосен в три обхвата толщиной, которые уже не имели, как в предлесье, медно-охристой окраски стволов, а были покрыты сизым лишайником и уходили куда-то в недосягаемую высоту. Глухая тишина давила на уши, ничего живого не виделось вокруг, даже мухи пропали, и сам прелый влажный воздух казался застоявшимся, мёртвым.

Лужи гниющей, покрытой плесенью воды, часто встречались на пути, подпитываясь маленькими тёмными ручейками, в которых чёрная вода медленно текла и была похожа больше на дёготь. Дорога исчезла, как будто её и не было, как будто её тихо и тайно поглотили лесные духи. Невиданные папоротники, в рост человека, раскрылатили свои бледно-зелёные перистые листья. Ноги коня тонули в массе полусгнивших веток, когда-то нападавших сверху. Вместе с хвойными иголками, высохшими побегами и мхом лесная подстилка, под копытами коня, ощущалась мягким, вязким ковром.

Какими-то хуторами и ведьмиными кругами встречались сине-белесые грибы, источавшие тяжёлый трупный запах. Обросшие зеленью, серыми лишайниками и какими-то волосами полусгнившие пни, слабо флуоресцировали в темноте лесного подшёрстка и выглядели словно лешие, да скорей всего они ими и являлись. Иногда в звенящей тишине этого сказочного леса внезапно раздавались жуткие крики и хохот не то сов, не то демонов. Насквозь пропитанные водой длинные бурые пряди странных растений, словно растрёпанные космы ведьм, увешивали высохшие от времени нижние ветви деревьев. Серый туман клубился вокруг толстенных комлей елей, одетых в мохнатую шубу из мокрого мха, воздух был тяжёлый, плотный как затхлая вода в застойной болотине.

В этом страшном лесу ничего не было видно дальше двух саженей, и даже птицы боялись селиться в нём. Обычно такое место, откуда нет выхода, и есть самое любимое обиталище нечистой силы, запретное для людей, зверья и птиц. Да где там, – вездесущие комары и те исчезли, будто их съел кто-то ещё в зародыше, да в такой первозданной дикости и комары-то не заводятся.

По тому, как сгустился мрак, Родий понял, что наступил вечер, а он всё ещё пробирался по этому заповедному лесу, которому, казалось, нет конца. Родий остановил коня, какая-то растерянность овладела опытным в походах воином. Он решительно не знал, в какую сторону ехать и конь его тоже не чуял куда двигаться.

Среди мощных древесных стволов промелькнуло, вдруг, что-то белое. Родий насторожился, в голове у него приказно прошелестел какой-то голос: «Вперёд, только вперёд!» Родий хотел, было уже тронуть коня, но, внезапно, путь преградила фигура девушки в белом сарафане. Молнией сверкнула дикая краса. У Родия промелькнула мысль: почему рыжие, почти огненные, волосы на голове девушки не покрыты привычной косынкой, да и белых сарафанов не бывает. Однако с напряжением в голосе спросил:

– Ты што тута, в глухомани энтой делаешь, красавица?

– Грибы сбираю, витязь! – весело прозвучал мелодичный голос девушки.

Родий удивился, какие могут быть грибы в этом гиблом месте и где, обязательная в таком случае, корзинка у девушки. Машинально задал простой вопрос:

– Укажи, милая, яко выбраться-то отсюдова? Куды путь держать мне? Заблудился я похоже.

Девушка звонко и весело рассмеялась, кокетливо поиграла огромными глазами, в которых, вдруг вспыхнул плотоядный огонь. Смех и странная весёлость её казались вполне естественными, но совсем уж не вязались с мрачным окружением дикого леса, полной тишиной и вечерним временем. И вовсе уж идиотским показалась игривость возгласа девушки, возникшей из ниоткуда:

– А ты догони меня, милый витязь, тогда укажу!

У Родия глаза полезли на лоб от такого дичайшего желания прекрасной незнакомки в совершенно неподходящем месте. Что за шутки? Какие могут быть догонялки? И опять какой-то голос прошелестел в глубине его сознания: «Не разговаривай! Езжай вперёд!» Родий, подчиняясь голосу, тронул коня. Тот было заартачился, но Родий звонко огрел его плетью, и он пошёл прямо на девушку. Миг и девушка оказалась уже сзади, прокричав вслед:

– Счастье твоё, милый витязь, что с тобой меч Агрика, Луч света! Вынь его!

Родий послушно вынул меч из ножен – ближайшие стволы деревьев осветились каким-то неземным светом, а впереди сразу замаячила какая-то тропинка, протоптанная неизвестно кем. Может лешими и китоврасами, а может святыми старцами, жаждущими уединения от мира людей. Сзади раздался, совершенно не вязавшийся с дикой обстановкой, весёлый и задорный, звонкий, девичий хохот, перешедший, вдруг, в жуткий, волчий вой, сопровождавшийся протяжными криками сов или демонов…

Сколько ехал через чащобу Родий, неизвестно, но только где-то впереди он услышал далёкий лай одинокой собаки, и возблагодарил Бога, поняв, что там должно быть человеческое жильё. И впрямь, через минуту другую, он выехал на опушку леса. Пред Родием открылось поле с рожью и овсом. На взгорочке, на фоне разлившейся по зелёному небу вечерней малиновой зари, почти чёрными силуэтами маячило до десятка покосившихся изб. Деревеньку окружал низкий, в сажень, тын из вертикально вкопанных в землю брёвен.

Было ещё достаточно светло, когда Родий въехал через открытые ворота городьбы на деревенскую улицу. На улице было необычно пусто, только на завалинке одной из изб сидел белобородый старик благообразной внешности. При виде появившегося всадника, старик встал, поклонился, рукой повёл в сторону двора, сказав:

– Буди, здрав, князь! Заводи коня в стойло, гостем будешь!

Родий послушно коня во двор завёл, и, разнуздав, дал ему напиться из стоявшей рядом с кормушкой кадки. Конь, попив воды, тут же принялся хрумкать свежескошенную траву из кормушки, благодарно посматривая фиолетовым глазом на своего хозяина.

Родий вышел на улицу, и первым делом спросил старика, по-прежнему сидевшего на завалинке:

– А пошто, отче, ты назвал меня князем?

– Тако, видно же, что ты витязь, – заговорил старик, – або ты на коне, стал быть, князь, аще кметь, а, коли, кметь, ратным ремеслом владеешь, то князь – энто всё едино.

Перекрестившись, и, устало присев рядом, Родий спросил:

– Веруешь ли в Господа нашего, Иисуса Христа, отче?

Старик, тоже перекрестился, ответил прямо:

– Верую, сынок! И не перестаю благодарить Христа за ученье Ево. Токмо я один здеся таков пребываю. Остатние жители, а их пять десятков душ, – язычники, да всё грозят мне грешному, што предадут тело моё Огню, сыну великого Сварога. Токмо тело моё – оковы души, и мне ево не жаль, понеже грехи мира сего сбирает, а всё ж не посмеют люди надругаться над моим грешным телом, ибо нахожусь я за щитом Господа. А ты, сынок, яким побытом сюды прибыл? В нашу обитель ведь токмо один путь – из Пинска-града, вдоль реки, да и то три дни надоть добиратьси на доброй телеге по колдобинам нашим, да болотинам.

– Тако я ж чрез лес прошёл, отче! Напрямки! – несколько удивлённо ответил Родий. – Иной дороги не ведаю. В Литву вот пробираюсь.

– Да ты што, князь! – опешил старик, испуганно уставившись на Родия. – Яко смог, яко посмел, сынок!? Чрез энтот лес даже ведмеди не шастают, боятся его лесные жители.

– А я вот проник! – невозмутимо заметил Родий. – Чего уж там.

Старик даже как-то торжественно поднялся, низко, в пояс, поклонился воину, как-то даже робко заговорил:

– Прости, княже. Видать заговорённый ты, аль Христос тебя провёл чрез энтот, чёртов лес. Никто ещё из энтого леса живой не выходил, то всем ведомо.

– Тако ведь от шляха на Туров, по ту сторону, дорога в лес энтот ведёт, токмо замуравлена шибко, отче, – заметил Родий.

– Хе-е, милай! – начал размеренно пояснять старик, – Ту чёртову путя лешие проложили, путника им, вишь ли, привораживать как-то надо. Вот ты им, проклятым, и попалси, токмо кто-то шибко за тебя молилси. То добрый знак! Видать Христос о нас сирых заботу имат. – Помолчав, добавил, – а у нас ить, сынок, Честной семик идёт. Вот уж третий день. Вон внучки мои, што в избе сей час дрыхнут, утречком, егда мать-Заря ланиты своея покрасит, девки очнутся ото сна, Кикиморой навеянного, да, не сполоснув очей своих, побегут скореича берёзкам верхушки заплетать. Я уж им не единожды выговаривал: «Господу нашему несносно занятье сие». Токмо по молоди их, не внемлют оне слову прародителя свово. Ну, да пущай балуют, Господь милостив, всё одно, со временем, вобьёт в бошонки их истину. Ты айда, князюшко, покуда ишо светло, пирогом рыбным угощу, да кваском на бруснике-ягоде настоянном, да почивать пора. Устал ведь небось?

– Благодарствуй, отче! – откликнулся Родий. – Токмо пирога не надоть, а вот кваском твоим побалуюсь, да в избу не пойду, а вон на сеновале улягусь.

– Ан тоже верно, кметюшко, свежий дух лутче избяного. Давай, гости у нас, сколь душа просит.

– Нет, отче! Завтрева отбуду! В Литву пробираюсь, ко князю Миндовгу. Волю князя своево, Александра Ярославича Невского, сполнить мне край надо. Недосуг мне, отче, гостевать тут, ты уж не обессудь!

– А чево же со стороны Волыни-то едешь? – удивился старик.

– Тако у князя Даниила Романовича Галицкого по делам был!

– Ну, ин ладно, кметюшко, – согласился старик. – Айда кваску испей, да ложись спать, утро вечера мудреней…

*****

Великолепное, свеже-умытое утро следующего дня пробудило Родия воркованием горлиц и протяжным сладостным пением, где-то за околицей, девичьего хора, воздававшего хвалу наступающему лету. Родий, заслушавшись, уставивился в открытый зев сеновала на порозовевшее и такое чистое небо, отметил про себя, что наступило «пролетье», когда весна с летом встречается, и начинают колоситься хлеба. В это время девушки и молодые, вдовые женщины празднуют Семик. Праздник языческий, но красивый. Чествуют и славят цветущую землю, покрывшуюся пышной растительностью, не утратившей ещё весенней свежести. В основном берёза являлась символом расцветшей природы, её ни с чем не сравнимой красоты.

– Мы ведь, князюшко, из племени дреговичей, – раздался, вдруг, рядом скрипучий голос.

Родий, даже вздрогнул, не ожидая, что кто-то окажется рядом. Повернув голову, он увидел, что возле него лежал, закинув руки за седую шевелюру, вчерашний старик и непонятно было, спал ли он. Тот же продолжал свою неспешную речь:

– А люди, хоша бы в том же Пинске, прозывают нас Белыми Росами. Може оно и тако, понеже белобрысые мы от роду. Ты, княже, поспи ишо, коню твоему я корму задал, овёс у меня зело добрый, а путь твой дальний и долгий. А то тако айда ко мне в избу, поснидай пирога-то рыбнова. Девки мои, да и иные тож, вон за околицей собрались спозарань, хороводятси, песни горланят язычески. Ну, да пущай поют, Бог с ними.

Родий возьми, да и расскажи старику о вчерашней встрече в диком лесу с девушкой в белом, о странном её желании поиграть в догонялки.

– Э-э-э, княже, – тревожно проблеял старик, – то смерть по лесу разгуливала. Бог тебя уберёг, не дал в догонялки поиграть. Зело страшен лес тот, понеже и не ходим туды.

Родий приподнялся с пахучего сена, драгоценный меч его лежал рядом. Старику пояснил:

– Може и Бог уберёг, отче! Да токмо вот энтот меч наша родовая реликвия, от прадедов моих мне достался. По преданию энтот меч касался тела Христа, а понеже он меня и хранит.

Старик от такого известия поднялся на колени, трижды перекрестился и поцеловал древнее оружие, вернее ножны, в которых был меч. Посмотрев на Родия увлажнившимися глазами, коротко произнёс:

– Храни тебя Христос, сынок! То поистине дорогая реликвия, коли, тела Христа коснулся.

Пока Родий натягивал на ноги свои сапоги, старик предупредил:

– Ты уж, сынок, не сказывай никому об энтом мече. Люди, известно дело, воры. Не все, конечно, но ведь могут умыкнуть оружье сие святое.

– Не умыкнут, отче! – уверенно заявил Родий, отряхиваясь от сенной трухи. – Аще меч энтот знает токмо одного хозяина – род мой! По преданью, оружие сие вручил моему далёкому предку, тоже Родию, тако и меня кличут ныне, сам Каструк, дух гор Кавказа.

– Да-а-а, чудны дела твои, Господи! – произнёс старик. – А мы тута живём на отшибе и ничегошеньки не ведаем. Болота, леса округ непролазные. У нас и ворогов-то николи не бывало, и поборы хлебны, с нас никто не берёт, понеже добраться сюды, в глухомань энту, не могут, да и нечистой силы боятси. Вот и проживаем в спокое, нужды не имаем, слава Христу. Айда, князюшко, в избу!

– Ты погодь, отче! – Родий спрыгнул с сеновала во двор. – Я пройдусь малость, ноги разомну.

Старик тоже спустился, но по лесенке, и, увидев валявшееся на дворе колесо, проворчал:

– Эх, девки мои вскочили спозарань, да убегли, а прибраться тако им недосуг!

С этими словами старик колесо поднял и повесил его на крюк, торчавший из стены амбара. Повернувшись к Родию, он заметил, что тот с изумлением смотрит на ту стену. Оттуда, вдруг, донёсся скрипучий голос:

– Сыми меня с крюка-то, милок!

Старик взглянул туда, где повесил колесо, там вместо колеса висела ветхая старушонка. Крюк держал её за шиворот какой-то серой, словно дорожная пыль, хламиды. Старик, перекрестившись, снял невесомую старушонку с крюка. Та, подобрав с земли палку, медленно, не оборачиваясь, ушла со двора. Хозяин опять проворчал:

– Таскаютси тута всяки! Энто нежить, князюшко. Ты не гляди, у нас тута всяки чуда творятси, понеже язычников полно.

Родий, тоже перекрестившись, смолчал и вышел со двора, не зная, что и сказать. Вообще-то он привык ко всяким необычностям, понимая, что в мире творится много чего необъяснимого…

В берёзовой роще, в конце деревенской улицы, куда вышел Родий, местные девушки отмечали «Пролетье». Праздник этот сугубо женский, даже девичий, – парням принимать участие в нём не полагалось. Родий это знал, потому близко к девичьему хороводу не подходил, спрятался за сосной, решил просто понаблюдать, вспомнить юность. Он знал, что на этот красивый праздник девушки обязательно украшают крестьянские дома берёзовыми ветками, зеленью, полевыми цветами. Семик обычно длится неделю.

В первые дни праздника девушки шли в рощу «завивать» берёзки. Там они связывали ветвями макушки молодых берёзок попарно между собой, под песни ходили под их зелёными сводами. На одной из берёз завивали тонкие ветки в венки и, по обычаю, «кумились» – то-есть, по очереди целовались через венки, давая друг другу клятву в дружбе и верности.

Как раз этот момент и увидел Родий. Тут же девушки маленьким топориком срубили берёзку с двумя вершинками. Вершинки быстро связали венком – образовалась «головка». Две ветви по бокам отогнули в стороны – получились «руки». Затем они надели на берёзку рубашку из отбеленного льна, юбку, фартучек, а на «головку» повязали платочек. Остальные веточки украсили лентами, красными бусиками, ромашками, одуванчиками, полевыми гвоздиками. С песнями девушки пошли на улицу деревни, неся разодетую берёзку-куклу. Там они будут заходить в каждый дом, а потом, на закате, отнесут берёзку обратно в рощу.

Родий этот древний обычай видел ранее в других местах, а потому знал, что завтра девушки пойдут «развивать» берёзки. По заплетённым на берёзках венкам гадали о своей судьбе: если завитый девушкой венок оказывался засохшим, то это предвещало ей скорое замужество, зелёный же венок означал, что она останется ещё на год в невестах. Под грустные песни девушки оплакают ряженую берёзку, с неё снимут украшения, наряды и утопят в речке.

Христианство, усилиями лучших проповедников, десять веков внедрялось в славянские души, но наряду с христианскими праздниками и постами жили, и до сих пор живут, языческие обычаи, потому что были древнее и шли от природы.

Родий, какое-то время понаблюдав за красивым и странным обрядом, проникся определённой долей уважения к языческому, чисто девичьему празднику проводов весны и встрече лета. Душу его наполнило умиротворение и с этим ощущением он, вернувшись на подворье старика, оседлал коня. Старик молча сунул в перемётную суму холодный рыбный пирог и берестяной туес с брусничным квасом. Родий раскланялся с хозяином, вскочил на коня и тронулся в путь. Он уже не видел как старик крестит его в спину, но затылком чувствовал это напутствие. Выехав на малозаметную, заросшую травой дорогу, которая, петляя вокруг болот, вела в сторону Пинска, Родий быстро помчался налегке и уже через три часа оказался возле города, где и свернул на шлях, ведущий к северу, в Литву…

*****

Глава 3. МИНДОВГ, ЛИТВА, ГЕДЕМИН

Когда Родий прибыл в Новогрудку, резиденцию великого князя Литовской Руси, уже наступил вечер. Заходящее солнце освещало только верхушки мрачных сосен и елей, подступавших к городку с востока. На улице пахло свежим конским и коровьим навозом, парным молоком, какой-то овечьей шерстью и дымом от очагов. Из под ног коня Родия с недовольным гагаканьем уворачивались возвращавшиеся домой стайки гусей.

Охрана замка пропустила Родия на великокняжеское подворье, увидев на его голове шапку с алой лентой, означавшей, что он высокий гость, посланник Господина Великого Новгорода. Одно только удивило литовских стражей: почему посланник без положенной свиты, но промолчали, времена наступили смутные, странные, иной раз и не поймёшь, как поступить.

Спешившись, Родий повёл свою лошадь на конюшню, которая, в отличие от княжеского деревянного терема и других служб на дворе, была построена из дикого камня и вмещала до двух сотен строевых коней. Сторожевые псы, с телёнка величиной, подбежав, было рыкнули, но тут же и замолчали при виде подошедшего к Родию парня, который назвался старшим конюхом.

На парне был коричневый до колен армяк из козьей шерсти, поверх него кольчужная безрукавка, с широкого пояса свешивался внушительный скрамасакс в ножнах, украшенных серебром. Белокурые волосы на его голове волнистыми прядями свешивались до плеч, на ногах простые, из хорошей кожи, но без каблуков, постолы. Чистое юношеское лицо его украшал небольшой шрам на левой щеке, явно от стрелы, попавшей в него на излёте. Заговорил парень на вполне понятном для Родия славянском наречии:

– Пошли со мной, витязь! Вижу, что ты с Нова-города. Сей час напоим твоего конягу, зададим ему корму. У меня в шорной переночуешь, князю я доложу, а уж когда он тебя примет, то его дело. Может, завтра, а, может, и через три дня.

– Дело-то у меня срочное! – сообщил Родий. – Ты уж доложи, паря!

Поставив коня в стойло, конюх повёл Родия в конец длинной конюшни, где, открыв дверь, радушным жестом пригласил вечернего гостя внутрь довольно большого помещения. В полутёмной комнате царил застоявшийся запах кож и конского пота. Родий, скинув синий с красной каймой плащ посланника и содрав с себя кольчугу, шагнул к низкой кадке возле двери. Конюх полил ему на руки тёплой воды из ковшика, и, пока Родий споласкивал лицо, сообщил:

– Покормлю тебя, да и сам перекушу, чем Велес снабдил. Кой-чего тебе обскажу о наших делах и порядках. Потом уж князю доложу о твоём прибытии. Примет он тебя сразу, аль утром, а, може, я уж тебе сказывал, чрез день-два, – энто уж его забота.

Умывшись и утеревшись поданым рушником, Родий шагнул к столу, возле которого стояла широкая скамья. На столе, в плетёнках из лозы, лежали куски варёной конины, жаренные бараньи рёбрышки, обсыпанные дольками чеснока, коврига хлеба и вместительная баклага с мёдом. Возле неё стояли берестяные кружки.

В единственное, зарешёченное железными полосами, узкое оконце проникал свет вечерней зари, слабо освещая пространство комнаты. В одном углу стоял широкий топчан, застеленный медвежьими шкурами. В другом углу, неряшливой кучей были навалены сёдла, уздечки, мотки ремней – всё это видимо требовало ремонта. Две продольные стены были сплошь увешаны различным оружием: круглыми щитами, разнокалиберными секирами и кольчугами. На крюках висели шеломы, наколенники и бутурлуки.

Конюх, в сгустившихся сумерках, занавесил оконце козьей шкурой, зажёг толстую церковную свечу и поставил её на стол, из чего Родий сделал вывод, что этот конюх не так прост, как кажется. Живёт видно богато и явно язычник, коли дорогие свечи, жжёт не в храме, а в конюшне. Тот же, наливая из баклаги пахучий мёд в кружки, непринуждённо спросил:

– Тебя яко кличут-то, посол?

– Родий я! Воевода князя Александра! – откликнулся тот.

– А я Гедемин! Князь Миндовг говорил мне, отроку ещё, аще я есмь побочный сын князя Довмонта. Може и тако, да мне всё едино. А ты давай пей мёд-от с устатку, да закусывай, гость новгородской.

Выпили мёду, закусили. Гедемин, на правах хозяина, посчитал своей обязанностью ввести в курс событий местной жизни посланника Великого Новгорода:

– Мой благодетель, князь Миндовг, заменил мне отца, Родион, а егда я подрос, стал вьюношем, сделал меня старшим конюхом. Должность энта при дворе великого князя немалая. На мне всё обеспеченье дружинное, конское, висит, окромя оружья, – энтим занимается старший оруженосец князя. У него мастера ковального дела, деньги для закупа железа. А моё дело – уход за конями, овёс. Сам ведаешь, сена накосить, хоша бы на тыщу лошадок. Само собой – кожи, сёдла, ременная упряжь. Шорниками, конюхами, я заведую.

Помолчали, пригубили мёда:

– Внемли, брат Родион! – продолжил Гедемин, пожевав варёной конины. – Главно, чтобы кони были в ратном порядке! Вот я и стараюсь. Вон скоро сенокос, все мои конюхи пойдут траву косить. Месяц энтот мы, литвины, прозываем травостоем, а соседи полочане, – изоком. Да в разных местах по-своему сенокосный месяц прозывают….

– А князь мой, – без всякого перехода продолжил конюх, – в дни энти, тяжкие, на перепутье оказался. Егда набег мунгальской конницы Мункэ-хана отразил, разгромил ордынцев, ему многие литовские князья помогали. Да и яко не помогать, аще почти вся сила дружинная, ратная, в руках князя Миндовга была. Тому прошли немалые годы, я тово не зрел по-малолетству. А вот посля, многие князья от яво отвернулись, понеже Миндовг великим князем содеялся, всю власть в свои руки взял. Князья Довмонт, Тройнат, с семьями и роднёй, да и другие тож, позавидовали ему, нож за пазухой тайно держут, а веру Православну сменили на католическу, назло Миндовгу. Мой князь тоже ведь поначалу Православну, византийску, веру принял.

– А посля што? – монотонно рассказывал старший конюх. – Худо стало! Папские монахи припёрлись, тевтонцы понаехали. Моему князю веру пришлось сменить, ибо поляки, тевтонцы, да и князь галицкой Даниил на нево войной пошли. Дабы не быть побитому, да власть великого князя в Литве укрепить, пришлось моему благодетелю овцой католической прикинуться. Золотой короной тогда папа Иннокентий моего князя наградил за то, и тевтонцам с поляками на нево кидаться запретил. Теперя Миндовг есмь король всех литовских земель. Да лутче бы он энту корону не брал и в католики не крестился, потому что ещё больше завистников, врагов себе нажил. Оне теперя зубами-то скрежещут, да заговоры плетут. В Вильне, в Минске, в Несвиже, яко шершни, гнёзда поганые свои свили….

Родию, может от мёда, а может от спокойной, размеренной, журчащей, словно тихий лесной родник, речи парня, стало как-то тепло, умиротворённо. Не мог знать, не мог предвидеть наперёд посланник князя Александра, что именно род этого юноши через два десятилетия будет заправлять и распоряжаться всем Западом русской равнины, а то бы другими глазами смотрел на мальчишку. Это он, язычник Гедемин, жестоко отомстит убийце своего благодетеля Миндовга князю Тройнату. А ещё за убийство старшего сына Войшелка, двух младших сыновей Миндовга и его племянника поплатятся от руки Гедемина литовский князь Довмонт и князь Андрей, сын Даниила Галицкого. Это его внук, тоже Гедемин, расширит территорию Литовской Руси от Балтики до Чёрного моря, захватит Волынь, Киев и другие города вплоть до Курска и Калуги. И это он, Гедемин младший, станет родоначальником династии Гедеминовичей.

А сейчас старший конюх Миндовга, заботливо налив ещё мёду в кружки, задал, вдруг, высокому гостю из Великого Новгорода совсем неожиданный вопрос:

– У тебя семья-то есть, Родион?

Родий, очнувшись от своих дум, ответил:

– А? Да, Гедемин! Семья есть, сын десяти лет от роду.

– Один сын и всё? – удивился конюх.

– Ещё три дочки есть!

– А я вот ещё не женат! Дел много, недосуг всё, за девками ведь ухажи надобны, а где досуг-то возьмёшь, хоша по моим летам, тако пора бы. Ну, да отец не настаивает.

– А ты, Гедемин, яку веру исповедуешь? – поинтересовался Родий.

– Едино токмо древнюю веру отцов и дедов наших блюду, посол! – убеждённо заявил парень. – В силу великова Перкунаса уповаю, к Велесу доверие имею, штоб кони наши в бережении сохранялись, Сварожичу жертву приношу, Макоши, богине земли и воды поклоны бью. Ладно, Родион! Пойду до князя, а ты давай, отдыхай. Вон топчан-от!

Конюх вышел, притворив дверь. Родий встал, задумчиво прошёлся по шорной. Земляной пол скрадывал шаги. Не снимая сапог, улёгся на топчан, закинув руки за голову и устремив взгляд вверх. Крыша из мощных брёвен тёмным шатром уходила вверх. Усталость, после целого дня езды в седле, навалилась на посланника, и он не заметил, как уснул.

Неизвестно сколько удалось поспать Родию, только приснилось ему, будто стоит он в поле, а к нему через ромашковый луг от реки бежит, раскинув руки в стороны, его малолетний сын Ванятка. С налёта кидается Родию на грудь, крепко обхватывает за шею. Что-то бормочет отцу в ухо, показывает рукой в сторону реки, а оттуда летит на них большой чёрный ворон и злобно сверлит отца с сыном своими круглыми красными глазищами. То лихо на землю прадедов и отцов летит….

Родий очнулся, качнул головой, стряхивая сон. Свеча по-прежнему горела на столе. Возле топчана стоял некто в чёрном паллии, голову его прикрывал капюшон. Руки этот некто скрестил на груди, а из низко опущенного капюшона выглядывал только кончик носа и кусок бороды, а ещё из темноты капюшона поблескивали глаза, в упор разглядывавшие посланника Великого Новгорода. Внезапно фигура в чёрном прервала тишину, заговорила густым басом:

– Поспал малость, витязь! Очень хорошо! Ну, поднимайся, да сказывай без утайки зачем, от кого прибыл, сюды? Я есмь король Миндовг.

Конюх Гедемин поставил на стол ещё одну зажжённую свечу и тихо вышел, плотно притворив дверь. Король же, по-хозяйски присев на лавку, властным жестом указал поднявшемуся Родию на место по другую сторону стола.

Откинув капюшон паллия, Миндовг уставился на Родия, в седой шевелюре его блеснул массивный золотой обруч. Взгляд литовского владыки был колючим, проницающим, будто король хотел этим взглядом проткнуть и вывернуть посланника наизнанку.

–– Сказывай, зачем приехал? – повторил Миндовг. – Чужих ушей здесь нет.

Посланник с достоинством выпрямился, коротко представился:

–– Я посол Господина Великого Новгорода, король! Наречён Родием. Я есмь воевода князя, Александра Ярославича Невского!

–– Хм, – перебил король. – Нам ведомо, что у князя Александра, воеводами в дружине его, есмь Пётр Мандрыка и Пётр Бота, ратоборствовать с ними мне приходилось, а про тебя, парень, мы не слыхивали. Чем докажешь?

Родий подал Миндовгу великокняжескую куну с личной печатью князя Александра.

Король небрежно посмотрел на печать.

– Добро! Энто може и к лучшему, что о тебе никто у нас не ведает, – обронил король. – Говори, с чем послал тебя князь Александр!

– Мой князь, Александр Ярославич, послал меня с предложением ратного союза противу крестоносцев, король! – выложил напрямик Родий, наплевав на дипломатическую осторожность. – Тевтонцы зашли на земли Пскова и за два года тайно возвели укреплённый замок Армцвальд в верховьях реки Великой. Кстати помощь им всяко, – энто и люди, и кони, зело оказал твой же вассал, князь Тройнат, ограбив заодно ближние псковские сёла. Мой князь решил осадить сей замок, чинить тевтонцам разоренье и убыток, понеже строенье энто на псковской земле, что терпеть нам несносно. А посему, король, князь Александр просит наплевать на наши распри в прошлые времена, да поддержать полки новгородски ратно твоею дружиною, союза с тобой ищет.

Миндовг молчал, продолжая сверлить посланника своими глубоко посаженными глазами, которые от пламени свечей как-то колюче посверкивали под нависшим тяжёлым лбом. Наконец заговорил:

–– Вам что тамо, в Нове-граде, невдомёк? Я же теперя католик и немцам получается союзен, хоша договора письменного с ними у меня нету. Ведай посол: у меня здесь папских шпионов полно, каждый мой шаг тевтонцам ведом, а вы меня на свою сторону переманиваете.

Миндовг дважды хлопнул ладонями, и в дверях возник конюх.

– Слыхал, Гедемин! Князь новгородский Александр меня противу немцев кличет. Останься здесь!

– Мы ведаем, король, – заторопился Родий, – что в твоих землях много православного народу проживает. И народ твой измучен грабежами и поборами тевтонцев, да и сам ты ране крестился в Православной вере. Чего ж терпишь засилье крестоносцев?

Миндовг задумался, да и было отчего:

В своей бурной жизни он и так уже достаточно нагрешил. Это по его приказу были убиты два родных брата в борьбе за власть. Но с другой стороны, став единовластным хозяином боевой дружины и заняв княжеский стол в Новогрудке, он сумел отбить нападение монгольских полководцев Мункэ-хана. А, кроме того, он объединил в едином княжестве литовские племена ятвягов, жмуди и остатки пруссов.

Но, приняв крещение, сначала как православный, он, под давлением сложившихся обстоятельств, переменил византийскую веру на католическую. А это грех немалый. Тогда объединённые войска венгров, поляков и тевтонцев, да ещё и дружины Даниила Галицкого грозили раздавить Литву. К тому же принял из рук папы Иннокентия королевскую корону.

Опять же как посмотреть, так было нужно для создания и укрепления государственности, иначе литовцы стали бы рабами у тевтонских господ, хотя они и так уже ими были. Теперь вот новое испытание. Союзники нужны, хоть бы и против тех же тевтонцев, потому как орден, – это сила, и сила мощная. Но как бы ошибки не совершить при выборе союзника? Полоцкие князья слабы, а в Новгороде грызня идёт между западниками «молодшими» и «лутчими», приверженцами князя Александра, который взял себе в союзники Орду. Теперь вот Александр его, Миндовга, в союзники сватает. А как узнать, – кто этот посланник? Может он от «молодших», а прикидывается воеводой князя Александра. Времена наступили такие, что не знаешь на кого положиться, с какого боку удара ждать. Никому довериться нельзя. Все масляно улыбаются, а сами нож за пазухой держат. Думать надо, взвешивать….

– А не боится твой князь, – медленно заговорил Миндовг, – удара в спину от латгаллов, чухонцев и датчан со шведами, когда его полки увязнут в ратоборстве с тевтонами?

– Нет, не боится, король! – быстро ответил посланник.

– Хм, сам-то, – прощупывал король, – яко относишься к немцам?

– У рыцарей, – осторожно заметил Родий, – много наёмников, кнехтов, аще сбежались под крыло крестоносцев со всех земель франкских. Им, жаждущим денег и чужова добра, лишь бы пограбить неважно кого, а папа Иннокентий толкает энтих татей на наши земли, якобы, мы есмь еретики, Христа, видишь ли, не тако славим, вразумлять нас надобно. А народ наш испокон веку приобык к жертвенности и идёт на любые лишенья, но родные земли свои, веру Православну, византийску, не отдаст на поруганье никому.

– Раскололся ваш народ надвое, посол, яко чурка берёзовая! – возразил король. – Многие ваши люди на ордынцев обижены за грабежи их, и тевтонцы им любы. У меня ведь уши, Родион, и в Твери, и во Владимире, и в Нове-граде имеются.

– Ордынцы нашу, византийску веру, не притесняют, король, – поспешил заверить литовца Родий, – а тевтонцы силой оружья желают навязать нам католическу веру, да ведь и литовцев, народ твой, замордовали, нам сие тож ведомо.

– Да кто тебя самово-то ведает!? – подозрительно заговорил король. – Може, ты от лица «лутчих» предо мной тут распинаешься, а сам из «молодших», от «золотых поясов»? Може, наврал ты мне тута с три короба, а я должон верить тебе? Чем докажешь честь свою?

– Времена, король, – Родий прямо посмотрел в глаза Миндовгу, – наступили и впрямь тяжкие, токмо аще никому не верить, тако и жить незачем. Оружьем своим древним клянусь, што сказал тебе едино токмо правду!

Король посмотрел на меч посланника, синий камень в перекрестье рукояти, как-то странно подмигнул литовскому владыке и тот, вдруг, решился:

– Внемли слову моему, посланник! – заговорил литовец. – Ратной силой, воевода, помогать князю Александру мне неможно, связан я договором с тевтонцами, а вот препоны, – Миндовг в упор посмотрел на Родия, – чинить ему, князю твоему, я не буду. Пусть заходит на земли мои, громит тевтонцев, чинит им разоренье и убыток. Сделаю я вид, что знать ничего не знаю, ведать не ведаю, занят, мол, был другими делами. Когда, поведай мне, посол, князь Александр начнёт ратоборство с немцами?

Родий покрылся испариной, момент в разговоре наступил роковой. Сказать точное время нападения на противника – это подвергнуть дружину князя Александра огромному риску. И всё же посланник решился:

– На Перунов день! – был ответ Родия.

– Добро, Родион! Я к энтому дню, якобы, не ведая ни о чём, уеду на охоту к Мазовецким болотам, в леса тамошни. Кабанов тамо полно, да на волков облаву надо содеять, так что половину дружины с собой заберу. Места энти далёкие, ажник возле польских земель. Папские шпионы своими лживыми зенками узрят, яко я с шумом уеду с людьми своими из Новогрудки к болотам тем. Внял, парень?

Родий прижал ладонь правой руки к сердцу, сказав:

– Я всё в точности передам князю Александру Ярославичу!

Миндовг согласно кивнул головой, и, вдруг, поинтересовался:

– Я вот всё не могу внять, воевода? Ты посланник, человек высокова званья, почитай рука князя Александра, а прибыл ко мне без свиты, без охранной полусотни – это принижает твою миссию. Ты, яко заговорщик, прибыл тихо, незаметно, – то уже подозрительно, да ведь и опасно, понеже дороги стерегут тати, лихие люди. Те же тевтонцы могут повстречаться, что тогда? Яко один ты с ними ратоборствовать будешь? Ведь накинутся на тебя, яко волки!

Родий снисходительно усмехнулся, погладил ножны своего меча, ответил как-то беспечно:

– Будь в надёже, король! Мой меч меня ни разу не подвёл. Гляди сам!

Родий выдвинул из ножен лезвие меча всего на одну четверть его длины. Шорная мгновенно наполнилась каким-то лунным светом. Миндовг откинул голову, а Гедемин наоборот дёрнулся вперёд. Когда Родий задвинул меч обратно, в комнате стало даже как-то темно, хотя обе свечи горели полным пламенем.

– Стоит токмо обнажить мне его, – продолжил посланник, – и мои недоброжелатели с большой дороги, что сдуру вздумали покуситься на естество моё, завладеть конём и имуществом моим, тута же ослепнут и с воем разбегутся, в разны стороны, теряя портки свои и шапки, и оружье своё. А свита, да охрана – энто для меня токмо лишняя обуза. Корми их, да фураж для коней, да ночлег, да на кой мне вся энта канитель и забота. Я порученья князя мово завсегда исполняю в одиночку.

– Ладно, рыцарь! – Миндовг постарался не подать вида, что был весьма удивлён, если не ошарашен. – Коли уж ты такой неуязвимый, я спокоен за тебя. А поведай ка мне, – Миндовг сузил глаза, – тута, недалече от города, возле дороги, нашли вчера пятерых зарубленных – случаем не твоя работа? Ну, да мне наплевать, токмо один из покойников оказался кнехтом рыцаря Ульриха фон Штодэ, а барон будет искать, кто прикончил ево наймита. Его кнехты теперя все дороги из Новогрудки обшарят. Гляди не попадись, не то и меч твой тебе не подмога.

Миндовг немного помолчал и высказал вполне ожидаемое Родием напутствие:

– Ты вот что, рыцарь! У меня здесь в Новогрудке, да и в Вильно, и в Несвиже, я уже тебе об энтом говорил, много папских соглядатаев и лучше для нас обоих, и для дела важного, ежли ты так же незаметно, как прибыл, скроешься отсюда. Гедемин снабдит тебя и твоево коня едой в дорогу, да под утро и проводит за ворота города окольной дорогой. Вот возьми мою охранную куну, да паллий свой спрячь в дорожну суму. Эй, Гедемин!

– Слушаю, отец! – с готовностью отозвался сзади конюх.

– Дай нашему гостю плащ крестоносца! В нем его никто не задержит, и пытать куда, да зачем едет, не осмелится. Ты, воевода, по-германски разумеешь?

– Разумею и говорю, король! Юлла-варяг, воевода князя нашего, меня ещё отроком обучал германскому языку.

– А что, викинг сей, живой ещё?

– А чего ему подеетси? Старый конешно, но крепок ещё и телом, и духом.

Король со скамьи поднялся, сказал на прощание:

– Ну, гляди, парень! Будь осторожен, времена лихие. Передай мой поклон князю Александру, и да хранит тебя Господь….

Глава 4. ЗАМОК АРМЦВАЛЬД

В предутренних сумерках Гедемин, провожая Родия, напутствовал:

– Вот по той дорожке, хоша она и замуравлена, езжай Родион и будь в спокое. Поприща чрез два попадётся тебе дорога, аще по ней наши крестьяне жито возят на продажу. Дорога лесная, глухая, про неё мало кто ведает. То дорожка на Полоцк будет, полдня проедешь, а тамо и на север повернёшь, в свои края, до Изборска.

Погладив коня по холке, Гедемин добавил:

– Паллий германский не выкидывай, он тебе ишо нужон будет опосля. Перкунас тебе в помочь! Езжай, брат!

Отдохнувший и накормленный овсом, конь бодро понёс Родия на юго-восток. По левую руку, на востоке, ширилась зелёная полоса рассвета. Где-то на дереве протяжно каркнула ворона, ей откликнулась другая. Вскоре Родий выбрался на проезжий шлях, ведущий в сторону Полоцка, и конь без понукания поскакал галопом.

Через день, Родий, переночевав в попутной деревеньке, резко свернул на север, в направлении псковских земель. Места эти Родию уже были знакомы, и в Полоцк ему заезжать было совсем ни к чему. А вот разведать где этот тевтонский замок и подходы к нему, Родий посчитал для себя крайне необходимым.

Перебравшись через реку Полочу, и, заночевав в этот раз в лесу, Родий, через день, уже ехал по псковской земле. Здесь местность опять стала болотистой и, виляющая в разные стороны, дорога была местами залита грязной жижей. Речка Великая брала своё начало из здешних болот, и на следующее утро Родий, переночевав в жидком березняке, ехал уже вдоль хиленького ручья, который после победья превратился в добрую протоку, да и леса здесь уже пошли хвойные, сосновые боры с елями. Где-то в этих, малонаселённых краях должен был располагаться форпост тевтонцев. Только утром следующего дня, в большом лесном массиве, Родий обнаружил, наконец, замок.

Все замки раннего средневековья строились довольно просто: сначала возводилась башня-донжон, по большей части из дикого камня, а к ней пристраивался одно или двухэтажное здание, где проживал барон с семейством и челядью. К башне же, которая являлась доминантой замка, пристраивались стены периметра, окружавшие обширный двор с конюшнями, казармами, погребами и другими службами. В зависимости от материального состояния хозяина, замок мог быть внушительным или крошечным, но уж обязательно имел оборонное значение.

Замок Армцвальд, который обнаружил Родий, был сооружён наспех, тевтонцы явно торопились, но сразу было видно, что строили его не для хозяйственной деятельности. Из подлеска, где остановился Родий, видна была только башня и часть крыши дома с квадратной трубой. Из неё валил дым, видно что-то там варили. Башня из камня пятнадцати саженей (32 м.) в высоту, невысокая, но внушительная. Обычных стен, окружающих замок, тевтонцы возвести ещё не успели, но трёхсаженный забор-периметр (6,5 м.) из вертикально вкопанных брёвен охватывал большую территорию. Рва с водой из рядом протекавшей реки, что должен окружать всю эту городьбу, видимо, тоже выкопать не успели, хотя кое-какие земляные работы были всё-таки начаты.

Родий медленно, стараясь быть незамеченным, сделал полукруг по подлеску. Деревянные башенки для лучников возвышались над забором, их Родий насчитал с десяток, кроме тех, что располагались по бокам мощных, окованных железными полосами, двустворчатых ворот. Новгородский воевода понял, что такой периметр требовал не менее тысячи защитников, а то и более. Значит, подумал Родий, внутри должна быть казарма, амбары с продовольствием и фуражом, конюшня и другие службы, а, кроме того, должны быть подземелье и переходы. Лес вокруг замка был вырублен на расстояние до пятидесяти сажен (120 м.). Окружающее замок поле с густо торчащими пнями, заросшими травой, являлось естественным препятствием для нападающих, а, с наверняка разбросанными вокруг триболами, то и вовсе непроходимым.

– Ты чего тут высматриваешь, рыцарь? – раздался по-немецки неожиданный голос. Из ближних кустов вышли два пехотинца с копьями наперевес.

Родий, не растерявшись, ответил:

– Да вот еду в Псков по поручению короля Миндовга!

Кнехты недоверчиво покосились на белый плащ с красными крестами на спине и груди Родия. Один из них уже более дружелюбно заметил:

– Почему-то язык у тебя не похож на наш. Ты откуда родом?

– Из Бергена! – был короткий ответ.

– А-а-а, тогда понятно! Почему тут торчишь? Заходил бы!

– Да вот размышляю, друзья мои: то ли дальше ехать, то ли в гости к барону Ульриху напроситься. Дело у меня, ребята, срочное, королевское. Спешить надо, да конь вот голодный, покормить бы надо.

Кнехты, при упоминании имени хозяина замка, совсем успокоились, добродушно сказав:

– Ну, думай, да решай, а мы пошли с обходом. Пока, рыцарь!

*****

В большом мрачном зале первого этажа баронского дома, за грубым столом из пяти массивных широких плах, сидели два, немолодых уже, человека. Один, тощий и высокий с острым костистым лицом, барон Ульрих фон Штодэ принимал гостя, монаха, брата Лиона, представителя папы Иннокентия IV, такого же тощего, как и он сам, только ростом тот был меньше, да одет в чёрную сутану с тонзурой на голове.

Сидениями им служили обычные берёзовые чурбаки, накрытые медвежьими шкурами. Четыре узких окна пропускали в зал мало света, а потому по бокам входа в мрачное помещение горели два факела, дым от которых плавно уходил в окна без стёкол. На голых стенах из дикого пластинчатого камня, кроме различного оружия на двух потёртых временем персидских коврах, ничего лишнего не было.

На стене, за спинами хозяина и его гостя, висело большое распятье. Суровую обстановку зала не оживлял ковер или хотя бы вязаная рогожка на земляном, плотно утоптанном полу, что прямо указывало на отсутствие женщин в замке. Цитадель явно была наводнена только вооружёнными мужчинами. Да оно и понятно: какие тут могут быть женщины, коли, военные действия в этих местах, велись уже полсотни лет, то, затухая, то, разгораясь вновь, словно та печь у захудалого истопника, которому то дров не хватает, то расторопности, а то, может, и ума.

На столе, в деревянном блюде масляно отсвечивали коричневыми боками с пяток жареных кур, а в ивовой плетёнке чернела коврига чёрствого хлеба, больше похожая на речной голыш. Несколько объёмистых глиняных баклаг с пивом, да серебряный кувшин с вином дополняли нищую обстановку баронского стола. Пожалуй, только несколько расписных глиняных кружек оживляли этот сиротский стол. Хозяин, барон Ульрих, кисло поглядывая, на такую спартанскую еду извиняюще обращался к гостю:

– Ты уж прости, брат Лион, за скудную пищу, но мои оболтусы к обеду зажарят доброго кабана, тогда уж и разговеемся. В этих лесах диких свиней полно, а хлеб и другой провиант мне привозят из Вильно и даже кое-что из Кёнигсберга.

Тот, кого назвали Лионом, поправив монашескую сутану, успокоил хозяина:

– Не надо извинений, брат Ульрих. Что я не понимаю? Господь учит нас грешных воздержанию в пище и не только, а папа призывает нас, слуг Христовых, нести слово Божье заблудшим и погрязшим в ереси и язычестве, ибо сказано: «кто вникнет, тот возвысится и спасётся…». Правда сейчас не пост, а потому не грех и разговеться поросёнком. Ты лучше расскажи, брат, как складываются твои отношения с местным населением, с этими еретиками славянами?

Барон бросил свой нож, которым собирался зацепить из плетёнки одного из печёных куренков, на стол, и с раздражением высказался:

– А никак, брат Лион! Эти варвары понимают только один язык, – меча и кнута! Если бы не князь Александр, что сидит в Новгороде, на силу которого уповают эти еретики, я быстро принудил бы местных еретиков к покорности, и привёл бы в лоно истинной церкви….

Монаху нравилась спартанская обстановка в замке. Никаких излишеств, всё подчинено военной службе и солдатам здесь развлекаться негде и не с кем. Его, Лиона Мунца, направил сюда орден лдя работы с гарнизоном и местным населением. В сопровождении трёх солдат он приехал сюда накануне, поздно вечером и, кроме барона, ни с кем ещё не был знаком, а должность капеллана в гарнизоне обязывала знать всех. Разговор двух высоких персон в замке прервал один из стражников с воротной башни, без церемоний вошедший в зал:

– Барон! Прошу прощения, что прервал вашу трапезу, но у ворот остановился конный рыцарь. Он крестоносец и просит разрешения войти в замок.

– Кто таков? – грозно нахмурил брови хозяин.

– Назвался Харальдом Нарвиком из Бергена, барон! Говорит, что едет в Псков по поручению Миндовга….

– Хм, похоже, викинг! – барон недоумённо посмотрел на монаха. – На службе у литовского короля? Странно? Почему он не служит ордену, если одной с нами, брат Лион, веры?

Монах тупо уставился на хозяина, а тот, глянув на стражника, распорядился:

– Ну, зови уж его ко мне, Морис! Посмотрим, что за птица! Узнаем хотя бы какие-то новости.

Через некоторое время в зал вошёл человек. Барон и монах с любопытством уставились на статного молодца в белом плаще крестоносца. По всему видно было, что это воин, и далеко не простой, а битый и опытный.

Вошедший же в зал, увидев распятье на стене, с каким-то даже усердием начал креститься, а потом степенно поклонился этому распятью. И уж совсем непонятно было барону с монахом, то ли гость поклонился распятью, то ли сидящим за столом, но тот после поклонов чётко произнёс:

– Слава Господу нашему, Иисусу Христу, во веки веков!

У барона отлегло, а тонзура на голове монаха покрылась испариной. Оба перекрестились, ответив:

– Воистину слава, Христу, Господу нашему!

Барон радушным жестом пригласил вошедшего за стол, сказав:

– Садись, брат, да раздели с нами эту скромную трапезу во имя Христа! Обед ещё не скоро, а ты с дороги.

Родий, а это оказался именно он, не заставил себя ждать и спокойно уселся на свободный чурбак за столом. Ответил просто:

– Премного благодарен, Ульрих! Но у меня просьба: распорядись, чтобы накормили моего коня, путь у меня ещё довольно долгий, а запас овса давно закончился.

– Мы сами-то, Харальд, – криво усмехнувшись, неловко пошутил хозяин замка, – навроде тех лошадей, неободранный овёс едим, но желание гостя, – закон для любого хозяина!

Гость с лёгкой улыбкой поочерёдно и внимательно посмотрел на барона с монахом.

– Эй, кто там! – барон хлопнул в ладоши.

В зал вскочил слуга, с готовностью растворив уши:

– Скажи там, Иохим, чтобы задали корма коню нашего гостя, да проследи, за тем, чтобы исполнили немедля, а не то я прикажу Сильвестру, гарнизонному палачу вам все рёбра переломать!

Родий, между тем, без всякого стеснения, обглодал курёнка, запив его пивом, и не торопился выкладывать какие-либо новости. Барон же, дав гостю закусить, начал удовлетворять своё любопытство:

– Ты как попал-то сюда, Нарвик, в эту глухомань? И куда направляешь копыта своего коня?

Родий понял, что надо отвечать и ответить нужно тонко, чтобы Ульрих не заподозрил его в двойной игре.

– Видишь ли, барон, я у короля Миндовга недавно, всех тонкостей его политики ещё толком не знаю, но послал он меня в Псков, к боярину Яруновичу, для заключения торговых сделок по поставкам партии овса и тележной мази в Новогрудку. Но ты же, я думаю, догадываешься, что истинной целью короля есть выяснение силы партии «молодших», вождём которой является боярин Ярунович.

– Ты хорошо говоришь по-немецки, Харальд! – небрежно обронил хозяин замка и тут же сменил тон своего обращения к гостю, уставившись на того круглыми птичьими глазами. – А почему я тебе должен верить, Нарвик?

«Он своим длинным носом похож на ворона, – подумал Родий», но, молча вынув из кармана своих кожаных штанов лоскут, протянул его хозяину со словами:

– Я знаю, барон, что король Миндовг находится в союзных отношениях с Тевтонским и Ливонским орденами, и принял католичество. Вот куна короля Миндовга! Надеюсь, мой барон, личной печати литовского короля ты поверишь и перестанешь преследовать меня своими подозрениями.

Хозяин замка посмотрел на куну, глаза его потеплели, и он уже в дружелюбном тоне поинтересовался:

– А чего ты, Харальд, по этой дороге поехал? На Псков из Новогрудки есть дорога гораздо прямей?

– Так, какую указали в Полоцке, по той и поехал! – поторопился с ответом Родий.

– А зачем тебе Полоцк, это же дорожный крюк и немалый? – с определённой долей подозрения спросил барон, монах же, прикрыв глаза веками, перебирал чётки.

– Король Миндовг, барон, – пояснил Родий, – дал мне задание прощупать, насколько это возможно, настроение полоцких князей. А дорогу до Пскова, именно эту, указали мне в Полоцке.

– А и верно, Нарвик! – согласно кивнул головой барон. – Я ведь не зря оседлал эту дорогу, которая ведёт с юга, с полоцких земель, на север к Изборску и Пскову. Торговцы, везущие свой товар, платят мне пошлину – мешок пшеницы с пяти. И это, считаю, по-божески, а мог бы взять и половину.

– Половину нельзя, барон! – возразил Родий. – Иначе торговцы изберут окольный путь на север.

– Пожалуй, ты прав, Нарвик! – хозяин замка пристукнул кружкой по столу. – С этими варварами надо быть начеку. Хотя магистр Ордена, Роденштейн, толкает меня на более решительные действия против славянских еретиков. У меня здесь, в замке Армцвальд, полторы тысячи наёмников, но я жду хорошего подкрепления в десять тысяч воинов Ордена, чтобы возглавить поход на Псков, а потом и на Тверь. К тому же я надеюсь на помощь короля Миндовга, хотя не верю ему. Этот литовский владыка хитёр как лис; маслянно улыбается, а сам держит нож за пазухой. Я знаю, Нарвик, что князь Александр не посмеет ударить мне в спину, потому что дружина его малочисленна, а главное, что у него на ногах как гири висят эти самые «молодшие», так называемые «золотые пояса», ха-ха-ха….

Родий, снисходительно улыбнувшись, резонно заметил:

– Насколько мне известно, барон, князь Александр заключил союзный договор с Ордой, с ханом Батыем, по которому мунгалы обязаны помогать воинскими отрядами русским дружинам в случае военных действий с любым противником князя, а стало быть и Орды! С любым, барон!

– Это мне давно известно, Харальд! – пренебрежительно отмахнулся хозяин замка. – Знай, что полоцкие князья, да и тверские тож, такого договора с мунгалами не имеют, а, стало быть, я спокойно прогуляюсь по их владениям и присоединю их к землям Ордена.

– Делай, как знаешь, барон! – равнодушно согласился Родий. – А мне пора в путь. Благодарю за хлеб-соль!

Родий, по обычаю перекрестившись, поклонился распятию и вышел. Ему было всё равно, по-католическому обряду он поступил или нет. Христа надо было просто любить, что он, и делал по жизни, совершенно не обращая внимания на разногласия между католиками и православными, зато терпимо относился к вере язычников, которых везде было ещё великое множество.

Монах, молча сидевший рядом с бароном, всё воспринимал по-своему, а потому, после ухода гостя, заронил в душу хозяина замка очередное подозрение:

– По-немецки он говорит неплохо, Ульрих, но всё ж он норманн и ты зря перед ним откровенничал.

– Я не говорил ему о сроках моего выступления, брат Лион! – беспечно заметил барон.

Монах мелко перекрестился, твёрдо посмотрел в глаза хозяину замка, и как-то хищно проговорил:

– А ты заметил, как он наложил на себя крестное знаменье?

– А что странного, брат Лион? – опешил барон.

– А то, что крестился твой гость справа налево, как это принято у адептов византийской церкви! – подозрительно заключил монах….

Глава 5. ГОСПОДИН ВЕЛИКИЙ НОВГОРОД.

Город Новгород, если хорошо копнуть вглубь истории, пожалуй, древнее всех городов на обширной русской равнине. Когда славянский вождь, князь Буривой, в начале VI – го века привёл своё племя на берега озера Ильмень и Волхова, окрестные земли не были совсем уж пустыми. В этих местах уже обитали угры и древнегерманское племя росов. А ещё вблизи Ладоги и Онеги жили остатки готов из Скандинавии, хотя основное ядро этого народа бродило по Европе, громя лангобардов, франков, ютунгов и алеманов, да вообще всех подряд, добивая попутно остатки Римской империи.

Местные угры и готы в течение века смешались с прибывшими новосёлами и образовали мощное племя ильменских славян. Росы же долго враждовали с ильменскими славянами, кривичами и полочанами, но к началу IX – го века потеряли свою самостоятельность. Славянская культура поглотила, ассимилировала росов, их язык и культуру, но название племени перешло на всех славян. Уже в IX- м веке германский король Оттон I называл всех славян просто русскими, хотя в византийских хрониках того же времени славяне ещё упоминались раздельно, – славяно-росы.

К тому же не надо забывать, что на огромной Восточно-Европейской территории жили скифы, которые которые тоже были славянами и они, со временем, органично вплелись, или лучше сказать, растворились среди пришлых славянских племён, передав им культуру земледелия. Так что к VIII – му веку чистых славян вообще не осталось, родился новый этнос, – русские.

Город Славянск, который основал князь Буривой в VI – м веке на западном берегу Волхова, был сожжён росами, и хотя нападение их было отбито, славяне, чтобы обезопасить себя, построили новый город на восточном берегу реки и назвали его Новгородом. Торговые связи с Западом и Востоком обогатили город, подняли его значение на определённую высоту и вскоре это стал уже Великий Новгород.

К IX – му веку город разросся, и мостами соединился с рыбачьими посёлками на западном берегу Волхова. Росы к тому времени исчезли, как самостоятельное племя, растворившись среди ильменских славян, кривичей и радимичей, что жили южнее озера Ильмень. К этому времени Великий Новгород был уже довольно крупным торговым и административным центром Северо-Западной Руси с населением более ста тысяч человек, и люди уже с гордостью называли его не иначе, как Господин Великий Новгород….

*****

Новгородский боярин Степан Печка справлял совершеннолетие своего единственного сына Фёдора. Ещё до восхода солнышка тёща Степана, бабка Дора, хоть и христианка, но по-древнему обычаю терем подмела обязательно новым веником, а веник этот, на котором скопилась всякая нечисть, кинула в объятый пламенем зев печи на кухне, приговаривая:

– Уж ты, Огнюшко, сын Сварожича, избянну нечисть прибери, дабы внучка мово, Феденьку, от лиха мирскова разнова упасти в день возмужания ево!

После того, как веник, стреляя мелкими угольками, сгорел, бабка, мелко крестясь, по-язычески ублажая сына Сварога, бросила в огонь баранье рёбрышко, извиняюще пробормотав:

– Господи! Прости мою душу грешную, да ведь боюсь обычаи дедовы нарушить! Ведь не ведаю, хто тамо за порогом-то стоит, а ну, да изурочит внучка-то мово! Уж замолю в храме Божьем грех-от энтот, языческой…

Ублажив древних богов, и, замаливая грех язычества у Христа и святых угодников, бабка принялась уставлять большой стол в светлице свежеиспечёнными пирогами. Ей прибежали помогать три младших внучки погодки.

Когда с заутрени домой пришёл хозяин с гостями, стол уже был накрыт. Возле одного из ягодных пирогов лежали ножницы. На этом старинном обряде обрезания волос с головы юноши и введения его в ранг воина русским женщинам присутствовать не полагалось.

Гости, что пришли с хозяином, Степаном Печкой, были людьми в Новгороде именитыми, родовитыми: Трифон Конопатый, конезаводчик; Хома Сукота, хозяин обширных льняных полей и льноткацких мастерских, да Антоний Воробей, владелец обширных ржаных полей, восточнее города. Бояре эти были из когорты «золотых поясов», за «вольности» новгородские, а лучше сказать за свои личные права, хотя и по-разному, стояли горой.

Бояре в светлицу вошли, образу Богоматери, что на полочке в красном углу, трижды с усердием перекрестившись, поклонились. Степенно рассаживаясь за большим столом на широкие лавки, хозяина добродушно нахваливали:

– Забогател ты, Степан! За икону-то, небось, полсотни мешков овса отдал?

– Я не жалею о том, братья! – ответил хозяин. – А токмо овсы прошлым летом худо уродились, а ишо за Микиткиным болотом овсянно поле ведмеди вчистую обсосали, да измяли проклятые.

– Ладно, не прибедняйся, Степан! – весело подытожил боярин Трифон. – Кличь отрока-то свово!

Степан, повернув голову к дверному проёму, зычно крикнул:

– Эй, Федька!

В светлицу, будто специально ждал, тут же мигом влетел тощий, высокий парнишка. Поклонился по порядку: сначала красному углу с иконой, потом гостям, а уж после отцу. Отец взял в руки ножницы, назидательно, под одобрительные взгляды своих гостей, произнёс торжественно:

– Всё, Феодор! Был ты, до сей поры отроком глупым, теперя будешь вьюношем разумным, понеже вступил ты в возраст воина, то бишь в возраст мужеской. Четырнадцать летов тебе стукнуло, а обряд сей торжественной, ишо полсотни летов тому назад завёл великий князь володимерской Всеволод Большое Гнездо, немалого ума был человечище. Пойдёшь завтрева в молодшу дружину ратно мастерство осваивать. Жеребёнка тебе вон боярин Трифон жалует. Кланяйся ему, блага желай за подарок сей.

Парнишка низко, в пояс, поклонился улыбающемуся боярину. Отец же назидательно продолжил:

– Нижний венец под терем себе срубишь, а чрез год, на осень, жениться тебе. Невесту уж мы те подыскали, воеводы Родия дочь, стал быть за лето терем надоть срубить, поимей заботу.

Степан отстриг над левым ухом сына клок волос, положил его на божницу возле иконы. Слегка подтолкнул сына к столу со словами:

– А теперя ты муж, и сидеть тебе с нами ровно! Волосья же энти в ладанку зашей, да за пазухой носи, оберегом будет.

Парень на лавку неловко уселся, на гостей именитых глянул стеснительно. Отец сыну в расписной ковшичек мёду стоялого налил. Гостям, да и себе тоже не забыл. Федька из ковшичка отпил, пирогом с брусникой закусил, хмель ему в голову с непривычки ударил и смотрел он теперь на гостей счастливыми глазами, гордился тем, что с большими мужами за столом сидит, как равный.

Боярин Трифон Конопатый, с лицом и правда что похожим на яйцо перепела, пирога смородинового пожевал и заговорил с Федькой серьёзно, как уже со взрослым:

– Ты, Феодор, жеребчика изо дня в день обиходь, да с руки хлебушком угощай, тако надёжней друга опосля не сыщешь. Родители у твово жеребёнка зело породисты, тако што доброму коню быти.

– Ты, Федя, – обратился отец к сыну, – гвоздей-то вчерась нашел на торгу?

Парень с готовностью ответил:

– Гвозди нашёл, батюшка! Подмастерье коваля Криворучки, што в кузнечном конце живёт, мне четверть пуда отвесил. А страсти-то на торге яки? Не приведи Господь! Наслухалси и нагляделси!

– И чево ж люди брешут, Федя? – спросил боярин Хома, и все с любопытством наклонили головы к парню.

– Ой, страсти мирския! «Молодшие» на «лутчих» с руганью матерной накинулись, Бога забыв, яко псы на забор. Орали «молодшие», что оне, «лутчие» энти, с князем Александром во глве, народ честной, русской, ордынцам продали….

– А те-то что? – Хома даже ладонь подставил к уху, хотя Федька от выпитого хмеля и так говорил довольно громко.

– А что? – продолжил Федька. – «Лутчие» отбрёхивались! Орали, што мунгалы помогают одолеть тевтонцев. Мол, немцы чухонцев не трогают, а русских поголовно убивают, не жалеют даже младенцев. То, якобы, случилось в Колывани и Юрьеве (Эстония).

– А дале-то што? – заторопил парня боярин Антон Вороватый.

– Дак что? – Федьку несло. – Драка меж ими учинилась! Кровишши-то! Матерь Божья! «Молодшие» «лутчих» избили, с торгу вытолкали!

– Так им и надоть, ордынским прихвостням! Мунгалы свои нечестивы шеи под тевтонски мечи подставлять не будут! – подытожил Воробей. – С рыцарями мы завсегда уговоримси, в наших товарах оне нужду имают, а ордынцы и за так возьмут.

– Погоди Антоний! – поднял ладонь Трифон. – Князь Александр хоша ордынцам и платит, а всё ж у меня в Торжке-городе недавно даже хромой лошади мунгалы не отняли, а тех же баранов себе на пропитание за деньгу покупали….

– За деньгу! – передразнил Антоний. – Ты, Трифон, ври, да не шибко! Не завирайси, говорю, не гневи Бога-то! – взвился, и стал приподниматься с лавки, Воробей. – Мы с ганзейскими купцами давние приятели, издревле торг обоюдный ведём! Рази хто в обиде, был? Нам боярин Петра Ярунович што намедни баял?

– А чево слухать энтова олуха, сына предателя Феодора Яруновича! Чево он опять там набрехал? Я хоша и за «молодших» стою, а энтому пустобрёху Петру Яруновичу не верю.

– Да ты погоди, Трифон! – Хома Сукота поднял руку, пытаясь остановить горячие словоизлияния оппонента. – Я ведь тоже слышал как глаголил Ярунович, мол, сбирайте вече, да орите Александру: «Пошёл к чёрту, ты нам еси боле не надобен!»

Сомнения и неуверенность обуяли Трифона:

– Ага! Мы яво, князюшку Александра, к чёрту, а у яво воеводами Петра Мандрыка, да Петра Бота, да советник Михаил Пинешич с воеводой Родием, а ишо энтот Юлла с варягами, чёрт нерусской! Оне с дружинами нам усе посевы пожгут, да моих лошадок угонют! Мало тово, тако ордынцев на нашу главу призовут, а те нам полный разор учинят! Запамятовал штоли ты, Хома, про «Неврюево разоренье»? Тогда ить мунгалы разбили володимирску рать князя Андрея, брата Александра, да такой грабёж учинили в землях яво, што до сих пор володимирцы опомниться не могут. Хан Батый тако-то не зверствовал, яко полководец яво, Неврюй.

Хома насупился, но промолчал, зато боярин Антон Воробей подал голос:

– Во-во! Князь Андрей ордынских переписчиков убил, – вот Неврюй и злобствовал. Хоша слух был, што энтих переписчиков ухайдакали по наущению князя Александра, дабы, стал быть, ордынцев покликать, да науськать на людей, на русску землю.

– А зачем князь Андрей ратоборствовать на родного брата, на Александра, пошёл? – возразил Трифон. – Вот за то и получил, да посля разгрому тово в Швецию сбежал!

– Чево энто ты, Трифон, за князя Александра ратуешь? – возопил Хома. – Он те што – кум, аль сват?

– А то! – горячился Трифон. – И ты, видать, забыл, яко воевода Мандрыка подвесил боярина Фёдора Яруновича за ноги вниз главой здеся, в Нове-городе, за то, што тот донёс хану Батыю на князя Ярослава, отца Александра. Якобы князь Ярослав тайно от ордынцев сносилси с папой Иннокентием и просил помочи у Тевтонскова ордена противу мунгалов. Энто же лжа явная! Князь Ярослав сам бил тевтонцев и ливонцев не единожды! На кой чёрт ему энтот ромейский папа? А за ложный донос Фёдора Яруновича, князь Ярослав в Орде животом своим поплатилси. И внемли, Хома, я всего лишь за правду, за справедливость стою!

– А, коли, за правду, Трифон, – не сдавался Хома, тако вот хоша бы за насилье над родителем своим князь Александр должон отмстить проклятым мунгалам!

– Ну, брат, аще стал бы он мстить, – возразил Трифон, – мунгалы с востока, а тевтонцы с запада раздавили бы Русь в одночасье, яко таракана! Князь Александр преступил чрез себя ради народа русского. Побраталси с Сартаком, сыном Батыя, за што приобрёл верного союзника для ратоборства с тевтонцами.

– А нам, «молодшим», – вставил слово Воробей, – тевтонцы любы, Трифон! А за то, што Мандрыка подвесил Фёдора Яруновича навроде трески для провяливанья, яво сын Петра Ярунович и ненавидит князя Александра, понеже с яво ведома Мандрыка злобствовал.

– Молчал бы уж, Антоний! – взвился Трифон. – Воевода Петра Мандрыка верно поступил, аще предателя подвесил! А ты, егда у нас в городу голод учинилси, пять сотен возов жита увёз в Колывань (Таллин), да продал ганзейским купцам! Энто яко нам внять? Детишки здеся с голоду пухли, а тебе лишь бы мошну набить! Рази не тако?

– Пять сотен возов! – Воробей трагически воздел сложенные ладони вверх, и, задрав бороду, закатил глаза под лоб, словно призывал Бога в свидетели. – Энто уж люди набрехали!

– Брешут собаки, а люди едино лишь правду бают! – гнул своё Трифон. – Хоша бы и меньше, всё одно надо было в городу нашем хлеб оставить, коли выпала народу новгородскому лихая година.

– Да я вольный человек! – оборонялся Воробей. – Куды хочу, туды везу товар свой! Да ить и князь Александр в ту зиму по первопутку хлеб из Смоленска горожанам доставил. Запамятовал штоли?

– Энто по то, што у яво совесть быти, у князюшки нашева, и боль народну он яко свою примат! А тебя ведь не зря Вороватым воробьём люди прозвали! Те же собаки вон токмо на тебя гавкают, где бы ты не прошёл, а пса не обманешь, он кривду твою за цельно поприще чует!

Хома опять вступил в спор:

– Ты, Трифон, прямо сказывай! С нами, «молодшими», али за «лутчих», за князя Александра? Чево ты тута распинаешьси-то за яво?

Трифон Конопатый глянул на Хому исподлобья, но ответил честно, хотя и как-то неуверенно:

– Я с «молодшими» и противу мунгальскова засилья, но и разум у нас должон быти, а не то мы навроде того петуха, што горланит бестолку, а кур не топчет. Иной раз и князю поддержку оказать можно, особливо егда он грудью встаёт за вольну Русь, за веру Православну, противу любова ворога, противу насилья иноземного. Так-то, братья!

Воробей переглянулся с Сукотой, и Хома, вдруг, заявил:

– А вот давайте спрошаем младова, яко он мыслит о делах новгородских! Може истина-то иде-то посерёдке.

Федька, впервые сидевший за столом на правах уже взрослого и смотревший попеременно то на одного, то на другого из яростно споривших бояр, на их всклокоченные бороды и красные вспотевшие морды, растерялся, когда Хома Сукота обратился к нему, как к равному:

– Ты, Федюнька, многажды по городу носилси энти дни, многажды чево узрел, всякова наслухалси. Давай, реки слово своё, чево в городу народ бает? Чево рот-от разинул? Не робей, реки, яко на духу, мы тута все равны!

Федька, кое-как преодолев смущение, заговорил ломающимся, юношеским баском:

– Тако архиепископ новгородской Феофан рёк с амвона третьева дни, што мунгалам всё одно в ково мы, русичи, верим. Христос ли, Перун ли, для их всё едино. А вот, мол, аще тевтонцы сюды припрутси, тако усех в свою, католическу веру, силком обратят, а хто противу быти из нас, тако распнут, яко Христа, али удавят. А Ванька баял, што тевтонцы наш город огню предадут, а люд новгородской в Ильмене утопят.

– Якой ишо Ванька? – насторожился Хома.

– Да Родия-воеводы сын! – заметил Воробей.

– Энто што у вас в соседях, Федька? – криво усмехнулся Хома. – Тако он же ишо отрок десяти годов отроду! Нашёл ково слухать! Младень с отцова голоса поёт, а ты и ухи развесил! Несмыслёнок он ишо, Феодор! Тьфу ты!!!

Хома перевёл взгляд на хозяина дома, высказался негодующе:

– А ты чево молчишь, Степан, яко сыч в ночи, лесну мышь поджидающи? Реки слово своё!

Боярин Печка очнулся от своих дум, поднял голову, и, вдруг, сказал совсем не то, что от него ожидали гости:

– Приснилси мне намедни сон, братья, будто мать-упокойница квашню на кухне затеяла. Месит и месит мутовкой-то, да на меня поглядыват. А посля изрекла с укоризною: чево, мол, овсы-то не сеешь, сынок? Время, мол, уходит! Я чуть с лавки не грохнулси. А сестра младшая, тоже упокойница, сидит напротив, да на юбку свою, на задницу, заплату ставит, да не ниткой тонкой, а аж дратвой сапожной заплату-то пришиват, на меня тако-то хитренько зенками-то своими лупит, однако помалкиват. К чему бы энто, браты?

Бояре от неожиданности переглянулись, пыл их спорный тут же и остыл. Наконец боярин Воробей, усмехнувшись, брякнул:

– Энто мать твою, Степан, черти на том свете голодом заморили – вот она тебе знак и подаёт, тесто месит! А што касаемо сестры, тако черти с неё усю одягу содрали, да плясать нагишом заставили.

Боярин Трифон, наоборот, серьёзно и солидно посоветовал:

– Ты, Степан, иди к обедне в собор наш Софийской, да паломникам на паперти, каликам перехожим, пирогов-то и снеси, да свечку пред образом Богоматери поставь ради помина души матери своей и сестры, – вот оно Богу-то и угодно будет, да и твоей душе полегчает.

Боярин Хома Сукота, как-то боязливо оглянувшись по сторонам, не слушает ли кто его ересь, посоветовал иное:

– Нет, не тако! Надо пирог в огород вынесть. Пущай птицы вольные ево расклюют – вот и будет жертва Даждьбогу и матери твоей облегченье выйдет, а для сестры юбку нову на забор повесь; к Макоши, богине и покровительнице баб и девок, обращенье сотвори, прими, мол, от чистова сердца, братскова, – вот и сестре твоея благо быти….

Глава 6. ДНИ ГРОЗНЫЕ

Родий, выехав из замка Армцвальд ещё рано утром, через сутки добрался до Изборска, возле которого, в лесу, скрытно от людей расположился половецкий отряд Джухи. Здесь же Родий застал Гринько и сотника Зуба.

Конный отряд обосновался в этих местах солидно: с шалашами из елового лапника, землянками с бревенчатыми стенками внутри, с загоном для овец. Рядом с уртоном конников протекал тихий лесной ручей, а на таёжных полянках было вволю травы для отрядных лошадей и тех же овец.

– Ну, братья, я гляжу, вы тута основательно обустроились! – радовался Родий, обнимая, встретившего его первым, Гринько. – Лишь бы ливонцы не пронюхали.

– Никто, Родя, покуда не пронюхал! – успокоил Гринько. – А в Изборск, окромя меня, да Зуба никто не ходил. Корм и овец мы купили в селе Малинном и сидим тута тихонько. А яко ты-то? Повидался с Миндовгом-то?

– Повидался, Гриня! – тихо ответил Родий, оглянувшись по сторонам. – Встретил король хорошо. Поговорили о делах наших, грешных. Предложение наше он отверг, мол, неможно ему пока с нами быти противу крестоносцев, но твёрдо пообещал не чинить препон князю нашему, Александру Ярославичу, в походе его ратном противу ордена. О том донести мне надо князю наискорейше.

В лице Гринько промелькнула тень сомнения:

– Что-то не верится мне, Родя, – также негромко заговорил он. – Чем энто ты очаровал литовца? Он же теперя католик и обязан исполнять волю папы Инокентия, а тот ведь вражина всему нашему русскому миру, миру православному.

– Внемли, Гриня, – убеждённо ответил Родий. – Тут тако дело: король Миндовг на сегодняшний день оказался в тяжком положении. С одной стороны его народ крестоносцы мордуют, папа Инокентий давит, а с другой стороны свои же князья, Тройнат, Довмонт и другие только и ждут случая где король подскользнётся, чтобы, значит, свергнуть его с престола литовского. Пообещал он мне, мол, пусть князь Александр не стесняется громить крестоносцев, он, мол, на энто время на охоту с дружиной своей уедет. Дплеко, на юго-запад, к Мазовецким болотам. Там и в сам деле много диких свиней развелось, да волки табунами ходят, скотину крестьянску беспокоят. Хочет сделать вид, что, мол, знать ничего не знал, на охоте был.

У многоопытного, битого жизнью, но осторожного в выводах советника князя Даниила Галицкого сомнения исчезли. Он каким-то шестым чувством, вдруг, поверил тайному сообщению новгородского воеводы.

– Ну, что ж добро, Родя, – так же тихо сказал Гринько. – Айда накормлю тебя, ты ж с дороги, голоднущий, небось.

Пообедав традиционной кашей с бараниной, Родий заторопился:

– Всё, Гриня, я поехал до князя Александра, в Новгород! Ждёт он меня, время не терпит!

– Один поедешь? – озаботился Гринько.

– Джуху вот возьму с собой! – ответил Родий, засёдлывая коня. – Князь должон узреть лично, что его дядька, князь Даниил Романович Галицкий, не такой уж скупой, яко о нём люди бают.

– Ну, ин ладно! – одобрил, улыбнувшись, Гринько. – Поезжай, с Богом!

*****

Уже за Псковом, после полей с житом и овсом, берёзовых перелесков с молодым ельником и попадавшихся кое-где болотин, дорога, по которой ехали Родий и Джуха, нырнула под сень сплошных, нетронутых людьми, еловых и сосновых лесов. Медно-охристые стволы мощных, в два обхвата, сосен, частоколом колонн стоявших вдоль дороги, изредка прерывались колками тёмно-зелёных елей, средь которых гигантскими свечами высились могучие лиственницы.

Как-то незаметно время подошло к победью, и, если на открытом пространстве уже летнее солнышко жарило путников вовсю, то здесь, на лесной, тенистой дороге, было тихо, умиротворённо, и даже в большей степени прохладно.

Дорожные мухи, эти вечные спутники, постоянно донимавшие лошадей и всадников, куда-то подевались, словно решили отдохнуть в тени густого подлеска и высоких будыльев кипрея с чертополохом, что уютно расположились вдоль, укатанной многочисленными колёсами телег, лесной дороги.

Из чащи леса доносился звонкий пересвист мухоловок и красногрудок, да изредка где-то дробно стучал по стволу высохшего дерева дятел-красношапочник, добывая себе пропитание в виде гусениц древоточцев. Иногда из глубины и тиши леса доносилось властное карканье ворон, чего-то не поделивших между собой.

Хорошо, спокойно, сухо. Иногда, чтобы как-то скрасить путь, Родий заговаривал с ехавшим рядом молчаливым Джухой:

– Слухай, Джуха! Вы, половцы, уж боле двух веков живёте с нами, славянами, а ты вот всё яко-то коряво баешь по-русски. Я и то вот по-тюркски лутче тебя размовляю.

– Энто твоя кажется, коназ! – усмехнулся тысячник. – Не шибко твоя чисто баять по-нашему! Иной слово мягче надо баять, тады понимай лутче….

За разговорами не заметили как дорога начала заворачиваться и спускаться куда-то в глухой урман. Стало сумеречно из-за густоты и огромной высоты елей с почти чёрными лапами, свисающими до земли. А ещё этот ельник, между стволами, довольно плотно зарос папоротниками и разным дикоросом.

Из под одной из еловых лап, вынырнул, вдруг, могучий мужик с большой суковатой дубиной на плече. За ним на дорогу высыпало не менее десятка человек, тоже вооружённых дубинами и рогатинами. Воинственно сверкая глазами и задрав вверх всклокоченные бороды, разбойнички преградили путь всадникам; весь их вид говорил, что настроены они весьма решительно.

Джуха со звоном выдернул саблю из ножен, но Родий, остановив коня, предупредительно поднял руку, спокойно сказав:

– Погодь, Джуха!

– Чево надо, бородачи! – зычно крикнул он. – Прочь с дороги! Разиньте буркала-то свои! Великокняжеский гонец пред вами!

Могучий мужик ответил густым басом спокойно, но напористо:

– А ты не шуми, парень! Много вас тута ездит! Уплати лесну пошлину, да и езжай себе дале!

– Я те сей час уплачу, варнак! – грозно заявил Родий.

С этими словами он выхватил своё оружие. Меч сверкнул, словно молния в ночи, и лесные братья обомлели. Кто-то дико вскрикнул:

– Браты! Диво великое, невиданное! Энто ж меч Агрика! Луч света! Спасайся!!!

Разбойники, побросав дубины, запинаясь друг об друга, падая и поспешно поднимаясь, разбежались в разные стороны, ломая сучья елей, матерясь и проклиная всё на свете….

Вложив оружие в ножны, путники тронули коней. Джуха с горячностью воскликнул:

– Надо быти, коназ, энтих, с большой дороги, што пошлина не по чести сбират, изрубить, яко баран!

– Не стоит, Джуха, – спокойно заметил Родий. – Уверяю тебя, у них для разбою дорожного больше мочи не буди.

К вечеру, найдя ключ с костровищем возле него, Родий с Джухой, поужинав дорожной снедью, заночевали, а утром продолжили свой путь к Новгороду. Вскоре лес кончился, пошли перелески и поля. За день езды с короткими остановками, миновав несколько деревень, уже к вечеру, когда солнце повисло над горизонтом, и лошади, и путники порядком устали. Надо было где-то останавливаться на ночёвку.

Местность впереди выглядела пустынной, и в её складках таилось что-то недоброе. Весь день, ровно дувший ветерок с юга стих и установилась небывалая тишина. На восточной стороне горизонта, исподволь, возникла, всплыла тёмно-синяя полоска, не предвещавшая привычного безмятежного отдыха. Почерневшая полоса эта ширилась, росла, и в ней явно назревало что-то грозное. Джуха забеспокоился. Опасливо поглядывая на растущую свинцовую тучу, он стал подгонять коня. Дорога начала огибать большой, но невысокий холм, поросший старым лесом. Родий предложил спутнику:

– Айда в энтот лес, Джуха! – Тамо сыщется родничок – вот подле ево и заночуем.

– Не даст нам отдых, уртон, энта туча! – боязливо проговорил степняк. – То войско великий Тенгри-хан!

Лес этот скорей не лес, а роща на низком холме. Вся она состояла из толстых корявых, полувысохших дубов и редких, но высоченных лиственниц. Отпустив коней пощипать траву, Родий с Джухой вошли в рощу и поднялись на вершину. Там, на небольшой поляне Родий увидел, грубо вырезанную, деревянную статую Сварога и понял, что они попали в священную рощу с древним капищем язычников.

Огромные дубы, окружавшие поляну со статуей языческого бога, протянули свои уродливые сучья-руки в одну, в основном, сторону – к вершине холма с капищем. Где-то на лиственнице хрипло прокаркал, незаметный снизу, ворон. Родий посмотрел вверх. Тусклая сине-серая пелена затянула небо, разом погасив вечернюю зарю. Сразу же краски вокруг померкли, ветер взревел, словно встревоженное стадо быков, с шумом прокатился по роще, и, вдруг, утих. Свинцовое небо тяжко навалилось сверху.

Джуха решительно заявил:

– Стой, коназ! Моя пропадай тута быти! Ворон зря не каркай! Гроза шибко сильный, шибко суровый идёт! Говорю же тебе, то войско великий Тенгри-хан!

Давящая тишина заставила Родия содрогнуться. Чудовищная вспышка и сразу же последовавший за нею удар со страшным треском, будто кто-то могучий разорвал пространство, заставил людей согнуться в три погибели. Всё произошло неожиданно. Вокруг в каком-то диком танце заплясали зеленоватые слепящие столбы. Гроза была чрезвычайно сильной, такой Родий ещё не испытывал, видимо они попали в самый её эпицентр. Непрерывный грохот вдавливал в землю. Приходилось крепко зажмуривать глаза, чтобы не ослепнуть от встававших перед Родием гремящих столбов огня, плясавших и извивающихся, словно фантастические змеи, хлеставших по всем направлениям, сотрясая небо и землю. С ужасающим треском в небе расцветали, вдруг, гигантские деревья фиолетовых молний. Казалось, всё дрожит в ужасе перед силой этих многокилометровых светящихся плетей. В глазах, за плотно сжатыми веками, струилась непрерывная светящаяся пелена. Родию казалось, что наступил конец мироздания. Стена за стеной огня вставала перед ним, земля колебалась, словно это была водная поверхность, ночь качалась между нестерпимым сверканием и мгновенной чернотой. Гроза так же внезапно кончилась, как и началась. Воздух вокруг посвежел, но ветер утих, исчерпав всю свою энергию. Родий с Джухой вымокли до нитки, но, присев и привалившись мокрыми спинами к старому дубу, ощутили необыкновенную теплоту дерева.

– Ну, коназ, – заговорил Джуха, – энто чёрта плясал! Сила свой показать хотел!

Родий ничего не ответил, потому, как сам был потрясён силой стихии, а уж вроде бы перевидал и испытал на себе многое за свою походную жизнь воина и посла.

Грозовая туча как-то быстро рассеялась, остатки её унесло на северо-запад и небо над поляной посветлело. От земли поднимался пар, было сыро, но тепло; воздух был плотно насыщен отрицательно заряженными ионами кислорода. Родий посмотрел на спутника и медленно, но раздельно сказал:

– Нет, Джуха! Видать в Нове-городе худо! Энто мне знак от Бога!

Наступившая, непривычная тишина, окутала людей своим незримым покрывалом, успокоила и…, усыпила….

*****

Родий проснулся от холода, сковавшего всё тело. Полувысохшая одежда совершенно не грела. Рядом, привалившись к дубу, лежал Джуха; глаза его были открыты.

По поляне медленно ползли белесые волны утреннего тумана. Эти волны иногда приоткрывали верхнюю часть статуи Сварога, и тогда казалось, что древний бог язычников плывёт в какой-то молочной реке, задумчиво глядя куда-то вдаль из-под насупленных бровей.

Корявые высохшие сучья ближних дубов высовывались из белесой ваты, и, словно растопыренные пальцы Вельзевула жадно тянулись к Родию и его спутнику. Где-то у подножья холма призывно заржал конь, и звук его голоса призвал к действию:

– Поехали, Джуха! – хрипло произнёс Родий. – Чево сидим? Поспешать надо, ждут нас!

Спустившись к подножию холма, они увидели своих коней, мирно щипавших свежую траву. Кони, подняв головы при виде своих хозяев, коротко всхрапнули. Взнуздав их, и, усевшись в намокшие сёдла, всадники бодро понеслись по мокрой дороге. Через полчаса хорошего галопа путники согрелись, и лошади их перешли на шаг.

– Яко токмо наши кони не разбежались от такой грозы? – задумчиво сказал Родий.

– Мой конь не убежит от хозяина! – заметил Джуха по-тюркски. – А скажи, князь, где ты добыл этот сверкающий меч, что так напугал лихих людей там, лесу?

Родий, по-тюркски же, не замедлил с ответом:

– Мой род, Джуха, очень древний. Я ведь из вятичей. И это оружие передаётся от отца старшему сыну, так же, как и имя. Первому сыну даётся имя или Корней, или Родий, да вот ещё христианское имя Иван. Мой сын при крещении назван Иоанном, в честь любимого ученика Христа.

– А мой род, – подхватил тему разговора спутник, – тоже древний. Он, род мой, происхождением из племени сарагуров, а как уж попал к половцам, не знаю. Но так же, как и у тебя, первого сына всегда называют Джухой, – это родовая традиция. Так что я потомок сарагурских ханов. А ты хорошо говоришь по-тюркски, Родий, только иной раз помягче надо произносить некоторые слова! Я хуже говорю по-славянски!

– Ещё бы! – улыбнулся Родий. – Мы, русичи, постоянно общаемся с племенами Востока, а их ведь много по Волге, то воюем с ними, то миримся, но всё же больше торгуем.

К победью на горизонте завиднелся Новгород, блеснула водная гладь Волхова, послышался далёкий благовест колоколов церквей и соборов большого города.

– Ну, вот наконец и добрались, Джуха! – весело и с облегчением воскликнул Родий. – А от грозы нас спасла Богородица!

– Да, коназ, такова гроза я ишо не зрел – опять заговорил по-славянски Джуха, – а летов мне ведь немало. Мы верим великий Тенгри-хан, што светит наша, степняки, с неба, – энто он уберёг моя живот от чёрта!

Проскакав мимо деревенек, полей с житом и лугов со скотом, спутники въехали в город. Уже в воротах крепостной стены Джуха спросил:

– Куды наша едет, коназ? Пожрать наша надо, да и кони!

– Сначала к князю Александру! Тамо, на ево подворье, нас и коней обедом попотчуют сполна!

Ворота детинца охраняли викинги, но, узнав в подъехавших всадниках Родия, пропустили, приветствуя воеводу и его спутника.

На обширном дворе шла обычная, рабочая суета: люди носили на плечах какие-то мешки и бочонки, в конюшнях всхрапывали и коротко взвизгивали кони, в кузнице непрерывно стучали молоты ковалей.

Умывшись с дороги и перекусив в казарме варягов, Родий с Джухой пошли к князю. В светлице, кроме князя, Родий увидел военачальников новгородской дружины: Петра Мандрыку, Петра Боту, Михаила Пинешича и бессменного командира личной гвардии князя, старого варяга Юллу.

Князь Александр в отличие от окольчуженных воевод, в висконовой белой рубахе до колен, подпоясанной широким военным ремнём, с которого свешивался боевой нож, выглядел как-то буднично, по-домашнему. Войдя в светлицу, Родий с Джухой привычно поклонились. Князь жестом правой руки указал на пристенную лавку и коротко бросил:

– Сказывай, давай Родий, да покороче! В городу неспокойно, «молодшие» вече сбираются кликнуть!

– Князь Даниил Галицкий, дядька твой, княже, – заторопился Родий, – поклон тебе шлёт, и вота прислал дружину конных половцев, в тыщу сабель. Энто хан Джуха, тысячник ихний. Побывал я и у короля литовского Миндовга. Помочь тебе воинску он дать не похотел, неможно ему, но велел сказать твёрдо, што препон дружине твоей противу тевтонцев чинить не будет.

– И то добро! – согласился Александр.

– Побывал я и в замке Армцвальд! – продолжил Родий. – Барон Ульрих угощал меня тощими цыпушками, принял за викинга, посланника Миндовга к нашим оборотням, «молодшим». Ты же ведаешь, што я толмачу по-немецки хорошо. В замке полторы тысячи кнехтов, но Ульрих ждёт подмоги, тевтонский регимент из десяти тысяч воинов, штобы двинуться на полоцких князей, подавить их, и дале, на Тверь, Псков и Новгород.

– Ишь ты! – зловеще усмехнулся Александр. – Оскалилси барон, а мы ево опередим, Родий. Вот токмо проклятые «молодшие» в городу, яко бы бунт не устроили. Ну, да ладно, поглядим! Однако выступать надо незамедлительно, а то ведь барон укрепитси.

Повременив, князь продолжил:

– И ишо хочу поведать тебе, Родий. Вчерась гонец с Орды прибыл, весть худую принёс: хан Батый помёр, а ево сына Сартака, моево названного брата, лихие люди живота лишили, отравили. Мыслю то лихоимство от брата Батыя, Берке-хана, идёт. Токмо вот никто об энтом гонце не ведал, мало ли гонцов ко мне бывают, чуть ли не кажный день, а слух о смерти Батыя уже гуляет по городу. Мыслю, «молодшие» свово гонца дождались и теперя меня опять гнать будут из Новгорода.

– Мандрыка! – повернулся князь к воеводе. – Поведай нам, Петра, сколь наших дружинников здесь, в городу?

– Тако тыща токмо, княже, не считая трёх сотен варягов! – сообщил воевода. – Друга тыща на порубежье, да вот во Пскове с полтыщи, а володимирски полки далёко, в Переяславле.

– А иде половцы остановились, Родий?

– Под Изборском, княже, в лесу хоронятси! Што деять-то будем?

– Нам с тобой, Родий, придётси в Орду ехать, с Берке-ханом ряд сладить. Но сначала надо барона Ульриха побить и замок Армцвальд под себя взять, тады и договориться с Ордой легшее буди. Чуешь, брат? А гонца, мыслю, прислал «молодшим» папский ставленник в Орде, Плано Карпини, змий тот ишо!

– Дозволь, княже, слово? – обратился к Александру Мандрыка.

– Говори, Петра!

– Здеся, в городу, мутит народ папский монах Антоний Римлянин. Прибыл сюды по приглашению «молодших», энтих проклятых «золотых поясов», остановилси у боярина Хомы Сукоты. В городском совете боярска верхушка заправлят, нашим «молодшим» тевтонцы, да свеи, да датчане любы, сам ведаешь.

– Ведаю про то, да токмо народ новгородской ишо жареный петух в задницу не клевал. Богатова немец не обидит, а вот простова новгородца обдерёт, яко липку, да и живота лишит запросто. Надоть растолковать энто людям на вече.

– А сумеем ли мы ряд сговорить с Берке-ханом, княже? – выразил своё сомнение воевода Пётр Бота. – Он ведь, бают, ислам принял, несторианцев в Самарканде по слухам вырезал?

– Надо сговориться, Бота! – князь твёрдо положил ладонь на стол. – Рази, мы Орде не помогали ратно? Не ты ли водил мою дружину в Дико поле противу недругов ордынских? Мунгалы добро помнят! Мы уплатим Берке-хану, положену по ряду с Ордой дань, но воинску силу противу тевтонцев, да и «молодших» тож, пущай даёт, аль хоша бы не мешает. К замку Армцвальд выступать завтра же! А ты, Юлла, с варягами тута, в детинце, останешьси, инако добро дружинно, казну мою, разграбят «молодшие» и их пособники.

Тяжёлый удар вечевого колокола прервал слова князя.

– Ну, вота, братья, дождались! – князь стукнул кулаком по столу. – Придётси нам шагать на вече! Не гоже в детинце отсиживатьси. Надо втолковать народу, што не мунгалы, а тевтонцы со свеями русичам, люду православному, супротивники….

– Да ведь втолковывали уж неоднократно! – возопил Мандрыка. – Ну, не внемлют оне! Да и Василий, сын твой старшой, хоша младой ишо, а уж спилси на медах тутошних, да и заодно с «молодшими», с «золотыми поясами»! Ты уж прости, княже, но я, яко на духу!

– Да, братья, ведаю я про то, но то боль моя! – горько проговорил Александр. – Юлла выводи варягов на площадь! Пошли, браты, изопьём чашу сию….

*****

Глава 7. РАЗНОГЛАСИЯ, ПРОТИВОСТОЯНИЕ

В жизни часто бывает так, что деяния отдельного человека объективно, во всей полноте, могут по-достоинству оценить со временем только потомки. Казалось бы, вот они, – дела, поступки, слова человека, они на поверхности, и, вроде бы, понятны, но современники, как правило, понять, осмыслить их, не могут. Во всяком случае, большинство людей не могут. Это большинство не в состоянии разорвать рутину повседневности, взглянуть дальше своего горизонта. Людям подчас непонятны слова и дела человека их круга. Он же, напротив, может охватить своим сознанием всю сложность бытия несколько больше, чем окружающие, приподнять завесу времени. Дела и поступки этого человека кажутся людям глупыми, никчёмными и даже враждебными, и они не понимают, и не принимают их….

Тележных дел мастер Еремей, пообедав чесночной похлёбкой и жареным гусем, прилёг у себя в мастерской отдохнуть часок, да только не удалось ему это, приятное во всех смыслах, мероприятие.

Гулкий и ритмичный бас вечевого колокола, отличный от обычного церковного перезвона, поднял его на ноги. Еремей сразу понял, что зря будоражить людей не будут, и, что опять случилось нечто важное в городе.

Еремей был одним из пяти депутатов тележного конца в Новгороде. Жители его улицы ежегодно избирали тележного мастера для защиты их интересов, потому как он слыл среди них человеком рассудительным, с большим жизненным опытом, а главное умел и любил «драть глотку».

Подавив в себе вполне понятное недовольство, Еремей, несмотря на жаркий день, накинул на себя шерстяной армяк и двинулся со своего двора на площадь. Догнав на улице соседа Кузьму, тоже депутата, с бондарного конца, спросил на всякий случай о причине вечевого сборища. Кузьма, не скрывая своего раздражения, ответил:

– Да един чёрт ево ведает, Еремей! Якобы люди сбираютси опять князя Александра гнать взашей с городу. «Молодшие» всё бунтуют. Не по нраву им, вишь ли, што князь с мунгалами снюхалси, да и слух прошёл, што добрый царь Батыга в Орде загнулси. Будто бы евоный брат Берке-хан теперя царствует, а он муж суровый, пощады не имат. А я вота мыслю, яко бы нам, новгородцам, худа от тово, не случилось….