Княжна для Хана

Глава 1

Они вились вокруг меня, как мотыльки у свечи, – только вместо света был я, и вместо пламени – обречённость. Шёлковые руки служанок касались моих волос – длинных, как вечерняя тень, тяжёлых, как молчание в доме перед бедой. Они расчёсывали их осторожно, словно боялись разбудить злого духа, спящего у моего затылка, и каждое движение гребня отзывалось в теле, как удар по натянутой струне. Пряди ложились ровно, как нитка судьбы на прялке – только кто знает, что за нить мне прядёт эта свадьба?

Платье было белым, как снег поутру, когда мороз так силён, что даже вороны молчат. Белое, чистое – но с алыми узорами, будто кровь проступила сквозь ткань оттого, что душа не захотела молчать. Алые швы тянулись по рукавам, по подолу, как порезы на коже – искусные, красивые, смертельные. Когда его надевали, я стояла неподвижно, как идол на старом капище, невесть к какому богу поставленный.

Одна из девиц, молоденькая, со щёчками румяными, с круглыми глазами – словно телёнок – плюнула через левое плечо: «На всякий случай, княжна… чтоб сглаз не прилип». Другая, постарше, с косой толще моей руки, шептала едва слышно: «Сглаз тут не поможет, коли судьба поперёк пошла». Я слышала их всех. Слышала, как сердце стучит у них в грудях, как пылают лица, как они торопятся сделать всё по обычаю – заплести венок из тысячелистника, положить лоскут под пятку, обвить пояс красной нитью. Слышала – и молчала.

Внутри меня было глухо. Пусто. Холодно. Будто я стояла в проруби по пояс, и лёд уже схватил мне ноги, и не выбраться. Никак. Ни криком, ни слезой, ни бегством. Я была – не я. Марионетка, кукла, оболочка. А где-то глубоко-глубоко сидела настоящая Марьяна, зажатая в тисках. И всё, что она могла – это смотреть. Смотреть, как чужие руки завязывают судьбу узлом, от которого нет спасу. Смотреть, как венок ложится на волосы, как на голову казнённого кладут венец, прежде чем он ступит на плаху. Смотреть, как улыбаются девки – глупо, по-женски – и не видят, что я уже невеста… но не к жениху. К смерти я невеста. К беде. К тому, кто скоро ступит в ворота нашего двора и перевернёт всё.

Но пока – я молчала. И только пальцы мои сжимались в складках платья, да дыхание выдавало, что в этой мраморной статуе всё же ещё теплица жизнь. Но ненадолго.

Я сидела у окна, а за стеклом капли, как слёзы немые, ползли по стеклу – медленно, вязко, будто сама небесная твердь оплакивала ту, что вот-вот выйдет замуж. Где-то внизу, подо мной, в покоях женской половины, шуршали подолы, скрипели половики, звенели кувшины, и вместе с ними – слова. Шёпот. Протяжный, тягучий, как змеиный свист в траве. Не громкий, но цепкий, липнущий к коже и разуму.

– Жених её – зверь. Не человек вовсе, – прошипел чей-то голос. Женский, тягучий, отяжелевший от сплетен, как хлеб от излишнего теста.

– Слыхала я, – откликнулась другая, с голосом, как у сороки на поминках, – слыла одна, что он первую жену свою в реку втопил. За что – не сказано. Может, глянула не так. Или не поклонилась вовремя.

– А может, – вступил третий, сдавленно, со вздохом, – может, эта, наша, княжна, и смирит его. Говорят, в ней сила рода, кровь ведьмина… может, укротит.

Они думали, что я не слышу. Что сижу себе в тишине, задумчивая, с глазами в пол. Но я слышала. Всё слышала. Эти слова звенели вокруг, как колокольчик медный – тонко, назойливо, будто кто-то ведёт стадо проклятий по моим следам. Они не знали, что каждое их слово вонзается в меня, как игла, как заноза под ногтем, и кровоточит невидимо.

«Втопил».

«Зверь».

«Может, укротит…»

Да кто я ему – укротительница? Лассо у меня нет. Кнут в руки не дали. Только платье белое и сердце дрожит, как воробей в лапах у кошки. Я не ведьма, не вольница, не та, кто властен над мужским звериным нутром. Я – девка, что продана с венцом на голове. И если река примет и меня, вслед за той, первой – никто и не удивится. Да и что с того? На одну русскую девку больше, на одну меньше…

Они говорили, а я слушала – и каждый шёпот ложился на мою душу, как саван, ещё не сшитый, но уже стелющийся за мной шлейфом. Сплетни эти, с виду пустые, на деле были гвоздями, вколоченными в крышку моего свадебного счастья, которого не было и быть не могло. Я не молилась. Я не плакала. Только смотрела на дождь, как на зеркало, и думала – не река ли это, в которой я утону? Не слёзы ли это той, другой, что звали её тоже княжной, но стала она безымянной тенью в пучине?

И никто не скажет потом: «Жалко».

Только вздохнут: «А мы ведь говорили…»

Мать вошла тихо, будто тень. В лице её не было слёз, не было даже дрожи – только выжженная твердь, как у земли после пожара. Она несла в себе ту боль, что не кричит, а давит внутри, как подтаявший лёд под ногами весной – ещё держит, но уже предательски хрустит. Я поднялась, как приговорённая поднимается к топору, и мы смотрели друг на друга в тусклом свете лампады, что трепетала на стене, словно знала, что ей вот-вот погаснуть.

Мать подошла, обняла меня не спеша, будто прощалась не со мной – с тем, что было во мне живым. Тепло её рук пронзило меня до самой глубины, будто я вновь стала малым ребёнком, что прячется у её груди от ночных страхов. Она гладила мои щёки – ладонью натруженной, с шершавой кожей, пахнущей чистотой, сухими травами и печным дымом. И в этом прикосновении было всё, чего я боялась потерять – дом, тепло, право быть слабой. Всё, что принадлежало прошлому, а не той, к которой я становилась теперь.

– Ты, Марьянушка, не согнись, – сказала она, и голос её, хоть дрожал, не сорвался. – Ты из рода Зарецких. У нас спина прямая даже перед костром.

Я кивнула, но сказать не смогла ни слова. Горло моё было затянуто сталью. Мы обе знали: это не просто напутствие. Это завещание. Не будет второй встречи. Не будет прощения судьбы. Это – последнее.

И мать знала. Видела. Потому что, когда отстранилась, я заметила, как руки её задрожали. Лишь на миг – и тут же спрятались в складках тёмного платка. Как дрожат у ведьмы пальцы, когда она гладит змею.

Я осталась одна.

Мысли путались, как травы на ветру, сбиваясь в клубок. В груди билось сердце – не сердце, а птичка, захлопнутая в коробке, бьющееся, крылатое, обречённое. Дыхание было коротким, и каждый вдох – как глоток воды в полынье. Я стояла в белом платье и чувствовала: я не невеста. Я – жертва. Я – приношение. Меня ведут не к алтарю, а к бездне. И кольцо на пальце моём – не обручальное, а печать. Я уже не своя. Не мамино дитя. Не княжна Зарецкая.

Я – будущая тень. Сломанная кость рода. Кровь, отданная чужому зверю.

И ни одна молитва не могла спасти меня теперь.

Я встала перед зеркалом, как перед врагом, что знает меня до кости, до последней мысли, до дрожи в пальцах. Оно встретило меня холодом – стеклянным, мёртвым, беспристрастным. Отражение не лгало. Не приукрашивало. В нём стояла не невеста, не княжна, не девушка с мечтой о тёплом доме и ласковых руках. В нём стояла – мёртвая. Или ведьма. Та, что идёт не к алтарю, а в пропасть. Та, чью судьбу уже связали, как скотину перед закланием. Та, что ещё дышит – но внутри уже всё застыло.

Лицо моё было бледным, будто тень, сорвавшаяся с кладбищенской ели. Губы – сжаты, как перед криком, что так и не вырвался наружу. А глаза… о, глаза были чужими. Как у той, кто смотрит на себя в последний раз, прежде чем мир отступит, и за ней закроется дверь. Я не узнала их. В них не было Марьяны. Не было жизни. Только страх – не тот, что орёт, ломает, бьётся в истерике. Нет. Это был страх глухой, вязкий, как болотная тина. Страх, который уже принял свою участь. Страх, который научился молчать.

Платье моё лежало на теле, как саван. Белое – нет, не белое, а выцветшее, будто от горя. Ткань не грела – леденела. А алые вышивки, что тянулись по рукавам и подолу, уже не казались узорами. Это были следы. Следы крови. Капли. Кляксы. Метки. Как будто кто-то провёл по ткани пальцами, обмакнутыми в чью-то жизнь. Платье не спасало, не оберегало. Оно было знамением. Ярмом. Печатью приговорённой.

В зеркале, в глубине стекла, мне почудилось – миг, один миг – что глаза мои вспыхнули не страхом, а чем-то иным. Чем-то древним. Не человеческим. И мне показалось – не я смотрю в зеркало. Оно смотрит в меня. Оно знает. Оно ждёт. И я, как зачарованная, стояла, не отрывая взгляда, будто в нём скрыта разгадка того, кем я стану. Мёртвой? Ведьмой? Или кем-то страшнее?

Внизу, за окнами, раздался смех. Весёлый, звонкий, глупый, как у детей, что пляшут на краю обрыва. Народ стекался во двор – в пёстрых рубахах, с хлебом, с мёдом, с гармошками и бубнами. Кто-то уже пел, кто-то скакал, кто-то скандировал тосты. Они радовались. Пили за союз. За мир. За силу. Не ведая, что тьма уже дышит им в затылки. Не чуя, как дрожит в воздухе что-то древнее, как нарастающая буря.

Священник вышел – важный, в золотых одеждах, с глазами пустыми. Он поднял крест, прочёл слова, что должны были бы благословить. Но мне слышались они, как погребальная молитва. Глухо. Без силы. Без жизни.

Князь Иржевский встал. Он взял кубок, наполненный до краёв – и, высоко подняв его, произнёс:

– За союз! За мир! За силу рода Зарецких!

И все закричали, зааплодировали, засмеялись. Пир начинался.

А я стояла у зеркала и знала:

сила рода уйдёт вместе со мной.

Потому что я – невеста. Но не человеку. Судьбе.

Смеялись. Танцевали. Пели, будто мир никогда не знал беды.

Вино лилось рекою, кубки звенели, как колокольцы на шеях скоморохов, а над всей этой бесовщиной витал аромат веселья – приторный, давящий, тошнотворный, как мед на ране. Мужи хлопали друг друга по плечам, девки кружились в хороводах, слуги сновали с блюдами, от которых поднимался пар – жирный, мясной, тяжёлый. Всё дышало праздником. Всё кричало: живи, радуйся, благословляй! А я… я сидела за столом главном, на месте почётном, как на тронах сидят святые мученицы перед тем, как их поджарят за веру.

Пальцы мои дрожали. Движения были чужими – не моими. Я пыталась отломить хлеб, но он крошился в ладони, будто прах. Мёд на губах обжигал, как горячий воск. Еда не лезла в горло – не пища была передо мной, а камни. Мои руки – тонкие, белые, с кольцом, что тугим кольцом сдавило палец – не слушались. Я пыталась поднять кубок – он дрожал в пальцах, как чаша на похоронах.

Музыка гремела, как молоты в кузнице ада. Скрипки визжали, будто женщины в час грабежа, дудки воем своим походили на волчий вой. Звуки ударялись о виски, били в грудь, вырывались из нутра. Всё тело моё было звенящей пустотой, как если бы меня вычерпали до дна, до последнего звука, до последней капли тепла. В ушах гудело. Я видела, как цветы, что украсили пир, склонились – то ли от жара, то ли от горя – и пахли они не благоуханием поля, а гнилью. Да, трупами. Так пахнут венки, оставленные на могиле, когда солнце нещадно палит, и всё свежее умирает.

И тут рядом, совсем близко, голос – тихий, знакомый, до боли любимый. Василиса. Подруга с детства, та, что знала каждую мою веснушку, каждую слезу и смех. Она наклонилась ко мне, коснулась плеча – и в этом прикосновении было больше живого, чем во всём празднике вокруг.

– Ты уверена, Марьянушка?.. – прошептала она, и слова её не были упрёком, только страхом. Мольбой. Надеждой, что я поднимусь, закричу, сброшу венец, сбегу прочь…

Я хотела ответить. Губы дрогнули. Сердце рванулось, как птица, встрепенувшаяся в последний раз. Но звук не вырвался. Я не могла. Голос мой утонул в пустоте.

Я смотрела перед собой. На пир. На князя Иржевского, что смеялся во всё горло. На лица, искажённые весельем. На пламя факелов. И знала: я одна здесь – живая. Потому что все эти, радующиеся, уже мертвы, только не ведают. А я – чувствую.

Я – живая мёртвая невеста, и скоро придёт тот, кто заберёт у меня даже эту тень жизни.

В тот миг, когда кубки поднялись, когда песни зазвенели громче, и всё в этом проклятом пиршестве дошло до высшей точки безумия, время остановилось. Словно кто-то схватил за горло само течение жизни, перекрыл ему дыхание, и мир замер – в ожидании.

Сначала это был гул, едва слышный, будто гром за много вёрст, перекатистый, но не небесный. Земной. Глухой, тяжелый, неукротимый – как сердце великана. Он шёл, этот звук, нарастал, вползал в уши, в кости, в саму землю под ногами. Удары – чёткие, ритмичные, глухие. Копыта.

Кровь в моих венах застыла. Я поняла раньше всех. Ещё до того, как стражник на башне взвыл в трубу – не ту, что благословляет, не ту, что зовёт на праздник. Нет. Эта труба рвала воздух, как крик матери, увидевшей мёртвое дитя. Пронзительный, рваный, с надрывом. Он врезался в веселье, как нож в живое тело. Стук танца оборвался. Песни застряли в горле. Даже пьяные, у кого язык плёлся и глаза стеклом налились, протрезвели в одно мгновение.

Слуги замерли. Один уронил блюдо с каплуном – фаршированным, жирным, со стеклянными глазами, как у приговорённого. Блюдо ударилось об пол с глухим звуком, и птица покатилась, как отрубленная голова. Смех оборвался. Лица стали – как у статуй в церкви: одни в ужасе, другие в неверии, третьи просто пустые.

Глава 2

Князь вскочил, тяжело, с запозданием, будто само тело его почувствовало – поздно, слишком поздно. Рука поднялась, голос дрогнул:

– Ворота! Отворить ворота! – но то был приказ в пустоту, как будто бросил слово в колодец – и ни эха, ни ответа.

А за стенами уже шла сила, не прося, не замедляя, не вздрагивая.

Хан не ждал.

Он въехал, как въезжают в земли, давно уже себе принадлежащие. Медленно, прямо, с той страшной неторопливостью, за которой кроется уверенность во всём – в праве, в силе, в смерти. Он сидел на коне, будто на престоле, с выправкой не воина – царя. Лицо – каменное, выточенное болью и войной, без тени сомнения, без малейшего признака жизни. А глаза…

Глаза его были бездонны, как колодец, в который бросаешь крик – и ничего не возвращается. Только тьма. Только холод.

Он ехал, и земля будто замирала под ним.

Толпа, шумная, говорливая, ещё минуту назад полная смеха и песен, расступалась молча, как вода перед чёрным судном. Люди отходили, опускали головы, кто-то отшатывался, будто от огня, кто-то клал руку на грудь, а кто-то – на крест. Никто не осмелился встать на пути, ни один глаз не задержался на нём более мига. Даже воины стражи, наши, Зарецкие, опустили копья, сглотнули, отвели взоры, как рабы перед бичом.

А он смотрел.

Не глазами – присутствием. Как если бы в воздух вошёл зверь древний, тот, что зарыт в легендах, в степях, в страхах старух у печей. Как если бы страх обрел плоть, кожу, дыхание. И теперь ехал среди нас – без страсти, без спешки, но с правом.

Он не казался живым. Он казался вечным.

И потому страшным. Не из-за меча. Не из-за воинов.

Из-за тишины, которая шла за ним, как хвост у кометы, что несёт гибель.

И в том миге, когда он поравнялся со мной,

не знал я – живу ли, дышу ли, помню ли имя своё.

Потому что всё внутри застыло.

Как если бы сам Бог отвернулся.

Он не говорил. Не издавал ни звука. Только смотрел – и того было достаточно, чтоб святые в иконах отвернули лики. Он въехал во двор, и не было в том торжества, не было гордыни – только бессловесная, нечеловеческая уверенность: всё, на что падёт его взгляд, уже принадлежит ему. Словно не он пришёл к нам – а вспомнил, что мы давно его. Всё: камни под ногами, купола, хлеб в руках, слёзы в глазах.

Он осматривал нас, как охотник осматривает угодья перед большим загоном, где зверь ещё бьётся, но скоро устанет, и крови его хватит, чтобы напитать весь род. Глаза у него были медленные, как у змеи, но в них не было яда – только пустота, как в яме, в которую падаешь, даже не успев крикнуть. Он скользил по лицам – ни на одном не останавливаясь надолго, и от этого было только страшнее: не люди мы для него, а мясо, скот, добыча.

А мы… мы всё ещё сидели за столами, как в насмешку над собой. Рядом кто-то доедал кутью с трясущимися руками. Кто-то ронял чашу и поднимал – будто этот жест мог спасти от клинка. Пир, только миг назад живой, звонкий, пьяный, стал сборищем теней, что не знали, дышать ли им, или умереть тише. Мать моя, сидевшая в женском кругу, закрыла лицо руками. А князь… князь поднялся. Лицо его было каменным, но шея блестела потом.

Воины хана рассыпались по двору, как волки по лесу. Не крича, не топая, без сумятицы – и в том была особая, липкая угроза. Они знали, что делать, знали своё место, знали, что никто не осмелится. У каждого из них – лицо, как у тех, кто пережил и огонь, и смерть, и предательство. Они несли в себе чужой мир – степной, злой, немой, как сама зима.

Их вывели вперед – старост и бояр, всех, кто слыл голосом княжества, у кого за плечами были лета, а в сердце – страх. Шли они чинно, ровно, как учили обряды, но ноги у них подгибались, будто под тяжестью не золотых цепей, а приговора. Шли с опущенными глазами, с лицами, побелевшими, как глина у воды, и только усы их дрожали, словно знали, что слова, сказанные ныне, могут обернуться криком, а молчание – спасеньем.

Первый заговорил, старший из рода купцов, с лицом суровым и глазом слепым. Голос его звенел, словно гвоздь по стеклу:

– Великий хан, да не будет меж нашими землями вражды… мы, по обычаю, по слову праотцов, готовы…

Но договорить ему не дали. Хан не прервал – нет, не опустил руки, не закричал, не двинулся с места. Он всего лишь поднял ладонь, спокойную, уверенную, будто не был он человеком, а самой тишиной, повелевшей замереть звуку. И в тот миг заглохло всё – не только голос купца, но и дыхание в груди каждого, кто стоял рядом. Стало так тихо, что слышно было, как шуршит ветер по соломе, как замирают сердца, боясь биться громче положенного.

Из тени выступил его человек – с лицом, будто резанным ножом, и глазами, в которых не жила ни жалость, ни мысль. Сказал он коротко, как приговор:

– Дань. Или кровь.

И этого было довольно. Не нужно было ни угроз, ни громких слов. Потому что каждое ухо в этом дворе уже знало: за этими словами стоит сила, что не нуждается в повторении.

Князь мой, отец, попытался выпрямиться, вздернул подбородок, как делал прежде, на приёмах, когда спорил с воеводами. Грудь его вздымалась, но голос предал его. Он начал:

– Мы… готовы… – но голос осел, как дым, как последний вдох умирающего. Он сглотнул. Лицо его оставалось твёрдым, но глаза – выдали. Там стояло бессилие. Там была пустая надежда.

И тогда хан повернул голову.

Медленно. Неторопливо. Как поворачивается буря к хрупкому деревцу. Как поворачивается палач к тому, кто ещё не понял, что именно его позвали первым.

Он посмотрел прямо на меня.

Я чувствовала, как этот взгляд ложится на кожу – не теплом, не светом, а холодом, как если б на грудь мне легло железо. Он не щурился. Не искал. Не удивлялся. Просто смотрел, будто знал заранее, где я стою, сколько мне лет, как зовут, и что именно во мне принадлежит ему по праву крови, как скоту – нож, как пленнице – верёвка.

Его глаза…

Не глаза. Окна в пропасть. В них не было человеческого. Ни гнева, ни желания, ни даже интереса. Лишь ледяная, нечеловеческая уверенность.

Так смотрит волк на ягнёнка – не потому, что хочет,

а потому, что так устроен мир.

И в тот самый миг – всё внутри меня оборвалось. Не сердце – оно билось. Не разум – он кричал. Оборвалась душа, как обрывается нить на веретене судьбы, когда та решает: хватит. Я не знала, кто он. Я не знала, чего он хочет. Но всё внутри меня, кровь, кости, дыхание, страх – знало: этот человек – конец.

Не просто мой.

Наш.

И было уже поздно молиться.

Он слез с коня – неторопливо, как зверь, что спускается с утёса к воде, уверенный, что внизу никто не осмелится шелохнуться. Не было в этом движении суеты, ни спешки, ни гнева – только медленная, сосредоточенная тяжесть, будто земля сама склонялась под его шагами. Он ступал по княжьему двору, как по своей юрте, как по истоптанной родовой степи, в которой каждый камень знал его имя, а каждая тень склонялась в страхе.

И вот он подошёл. Ближе. Ещё ближе. До того расстояния, где я могла слышать, как дышит. Медленно, глубоко, горячо. Воздух от него шёл плотный, как от ночного костра – и такой же страшный, потому что за этим дыханием шла смерть.

Он смотрел. Не на всех – на меня. Словно впервые увидел женщину, и не мог поверить, что она стоит перед ним – живая, золотая, в белом, дрожащая. Его глаза скользнули по мне, как по ткани, как по оружию, которое он собирается поднять.

– Ты… невеста? – произнёс он.

Голос его был низкий, глухой, словно шёл из земли, не из груди. Не вопрос – приговор. В нём не было ни насмешки, ни удивления – только странная, ледяная сосредоточенность, как будто он решал: сжечь – или забрать.

Он протянул руку – и коснулся края моего подола. Грубо, крепко, будто проверял, не иллюзия ли перед ним. Подушечки его пальцев, тёплые и шероховатые, прошлись по алой вышивке на белой ткани. Он смотрел – на узор, на кровь-узор, на венчальное пламя. Потом – на меня.

И сказал. Тихо. Очень тихо. Так, что слова упали не в уши, а в грудь.

– Она – моя. Это – моя дань.

И в тот миг весь мир остановился.

Как перед ударом молнии. Как перед криком, которого боишься услышать. В воздухе повисла такая тишина, что слышно было, как шорох платья цепляется за камень, как ветер треплет флаги над башнями, как сердце стучит – одно, моё – громко, как барабан.

Все замерли. Каменные. Без дыхания.

Князь стоял с мёртвым лицом, как из дерева. Даже зрачки у него будто окаменели.

Стража не шевелилась. Гости отвели глаза. Женщины кинулись креститься.

А мать… мать моя рухнула. Платок её соскользнул, коса развернулась по полу, как разорванная судьба. Она упала без звука – словно душа её ушла первой.

А я… я всё ещё стояла. Стояла и не верила, не понимала, не принимала.

Но тело уже знало: меня забрали.

Не спросили.

***

Мой жених вскочил резко, будто дёрнуло его за душу. Скрипнула скамья, опрокинулся кубок, вино пролилось на камень, словно кровь, предвещающая большую. Рука его метнулась к стене, где висел меч – парадный, княжеский, но ныне обнажённый и страшный, как последняя молитва без благословения. Он схватил оружие так, будто держал в руках не сталь, а всю свою любовь, всю ярость, всю боль, что скопилась в нём с той самой минуты, как хан въехал в наш мир.

Лицо у него было не человеческое – перекошенное, налитое, словно горячий воск, что вот-вот треснет. Ноздри раздувались, губы дрожали, глаза… о, глаза! Они были не на мне, а во мне, горели, как угли, с диким, исступлённым светом. В них было всё: ревность, страх, последняя надежда и то самое отчаяние, от которого звереют даже самые кроткие.

Он шагнул вперёд, занося меч, и голос его, сорванный, рваный, как плоть под когтём, прокатился над двором:

– Ты не получишь её! Это моя невеста! Моя!

Он не просил, не умолял – кричал, как зверь, загнанный в угол, который знает, что не победит, но всё равно рвётся в бой. В этом крике была не только ярость мужчины, но и предсмертный зов – тот, что не надеется на спасение, но требует быть услышанным хотя бы богами.

И всё замерло.

Пир – погас, как свеча на ветру. Люди – застигнутые грозой, обернулись статуями. Стража стояла, как вросшая в землю, ни один клинок не дрогнул в ножнах. Никто не бросился вперёд, никто не встал меж ними – потому что все знали, что сейчас прольётся кровь. Знали и боялись быть первыми, кто приблизится к той бездне, что только что раскрылась посреди двора.

А я… я стояла. И смотрела.

И сердце моё, забившееся было в груди, вдруг остановилось.

Не от страха за него. Не от надежды.

А потому что в этот миг всё изменилось.

Как будто воздух стал другим. Как будто небо над головой затянулось чёрным платком,

а по венам потекла не кровь, а предчувствие конца.

Глава 3

Он стоял – неподвижный, как древний идол, в чьём каменном лике нет жизни, но есть сила. Ни страх, ни ярость, ни насмешка не исказили его черт. Он не ответил на крик, не поднял бровей, не отступил ни на шаг. Лишь смотрел – ровно, спокойно, как смотрит волк на щенка, что решил залаять. И в этом спокойствии было что-то невыносимо жуткое – уверенность палача, знающего, что меч его не промахнётся.

Потом он тронулся. Один шаг. Ещё. Медленно. Без клинка в руке, без рывка. Как будто шёл не в бой, а по знакомой тропе – туда, где его ждёт результат, уже решённый судьбой. И с каждым его шагом мир сжимался, воздух сгущался, словно смола в жару, и даже птицы, что прежде крутились над двором, молкли в небе, точно испуганные души.

Его воины – молчаливые, как камни в кругу обряда – не шелохнулись. Лишь один прищурился, другой медленно усмехнулся, как будто видел давно знакомый спектакль, где финал уже написан, и крови не жаль – она лишь украшение действа. Не один из них не взялся за меч. Не один не подался вперёд. Им не нужно было вмешиваться.

Он сам.

Жених бросился – первый, яростный, с криком, что прорезал небо. Меч в его руках блеснул, как вспышка перед грозой, как последняя попытка спасти, вырвать, удержать. Он ринулся с таким отчаянием, с такой болью, будто в этом ударе – вся его жизнь, вся любовь, вся ненависть. И мне на миг показалось – он сможет. Он… может быть…

Но хан даже не остановился.

Всё произошло в одно дыхание.

Едва уловимое движение руки – и в воздухе сверкнула сталь. Быстрая, короткая, как змея, вылетевшая из чащи. Никто не успел вскрикнуть. Никто не увидел, откуда взялся меч. Он просто появился в его руке, как будто всегда был там, частью его, продолжением воли.

Звук – хриплый, мокрый, чужой. Металл вошёл в плоть так легко, как игла в ткань, как нож в масло. Прямо в грудь, чуть ниже ключицы – точно, будто знал, где сердце, где слабость. Удар был не гневный, не зверский – деловой, как у мясника. Рука даже не дрогнула.

Жених стоял ещё миг. Только миг.

С глазами, полными ужаса. С губами, которые больше не могли крикнуть. С руками, что ещё держали меч, но уже не могли поднять его.

Потом осел, как рушится ветхий шатёр под бурей. Сначала на колени. Потом – ничком.

На землю.

Навсегда.

А вместе с ним, в моём сердце,

упала и надежда.

Глухо.

Без слов.

Как гроб в могилу.

Крик вырвался из меня, как нож из раны – резкий, сырой, без формы, без слов. Не голос – внутренний разлом, рванувший наружу. Он рассёк тишину, повисшую после удара, как молния в тёмном небе, и на миг показалось, будто даже воздух отпрянул, дрогнул, отвернулся. Я закричала – не за ним, не о нём, а потому что иначе бы лопнула, разорвалась бы, как глиняный горшок от кипятка.

Я рванулась вперёд – не думая, не ведая, зачем. Тело само понесло, будто душа пыталась нагнать того, кто уже упал в бездну. Но сразу чьи-то руки – жесткие, чужие, безжалостные – вцепились мне в плечи, в талию, в локти, как когти. Держали крепко, как ловят птицу, чтоб не разбилась об стену. Я дергалась, вырывалась, билась, но сил не хватало. Всё было, как в дурном сне, где ты кричишь, но тебя никто не слышит, где двигаешься – но словно в меду, в воде, в тумане.

Платье моё рвалось – с треском, с жалобным шелестом, как ломается старая ткань на могиле. Вышивка – алая, как кровь, – расползалась у меня на груди. Волосы прилипли ко лбу, к щекам – спутанные, влажные, слипшиеся, как водоросли на теле утопленницы. В горле – стон, захлебнувшийся, сдавленный, будто сам воздух стал острым, режущим. Я не могла крикнуть вновь. Только судорожно дышала – и дышать было больно.

Лицо моё онемело, и казалось, что все краски вышли из меня. Руки тряслись. Губы горели. Но кожа – стала холодна. Белее снега. Белее савана.

Я видела, как стоит отец. Князь Зарецкий. Грозный, гордый, властный. А теперь – будто выдолбленный из дерева. Он не шелохнулся. Не подошёл. Не воззвал. Лицо его окаменело, как лик святого, что не в силах помочь. Только глаза жили – полнейшие ужаса, бессилия, стыда. Он смотрел на меня – и не двигался. И это было страшнее всего. Потому что, если отец не защищает – никто не защитит.

А мать… Мать вздрогнула, как от удара плетью. Вскинула руки к губам, выдохнула имя, не моё – его. И упала. Медленно, без звука, как рушится свеча в церкви, догорев до основания. Косы её разошлись по полу, как распущенное проклятие, а губы посинели, будто жизнь, выйдя из неё, оставила только оболочку.

А я – осталась. Живая. Стоящая. Связанная. В платье, что уже не было свадебным, а стало позором, тряпкой, знамением сдачи.

И небо над нами – не смотрело.

Оно просто было.

Безучастным. Как хан.

Он вытащил клинок из груди, как вытаскивают иглу из ткани – точно, неторопливо, без злобы и без торжества. Меч чуть звякнул, словно сам удивился, что вновь оказался на свободе, блеснул в крови, как в свече, и хан, не глядя на лежащее тело, спокойно, буднично, как ремесленник после работы, вытер лезвие о край плаща павшего. Не дрожащей рукой, не поспешно, а с той молчаливой точностью, что бывает у людей, привыкших к смерти. Не первый раз. Не последний.

Он сделал это как дело, а не грех.

И в том была особая, ледяная жестокость.

Потом он поднял глаза на меня.

Долго смотрел. Без слов.

Не разглядывая, не изучая – просто утверждая, как человек, что выбирает то, что уже решено. В этом взгляде не было желания, не было ярости, не было огня. Только воля. Тихая, несгибаемая, как вода в глубине колодца: тёмная, тяжёлая, неизбежная.

Я застыла. Не потому, что не могла двигаться – я перестала существовать как воля. Мир вокруг меня стал зыбким, как вода, в которую ступила с головой, звуки – размылись, как если бы смотрела сквозь стекло. Всё плыло: лица, движения, воздух. Словно кто-то погрузил меня в беззвучную бездну, где всё живое – далеко, недостижимо, и только я одна – на дне.

Я видела кровь – она была слишком яркой, нереальной. Видела лицо жениха, что застыло в немом ужасе, и это лицо не двигалось, не моргало, не шептало прощания. Оно просто было – теперь уже вечно.

Я видела меч – мокрый, блестящий, как язык зверя, вкусившего человека.

И взгляд.

Его.

И в ту самую секунду, без грома, без клинка, без удара – я поняла:

всё.

Всё кончено.

Моя жизнь, как я её знала. Моя семья. Моя свобода. Моё имя.

Моё я.

И вот тогда он заговорил.

Впервые.

Голос его был низкий, ровный, обманчиво ласковый, как когда ласкают пса перед тем, как надеть на него цепь. В нём не было вопроса, не было дозволения, только холодная, неторопливая сталь:

– Теперь она – моя.

Слова легли на меня, как камень на грудь, и я не могла вдохнуть.

Потому что в этот миг я поняла – всё, что будет дальше, принадлежит не мне.

Будет путь. Будет жизнь. Будет даже дыхание —

но всё это будет не моё. А его.

Плен. И воля. Его.

Он стоял перед ханом, весь побелевший, как полотно на покойнике, плечи осевшие, будто каменная плита легла на них разом. Князь мой, отец мой, великий Зарецкий – тот, кто с детства казался мне опорой, как башня над городом, как меч над родом, – ныне стоял, сломленный, измятый, чужой. Лицо его, что ещё утром сверкало в свете пиршественных свечей, стало землистым, в глазах – ни гнева, ни огня. Только усталость. И страх.

Он смотрел на тело Иржевского – того, кого я не любила, но чья смерть теперь пульсировала в моих венах, как уголь под кожей. Тело лежало под ногами, раскинув руки, как дитя, уронившее игрушку. Кровь стекала по плитам – тихо, беззвучно, будто природа сама не желала тревожить покой. И в глазах отца я видела, как он считает смерть дальше. Сколько их будет, если он скажет «нет». Сколько женщин поволокут. Сколько мальчиков не станет мужами. Сколько домов сгорят.

Он молчал. Долго. Молчание его было как затянутое небо перед бурей – гнетущее, вязкое, затхлое. Словно внутри себя он спорил с богами, со своей совестью, с отцовством, с силой рода. Но не нашёл в себе ничего – кроме страха. И долга.

Потом он выдохнул. Медленно, с треском, как трескается лёд весной.

– Если спасёт род… – произнёс он хрипло, почти шёпотом, – пусть… возьмёт её.

Слова его ударили, как колокол на рассвете – глухо, решительно, необратимо. Не было в них боли, не было даже мольбы. Только сдача. Не в бою, не на коленях. А в душе.

И в ту же секунду я поняла: меня продали.

Я слышала. Я стояла рядом. И не верила.

Отец. Князь. Кровь моя.

Отдал. Меня. Как вещь.

Как дичь. Как плату. Как заклад за мир, которого уже не будет.

Он даже не взглянул на меня. Не позвал. Не простился. Он уже отвернулся – от меня, от жизни, от чести.

И я… я замерла.

И весь мой мир – упал, как рушится ветхий купол под тяжестью снега.

Я больше не дочь.

Я – цена.

Они подошли – тихо, без слова, как ночной ветер к ставню, как смерть к изголовью. Не звенели их доспехи, не гремели сапоги. Их шаги были тяжёлыми, уверенными, словно земля под ними знала, кому теперь принадлежит всё, что здесь дышит. Тела их – тёмные, широкие, как скалы, лица – закрыты, в глазах не было ни злобы, ни торжества, лишь твердая немота тех, кто давно утратил жалость. И один из них – старший, с косой до пояса, с руками, как у мясника, – подошёл ко мне вплотную.

Я не шелохнулась. Стояла, как стояла бы берёза под секирой, зная, что в этот миг ничто – ни мольбы, ни слёзы, ни молитва – не остановят топор.

Он протянул руку. Прямо, без пощады. И сорвал венок с моей головы – небрежно, резко, будто срывал корку с хлеба, что уже не нужен. Белые цветы, вплетённые с рассвета, ещё влажные от росы и маминых пальцев, хрустнули в его пальцах. Ткань лопнула, как хрупкое обещание. Венок, венец, символ моего девичества – рассыпался, как дым от свечи, задутой дьявольским дыханием.

Цветы упали на землю. Один за другим. Беззвучно. И мне показалось, что каждый лепесток – это моё "нет", что никогда не было сказано.

Белый – как моя кровь, не пролитая.

Алый – как чужая, уже вытекшая.

Они легли на камень, и никто не поднял их. Никто.

Воин смял остатки венка в кулаке, и звук был жуткий – не травы ломались, не лен трещал, а моя воля, хрупкая, несмелая, ещё верившая в отца, в Бога, в чудо. Хруст был короткий – как ломается судьба.

И всё молчали. Все.

Слуги отвели глаза. Гости – отвернулись. Женщины всхлипывали, но никто не вышел вперёд.

Князь… князь стоял неподвижно. Смотрел в сторону. Как будто его это не касалось.

А я – смотрела на него. Последний раз – как на отца.

И в груди стало пусто.

Так пусто, что даже слеза не нашла дороги.

Пусто, как в доме, где умерли все.

Руки схватили меня резко, жестко, без страха и без колебаний, как хватают дикое животное, что может укусить, но всё равно будет повержено. Их пальцы вцепились в мои плечи, в запястья, в бока – тяжёлые, загрубелые, пахнущие конём, потом, кровью и войной. Я вскрикнула – не от боли, нет, от ужаса, что обрушился, как крыша во время пожара, без времени подумать, без пути к спасению.

Я задыхалась от крика, от собственного сопротивления, от безумия, что вскипело в груди, как котёл на сильном огне. Билась, как птица в клетке, ногти вонзались в руки чужие, мои, женские, белые, до крови царапали чужую кожу – но это была война неравных. Я рвалась, как только могла, девичье тело против мужской стали, и всё же ничего не смогла остановить. Платье трескалось по швам, ползло по шёлку, как горе по дому – рвалось там, где было вышито материнской молитвой, где хранилась надежда на счастье.

Я кричала. Господи, как я кричала.

– Мама! – звала, надрывая горло.

– Отец! Батюшка! – взывала, будто он не стоял рядом, будто мог не слышать.

– Пусти! Нет! Нет! НЕЕЕТ! – и небо слышало. Только не отвечало.

Слёзы текли по лицу, по шее, по губам, солёные, жгучие, как отрава, забивая дыхание, сливаясь с криками, превращаясь в глухие всхлипы. Голос хрипел, срывался, превращался в хрипение звериное, будто я – не княжна, не человек, а согнанный в яму волчонок. Волосы мои разметались, разлетались в стороны, били по щекам, по глазам, как метёлки ведьмины, в бурю, в беду, в отчаяние.

И я ждала – ждала, что кто-то остановит. Что мать кинется, как раньше, встанет грудью. Что отец… хоть скажет: «Довольно!»

Но никто не пришёл.

Ни один голос не встал за мной. Ни одна рука не коснулась меня с милостью. Только чужие пальцы, только канат, только дыхание врагов.

И в этот миг я поняла:

не кандалы страшны, а тишина, в которой тебя предали.

Когда весь мир смотрит – и молчит.

И ты орёшь – одна.

Одна.

Навсегда.

Он шёл ко мне медленно, выверенно, как волк, спускающийся к ручью, зная, что всё живое уже разбежалось. Шаг его был тяжёл, но не груб, в нём жила не спешка, а осознание силы, той силы, что не нуждается в подтверждении. И всякий его шаг, будто колокол, бил по камням двора, и в груди моей отзывался глухо, будто сердце отбивало последние удары перед сном вечным.

Глава 4

Я стояла, как столп, омытый бурей, дрожала всем телом, но ноги мои не двигались. Я смотрела на него, как смотрят на пламя, что сжигает дом – не в силах отвести взгляд, хоть знаешь: за этим – конец.

Он подошёл вплотную. И в тот миг, когда нашлись наши глаза – мои, полные боли, ужаса, горя, и его – чёрные, глубокие, как провал между мирами, я почувствовала, как он вглядывается не в меня, а вглубь, туда, где пряталась душа, где дрожало детство, где молитвы шептались без слов. И он будто вытянул её, душу мою, и держал перед собой, не ломая, но уже не отпуская.

Голос его был низок и ровен, в нём не было ни угрозы, ни ласки, но был тяжёлый гул, как гремит степной гром перед бурей, как стон предков в ночных снах. В том голосе было что-то чужое, древнее, не от мира сего, и когда он произнёс:

– Ты принадлежишь мне. По закону крови.

– я не сразу поняла смысл. Но тело моё поняло прежде разума. Всё внутри похолодело, будто в грудь мне вогнали нож, сделанный не из железа, а из судьбы. Это были не просто слова – это был приговор, начертанный ещё до моего рождения. И не мне было с ним спорить.

Он поднял руку. Неторопливо, как будто в этом жесте не было вожделения, только власть, сухая, голая, ледяная, как клинок зимний. Его пальцы коснулись моего подбородка. Не больно. Но от этого – только страшнее. В том прикосновении было нежелание – право. И это вздрогнуло во мне до пят, пробежало, как ток, как судорога, как последняя молитва.

Он смотрел на меня, и я знала: ничего во мне не скроется от него. Ни гордость. Ни страх. Ни попытка ненавидеть. Потому что он заберёт – всё. Не сразу. Не в один день. Но так, что не останется ни одной капли, которая не сказала бы ему: «да».

Его воля была бездонна. Его страсть – как ад. Его решение – вечность.

А я – лишь жертва, избранная не по любви, а по закону. Закону крови.

И никто не спросил, согласна ли я.

Потому что принадлежать – не значит выбрать.

А значит – быть взятой.

Меня вели сквозь княжеский двор, где небо стало свинцовым, а земля под ногами казалась чужой, как если бы я ступала уже не по родной тверди, а по преддверию ада. Руки мои были связаны – туго, шершаво, по-мужицки, верёвка впивалась в кожу, будто желала оставить след навеки. Платье, венчальное, шитое с зари, уже не было венцом моей радости, но волочилось по земле, как саван, как траурная пелена, пришитая к телу с мольбой не вырваться.

Грязь цеплялась за подол, как проклятие. Там, где ещё утром были лилии, вплетённые материнской рукой, теперь – пыль, кровь, пепел. Каждый шаг давался тяжело. Камни били по ногам, босым, белым, дрожащим. Холод, что ползал снизу, залезал под кожу, будто змея, свернувшаяся у сердца. Я не просила. Не звала. Не кричала более. Голос ушёл – вместе с волей.

Люди… люди стояли стеной, как свидетели на страшном суде.

Одни смотрели с жалостью – глаза опущены, губы дрожат, будто хотели сказать «прости» да не осмелились.

Другие – с облегчением. Да, облегчением! С тем скользким, жалким огоньком в глазах: не моя… слава Богу, не моя…

А кто-то просто не смотрел вовсе, как будто, не глядя, можно не быть соучастником.

Но они были. Все. Даже отец. Даже князь.

Я шла. Нет. Тело моё шло.

А душа осталась. Там, где венчали. Где мать благословляла, трясущимися пальцами гладя по волосам. Где звучала музыка, где ещё верилось, что будет жизнь, что можно быть женщиной, а не тенью. Там я – и осталась. А здесь – пустая оболочка, ведомая, как жертва на капище.

Я не чувствовала, когда он подошёл.

Только вдруг – крепкие, уверенные руки подхватили меня за талию, легко, как будто я – не человек, а мешок с ветром. Тело моё вздрогнуло, но не сопротивлялось. Уже не умело. Он поднял меня, как своё, как то, что уже принадлежит ему, и усадил перед собой, на седло, плотно, крепко, так, чтоб не соскользнула. Я чувствовала его за спиной – как жару, как сталь, как волю.

Он не сказал ни слова. Только издал короткий, резкий свист —

и конь, как по команде, встал на дыбы, взвился, вздрогнул и сорвался с места. И мы помчались.

И ветер – в лицо. И платье – развеялось, как флаг побеждённого. И всё позади – род, дом, кровь, имя – остались там, в пыли.

Я уносилась в степь. Словно души моей уже не было.

Только снег в глазах.

И память о голосе,

который больше никогда не назовёт меня дочерью.

Я сидела перед ним, босая, в изорванном, изгаженном моим падением свадебном платье, что ещё утром сияло, как заря над рекой, а ныне – позорный флаг моей несвободы, тряпка, обагрённая пылью, травой и тем, что осталось от моей девичести. Ткань липла к телу, словно хотела спрятать меня, заслонить – но была лишь напоминанием: я уводимая. Я забранная. Я та, что уже не своя.

Во рту кляп – тяжёлый, грубый, впитавший слёзы, чужие пальцы, страх. Он не давал говорить, не давал молить, но самое страшное – он не давал кричать. Даже боль нельзя было отдать ветру. Всё копилось внутри, горело под рёбрами, пульсировало в висках, стучало в зубах. Я не могла ни словом, ни звуком оборвать этот кошмар – могла только дышать… и дрожать.

Моё тело – обмякшее, бессильное, чужое мне самой – тряслось от холода, от сотрясений, от ужаса. Но не от сдачи. Нет. В груди ещё билось сердце, злое, испуганное, яростное, как пойманная птица, которой ломают крылья – медленно, пальцами, с наслаждением. И чем тише становилось снаружи, тем громче оно било внутри – как если бы только оно одно и помнило, что я ещё жива.

Он держал меня одной рукой – за талию, крепко, словно вёл лошадь с поклажей, что может сбросить, рвануть, упасть. Но я была не поклажа. Я была добыча, привязанная к хищнику, и его рука, горячая, сильная, с огрубевшими пальцами и жёсткой кожей, вонзалась в мою плоть, как железо под тонкую ткань. Не давила. Не трясла. Просто держала. Непоколебимо. Как держат своё.

Второй рукой он вёл коня – спокойно, уверенно, будто вёз не пленницу, не княжну, не живое сердце, а вещь, что принадлежит ему по праву войны. Его движения были точны, ровны, он не замечал моего дыхания, моего страха, моих судорог. Я могла бы исчезнуть – он бы не дрогнул. Он знал – я уже его. И эта уверенность врастала в меня, как шип в плоть.

А небо над нами было синее, как предсмертный сон.

И ветер – немой.

И весь мир – стал колыбелью, в которой убаюкивают перед распятием.

Коня остановили посреди степи, где трава густая, горькая, как полынь над могилой, шуршит под копытами, словно шепчет о беде, да не о моей одной. Вокруг нас сомкнулось тихое кольцо всадников – плотное, тёмное, неподвижное, будто каменные изваяния, высеченные из страха и злобы. Они не говорили, не смеялись, не хмурились – просто ждали, как псы, что привыкли к запаху крови.

Хан дёрнул поводья и в тот же миг резким движением, без предупреждения, как сбрасывают ненужную ношу, скинул меня вниз. Мир перевернулся, подол закрутился в воздухе, платье поймало ветер, а потом всё рухнуло – я ударилась спиной, локтем, бедром, так, что в груди зазвенело, как в медном котле. Земля встретила меня жёстко, с хрустом, без пощады.

Я попыталась отползти назад, как зверь, что чует нож. Руки связаны – не обнять себя, не защититься. Ноги цепляются за корни, за камни, за землю, что не хочет прятать меня. Всё тело моё – вынутое из плоти стыда, трепещущее, полное боли, скользит назад, как жертвенная коза, что уже лежит на алтаре, но ещё дышит.

Никто не тронул меня. Ни один из них не приблизился.

Но они смотрели.

И это было хуже прикосновений.

В их глазах – не страсть. Похоть охоты.

Словно я – трофей. Мясо, что пока не разделали.

И каждый взгляд впивался в кожу, как шило, как холодный нож, медленно вспарывающий душу изнутри.

Костёр трещал рядом, жар его лизал мои щеки, плясал по лицу, бросая оранжевые блики, как метки палача. Свет от него делал всё вокруг ярче, страшнее, обнажая изломанные складки платья, грязь на босых ногах, кровь, запекшуюся у локтя. А внутри… внутри всё тухло. Гасло. Погружалось в то черно-багровое безмолвие, где уже нет слёз, ни гнева, ни молитвы.

Только пустота.

Глубокая, как могила.

И я – в ней.

Живая. Пока.

Тот миг был как дыхание весны в чаду пожара – внезапный, тихий, почти невозможный. Из полукруга тёмных, молчаливых всадников, где каждый сидел, как изваяние над своей добычей, выехал один. Он не гремел оружием, не рвал поводья, не смотрел на хана – смотрел на меня. Его конь шагнул вперёд медленно, будто неся не воина, а брата милосердия, и когда всадник спешился, я вдруг почувствовала, как тело моё, обмякшее, иссохшее, готовое слиться с землёй, вздрогнуло – впервые не от страха, а от надежды.

Он присел на корточки рядом, не прикасаясь, и протянул мне мех. В его лице не было жалости, той, что унижает, – было спокойное, простое сочувствие, будто он видел во мне не трофей, не чужое, не плату, а… дочь. Сестру. Человека. Его губы шевельнулись, и шёпот прошёл по воздуху, как ветер по высокой траве:

– Не бойся.

Я смотрела на него с безмерной благодарностью, будто в его руке был не мех с водой, а ключ от цепей, что опутали душу. Я тянулась – судорожно, трепетно, как младенец к груди, как раненый к свету, и слёзы подступали сами, без стыда, без воли. В этом мехе была моя первая капля жизни, что могла отмыть всё пролитое за день.

Но в тот самый миг, когда мои пальцы коснулись меха, я почувствовала, как воздух вокруг меня сгустился, потяжелел, стал вязким, будто дышать им стало труднее. Всё смолкло: шорохи, потрескивание дров, разговоры – даже ночной ветер, казалось, затаился в страхе.

Он встал. Хан.

Не быстро – как поднимается скала из земли.

И пошёл – без спешки, без слов, как ходит грозовая туча, уверенная, что ей не нужен гром, чтобы вселить ужас.

Он подошёл и встал над нами, как тень в полдень, как судьба. И прежде чем я успела отдёрнуть руку, прежде чем в груди воина родился страх, зазвенела тишина – и в ней, как ломкий корень, треснула кость.

Я слышала – чётко, страшно, бесповоротно – как в его пальцах, могучих, не торопливых, хрустнула живая плоть. Рука согнулась под неестественным углом, воин застонал – не закричал, только застонал, как зверь, раненый не первый раз. И хан не смотрел на него. Не смотрел на меня. Он просто произнёс – голосом, тихим, почти ласковым, в котором не было ни одного человеческого нерва:

– Моё. Не тронь.

И в этот миг я поняла, что я не человек для него. Не пленница. Не княжна. Не женщина.

Я – знак. Я – территория. Я – его.

И всякий, кто посмеет протянуть руку – получит кару. Без гнева. Без крика. Без суда.

Лишь приговор, что ломает – не руку. Волю.

Глава 5

Меня бросили на шкуры так, будто я была не живая, не женщина, не княжеская дочь, а что-то лишнее, мясо после обряда, останки пиршества, сброшенные в пыль. Рывок был груб, жесток, беззастенчивый, и я ударилась о землю, как камень, отброшенный рекой. Шкуры были тёплыми, пахли потом, лошадьми, кровью – и чем-то древним, диким, как сама степь: варварским теплом, что не лечит, а подчёркивает боль.

Моё тело ныло, каждая жилка отзывалась тупой, тянущей болью, запястья опухли, обмотки резались в кожу, будто хотели врастить в меня напоминание: ты теперь связана навек. Рот саднил – от кляпа, от стыда, от того, что слова мои теперь больше никому не нужны. Я не молчала – молчание было мною, как саван – не покрытие, а вторая кожа.

Я лежала, будто уже умерла, но не похоронена. В изорванном платье, что висело клочьями, как снятая кожа. В крови – чужой, своей, прошлой. Под звёздами, что смотрели с такой равнодушной ясностью, будто и впрямь не было разницы, кто ты – княжна или скотина, невеста или трофей.

Никто не подошёл.

Никто не обернулся.

Меня не били – но хуже было это ничто. Без прикосновений, без слов, без жалости.

Они жили своей жизнью. Жгли костры. Жевали мясо. Перебрасывались словами на своём жёстком языке, как если бы я была просто камень у дороги, не достойный даже пинка. И в этом был страшнейший приговор – не смерть, а полное стирание.

Только огонь был рядом. Он потрескивал, пыхтел, танцевал в своём безумном ритме. Он блистал на моей коже, играл в моих волосах, и от этого казалось, будто сама я горю изнутри, будто не живу – а тлею. И небо. О, небо… чёрное, глубокое, полное звёзд, как лицо вдовы – слезами. Оно глядело на меня, и было так далеко, как Бог, что отвёл лик.

А подо мною – земля. Холодная, враждебная, и всё же единственная, кто меня приняла.

Я проваливалась в неё – не телом, душой.

Как в яму. Без крестов. Без слов. Без свечи.

Погребённая – живая.

Я лежала у костра, скрючившись, будто не женщина, а обугленный корень, вырванный из земли, и сквозь дым, сквозь горький жар пылающих поленьев смотрела на него – на того, кто разрушил всё, что мной было звано жизнью. Глаза мои жгли сильнее, чем пламя, и пряди волос, свалявшиеся, тяжёлые от пыли и слёз, падали на лицо, как рваные занавеси между мной и светом. Но я видела.

Я видела его.

Он сидел чуть поодаль, на бурой шкуре, низко, по-хозяйски, как зверь, насытившийся добычей. Спокойный, будто день был обычным, будто кровь не лилась, будто я – не я, а просто ещё одна. В руке – кубок. Он пил, медленно, неторопливо, как тот, кто имеет всё, и потому не спешит. Рядом сидел воин, говорил с ним о чём-то, слова срывались, летели в темноту, но до меня не долетали. Всё, что я слышала – было в его молчании. Всё, что я чувствовала – жило в его спокойствии.

Он не смотрел на меня. Но я знала – он знал, что я смотрю.

Я вцепилась в этот взгляд, как в последнюю крепость, как в меч, воткнутый в землю: не сдаться. Не склониться. Не забыть. В моих глазах была не только боль – там жила ярость, чёрная, вязкая, как смола, и пульсировала клятвой: я запомню. Я дождусь. Я отдам тебе всё, что ты дал мне – только обратной стороной.

Он вдруг повернулся. Плавно. Не вздрагивая. Как если бы мы были связаны ниткой невидимой, что дёрнулась. Его глаза встретились с моими – и в тот миг воздух между нами звенел. Всё исчезло – костёр, звёзды, шум, ночь. Остались только два взгляда. Один – как сталь. Второй – как пламя, что не согревает, а жжёт.

Мы смотрели друг на друга – не миг, не мгновение, а вечность, сжатую в дыхание.

И я не отводила глаз.

Не смела. Не хотела. Не позволяла.

Потому что в моём взгляде был вызов. Прямой, страшный, голый.

Потому что внутри меня уже шёл бой.

Он медленно, почти невидимо, приподнял угол рта – не в улыбке, нет. В зловещем знании. В беззвучном "знаю".

Но он не знал.

Что я – не просто пленная.

Я – приговор.

Я – обет.

Я – смерть, что придёт не завтра, но непременно.

И я клялась ему глазами.

Что он ещё увидит этот взгляд.

Перед тем, как закроет свои.

_________

Я лежала, уткнувшись щекой в грубую степную землю, и будто сама степь впивалась в кожу – острая, жёсткая, чужая, не знавшая жалости. Тело моё было ломким, как пересохший хворост, и всё же внутри меня что-то ещё держалось – не плоть, не разум… воля. Та последняя, что у женщин перед виселицей, у зверей в капкане, у матерей над телом сына. Молчаливая, несгибаемая, тёмная, как ночь.

Я не могла кричать – и не нужно было. В этой ночной тишине, где даже костры щадили огонь, а всадники дремали, как мрачные стражи под ликом зла, – достаточно было шёпота. И я шептала. Сжав зубы, сквозь дрожь губ, сквозь треснувший голос, как молитву – но не к небу.

– Я убью тебя… – выдохнула я, и слова слетели с языка, как капли крови с лезвия. – Или сдохну сама.

Пауза. Глубокая, как колодец.

И – заключение, не крик, а печать приговора:

– Да будет так.

Это было не сказано людям. Не проклятие в лицо палачу. Не просьба к богам.

Это было обетованье степи.

Я звала предков – тех, кто шёл с мечом и не возвращался, кто сгорал, но не склонялся.

Я звала силу рода, что спит в костях, в крови, в самой моей коже.

Я звала звёзды, что глядели на меня не с жалостью, но с древним знанием.

Земля подо мной будто дрогнула. Не громко, не в ответ, но… приняла.

Словно сказала: слышу.

Словно знала: ты теперь не рабыня. Ты – орудие.

Холод крался под рёбра, полз вдоль позвоночника, как ледяной змей, но сердце моё не трепетало – оно пылало. Горело без пламени, но с таким жаром, что мне казалось – если бы кто коснулся, обжёгся бы. Это был не гнев. Не месть.

Это была сила. Рождающаяся в безысходности. В унижении. В боли.

Я лежала – да. В пыли, в крови, в разорванном платье, одна.

Но в эту секунду я знала: я уже не она. Я не княжна, не пленница, не вещь. Я отомщу!

Ночь разлилась над степью чёрным покрывалом, усыпанным звёздами, что сияли не как надежда, а как свечи на панихиде, выстроенные в молчаливый ряд над мёртвым покоем. Ветер скользил меж шкур и тел, тревожа дыхание сна, перебирая мои волосы, спутанные, солёные, тяжёлые, как если бы сам воздух хотел запомнить каждую прядь, прикоснуться, прощаясь со мною, как с живой. Он не убаюкивал – он знал, что нет сна, есть только переход – из боли в память, из крика в безмолвие.

Я лежала неподвижно, с закрытыми глазами, и чувствовала, как внутри меня не угасает, а копится: медленно, тягуче, как ядовитая слюда в сосуде, что треснет однажды. Кости ныли, тело гудело, связки резали, будто изнутри, но боль уже не властвовала – она стала частью меня, новой моей кожей, новым именем, новой плотью. И где-то за пределами того, что можно назвать слухом, родился голос.

Он не шёл по воздуху. Не катился с гор. Он был внутри – в пульсе, в дыхании, в крови, будто бы сама степь, затаившаяся, решила отозваться. Он был не мужской, не женский, но древний, как корень мира, как голос родовой памяти, что не нуждается в языке.

Ты станешь его проклятием.

Слова не испугали. Они – зазвучали, как истина. Как подтверждение того, что я уже знала, но не смела назвать. Я – не добыча, не жертва, не сломанная душа. Я – то, что вернётся. Не с мечом, не с ядом, а с глазами, в которых он утонет, когда меньше всего будет ждать. Я – не любовь и не ненависть. Я – его будущее возмездие, рождённое в этой ночи.

Я не ответила. Не шептала в ответ. Не клялась.

Я просто дышала.

Жгуче, тяжело, глубоко.

Как дышат перед ударом.

И только тогда мои веки сомкнулись, медленно, будто земля накрыла меня слоем пепла. Глаза закрылись не от покоя, а от исчерпанности. Сон пришёл не как отдых, а как глубокое затмение в сознании, где не забывают, а затаивают. Тело отрешилось, ушло в тьму, но душа – горела. Горела не пламенем, а тлеющей жаркой решимостью, что не даёт умереть даже в аду.

Последнее, что я видела, прежде чем ночь забрала меня в свой холодный колыбель, было его лицо, освещённое рыжим трепетным светом костра. В отблесках углей он казался не человеком, а чем-то древним, рождённым не в плоти, а в пустоте между жизнью и смертью. Лик был спокоен, как у идола, которого молят и боятся. И в этом спокойствии было страшнее всего – потому что в нём не было сомнений.

Но и во мне их не было.

Я не спала – я выжидала.

И сон мой был – лишь орудие.

Как стрелы, что спят в колчане.

Глава 6

Он пришёл, когда ночь стала плотной, как саван. Ни слова не раздалось перед тем, ни звука – только шаги, и то такие, что казались глухим эхом моих страхов. Я знала, что он придёт. Как приходит буря после душного зноя, как приходит кара за молитву, сказанную с неверием. Я знала, и всё равно – каждая клетка моя затряслась, как свеча на ветру.

Он вошёл, и шатёр будто напитался его тенью, воздух потемнел, огонь в чаше затрепетал, зашипел, как если бы дух в нём узнал пришедшего. Я сидела, закутавшись в шкуры, дрожа – не от холода, а от того, что знала: сейчас меня лишат не тела – свободы. Не тронут губами, а выжгут волю. Не возьмут – сломают.

Он не сел. Он стоял – выше меня, как скала, как истукан. Глаза его, чёрные, как деготь в снегу, впились в меня, и я почувствовала – всё, что было мной, рассыпается под этим взглядом, как пепел в ладонях.

– Ты боишься? – спросил он.

И не дожидаясь ответа – шагнул ближе.

Я хотела спрятаться, уйти, исчезнуть, но некуда было – всё было он.

Он схватил меня за руку – резко, как зверь ловит птицу. Сжал так, что запястье хрустнуло. Я вскрикнула – но тихо, глухо, больше не от боли, а от унижения.

– Слишком тонкая кость, – сказал он, – а гордости – на троих.

Он рванул меня вверх, так, что ноги мои потеряли землю, а шкура сорвалась. Платье, обрывки его, повисли на мне, как насмешка над тем, чем я была. Он швырнул меня на пол рядом с очагом. Камни вонзились в кожу. Он не остановился. Схватил за волосы, за шею, как будто искал, где в теле живёт дух, чтобы вытащить его и раздавить.

– Ты думаешь, ты княжна? – прошипел он. – Нет. Теперь ты – моя тень, мой след, моя вещь. Ты – то, что я ношу под сапогом.

И тогда – удар. Не кулаком, не плетью. Словом. Плевком. Плевком в самую душу.

– Твой отец продал тебя, как кобылу. За пару лишних часов мира. И ты ещё держишь подбородок? Опусти. Опусти, княжна, ты уже не стоишь даже плоти, в которой ты живёшь.

Я лежала, скрючившись, и с каждым его словом внутри меня что-то ломалось – не кость, не плоть. Имя. Память. Дом. Всё, что делало меня собой. Я не плакала – слёз не было. Только сжалась вся, как зерно перед молотом.

Он опустился на колени рядом, схватил за лицо, крепко, грубо, и прошептал:

– Ты будешь смотреть мне в глаза. Пока не научишься бояться так, чтобы даже дыхание твоё было моим.

И я смотрела.

Сквозь боль. Сквозь унижение. Сквозь ненависть.

Я не просила. Не умоляла.

Но в тот миг что-то во мне умерло.

А значит – родилось другое.

Не княжна. Не женщина. Не дочь.

А зверь. Без рода. Без племени.

Зверь, что ждёт своего часа – и не забудет.

Ночь стояла глухая, вязкая, как степная грязь после летнего ливня – небо не пело, звёзды не светили, только ветер гнал сухие мысли меж холмов, нашёптывая что-то древнее, чужое, от чего у меня по коже ползли мурашки, словно мелкие духи бежали следом. Я лежала, укутавшись в шкуры, но тепло не шло в тело – жар костра остался снаружи, а внутри рос лёд.

Шатёр казался живым. Он дышал. Ткани чуть колыхались, как плоские груди умирающей ведьмы, что выдохнула проклятие, но не умерла. Вдруг – щелчок. Хруст. Тихий, будто ломается стебель, но в нём было что-то большее – звериное. Настоящее. Я напряглась, и в тишине своего страха расслышала: шаг.

Шаг в траве. Не копыто. Не сапог. Мягкий, хищный, осторожный.

Я медленно, едва дыша, отогнула край шкуры и заглянула в щель.

И он был там.

Волк.

Настоящий. Не сон. Не дух. Не метафора.

Серый, как зола в золе.

Огромный. Широкогрудый. Молчаливый, как старый воин, переживший тысячу битв.

Он стоял в нескольких шагах от шатра, не двигаясь. Не прятался, не пугал. Просто был.

Глаза его не сверкали, как у зверя – нет. Они были матовыми, выцветшими, как у стариков, что жили слишком долго, чтобы чему-то ещё удивляться. Он не рычал. Не приближался. Но смотрел на меня, будто видел не пленницу – душу, искривлённую болью.

Мы смотрели друг на друга.

И в этот миг весь мир сузился до этой щели в шатре и этих двух глаз, полных степи, голода, памяти.

Во мне замер крик. Замер страх.

И что-то – внутри – повернулось.

Он знал.

Я не знаю, как, но он знал.

Что я сломлена. Что я жива. Что я опасна.

Он знал – и не осудил.

А потом – как пришёл, так и ушёл.

Медленно развернулся, махнул хвостом, и растворился в темноте, как тень, что не должна была показаться, но показалась.

А я осталась – с этой встречей, как с меткой на сердце.

Это не был страх. Нет.

Это был знак.

Что не всё здесь принадлежит хану.

Что кто-то в этой проклятой степи – узнал меня. И признал.

***

Утро пришло не светом – тяжестью. Оно не озарило небо, а надвинулось, как хмель после злого вина: вязкое, мутное, с привкусом беды. Воздух стоял густой, как если бы степь накрыли парчой дыма, и в нём не хватало дыхания, как в церкви перед погребением. Я лежала, связанная, как всегда – руки под животом, ноги скручены туго, верёвка натирала щиколотки до крови, и даже когда я спала, я чувствовала эти узлы, как клеймо, как насмешку, как доказательство, что мне больше не принадлежит даже тело.

Но в этот день… было иначе.

Он вошёл, не проронив ни слова, и глаза его были такие, будто он уже похоронил всё живое. Я притихла, не смея дышать, ожидая привычного: еда, затем узлы, затем снова темнота. Но он подошёл, встал на колени – и медленно, молча, развязал меня. Сам.

Он даже не смотрел на меня – и в этом молчании было страшнее, чем в тысяче угроз. Он просто поднялся и вышел. Как будто больше я не стоила даже связывания. Как будто ему стало всё равно, уйду я или умру. Или… может, он знал, что я не уйду.

– Попытаешься бежать – поймаю и отрежу палец…Попытаешься еще раз – отрежу второй.

Я осталась одна. Свободная.

И от этого – в сто раз более пленённая.

Я приподнялась, ноги затекли, запястья саднили. Руки дрожали. Сердце билось в горле.

И всё же я вылезла. Из тени. Из страха. Из шкуры.

Я подняла полог шатра – и шагнула наружу.

И сразу – тишина. Такая, что даже ветер словно слушал.

Воины сидели по кругу, как обычно, но никто не ел, никто не громко говорил, никто не смеялся.

Они смотрели на меня.

Все.

Одновременно.

Не нагло, не вызывающе – но с тем вниманием, с какой смотрят на огонь, в который вот-вот бросишь живое.

В их глазах было неприкрытое любопытство. И…похоть.

И тут налетел ветер.

Резкий, ломаный, со свистом. Он пронёсся между шатрами, подняв пыль, запах коней, и… что-то ещё. Я вдохнула – и почувствовала гарь. Настоящую, пронзительную, как в день, когда сгорел амбар у деда. Но в небе – ни дыма, ни золы. Только вкус. И память. И предупреждение.

Что-то зашевелилось внутри. Живот сжался, как перед криком.

Мне стало страшно.

Так, как не было с первого дня.

Потому что теперь я была не просто пленницей – я была свободна.

И в этой свободе было что-то страшнее уз.

Я попятилась. Шаг за шагом. Смотрела на лица – все как один молчали.

Никто не окликнул. Никто не остановил.

Но каждый из них знал, что я не должна была выходить.

Я шагнула назад, одной рукой отодвинула полог и нырнула обратно в шатёр, будто в утробу, в могилу, в тёмное спасение.

Я села в угол. Колени к груди. Руки к вискам.

И всё моё существо шептало:

Это место – не моё.

И эта тишина – не простая.

Что-то грядёт. Что-то в воздухе. Что-то идёт ко мне.

А я – одна.

Среди врагов.

И даже хан больше не держит меня.

Потому что страх держит лучше любых уз.

Глава 7

Вечер опустился на степь не мягким сумраком, а глухим погребальным покровом, тяжёлым, как саван на лице мертвеца. Костры снаружи трещали редко, будто не от тепла, а оттого, что огонь сам дрожал. Воздух в шатре стоял спертый, плотный, наполненный чем-то таким, что не чувствуется носом, а расползается по коже, как сырость по стенам старого склепа.

Я лежала, завернувшись в шкуры, глядя в одну точку, не дыша – будто сама стала частью этой мёртвой тишины. И вдруг – шорох, тихий, как шелест мха под босыми ногами. Ни зова, ни стука, ни разрешения. Просто она вошла.

Улан-Ама.

Тень, дым, знак. Не женщина – сущность. Прошла сквозь полог, как ветер проходит через щель в ледяной стене. Шатёр не отреагировал, не шелохнулся – как будто ждал. Я не смогла закричать. Не смогла даже вдохнуть. Всё тело моё сковалось, будто я не из плоти, а из земли – впиталась, вросла, приросла, и даже мысль не могла вырваться из черепа.

Она стояла в проходе, и глаза её горели без света. Нет – не горели. Тлели. Как пепел, оставшийся после сожжённого дома. Лицо её было из складок, трещин, морщин – как кора дуба, что пережил тысячу зим. Волосы – как сухая степная трава, спутанные, с редкими костяными бусами, словно это не украшения, а напоминания о тех, кто глядел в неё – и не пережил.

Она не спросила, можно ли.

Она села.

Напротив меня.

Точно, как смерть. Не торопясь.

Молча.

И просто смотрела. Долго. Так долго, что я не знала – живу ли я ещё, или уже сплю, или умерла. В её взгляде не было вражды. Не было жалости. Там была только память. И приговор. Как будто она видит меня не сейчас, а всю – от рождения до конца.

Я не могла оторвать глаз. Хотела закрыться, спрятаться, исчезнуть – но не могла. Как олень, увидевший волка – и уже знающий: не убежит. А запах… О Господи, запах! Он наполз, как туман, как плесень по кладбищенским камням. Пахло глиной, в которую клали мёртвых. Пахло кровью, впитавшейся в полы старых храмов. Пахло родами, смертью, потом и медью. Запах древности. Запах тайны. Запах того, что не должно быть рядом с живыми.

И всё во мне понимало:

Это – не человек. Это – знамение.

И я – не избрана. Я – помечена.

Палец её поднялся, как будто не к моему лбу – к самой сути. Дрожа, но точно, как стрелка над компасом судьбы. Я видела, как он тянется – не торопливо, но неумолимо, с той беззвучной силой, что движет морями, корнями, с той древностью, которую не может остановить ни человек, ни бог. В этом жесте не было ни милости, ни угрозы – была только необходимость. Как восход. Как осень. Как смерть.

И вот – он коснулся. Не болью. Не жаром. Не жесткостью. Касание её было лёгким, как дыхание предков в тёплой пыли, что встаёт над прахом костей. Но в ту самую секунду, когда её палец лег на середину моего лба, – мир оборвался. Молча. Резко. Без предупреждения. Как если бы кто-то выдернул из меня весь воздух, свет и время.

Я не упала – меня будто вынули из тела, как нить из иглы, вытянули и сбросили в бездну, где не было ничего, кроме пульсирующего мрака и ветра, что воет сквозь века. Я не могла кричать, потому что голоса не было. Не могла плакать, потому что не было глаз. Я – не я. Я – бесплотное знание, сгоревшая память, заклинание, потерявшее язык.

Вокруг меня разрастался огонь – не живой, не жаркий, а огонь судьбы, что пылает в тех, кто назначен. Он охватывал степь, как проклятье, и эта степь горела не снаружи – изнутри, от самой своей сути, будто кто-то вырвал сердце земли и поджёг его. Воздух дрожал от пламени, и в этом дрожании я увидела его.

Хан.

Он стоял посреди огня, обнажённый по пояс, весь в крови – и не чьей-то, а своей. Он кричал. Не слова – звук. Дикий, звериный, невыносимый. В нём было всё: гнев, боль, любовь, предательство, расплата. Он звал меня, тянулся ко мне, но я стояла в стороне, неподвижно, и у моих ног – ребёнок. Совсем мал, в саване, в крошечном плаще, сотканном из той же ткани, что и его – ханский.

Мальчик молчал. Глядел на меня, как на солнце.

И я знала – он мой. И его. И не чей.

И из-за него – всё сгорит.

Я стояла среди пепла будущего, пепла памяти, пепла имен.

И знала: я – не спасение. Я – пламя.

Я – женщина из огня.

И он – сын бурь.

И наша встреча – не жизнь. Судьба. Суд. Кара.

И когда я очнулась – с криком, с холодом, с дыханием, рвущим грудь, – шатёр был пуст.

Только на полу лежали перо – белое, из крыла, и кость – тёмная, гладкая, как слёзы.

А бабки не было.

И, может, и не было никогда.

Они вошли молча, как входят в святилище перед казнью. Их было трое: смуглая, как земля после пожара, старая, с глазами цвета пепла, молчаливая, с лицом, будто вырезанным из берёзы; молодая – некрасивая, с тяжёлым взглядом, с руками, как у мясника, короткими и толстыми; и третья – ещё девка, но уже с таким лицом, будто всё, что с ней могли сделать – уже сделали. Ни одна не представилась. Ни одна не глянула в глаза. Только одна сказала:

– Приказ был – смотреть.

И это «смотреть» было не взглядом. Это было обыскающее, вонзающее, отнимающее. Я стояла посреди шатра, босая, в мятом, грязном платье, что давно уже не было моей одеждой, а только тряпкой, напоминающей о том, кем я была. Руки мои дрожали, но не от холода – от ярости, которую приходилось глотать.

Они подошли, как к кукле. Без слов. Без дозволения.

Разорвали ткань. Ловко, без грубости, но с тем спокойствием, что бывает только у тех, кто делает это не впервые.

Одна приподняла подбородок. Другая развела колени. Третья, та самая, молодая, взяла меня за грудь, как за животину, и я вздрогнула – не от боли, от отвращения, от желания закричать, плюнуть, ударить. Но не закричала. И не ударила. Я проклинала молча.

– Худа, но кость ровная, – сказала одна.

– Живот пуст, – добавила вторая.

– Глаза злятся, – усмехнулась третья. – Значит, не сломана.

И всё это – как про вещь. Про лошадь. Про рабыню. Не про меня.

Они говорили друг другу, как женщины, что вяжут узел или квасят капусту – с отстранённым интересом, с ритуальной усталостью, с тем равнодушием, что страшнее крика. Они трогали, щупали, осматривали. И ни одна не видела во мне человека. Только "её". Только "ту". Только товар.

– Девственно, – сказала старая, и её голос прозвучал не как утверждение, а как приговор.

После этого они не извинились, не взглянули. Просто ушли. Как приходят и уходят тени. Шепчущие, вонзающие, глумливые.

Я осталась стоять посреди шатра, обнажённая, как душа после исповеди, где никто не простил.

И всё тело моё было не телом – одной сплошной раной, не кровоточащей, но гноящейся.

Не от боли.

От стыда. От унижения. От того, что я больше не принадлежала себе – ни снаружи, ни внутри.

Я стояла – как стоИт свеча над гробом, что вот-вот опустят. Не живым телом – одним только дыханием, пустым, ломким, как стекло в мороз. Они ушли – те три женщины, с руками, как у скотников, с глазами без дна – осмотрели, обсудили, опозорили. Оставили меня – голую, как новорождённую, и мертвую, как жертву, не дождавшуюся ножа.

Я не успела прикрыться. Не успела даже вдохнуть, когда ткань полога шевельнулась, и он вошёл.

Хан.

Не громко. Не с клинком.

Он вошёл, как входит смерть, что решила тебя не торопить.

И встал в проёме – весь, как есть. Высокий, как дерево в засуху. Глаза – чёрные, плотные, как ночь без звёзд.

И он увидел меня. Всю. Сразу.

Я не прикрылась. Руки не послушались.

Как если бы я сама знала: он уже всё взял, взором, желанием, жадностью.

И он смотрел.

Долго. Молча. С похотью, в которой не было ни юности, ни страсти – одна только власть.

Как смотрят на то, что добудешь, и сломаешь, и заберёшь навек.

Не сегодня – но скоро.

И я знала это.

Каждой порой. Каждой жилкой. Каждой тенью страха, что просыпалась в крови.

Он шагнул внутрь, будто во дворец свой вошёл.

И воздух стал гуще, как перед грозой, как в бане, где не спастись дыханием.

Я всё стояла, не прикрытая, и чувствовала, как жар от его взгляда ползёт по мне, как будто он гладил – не руками, нет, – взглядом, волей, голодом.

– Ты, – сказал он. Тихо.

Но в этом «ты» было всё.

Как если бы он произнёс имя не моё, а принадлежность.

Я хотела отвернуться – не смогла.

Он ходил кругом, оглядывал – плечо, спину, волосы, будто прикидывал, где начнёт, и чем закончит.

И улыбался – не губами, глазами.

Как волк, что облизнулся.

– Не думал, что будешь такой, – шепнул, и голос его был как мех в ладони: мягкий снаружи, а внутри – капкан.

– Красота твоя – как яд.

И будет моя.

Вся. До последней слезы.

Я дрожала. Не от холода. От ощущения, что он уже дышит внутри меня.

И я была – как раскалённая медь: молчаливая, яркая, сдержанная, но вот-вот расплавлюсь.

Он подошёл ближе, и я услышала – как он дышит.

Медленно. Жадно. Глубоко.

Как зверь, что уже выбрал – и ждёт только сигнала, чтобы ринуться.

Но он не прикоснулся.

Он просто наклонился – так близко, что губы его почти касались щеки.

И прошептал:

– Запомни этот миг. Это начало. Ты ещё не моя. Но скоро не вспомнишь, как быть не моей.

И ушёл. А я осталась. Стоять. Гореть.

Не от стыда.

От знания: он уже начал меня брать. Не телом – душой. Словом. Взглядом. Властью.

И небо, что было над шатром, стало ниже.

А я – уже не свободна. Даже в сердце. Проклятый. Ненавижу. Однажду я перережу тебе глотку!

Глава 8

Она пришла, когда солнце стояло в зените, и тени от шатров были короткими, как дыхание перед смертью. Я сидела на шкурах, чиня разорванный подол платья – занятие глупое, бессмысленное, но руки должны были что-то делать, иначе они бы задрожали от ярости, что копилась во мне, как яд в змеином зубе.

Полог шевельнулся, и она вошла. Не спросив. Не поклонившись. Не объявив о себе. Вошла, как входит хозяйка в свой дом, как входит царица в покои рабыни.

Саргата.

Я знала, кто она, ещё не видев лица. По поступи – лёгкой, но властной, как у кошки, что идёт по забору между жизнью и смертью. По запаху – тяжёлому, пряному, с медью золота и горечью полыни. По тишине, что окутала шатёр, будто сам воздух понял: встретились две силы, и одна из них лишняя.

Она была красива. Проклято красива, как бывают красивы те, кого боги лепили в гневе, желая показать, что совершенство может быть острее клинка. Волосы – чёрные, с синевой воронова крыла, заплетены в тугие косы, перевитые золотыми нитями. Глаза – как у ястреба, жёлтые, с чёрными зрачками, что впивались в меня, словно хотели высосать душу. Кожа – смуглая, гладкая, как шёлк, что торговцы везут из дальних земель. И в каждом движении – сила, гибкость, опасность.

Она была одета, как подобает дочери военачальника. Халат из алого шёлка, расшитый золотом, обрисовывал каждый изгиб тела, каждую линию, что природа щедро одарила красотой. На шее – ожерелье из золота и яшмы, на руках – браслеты, что звенели при каждом жесте, как колокольчики на могиле. И пояс – широкий, кожаный, с серебряными бляхами, а на нём – кинжал. Не украшение. Оружие.

Она села напротив меня, не спрашивая дозволения, и скрестила ноги по-мужски, как делают всадники у костра. В этом жесте была вызов, насмешка, презрение. Она смотрела на меня, как смотрят на соперницу перед поединком, зная, что победа уже предрешена.

– Значит, ты и есть та самая русская княжна, – произнесла она, и голос её был низким, хрипловатым, как у женщины, что много кричала в страсти или в ярости. – Та, из-за которой весь стан гудит, как растревоженный улей.

Я не ответила. Продолжала чинить подол, делая вид, что её присутствие меня не касается. Но пальцы мои дрожали – от злости, от страха, от желания вцепиться ей в горло и давить, пока не перестанет дышать.

Саргата засмеялась – звук был мелодичный, но холодный, как звон льда по стеклу.

– Гордая, – протянула она. – Это хорошо. Хан любит гордых. Ему нравится их ломать. Медленно. Тщательно. До самого основания.

Я подняла глаза. Впервые взглянула ей в лицо прямо. И увидела – ненависть. Чистую, неразбавленную, как родниковая вода. Ненависть, что жила в ней так долго, что стала частью крови, частью дыхания.

– А ты знаешь, как их ломают? – спросила я тихо, и голос мой прозвучал спокойно, хотя сердце билось, как птица в клетке.

Её глаза сузились. Улыбка стала острее.

– Знаю, – прошипела она. – Потому что была одной из них. Была гордой дурой, что думала – она особенная. Что хан выберет её среди всех. Что станет его единственной женой, матерью его детей, царицей степи.

Она встала, подошла ближе. Так близко, что я чувствовала запах её кожи – горький, с примесью железа и мускуса.

– Но знаешь, что случилось? – продолжала она, наклоняясь ко мне. – Он взял меня. Один раз. Два. Десять. А потом… потом просто перестал замечать. Как перестают замечать изношенную шкуру, старый кинжал, остывший костёр.

В её голосе звучала боль – старая, заскорузлая, как рана, что зажила неправильно. Боль, что превратилась в ненависть и теперь искала, на кого излиться.

– И ты думаешь, – прошептала она, – что с тобой будет иначе? Что твоя белая кожа, твои золотые волосы сделают тебя особенной? Что он полюбит тебя, а не просто возьмёт, как берут всех?

Я молчала. Но внутри что-то сжалось, как кулак. Потому что в её словах была правда. Горькая, жестокая правда, которую я не хотела признавать.

– Он назвал меня своей, – вдруг сказала она, и в голосе её прозвучала тоска. – Шептал мое имя, когда брал меня. Клялся, что никого не было до меня, никого не будет после. А потом… потом появилась другая. И ещё одна. И я поняла – мы все для него одинаковые.

Она выпрямилась, и лицо её стало жёстким, как маска.

– Но ты, – продолжала она, – ты особенная. Не потому, что красивее или умнее. А потому, что чужая. Потому, что взята силой, а не дана добровольно. Ты – его победа над твоим народом, его власть над твоей гордостью. И пока ты сопротивляешься, пока ненавидишь – ты интересна ему.

Саргата села на корточки передо мной, взяла мои руки в свои. Пальцы её были тёплыми, но я чувствовала в них силу – силу, что могла сломать запястье одним движением.

– Но что будет, когда ты сломаешься? – спросила она тихо. – Когда примешь его имя, его веру, его семя? Когда родишь ему сына и будешь смотреть на него глазами, полными любви, а не ненависти? Что будет тогда, русская княжна?

Я попыталась вырвать руки, но она держала крепко.

– Тогда ты станешь, как я, – прошипела она. – Одной из многих. Матерью, что растит детей в тени его равнодушия. Женщиной, что ждёт его милости, как подачки. И он найдёт себе новую – молодую, дикую, полную огня. А ты… ты будешь смотреть, как он ласкает её, и помнить, какой была когда-то.

Она отпустила мои руки, встала. Подошла к краю шатра, где на ковре лежали мои скудные пожитки – гребень из слоновой кости, что мать дала мне в приданое, остатки шёлкового платка, обрывок ленты.

– Красивые вещи, – сказала она, поднимая гребень. – Работа мастера. Наверное, дорогие. Наверное, дороги твоему сердцу.

И вдруг, одним резким движением, сломала гребень пополам. Звук был короткий, сухой, как треск ломающейся кости.

– Вот так, – произнесла она, швыряя обломки к моим ногам. – Вот так он сломает и тебя. Не сразу. Не от злости. Просто потому, что может. Потому, что ты – его вещь, а со своими вещами каждый волен делать что хочет.

Ярость вскипела во мне, как молоко на огне. Я вскочила, готовая броситься на неё, готовая рвать, царапать, бить. Но она только улыбнулась – улыбкой хищника, что довёл добычу до нужного состояния.

– Вот она, – прошептала Саргата. – Вот она, ярость, за которую он тебя и ценит. Береги её, княжна. Без неё ты – ничто.

Она повернулась к выходу, но у самого полога остановилась. Медленно развернулась ко мне.

– Я пришла не просто поговорить, – сказала она. – Я пришла предупредить. И предложить.

Из складок халата она достала что-то, завёрнутое в шёлк. Развернула – и я увидела кинжал. Небольшой, изящный, с рукоятью из резной кости и лезвием, что блестело, как слеза на солнце.

– Красивая смерть, – произнесла Саргата, кладя кинжал на ковёр между нами. – Быстрая. Без мучений. Один удар – и всё закончится. Ты умрёшь княжной, а не рабыней. Гордой, а не сломленной.

Я смотрела на кинжал, и что-то внутри меня дрогнуло. Не от страха – от искушения. Как просто было бы. Как легко. Взять лезвие, провести по горлу – и больше никаких унижений, никакой боли, никакого ожидания того, что будет хуже.

– Подумай, – прошептала Саргата. – Подумай, пока не поздно. Пока в тебе ещё есть то, что делает тебя человеком, а не животным.

Она вышла, не оглянувшись. А я осталась, стоя посреди шатра, глядя на кинжал, что лежал на ковре, как последняя возможность выбора.

Долго я стояла. Так долго, что солнце переместилось, и тени стали длиннее. Я думала о словах Саргаты, о её боли, о её ненависти. Думала о том, что ждёт меня впереди – годы унижений, медленное разрушение того, что составляло мою суть.

И всё же… всё же я не взяла кинжал.

Не от страха смерти. Не от надежды на спасение. А от злости. От ярости, что жгла во мне, как костёр в грозовую ночь. Саргата права – ярость была тем, что делало меня живой. И я не отдам её даром. Не растрачу на лёгкую смерть.

Если мне суждено сломаться – я сломаюсь, сопротивляясь. Если суждено умереть – умру, сражаясь. Но я не подарю ему лёгкую победу. Не дам ему удовольствия смотреть, как я исчезаю от собственной руки.

Я подняла кинжал. Подержала в руках, чувствуя тяжесть, остроту лезвия. А потом спрятала его в складках платья. Не для смерти. Для жизни. С того дня, когда представится возможность использовать его не против себя, а против того, кто сделал мою жизнь адом.

– Спасибо, Саргата, – прошептала я в пустоту. – За предупреждение. И за оружие.

Ветер шевельнул полог шатра, принёс запах степи – горький, пряный, древний. И в этом запахе мне почудился ответ – одобрение духов, что охраняли мой род веками.

Я буду жить. Я буду сопротивляться. И когда придёт время – я буду мстить.

А пока… пока я подожду. Как ждут волки в засаде. Терпеливо. Молча. Готовые к прыжку.

Глава 9

Дождь барабанил по шкурам шатра, как пальцы мертвеца по крышке гроба – настойчиво, глухо, без надежды на ответ. Ночь была чёрная, беззвёздная, словно небо накрыли саваном, и даже луна отвернулась, не желая быть свидетельницей того, что творится под её покровом. Я лежала на шкурах, укутавшись в грубую ткань, что пахла конским потом и дымом костра, и слушала, как капли стучат по коже шатра – каждая как удар сердца, что вот-вот остановится.

Кинжал Саргаты лежал рядом, спрятанный в складках платья, холодный и острый, как последняя надежда. Я касалась его рукояти, чувствуя резьбу по кости, и думала – а что, если она права? Что, если смерть лучше того, что ждёт меня? Что, если достоинство стоит больше жизни?

Но каждый раз, когда пальцы мои сжимались на рукояти, что-то внутри кричало: «Нет! Не сейчас! Не так!» Это был голос той Марьяны, что ещё не сдалась, что ещё помнила вкус свободы и звук отцовского смеха в солнечном дворе дома.

И вдруг – тишина.

Дождь не стих – он просто перестал существовать. Как если бы весь мир затаил дыхание. Как если бы сама смерть подошла к порогу и остановилась, раздумывая, войти ли ей.

Полог шевельнулся. Беззвучно. Как крыло ночной птицы.

И он вошёл.

Хан.

Не топая сапогами. Не гремя оружием. Он вошёл, как входит туман – неслышно, неотвратимо, окутывая всё собой. В тусклом свете масляной лампы его фигура казалась не человеческой – тенью, отлитой из металла и ночи. Широкие плечи, узкие бёдра, руки, что могли сломать шею одним движением. И глаза… Господи, эти глаза!

Чёрные, как провал между мирами. Глубокие, как колодец, в который бросают проклятия. В них не было ни злобы, ни страсти – только спокойная, ледяная уверенность хищника, что знает: добыча никуда не денется.

Я не шевельнулась. Лежала, как мёртвая, надеясь, что он подумает – я сплю, и уйдёт. Но сердце моё билось так громко, что, казалось, весь стан слышит его стук. А дыхание… дыхание предало меня. Оно участилось, стало поверхностным, как у зверя, загнанного в угол.

Он остановился у входа, не двигаясь с места. Просто стоял и смотрел. И в этом взгляде была такая власть, такая непреодолимая сила, что я чувствовала, как она давит на меня, как камень на грудь утопленницы.

– Не притворяйся, – сказал он тихо, и голос его прокатился по шатру, как гром перед бурей. – Я знаю, что ты не спишь.

Я сжала веки ещё крепче, вцепившись в надежду, что он ошибается. Но он засмеялся – звук был низкий, хрипловатый, как рычание волка над поверженной жертвой.

– Сердце твоё бьётся, как у пойманной птицы, – продолжал он, делая шаг вперёд. – А дыхание… дыхание выдаёт страх. И что-то ещё.

Ещё шаг. Половицы под ним не скрипнули – как если бы сама земля боялась его потревожить.

– Гнев, – произнёс он с довольной усмешкой. – Ярость. Ненависть. Вот что я чувствую. Вот что делает тебя… интересной.

Я больше не могла лежать неподвижно. Рывком села, откинув волосы с лица, и посмотрела на него. Прямо. В глаза. И в этом взгляде была вся моя ненависть, вся боль, вся ярость, что копилась во мне с того дня, как он убил моего жениха.

– Вот так лучше, – одобрил он. – Теперь я вижу огонь. Теперь я вижу ту, за которой пришёл.

Он подошёл ближе. Так близко, что я чувствовала запах его кожи – терпкий, мужской, с примесью железа и дыма. Запах войны. Запах смерти. Запах того, кто привык брать то, что хочет, не спрашивая дозволения.

– Знаешь, – сказал он, опускаясь на корточки передо мной, – я мог бы взять тебя в первую же ночь. Мог бы сломать, как ломают ветку. Но где в этом удовольствие? Где азарт охоты?

Рука его поднялась, медленно, неотвратимо, как восходящее солнце. Я хотела отшатнуться, но словно корни проросли в земле – не могла сдвинуться с места. Его пальцы коснулись моей щеки – не больно, не грубо, но с такой властностью, что кожа вспыхнула, как от ожога.

– Я хочу, чтобы ты сама пришла ко мне, – прошептал он. – Чтобы сама легла подо мной. Чтобы сама позвала меня. И это случится, русская княжна. Непременно случится.

– Никогда! – вырвалось у меня, и голос прозвучал хрипло, сорванно, как крик ворона над полем боя. – Никогда, собачий сын! Скорее умру!

Он улыбнулся – улыбкой волка, что слышит блеяние овцы.

– Смерть… – протянул он задумчиво. – Да, это было бы проще. Для тебя. Но не для меня. Мне нужна живая женщина, а не красивый труп.

Его рука скользнула к моему горлу, обхватила шею. Не сжимая, не душа – просто держа. Показывая, что может задушить в любой момент, но пока… пока просто играет.

– Ты пахнешь страхом, – прошептал он, наклоняясь ближе. – И гневом. И чем-то ещё… чем-то, что ты сама не понимаешь.

Лицо его было так близко, что я видела каждую морщинку, каждый шрам, каждую складку кожи, обветренной степными ветрами. Видела, как движутся его губы, когда он говорит. Чувствовала его дыхание на своём лице – горячее, тяжёлое, пропитанное ароматом крепкого вина и металла.

– Пахнешь женщиной, – добавил он. – Той, что ещё не знает своей силы. Но узнает. О да, узнает…

Я рванулась было в сторону, но его рука на моём горле стала крепче. Не больно – но неумолимо. Как железный ошейник.

– Куда торопишься? – усмехнулся он. – Мы только начинаем знакомиться.

Свободной рукой он коснулся моих волос, провёл пальцами по прядям, будто изучая текстуру, цвет, длину. Как торговец изучает товар перед покупкой.

– Красивые, – констатировал он. – Как золото. Как спелая пшеница под солнцем. У нас, в степи, таких волос не увидишь.

Он намотал прядь на палец, потянул – не больно, но ощутимо. Показывая, что может выдрать клок, если захочет.

– А кожа… – его голос стал ещё тише, интимнее. – Белая, как снег. Нежная, как лепесток розы. И такая тонкая… под ней видно, как течёт кровь.

Палец его проследил по моей щеке, спустился к подбородку, к шее. Я дрожала – не от холода, а от ярости, что не могла ничего сделать. От бессилия. От страха перед тем, что будет дальше.

– Не трогай меня, нечестивый! – прошипела я. – Не смей касаться!

Он засмеялся – звук был весёлый, искренний, как у ребёнка, получившего новую игрушку.

– Нечестивый? – переспросил он. – Это новое слово. Мне нравится. А что ещё ты можешь сказать? Какими ещё именами наградишь?

– Псина степная! – выплюнула я. – Сын шакала! Поганая тварь!

С каждым словом его улыбка становилась шире.

– Ещё, – потребовал он. – Говори ещё. Мне нравится, как звучит твой гнев.

– Да будь ты проклят во веки веков! – закричала я, срываясь на визг. – Да сгори в аду! Да сожрут тебя черви ещё при жизни!

– Вот теперь хорошо, – одобрил он. – Теперь ты живая. Теперь ты настоящая.

Он отпустил мою шею, встал. Я тут же отползла в угол шатра, как раненый зверь, готовый броситься, если враг подойдёт слишком близко.

– Запомни этот миг, – сказал он, глядя на меня сверху вниз. – Это только начало. Ты ещё узнаешь, что значит принадлежать мне. Телом. Душой. Каждым вздохом.

Он повернулся к выходу, но у самого полога остановился.

– А пока… – протянул он, не оборачиваясь, – пока ты можешь ненавидеть. Можешь проклинать. Можешь мечтать о смерти – моей или своей. Но помни: каждый день ты становишься немного более моей. Каждую ночь. Каждый час. И однажды… однажды ты сама протянешь ко мне руки.

– Никогда! – крикнула я ему вслед. – Слышишь, степной волк? Никогда!

Но он уже исчез во тьме, растворился, как дым. А я осталась одна, дрожащая, злая, с привкусом крови во рту – прикусила губу от ярости.

Рука моя нащупала кинжал Саргаты. Сжала рукоять так крепко, что костяшки побелели. И в этот момент я поняла – она ошибалась. Это оружие не для смерти. Это оружие для жизни. Для той минуты, когда я смогу вонзить его в сердце этого зверя.

– Жди, – прошептала я в пустоту. – Жди, сын проклятых степей. Твой час придёт. И тогда ты поймёшь, что значит боль.

Дождь снова застучал по шкурам шатра, но теперь этот звук не пугал меня. Это была музыка. Песня мести, что зарождалась в моём сердце.

Я буду ждать. Буду терпеть. Буду ненавидеть.

И когда придёт время – я буду готова.

Глава 10

Утро встало над степью кровавым, будто небо истекало, не в силах больше смотреть на то, что творится под его сводом. Солнце поднималось не как благословение, а как приговор – красное, злое, оно жгло глаза и обещало день, полный боли. Ветер гнал по траве тени облаков, но даже они казались тёмными, зловещими, как предчувствие беды.

Я сидела в шатре, завернувшись в шкуры, что пахли дымом и чужим потом, и слушала звуки просыпающегося стана – лай собак, ржание коней, грубые голоса мужчин, что уже готовились к новому дню войны. Где-то скрипели повозки, звякало оружие, кто-то затягивал протяжную степную песню – обычная утренняя суматоха кочевого стана.

Но что-то в воздухе было не так. Чувствовалось напряжение, словно натянутая тетива лука. Воины говорили тише обычного, движения их были осторожными, настороженными. И в этой настороженности чувствовался страх.

Всю ночь после его вчерашнего визита я не спала. Сидела в углу, сжимая кинжал Саргаты – тот самый, что она оставила мне в качестве искушения, – и чувствовала, как на коже ещё горят следы его взгляда. Как будто он оставил на мне клеймо – невидимое, но жгучее, напоминающее: ты под моим прицелом.

Вчера он вошёл в мой шатёр как хозяин в свой дом. Смотрел на меня долго, молча, изучающе. Потом произнёс только одно слово: "Завтра" – и ушёл. Но в этом слове было столько обещаний, что кровь застыла в жилах.

Завтра что? Завтра он возьмёт меня силой? Завтра начнёт ломать мою волю? Завтра покажет, что я всего лишь вещь в его руках?

Я провела ночь, готовясь к худшему. Проверяла остроту кинжала, прикидывала, куда лучше ударить, чтобы нанести максимальный ущерб. Думала о том, хватит ли у меня духа повернуть клинок против себя, если он попытается сделать со мной то, что делают с пленницами.

"Господи, – молилась я в темноте, – дай мне силы не сломаться. Дай мне умереть с честью, если придётся умирать."

Но молитвы не унимали дрожи в руках. Не избавляли от страха. Не заглушали голоса в голове, что шептал: "А что, если он не собирается убивать? Что, если у него другие планы?"

А утро принесло нечто страшное.

Сначала я услышала крики. Не радостные боевые клики, не команды командиров – а что-то другое. Полные боли и ужаса звуки, от которых кровь стынет в жилах. Что-то происходило в стане, что-то, от чего даже привычные к жестокости воины цепенели.

Через полог доносился шум – топот ног, возбуждённые голоса, лязг оружия. А над всем этим – протяжный вой, похожий на плач раненого зверя. Человеческий голос, доведённый до предела боли.

Любопытство заставило меня подойти к краю шатра и приподнять полог. То, что я увидела, заставило сердце екнуть и провалиться в пятки.

В центре стана образовался круг. Воины стояли плотной стеной, но я видела между их спинами происходящее. И это зрелище навсегда врезалось в память.

Молодой воин – тот самый, что вчера пытался подать мне воду, когда я проходила мимо коновязи. Совсем мальчишка, лет восемнадцати, с добрым лицом и честными глазами. Он стоял посреди круга, образованного соплеменниками, и уже одна рука его висела неестественно, согнутая под страшным углом.

Лицо было белое, как полотно, губы сжаты до крови, чтобы не закричать от боли. Пот градом катился по лбу, но парень держался – не плакал, не молил о пощаде. Только глаза… в глазах была такая мука, что смотреть было невозможно.

Рядом с ним стояли двое здоровенных воинов – палачи по приказу хана. В руках у одного была дубина, у другого – что-то вроде молота. Они работали методично, без злости, как мясники на бойне.

Хан стоял в стороне, спокойный, как каменный идол. Не он сломал руку – это сделали по его приказу, тихо, без лишнего шума, пока я спала в неведении. Но теперь он демонстрировал результат всему стану, как урок, который должен запомнить каждый.

– Боль уходит, – сказал он негромко, но голос его разносился по стану, как удары похоронного колокола. – А урок остаётся навсегда.

Он повернулся, окинул взглядом собравшихся воинов, и все, до единого, опустили головы. Даже самые бывалые, покрытые шрамами ветераны, избегали его взгляда.

– Пусть каждый запомнит, – продолжал хан, и в голосе его звучала сталь. – То, что принадлежит мне, неприкосновенно. Кто посмеет протянуть руку к моему имуществу – потеряет эту руку. И не только её.

Он кивнул палачам. Те выволокли вперёд тяжёлую колоду – кусок дерева с выемкой посередине, явно предназначенный для одной цели.

– Отрубить ему руки! – приказал хан тем же спокойным тоном, каким заказывают еду. – Сейчас! При всех!

– Нет… Нет! – закричал несчастный, и голос его сорвался на визг отчаяния. – Хан, пощади! Я не хотел… я только воды дать…

Но его уже хватали, тащили к колоде. Парень сопротивлялся отчаянно, как загнанный зверь, но силы были неравны. Его прижали к земле, затем с силой ударили по затылку – он обмяк, но сознания не потерял.

Руку положили на колоду. Взмахнули топором…

Меня стошнило. Прямо здесь, у входа в шатёр, на глазах у всех. Желудок вывернулся наизнанку, а перед глазами поплыли чёрные круги. Но оторваться от происходящего не могла – смотрела, как завороженная, на эту живую демонстрацию его власти.

Крик парня был нечеловеческим. Он выл, как раненый волк, а кровь хлестала из культи, пачкая землю и одежду палачей. Но они уже тащили вторую руку к колоде.

– Довольно! – не выдержала я и выскочила из шатра. – Хватит! Он же умрёт!

Воины расступились, глядя на меня с изумлением и страхом. А хан медленно повернулся в мою сторону. И улыбнулся – холодно, торжествующе.

– А, сайхан, – произнёс он с довольством. – Как раз вовремя. Урок ещё не закончен.

Он кивнул палачам. Второй удар топора прозвучал как гром. Парень потерял сознание – от боли, от потери крови, от ужаса. А может, от милости божьей, что не заставила его видеть собственные отрубленные руки.

Я шмыгнула в шатер. Запахнула вход и прижала руки к бешено бьющемуся сердцу.

Полог распахнулся резко, властно, и он вошёл. В свете утреннего солнца он казался ещё больше, ещё опаснее. На его одежде были пятна крови – не его крови, а того несчастного парня. И он не пытался их скрыть. Наоборот – носил как украшение, как напоминание о своей власти.

Взгляд его был тяжёлый, голодный, как у хищника, что долго выслеживал добычу и наконец загнал её в угол.

– Видела? – спросил он ещё раз, закрывая за собой полог.

Я всё ещё молчала, прижавшись к дальней стене шатра. Хотелось спрятаться, исчезнуть, провалиться сквозь землю – куда угодно, лишь бы не видеть его довольного лица.

– Видела, – повторил он терпеливо. – Хорошо. Значит, поняла урок.

Подошёл ближе, и я почувствовала его присутствие всем телом – как удушающее тепло, как надвигающуюся грозу. От него пахло кровью, потом, кожей – запахи войны и смерти, что следовали за ним, как тень.

– Это был добрый мальчик, – сказал он задумчиво, словно рассуждая о погоде. – Храбрый. Из тех, кто умирает за товарищей. В бою он мог бы стать хорошим воином. Жаль было его калечить.

– Тогда зачем? – вырвалось у меня, и голос прозвучал хрипло от ужаса.

– Чтобы ты поняла цену чужого сострадания, минии дагина, – ответил он, и незнакомое словосочетание прозвучало как ласка и угроза одновременно. – Каждый, кто попытается тебе помочь, заплатит. Кровью. Болью. Жизнью.

"Минии дагина" – "моя дорогая", как я поняла уже. Но в его устах это звучало как клеймо, как печать собственности.

Он протянул руку и коснулся моей щеки. Я дёрнулась, но некуда было отступать – за спиной была стена шатра. Он поймал моё лицо в ладони – крепко, но не больно. Большие, сильные руки, покрытые шрамами и мозолями, но удивительно тёплые.

– В следующий раз это будут не руки, – прошептал он, приближая лицо к моему. – Это будет жизнь. Понимаешь?

Дыхание его щекотало мою щёку. От него пахло чем-то пряным – то ли специями, то ли травами, что курили степняки. И ещё – мужчиной, силой, опасностью.

Я хотела оттолкнуть его, но его большие пальцы начали медленно поглаживать мои скулы. Нежно. Почти ласково. И от этого контраста – между жестокостью его слов и мягкостью прикосновений – по телу побежали мурашки.

– Ты дрожишь, – заметил он с удовлетворением. – От страха? Или от чего-то ещё?

Его руки скользнули к моей шее, пальцы зарылись в волосы у затылка. Он притянул меня ближе, так близко, что я чувствовала тепло его тела, биение его сердца – сильного, уверенного.

– Всё, что касается тебя, принадлежит мне, – шептал он, губы почти касались моего уха. – Твоя еда, твоя одежда, твой сон. Твоё дыхание. Твои слёзы. Твоя ненависть.

Голос его был тихим, гипнотическим. От него кружилась голова, путались мысли. А руки… руки делали такие вещи, что тело начинало предавать разум.

Одна рука осталась в моих волосах, массируя затылок, а другая медленно скользнула вниз, к горлу, к ключицам. Прикосновения были лёгкими, едва ощутимыми, но они жгли кожу, как раскалённое железо.

– И твоё тело, сайхан, – добавил он, и это слово прозвучало как мёд с ядом. – Каждый дюйм. Каждая складочка. Всё будет моим.

Пальцы его проследили контур плеча через тонкую ткань платья, спустились ниже. Я хотела вырваться, но тело предало меня. Вместо того чтобы оттолкнуть его, я застыла, как кролик перед змеёй.

– Ты чувствуешь это, – прошептал он с торжествующей усмешкой. – Чувствуешь, как тело откликается, несмотря на то, что разум протестует.

Его губы коснулись моей шеи – сначала лёгкий, почти невесомый поцелуй, потом другой, третий. Каждое прикосновение было как искра, поджигающая что-то глубоко внутри. Что-то тёмное, первобытное, чего я не понимала и боялась.

– Нет, – выдохнула я слабо. – Не… не трогай…

– Ах да, алтан, – прошептал он между поцелуями, и незнакомое слово звучало как заклинание. – Сопротивляйся. Мне это нравится.

Его рука легла на мою грудь поверх платья, и я невольно вздрогнула. Прикосновение было дерзким, властным, но удивительно нежным. Пальцы медленно поглаживали, заставляя сосок напрячься под тонкой тканью, и волна жара прокатилась по всему телу.