Композитор
Глава 1. Звуки тишины
Холодный октябрьский ветер гулял по набережным Санкт-Петербурга, шурша опавшими листьями и отражаясь эхом от гранитных стен. 1983 год. Город жил в ритме метронома – размеренно, строго, но в старой квартире на Петроградской стороне время текло иначе.
Ирина Одарчук Паули сидела за роялем, её пальцы скользили по клавишам легко, почти невесомо, будто боясь раздавить хрупкую тишину. Она не играла – она дышала музыкой. Звуки рождались тихие, но наполненные такой глубиной, что казалось: вот-вот дрогнут стены, и весь дом зазвучит в унисон.
За окном мерцали фонари, отбрасывая блики на потолок. Ирина закрыла глаза. В этом городе, где каждый камень помнил Шостаковича и Прокофьева, её музыка была лишь каплей в океане. Но для неё – целым миром.
– Мама… – дверь приоткрылась, и в комнату заглянула Оля, дочь, уже привыкшая к ночным бдениям у рояля. – Опять не спишь?
Ирина обернулась, улыбнулась. Тени под глазами выдавали усталость, но в её взгляде жило что-то неугасимое.
– Не могу, – просто сказала она. – Музыка не ждёт.
Оля покачала головой, но не стала спорить. Она знала: мама существовала на грани двух реальностей – одной, где были уроки, магазины и быт, и другой, где звуки складывались в нечто большее, чем просто ноты.
За окном проплыла тень ночной птицы. Ирина снова опустила пальцы на клавиши.
Тишина больше не была пустой.
Глава 2. Недопетая мелодия
Консерваторские коридоры помнили всё: робкие шаги вчерашних абитуриентов, торопливую походку профессоров, гулкие аккорды из распахнутых дверей аудиторий. Ирина Валерьевна шла медленно, прижимая к груди папку с партитурой. Три месяца работы. Три месяца бессонных ночей.
Она остановилась перед знакомой дверью с табличкой «Проф. Д.Л. Григорьев», внезапно осознав, как влажны её ладони. "Нелепо, – мысленно усмехнулась она себе. – В сорок два года волноваться, как первокурсница на экзамене".
Из-за двери донеслись резкие, отрывистые аккорды. Ирина Валерьевна замерла, узнавая почерк – Григорьев разбирал нового Шнитке.
– Войдите! – раздался за дверью голос, перекрывая звуки рояля.
Кабинет пахло старыми нотами и кофе. Григорьев, не отрываясь от клавиш, кивнул в сторону стула:
– Садитесь, Ирина Валерьевна. Дайте минуту.
Она молча наблюдала, как его крупные руки с характерными музыкантскими узлами на пальцах бегают по клавиатуре. Вдруг он резко оборвал игру и повернулся к ней:
– Ну, показывайте ваше детище.
Партитура легла на пюпитр. Минуты, пока Григорьев водил пальцем по нотам, растягивались в часы. Ирина Валерьевна непроизвольно сжала руки на коленях, следя за тем, как его губы шевелятся, беззвучно отсчитывая ритм, как брови то хмурятся, то удивлённо взлетают вверх.
Наконец он откинулся в кресле:
– Интересная работа. Очень. Но…
"Это вечное «но»…" – сердце неприятно сжалось.
– Вторая часть перегружена. Вы пытаетесь втиснуть в три такта больше, чем они могут вместить. Музыка – не чемодан, Ирина Валерьевна.
Она неожиданно для себя резко ответила:
– А если именно так я слышу эту тему?
Григорьев вдруг улыбнулся – неожиданно тепло, по-отечески:
– Тогда вам нужен не советчик, а смелость.
…Дома, за чашкой остывающего чая, она в который раз перечитывала его пометки. За окном невский туман обволакивал фонари, превращая их в размытые световые пятна. Оля, уткнувшись в учебник, украдкой наблюдала за матерью.
– Опять не приняли? – осторожно спросила она.
Ирина Валерьевна не ответила. Она резко встала, подошла к роялю и ударила по клавишам – не как всегда, осторожно и академично, а с какой-то новой, незнакомой даже ей самой яростью.
И заиграла так, как боялась играть всегда.
Без оглядки. Без поправок. Без этого вечного внутреннего редактора, шепчущего: «Ты перебарщиваешь».
Ноты летели вперёд, обгоняя мысли. И впервые за долгие годы она почувствовала – не играет, а *живёт*.
Глава 3. Неучтённые обертоны
Концерт должен был начаться в семь. В шесть тридцать Ирина Валерьевна стояла за кулисами Малого зала филармонии, сжимая в руках партитуру до хруста бумаги. Через тонкую перегородку доносился гул набиравшегося зала – шуршание пальто, приглушённые голоса, звон отодвигаемых кресел.
– Выпейте воды, – сунула ей пластиковый стаканчик администратор Людмила, – а то побледнели как мел.
Ирина Валерьевна машинально сделала глоток, не ощущая вкуса. Сегодня вечером камерный оркестр впервые исполнит её «Осенние этюды». Всего двадцать три минуты музыки, но сколько в них вложено – все эти ночи у рояля, бесконечные правки, сомнения…
– Пять минут, – прошептал кто-то за спиной.
Она вздрогнула. Вдруг осознала, что совершенно не готова к этому моменту. Что будет, если зал не примет её музыку? Если критики…
– Ирина Валерьевна? – дирижёр Ковалёв, высокий, с седеющими висками, наклонился к ней. – Вы хотите сказать несколько слов перед исполнением?
Она отрицательно покачала головой. Музыка должна говорить сама за себя.
Когда занавес открылся, ослепительный свет софитов ударил в глаза. Первые аккорды струнных показались ей неестественно громкими – будто играли не её музыку, а что-то чужое, незнакомое.
Но постепенно, такт за тактом, она начала *слышать*. Виолончели подхватили тему, которую она сочиняла в ту самую ночь, когда Оля болела с температурой. Флейты вторили мотиву, родившемуся однажды утром в пустом трамвае №3.
В третьей части, где кларнет вёл диалог с арфой, Ирина Валерьевна вдруг почувствовала что-то странное. В музыке появились *новые* оттенки – те, которых не было в партитуре. Оркестр играл её сочинение, но одновременно что-то добавлял от себя.
Когда стих последний аккорд, на секунду воцарилась тишина. Потом – взрыв аплодисментов.
– Бис! Бис! – кричали с галёрки.
Дирижёр обернулся к ней, приглашая встать. Но Ирина Валерьевна замерла, будто не веря происходящему. В этот момент она поняла главное: музыка перестала быть только её. Она начала жить собственной жизнью.
– Мама, – Оля, сидевшая в первом ряду, смотрела на неё сияющими глазами, – они поняли.
Ирина Валерьевна медленно поднялась. Софиты снова ударили в лицо, но теперь она не щурилась. Где-то в этом ослепительном свете звучала её музыка – уже не совсем та, что родилась в тишине квартиры на Петроградской. Но, возможно, именно такой она и должна была быть.
Глава 4. Какофония будней
Успех концерта оставил после себя странную пустоту. Утром Ирина Валерьевна проснулась с ощущением, будто кто-то выключил звук в привычном мире. На кухне скрипела дверца холодильника, за окном сигналила машина – обычные бытовые шумы, которые теперь казались удивительно плоскими после вчерашних оваций.
Телефон зазвонил, когда она пила кофе, не замечая его вкуса.
– Ирина Валерьевна? – женский голос на другом конце провода звучал неестественно бодро. – Вас беспокоят из "Музыкального обозрения". Мы хотели бы взять у вас интервью о вчерашнем исполнении…
Она автоматически согласилась, записала время встречи, но, положив трубку, вдруг почувствовала раздражение. Неужели теперь придётся *объяснять* свою музыку? Разбирать её на части, как труп на вскрытии?
В консерватории её остановил замдекана:
– Поздравляю, Ирина Валерьевна! Наш маленький триумф. Кстати, не хотите возглавить студенческий оркестр? После таких успехов…
Она вежливо улыбнулась, отнекиваясь. Мысль о бесконечных совещаниях и разучивании чужих партитур вызывала тошноту.
Дома ждал сюрприз – Оля, обычно погружённая в свои учебники, накрыла стол по-праздничному.
– Я пирог испекла! – объявила дочь гордо. – Ты же сегодня… ну… звезда!
Ирина Валерьевна вдруг осознала, что не может разделить этот восторг. Вместо радости – какая-то тяжесть под рёбрами. Она механически откусила кусочек пирога, сделала комплимент, но мысли были далеко.
Вечером, когда Оля ушла к подруге, она села за рояль. Пальцы сами нашли новую тему – тревожную, обрывистую. Мелодия сопротивлялась, ломалась, не желая складываться в привычные гармонии.
Вдруг резкий звонок в дверь прервал игру. На пороге стоял незнакомый мужчина в очках в тонкой металлической оправе.
– Простите за беспокойство, – он нервно улыбнулся. – Я из "Новой газеты". Ваша музыка… она поразительно созвучна тому, что сейчас происходит в стране. Вы сознательно вкладывали этот протестный подтекст?
Ирина Валерьевна замерла. В её нотах не было никакого "подтекста" – только жизнь, выплеснутая в звуках. Но теперь, оказывается, другие решали, что она хотела сказать.
– Музыка значит то, что слышит слушатель, – наконец ответила она и закрыла дверь.
Вернувшись к роялю, она долго сидела, глядя на чёрно-белые клавиши. Потом резко захлопнула крышку. Тишина в квартире стала вдруг оглушительной.
Где-то за окном проехала машина с громкоговорителем – обрывки чьего-то выступления, смешавшиеся с шумом дождя. Ирина Валерьевна прижала ладони к ушам. Впервые за много лет ей не хотелось играть.
Глава 5. Фермата
Дождь стучал в окно уже третьи сутки. Ирина Валерьевна лежала на диване, уставившись в потолок, где трещина у карниза неожиданно складывалась в нотный стан. Вчера она не подошла к роялю. Позавчера – тоже. В консерваторию не звонила, интервью отменила.
Оля осторожно приоткрыла дверь:
– Мам… тебе позвонили из филармонии. Опять про тот фестиваль…
– Скажи, что я заболела.
– Но ты же не…
– Скажи, что умерла, – резко оборвала её Ирина Валерьевна и тут же пожалела.
Дочь замерла в дверях, сжимая в руках телефон. В её глазах читалось непонимание – как можно отказаться от того, о чём мечтал?
Телевизор бубнил что-то о новом составе Союза композиторов. Ирина Валерьевна щёлкнула пультом. На экране замелькали кадры хроники – демонстрация, милицейские цепи, чьё-то выступление у микрофона. Она снова выключила.
Вечером, когда Оля заснула, Ирина Валерьевна всё же подошла к роялю. Не играть – просто посидеть. Крышка была закрыта, на ней лежала партитура с пометкой «Бишкек, конкурс молодых композиторов». Её пригласили в жюри. Ещё месяц назад это обрадовало бы.
Она провела пальцами по пыльной поверхности инструмента. В голове вертелся обрывок фразы Григорьева: «Настоящий художник должен молчать, когда ему нечего сказать».
Но страшнее всего было осознать – ей есть что сказать. Только теперь звуки приходили обрывками, как сигналы из глухого эфира: диссонансы уличных драк, пульсирующий ритм заводских гудков, плач скрипки за стеной (соседка-вдова снова пила).
Она попыталась записать это – лист за листом летел в корзину. Ноты лгали. Бумага не передавала того хаоса, что звенел в ушах.
В три часа ночи её разбудил звонок. Незнакомый голос на другом конце провода сказал:
– Вашу музыку используют на митинге. Передали в записи. Вы знали?
– Что?
– «Осенние этюды». Третью часть. Под неё читали стихи…
Она бросила трубку.
Утром на тротуаре перед домом кто-то вывел мелом нотный стан. Пустой. Без нот. Ирина Валерьевна стояла над ним, пока дождь не смыл первые три линейки.
В кармане халата нащупала приглашение из Бишкека. Самолёт – через двое суток.
Она вернулась в квартиру, села за рояль. Впервые за неделю подняла крышку. Играть не стала. Просто положила руки на клавиши, почувствовав под пальцами холодную слоновую кость.
Где-то внизу завелась машина, набирая обороты. Двигатель ревел фальшиво, не попадая в тональность.
Фермата – пауза, которую можно продлевать, но за которой обязательно должно быть продолжение.
Глава 6. Переложение для левой руки
Бишкек встретил её запахом тополиных почек и раскалённым асфальтом. Ирина Валерьевна шла по улице, где каждый второй вывесочный кронштейн висел криво, а в канавах журчала талая вода с гор.
В гостиничном номере на столе лежала программа конкурса. Завтра – прослушивания. Послезавтра – её мастер-класс. Она машинально перебирала страницы, пока взгляд не зацепился за фамилию в списке участников: "Айдаров, Нурлан. Консерватория им. Чайковского. Соната для фортепиано левой рукой".
На следующий день в переполненном классе консерватории она узнала его сразу – высокий парень с неестественно прижатым к боку правым рукавом. Когда он сел за рояль, в зале наступила та особая тишина, которая бывает только перед чем-то важным.
Его музыка ударила её по солнечному сплетению. Это была не просто соната – это был рассказ о падении и подъёме, высеченный одной рукой. Левой. Там, где другие композиторы ставили мощные аккорды, Айдаров находил обходные пути – хитрые арпеджио, неожиданные пассажи, будто доказывая: ограничения создают новый язык.
После выступления Ирина Валерьевна задержала его:
– Где вы учились… так слышать?
Парень улыбнулся:
– В автобусе №107. После аварии ездил на реабилитацию через весь город. Там и сочинял – в голове.
Вечером, вернувшись в гостиницу, она долго стояла под душем, пока вода не стала ледяной. Потом села за стол и вынула из папки письмо из Петербурга – предложение возглавить кафедру композиции. Престижно. Надежно. Окончательно.
На рассвете её разбудил телефон. Оля, взволнованная:
– Мам, тут звонят из филармонии… твои "Этюды" включили в программу гастролей. Но нужно срочно решать…
Голос дочери прервался. Ирина Валерьевна смотрела в окно, где за стеклом медленно розовели снежные вершины.
– Скажи, что я дам ответ по возвращении.
Она положила трубку, открыла чемодан. Под стопкой белья лежала начатая партитура – та самая, от которой неделю отворачивалась. Достала, развернула. Взяла карандаш.
И вдруг резко перечеркнула первые две страницы. Неправильно. Не так.
За окном запел первый трамвай, скрипя на повороте. Ирина Валерьевна прислушалась к этому звуку – фальшивому, живому – и начала записывать заново.