Восемь фантастических рассказов

В плену.

Я проснулся на мягком оранжевом полу, в полумраке, в той же круглой комнате, и слезящиеся глаза заплакали. Начиная с этого утра, когда я окончательно поверил своим чувствам, когда душа приняла, как далеко родина, как недостижимы твёрдая земля, вода, люди, сибирские поля, мои дети, я уже был не способен размышлять о стратегии этих ужасных тварей, о планете Линь Цзе Сюй, судьбе человечества и своём долге исследователя и офицера.

Первобытный ужас подавил меня.

Осознание, что я во власти инородных существ, ощущение чуждости всего, что окружало меня, парализовало душу, как обезболивающее. Не было ни мыслей, ни чувств. Ничего я не делал по воле, тело выживало само. Один день возвращался вновь и вновь. Я лежал и смотрел в стену, я закрывал глаза, чтоб не видеть этой пористой стены, я беспричинно плакал и наплакавшись засыпал; просыпался, чтоб открыть глаза в чужой мир и хоть на мгновения размыть его невыносимую реальность слезами; я лежал, закрыв глаза и по собачьи скулил и тихо выл, и от воя становилось легче; иногда в моё тело словно подавали энергию, и я бегал на четвереньках по мягкому полу, ударяясь лицом, головой плечами в мягкие стены, падал, вскакивал на четыре лапы и бегал всё быстрее и быстрее, пока не избавлялся от сил и не погружался в хлебный пол, тяжело дыша.

Моё животное существование длилось неделями.

Хозяева зверька, в которого я превратился, заботились обо мне. Сейчас мне очевидно, что они разработали целую программу по воскрешению моего сознания. Они включали музыку. Они наполняли мягкую камеру запахами земных трав, фруктов, цветов. Они передавали мне человеческие предметы, с которыми я забавлялся, как с игрушками. Подавали изысканные кушанья на привычной флотской посуде.

Мало-помалу я стал замечать и запахи и звуки, даже испытывать нечто отдалённо похожее на радость, как еле слышный шёпот, при виде еды.

В день эксперимента звучали фортепьянные пьесы Глинки. Пахло свежим сеном и горьковатым запахом полевой ромашки. На подносе стоял завтрак. В блестящем кофейнике с рубленными гранями плавали оранжевые стены и кривлялось моё лицо. На тарелке нарезанные пластинами мясо и сыр, ржаной и пшеничный хлеб.

Четырёхпалые красные лапы, блестящие слизью, касались еды. Рвота всплеском обожгла горло. Хотелось забиться куда-нибудь, не видеть этого завтрака, не слышать чудовищные здесь ноктюрны, не помнить, что где-то есть поле, лес, река, голубое небо и прочная земля. Скорее заснуть, ничего не чувствовать и не видеть, чтоб время жизни проходило.

Равнодушный завтрак. Туалет у стены. Пол впитывает испражнения и запах. Равнодушно подумалось, что он когда-нибудь всосёт и моё тело.

Поток тёплой воды полился с потолка, бесследно исчезая в тёплом полу. Горячий ветер высушил тело, я оделся, и тотчас раскрылась стена. На шести лапах стояла красная туша, блестящая слизью. Чёрные зрачки изучали меня. Толстые белые губы расползлись в глазах и потекли тёплыми слезами по лицу.

Что-то внутри меня надеялось увидеть иное!

Сгорбившись под низким потолком я шёл по коридору, оставляя за собой следы босых ступней.

Мы вошли в тесное круглое помещение под матовым куполом. Подчиняясь словам, спокойно лёг на пол. Над моим лицом красные вытянутые морды, приоткрыты белые слюнявые губы, под губами шевелятся черви. Я спокоен. Если станут рвать моё лицо, я не стану сопротивляться, так смерть придёт быстрее. Пусть знают, как умеют умирать офицеры kosmoflot. Укол в шею, затем в спину между лопаток, ещё раз в спину над поясницей. Чёрные глаза приблизились со всех сторон, словно затягивалось вокруг меня ожерелье. Я чувствовал тошнотворный запах, крупные глаза, казалось, выпадут мне на лицо, но я смотрел и смотрел в эти глаза, уже уничтожившие мой страх, – я хотел почувствовать собственную смерть.

Через стекло balkon в меня входил космос, в тело входила робость, которую не изгнать никакими упражнениями, никакими внушениями. В памяти лица друзей, пейзажи родины. Так далеко от дома, так близко к смерти. Показалась планета. Она росла толчками, пульсировала, и страх сильным потом пробирался наружу. Освободившись от креплений я пошёл по рубке, с удовольствием ощущая тесные стены и близкий, надёжный потолок. Включились ароматизаторы, подул тёплый влажный воздух, я прикрыл душистыми лепестками глаза, и жил, жил, как наяву на родине.

В «Отважном -147» было тихо и сумрачно. Ещё немного пахло домом и хотелось спать. Но из приятной тьмы космоса опасно пульсировали звёзды. Снизу, красным глазом в голубых сосудах смотрела планета. Может быть, где-то рядом тело космоса уже проткнул смертельный клюв боевой ракеты. Не даром корабль разбудил ото сна. На экране монитора темнело сообщение. Я подключился к «Отважному -147»: замечено приближение вражеской эскадры к поясу астероидов у «Z-32», приказано выявить силы противника и вызвать подкрепление с планеты «Героев первой обороны». Я проложил маршрут. Страх заснуть в смерть разогнал усталость. Мои губы вжались в пищевую присоску, тело наполнила тёплая каша. После еды полежал несколько минут с закрытыми глазами, но не выходил из прямого контакта с кораблём. Затем встал, проверил вооружение и боезапас, энергию батарей активной защиты, рассчитал точки выброса spaй, сверился с картой расстановки разведывательных spуtniks и астероидных станций, активизировал несколько защитных и манёвренных программ и вышел из прямого контакта.

За сто тысяч километров до пояса астероидов со станций слежения на борт потекла информация, но я всё выжидал, доверял bиnder анализировать её, выигрывал минуты для боя. Но чем ближе к астероидам, тем опаснее было находиться без прямого соединения с кораблём, в любую минуту могла начаться атака, и лишние секунды на принятие решения окажутся роковыми. Войдя в прямой контакт, я приказал просматривать в автономном режиме всю информацию, сообщать только о нарушениях в работе станций.

На первый взгляд всё было спокойно, – несколько раз приближались и удалялись корабли противника, довольно далеко было несколько разрывов пространства. Однако в работе нескольких spуtniks и станций слежения были мгновенные сбои. Я отправил сообщение на базу и медленно, стараясь держаться как можно ближе к поверхности астероидов, подавив почти все импульсы, выдающие присутствие «Отважного -147», двинулся вперёд. Вероятнее всего прерывание сигнала было обусловлено помехами или неисправностью, но если действительная информация была перехвачена, а безмятежные сообщения продиктованы врагом, то здесь мог уже разместится целый ударный флот, против которого у меня нет ни единого шанса.

Замедленная bиnder, по сознаю протекала поверхность астероида ноздреватым каменистым полем. Хотелось спрятаться в одной из многокилометровых нор, погасить огни, выключить двигатели и сидеть в надёжной темноте, из засады ждать врага, расставив электронные ловушки. Но «Отважный -147» патрульный, его задача обнаружить противника, подставиться под удар, погибнуть, чтоб не погибли тысячи пилотов и солдат, чтоб не рухнула оборона на многих парсеках.

Корабль медленно подплывал к первой из подозрительных станций слежения. Тело уже затекло в неподвижности, мозг утомился в прямой связи, словно сердце, прокачивая сквозь себя информацию, эту кровь войны, сок жизни. Хорошо было бы отключиться на пару часов, пробежаться по отсекам, покушать, вздремнуть. Но время уже было рассчитано неверно, и сейчас, когда опасность возросла, смертельно выходить из прямого контакта. Хотя через час всё разрешится само собой, – нужно будет или отключиться от «Отважного -147», или он сделается неуправляемым, когда я исчерпаю силы для разумного контроля собственного сознания.

Вспомнились проекты парного патрулирования, когда корабли, сменяя друг друга, резко повышали процент выживания. Но теоретики утверждали, что в парном взаимодействии уровень опасности и ответственности уменьшается, соответственно уменьшается и использование внутренних сил организма пилота, не прилагаются экстремальные усилия, потому общая боеспособность флота падает.

Приближение к станции наполняло рот слюной, которая вытекала и капала с губ. Сбрасывая и сбрасывая скорость «Отважный-147» подходил к семидесяти километровому в диаметре астероиду. Деактивируя защитное поле со стороны balkon, я почувствовал, как деревенеют мышцы и снова наполнятся слюной рот; если на астероиде вражеский пост, лёгкий катер или одиночный солдат в тяжёлом скафандре, то внезапный выстрел даже из ручного автомата означает смерть.

Но иначе невозможно тщательно изучить станцию слежения, заметить малейшие царапины, сколы, оплавленные двигателями камень и металл. «Отважный -147» завис, медленно вращаясь вместе с астероидом. Двигатели работали на полную мощь, но энергия, направленная по разным векторам, удерживала в неподвижности огромную машину. Уменьшение мощности означало замедление манёвра и при внезапном нападении гибель. Я отстрелил за борт пару spaй, выигрывая секунды, на которые их сигнал опередит ракету, и погрузился в данные, что сканировались с поверхности.

Просочившись через bиnder корабля в сознании горбилась на дырявой поверхности станция слежения. Корабельный сканер изучал каждый сантиметр станции и астероида. Однако если высадка была произведена аккуратно, то царапины и сколы могли легко удалить, и только по внешнему виду уже не опознать, что сигнал был заблокирован, и уже несколько дней отправляется искажённая действительность. Из шара сканера выросли четыре пальца и прижались к металлу станции. В сознание потекла информация: «сектор без изменений, сектор без изменений, сектор без изменений, глубокая царапина у ретранслятора, ещё царапина, следы сварки, ещё царапина! Выстрел! – корабль вниз!» Но пока неслись из сознания в bиnder мои приказы, «Отважный-147» уже взмыл вверх, закрылся защитными полями, отстреливая за корму ловушки энергии. Через мгновение корабль тряхнуло, – астероид, представленный кормовыми камерами и уложенный в сознании блестящим овальным слитком, разорвался на осколки.

Я и «Отважный-147», мы слились в единый организм, мы стали тем, ради чего работали поколения учёных, на что ушли годы труда и жизни пилотов, – могущественной машиной смерти.

Рассчитать траекторию вражеского выстрела, определить месторасположение противника, установить тип поражающего заряда, отправить сообщение о бое, – «Отважный -147» выполнял приказы в те же мгновения, как отдавал их мозг.

Стреляла засадная лазерная пушка с одного из камней. Заряд большой мощности был нацелен километров на десять ниже астероида, –инстинкт спрятаться, «зарыться вниз» был осознан врагом и точно просчитан. Но именно потому ещё заранее было задано решение на внезапную атаку; корабль, обманув ожидания, вопреки моему приказу, выполняя заданный спасительный манёвр, прыгнул вверх.

Поднявшись над поясом астероидов, я выпустил одну за другой ракеты параллельным курсом. Пушка, сверх ожидания, прикрывалась зенитными автоматами, расстрелявшими их ещё вне защитного поля. Разрушительная волна взрывов неслась к кораблю, потому выпустив ещё ракеты по уточнённой глиссаде, огибающей облако расплавленной плазмы, «Отважный-147» на максимальной скорости совершил манёвр уклонения. Как и следовало ожидать от близкого разрыва последней ракеты защитное поле схлопнулось, пушку разнесло, вырвав кусок ледяной глыбы.

В яркое мгновение победы, вспыхнувшее за кормой, появились они.

Три сторожевика и крупное судно с экипажем, наверное, под сотню, с мощным вооружением и защитой. Именно оно устанавливало посты наблюдения, обустраивало позиции автоматических пушек, именно его уничтожение значимо для сражения, три малых лишь охрана.

Выиграв секунды за счёт лучшей системы обнаружения «Отважный – 147», скользя между астероидами, за девятнадцать тысяч километров открыл шквальный огонь. В мозгу графиками опускалась энергия лазерных пушек, по ступенькам скакал вниз боезапас ракет, с высоты соскользнул и остановился на нуле арсенал электронных ловушек, которые мешают корректному наведению зенитных антиракет.

Пространство между нами слилось в плазменные озёра, над которыми бушевали электромагнитные бури. Слишком поздно выстроило свою оборону судно. Первые ракеты, первые выстрелы лазерных пушек разорвались близко от его защитного поля, не успевшего выйти на полную мощность. Потоки энергии твёрдыми пальцами в мягкую землю прошли сквозь энергетические щиты. Я же стрелял и стрелял, добивая новыми разрывами врага, двигаясь над ним по параболе, скрываясь за разрывами от трёх кораблей, что летели где-то подо мной.

«Отважный-147» достиг зенита, пролетая над солнцем гибельной вспышки. Приборы разом ослепли, я наугад бросил корабль в сторону, в пояс астероидов, чувствуя необъятное счастье, что сгинуло это могучее судно, способное в одиночку пробить брешь в нашей обороне! Постепенно сканеры прозрели; на смену засвеченным и сгоревшим матрицам установлены новые; вместо оранжевого солнца взрыва в сознании вновь обломки больших и малых глыб, туман газов, и мелькнувший малый сторожевик. Его пилот был опытным воином, он пытался уйти вниз, в бедную атмосферу красной планеты, выставляя за собой рубеж за рубежом защитные поля. Но не один из их малых кораблей ещё не мог сдержать нашего полного залпа. Он развалился уже над планетой, вызывая пожар и взрывы атмосферных газов.

«Отважный-147» вновь набирал скорость, меняя произвольно направления, – двигаться в одной плоскости или с постоянной скоростью в сражении значило то же, что остановиться бегущему от погони.

Корабль содрогнулся от близких разрывов одновременно с информацией о ракетной атаке. Как погибший враг, я бросился к планете, отстреливая за собой ловушки энергии, выпуская один за другим spaй, надеясь установить источник атаки, но один за другим они разрывались, как только выходили за защитное поле. Пронзило осознание, что уничтоженный сторожевик был приманкой, на которую меня поймал второй пилот, словно выманил из укрытия на свет. Напряжение энергетических щитов падало. Корабль мчался, выжимая всю скорость. Ненужно подумалось, что если бы учёные научись в любой момент уходить в надпространство, то я бы спасся. На поверхности планеты проявились точки, стали расти и приближаться ко мне. Подумалось, что эти точки вражеские корабли, и тотчас они материализовались в огромный вражеский флот. Я бешено выстреливал, выстреливал ракеты, лазерные заряды. В прицелы попадали один, другой, третий корабль, они взрывались, брызгами разлетались обломки, я стрелял, рот наполняла слюна, стекала под моё тело, корабли взрывались, взрывались, я летел невредим сквозь разноцветные комья разрывов, а огромный флот наплывал, наплывал на меня, словно хотел взять в плен, не отвечая, не стреляя, не сопротивляясь, будто стадо перед хищником. И перед глазами пошли стада по бескрайней равнине, погружаясь членистыми конечностями в мягкую, тёплую, сытную почву. Кто-то зарывался в уютную оранжевую землю, грелся, собирая губами вкусных личинок, нежно сжимая их плотные тельца, чтобы, прежде чем проглотить, ощутить нежный вкус их сока. Спину припекало, усталые мышцы расслаблялись, тело увлажнялось, хотелось нежиться в тёплой и жирной земле ещё и ещё.

Я стал подниматься. Подо мной оставалась моя блестящая тёмно-красная спина в синих сосудах и жёлтых прыщах. Я поднимался выше, и появлялись мои конечности, шесть лап растопыренные в стороны, пальцы, погружённые в управляющие норы. Я поднимался выше, и появился мой алый затылок, вытянутые вперёд белые губы, пузырящие желтую пену, появился круг центрального поста, по которому я бегал вдоль низких стен.

Смердило невыносимо. Ужас всходил медленно, как рассвет в ночном небе. Вспомнив о теле раскрыл глаза, боясь увидеть толстую освежёванную тушу в синих рубцах сосудов, но увидел своё, человеческое тело, которое всё, грудь, живот, бёдра были залито рвотными массами. На меня смотрели большие на выкате глаза, под ними жевали толстые белые губы. Стало тошнить, но горло только больно сжали горячие спазмы. Четыре пальца в прозрачных перчатках схватили меня за кисть и потянув, посадили.

Мне сообщили, что я пережил предсмертные часы одного из их пилотов, и что завтра, если у меня будут силы и желание, мы побеседуем, и отправили в каюту.

Я понял, что эти уродливые существа откуда-то уже знали, что человеческое сознание, оберегая разум, в зловещие моменты закрывается, как закрываются створки раковины, спасая моллюска. Они позволили моей душе пережить потрясение, укрыться от мира, а затем медленно-медленно стали выманивать её наружу, привлекая то музыкой, то едой, то такими драгоценными в инопланетной тюрьме, близкими с детства и на всю жизнь простыми предметами, как кружка, тарелка, ложка.

Я с удивлением ощутил, что между нами пропасть, но она преодолима. К этому дню моё сознание уже было готово принять это откровение. Тот день явился переломным. Меня отключили от прямого контакта с ужасом. Как у больного, слили заражённую кровь, заменив её свежей. Монстры изнутри оказались схожи с человеком.

Теперь вместо угрозы жизни я видел в них предмет исследования.

Чудо.

Величайшее открытие космической эры. Впервые, в иной галактике, на планете за сотни световых лет были найдены гуманоиды. Больше того, это были люди! Здесь не нужно было тщетно силиться понять, что Лес на Сибири это сложившаяся цивилизация, что газовые облака обладают сознанием, или искать воплощение разума на планете воды, переполненной живыми организмами. Это были люди, и они были разумны!

Люди жили в пещерах, как в доисторические времена, и даже в землянках, как в исторические. Совместным трудом они строили на реках плотины и выбирали рыбу, собирали плоды и хранили до зимы урожай. Вместе рыли землянки и строили из прутьев шалаши, мылись в воде и чистили друг друга. Люди жили племенами, внутри племён было разделение на пары, в которых росли дети.

Было очевидно, что туземцы жили на первобытнообщинной стадии.

Корабли с орбиты годами наблюдали за их жизнью. Мы до мелочей изучили быт, до ноготка физиологию. Но потрясающим до ужаса открытием было строение их тела.

Их тела были нашими телами. Это были мы. У каждой особи было две руки, две ноги, двадцать пальцев, два глаза, два уха, густые косматые волосы, человеческие половые органы, светло-коричневая кожа, как у мулатов, из-за большого объёма ультрафиолетовых лучей. В реках водилась земная рыба, в лесах росли земные деревья, в полях земные травы и цветы. Даже расположение континентов напоминало Землю.

Эта чудесная планета стала опровержением космического закона «отсутствия тождественных миров». Иногда казалось, открылось окно во времени, мы видим юность Земли. Пройдут тысячи лет, прежде чем потомки этих дикарей построят первые здания, создадут первые государства, изобретут живопись, музыку и письменность. Все грядущие тысячелетия мы будем рядом, записывая их историю и изучая своё прошлое.

Через несколько лет наблюдений на планете основали постоянные станции. Исследователи жили совсем близко к туземцам, и в нас боролось желание открыться, помочь дикарям перешагнуть столетия, с долгом сохранить чистоту их эволюции.

Иногда мы чувствовали себя богами. Мы были богами, способными вершить невероятные чудеса: лечить калек, летать, накормить горстью племя, ходить по воде, оживлять внешне мёртвых, родить из ничего свет грозы и даже создать религию. Но пройдут тысячи лет, прежде чем они смогут осознать чудеса.

Прошли столетия, и отстраненное наблюдение стало слишком бедным. Было решено изучить несколько особей в резервации.

Глубокой дождливой ночью семью выкрали из землянки. Оберегая психику, всех усыпили, чтоб они проснулись на новой поляне, у реки, рядом с лесом, почти как на прежней стоянке.

За время краткого сна мы взяли образцы крови, мочи, кала, кожи, волос, даже грязь из ушей. Замерили величину и соотношение внутренних органов, строение скелета и формы костей. Их тело было тождественно человеческому, лишь мозг граммов на двести меньше средних значений. Но этот факт лишь подтверждал гипотезу, что с развитием человека, увеличивается объём его мозга.

Очнувшись, дикари были напуганы. Они метались вдоль берега реки, между деревьями в лесу, криками оглашая тишину. Дети плакали и бегали за родителями. Но через несколько дней семья успокоилась. На новое место мы перенесли их запасы, наметили ямки, одну из которых они легко превратили в жилую нору.

Девственный участок леса был богат плодами. По мелкой реке мы сгоняли вниз рыбу, чтобы они выбрасывали её на берег руками. Семья сносно перезимовала; умерло только двое детей, но съели, да и то не полностью, только один трупик, – запасов еды хватало, и останки второго разорвали птицы и звери.

Перезимовав, пусть и с нашей помощью, семья доказала способность к выживанию даже в малой группе.

Пришла весна. Люди ползали по поляне, подметали длинными волосами землю с лужами и пятнами снега, собирали в рот первые свежие травы. Тёплыми днями семья грелась на солнце, оглашала радостными криками реку, и всё чаще совокуплялась.

Мы же искали возможность искусственно, извне пробудить в них сознание и стимулировать разум. На поляну и опушку леса мы стали подбрасывать скребки, резаки из точёного камня, каменные молотки, привязанные к рукоятям из сучьев, остроконечные палки, лоскуты шкур.

Почти всегда дикари равнодушно проходили мимо. Иногда пользовались этими орудиями, но потом бросали, как дети надоевшую игрушку. Глупо было надеяться, что первобытные люди перешагнут столетия и постигнут устройство молотка или острия палки, а тем более воспроизведут их. Но создавая резервацию, мы надеялись и всё ещё надеемся пробудить к активности слаборазвитый разум.

Пронеслись тысячи лет. В резервации, выросшей до десятков семей, всё также живут в землянках люди, всё также собирают плоды и запруживают реку, едят падаль и поедают в голод стариков и детей. На протяжении этих тысяч лет им подкладывали орудия труда, готовые или разобранные в простейший конструктор. Дарили якобы случайный огонь. Сурово угнетали жизнь, чтобы они учились думать и выживать. Но у сотен тысяч поколений орудия труда лежали под ногами. Дикари брали их, использовали, и не различая от обычных камней и сучьев, бросали. Они грелись у огня и расходились, когда он погасал. Они вымирали, оставались сильнейшие, и продолжали жить прежней жизнью.

Мы думали, что наша помощь препятствует естественному развитию разума. Но и вне резервации, на огромных пространствах планеты жизнь не менялась; действительно случайный огонь также погасал, удобные крепкие палки, острые камни, также отбрасывались прочь, как бесполезные коряги.

Наша цивилизация за десятки тысяч лет, прошедших с чудесного мгновения величайшего открытия, достигла своего расцвета и медленно дряхлела. Жизненная энергия с каждым поколением мало-помалу, но покидала наше тело. В идеальных условиях, мы быстрее старели и время нашей жизни с каждым тысячелетием сокращалось. А на чудесной планете история, казалось, остановилась, и только потому, что с каждым тысячелетием популяция человека Новой Земли росла, происходили наводнения и извержения, землетрясения, новые и новые поколения учёных отмечали ход времени.

И с каждым новым тысячелетием, мы всё яснее понимали, что эти люди животные. Антропометрически, дикари Новой Земли были совершенно людьми, оставаясь совершенно животными.

Однако, изучая их жизнь, мы постигли, что создало нашу цивилизацию. В нас есть то, чего лишены туземцы Новой Земли, – способности сделать качественный скачок. Если животное приучить получать механическое электричество, оно всё равно не может разработать биоэлектростанцию. Оно не сможет перейти от камня к орудию из камня. Люди Новой Земли лишены дара, совершившего эволюцию, – дара творчества.

Вот почему человек с планеты Земля, Лес на Сибири, тонкая плёнка на льду Аида есть формы разумной жизни, а человек на планете Новая Земля – животное. И сейчас, на закате существования нашей цивилизации, которой осталось, быть может, всего лишь несколько тысяч лет, мы понимаем, что мы, да и иные разумные существа, мы так и не постигли главную тайну Вселенной, тайну, которую нам помогли осознать животные люди Новой Земли, – тайну творческого дара.

Блие.

Богу – богово.

Глава первая.

Занавешенное жалюзи окно было приоткрыто, узкий луч тянулся наискось через тёмный кабинет к столу. Из квадратной малахитовой пепельницы, грубой, будто работы древнего мастера, поднимался дымок и струился наискось по солнечному лучу к окну. За столом сидел профессор Питер Блие (Peter Blear). Ему было тридцать пять. Сквозь прямоугольные стёкла в роговой оправе он вглядывался в монитор слезящимися глазами. Правая рука медленно опускала мышь по коврику; строки на греческом языке сменялись новыми. Над строками блестели две залысины в коротких чёрных волосах. Он опустил голову записать на листке, шею уколола бородка, на экране засветилось гнёздышко макушки в редких ростках последних волосинок.

Джоан, его многовластный начальник, руководитель отдела древней истории кафедры истории университета, давно ушла домой. Уже ушли и все благоразумные преподаватели, – ему же оставили проект программы научной конференции. До позднего вечера он писал электронные письма коллегам, выискивал в Интернете новые публикации об «экономических и культурных взаимосвязях городов-государств, членов первого Афинского морского союза». Питер читал, писал, печатал. Но иногда, словно красное вино амфору, его тело заполняла жаркая ярость, – он швырял мышь, и она свисала на проводе со стола, швырял ручку, и она отлетала от прочнозапертой двери, толкался от стола, и стул на колёсиках ударялся в стену; все опять заняты собой, на него снова свалили свою работу, и он вновь не посмел отказать!

Но напряжение исчезало, когда вспоминалось, что уже в пятницу начнётся отпуск. Он улыбался отпуску, семеня каблуками подъезжал на стуле к столу, и с улыбкой, которая не сходила с круглого лица, читал вновь на греческом, английском, немецком о древней Элладе.

Утром, в перерыве между лекциями, пышнотелая Джоан, высокая американка лет сорока с большими грудями, всегда нацеленными на собеседника, на которые пялились студенты, исчиркала с гримасой на лице его план. Её лицо, когда она говорила с ним или о нём всегда было неспокойно, как многошумное море; оно или недовольно морщилось, или неестественно приветливо улыбалось. Блие Джоан была неприятна этим лицемерием, громким голосом, но сильнее, той робостью, которую наводила на него. Сейчас он слушал её недовольные реплики, и ему было неудобно, что выкрики, резкие, словно военные команды, слышны в коридоре, где проходили преподаватели и студенты, хотя он и знал, что все привыкли к её власти над ним. А Джоан, словно нарочно, всё повышала и повышала голос, а Питер всё не решался просить её говорить тише. Больше стыда его злило знание, что план конференции будет его, она лишь переставит местами слова да добавит свою тему. Но злость пряталась, а он сидел перед ней как ученик, положив на колени кисти рук, выстроив ногти в ровный ряд навесных щитов на борту греческой триеры.

Выходя из кабинета на лекцию, он встретил сочувственный взгляд Лиз, секретаря исторического факультета. Это было оскорбительно.

Питер шёл по коридору, ему казалось, что все смотрят на него снисходительно, или насмешливо, потому как всегда он опустил глаза к полу; часто студенты забывали здороваться, или молчали с улыбочками и стремились подавить его нахальными взглядами, или преподаватели встречали его усмешками, либо вообще не замечали, – от всего он робел, сосредоточенность сходила, он терялся в аудитории.

Вот и сейчас, дверь в класс захлопнулась слишком громко, предав нервозность, отчего все глаза класса нацелились на него. Питер слишком тихо сказал «начнём лекцию», – на задних партах заговорили. Стало неприятно. Ведь это была самая маленькая, всего лишь восемь человек, но и самая любимая, факультативная группа. Здесь он преподавал студентам настоящее произношение ионического диалекта древнегреческого языка, который так правильно не звучал на планете уже несколько тысяч лет. Блие учил их своему особому произношению, которое совсем не походило на удобное для англоязычных преподавателей древнегреческого, упрямо объясняя на все возражения, даже недовольство, что его вариант произношения есть результат научных изысканий и именно так говорили древние.

Студенты занимались не первый год, и теперь случались моменты, когда в классе американского университета, в двадцать первом веке, несколько минут звучал ионийский диалект древнегреческого языка. Говорили о торговле, о том, что в порт пришли торговые суда с зерном, что закупят много масла, что урожай оливок был богат, и не будут вводить ограничения на вывоз оливок или оливкового масла. Разговаривая со студентами, слушая их речь, он на мгновение почувствовал себя в древнегреческом полисе, на торговой площади, и был этим счастлив. Счастье теплилось в нём, словно горел огонёк светильника в чёрной комнате. Он шёл в столовую и лелеял волшебное ощущение воплотившейся в двадцать первом веке древности. Он собирал на поднос обед и ему казалось, что и студенты почувствовали Элладу, её жизнь, её мир. Он садился за столик и глупо улыбался перед собой.

«Питер, идите к нам», – ему натянутой улыбкой белела из-за длинного стола Джоан. С одной стороны от неё сидели Бёрт, Лука, напротив них Роуз, Бет и Маргрет. Бёрт преподавал физкультуру, Лука испанский, Роуз и Бет американскую историю, Маргрет всемирную историю в новое время.

Бет было двадцать пять; худенькая, невысокого роста, с красивым лицом; большими карими глазами, маленьким прямым носиком, черными волосами, остриженными шапочкой. Когда профессор Блие впервые увидел её, она вспыхнула в его теле, и он покраснел. Как новый человек в коллективе она была молчалива и застенчива. Питеру она показалась шансом в холостяцкой жизни. Он много раз подходил к ней, заранее сложив диалог. Он заговаривал, пряча глаза. Бет охотно отвечала, но собранный заранее разговор разваливался, Питер терялся, и как она не старалась, с готовностью отвечая на его самые нелепые вопросы, хоть сколь-нибудь осмысленной беседы не получалось. Позже Бет вошла в компанию Джоан, освоилась, оказалась весёлой болтушкой и пропала для Питера. Часто он замечал, как они смеялись, глядя на него, когда Бет говорила, и был уверен, что она смешила их байками об их вымученных беседах. Ещё ему казалось, что уже что-то случилось между Бет и Лукой, и вечерами он мучился, представляя их близость.

«Ну же, Питер, вы не желаете с нами общаться?» – спросила Маргрет. Он торопливо встал, подсел к ним, поправил роговые очки. Салат остался на пустом столике. Лука ему подсказал. Блие покраснел, встал, взял тарелку, вернулся, сел.

Блие предчувствовал, что у них созрел какой-то план относительно него, какой-нибудь дурацкий розыгрыш. Он сидел напряжённо, сложив на коленях ладони, не касаясь стола, словно столешница ловушка. Но с пожеланием приятного аппетита все принялись за еду. Ели молча. Затем Лука рассказал анекдот. Все посмеялись. Даже Питер осторожно выпустил улыбку и спрятал, не решаясь при них смеяться. Затем Бёрт рассказал анекдот одного из учеников. Анекдот был не свеж, не смешон, и все только вежливо улыбнулись.

«Питер, наверное, вы знаете, что я с семьёй, и Маргрет с мужем, и Роуз, и Бёрти и Лука, все мы собрались на недельку отдохнуть во Флориду?» – сказала Джоан, глядя в глаза, и замолчала, не отводя взгляда.

«Неужели они думают, я отправлюсь с ними? В свой отпуск?!», – Питер не позволил себе открыто улыбнуться, – за столом все смотрели на него, словно собаки ожидая кусок мяса от псаря. – «И дело в том, что Бет очень хотелось бы поехать с нами. Но поскольку почти все летом уходят в отпуска, на кафедре не остаётся преподавателей. Вы ведь согласитесь поменяться отпусками с милой Бет?»

«Нет».

«Что?»

«Нет, я не стану меняться,» – сказал Питер чётко и раздельно, словно отдал приказ.

«Питер, мистер Блие, как же, Блие, как это вы не согласны?» – заговорили все разом. «Питер, вы должны это сделать,» – с упором на должны твёрдо приказала Джоан.

«Тем не менее, я не стану меняться с мисс Элизабет. Всего хорошего», – Блие встал, увидев с высоты своего роста разом их лица, у кого злые, у кого удивлённые, и тёмные глаза Бет – грустные.

Профессор шёл в кабинет, не думая, что таким решительным его ещё никогда не видели. Внутри клокотало, словно кипящая смола в чане на стене крепости. Если бы кто-нибудь сейчас приблизился к нему, хоть Джоан, хоть даже ректор университета, он бы выкрикнул злость в лицо. Отпуск, который он вынашивал как старая мать позднее дитя, который вожделел с апреля месяца, отпуск в который вырвется уже в пятницу, они хотели отобрать у него отпуск! Семнадцать дней свободы невиданной с четвёртого июля, променять на нежности Бет с этими самцами?! Какая глупость! Да знают ли они, что для него отпуск?!

В их кабинет Джоан вошла молча. Села за стол напротив. Блие почувствовал так, словно в освещённом кабинете стало пасмурно, как перед дождём.

Молча они разошлись по занятиям. Но всю лекцию её молчание громко дрожало в груди, словно поселилась нимфа Эхо.

У двери их кабинета его сердце бешено заколотилось. Питер ощутил себя как воин, готовый броситься в рукопашную схватку. Постояв с секунду, он раскрыл дверь. Джоан ждала его за столом. Она поздоровалась. Она встала, заколыхавшись огромным телом. Она подошла к его столу и вкрадчиво заговорила о том, какая хорошая девушка Бет, как она устала за год работы, первый, самый трудный год на новом месте, как необходимо ей отдохнуть в дружеской компании. Питер дал ей договорить, взглянул в её лицо, – подавленный силой, его взгляд опустился на её чёрные туфли. Не поднимая глаз он ответил, что не сможет помочь Бет с отпуском.