Изломы

Глава первая

Анна долго смотрела на фотографию, где она и Фёдор были запечатлены в день их свадьбы, потом вынула снимок из рамки и порвала.

Её муж, Фёдор Ильич Данилов, инженер Монинской камвольной фабрики, двадцати восьми лет от роду, был счастлив в семейной жизни.

С Аней они познакомились в Москве, где оба учились: он – в Промакадемии имени Сталина, она – в Педагогическом институте.

Он увидел её в парке Сокольники, на танцплощадке, во время фокстрота, который она танцевала с подружкой. Никто из кавалеров не решался разбить пару: во-первых, мало кто ещё умел исполнять этот недавно выпущенный из-под запрета танец, а, во-вторых, очень уж грациозны, слажены были движения дуэта, в котором роль дамы исполняла Аня.

К ней сразу же притягивался взгляд, и не столько потому, что у неё была изящная, ладная фигурка, а от того света на милом лице, который вспыхивал вдруг, когда, делая очередное па, она невзначай чему-то улыбалась. Это пронизывало до самого сердца, и хотелось стоять, смотреть и снова ждать её улыбки.

Фёдора она тоже сразу заприметила среди зевак, окруживших их с подругой. Взгляды ребят жглись, как спички, а у этого глаза смотрели мягко, с затаённой нежностью.

Потом он подошёл к ней – коренастый, роста среднего, с чёлкой русых волос.

В тот день они допоздна гуляли по Москве. Июньское солнце долгое, но и после заката, город всё не гас, погружённый в свет иллюминации и фонарей, и всё не утихал в многоголосье площадей, и всё текла по бульварам людская лента.

Как разительна была для Фёдора и Анны перемена, когда они, уже молодожёны, оказались в подмосковном посёлке под названием Лосино-Петровский.

Сюда они приехали работать после получения дипломов: Фёдор – на камвольный комбинат, Анна – преподавать в школе.

Собственно, это была деревушка, занесённая сугробами. Рано смеркавшийся день сменялся тишиной снегов. Лунный свет, словно сливочным маслом, покрывал поле у дороги, а другие снега призрачно голубели под звёздным небом. Красиво и печально.

Но это если только и делать, что созерцать.

На фабрике же было дел невпроворот! Фёдора захватила новая жизнь, интересная, динамичная, влекущая вперёд, где прекрасное будущее. А когда Аня сказала, что беременна, у него не оказалось слов, чтобы выразить своего счастья, он только кружил и кружил её по комнате.

Словом, всё у них сложилось. Работали, растили дочь Лизу и даже переехали в начале тысяча девятьсот тридцать восьмого года из съёмного угла, получив жильё в новом, построенном фабрикой доме. В народе, чтобы не впадать в эйфорию, скромно говорят в таких случаях: грех жаловаться!

Но отчего, почему вдруг становится кому-то необходимым разрушить устоявшееся счастье? И ладно бы, случилась война или какая-нибудь другая беда! Нет же, люди свершают непоправимое сами!

О, как должен быть осмотрителен счастливый человек, чтобы в беспечности своей не впустить в себя искушающего демона, от рождения приставленного к каждому из нас, который тут же стряхнёт с души покой и нашлёт наваждение!

Глава вторая

Молоденькая кладовщица стала для Фёдора этим наваждением.

Он и сам не знал, красива Ирина или нет? Все говорили, что красива, но Фёдор этого не понимал, не видел.

Он видел только её глаза – две жаркие бездны, зовущие сгореть. Ещё упругое, гибкое тело, прикушенную губу, упрямую прядку волос, которую она тоже упрямо убирала за ухо.

Всё у них случилось как-то молниеносно: он зашёл на склад готовой продукции, она вышла ему навстречу, встала в луч света, падавшего через высокое окно. Синий халатик, палец в чернилах, манящие глубиной тёмные глаза на загорелом лице.

– Вы новенькая?– спросил наконец он, ощущая в горле биение сердца.

– Да. Меня Ириной зовут.

– А я Фёдор Ильич, инженер.

– Я знаю. Ваша фотография на Доске почёта висит.

– Ну, ладно. Я пошёл, – совсем растерялся он.

За спиной раздался смех.

– Фёдор Ильич! Вы зачем приходили?

Это был смех всё понявшей женщины: только что мужчина угодил к ней в неволю, и этот пленник ей нравится.

Вечером того же дня он дожидался её, стоя поодаль от проходной. Когда Ирина вышла и отделилась от группы закончивших смену, Фёдор направился следом по улочке, освещённой лишь парой фонарей. В темноте его было трудно заметить.

«Но зачем я скрываюсь? – вдруг подумал он. – Это же глупо!»

В этот момент Ирина остановилась и обернулась.

– Вы долго будете прятаться, Фёдор Ильич? – громко сказала она. –Пойдёмте уж вместе!

Она взяла его под руку и отвела к себе – в бревенчатый домишко, что стоял недалеко от речки Звероножки, в котором жила со своей древней бабкой.

Кто считал, сколько раз побывал там Фёдор?! Приходил затемно, уходил ночью. Ане говорил, что на комбинате аврал, и жил, как в чаду.

Осознание того, что с ним творится неладное, исчезало всякий раз, когда он, впадая в некое звериное состояние, упивался женской плотью, жаром, по́том и чем-то ещё тёплым, матерински-утробным.

Но если время никак не влияло на его страсть, то Ирина начала охладевать к своему любовнику.

Реже и реже стала приводить она его в свой домик у реки, а однажды сказала:

– Всё, Федя! Потешились и хватит! У тебя вон – жена, дочка, я тоже семью хочу.

– Да я хоть сейчас всё брошу!

Ирина покачала головой, а когда взглянула, он не узнал её глаз: там больше не было никаких бездн, и были они просто тёмные, как орешки.

Может, другой и отрезвился бы, отступил, но Фёдор этого не сделал, а уподобился ребёнку, который ждёт, когда вернут ему отнятую игрушку.

Поначалу он был уверен, что Ирина одумается, потом запаниковал и начал её преследовать, а когда увидел, что она принимает ухаживания другого, окончательно потерял голову.

Тёмным августовским вечером он подкараулил её под тополем, что рос возле дома, и ударил ножом в грудь.

Она чуть слышно охнула и, осев на землю, упала навзничь. Лицо её оказалось в тени, и только виден был один глаз. Он смотрел на небо, и так же, как небо, смотрел безмолвно. По этому оку Фёдор понял, что убил.

«Так легко?! – удивился он. – Оказывается, так легко убить человека!»

Он не примерялся, но нож угодил ей в самое сердце.

Всё ещё не осознавая до конца совершённого, Фёдор направился к реке, сел на бревно, лежавшее у воды. Звёзды покалывали спину реки, и стояла рвущая душу тишина.

Он закричал дико, отчаянно:

– А-а-а…

И бросился бежать, куда глядели глаза.

Глава третья

Определить убийцу не составило труда.

Во-первых, многие, как выяснилось, знали об отношениях инженера и молоденькой кладовщицы, во-вторых, нашлись люди, видевшие Фёдора в тот вечер около дома Ирины. Но определённее всего указывало на убийцу то, что Фёдор исчез.

Через сутки к Анне пришёл участковый милиционер Багров, носивший совершенно неподходящее для человека, потёртого жизнью и явно не робевшего перед судьбой, звание младшего лейтенанта (правда, звёзд на его голубых петлицах было целых две, но Аня не разбиралась в милицейских чинах, да и до того ли ей было сейчас?). Пришёл как должностное лицо и как сосед – жил он этажом выше.

Сел за стол, посидел в задумчивости, постукивая толстыми, неуклюжими пальцами.

– Если Фёдор объявится, – промолвил наконец, – скажи ему, Анна, чтобы шёл сдаваться. Может, и будет ему тогда снисхождение.

Он взялся за фуражку, которая лежала перед ним на столе, потрогал кокарду.

– Видели его в лесу. Долго он там не высидит – осень начинается.

Багров встал.

– Натворил бед… А ты держись, Анюта.

И вышел.

«Хорошо, что дочки нет дома, – подумала Анна, но тут же вспомнила, что сегодня вечером их садик возвращается с летней дачи. – Господи, что я ей скажу?!»

Аня долго смотрела на фотографию, где она и Фёдор были запечатлены в день их свадьбы, потом вынула снимок из рамки и порвала.

У неё перевернулась душа, когда стало известно о преступлении мужа. Конечно же, она поначалу не поверила, но потом… Разве она не видела, что Фёдор в последнее время был сам не свой? Разве не чувствовала, как охладел он к ней? И видела, и чувствовала, да только отмахивалась от нехороших мыслей, мол, нечего беду приваживать.

А, оказывается, беду эту и без неё привадил муженёк. То, что он убил человека, было ужасно, но он ещё убил и её, Аню, – её счастливую жизнь, любовь, веру… И дочь их предал… Как с Лизой теперь быть? Дочери пять лет, и на сколько её хватит, чтобы верить, будто папа уехал в командировку? Да и глупо это: в посёлке уже все обо всём знают!

От самого автобуса, на котором детей привезли с дачи, Лиза болтала без умолку. Золотистые кудряшки, налитые смуглые щёки, радостные васильковые глаза – дочь была полна того очарования, которое сопутствует юному возрасту, не знающему забот. У Ани всё холодело внутри при мысли о том, что ожидает девочку, нет, их обеих в ближайшем будущем.

Войдя в дом, Лизочка огляделась и направилась к старому приятелю – белому плюшевому медведю, сидевшему на её кровати. Спросила между делом:

– Папа скоро придёт с работы?

Анна ничего не ответила, сказала лишь:

– Иди, зайка, руки мыть, ужинать будем.

Перед сном Анна по обыкновению читала Лизе книжку. У лежавшей в постели девочки то и дело слипались глаза.

– Ну всё, – захлопнула Аня книжку, – давай спать, поворачивайся на бочок.

– Нет, я папу дождусь, – сказала Лиза и тут же засопела.

Аня тоже легла. Было страшно, что сон опять не придёт и её продолжат мучить ужасные мысли, от которых она застынет изнутри и рассыплется, как ледяное изваяние. И ей даже показалось, будто этот внутренний холод уже выступил на коже. А затем стеклянный звон возвестил, что так всё и случилось: она разбилась!

Морок слетел моментально, как только Аня распахнула глаза.

В свете ночника она увидела Фёдора, жадно пившего воду из чайника, а на полу лежала чашка, которую он по неосторожности смахнул на пол.

– Ты?! – изумилась она, тут же, впрочем, сообразив: муж открыл дверь своими ключами, потому что никто этих ключей у него не отбирал!

Он сделал последний большой глоток и, шумно дыша, замер умоляющим взглядом на Анне.

– Аня, не выгоняй! Утром я сдамся милиции. Разреши эту ночь провести с вами!

Увидев холодный взгляд жены, поправился:

– Дома…

– Положить мне тебя некуда. Вон кресло…

Аня отвернулась к стенке.

Из-за спины до неё ощутимо доносился сырой запах грибницы и прелости, которым Фёдор пропитался в лесу.

Он сидел в кресле, не двигаясь. Потом прошептал:

– Аня…

Но ровным счётом ничего не шевельнулось в её душе. И это было естестественно и вовсе не так, как изобразил бы иной сочинитель завиральных мелодрам. Немного найдётся женщин, хранящих любовь к душегубам, да и просто к тем, кто их бросил, предал.

– Аня… – позвал он снова, но в этот момент тишина рухнула: чьи-то мощные кулаки загрохотали в дверь.

– Откройте! Милиция!

Как ни таился Фёдор, пробираясь ночью домой, очевидно, кто-то из бдительных соседей всё равно заметил его.

Анна включила свет и направилась к двери.

Четверо милиционеров быстрым шагом прошли в комнату.

– Гражданин Данилов?

– Да.

– Собирайтесь, вы задержаны.

Топот сапог, громкие голоса разбудили Лизу.

Она села в кровати, протёрла глаза.

Папа, какой-то небритый, на себя не похожий, милиционеры, мама с потемневшим лицом… Сердце девочки безошибочно распознало беду, и из глаз её потекли слёзы.

Аня бросилась к дочери, прижала к себе, но девочка стала вырываться, чтобы удержать папу, которого куда-то уводили милиционеры.

– Лиза, Лизанька! Не плачь, дочка! – прокричал от порога отец и исчез в проёме двери – только бухающие, затихающие шаги.

– Мама, куда повели папу?! – на секунду задержал рыдания ребёнок.

– В тюрьму.

Это было жестоко, но Аня решила ничего не сочинять.

– В тюрьму?! – с новой силой зарыдала Лизочка, однако опять притихла: он что-то плохое сделал?

– Не знаю, – сказать, что он убил, Анна всё-таки не смогла. – Милиционеры разберутся.

Лиза успокоилась в объятиях матери, когда за окном уже рассвело, точнее, измученная горем, забылась сном.

В глухой, ватный сон провалилась и Аня.

Её разбудил участковый Багров.

– Анна! У тебя дверь нараспашку!

Та с трудом разомкнула глаза (и не плакала, а веки тяжёлые).

– Это вы…

Всё ещё спящую Лизу она положила головой на подушку, встала, поправила волосы.

– Садитесь, Емельян Семёныч.

И села тоже за стол напротив.

Крупное, бритое лицо Багрова с глубоко сидящими глазами было озабоченно-сумрачно.

– Вот что, Анюта, – твёрдо сказал он. – Уезжай отсюда! Не мешкая, уезжай. Не дадут тебе здесь житья. И Фёдора забудь. Его в Ногинске будут судить. Могут и к расстрелу приговорить. Но его участь – не твоя печаль, вычеркни его из своей жизни…

Аня молчала, отрешённо уперевшись взглядом в стол.

– Вот тебе адрес моей сестры, Клавдии Семёновны. Она в Москве живёт, одна, вдовая. Я ей о вас сообщил. В общем, примет она вас… Авось, всё у вас с дочкой наладится.

Он положил записку с адресом, встал.

Анна тоже встала.

И вдруг заплакала.

Не потому, что появилась надежда выбраться из-под обломков рухнувшей жизни – главным образом, не потому, – а оттого что прямо сейчас её душу словно бы обняли. Чужое сострадание ценно и тогда, когда оно просто чувство, но оно бесценно, когда, будто руки, подхватывает и выносит к свету.

На следующий день Анна и Лиза уехали из Лосино-Петровского.

Глава четвёртая

Судя по внешности, Клавдия Семёновна была старше Багрова: на лице – давно вросшие в кожу морщины, волосы цвета «соли с перцем», когда этого «перца» почти совсем не осталось, уже заметна старческая осанка – всё говорило, что женщина она пожилая. С Багровым её роднили глаза, глядевшие из тех же глубин, что и у брата. Глаза были поблёкшие – то ли голубые, то ли серые – но живые.

Клавдия Петровна встретила приехавших радушно, а чтобы Анна не подумала, будто она делает им с дочерью одолжение, сказала:

– А то мне одной плохо. После того, как мой Михаил Герасимович преставился, места себе не найду. Сын-то, Николай, приезжает редко, он командир Красной Армии, служит далеко… Теперь заживём! – она приобняла Лизу. – Вместе веселей! Да?

Для Лизы, росшей в сельской местности, Москва оказалась чудом чудным. Правда, раньше она, по словам мамы, уже бывала в Москве – они гуляли по Красной площади, улице Горького, – но от этой поездки у неё осталось в памяти только то, как сидела она с родителями на лавочке у огромного здания с колоннами, которое называлось «большим театром», и ела необыкновенное лакомство – мороженое. Теперь же ей предстояло жить среди каменных домов, ходить по лежащим между ними улицам и привыкать к неумолкающему шуму города, из которого то и дело вырывались гудки автомобильных клаксонов и звон трамваев.

Впрочем, Лиза быстро привыкла ко всему этому, как и к новому дому.

В квартире у Покровских ворот, помимо Клавдии Семёновны, жило два семейства.

Первой от входной двери была комната Снегирёвых – Павла Демьяныча и Натальи Ильиничны. Далее по коридору, после Клавдии Семёновны, жилплощадь занимали Александра Яковлевна Беркович и её сын Боря, носивший фамилию отца Поздняков. В их распоряжении находилось две смежных, просторных комнаты с балконом.

Особое положение Александры Яковлевны обусловливалось тем, что комнаты принадлежали ей на правах кооперативной собственности, тогда как прочие жильцы являлись обычными квартиросъёмщиками. Такой вот смешанный принцип распределения жилья был применён при заселении в тысяча девятьсот двадцать четвёртом году нового дома.

– Муж-то у Александры Яковлевны – сидит! – перейдя на заговорщицкий шёпот, сообщила Клавдия Семёновна Ане.

– Сидит?!

– Как вредитель. Что-то он на западной границе строил, а оно в одночасье рухнуло. Вот его как главного инженера и посадили. Александра к нему на свидания ездит, не разводится. А ты, что про себя надумала?

– Я, баба Клава, уже развелась и фамилию девичью вернула. Мы с Лизой теперь не Даниловы, а Соболевы.

– Ага. Вот это правильно! А что? Я вас к себе пропишу, ты работать пойдёшь, Лиза – в садик.

– Спасибо! Что бы мы без тебя делали?!

Да, Аня окончательно порвала с Фёдором. И потому её внимание непроизвольно притягивалось к Александре Яковлевне, которая от своего мужа-преступника не отказалась. Хотя Аня и понимала, что их ситуации похожи только внешне. Начиная с главного: муж Александры Яковлевны не убийца и её не предавал. Да и вряд ли он вредитель. Скорее всего, был допущен, и не обязательно именно им, какой-то производственный просчёт или случилось стечение каких-то роковых обстоятельств, приведшее к аварии. Но! Александра Яковлевна вполне могла так же, как она, развестись, сменить паспорт и больше не быть женой преступника. А она… Видно, сильна её любовь к мужу! Но разве Аня не любила Фёдора? Ещё как! И, конечно, не догадывалась, что любовь может сгореть в одну вспышку, как молния!

Александра Яковлевна имела довольно строгий вид. Хотя, какой же ещё вид иметь инспектору районо1? Волосы у неё были разделены на прямой пробор и собраны на затылке в пучок, небольшие карие глаза смотрели с внимательной остротой. К тому же на визави подавляюще действовал её немаленький рост, с высоты которого надвигалась большая грудь.

Человеком она была разным: доброжелательным, оптимистичным, временами резким и саркастическим. В такие минуты её обычная московская речь приобретала характерный одесский колорит. (Вообще-то, «выносить мозги», «строить пересоленное лицо», «спрашивать вопрос», делать вам «стыдно» и тому подобные обороты не только колоритны, но и в своей очевидной неправильности демонстрируют тонкое понимание русского языка.) Следует, однако, отдать должное Александре Яковлевне: она знала меру и никогда не становилась похожей на «тётю Соню с Привоза», но то, что Сашенька Беркович была девочкой из Одессы не оставляло никаких сомнений.

Чаще всего она прибегала к сарказму в общении с Натальей Ильиничной Снегирёвой, имевшей, например, привычку гасить свет в коридоре, отчего там наступала кромешная тьма.

– Наталья Ильинична, я вас умоляю, перестаньте экономить моё зрение! –восклицала Александра Яковлевна, поворачивая выключатель.

Если же Наталье Ильиничне случалось надолго занимать своей стиркой ванную комнату, Александра Яковлевна не выдерживала:

– Вы уже три часа моете свой пододеяльник, когда же я смогу помыть моего ребёнка?!

– Господи, вашему Боре тринадцать лет! – вскидывала Наталья Ильинична брови домиком.

– Тем более! На него уже засматриваются девушки!

Конечно же, нет, не засматривались на Борю девушки, поскольку был он внешне неказист, как и большинство мальчиков его возраста: длинная шея, костлявые плечи, тонкие руки, которые мучительно не могли найти себе места. Ко всему у него было какое-то припухшее и обиженное лицо, будто он долго спал или только что нарыдался.

И вот с этим-то страдальческим лицом он расчётливо чинил Лизе мелкие пакости. Один раз Боря напугал её в тёмном коридоре, потом пару раз ущипнул за плечо. Когда же в третий раз он ущипнул её за попу, девочка ударила его сандаликом в голень. Сандалик был на твёрдой, почти негнущейся подошве, с широким круглым мыском. От пронзительной боли юноша взревел.

Тут же на месте происшествия возникла Александра Яковлевна.

– Она пинается! – сообщил маме Борис, поджав и потирая ушибленную ногу.

К чести Александры Яковлевны она не обольщалась на счёт своего сына.

– Твоя мама догадывается, чего девочка дерётся!

Она взяла Борю за тощую шею и увела в комнаты.

Всё-таки хорошим она была человеком, справедливым. И участливым. Это она поспособствовала Анне, чтобы ту приняли на работу в школу, когда учебный год уже начался.

Помимо тёти Саши – так Лиза стала называть Александру Яковлевну (кстати, с Борей они в скором времени поладили) – участливо восприняла новых жильцов и Наталья Ильинична. Особенно душевно она отнеслась к Лизе: очевидно, от нерастраченности любви, которая предназначалась умершей в младенчестве дочке.

Она то и дело ей подсовывала конфеты или, позвав к себе в комнату, вручала батончик шоколада. Батончики были свежи, ароматны, а конфеты – старые и потому уже не пахли радостно-сладко, а несли унылый запах и вкус того, рядом с чем лежали.

Однако чтобы не огорчать тётю Наташу, девочка приветливо брала и конфеты.

От удовольствия немолодое лицо Натальи Ильиничны яснело, и она тихо улыбалась, посверкивая из морщинок светлячками глаз. А Лиза озадаченно изучала усики на её верхней губе.

– У тёти Наташи – усы,– сказала она однажды матери, складывая в коробку очередные конфеты.

– Ну и что с того? Она добрая.

– Добрая. Только я не хочу, чтобы у меня тоже выросли усы.

– Ну и не вырастут. У меня же не выросли!

– Ну, это пока мы молодые… – рассудительно заключила дочь, задвигая коробку под кровать.

Определить же, как отнёсся к новым соседям Павел Демьяныч Снегирёв, не представлялось возможным.

Человек он был важный и, как все значительные люди, говорил мало, эмоций не проявлял. Жилистый, с бритым до синевы лицом, серым взглядом, выражающим мрачный покой, с «партийным» зачёсом, называвшимся так, по-видимому, в честь партийных вождей Сталина, Кирова и других, которые зачёсывали волосы наверх, – даже внешностью Павел Демьяныч соответствовал своей руководящей должности. А был он, ни много ни мало, директором крупного гастронома.

Советскому обывателю этот факт говорил о многом, исходя из чего само собой разумеющимся воспринималось, что Снегирёвы – люди зажиточные, а глава семейства ещё и со связями. Могли бы они, конечно, перебраться в жильё и попрестижней, но сделать это Павлу Демьянычу не позволяла партийная этика.

Впрочем, он всегда отвечал Анне на её приветствия и даже однажды погладил по головке Лизу. Пожалуй, новые жильцы не вызывали у него отрицательных эмоций. Как, впрочем, и другие соседи, с которыми он почти не общался, уходя из дома рано утром и возвращаясь поздно вечером.

В общем, жизнь налаживалась.

Глава пятая

Иногда только посреди ночи Анна внезапно просыпалась с ощущением, будто не было никакой беды и счастливое прошлое продолжается. Она безмятежно жила несколько секунд, пока не открывала глаза и не упиралась взглядом в жёлтый прямоугольник на потолке, возвращавший её в реальность, где вровень с окном висел на проводах уличный фонарь, где в длинной комнате с крашеными стенами спала на диванчике её дочь, а на высокой кровати – приютившая их баба Клава.

А ещё Лиза вдруг становилась временами грустна и на глаза её набегали слёзы.

– Мам, а что с папой? Когда его отпустят?

– Не знаю, – честно отвечала Аня.

Багров, приехавший на денёк после Нового тридцать девятого года к сестре, хотел было что-то рассказать Анне о Фёдоре, судьба которого уже определилась, но Анна его оборвала:

– Не надо, Емельян Семёнович, для меня он умер. И больше я не хочу ничего о нём знать!

Он посмотрел на Аню долгим взглядом, видимо, поражаясь её жёсткости.

– Ну и правильно, – сказал он наконец и переменил тему. – Как же ты с дочкой на диванчике умещаешься?

– А я на раскладушке. Очень удобно: на ночь поставил, утром убрал.

– И правда удобно, – улыбнулся Багров.

Баба Клава тем временем копалась в высоком, вишнёвого цвета шкафу, занимавшим угол рядом с дверью. Она доставала то одну вещь, то другую, выносила её из темноты на свет, внимательно рассматривала и убирала назад.

– Клав, ты на стол-то будешь собирать? – повернулся к ней Багров. – Небось, помнишь, что сегодня Рождество? – глаза его весело заискрились. – Небось уж и в церкву сбегала?

– А и сбегала! – с вызовом, как бы возвращаясь к прерванной перепалке, парировала Клавдия Семёновна. – Беспартейным ходить в храм не воспрещается!

Брат был атеистом, сестра – верующая. Для пролетарских семей, откуда они родом, это не являлось чем-то необычным, поскольку очень многие из рабочей среды находились под влиянием социалистических идей, отвергающих, как известно, религию.

Приверженцем этих идей был и рабочий Монинской шерстоткацкой фабрики Емельян Багров. Горячие деньки настали для него и его товарищей в декабре девятьсот пятого года, когда в Москве произошло вооружённое восстание. Поддержав московских рабочих, они объявили забастовку, организовали стачечный комитет и боевую дружину. Власть их держалась недолго – до прибытия в Лосиную слободу казаков. Боевая дружина была разгромлена, а её участники оказались за решёткой. Багрову же сопутствовала удача, и он избежал плена. Ему продолжало везти и дальше: он успешно скрывался от жандармов пока не покинул родные места. Удивительное дело, но, перебравшись в Калужскую губернию, в городок Барятино, он обосновался там под своим именем и спокойно жил до самого призыва в армию в начале германской войны. На фронте он проявил себя умелым, храбрым солдатом, а когда революционное брожение проникло и в армию, ожидаемо примкнул к большевикам. Дальше – служба в Красной Армии, фронты Гражданской войны… Больших чинов не достиг, как был рядовым, так рядовым и демобилизовался в двадцать третьем. Вернулся в Барятино, а жены и след простыл. Да, был он в мирной жизни женат, и всё у них с Аксиньей вроде бы ладом шло, а вот не дождалась. Люди сказали, что года три назад уехала с каким-то красным командиром. Что ж, так тому и быть! Он понимал: бабий век короток, а она всё одна да одна! К тому же и сам чувствовал сердцем: за столько лет разроднились они, сделались чужими друг другу. Так что особо горевать он не стал, а решил вернуться на родину.

В ту пору в Лосиной слободе как раз восстанавливали фабричное производство. Думал, пойдёт по своей прежней, мастеровой специальности, но его как фронтовика-орденоносца направили по партийной разнарядке на службу в Рабоче-крестьянскую милицию.

Через пару лет, а было Багрову уже за сорок, он женился на вдове с ребёнком. Жену звали Раиса, трёхлетнюю девочку – Маня. Её он удочерил и полюбил всей душой. А общих детей им с Раисой Бог не дал.

Раису, довольно привлекательную внешне, сильно портил тяжёлый характер. То есть настолько сильно, что это стало отражаться на её внешности. Патологическое недовольство всем на свете проявлялось в изнуряющей, как комариный зуд, сварливости, и казалось, у неё нарочно со временем заострились нос и подбородок, чтобы злее «клевать» свои жертвы. Разумеется, основное недовольство вымещалось на домочадцах. Подрастающая Маня, не зная другой доли, приспособилась нести свой крест без уныния, благо отец иногда устраивал передышки. Это случалось, когда, грохнув кулаком по столу, он поднимал тяжёлый взгляд и тихо произносил: умолкни, Раиса! Тогда в доме устанавливался покой. Жаль, что происходило это нечасто, поскольку Багрова было трудно вывести из себя. Точнее, это удавалось только Раисе.

Не мудрено, что между ней и Клавдией Семёновной возникли неприязненные отношения – они и так-то между невесткой и золовкой редко бывают безоблачны!

А Маню Клавдия Семёновна любила.

– Вот ей на платье материя, – сказала Клавдия Семёновна, закрывая шкаф. – Сошьёте к выпускному. Она же в этом году школу заканчивает?

– В этом, – подтвердил Багров. – На художницу собирается учиться.

– А что ж, правильно, – одобрительно кивнула Клавдия Семёновна и повернулась к Ане. – Знаешь, как она красиво рисует?!

– Конечно. Я, баба Клава, с Маней знакома.

– Ах, ну да, – спохватилась Клавдия Семёновна, – вы же в одном доме жили!

И посмотрела многозначительно: мол, получается, ты и с этой штучкой – с Раисой – знакома! Однако говорить ничего не стала.

– Ладно, давай, Анюта, на стол накрывать!

Так бывает: момент обыденности отчего-то вдруг окрашивается удивительным светом – и начинает помниться и греть душу.

Многие годы спустя Лиза нередко вспоминала тот вечер: она вместе со всеми сидит за столом, в чашке перед ней пузырится ситро, её уже клонит ко сну, но уходить не хочется, ей так уютно, и где-то там – в груди – мягко и тепло. Потом к ней склоняется мама, и она в объятиях её рук оказывается на своём диванчике, где тут же сладко засыпает, успев лишь подумать: жалко, что с нами нет папы!

Глава шестая

Пролетел тридцать девятый год, а сороковой дошагал уже до начала июля, и у Анны наступил первый день отпуска. Свобода!

Она сидела в комнате у окна и смотрела на солнечный денёк.

За узкой пустотой, которой восходило пространство переулка, виднелись стрельчатые верхушки изгороди, за ними деревья и сквозь зелень – розовый, в белой окантовке двухэтажный особняк, принадлежавший семейству фабриканта Кнопа. Там теперь, конечно, жили другие люди, также, видимо, не без приятности взиравшие на расписные потолки и паркетные полы, точнее, на те части целого, что достались их комнатам и комнатушкам при возведении стен коммуналок. Наверняка, имелись и другие отрадные моменты, ну, например, мраморная лестница, кованые перила, или, скажем, то, что ребятне было где погулять – целая усадьба в их распоряжении!

За неимением собственного двора здесь же гуляли и дети из Аниного дома напротив (да, теперь она могла так сказать – из её дома!).

– Абдул, в штаны надул! – донеслось из усадьбы.

Это дразнили сынишку дворника-татарина.

Вспыльчивый и драчливый Абдулка в силу возраста (самый младший) не представлял особой опасности и, значит, его можно было дразнить безбоязненно. Да, дети жестоки…

Аня привстала, всматриваясь, где там её Лиза? Жаль, что их детский садик закрылся до осени, так и не выехав загород. Всё-таки надо было принять предложение Натальи Ильиничны и отправить Лизу на дачу, которую Снегирёвы снимали с начала лета. Хоть на пару недель.

Сзади пробежал ветерок, как если бы в комнате открылась дверь.

«Баба Клава с рынка вернулась», – догадалась Аня.

Она обернулась… и увидела военного, державшего в одной руке фуражку, а в другой чемоданчик. Серый френч его украшали орден Красной Звезды и золотистый знак участника Хасанских боёв, в чёрных танкистских петлицах было по две «шпалы».

– Здравствуйте, товарищ майор, – улыбнулась Аня, сразу узнав сына Клавдии Семёновны, будучи, правда, знакома с ним исключительно по рассказам бабы Клавы.

– Добрый день, – ответно улыбнулся Николай Дмитриевич Колпин. – А вы, если не ошибаюсь, Анна? Мне о вас мама писала.

Аня невольно загляделась – так хорош он был! Правильные черты лица против обыкновения вовсе не придавали ему холодности, но создавали ощущение какой-то славной гармонии, а от улыбки и лучистых глаз исходил добрый свет. Может, он и не был на самом деле так хорош, но таким его увидели её глаза и сердце, которое вдруг ожило, словно в пересохшее русло хлынула река.

Да, для любви её сердце было – очерствелая земля, мёртвое место.

Уж как ни пытался ухаживать за нею историк Борис Юрьевич Владыкин – – всё без толку! Впрочем, второй холостяк в их педагогическом коллективе – Евгений Львович Копытин, пьющий и невыдержанный учитель математики, вряд ли мог составить конкуренцию Владыкину – человеку трезвому, педантичному, высокоморальному, жившему с мамой, между прочим, в двух комнатах в малонаселённой коммунальной квартире.

И вдруг…

Это было внезапно, как ливень.

Колпин тоже не мог оторвать взора от этой молодой женщины на фоне летнего окна, казавшейся золотистой, потому что такими были её волосы, глаза и свет за спиной. И так свободно, открыто плыла улыбка по её лицу!

– Клавдия Семёновна на Рогожский рынок поехала, – сказала Аня.

Колпин кивнул.

– Я сюда чемоданчик поставлю?

– Конечно! Проходите, пожалуйста, располагайтесь, – начала Аня было и осеклась. – Что я говорю? Вы же к себе домой приехали!

– Дом у нашего брата – «нынче здесь – завтра там»! Я так и не представился: Колпин Николай Дмитриевич.

– Ну а я, как вы поняли, Аня.

Колпин поставил чемодан, пожал её протянутую руку.

– Еду к новому месту службы. С Дальнего Востока на Запад, через всю страну. Вот, заглянул на пару деньков.

– Я рада, – ответила она, чувствуя, что это именно так, а не просто долг вежливости. – Скоро Клавдия Семёновна вернётся, обедать будем.

– Отлично! Я с дороги умоюсь?

– Конечно! Одну минуту! – кинулась Аня к шкафу.

Принимая от неё свежее полотенце, Николай заметил:

– В квартире табачным дымом пахнет. Павел Демьяныч начал курить или у нас новый сосед?

– Так это Виктор Сергеевич.

– Поздняков? – удивился Колпин.

– Он самый. Месяц как вернулся. Сняли все обвинения и выпустили. Только никуда на работу не берут. Вот он днями напролёт сидит и курит на кухне, курит и молчит. Мы его не трогаем.

– Да, досталось человеку…

Пока Колпина не было и не пришла ещё Клавдия Семёновна, Аня решила спуститься в усадьбу за Лизой.

Второй день в Москве стояла температура под тридцать. На улице, от асфальта поднималось марево, дышалось с трудом. Жара была безысходная, сковывающая.

«Завтра же отвезу дочь к Снегирёвым! – сказала себе Аня, ступая под сень дубов, где было тенисто, но всё равно знойно. И вдруг ей подумалось: господи, каково ему в форме, в ремнях?!».

– Лиза! Что случилось?! – всплеснула она руками, увидев дочь, светлое платьице которой словно бы кто-то почеркал чёрными штрихами.

– Это Абдулка в нас кидался! – девочка показала рукой на горку неистопленного за зиму угля, лежавшего возле котельной.

– А нечего было его дразнить!

– Я его не дразнила! Просто он псих!

– Ладно, пойдём. К нам приехал сын бабы Клавы, его зовут дядя Коля. Запомнила?

Лиза кивнула и внимательно посмотрела на неё из-под упавших на лоб золотистых, как у мамы, кудрей.

Утром следующего дня, а это было воскресенье, Аня везла Лизу на дачу.

Они сидели рядом на скамейке вагона, ели мороженое, а напротив Колпин показывал, как вязать и распускать морские узлы. Лиза смотрела на это большими глазами и, поглощённая действом, иногда переставала лизать свой пломбир. Ещё вчера, узнав, что Аня и Лиза мать едут к Снегирёвым, Николай объявил, что поедет с ними.

Он был в белой рубашке, которая надевалась под его френч, а тёмные брюки одолжил ему Виктор Сергеевич. Когда Колпин стоял, они не доходили ему до щиколоток, а когда сидел – становился совсем голенастым. Чтобы не улыбаться, Аня старалась не смотреть на его ноги, но получалось это не всегда.

Вчера вечером Виктор Сергеевич и Александра Яковлевна пришли к ним с вином, и получилось настоящее, с гостями, застолье в честь приезда Колпина. Хотя, соседи – какие же они гости?

– Помню, Коля, как ты в военное училище уезжал поступать, – сосед был оживлён, разговорчив. – Это сколько же времени прошло?

– Да много, пятнадцать лет!

– Худенький такой был… А теперь – во! Мужик, командир!

Все с облегчением отмечали: Виктора Сергеевича «отпустило».

Да, его «отпустило», и хотелось бы сказать, что он вернулся «к самому себе», но знавшие его видели – вернулся он «к себе» другим.

Раньше Виктор Сергеевич воспринимался как мужчина, не склонный к сантиментам, постоянно размышляющий о чём-то, конечно, значительном, который, впрочем, не был колюч, как бобрик на его голове, или мрачен по натуре, как выражение его лица, поскольку он мог отвлечься на общение, сказать что-либо дружелюбное, ободряющее. Но, главным образом, он всё-таки оставлял впечатление человека, твёрдо идущего по некоему важному для всех маршруту, как, положим, ледокол по Северному морскому пути.

Нельзя не отметить, что Виктор Сергеевич и его сосед Павел Демьяныч походили друг на друга, с той лишь разницей, что один был человек Дела, а другой – человек Порядка.

Теперь же значимость в Викторе Сергеевиче исчезла, что воспринималось всеми с неловкостью, как если бы смотрели они детскими глазами, в которых человек потерял авторитет взрослости.

Он даже говорил теперь не в сдержанной своей манере, но на подъёме, с выплеском эмоций.

– Представляете, наш Боря не знает, что я уже дома! Завтра поедем с Сашенькой к нему в пионерлагерь – вот будет сюрприз!

То ли человек радовался жизни, то ли… сломался, утратив свою особенность.

Александра Яковлевна посмотрела на Виктора Сергеевича с блеснувшей в глазу слезой, на её подбородке заиграли бугорки, как это бывает у женщин перед рыданием. Но она сдержалась, посидела, сосредоточенно глядя в одну точку, потом погладила мужа по сильно поредевшему бобрику, сказала:

– Пойдём, Виктор, на боковую! А то, и правда, завтра рано вставать.

– Идём, идём, Сашенька!

В дверях Александра Яковлевна остановилась, обвела всех взглядом.

– Я, конечно, понимаю, что в тесноте да не в обиде, но не до такой же степени! Приходи, Коля к нам ночевать. У нас места много.

Утром Виктор Сергеевич вручил Николаю брюки.

– Наверно, тебе коротковаты будут, но в форме ты до Снегирёвых не доедешь – испепелишься!

Поезд двигался не торопясь, за окном медленно плыли пейзажи Подмосковья. Собственно, это был один пейзаж – с лесом, полем, дальней деревушкой на холме. Скромное очарование глаз! Наверно, такой эта земля была и сто, и триста лет назад. Пустить всё под нож, вырубить, распахать, застроить жильём и заводами – нет, почему-то хотелось, чтобы эту землю обошли стороной всякие, даже самые социалистические, преобразования.

Тем более, о переустройстве вопило всё, что находилось рукотворного вдоль железной дороги! Длинные бараки, косо припавшие к земле домишки, станции с обшарпанными кассами и деревянными платформами, у которых подолгу стоял поезд, овеваемый запахами уборных.

Наконец, доехали!

Аня вынула листочек, на котором Наталья Ильинична записала, как от станции добраться до дачи, и протянула её Николаю:

– Ведите, товарищ командир!

Посёлок оказался чистым, уютным местечком с тенистыми улицами, идти по которым было вдвойне приятно, читая на табличках: улица Нагорная, Лебяжья, Серебряный ключ.

Дача, где жили Снегирёвы, находилась в Чистопрудном переулке.

– А вы от Чистых прудов к Чистым прудам переехали! – пошутил Колпин, когда на крыльце террасы появилась, не веря своим глазам, Наталья Ильинична.

– Коля?! Ты?!

– Я, Наталья Ильинична! Решил вас проведать, заодно гостей привёз!

К ней уже со всех ног бежала Лиза.

– Лизонька, здравствуй, моя хорошая! – обняла её Наталья Ильинична и радостно позвала мужа: Паша! Смотри, кто к нам приехал!

Павел Демьяныч вышел на террасу в атласной зелёной пижаме, держа в одной руке очки, в другой газету, прервав вдумчивое чтение фельетона.

– Милости просим! – произнёс он с искренней приветливостью. – Теперь Наталье Ильиничне не будет так скучно! – И, сойдя со ступенек, пожал Колпину руку. – Здравствуй, Коля! Какими судьбами?

Для человека государственного, а он себя именно таковым и считал, всегда очень важно знать истинное положение дел из первых уст, а кто, как не кадровый военный, лучше кого-либо знал о событиях последнего года: бои на Халхин-Голе, присоединение Западной Украины и Западной Белоруссии, финская кампания!

Колпин сразу почувствовал, что Павел Демьяныч обязательно подступится к нему с серьёзным разговором. Но очень уж не хотелось тратить на это время, которого и так оставалось меньше суток.

– Следую к новому месту службы. Заехал вот по пути в Москву. Завтра убываю!

Аня невольно подняла глаза на Колпина, в которых просквозило досадное «завтра?!».

Но он, похоже, этого не заметил.

– Павел Демьяныч, а есть у вас тут речка или пруд? Пока ехали, всё мечтали искупаться!

– Да, жарко! Водоём имеется. Проводим гостей? – обернулся Павел Демьяныч к супруге.

– С удовольствием!

Водоёмом оказалось небольшое озеро, находившееся на окраине посёлка, окружённое с трёх сторон реденькими берёзками и осинами, посланными к его берегам большим лесом, который поднимался позади стеной. Разве художнику запечатлеть все чу́дные уголки русской природы?!

Время у воды всегда пролетает быстро, особенно в жару, когда то и дело приходится окунаться. Лиза и вовсе не желала вылезать на берег и плескалась «до синих губ». Да и как тут вылезешь, если дядя Коля научил тебя плавать (на самом деле, только держаться на воде, но для ребёнка это почти что научиться плавать)!

Павел Демьяныч и Наталья Ильинична устроились в теньке. Павел Демьяныч, оставаясь в пижамных штанах, оголился до белой майки, Наталья Ильинична сидела в лёгкой блузке и обмахивалась газетой, которую она отняла у мужа, так и не дав ему дочитать фельетон. Они переглянулись, когда заметили над правой лопаткой Колпина затянувшееся выходное отверстие от пули.

Павел Демьяныч кашлянул и хрипло произнёс:

– Вот так, Наташа…

Аня тоже заметила этот след от ранения и в который раз поразилась, как безжалостно обманчивы бывают иные мгновения жизни.

Истомная череда зноя и прохлады, весело плещется шум в ушах, яркое солнце словно бы выстилает взгляд – никак не сморгнуть этот морок золотистого ви́дения, и так радостен, чудесен, покоен мир!

Вдруг всё рушится, потому что воочию натыкаешься: под этим солнцем убивают и каждый может стать жертвой. Просто душа придумала, будто мир заключён в нескончаемый сегодняшний день, а ты, зная о её выдумке, всё равно в это поверил. И лишь тем скрашивается горечь разочарования, что видишь людей, которые не боятся противостоять злу.

Такие, как Николай.

Колпин, почувствовав её взгляд, подумал:

«Ну, конечно, увидела… Интересно, станет расспрашивать или нет?»

Он отпустил Лизу в «свободное плаванье», та побарахталась пару метров, встала.

– Теперь плыви назад!

Колпин оглянулся.

Аня стояла в белом купальнике, стройная, как девушка, спокойно-серьёзная, и так ярко, маняще пламенела красная лента, опоясывающая россыпь её волос.

«Пусть Павел Демьяныч меня уморит, – решил Николай, – но в Москву я поеду завтра утром!»

Снегирёв приступил к разговору в перерыве совсем не скромного ужина – с севрюгой, икрой и прочими деликатесами. До этого он выпил две рюмки коньяку.

– Пойдём, Николай, покурим, – сказал Павел Демьяныч, поднимаясь из-за стола. – Женщины пока горячее поставят.

– Вы же не курите.

– Да, давно бросил. Но люблю табачный дым.

Пришлось Колпину рассказывать о японцах, финнах, поляках, о неизбежности войны с Германией («хоть десять мирных договоров с немцами заключи!»), о скором вхождении в СССР Эстонии, Латвии и Литвы («всё к тому и идёт!»).

Они сидели на скамейке перед домом. Закатное солнце было как апельсин, до половины обрезанный и обливающий горизонт оранжевым соком. Жара остывала, обращаясь в звенящую комарами теплынь.

Павел Демьяныч, побыв немного в задумчивости, перевёл разговор на ещё одну волнующую его тему.

– Значит, Виктор Сергеевич на свободе… Как думаешь, Поздняков, действительно, невиновен?

– Уверен. Сейчас многие возвращаются. Вы обратили внимание: больше нигде не упоминают Ежова?

– Ну, это и понятно, его же со всех постов сняли, и с Наркома внутренних дел, и с Наркома водного транспорта.

– Вот-вот… Наворотил он дел. Теперь исправляют. И, подумайте сами, какой из Виктора Сергеевича вредитель?!

– Ну, знаешь, у них, у вредителей, на лбу ничего не написано.

– Зря вы, Павел Демьяныч. Поздняков – честный человек.

– Мужчины, ну сколько вас ещё звать за стол! – появилась на крыльце Наталья Ильинична.

– Идём! – бодро откликнулся Николай и встал, полагая, что все интересующие Павла Демьяныча темы исчерпаны.

Снегирёв молча и в явном неудовольствии от того, что их прервали, встал следом.

Однако, какое замечательное жаркое приготовила Наталья Ильинична!

Конечно, это был не обычный, но праздничный ужин!

Под горячее выпили ещё по паре рюмок коньяку. Павел Демьяныч заговорил о скором переводе московских домов на отопление от теплоцентрали, вследствие чего уйдут в прошлое котельные и горы угля во дворах.

Зоркая Наталья Ильинична не могла не заметить, что Аня и Николай всё время тянутся друг к другу взглядами, к чему она отнеслась не только доброжелательно, но и со всем участием. Улучив после ужина момент, она шепнула Ане:

– Я тут уберусь и Лизу уложу, а вы идите с Николаем воздухом подышите.

И заговорщицки улыбнулась.

Они вышли за калитку, направились, не сговариваясь, к озеру. Аня сорвала ветку, чтобы отмахиваться от комаров. Она рассказывала забавные случаи из своей учительской жизни, не задав ни единого вопроса о его героической службе, и Колпин чувствовал: это не оттого, что он ей неинтересен, а чтобы не навязывать ему воспоминаний о войне. Милая, она щадила его!

Воздух временами приходил в движение, и тогда его обдавало запахом этой женщины – непередаваемым словами, как и любой запах, но наслаждающим столь же тонко, как и аромат осени или свежеразрезанного арбуза или благоухание сада после дождя, только был он с привкусом плотского.

На берегу озера Аня сняла босоножки, поболтала ногою в воде.

– Как парное молоко! Надо было купальник взять…

Колпин подошёл к ней, протянул руку.

– Пойдём.

Она приняла его руку и пошла туда, куда он её повёл.

Перед тёмной грядой леса он крепко прижал её к себе, и она почувствовала, как наплывает на неё сладостная волна!

Возвращались они глубокой ночью. Шли и, молча, улыбались.

– Как два дурака, – заметив это, засмеялась Аня.

– Ага, – согласился Колпин.

Пробравшись тихонько в комнату, где спала Лиза, Аня села на стул, посмотрела в окно. С чёрного неба помаргивали звёзды, луна тянулась из-за рамы косым жёлтым лучом.

«Теперь я буду всё время бояться за него, – подумалось ей. – Но как же я счастлива!»

Глава первая

Двадцать второе июня сорок первого года выдалось прохладным, сереньким днём. В двенадцать часов выступил по радио Молотов. Москвичи, озабоченно выслушав известие о начале войны, отправились по своим делам, потому что жизнь не останавливалась, потому что было воскресенье и кто-то собирался пойти в кино, кто-то посидеть в кафе, кто-то побывать в Сокольниках или в Парке Горького.

И тысячи и тысячи из них были уже обречены на гибель, и все – на страдания.

По величайшей милости природы человеку не дано знать своей судьбы. О том, какое ожидает его будущее, он может предполагать лишь с определённой долей уверенности. Если в стране мир, а ты – успешно встроенный в повседневность обыватель, то и жизнь представляется тебе спокойной рекой, которая когда ещё вынесет тебя на остров болезней и старости! Но вот случается война, и вместо реки возникает чёрный провал.

Впрочем, так происходит не сразу: война ещё далеко, и мирная жизнь не отпускает, держит. Тем более, что в Москве она течёт как ни в чём не бывало. Работают магазины и заводы, кинотеатры и метро, ездят трамваи и троллейбусы. Тревога о будущем зреет зёрнышком, которое быстро прорастает страхом только с началом бомбёжек.

Ни объявление комендантского часа с двадцать шестого июня, ни введение продовольственных карточек с семнадцатого июля не вызвали, да и не могли вызвать такого яркого осознания, что страна объята войной, как первый авианалёт на Москву, состоявшийся двадцать второго июля.

Потом, когда от Анны стали требовать выполнения постановления об обязательной эвакуации детей, она решительно сказала себе: ни за что на свете! А явившимся в квартиру представителям эвакуационной комиссии объявила: Лизы нет, она загородом у родственников.

Во-первых, у москвичей было на слуху множество историй о том, как несладко приходится детям в чужих краях, причём вернуть их оттуда практически невозможно, а, во-вторых, хоть она и могла отправиться в эвакуацию вместе с Лизой, но тогда пропала бы всякая надежда на встречу с Николаем, а он непременно должен был оказаться в Москве. Пусть проездом, накоротке – как тогда – но непременно!

Непонятно, отчего владела ею эта уверенность, ведь с начала войны она не получила от него ни строчки, тогда как до этого – почти целый год, каждую неделю – летели от них друг другу письма! Она, конечно, понимала, что весь удар приняли на себя те, кто служил у западных границ, но сердце её, как ни странно, оставалось за Николая спокойно.

Оно дрогнуло только после того, как Анна поговорила с раненым капитаном-танкистом – он сидел рядом с ней в вагоне метро, и у него была рука на чёрной перевязи.

– Простите, может, вам доводилось знать майора Колпина? – сказала Анна, удивляясь тому, что начинает этот нелепый, в сущности, разговор. – Он тоже танкист.

Капитан остановился на ней небольшими зеленоватыми глазами. Он был плохо выбрит, и от него слабо, но уловимо пахло спиртным.

– Нет, не доводилось. В каком месте он служил?

– Под Белостоком.

Капитан отвёл взгляд.

– Наверно, ещё из окружения не вышел. Очень не просто это – с одним пистолетом… Мне вот повезло!

– Почему с пистолетом? – не поняла Аня. – Где же ваши танки?!

Капитан горько усмехнулся.

– Танки, пушки, самолёты… Ничего там от Красной Армии не осталось! Вот подлечусь – и в Горький, преподавать в бронетанковом училище. Делать из трактористов танкистов…

«Ещё не вышел из окружения», – проговорила про себя Анна, цепенея перед догадкой: капитан просто пожалел её и не стал лишать надежды! Но может ли быть надежда, если «ничего там от Красной Армии не осталось»?!

Анна вдруг отчётливо ощутила, сколь непредсказуема жизнь, потому что её выстраиваешь не ты, а кто-то жестокий и своенравный. Он словно бы нанизывает события, как бусы, и только от его каприза зависит, какой горошине нынче черёд. Но разве в её нитке было недостаточно чёрных бусин? Эй, ты! Хватит! Не смей у меня ничего отнимать!

«Он обязательно вернётся» – изо дня в день повторяла Аня, и вера, в конце концов, отогнала страхи. Они, конечно, никуда не делись, но сидели смирно, не высовывались. До поры, потому что это была, всё-таки временная победа.

Но если одни страхи давали передышку, то другие – на фоне того, что положение под Москвой становилось всё хуже и хуже, – не давали покоя.

К октябрю фронт уже был в непосредственной близости от города.

Александра Яковлевна, Виктор Сергеевич и Боря эвакуировались летом вместе с проектным институтом, в который ещё в сентябре сорокового года Виктор Сергеевич был неожиданно принят ведущим инженером (после этого он воспрял духом и сделался, как прежде, – энергичен, целеустремлён).

А Снегирёвы в эвакуацию не поехали. Дело в том, что Павел Демьяныч неожиданно оставил директорскую должность и вступил в народное ополчение. Этим поступком были поражены все и в наибольшей степени, похоже, его жена Наталья Ильинична. Теперь она в своём ожидании весточки с фронта присоединилась к Клавдии Семёновне и Анне.

Знала ли Клавдия Семёновна об отношениях Анны и Николая? Знала, с того самого утра, как Николай вернулся из поездки на дачу Снегирёвых.

– Что ж, Аня там осталась? – спросила Клавдия Семёновна, поджав губы и считывая со светящегося лица сына весть о постигшем его счастье.

– Да, погостит там с неделю.

– Мог бы и с матерью побыть денёк.

– Ну так у меня поезд только в шесть. Набудусь ещё! – приобнял он мать.

Вернувшись через неделю от Снегирёвых, Аня обнаружила, что Клавдия Семёновна с ней суха, молчалива. Это поначалу озадачило, однако вскоре она поняла: Клавдии Семёновне обо всём известно, и её совсем не радует выбор сына. А ведь, и в самом деле, чему тут радоваться? «Женщина с ребёнком, не слишком молодая, у которой к тому же бывший муж – убийца, – Анна горько усмехнулась. – Та ещё партия!»

Через некоторое время Клавдия Семёновна смягчилась, очевидно, войдя во мнение, авось Бог милует! Однако, вскоре поняла: не милует, ибо Николай не только регулярно писал письма Анне, но ещё и гораздо чаще, чем ей! Скрепя сердце, Клавдия Семёновна смирилась. Или сделала вид.

И это тоже было хорошо, поскольку избавляло Аню от неизбежных, случись по-иному, объяснений.

Правда, иногда Анна всё-таки замечала за Клавдией Семёновной некоторую сдержанность, но ничего подобного она никогда не проявляла к Лизе!

Девочке, между тем, исполнилось семь лет, однако в первый класс она так и не пошла: в школах занятия не проводились, многие из них были отданы под размещение штабов, сборных пунктов и других учреждений военного времени.

Анну же, пока не начнутся занятия в школах, зачислили вольнонаёмной в эвакогоспиталь в качестве младшей медсестры (в своё время она закончила соответствующие курсы по линии ОСОАВИАХИМА2).

Лиза оказалась на попечении Клавдии Семёновны и Натальи Ильиничны. По причине возраста они не только нигде не служили, но и не могли быть привлечены к каким-либо общегородским работам, так что сама собой выпала им участь бабушек и домохозяек. Причём домохозяек на одно общее хозяйство, так как женщины решили жить по-семейному, вскладчину на все свои четыре продовольственных карточки: две иждивенческих, одну детскую и одну служебную.

От Николая по-прежнему не было никаких известий, а от Павла Демьяныча пришло письмецо: он ранен в ногу и лежит в Первом Московском коммунистическом госпитале, что в Лефортово.

– Господи, я сейчас, Паша, – прочитав послание мужа, засуетилась Наталья Ильинична. – Тут на трамвайчике… я скоро…

– Ты на часы посмотри, Ильинична! Завтра утром встанем, соберёмся и навестим твоего Павла Демьяныча. Аня, Лизу с собой возьмёшь на работу?

– Конечно! От нас привет дяде Паше!

Глава вторая

Пасмурное утро продолжало устоявшуюся череду хмурых октябрьских дней. Выйдя с Лизой из дома, Аня увидела дворника Ахмета, который снимал с соседнего подъезда табличку, где были указаны номера квартир и фамилии жильцов. Она перевела взгляд на место с такой же табличкой у своего подъезда – оно белело незакрашенным прямоугольником.

«Нашли время, когда менять», – мельком подумала она и взяла Лизу за руку.

До госпиталя она всегда добиралась пешком: ровно полчаса неспешного шага.

В мягком, сыроватом воздухе, пропитанном всеми излившимися и предстоящими дождями, плыла осень, укрывая улочки и переулки одеялом ватного неба, погружая их в глухую тишину. И всё же обступающее безмолвие проницали какие-то дальние, неясные звуки. Аня их отчётливо уловила и с тревогой поняла: утро сегодня не такое, как обычно! Да и людей встречалось меньше, чем всегда.

А потом она и вовсе испугалась, когда Лиза показала пальчиком на мусорные баки во дворе, которые можно было увидеть с улицы.

– Смотри, мама, кто-то Ленинов выбросил!

В баках лежали портреты Ленина, вырванные из рамок, а частью прямо в рамках. Подобное кощунство могли допустить или сумасшедшие, или… враги!

В предчувствии беды Аня подходила к воротам госпиталя.

– Слышала? Наши Москву сдают! – шепнула ей Зоя Постнова, медсестра из хирургического отделения, с которой они успели подружиться.

– Как?!

– Так! Все начальники уже дали дёру!

– И наши?! – ужаснулась Аня, имея ввиду руководство госпиталя.

– Ну нет, наши на месте. Я про… – Зоя подняла глаза к потолку.

– И Сталин?! Не может быть!

– Насчёт Сталина не знаю, но, Молотов, говорят, и вообще, всё правительство… того…

И это было чистой правдой!

Накануне, пятнадцатого октября сорок первого года, по причине неблагополучной обстановки, сложившейся во время боёв на подступах к Москве, Государственный Комитет Обороны СССР принял постановление N 801, которым предусматривалась немедленная эвакуация правительства во главе с заместителем председателя СНК3 Молотовым. Относительно самого председателя, то есть Сталина, в постановлении было сказано, что он «эвакуируется завтра или позднее, смотря по обстановке». Данный пункт, однако, Сталин не выполнил и ни шестнадцатого октября, ни позднее столицу не оставил. Постановлением также предписывалось, в случае «появления войск противника у ворот Москвы произвести взрыв предприятий, складов, учреждений, которые нельзя будет эвакуировать» и всего электрооборудования метро.

Постановление было секретное, и его следовало довести лишь до непосредственных исполнителей, но… Так уж издавна повелось: «в России всё секрет и ничто не тайна»! Ко всему прочему, и любому непосвящённому достаточно было в привычный утренний час уткнуться в закрытые двери метро, чтобы понять: происходит что-то неладное! А увольнения заводских рабочих, к которым приступили с самого утра?! Кому-то при этом выдавали двухмесячную зарплату, но так везло далеко не всем, потому что Госбанк не работал и денег для необходимых выплат было неоткуда взять.

А закрытые магазины? А хлопья «чёрного снега», закружившиеся над городом (в учреждениях жгли документы)!

Ничего этого Аня и Лиза не увидели на своём пути в госпиталь по тихим, ещё не проснувшимся улочкам, хотя снятые списки с подъездов и портреты Ленина в мусорных баках были ничем иным, как зловещими знаками надвигавшейся беды под названием паника.

Трамваи ходили, но с большими интервалами, поэтому на остановке, к которой подошли Клавдия Семёновна и Наталья Ильинична, чтобы ехать в госпиталь, было полно народу. Они тут же окунулись в круговерть слухов, которым отказывалось верить сердце, но его гнев бесстрастно остужал рассудок.

– Немцы уже в Химках! Скоро их танки по улице Горького пойдут!

– Из Кремля все вожди поудирали! Бросили народ!

– Шоссе Энтузиастов забито машинами! Штымпы со своим барахлом драпают!

Эти разговоры продолжались и в битком набитом трамвае. В подтверждение молвы о повальном бегстве номенклатуры время от времени трамвай обгоняли гружёные грузовики и легковушки.

В какой-то момент трамвай резко затормозил и встал перед скоплением людей. Он заходился трелями, требуя освободить путь, но толпа никак на это не реагировала, занятая чем-то, происходящим внутри себя.

В конце концов, вагоновожатая открыла двери и выпустила пассажиров.

Клавдия Семёновна и Наталья Ильинична вышли вместе со всеми.

То, что они увидели из-за спин людей, было ужасно.

В плотном кольце тяжело молчащей толпы трое избивали мужчину в пиджаке и галстуке. Сорванное пальто и шляпа валялись неподалёку, он лежал ничком, закрывая руками голову, и обессиленно ухал в такт наносимым ему ударам – эти трое били поочередно ногами. Было очевидно: чинилась расправа над каким-то средней руки начальником, попытавшимся выехать из Москвы. Вон и машина стояла у тротуара с распахнутыми дверцами. Из кабины, с заднего сиденья свешивались ноги неподвижно лежавшей на диване женщины (без сознания? мертва?). Одна нога была босая, другая – в чёрной туфле. Но ужасней всего было видеть, как девочка лет восьми, вся в слезах, то и дело набрасывалась на истязателей её отца. Всякий раз они отшвыривали её, а она снова подбегала к ним. Вдруг один из них – в кепочке, телогрейке и кирзачах – развернулся и ударил девочку по лицу. Не кулаком– ладонью, но хлёстко, звонко.

– Да что ж ты, ирод, делаешь?! – вскричала Клавдия Семёновна.

Она кинулась к ребёнку, но мужик с размаху ударил и её. Кулаком.

Клавдия Семёновна упала.

– Милиция, милиция! – заголосила Наталья Ильинична.

Она давно заприметила двух милиционеров, которые с отсутствующим видом прохаживались по противоположной стороне улицы.

И тут люди, словно бы оцепеневшие в своём стоянии, зашевелились, раздались голоса:

– Ладно, хорош, мужики!

– Расходимся, они своё получили!

Избивавшие переглянулись, один из них, сверкнув в кривой усмешке фиксой, подхватил с земли пальто своей жертвы, и все трое юркнули в начинавшую распадаться толпу.

По мере того, как от людей освобождалось пространство, взору представали раскуроченные чемоданы и раскиданные вещи из разграбленной машины.

Наталья Ильинична метнулась к девочке – та сидела на асфальте и обнимала голову отца, а он слабой рукой гладил её по плечу – потом к Клавдии Семёновне, которая, опираясь на руку, пыталась сесть.

В этот момент объявились милиционеры.

Наталья Ильинична взглянула на них глазами, полными укора и отчаяния, и ничего не сказала. Зачем? Было видно, что им и так не по себе. Каково это – узнать, что ты трус? Или, может, они выполняли установку ни во что не вмешиваться? Но от этого должно было быть не менее гадко.

Несколько дней безвластия и паники, охватившей Москву, назовут потом по-разному, в том числе, и «временем сволочей»…

О том, чтобы Клавдии Семёновне ехать дальше, не могло идти и речи: ставшее бумажного цвета лицо наводило на мысли о сотрясении мозга или даже о более серьёзной травме.

– Нужно скорую! Вызовите карету скорой помощи! – потребовала Наталья Ильинична у милиционеров.

Те согласно кивнули, и один из них двинулся в сторону телефонной будки.

– Не надо! Мне не надо! – запротестовала Клавдия Семёновна. – Им вызывайте! Что вы встали? Там в машине ещё женщина! Эх, вы!

Милиционеры разделились: один всё-таки пошёл звонить, другой направился к мужчине и девочке.

– Наташ, поезжай к мужу, а я как-нибудь до дома доберусь. У меня голова уже не кружится.

– Ещё чего! Никуда Павел Демьяныч с раненой ногой не денется! Возвращаемся!

Дома Клавдия Семёновна прилегла. Потом, отправив-таки Наталью Ильиничну в госпиталь, принялась хозяйничать. Потом снова прилегла и заснула, ровно, глубоко дыша.

Так во сне она и умерла.

Глава третья

Вот уж поистине «окаянными»4 стали для москвичей те осенние дни!

Невозможно представить, каково было в той обстановке похоронить человека!

Поначалу у Анны и Натальи Ильиничны опустились руки, но потом они догадались обратиться в церковь, прихожанкой которой была умершая. И тут выяснилось, что ни одна, ни другая не знают, какой именно храм посещала Клавдия Семёновна. Им обеим, далёким от религии, ни разу не пришло в голову поинтересоваться этим. Видимо, в курсе был Емельян Семёнович, но связаться с ним не представлялось возможным – в этом они убедились ещё при попытке сообщить Багрову о смерти сестры (поезда не ходили, телефонная связь не работала).

– Кажется, она куда-то на Калитниковку ездила, – вспомнила Наталья Ильинична.

С тем Анна и отправилась на поиски храма, пока Наталья Ильинична оставалась дома с Лизой.

Девочка не переставала плакать по «бабе Клаве», и трудно вообразить, что было бы, если бы тело бедной Клавдии Семёновны не удалось перевезти и ненадолго оставить в морге госпиталя, где работала Анна.

Поиски привели Аню в Скорбященскую церковь на Калитниковском кладбище, а других действующих церквей в тех краях и не было.

Высокий, широкой кости священнослужитель, чуть наклонившись к Ане, внимательно выслушал её и просто сказал: не печалься, поможем.

Это было совершенно неожиданно, потому что на Анну вместе с первыми словами, обращёнными к священнику, вдруг нашло отчаяние: кто я для этого человека? а баба Клава? он, наверно, и не помнит её!

И ведь, в самом деле, помог!

Теперь Клавдия Семёновна лежала недалеко от церкви и была погребена по православному обряду.

«Такая вот удача!» – подумала после похорон Аня, ужасаясь тому, как зловеще это звучит.

Смуту, напавшую на Москву, удалось одолеть. Неизвестно, как повернулось бы дело, если бы Сталин покинул столицу, но власть опомнилась. Действия паникёров и мародёров были решительно пресечены, а побросавшие свои посты начальники жестоко, вплоть до расстрела, поплатились за своё позорное бегство. Порядок восстановили жёстко, но быстро.

Через пару недель Павла Демьяныча выписали из госпиталя. Был он очень худ – про таких говорят «кожа да кости», на лице выдавались серые, ставшие пронзительными глаза, поредевшие волосы больше не держались в «партийном» зачёсе и рассыпались по сторонам лба.

Он хромал, но, чувствовалось, испытывал внутренний подъём, оттого что добровольно, с оружием в руках выполнил гражданский долг и теперь никто – в первую очередь, собственная совесть – не обвинит его в том, что он отсиживался в тылу.

Правда, ему с Натальей Ильиничной всё равно предстояла эвакуация или, точнее сказать, служебная командировка: Павла Демьяныча отправляли руководить управлением торговли в один из городов Свердловской области.

– Я договорюсь, – сказал он Анне, – вы с Лизой тоже сможете туда поехать. Нужно будет только сдать квартиру домоуправлению. Тогда её оплата обойдётся вам в пятьдесят процентов. А иначе придётся платить все сто.

Ах, Павел Демьяныч! Во всех обстоятельствах его приверженность порядку была непоколебима!

Анна улыбнулась.

– Огромное вам спасибо, но мы остаёмся.

– Анечка, впереди зима, отопления, похоже, не будет, с электричеством перебои, – перечисляла Наталья Ильинична, – вы совсем одни в квартире…

– Всё-таки мы останемся, – мягко перебила её Аня. – Со дня на день начнутся занятия, мы с Лизой пойдём в школу. Проживём как-нибудь.

Она и раньше-то не могла никуда уехать, а теперь, когда не стало Клавдии Семёновны, и подавно, потому что, кто же расскажет Николаю о его матери, когда он однажды приедет домой?!

Хоть притаившиеся страхи и начали по ночам вылезать из своего подполья, она продолжала верить в его возвращение, задаваясь чисто практическими вопросами.

«Что делать, если это случится днём? – думала она. – Ведь днём в квартире никого нет!»

И Анна начала оставлять Николаю записку, в которой говорилось, где её найти и когда они с Лизой обычно возвращаются домой.

Но произошло это не днём, а поздним вечером, когда незадолго до комендантского часа в квартиру постучали.

– Кто там? – негромко, чтобы не разбудить Лизу, спросила она через дверь.

– Аня! Анечка! Это Николай!

Она так долго ждала его, что сбилась вдруг с радости на удивление: почему он стучит? у него же есть ключ!

Однако в следующую секунду Аня опомнилась: господи, какая я дура! – и распахнула дверь.

Он стоял в шинели и ремнях, смеющийся, любимый.

Николай переступил порог, она закинула ему руки за плечи и затихла, насылая мягкие струйки дыхания на его шею.

Они долго стояли так, потом прошли на кухню.

– Все уже спят? – спросил Николай, расстегивая ремень. – Надо бы маму разбудить.

– Не снимай шинель – холодно.

Она много раз представляла себе тот момент, когда начнёт говорить Николаю о смерти Клавдии Семёновны, но так и не смогла придумать нужных слов.

«Случилась беда, но ты крепись». Или: «Сядь, я должна тебе кое-что сказать». Всё бездушно, глупо, особенно это: «Ты только не волнуйся, Коля!»

– Мама умерла, – просто сказала она.

– Что? – переспросил Николай.

– Клавдия Семёновна умерла семнадцатого октября…

Николай опустился на стул и застыл, окаменел.

Взмыть в небо радости, рухнуть в пучину горя и не разбиться – таким запасом прочности природа «милосердно» наградила человеческое сердце.

Правда, не каждое, но каждое сердце настоящего воина.

Через несколько минут тяжкой тишины Николай пошевелился, произнёс:

– Как это случилось?

Анна стала рассказывать, а Николай закурил, вынул из вещмешка бутылку водки и прямо из горлышка сделал несколько глотков.

– Сейчас, Коля, я соберу на стол, помянем, – прервалась Аня.

Он кивнул и начал доставать из вещмешка хлеб, тушёнку, какие-то свёртки.

– А ведь её убили эти сволочи, – сказал Николай, когда Аня закончила свой рассказ.

– Да, когда она защищала ребёнка.

Николай встал, прошёлся, снова закурил, прислонившись к притолоке.

– Я два раза приходил, позавчера, вчера…

– Но на столе лежит записка! Ты не видел?

– Записка? Аня, я в квартире не был, у меня ключа нет.

– Нет?..

– Знаешь, как мы двадцать второго июня выбегали в бомбёжку на улицу? Хорошо, успел портупею с кобурой прихватить! От дома семей комсостава через минуту остались руины. Какой уж тут «ключ».

– Прости…

– Да за что, Анечка? Это война…

Колпин начал рассказывать о первых боях, об окружении, о блуждании с остатками бойцов по лесам, о соединении с одним из полков. А потом опять окружение. И долгий путь по тылам.

Как тут Ане было не вспомнить капитана-танкиста, встреченного в вагоне метро?

– Из окруженцев батальон набрался… К своим вышли десять дней назад.

– Тебя в звании повысили, – Аня только что обратила внимание на третью шпалу в его петлицах. – Этим батальоном командовал ты?

– Подполковника мне присвоили ещё год назад. А батальоном я командовал как старший по званию. Не было среди нас ни одного пехотного командира.

– Какая-то странная форма на тебе, – продолжала она разглядывать Николая (он всё-таки снял шинель).

И действительно, новенький, особого кроя приталенный китель со стоячим воротником ладно сидел на Колпине.

– Да какая странная? Это парадная форма. Сшили вот… Завтра иду в Кремль, к Калинину, за орденом.

Глава четвёртая

Из Кремля Колпин вернулся со вторым своим орденом – Красного Знамени, которым его наградили за действия по выводу окруженцев из вражеского тыла.

Аня, отпросившись утром у директора школы, ждала его дома.

– Что же ты не раздеваешься? – сказала она. – Можно на орден посмотреть?

– Анечка, не будем терять времени. Ты готова?

– Конечно, – улыбнулась Аня.

Она быстро надела шубку, и они пошли в ЗАГС5.

Ещё вчера Николай объявил:

– Я хочу, чтобы ты была моей женой. Не возражай! Так надо! Будешь получать мой аттестат6… – и, помолчав, добавил с солдатской прямотой, – а, в случае чего, вдове командира Красной Армии полагаются льготы. Согласна?

– Нет, мне не нужен аттестат. И вдовой я быть не желаю.

Взгляд Николая засквозил такою растерянностью, что Ане стало его жалко и она потянулась к нему руками, обняла.

– И всё-таки я за тебя выйду…

– Я – чурбан! – догадался он. – Начинать надо было с того, что я тебя люблю.

– Дошло… Это, наверно, потому, что ты никогда ещё не делал предложений?

– Точно!

День тот миновал быстро – неяркий, будничный для всех, но для них – день счастья посреди войны.

Утром Николай уехал на фронт.

И снова началась жизнь без него.

Долгая, полная невзгод жизнь.

Москву нещадно бомбили (только к лету сорок второго прекратились регулярные бомбёжки). Счёт убитым и раненым москвичам шёл на тысячи.

Осенью и зимой день недолог, и в условиях полного затемнения в каждую улочку, в каждый переулок быстро заползал мрак, в котором прохожие, случалось, натыкались друг на друга. В связи с этим появились в продаже крепившиеся к одежде карточки-светлячки по 1 рублю 60 копеек за штуку.

Отопление в домах не работало. На предприятия, в учреждения, больницы и школы ещё подавалось какое-то тепло, но пережить в квартире ночь было отчаянно трудно. Обитатели деревянных домов оказывались в лучшем положении: у них стояли печки, а на дрова можно было пустить некоторые элементы самого дома, такие, например, как чердачное перекрытие. Жильцов, правда, наказывали, штрафовали, но для них это было наименьшее зло.

Ане повезло: ей удалось купить «настольную печь» – так рекламировала газета «Московский большевик» этот нагревательный прибор, бывший, на самом деле, модификацией обычной «буржуйки». Однако с этим приобретением стало значительно легче переносить лютость зимних ночей.

Холод одинаково терзает человеческую плоть, будь то в Ленинграде, будь то в Москве.

Только к мукам осаждённых ленинградцев добавлялись и муки жестокого голода, какого москвичам всё-таки испытать не довелось, хоть и было продовольственное обеспечение в столице довольно скудным. Впрочем, как и по всей стране!

Помимо продуктов, покупаемых по карточкам, можно было кое-что купить на рынке. И Аня этим пользовалась, располагая некоторыми средствами по аттестату мужа-офицера. Как-то раз, когда открылись коммерческие магазины, Аня отважилась туда зайти, чтобы немного побаловать Лизу и себя каким-нибудь забытым продуктом из мирной жизни, но и колбаса, и сыр оказались недоступны её кошельку.

С весны сорок второго года граждане массово занялись разведением в ближнем Подмосковье огородов, и даже кое-где в столице – например, там, где вдоль домов земля была свободна от асфальта, – стали появляться грядки. Школа, в которой преподавала Анна и училась Лиза, принимала самое активное участие в сельхозработах.

Однажды из загородной поездки Лиза привезла котёнка.

Он прибился к ней, когда по пути на поле они проходили через какую-то полузаброшенную деревушку.

Это было создание серо-бело-полосатого окраса, ушастое, на кривых лапах, с большим орущим ртом. Котёнок не замолкал, пока Лиза не взяла его на руки. Ну а потом уж он не отходил от неё ни на шаг.

На обратном пути с поля он заснул, привалившись к Лизиному плечу. Девочка подняла на маму умоляющий взгляд – Аня вздохнула и согласно прикрыла глаза.

В метро люди удивлённо смотрели на девочку с котёнком и её маму. Это было крайне безрассудно – заводить домашнее животное, когда самим едва хватает еды. Однако удивлённые глаза граждан, давно отвыкших от вида четвероногих спутников рода человеческого, вскоре теплели. Этот мягкий комок, спавший невозмутимо и как будто даже с хитроватой усмешкой, был крохотным средоточием покоя и уюта, и редкое сердце умилённо не улыбнулось ему.

Надо сказать, был период, когда в городе появилось множество кошек и собак, – их оставили на произвол судьбы уехавшие в эвакуацию хозяева. Потом вся эта живность куда-то разом исчезла, и с тех пор зримый мир московской фауны представляли лишь птицы (если не считать обитателей зоопарка, который, между прочим, продолжал работать каждый день).

– Как же мы назовём нового члена семьи? – спросила Анна.

– Очень просто: Котя.

Котя, оказавшийся котом, без возражений ел каши, хлеб, макароны, а также картофель и другие овощи. Собственно, иначе и быть не могло! Конечно, с наступлением лучшей жизни ему таки предложили отведать мяса, но врождённый инстинкт сработал не сразу, и Котя поначалу отвернулся от обожаемого всяким зверем продукта.

Да, тяжёлые времена способны повлиять даже, казалось бы, на навеки данное природой, что уж говорить об устоявшемся порядке вещей!

И потому необычайно радостно было отмечать, как в военном укладе проступают мирные черты и знаки приближающейся победы.

Первый салют грянул пятого августа сорок третьего года в честь освобождения Орла и Белгорода. Затем салюты во славу советских войск стали регулярными. А с января сорок четвёртого года начало возвращаться городское освещение. Фонари зажигались постепенно, улица за улицей, пока не осветилась вся Москва! Наконец, в апреле приступили к демаскировке. Повсюду красили фасады домов, и стоял головокружительный дух свежей краски, не отделимый от весны с её нарядными, пачкающими скамейками, с лёгкими одеждами, сменяющими зимний гардероб, с почками в пахучем клею, со всем ярким и восторженным, что приходит в мир и безудержно манит в будущее.

И надежда, что всё будет хорошо, охватывает с новой силой, а веры и терпения Ане было не занимать!

Она и Николай не виделись уже два с половиной года, но благодаря письмам они не разлучались.

Конечно, весточки от Колпина приходили с перебоями, но военная судьба не только благоволила ему, но и выступала чуть ли не ангелом-хранителем. Ни ранения, ни контузии! Сколько таких офицеров, как он, – не погибших, воюющих с самого начала войны, – могло набраться во всей Красной Армии?! Им, конечно, не было цены! Колпин о своём служебном продвижении почему-то Ане не написал. Она узнала об этом из аттестата – по увеличению выплачиваемой суммы и по верхней строке, где указывалось воинское звание офицера. «Ты стал полковником и ничего не сообщил», – упрекнула она Колпина. «Извини, забыл. Да, мне недавно присвоили «полковника», – подтвердил он. Аня обрадовалась: полковники, наверно, в атаку не ходят! Наивная… И выше рангом командирам приходилось брать в руки автомат, а уж танкисты или лётчики, какие бы чины не носили, и вовсе не расставались со своими боевыми машинами.

Именно будучи уже генералом, Колпин и получил ранение! Всё-таки судьба взбалмошна и жестока. Не по злой ли её иронии случилось это в те самые весенние дни сорок четвёртого года, когда в московской жизни уже зазвучали ноты мажорного лада и так сильна была Анина вера, что Николай вернётся невредим?!

Колпина ранили при форсировании водной преграды во время Одесской наступательной операции. Большой осколок вошёл в левое плечо, мелкие осколки посекли руку. Генерала Колпина срочно, самолётом отправили в московский госпиталь. Пробыв несколько суток без сознания, перенеся сложную операцию и едва встав на ноги, он добрался до телефона и позвонил Ане в школу.

– Анна Юрьевна на уроке, – строго ответил женский голос. – Кто её спрашивает?

– Муж.

На том конце растерянно замолчали, но не надолго:

– Я сейчас её позову, товарищ генерал.

Через пару минут в трубке горячо забился родной голос.

– Коля! Откуда ты звонишь? С фронта? – от волнения Аня была немного не в себе.

– Анечка, я звоню из Москвы, из госпиталя.

– Господи, что с тобой?!

– Немного плечо поцарапало. Успокойся, буду жить.

– К тебе можно? Да что я говорю?! Я сейчас же к тебе приеду!

Глава пятая

Для Анны началась другая, счастливая жизнь, и ничто не могло омрачить солнечной погоды на душе – даже то, что всё ещё шла война.

Как только рана стала затягиваться, Колпин добился выписки из госпиталя – туда он ездил лишь на перевязки. Анна и Лиза уходили утром в школу, а, когда вечером возвращались, их ждал вкусный ужин, благо в продуктах теперь не было недостатка и однообразия – они привозились генералу на дом в специальном пайке.

Анна и подумать не могла, что Николай обладает не только военными талантами: он умел хорошо готовить, был человеком рачительным, хозяйственным.

С Лизой у них ещё с довоенной поры установились тёплые отношения, правда, маминого мужа она всё же не называла отцом. Это не сильно огорчало Колпина, который говорил Ане:

– Зато слышишь, как она произносит: «дядь Коль»…

С Котей у Колпина тоже было полное понимание.

А ведь тот поначалу ни в какую не желал признавать этого неведомо откуда взявшегося мужчину. Шутка ли, Котя не то что в квартире, но и в целом дворе был единственным представителем кошачьих, и вдруг – нате вам!..

Требовалось, конечно, дать человеку понять, кто на данной территории хозяин, но как тут вразумишь, если забраться в сапог не по силам?! А домашние тапочки он всегда ставил на возвышение. Хитрый! Пришлось пометить сверкающие носки сапог.

– Дядь Коль! Он больше не будет! – взмолилась Лиза, готовая разреветься, когда Колпин поднял кота за шкирку.

Котя висел, бессильно опустив полусогнутые лапы, и утробно подвывал, демонстрируя безвыходность своего положения, но и непокорённость.

– Конечно, не будет, – спокойно сказал дядя Коля и взял Котю на руки. – Давай-ка, братец, потолкуем…

Он пошёл с ним на кухню и там что-то долго негромко ему говорил.

Голос был мирный, добрый. Через некоторое время Котя начал с любопытством поглядывать на Колпина, а вскоре и вовсе замурчал.

– Теперь, гляди-ка, чем я тебя угощу!

Это был тот момент, когда Коте впервые в его жизни предложили кусочек мяса.

Нет, не подумайте! – то, что это необычайной вкусноты продукт, он понял довольно быстро!

Так безоблачно, наперекор всему, протекала жизнь, и Аня не могла не стыдиться своего счастья, которое пролегало меж людских трагедий, подобно узкой тропинке в тёмном лесу.

Однако она хорошо понимала, как ненадёжны, прерывисты бывают такие тропинки.

Первой бедой обрушилась смерть Багрова. Емельян Семёнович умер шестидесяти двух лет от роду, в сущности, ещё не старым человеком. Не выдержало сердце. Слишком уж много выпало ему испытать.

Год назад у Багрова погибла жена Раиса.

Никто бы и не подумал, что её извечная сварливость, недовольство всем на свете были связаны не столько с проявлением характера, сколько с душевной болезнью. Врачи определили это лишь, когда она неожиданно впала в беспамятство. Короткое, но тяжёлое, вплоть до того, что не помнила собственного имени. А после того, как с фронта перестали приходить письма от Мани, она всё чаще и чаще погружалась в прострацию. Вот так, в невменяемом состоянии, бедная женщина пошла бродить по железнодорожным путям и попала под поезд.

Багров ещё жил, похоронив жену. Но когда пришло извещение о том, что его Маня – студентка Академии живописи, добровольно ушедшая на войну, его Маня – младший сержант медицинской службы, – погибла «смертью храбрых при защите Советской Родины», умер в тот же час.

Не попрощаться с Багровым Аня не могла, хоть и давала себе отчёт, что многие в Лосино-Петровском не забыли, чьей женой она когда-то была. И, конечно же, не могло идти и речи, чтобы взять с собой Лизу: девочка давно не вспоминала ни отца, ни прежнего дома, не хватало ещё подтолкнуть её к этому.

Лизу определили на день под опеку милейшей Тамары Николаевны – её классной руководительницы и по совместительству маминой подруги, – и Анна и Николай отправились на автомобиле, выделяемом генералу, в Лосино-Петровский, точнее, в близлежащее село Пречистое, где на местном кладбище в двенадцать часов должны были состояться похороны.

К окнам в медовом солнечном свете подступала осень. Отшагнув недалеко от лета, она только-только начинала краснеть и золотиться, нежно вызревая в цвета бронзы и охры, багрянца и меди. Преддверие этого «очей очарованья» не могло не умиротворять душу, но чем ближе автомобиль подъезжал к посёлку, тем тревожней становилось Анне.

Она взяла холодной рукой руку Николая.

Колпин, конечно же, хорошо знал прошлое Ани, как и то, сколь бывают несправедливы люди. Но также он хорошо знал, сколь свойственна им опасливая осторожность. Потому-то Колпин переменил изначальное своё решение ехать в штатском и надел генеральскую форму.

– Успокойся, – положил он сверху свою ладонь, – я твой муж, и тебе ничто не угрожает.

На кладбище их встретил начальник районной милиции – высокий майор с исхудалым лицом.

– Всё готово, товарищ генерал. Разрешите начинать? – негромко сказал он.

Багров лежал в гробу, никак внешне не изменившись. «Он же не болел, не мучился, – подумала Аня, – лёгкая смерть… И себя же одёрнула: Да что это я? Каким ужасом были его последние минуты!». От слёз слоился взгляд, и уже невозможно было разглядеть лиц пришедших на похороны, а людей было много.

Как водится, выступали – от партийных и советских органов. Говорили всё правильно, хорошо, а перед гробом на подставке лежала подушечка с орденом Красного Знамени, которым наградили Багрова ещё в гражданскую войну. Да, его уважали, ценили, но за долгие годы службы так и не удостоился он больше наград – слишком невелика должность участкового.

После того, как все, кому полагалось, выступили, подошла к гробу немолодая женщина – Аня узнала её: она жила в их доме на втором этаже.

– Спасибо тебе, Емельян Семёныч, за твою добрую душу! Низкий тебе поклон от всех нас, которых ты оберегал! – сказала она, удостоив Багрова самой высокой – не государственной – народной награды!

Похоронили Багрова рядом с женой, над чьей могилой высился православный крест. Над участковым же водрузили фанерный обелиск, увенчанный красной звездой.

А ещё – где-то далеко, в чужой земле – лежала их Маня.

Семейная книга Багровых закрылась.

– Надо бы помянуть, товарищ генерал, – сказал майор, видя, что Колпин и Аня собираются уезжать. – В столовой на фабрике столы накрыты.

От кладбища до фабрики недалеко, и Анна с облегчением подумала, что не нужно будет ехать через весь город, где на каждом углу поджидала бы её память о прошлой жизни.

Но люди! Повсюду были знакомые ей лица – настороженные, неприветливые…

– Емельян Семёнович Багров – мой родной дядя, – открыл поминальную трапезу Колпин. – Он был честным, смелым и добрым человеком. Я и моя жена, – он посмотрел на сидевшую по правую от него руку Анну, – любили его и никогда не забудем. И люди, чей покой он защищал, тоже будут помнить его всегда.

Поминки обычно обходятся без длинных речей, потому что слов, идущих от сердца, как и всего истинно ценного, не бывает в избытке.

Люди вставали, коротко говорили, выпивали, многие потом уходили по своим делам.

Народу за столами оставалось совсем немного, когда к Анне подсела со своей рюмочкой женщина с разрумянившемся лицом.

– Ну, здравствуйте, Анна Юрьевна! Не помните меня?

– Простите…

– Ну да, не помните… Я до войны в жилконторе работала. Помянем Емельян Семёныча?

– Помянем.

Анна пригубила рюмку и посмотрела женщине в лицо, потому что не могла не посмотреть – так притягивал неотступный взгляд её тёмных глаз.

– А бабка Алевтина-то до сих пор жива! Не видит-не слышит, а никак не помрёт! Мы за ней, конечно, по-соседски ухаживаем, но измучила она всех…

– Простите, какая Алевтина?

– Так бабка Ирины. Ну, той Ирины, которую ваш муж убил.

Анна резко поднялась. Колпин, разговаривавший с кем-то в стороне, заметил это и повернулся к жене, которая стояла прямая и бледная.

– Аня, нам пора, – сказал генерал и тяжело посмотрел на женщину, безошибочно угадав в ней недоброго человека.

Женщина, пряча взгляд, поспешила уйти.

Возвращались молча. Колпин держал, как и раньше, руку жены в своей, а Аня, отвернувшись, смотрела в окно, чтобы не показывать слёз, которые стояли в глазах и никак не могли пролиться.

Наконец, она повернулась к Николаю.

– Я видела твоё направление на военно-врачебную комиссию. Ты скоро уедешь на фронт?

– Да, Анечка. Я окончательно вылечился, и моё место в армии. Ты ведь это понимаешь?

– Понимаю, – кивнула она… и слабо улыбнулась. – Я же генеральская жена.

***

Однако судьба в очередной раз проявила переменчивость и предприняла неожиданный ход.

Или, лучше сказать, его предпринял Народный комиссариат обороны во главе с товарищем Сталиным, который направил генерала Колпина не на фронт, а на учёбу в Высшую военную академию, поскольку нужно же было после войны кому-то и крупными соединениями командовать, и в Генеральном штабе решать оперативные и стратегические задачи, в общем, на самом высоком уровне обеспечивать обороноспособность СССР.

Да и по-человечески это было – дать генералу передышку. В свои тридцать шесть лет Колпин достаточно повоевал, был дважды ранен, имел четыре боевых ордена.

Сам генерал Колпин воспринял новое назначение с зубовным скрежетом: враг ещё не добит, а он будет учебники штудировать! Самое время! И забыл он вообще, как «за партой сидеть»: свой последний экзамен в военном училище сдал он давным-давно!

Аня его понимала, поэтому сдерживала проявление своей радости, но сердце… сердце-то пело!

– Что ж поделаешь, – сказала она, – ты человек военный, должен подчиняться, – и потупилась, пряча улыбку.

– Ох, лиса! – усмехнулся Колпин, закуривая.

И снова побежала тропинка Аниного счастья.

Глава шестая

На Новый, сорок пятый год решили позвать гостей из числа однокашников Колпина.

Пригласил он и капитана Воскобойникова, случайно повстречавшегося ему метельным декабрьским вечером на улице Горького.

Козырнув генералу, капитан пошёл дальше, преодолевая порыв ветра, но Колпин успел зацепить взглядом его по-русски широкое, с аккуратно закруглённым носом лицо.

Человека, спасшего тебе жизнь, забыть невозможно!

Один из танков его подразделения в азарте боя вырвался вперёд и, вскоре подбитый, запылал. Колпин, находясь ближе всех к горящей машине, направил свой танк на выручку экипажу (была надежда, что они успели выбраться наружу). Но и сам оказался подбит высунувшимся из засады в рощице фашистским танком. Скатившись с брони, танкисты попали под огонь, который вёлся из немецкой траншеи с такой ожесточённостью, что невозможно было поднять головы. Он стих только, когда позади залёгших танкистов рванул в их машине боекомплект: видимо, немцы решили, что взрывом уничтожен и экипаж. Но нет, при первой же попытке движения огонь возобновился. Плохи были дела! Ждать пехоты и танков не приходилось, так как стало очевидно: обе подбитых машины отклонились от направления атаки.

Вдруг рощицу сотрясло грохотом, и показался чёрный дым – это, как нетрудно было понять, взорвался скрытый в засаде танк. Значит, там находились наши!

– Всем лежать! Ждём! – скомандовал Колпин.

И оказался прав. Через некоторое время в тылу немецкой траншеи показались фигуры наших бойцов. Было их немного – человек пятнадцать, но и немцев, как казалось Николаю, едва ли набрался бы взвод. Враг развернул огонь в сторону наступавших с тыла, и тогда Колпин решил атаковать, хотя, конечно, четыре автомата и пистолет не бог весть какая огневая мощь.

Тут ведь главное – натиск, порыв! Дело даже не дошло до рукопашной! Забросали гранатами, подавили автоматным огнём, в плен было некого брать.

Командовал бойцами, пришедшими на выручку, старший лейтенант Воскобойников. Его группа возвращалась со специального задания в тылу, тут-то и развернулась перед ними картина гибели двух Т-34.

– Лейтенант! К тому танку! – крикнул Колпин, увлекая всех за собой.

Двое танкистов, командир и заряжающий, имевшие возможность спастись через башенный люк, лежали поодаль без сознания, двое других, механик-водитель и стрелок-радист, очевидно, остались в горящей машине.

Нести к своим пришлось только двоих танкистов – остальные раненые могли передвигаться самостоятельно. Воскобойникова тоже зацепило: осколок гранаты порвал телогрейку и ювелирно, не проникая вглубь, взрезал кожу на тощем боку старшего лейтенанта. Везение, извечно играющее миллиметрами и секундами, спасло его от гибели в бою, но затем «умыло руки» – рана Воскобойникова загноилась, и он угодил в санчасть.

Колпин написал рапорт с ходатайством о награждении старлея, а когда Воскобойникову полегчало, навестил его. Они выпили спирта, славно пообщались и, несмотря на существенную разницу в чинах, расстались друзьями.

И вот такая встреча в Москве!

– Товарищ капитан! – окликнул Колпин Воскобойникова. – Семён!

Капитан обернулся и тут же его узнал.

– Николай Дмитрич! – заулыбался он – улыбка была открытая, душевная. – Я и не сомневался, что вы генералом станете!

– Ну, как ты, что ты? – Колпин протянул руку, приобнял Воскобойникова.

– Спасибо вам! Меня за тот бой «Отечкой»7 первой степени наградили. Ну а так, что ж… Я в строю! Сейчас в командировке – считай, в отпуске. Третьего января убываю опять на фронт.

– А меня тоже… откомандировали… В Академии теперь учусь! – Колпин помрачнел. – Говоришь, третьего января убываешь? А где ты остановился?

– В гостинице Наркомата обороны.

– Знаю, это на Плющихе?

– Так точно.

– Попробую заглянуть накануне твоего отъезда. Часов в восемь вечера удобно?

– Буду рад!

– Ну, давай, Семён! Надеюсь, до встречи.

Они обнялись, и каждый пошёл своим путём. Однако, сделав несколько шагов, генерал остановился.

– Семён!

Они снова сошлись.

– Как-то я сразу не сообразил. Мы с женой гостей пригласили на Новый год. Ты тоже обязательно приходи! Запоминай адрес.

Воскобойников позвонил в дверь за час до Нового года. Гости как раз приступили к проводам старого года, шум, слитый из голосов и звучания патефона, не позволил сразу услышать, что кто-то пришёл, да и вторую серию звонков услышала только Анна.

Она вышла в длинный коридор.

Да, да, она помнила, что один из приглашённых ещё не явился.

Анна открыла дверь, несколько секунд смотрела на гостя, а потом упала в обморок.

Потому что это был её бывший муж Фёдор Ильич Данилов.

Глава седьмая

Кажется неправдоподобным, но даже в тридцатые годы адвокатура вполне успешно функционировала в системе советского правосудия! Во всяком случае, если оставить за скобками дела, которые рассматривали печально известные «тройки», статистика говорит именно об этом. За год оправдательные приговоры, выносимые народными судами, составляли более десяти процентов от общего числа (в современной России эта величина редко превышает восемь десятых процента).

Старый адвокат Ян Лазаревич Липкин хорошо знал своё дело, поэтому ему не составило труда добиться смягчения наказания гражданину Данилову, доказав в суде, что тот убил свою любовницу в состоянии «сильного душевного волнения», то есть в состоянии аффекта.

Ну а дальше… Следует иметь ввиду, что всякий порядок проистекает из бардака, а глубинная связь порядка с первоосновой имеет свойство внезапно проявляться вопиющим нарушением устоявшегося положения вещей. Так и в случае с осуждённым Даниловым – бюрократическая машина дала сбой, и Фёдора «забыли» отправить в лагерь, вследствие чего он остался отбывать срок в тюрьме Ногинска.

Осенью сорок первого года заключённых начали вывозить на оборонительные работы.

Утром шестнадцатого октября было всё, как обычно: в сопровождении вооружённой охраны их на нескольких полуторках повезли в район городка Кунцево рыть окопы. Обычно работали часов до трёх, чтобы охрана успела засветло всех пересчитать и погрузить в машины. В тот день работу закончили даже раньше, так что около трёх часов полуторки отправились в обратный путь. Грузовик, в кузове которого ехал Данилов, замыкал колонну.

Насупленное небо висело над головой, и на его пепельном фоне летали, как рваные тряпки, клочья облаков-туч.

Вдруг из серой шапки небес с диким воем выпал фашистский «Юнкерс». В сопровождении своей «иерихонской трубы»8 бомбардировщик заходил в пике, готовясь атаковать.

Тот самый ужас, что описывается словами «кровь стынет в жилах», охватил всех на земле, хотелось сжаться в маленькую точку, перестать быть… Водитель полуторки сначала завилял, потом начал сбавлять ход. Не дожидаясь остановки, Фёдор выпрыгнул из кузова и, отбежав в сторону, залёг, накрыв голову руками. Через мгновение взрыв, сметая все звуковые барьеры, разорвал слух, и в наступившей глухоте тёплая волна приподняла Фёдора, тихо опустила, и он исчез.

Когда Фёдор очнулся, всё также стоял день, и, значит, он недолго был без сознания. Языки пламени от горящей полуторки, колыхаясь, обдавали жаром. Повсюду были раскиданы тела людей.

Он поднялся, побрёл искать живых.

И никого не нашёл.

Фёдора словно бы поместили в центр жутковатой картины: какой-то заброшенный посёлок, земля, покрытая убитыми людьми, безмолвие, ни единого движения (колонна ушла вперёд, если её не разбомбили).

Он оглядывался, но почему-то не испытывал страха.

Возле палисадника Фёдор заметил лежавшего человека в военной шинели. Может он жив? Фёдор заторопился к нему.

Это был пехотный старший лейтенант. В виске у него чернело маленькое отверстие от рокового осколка. В удостоверение личности была вложена выписка из госпиталя, где старлей «проходил лечение по поводу ранения в голень».

«Как нелепо, – подумал Фёдор, – на фронте не убили, а тут… Как же тебя сюда занесло?»

Ответ нашёлся в графе «какой местности уроженец»: Московская область, Кунцевский район. Выходит, приезжал домой, а тут никого… Эх, лейтенант, лейтенант…

Фёдор вгляделся в его лицо. Оно было спокойно и даже не утратило ещё живого цвета, и только глаза стыло смотрели в небо – как тогда, у Ирины…

Сердце Фёдора зашлось яростной болью. Той, что он оставил, как казалось ему, на муки своей прежней сущности, которую он, теперешний, ненавидел всеми силами. Только не вышло раздвоиться: сердце, по-прежнему, было одно, и сущность одна!

Фёдор рванул кобуру на ремне старлея, выхватил ТТ.

И вдруг его окатило холодной мыслью: просто так себя убить? нет, лучше умереть в бою!

Теперь он знал, что делать.

Переодевшись в форму старшего лейтенанта, Фёдор ещё раз раскрыл красную книжицу с надписью на обложке «Удостоверение личности начальствующего состава РККА».

– Воскобойников Семён Терентьевич, – произнёс он вслух.

С фотографии смотрел светлоглазый русак, очень похожий на него.

– Придётся вспомнить, чему учили нас на военной кафедре9, – усмехнулся Фёдор.

***

Он едва успел подхватить Анну на руки: ему и самому было впору лишь ошеломлённо созерцать.

Правда, в себя она пришла довольно быстро.

– Ты?! – остановилась Анна на его лице изумлёнными глазами. – Зачем ты нас нашёл?

– Я не искал… Это случайно…

– Уходи!

Анна уже твёрдо держалась на ногах, но стояла, обхватывая себя руками, словно куталась от озноба.

– Ухожу. Скажи только, с Лизой всё хорошо?

Анна невольно оглянулась, боясь увидеть выбегающую из комнаты дочь, однако коридор был по-прежнему пуст.

– Да, с ней всё в порядке.

– Прощай.

Фёдор повернулся и исчез в дверном проёме. По лестнице зазвучали его медленные, тяжкие шаги.

«В военной форме, капитан…» – наконец, отметилось у Анны в мозгу, но недоумевать не было времени. Быстро в ванную, к зеркалу, стереть с лица всякие эмоции!

Да, Анна умела владеть собой! Ни Николай, ни гости так ничего и не заметили.

А что до Лизы, то чудесную встречу Нового, победного, сорок пятого года она запомнила на всю жизнь!

Глава восьмая

– Странно, – сказал Колпин, когда гости разошлись. – Семён так и не пришёл, а обещал.

– Какой Семён? – насторожилась Анна.

– Капитан Воскобойников. Который спас наш экипаж, помнишь? Я тебе о нём рассказывал…

«Воскобойников, Семён… Вот почему Фёдор в военной форме! – догадалась Анна. – Он живёт под чужим именем!»

Но и поразилась: живёт и воюет!

– Анечка, – сказал Николай, – какая-то ты бледная… Устала. Всё, ложимся спать! Потом убираться будем!

Одни и те же вопросы терзали Анну на протяжении этого и следующего дня. Как Фёдор Данилов стал Семёном Воскобойниковым? Что стоит за этим? Может, новое преступление? Что же он за человек? Убийца, самозванец, и при этом честно воюет, даже геройски. Нужно ли рассказать обо всём Николаю?

Вечером второго января Колпин, как и обещал, заехал к Воскобойникову в гостиницу.

– Подождите минуточку, товарищ генерал, я коменданта позову, – несколько оторопев, отвечал лейтенант-дежурный на вопрос, в каком номере проживает капитан Воскобойников.

Комендант, пожилой, с седыми усами майор, попросил Колпина пройти к нему в кабинет.

– Тут такое дело…

– Не тяните! – сверкнул глазом генерал. – И так ясно, что случилась беда!

– Да, беда! Вчера утром капитан Воскобойников застрелился в своём номере. Ни записки, ни письма… Следователь военной прокуратуры сказал, что, возможно, на почве злоупотребления спиртными напитками. Бутылка водки, действительно, стояла на столе, но выпито из неё было не больше стакана… Честно говоря, не то количество, от которого «крышу» срывает. В общем, такие дела, товарищ генерал. Он ваш подчинённый?

Колпин посмотрел каким-то размытым, притуплённым взглядом, встал.

– Он мне жизнь спас…

Ни записки, ни письма…

Нет, не так! Было письмо! Вложенное в конверт без марки и, значит, лично опущенное отправителем в почтовый ящик адресата – Анны Юрьевны (именно так, потому что Фёдор не знал, какую фамилию носит его бывшая жена).

Конверт она вынула вечером второго января, когда, провожая Лизу к подружке, заглянула в почтовый ящик на двери.

В письме было всего две строчки:

«Жить во лжи невыносимо, открыть правду – невозможно. Аня и Лиза, простите меня!»

В тот же миг Анна и поняла, и почувствовала: Фёдора больше нет!

«Сколько страданий принёс мне этот человек, – подумала она и удивилась: почему же я плачу навзрыд?!»

Она уже отрыдалась, когда вернувшийся домой Николай сообщил, что капитан Воскобойников застрелился.

Аня достала из буфета початую бутылку водки, спокойно сказала:

– Нужно его помянуть… Я ведь знала капитана Воскобойникова. Он мой бывший муж – Фёдор Данилов.

Глава девятая

Первым из эвакуации вернулся Боря Поздняков.

Теперь это был худой молодой человек с тонкой шеей и горячими чёрными глазами. Ходил он, опираясь на палочку, потому что, попав в сорок третьем году на фронт, в первом же бою был ранен. После госпиталя его комиссовали, и он возвратился к родителям в Свердловск. Боря тяжело переживал из-за полученного увечья, к тому же его мучили боли в ноге. Со временем они стали проходить, и это вместе с усилиями Александры Яковлевны помогло ему наконец выйти из депрессии.

– Надо жить дальше, – сказала Александра Яковлевна, – поезжай в Москву, дома и стены помогают.

Боря как будто и не заметил, что Анна теперь жена Колпина (на самом деле, не подал виду, поскольку всё-таки изложил данный факт в письме родителям).

Да и вообще, держался он с ними довольно сдержано, тем более, что Колпина он помнил довольно смутно – тот лишь несколько раз появлялся в его детстве, когда приезжал в отпуск. А ко всему на него угнетающе действовала генеральская шинель на вешалке, первой встретившая его в коридоре в день возвращения.

Колпин решил сделать шаг навстречу.

– Борис, какие планы на будущее? – бодро спросил Николай, когда сосед варил на кухне яйцо, а он вышел покурить.

Борис пожал плечами.

– Пока устроился работать фотографом в ателье на Покровке.

– Неплохо. Тебе же фотографировать нравится?

– Ну да… – с тенью улыбки согласился Боря.

– А, может, тебе в газету пойти работать? Фоторепортёром или, не знаю, кем-то ещё, кто связан там с фотографией. В «Комсомолку», например.

– Это было бы здорово! – Боря обернулся с посветлевшим вмиг лицом.

– Отлично! У меня в «Комсомолке» – друг. На Хасане познакомились, когда он ещё корреспондентом был. Попрошу за тебя, если ты не против.

– Спасибо, Николай Дмитрич… я не против!

В скором времени Бориса зачислили в штат газеты. От счастья был он на седьмом небе, и, конечно же, холодок в его общении с соседями испарился сам собою.

Хотя, правильнее было бы сказать: «в его общении с Анной и Николаем», поскольку с Лизой у них сохранялась взаимная симпатия. И, похоже, большая разница в возрасте играла тут исключительно положительную роль. Борис уже не помнил, как поначалу пытался с мальчишеской зловредностью притеснять новую жиличку-пигалицу, потому что вскоре всё в нём переменилось и он начал относиться к Лизе со снисходительным, но добрым чувством опеки. А Лиза, тем более, забыла тот короткий период неприязни между ними. Зато она помнила, как Боря сочинял для неё сказки, как они устраивались в самом тёмном уголке коридора, возле вешалки, и он рассказывал ей эти свои истории – увлекательные, подчас страшные, но герои в них всегда побеждали зло. Ещё он читал ей стихи, тоже собственного сочинения.

Это правда, что первой по возвращению встретила его генеральская шинель, отчего Борис внутренне напрягся, но потом-то на его шаги выбежала в коридор девочка-подросток с настороженными глазами, в которых через секунду узнавания разгорелась радость.

– Борька! – обняла его Лиза.

И так тепло сделалось ему на сердце!

А вот с котом у Бориса ожидаемо возникли сложности, если вспомнить, что и Колпина тот принял не сразу. Оно и понятно: Котя, как и все коты, являлся закоренелым собственником, его дом принадлежал ему безраздельно, и никого постороннего ни в квартире, ни во дворе терпеть он не собирался. А к той поре, следует заметить, во дворе наблюдалось значительное оживление, и, если раньше туда забредали лишь отдельные, легко поддававшиеся на испуг кошки, то теперь откуда-то навезли всяких мордатых котов, справиться с которыми было не так-то просто. Котя возвращался с гуляния изрядно потрёпанный, и подчас ему хватало сил лишь переступить порог, а потом его несли на руках к миске с едой и далее на лежанку. Края его ушей были изъедены зазубринами и с физиономии не сходили царапины. И вот в добавок ко всему объявился в его жилище какой-то чужой человек!

Бедный Котя! Если б он знал, какие стрессы ожидают его впереди – ведь не все ещё обитатели квартиры вернулись из эвакуации.

Впрочем, к апрелю сорок пятого года все уже были дома!

День Победы праздновали за общим столом, накрытым у Поздняковых в большой, что с балконом, комнате.

Читателю так и видится финальная сцена какого-нибудь драматического фильма со счастливым концом. Все персонажи живы и здоровы, они радостно поздравляют друг друга, женщины – в своих лучших платьях, на костюмах мужчин – ордена и медали…

Это некий апробированный финал, для которого, как и для любого штампа, важна образность, а не правдоподобие.

Однако в нашем случае (тем более, что это ещё не конец повествования) именно так всё и выглядело: женщины были в своих довоенных нарядах, на пиджаке Виктора Сергеевича Позднякова светился орден Ленина, которым наградили его как главного инженера оборонного завода, костюм Павла Демьяныча Снегирёва украшали орден «Знак Почёта» и медаль «За оборону Москвы». И только Николай сидел по-простому, в рубашке, снявши китель.

Победу он отмечал с однокашниками и явился домой, когда застолье давно началось. Он очень устал и теперь «клевал носом». Колпин остался, когда все отправились на балкон смотреть салют.

Лиза тоже осталась. Она подошла, потрясла его за плечо:

– Дядь Коль… Пап, пойдём спать.

Глава первая

Лизе, конечно, нравилось быть генеральской дочкой.

В самом деле, что ж плохого в том, что жили они в отдельной просторной квартире и дом их был, как говорится, полная чаша?

По окончании Военной академии Колпина назначили руководителем одного из управлений Генерального штаба, а людям его положения государство умело обустроить комфортный быт. Правда, блага выпадали, в первую очередь, на долю семьи, поскольку сам начальник едва ли не круглосуточно обретался на службе, но голова его при этом не была озадачена обеспечением собственного «тыла».

Тогда, в тысяча девятьсот сорок шестом году, переезд на новую квартиру представлялся двенадцатилетней Лизе настоящей трагедией! Ведь уехать из коммуналки значило расстаться с родными стенами. А соседи? Разве не стали они для неё родственниками?!

– Но ты же будешь нас навещать?! – утешала плачущую Лизу Наталья Ильинична.

– Буду! – отвечала сквозь горькие слёзы Лиза. – Обязательно буду!

Схватив в охапку притихшего Котю, она решительно ступила за порог, уверенная в том, что прямо завтра сюда и придёт.

Однако прийти в этот дом случилось ей только через год: новая школа, новые друзья – водоворот новой жизни выхватил её из прежнего мира, но в памяти не стёрлось ни строчки. Для детского мозга, не имеющего опыта далёкого прошлого, существует только «живое» вчера, потому-то так естественно воспринимается им неразрывность бытия (уже взрослыми иные люди, словно бы в доказательство этой неразрывности, начинают вести дневник).

Ещё вчера Лиза закапывала в парке «секретики», ещё вчера была война и они с мамой грелись от настольной печки, ещё вчера возник в их жизни Колпин… Папа… Папа?

Нет, всё-таки ей было уже ведомо то самое далёкое прошлое, что похоже на небыль. Черты лица её настоящего отца размылись и не улавливались мысленным взором, а ещё раньше забылся его голос, и только комочек печали об этом человеке (о были? небыли?) гнездился в уголке души и, когда он шевелился, – хотелось плакать.

«Ну что ж, Колпин тоже мой папа. Он надёжный, добрый… И вообще – герой!»

Так размышляла Лиза, мягко покачиваясь на заднем сиденье отцовского служебного автомобиля, когда они всем семейством возвращалась с дня рождения Бориса.

«Вот уже год, как мы переехали на новую квартиру. Я думала, буду каждый день приходить к нашим, а получилось, что совсем не до того…»

И вдруг улыбнулась, вспомнив, каким пьяненьким был сегодня Борька, как со всеми обнимался, стихи свои читал! «Хорошо, что он теперь взрослый, а то устроила бы ему тётя Саша взбучку! А, может, ещё и устроит… Да, нет, не устроит! Человек в газете работает, на фронте был…»

Лизе нравились стихи, которые писал Борис. Были они очень ритмичные, под них что-то внутри начинало приятно раскачиваться, и ещё поражало необычное сочетание слов, передававшее какие-то новые смыслы. Всё это она могла только чувствовать, а объяснить – нет.

И друзья у Бориса были особенные – писатели, поэты, художники. С течением времени, они охотно приняли повзрослевшую и похорошевшую Лизу в свой круг, будучи, в сущности, и сами молодыми людьми. К семнадцати годам она превратилась в настоящую красавицу, но не поэтически воздушную, а вполне телесную, с янтарными глазами и копной золотистых волос. Лиза вдохновляла литераторов на творческие свершения (возбуждая, впрочем, стервозность в литераторшах) и ей, конечно, льстило восхищение этих талантливых, самобытных людей. Поэт Самолётов демонстрировал не только восхищение, но и самые серьёзные намерения, имея ввиду скорое её совершеннолетие. Он был одарённым, писал лирически, трогательно – в стол, патриотично, с пафосом – для публикаций, хорошо издавался и образ жизни вёл исключительно нетрезвый, что пугало. Впрочем, Лиза и не помышляла ни о каком замужестве.

Она продолжала вращаться в кругу Бориных друзей и после того как, окончив школу, поступила на исторический факультет МГУ. Отвергнутый ею Самолётов успел утешиться в браке с художницей и развестись и теперь снова ходил холостяком.

Со стороны трудно было не удивиться своеобразию отношений полов в богемной среде. Здесь все легко сходились-расходились, многие бывали в интимной связи со многими, отчего витал над этой средой душок какой-то нечистоплотности. Хотя, конечно, дело в тонкости обоняния. Лиза старалась ничего не замечать, кроме блеска талантов!

Как же интересно было с этими людьми! Умные, ироничные, Богом поцелованные, какие прекрасные стихи читали они! А какие песни звучали под гитару! А сколько увлекательных историй было рассказано!

Чаще всего собирались у Самолётова – в его отдельной квартире в «ажурном доме» на Ленинградском проспекте.

Однажды он представил компании провинциального прозаика, в которого Лиза нежданно-негаданно влюбилась.

Глава вторая

Вот так – было сердце свободным и звонким, как колокольчик, и вдруг присох у колокольчика язык.

Именно такое сравнение напросилось Лизе. «Это очарование с привкусом беды и есть любовь?»– недоумевала она. И древняя мудрость души под названием наитие подтверждала: «Да, любовь… Несчастная любовь…».

Прозаик был и не молод, и не стар, и не так, чтоб безобразен, но однозначно некрасив. Губастый, с шевелюрой чёрных, жёстких волос, с неулыбчивым лицом и большими трагическими глазами.

Он слишком выделялся на фоне раскованно веселившихся гостей Самолётова, и Лиза подошла к нему.

– Итак, я запомнила ваше имя – Дмитрий Пожигайло. А откуда вы, забыла.

– Я из Нижнего.

– То есть из Горького.

– Из Нижнего. Я, знаете ли, эти переименования не признаю.

Даже людям, живущим прошлым и не желающим менять свои привычки, делать подобное заявление было небезопасно, но когда такое говорил вполне современный человек, да ещё человеку, практически незнакомому!..

Лиза остановила на нём изумлённый взгляд.

Пожигайло смутился.

– Вообще-то я в Москве родился и жил до четырнадцати лет.

– Правда?! – с живым интересом откликнулась Лиза.

– Правда… – улыбка, как мерцание огонька, слабо осветила лицо прозаика. – А знаете, – огонёк разгорелся, – пойдёмте гулять! Очень хочется навестить любимые места.

– Прямо сейчас?

– Да. Мы уйдём – никто и не заметит.

– А пошли!

В ответ у него в глазах взметнулся радостный свет, лицо сделалось молодым, мягким – и это показалось Лизе замечательным.

Судя по тому, что Пожигайло не взял такси, а повёл её к метро «Аэропорт», лишних денег у него не имелось. Она отметила это так, мимоходом, но когда они вышли из вагона на «Площади Свердлова», ей подумалось: неужели его любимые места – Красная площадь и Охотный ряд? Всё ясно: «москвич», но с провинциальным вкусом…

Однако, лукавство Пожигайло нисколько не отвратило девушку, она от этой хитрости только по-доброму, как от милой шалости, усмехнулась.

Тут же, впрочем, ей стало стыдно от своих поспешных умозаключений: на «Площади Свердлова» они сделали лишь пересадку и доехали до «Кировской», а от этого метро начинались её, именно её, родные, любимые места! Неужели их пристрастия совпадали?!

– Ты в «Гордом» ходила? Простите, вы…

– Ещё бы! Конечно! И давай на «ты».

От метро они свернули в Большевистский переулок, потом в переулок Стопани. И вот по правой стороне показалась башенка красавца-особняка, до революции принадлежавшего чаеторговцу Высоцкому, в котором с тридцатых годов располагался Городской дом пионеров и школьников, именуемый по-простому «гордом». Перед особняком раскинулся старинный усадебный парк, а при входе стоял между ростральных колонн с массивными фонарями памятник Сталину.

Майский день подходил к концу, и вдруг солнце со своей закатной черты послало луч, который через дома и деревья пробился к памятнику и упал на лицо вождя.

Пожигайло остановился и застыл взглядом на Сталине. Этот взгляд был суровым, и Лиза подумала, что именно так, наверно, смотрел бы воин на своего командира, который посылал его на жестокий бой.

– Ты воевал? – отважилась она спросить.

Пожигайло словно бы очнулся.

– Что? Воевал? Нет… Не довелось… Идём дальше?!

Парк тянулся до самого Большого Харитоньевского переулка и, кроме деревьев, был населён несколькими домиками. Два из них представали братьями-близнецами – деревянные, с мезонином, глазастые из-за высоких окон в белых наличниках, они располагались зеркально друг другу и являли собой флигели городской усадьбы. Ещё один домик – приземистый, одноэтажный, был в глубине парка, на пригорке, дальше – ещё один, выходящий фасадом в Большой Харитоньевский. Везде жили люди. Перед домиком на пригорке стоял стол, и за ним играли в домино; от угла, что левее флигелей и где у черты Большевистского переулка находилась баня, изредка доносились умиротворённые возгласы выходивших из неё людей.

Было и живо, и тихо, и уютно.

– Как же давно мне хотелось сюда! Островок покоя посреди городской суеты!..

– А ещё я люблю Лялину площадь!

– Да, да! – поддержал Лизу Пожигайло, – площадь Пяти углов. Как в Питере.

И снова резануло Лизе слух. Питер… Да, Пожигайло решительно не признавал переименований!

– Сейчас я покажу свой дом, и мы пойдём на Лялину площадь.

– Так ты здесь жил?

Пожигайло кивнул.

– Вот там.

Он показал на пятиэтажный, морковного цвета дом, что стоял в Большом Харитоньевском напротив улицы Чаплыгина.

– А дальше – серое здание на углу – моя школа.

От Лялиной площади Лиза повела его к своему родному дому, и оказалось, что Пожигайло часто бывал в её переулке: там жил его приятель.

Всё-таки москвичей той поры можно было смело называть земляками, ибо все жили в её нынешнем центре, а между жителями Таганки и Чистых прудов куда как больше географического родства, нежели между нынешними обитателями Ясенева и Алтуфьева. А если вспомнить о «теории шести рукопожатий»10, то те москвичи и вовсе были друг другу хорошими знакомыми.

Однако в пятидесятые годы данная теория ещё не была придумана, иначе наверняка можно было бы установить цепочку связей между Лизой и приятелем Пожигайло.

В тот вечер они словно бы путешествовали по детству.

Густели сумерки, позолоченные светом фонарей, тут и там рассыпался свист проносившихся стрижей; оказавшийся неожиданно красивым, шёл рядом с ней так понимающий её мужчина, а ему ничего не стоило коснуться руки молодой красавицы, и, казалось, что это от её лёгкого дыхания так мягко плывёт тёплый вечер.

Лиза и Дмитрий были абсолютно счастливы.

Глава третья

Они встретились на следующий день. И на следующий тоже. И так изо дня в день.

Но что же случилось потом? Куда начала уходить ясность, простота, беспечность из их отношений?

Трудно стало с Пожигайло. То жара, то холодный дождь – а погожих дней по пальцам перечесть! Выскочить бы из этой болезни! Броситься бы прочь, бежать! Но держали какие-то путы. Жалость, сострадание? Впрочем, нет: Лиза понимала, что любит…

Детство Димы можно было бы назвать безоблачным, если бы не потеря матери, которую унёс из жизни несчастный случай. Было ему тогда всего три года, и осознать в полной мере трагизма происшедшего он не мог. А потом что ж – сжился с этим фактом, тем более, что женщина, ставшая его мачехой, оказалась заботлива и добра. Его отец занимал высокий пост в одном из Наркоматов, а это обстоятельство предполагало не только материально-бытовое благополучие, но и опасность страшной метаморфозы: в одночасье превратиться во «врага народа».

Это, увы, с ним и случилось.

Через неделю после ареста отца арестовали и мачеху Димы. Самого же его отправили в спецприёмник для детей «врагов народа».

Надо ли говорить, сколько всего натерпелся Дима, пока его не забрал в свою семью брат отца, то есть его родной дядя, живший в Арзамасе.

Леонид Фёдорович Пожигайло был обычным работягой, трудился слесарем на войлочной фабрике, имел двух сыновей, меж которых по возрасту Дима стоял посередине.

Дружбы с двоюродными братьями не получилось. После испытанных невзгод был он замкнут, ожесточён, а братьям не слишком-то и хотелось вникать, отчего он такой. Тётка Дарья Спиридоновна ни в чём его не обделяла, правда, и относилась без какого-либо тепла, иначе говоря, поступала по-людски, да только, как необходимую работу работала – честно, обстоятельно, но без души. С самим же дядькой Дима общался мало – тот или находился на работе, или бывал занят какими-то хозяйственными делами. Конечно, парень понимал, что он для семьи обуза, а потому мечтал сразу после школы уехать. Но началась война. Во время призыва в армию у него обнаружили туберкулёз. В начальной стадии, но лежал он на излечении долго. Когда же поправился, прямо из больницы поехал на завод, чтобы устроиться хоть разнорабочим, лишь бы карточка была и койка (к службе в армии его признали негодным).

В семье дядьки Дима так ни разу не появился, а через полгода и вовсе уехал – в город Горький или, как прежде, Нижний Новгород.

Человеку всегда необходимо дойти до сути. Ложной или истинной окажется она – не важно. Для человека, нашедшего суть, она всегда – расколдованная тайна, открывшаяся правда, с которой легче жить в несчастье!

Свою правду Пожигайло давно нашёл: источником его бед была советская власть и большевики, которые отправили в тюрьму его отца (мачеху он почему-то никогда не вспоминал), отняли у него его безмятежную жизнь и счастливое будущее, большевики, которые только и могли, что насаждать нищету (а он-то уж навидался, как бедно живёт простой народ) и на свой лад переименовывать города и улицы.

Непризнание этих самых переименований стало его личным протестом, выглядевшим, конечно, нелепо, даже глупо, но щекотавшим ему нервы, поскольку содержал элемент опасности.

Однако, ничего, проносило. Не нашёлся на него «лейтенант Зотов».

Именно так подумал (и горделиво усмехнулся) Пожигайло, когда в начале шестидесятых годов прочитал в «Новом мире» рассказ Солженицына «Случай на станции Кочетовка», описывающий, как комендант этой станции лейтенант Зотов, выправляя «догонные» документы отставшему от эшелона мобилизованному артисту, сталкивается с тем, что тот не знает прежнего названия Сталинграда; заподозрив в нём шпиона, лейтенант отправляет артиста на проверку в органы НКВД. Разумеется, в случае с Пожигайло аналогия была не прямая, но напрашивалась сама собой.

Впрочем, до времени «Нового мира» – не только журнала, но и как такового, – было ещё далеко.

Проработав в Горьком на заводе, Пожигайло сразу после войны, поступил в индустриальный институт на химический факультет, однако, отучившись, трудился по специальности недолго: начав сотрудничать с районной многотиражкой, окунулся с головой в журналистику. Ну а там уж и очерки пошли, и рассказы, повести…

Своей биографии он от Лизы не скрывал, потому и воспринимала она мрачность характера Пожигайло как следствие выпавших на его долю бед. Верно говорят: если любишь человека, то и понимаешь его. Вот и мирилась она с тем, что Дмитрий бывал вспыльчив и обидчив, эгоистичен и груб.

И, конечно же, столкнувшись со столь драматичной человеческой судьбой, она не могла не думать о своём отце – том самом, из её раннего детства, память о котором всегда в ней жила.

О нём она давным-давно не спрашивала у матери – зачем? Та ей ответила бы, как всегда, «не знаю» и отвернулась бы.

Но теперь она решилась:

– Мам, а что стало с папой?

Анна сняла очки, отложила книгу:

– Разве не Колпин твой отец? Ты и фамилию его носишь.

– Конечно, конечно, он отец, я его очень люблю… Но тот, другой, он же тоже отец… по крови.

– Мне нечего добавить к тому, что он совершил преступление и его посадили в тюрьму, – строго проговорила Анна и придвинула книгу.

– А какое преступление? Он – «враг народа»?

У Анны вытянулось лицо.

– Не-е-т… С чего ты взяла?

– Но до войны многих же сажали как «врагов народа». Разве не помнишь, как было страшно?

Анна, конечно, помнила разговоры вполголоса, рассказы людей о ночном аресте соседа или знакомого, неизменно заканчивавшиеся словами: кто бы мог подумать, что он враг! Да и у неё самой перед глазами был пример Виктора Сергеевича. Хотя, нет, это другое – с ним разобрались, оправдали. Однако, она никогда не ощущала, будто жизнь в стране изменилась, что сажают с широким размахом и надо бояться за себя и близких.

– Господи, а тебе-то откуда это помнить? Где ты этого набралась?! Вас в университете этому учат?

– Нет, не в университете, – сухо ответила Лиза и вышла из комнаты с обиженным лицом.

О том, что в жизни дочери появился роковой мужчина, родители не знали, но от Анны не ускользнуло: с Лизой происходит нечто болезненное. На все вопросы следовали отговорки, впрочем, матери и так было нетрудно установить причину происходящего.

Конечно, это была не первая её любовь, но в любви красивым не везёт чаще других. Анна сокрушённо вздыхала и надеялась на быстротечное время, которое расколдует Лизу.

Увы, она не догадывалась, сколь серьёзно положение дел, потому и была сражена наповал Лизиным признанием: мама, я беременна…

Колпин от этой новости сделался пунцовым, и можно было ожидать, что сейчас грянет гром, но он вдруг спокойно сказал:

– Лиза, ты же понимаешь, что мы должны немедленно познакомиться с этим… мужчиной.

– Да, папа, – согласилась Лиза, зная наперёд, что ничего хорошего из этого не выйдет.

– Я не желаю знать этого твоего Колпина! – кричал Пожигайло. – Мне претят люди, которые обожают усатого! А он его боготворит наверняка?! Знаю я этих генералов!

– Почему ты так говоришь о моём отце?! – покоробило Лизу от его тона.

То, как он говорил о Сталине, Лизу уже не коробило. Её пиетет перед вождём давно рухнул под жёсткими аргументами, страстно изложенными Пожигайло. При том, что время двадцатого съезда КПСС, после которого началось развенчание Сталина, ещё не настало.

– Генерал – твой отчим! А родного твоего отца Сталин сгноил в лагере! Вот и вся правда, которую утаивает от тебя мать!

Лиза отошла к окну и взглядом сквозь слёзы замерла на пустоте за стеклом.

В комнате, которую снимал Дмитрий, было мало света, и весь он теперь приходился на Лизин профиль с большим глазом, который показался Пожигайло мокро блестящей янтарной бусиной.

Красивое всегда вызывало в нём умягчение души. Он выдвинулся из сумрака и положил Лизе на плечи руки.

– Милая, мы поженимся, будем растить нашего малыша. Но уволь меня от знакомства с твоими родственниками. И вообще, я не признаю брачного семейного родства.

Что оставалось Лизе?

– Дима не признаёт брачного семейного родства, – объявила она дома. – Поэтому он не придёт знакомиться.

Анну охватило ощущение беды:

– Дочка, ты уверена, что это тот человек, который тебе нужен?

Лиза опустила взгляд.

– Да, мама, я его люблю…

В наступившем молчании витала скорбь обречённости, когда всё плохо, но ничего не исправить.

– Ну и чёрт с ним, с этим Димой! – вдруг изрёк Колпин. – Зато у нас внук будет! Или внучка! А, мать? Разве это не счастье?!

Анна улыбнулась мужу. Оба они хорошо помнили тот день, когда она пришла от доктора и сказала:

– Прости, Коля, я не могу больше иметь детей.

Всю дорогу домой она думала только об одном: если Коля захочет от неё уйти, у него будет на это полное право. Но как тогда ей жить?

Она посмотрела на него глазами, полными страха и мольбы.

– Ну что ты, что ты, Анечка, – сразу же почувствовал её мысли Колпин, – у нас и так есть ребёнок… Да ещё вон – зверь какой! – кивнул он в сторону возлежащего на кровати Коти и обнял жену.

Кстати, Котя и теперь лежал на покрывале, словно бы перенёсся из той сценки в рамки нынешнего дня (правда, это был уже довольно пожилой кот).

Анна продолжала улыбаться, думая, что муж, как всегда, прав!

– Конечно, это счастье, Коля! Будем с тобой малыша нянчить!

Глава четвёртая

– Что ж, лёд тронулся! – Пожигайло нервно зашагал по комнате. – А я говорил: правда восторжествует!

Прочитав постановление Президиума ЦК КПСС от 30 июня 1956 года «О преодолении культа личности и его последствий», он сунул газету Лизе.

– От душегуба даже его дружки по Политбюро отвернулись!

– Дима, потише, Егора разбудишь!

Лиза сидела на диване и, придерживая одной рукой спящего сына, другой пыталась распрямить перед глазами газетный лист.

– Читай, читай, – понизив голос, сказал Дмитрий и устремился в конец комнаты.

Оттуда он воззрился на Лизу.

Пуговки на халате того и гляди разлетятся, грудь наружу лезет двумя белыми сдобами, небрежно сколотые волосы, как клубок золотых змей, а под ними, на шее – поросль завитушек, – Лизка очень хороша, особенно, когда домашняя, разобранная…

Но… наседка! «Егорке нужно это, Егорке нужно то… Пелёнки надо обязательно гладить…» Тьфу!

Пожигайло снова всмотрелся в жену, читающую газету, и с загоревшимся взглядом устремился к дивану.

– Дима, ну ты что, – слабо возражала Лиза, – Егорка спит! Да дай же я положу его в кроватку!

«Что-то особого желания у неё не заметно, – зло размышлял Пожигайло, выскочив на лестницу покурить, – как номер отбывает! Ладно, разберёмся… Других баб что ли нет?!»

И он перекинулся мыслями на повесть, которую сейчас писал – о героическом труде рабочих завода «Новое Сормово» в годы войны. Он и сам трудился там в те же годы, так что материал знал досконально.

И да, дело своё рабочие делали на совесть, сил не жалели, лозунг «всё для фронта, всё для победы!» реально отражал настрой людей!

А, с другой стороны, ведь всякое бывало… И пьянствовали, и блудили, и воровали…

Нет, хватит этих фанфар, этого литературного пафоса! Хватит лакировать жизнь! Другие времена настают!

И Дмитрий решил ввести в повесть нового персонажа – коварного энкаведешника, который заставляет рабочих доносить друг на друга и который путём интриг и подлога подводит под арест талантливого инженера-новатора.

Закончив труд, он отнёс рукопись в молодёжный журнал, с главным редактором которого был неплохо знаком. Умудрённый жизненным опытом старший товарищ сказал по прочтению:

– Свежо, но надо погодить, высунешься раньше времени, получишь по шапке! Между прочим, ко мне тут обратились киношники: просят найти, кто бы взялся поработать над сценарием фильма. Тема – приближающийся Всемирный фестиваль молодёжи и студентов. Песни, танцы, мир, дружба, всё такое… Очень перспективно.

– Берусь! – с готовностью воскликнул прозаик, радуясь внезапно подвернувшейся халтуре.

Когда после выхода на экраны фильма режиссёру и сценаристу присудили лауреатство, Дмитрий не мог поверить свалившемуся на него счастью.

Это были престиж, статус – это была новая жизнь!

Пожигайло развернулся! Он написал сценарии к нескольким кинокартинам, активно публиковался в литературных журналах, интервью с ним регулярно появлялись на страницах газет.

Съёмная комната в коммуналке давно ушла в прошлое. Семья писателя-лауреата жила теперь в отдельной квартире в районе Песчаных улиц – месте новых застроек Москвы ещё с довоенных пор, где дома возводились не похожими друг на друга, но каждый со своим лицом, в отличии от Черёмушек, строительство в которых ещё только набирало силу (а Дмитрий Шостакович уже написал свою единственную оперетту «Москва, Черёмушки»).

Однажды воскресным утром позвонили в дверь.

– Лиза, открой! – крикнул Дмитрий из кабинета, где он спал на диване, заявившись лишь под утро.

И проворчал, пытаясь вернуться в сон:

– Кого там принесло?

Накануне отмечали в ресторане ЦДЛ выход книги стихов Даньки Зверева. В кругу, так сказать, избранных. Как водится, напились… И была там молоденькая поэтесса с редким именем Аглая… Помнится, читала она свои стихи, чего-то такое драматическое, летальной направленности. Словом, дрянь стихи, вымученные, зато сама она… Лупоглазенькая, с губами, как ягода, и с очень стройным задом. Возможно ли было её не проводить? А она, оказывается, живёт на Лосиноостровской! Пока такси поймали, пока доехали – ночь! И тут Аглая заявляет: я бы вас пригласила к себе на чашечку кофе, но только муж может прийти. – Какой, сударыня, муж?! Что же вы раньше молчали?! – Бывший, его недавно из тюрьмы выпустили, а жилплощадь у нас одна на двоих. – А что значит «может прийти»? – Он по ночам какие-то свои дела проворачивает, приходит-уходит. Уголовник же… И всё это спокойным тоном, как о чём-то обыкновенном. Да… у девушки, явно, незаурядная психика, и стихи, похоже, не вымученные, а вполне искренние. Однако, придётся не солоно хлебавши поворачивать оглобли… Но какая же эта Аглая аппетитная! И глаза у неё такие мягкие, гладящие… Была-не была! Может, ещё не объявится этот её уголовник! – Всё-таки я, Аглая, рискнул бы выпить у вас чашечку кофе. – Ну что ж, Дмитрий Емельяныч, пойдёмте.

Едва она это сказала, как на втором этаже древнего деревянного дома, возле которого они стояли, открылось окно и сиплый мужской голос спросил:

– Аглая, ты что ли?

– Я.

– Ну и где ты гуляешь?!

– До свидания, Дмитрий Емельяныч, – протянула Аглая руку, – спасибо за приятный вечер!

«Приятный вечер»!.. Такси в этой глухомани, к тому же ночью, разумеется, не ездили, да и никакие автомобили вообще. Надо было выбираться на Ярославское шоссе и ловить попутную машину. Повезло лишь с одной, и это был мусоровоз. Очень символично. Хотелось рвать и метать! Ни с того ни с сего судьба взяла и посмеялась над ним самым циничным образом! Хорошо ещё, что не придётся тратиться нервами на Лизку, которая давно уже никак не реагирует на его загулы. Пожигайло хватил стакан коньяку и завалился спать. И вот – принесла кого-то нелёгкая! Ясно же, что не к Лизке, а по его душу. Если это, конечно, не торговцы каким-нибудь молоком или картофелем. Дай-то бог, чтобы они…

– Дима, вставай, к тебе пришли, – громко объявила Лиза, хоть и могла бы быть поделикатнее с человеком, который совершенно очевидно провёл беспокойную ночь.

– Зачем кричать?! – досадливо поморщился Пожигайло.

– Разве я кричу? Просто ты ещё не протрезвел.

– Вот только не надо!.. – продемонстрировал Пожигайло готовность защищаться и нападать, и напрасно: за Лизой уже закрылась дверь.

В коридоре, не решаясь отшагнуть от входной двери, стояла женщина в застиранной, некогда белой блузке и чёрной юбке. Через руку перекинут серый пиджак, седые волосы коротко стрижены, глаза – две капли, мерцающих с чёрного блюдца, – так велики вобравшие их горестные тени. Плечи у неё, худой, как девочка, торчали из-под блузки неказистыми окатышами.

– Вы же Дмитрий Емельянович Пожигайло? – робко произнесла она.

– Он самый. Чем обязан?

– Дима, Димочка, я твоя мама. Меня выпустили…

Пожигайло изумлённо уставился на женщину, а она всё никак не осмеливалась шагнуть вперёд, хоть и протянула к нему руки.

Лиза наблюдала за всем из дверей в кухню, сердце у неё стучало в висках, и она никак не могла понять, что происходит с её мужем. Изумление в его взгляде, это живое чувство, вдруг помертвело, на глаза набежал холодок.

– Извините, но моя мать давно умерла.

– Прости, прости, Димочка, вот же я дура!.. Конечно, я не мама, я – мачеха, я жена Емельяна Дмитрича, твоего отца.

Пожигайло помедлил.

– Мне очень жаль, но я вас не узнаю́.

У него побледнело лицо, и Лиза поняла, что Пожигайло врёт.

– Не узнаёшь? – опешила женщина. – Но это же я! – Она назвалась и стала смотреть с готовностью к счастливой улыбке.

– И всё-таки мне очень жаль, – казнил надежду Пожигайло. – Впрочем, я вижу, что вы нуждаетесь. Лиза, возьми там у меня в портмоне…

Он учтиво поклонился и, не мешкая, ушёл.

– Как же так?.. Как же так?.. – повторяла женщина. – Не узнал…

– Возьмите, – Лиза протянула деньги.

– Не надо мне! – отшатнулась женщина. – Я не за этим приходила!

– Тогда не обманывайтесь: он вас узнал! Просто ваш пасынок редкий мерзавец!

В тот же день Лиза вместе с Егором уехала к родителям.

Глава пятая

Уход жены Пожигайло воспринял тяжело.

Во-первых, это был ужасный удар по самолюбию! Его – известного, успешного писателя – бросила жена! Отныне досужая публика станет судачить: «А герой-то наш с изъяном!». Впрочем, для творческой среды разводы – явления частые. Так что будет он не очень-то и выделяться из общей массы, но период повышенного к себе внимания пережить придётся.

Во-вторых, его разлучили с Егором, с родным, как ни крути, сыном! Да, он почти не уделял ему внимания, но это же пока – пока тот ещё мал… Со временем он собирался заняться им всерьёз. Теперь же их отношения будут зависеть от отчима Лизы, поскольку тот обязательно вмешается! А то, что Колпин платит Пожигайло его же монетой, было непреложным фактом, хоть они никогда и не встречались. И ведь совершенно невозможно на него повлиять! Даже и тому, кто десять раз обласкан властью, не по зубам генерал-полковники!

Ну а, в-третьих…

Так совпало, что незадолго до того, как рухнуть его устоявшейся жизни, прочитал он рассказ одного русского писателя. Герой этого рассказа во время заграничного путешествия ощущает вдруг прилив раздражения к своей жене – всё кажется ему в ней безвкусно, пошло, а к её красоте, которая когда-то так поражала, стала бесчувственна душа. Бедная женщина не понимает, отчего так скверно настроение мужа, и любые её попытки смягчить его взъярившийся нрав оказываются тщетны. Они ссорятся, жена уходит бродить по городу. Он тоже покидает гостиницу, тоже бродит по улочкам и оказывается в каком-то ресторанчике. Прекрасная дама, сидящая в одиночестве за столиком, занимает внимание всех мужчин! Она изящна, грациозна, сколько женственности в ней, как пленяется ею глаз! Он понимает, что это его жена! Но и не она вовсе!

«Очень жизненно! – подумал Пожигайло. – Ведь, и в правду, случаются иногда радостные прозрения!» И, перекинувшись мыслью на Лизку, спросил себя: «Интересно, могло бы такое произойти со мной?» И вздохнул: «Нет, конечно. Не тот случай!»