По свободной воле

По свободной воле.

Мальчик, одетый по- семинарски, держа в одной руке мешок с вещами, а в другой – черного цвета форменную фуражку, осторожно толкнул дверь, вошел, и осмотрелся. Перед ним была большая комната, темноватая из-за старых, выцветших, неопределенного цвета обоев, с невысокими, узкими, но чистыми окнами, иконами в красном углу. Посреди комнаты стояли два ряда кроватей. На третьей, справа от входа, кровати сидел мальчик, другой, сидел «на корточках» перед ним на полу.

«Надо знакомиться. Смелее!» – подбодрил себя новый ученик, и робко сказал:

– Здравствуйте.

Старший, сидевший на кровати, подвернув под себя ногу, был смугл, черноволос и походил на цыгана. Он улыбнулся, блеснул белоснежными, будто фарфоровыми, зубами, и насмешливо посмотрел на вошедшего темно- желтыми большими глазами, яркими в свете, падавшем из окна. Словно третий глаз, по новичку прицелилась круглая небольшая родинка, мушкой сидевшая меж бровей. «Цыган» сказал: «Привет, проходи, располагайся!» и кивнул в сторону, по всей видимости, свободной кровати слева от себя. В то же самое время другой ученик, огненно-рыжий, пухлый, обляпанный неисчислимыми конопушками, увлеченно и сосредоточенно, ничуть не отвлекаясь на новенького, высунув и прикусив от любопытства и, наверное, даже от удовольствия, язык, втыкал здоровенную серую спицу подопытному в бедро.1

Испытуемый, будто бы не замечая этой экзекуции, продолжил знакомство.

– Я – Вадим. Этот вот пожар зовут Георгий, ещё с нами наш друг Иван, он урок повторно отвечает, должен скоро быть. А тебя как зовут?

– Алеша…

Сказал вошедший. Он растерялся. Он даже чуточку испугался, и сглотнул моментально загустевшую слюну вмиг высохшим шершавым языком.

Странный мальчик продолжил.

– Алеша? Что ж, как скажешь, тогда будешь Алеша. Но вот мы – Вадим, Георгий и Иван. Только так. Чего ты остолбенел? Располагайся, не тушуйся. Мы хорошие. Дружи с нами. Не пожалеешь!

Алеша подошел к указанной ему кровати, на которой рядом с подушкой, на потертом шерстяном одеяле, лежало серенькое, влажное постельное белье. Положив мешок с вещами под кровать, Алеша стал засовывать подушку в наволочку, искоса поглядывая на добровольную, как он понимал, пытку. Мальчик был даже не удивлен, нет, он не мог подобрать бы подходящего слова для своих чувств. Он был в замешательстве, он был ошеломлен, ошарашен, потрясен и даже нет, пожалуй, все, всё, всё это вместе только могло бы вместить его ощущения и мысли. Такое он видел впервые, и, даже, не слышал никогда о подобном. Никак, никак не ожидал он столкнуться с этаким опытом в первый же день в общежитии духовного училища.

Алеша, четырнадцатилетний мальчик, до последнего времени жил недалеко от Хабарова, на Дальнем Востоке. Менее полугода назад, под Порт-Артуром погиб его отец, полковой священник. Через месяц после этого у мамы случилось кровохарканье, доктор сказал, что это чахотка и что ей надо поменять климат. Вот мама и уехала с единственным сыном на свою родину, в центр России, в деревню, ютившуюся на берегу реки, недалеко от леса, верстах в ста от губернского города. Дорога далась маме тяжело и впрок ей переезд не пошел.

Им помогал дядя, брат мамы, служивший земским доктором где-то под Самарой. Он дал денег на ремонт родительского дома, оплачивал лечение мамы, и собственно, кормил и одевал их тоже он. Дядя советовал пойти Алеше учиться в светскую школу, но это выходило дорого, а духовная школа была бесплатной, к тому же ученик в ней находился на её содержании. Однако более всего на его появление в школе оказала влияние мама, очень хотевшая, чтобы Алеша пошел по духовной части. Алеша же не мог опечалить маму, которой становилось понемногу все хуже и хуже. Она худела, щеки её все более заливал нездоровый румянец, и кашель тряс иссохшую спину все чаще. Мама бодрилась, однако скрыть тревогу за сына не могла, или не хотела, пытаясь приготовить Алешу к сиротству. Алеша очень любил маму, собственно ради её утешения он выдержал тяжелый экзамен в училище, правда, чуть не провалив испытание, из-за того, что смог назвать только трех иудейских царей, так как готовился не по тому учебнику.2 Над ним сжалились, приняли, от этого он был благодарен всему миру, всем учителям и даже самим стенам училища, за то, что они выявили сострадание его мамочке.

– А, нравится тебе это, да, Георгий?

Спросил огненно-рыжего естествоиспытателя подопытный, когда тот стал пробовать согнуть спицу в дугу, чтобы сделать подобие рукояти, за которую можно было бы взяться.

Рыжий остановился, почуяв насмешку и угрозу в этих словах.

– Ничего так, интересно.

– Давай, сам вытаскивай, на эту твою фантазию я тебя не подбивал.

Рыжий, молча, разогнул, спросил:

– А как доставать, медленно или быстро?

– Как хочешь.

Рыжий доставал спицу медленно, и опять увлеченно глядя в глаза соседа.

– Больше я тебе испытывать себя не доверю. А для удовольствия можешь вновь гулюшкам головы отрывать. Но кошек больше не трогай, уяснил?

Потребовал удивительный Вадим, сжимая бедро ладонями. Он взглянул на Алешу и подбодрил:

– Не боись, Алеша! Тут не желтый дом. И я не буйный. Потихоньку все поймешь. Тебе повезло. Ты с этого момента с нами. Никто не обидит тебя, никто не обзовет. Во всяком случае, в глаза не обзовет. Потому что ты с нами.

Приятели встали, обернувшись к Алеше. Алеша стоял в замешательстве. Вадим усмехнулся и предложил:

– Давай поручкаемся для начала, что ли.

И протянул первым руку. Леша подошел к ним и тоже протянул ладонь. Он был на пол головы выше их, шире и явно сильнее.

– А ты растерялся, Алеша…

Улыбаясь, утвердительно сказал Вадим. Рыжий, молча, разглядывал новенького с интересом, который Алеше показался чуть ли не гастрономическим. Было неловко, но Алеша ответил:

– Немного. А зачем ты это?

– Это?

Спросил Вадим, указав пальцем на бедро. Потом, почесал шею и спросил сам:

– А сколько тебе лет, Алеша?

– Тринадцать.

– Ясно. Ты, кажется, ничего кроме священного писания и не читал?

– Почему же не читал… Читал.

Возразил Алеша. Но неуверенно, не понимая, куда клонит новый знакомый.

– Как тебе сказать. Испытываю я себя, закаляю. Так ведь и не только я делаю.

– А кто ещё?

Скрывая ужас, от того, что ему ещё придется увидеть нечто такое, или самому вдруг, не дай бог, приведется участвовать в подобном, спросил Алеша.

– Многие. Вот, например те, кто вериги3 носит.

– Так они плоть усмиряют же, грех вместе с ней источевают. В почитание апостола Петра…

Вадим лукаво улыбнулся, и сполохи брызгами вылетели из его бронзовых глаз.

– Вон оно как? А что ж ты так уверен, что они точно не из гордыни это с собой учиняют? А? Да и отчего же Петр пожелал, чтобы его распяли?4

– Так он же вернулся, потому что понял, что не может уйти из Рима. Ему же, когда он пытался спастись, по пути из Рима встретился Христос, и сказал, что идет в Рим, чтобы вновь быть распятым.

– А почему вниз головой? То есть он решил еще большую муку принять?

– Нет. Я такого не читал и не слышал.

– Ладно, просветим мы тебя со временем. Главное для тебя, что ты теперь с нами будешь, располагайся, отдыхай, завтра нам в город можно будет выбраться, мы тебя поздравим. Отдыхай, короче говоря. Осматривайся. Мы Ивана ждем, что-то его опять математикой измучивают.

Иван подошел вскоре. Это был тоже высокий и крепкий мальчик, но мельче Алексея.

Иван был расстроен, тем не менее, выдержал марку и был приветлив.

– Здравствуй, новый наш собрат и соученик – сомученик. Как зовут тебя, счастливец? Я – Иван.

Они поздоровались за руку, познакомились, Алеша вновь сказал, что его зовут Алеша.

Иван кивнул, и продолжил.

– Что привело тебя к нам? Случайно, не любовь ли к математике?

Алеше стало смешно.

– Точно нет.

– Тогда, боюсь, будешь ты, как и я, страдать за неё и пытаться утешить зависть к тем, кто по ней экзамен выдержал.

Алеша рассмеялся.

– Зря смеёшься, зря. Скоро поймешь – почему. Я уже третий раз пытаюсь тему одну ответить. Ты нашего учителя не знаешь. Но, ты его узнаешь. И скоро.

Разговор Ивана и внешний вид располагали, но в нем тоже было нечто особенное. Когда взгляды мальчиков совпали, Алеша увидел умные разноцветные глаза Ивана. Один был голубой, а другой карий, почти черный.

– А я знал, что ты не выдержишь экзамен.

Вступил в разговор молчавший Георгий.

– Что же ты не говорил тогда?

– Чтоб ты сильно не задавался. Что же это, у нас столько хвостов, а у тебя всего один. Не по-братски.

– Эх, Георгий. Братство это не то, что ты думаешь, я же тебе объяснял. Это не значит всем в одной яме сидеть. Это значит вместе из неё выбираться.

Георгий молчал, сжимая губы в трубочку, будто сдерживая насмешливую улыбку.

– Вот, и я к тому же. Вылезешь вместе с нами, а не один.

Вадим, поморщившись, надел штаны.

– Ладно, соколики, скоро на молитву. Сегодня обед в два часа, Алеша.

Вадим аккуратно заправил постель. То же самое, вслед за ним сделали другие.

– Заправь и ты, Алеша. – посоветовал Иван.– После обеда лежать на постели нельзя.

– Ты казеннокоштный?5

– Да.

– Вадим тоже, у него отец покойный диакон был. А мы с Иваном – своекоштные 6…

– Тебе ещё послушание не определили?

– Нет.

– Если не определят пока, то завтра с нами пойдешь в город. Завтра нам можно будет. Отдохнем, поздравим тебя со вступлением в наше братство. Мы сегодня последний день дежурим по кухне. А завтра воскресение, и заступят другие. По – тихому сбежишь с нами, если тебе не разрешат, как первогодку, выйти.

В коридоре послышался топот и гул от негромкого разговора многих людей.

В большую комнату вошли, гомоня, остальные воспитанники. Возраст их был разный. Все они познакомились с Алешей, но кроме его имени их ничто не интересовало. Непонятно из-за чего Алеше стало тревожно, и в душу втиснулось чувство, что быть в какой – то компании лучше, чем быть одному.

Первый день прошел в сумятице из-за волнения Алеши. Он почти его не запомнил.

На следующий день он, повинуясь внутренним смутным ощущениям, поддался на самовольный выход в город.

Погода стояла просто отличная, мальчишки потащили Алешу на квартиру, которую нанимал знакомый им ученик старшего курса. Квартира была на окраине, в бедном, перекошенном, вросшем в землю почти до окон, доме. Вход в домишко был в небольшой яме. Дверь оказалась открытой. Прокуренная каморка удивила Алешу неопрятностью. Всюду валялись форменные ботинки и пустые бутылки, в ведре с водой плавали окурки. Семь молодых человек спали одетыми по двое-трое, поверх одеял. Стоял храп, густой туман перегара и перепревшего многодневного пота.

Вадим залез в шкаф и, перебрав несколько вещей, подал те, которые принадлежали, видимо им.

– Дай бог, в этот раз будет без вшей.

Засмеялся Вадим и протянул синюю холщовую рубашку Алеше.

– Я не буду, я останусь в своем.

– Одевай, так в городе свободнее будет.

– Нет. Я не одену. – уперся Алеша.

– А я так думаю, что и мы зря каждый раз переодеваемся. Все равно, попадемся мы, только если свои увидят, из семинарии. Или родитель Георгия. Хотите – переодевайтесь. Мне вшей и клопов больше не надобно. – совершенно неожиданно поддержал Алексея Иван.

Вадим помолчал. Он сидел, опираясь на колено. Подержал в руках тряпье, перевел взгляд с Ивана на Георгия, не глянув даже в сторону Алексея.

– И? И что дальше? Вернемся в училище?

– Зачем? Пойдем в своем. – бойко ответил Иван.

– Тогда все в своем. – Поставил условие Георгий.

– И в цирк?

– И в цирк. Кому мы там нужны. Заплатим да и пройдем.

Вадим повел бровью в сомнении.

– С другой стороны, конечно, в цирке мы наставников из училища не найдем…

А в лавку? А если городовой приметит?

– Да нужны мы кому! Убежим, если что. – продолжал убеждать Иван.

– Тогда бежать врозь. И не продавать остальных, если поймают. Всем ясно?

Иван и Алексей единогласно согласились. Георгий, помычав, тоже принял условие.

Вадим бросил вещи в шкаф и встал с колена.

– Договорились, но быть настороже. Если я что увижу, так скажу.

Вадим продолжал навязывать себя как вожака. Когда они вышли, он осторожно притворил дверь и метнул злой взгляд в глаза Алексею.

В городе солнышко и вид прохожих, которые кто праздно, кто по делу, шли по улицам, поумерили разногласие среди мальчишек. Вскоре оно между ними было совершенно незаметно.

На одной улице Георгий заглянул в калитку, зашел, во дворе погладил собаку, ластившуюся к нему как к хозяину, походил вокруг дома, заглядывая в окна, вышел обратно, увидев, видимо нечто, что хотел, и сказал Вадиму:

– Все хорошо.

В центре города, рядом с угловым домом, стоявшим на пересечении двух торговых улиц, Вадим, скомандовал:

– Алеша, Иван, постойте тут. Иван, расскажи Алеше об улице и магазинах.

Алеша был в городе только однажды, и ничего не знал в нем. Иван начал рассказывать, показывая руками и в одну сторону и в другую. Что да где. При этом он озирался, стараясь делать это незаметно. Через минут десять вернулись Вадим с Георгием. Они несли два вещевых мешка. В левой руке Георгия была длинная серая спица.

– Пойдем. – бросил слово Вадим. И они быстрым шагом пошли куда-то.

Минут через двадцать ходьбы, свернув в несколько переулков, они оказались у дома, на первом этаже которого были две вывески: «Гостиница» и «Трактир у гостиницы».

Вадим зашел в трактир, выйдя вскоре в сопровождении полового, махнул приятелям рукой, и они вновь куда-то пошли. В подворотне приятели встали, поставили мешки. Половой раскрыл их. В мешках были окорока, колбасы. У Алексея «в зобу дыханье спёрло»7 от вида снеди. Половой выбрал корзину, отдал деньги Вадиму, пояснив:

– Все как договорились.

И ушел не прощаясь. Вадим потряс деньги в ладонях и отдал деньги Георгию.

– Дели ты.

Георгий разделил. Алексею досталась четвертая часть.

– За что?– удивился Алеша.

– Чудак человек. Как за что. Мы позаимствовали чуточку продуктов у одного лавочника. Заработали денежек. Еды себе взяли, поделимся еще с теми, кого ты на квартире видел. Они наши друзья и поддерживают нас. Ты с нами был. Поэтому это твоя доля.

– Так мы ограбили кого?

– Вот, чудак человек, а. Никого мы не ограбили. Георгий, объясни ему.

– Лучше ты. Ты убедительней.

Вадим повел головой, помолчал и объяснил:

– Видишь ли, Алеша… Мы, так сказать, взяли продукты, в виде свиных окороков, колбас и сала, в лавке отца нашего друга, Георгия. Дело в том, что Георгия отец его не признает, мама Георгия умерла. Георгий все время служил в лавке отца. Ты ведь знаешь сказку про Золушку? Так это ещё хуже. А мы восстанавливаем справедливость. И не в первый раз. И ничего плохого в этом не видим. Георгий узнал, что отец с семьей уехал, оставив наблюдать племянника за лавкой. Племянник, детина никчемная, опять напился. Георгий отомкнул замок, он мастер в этом. Мы зашли, взяли нужное нам, и вышли. Вот- всё тебе рассказал. Как на исповеди. Что скажешь?

– Что?

– Что, что? – передразнил Алешу Вадим. – Ты грех отпускаешь? И вообще – есть здесь грех?

– Есть. Но я не понимаю.

– Алеша, здесь есть мешок с едой, деньги, здесь есть цирк, парк с оркестром, река с лодками в центре города, здесь есть кондитерская, и здесь, наконец, есть четыре голодных отрока. Из них трое, как минимум, – это парии8, ставшие ненужными никому отщепенцами, по разным причинам. Может быть, ты – другой, благополучный? У тебя, возможно, все хорошо? Папа – батюшка в богатом приходе, мама – матушка. У тебя и тети, дяди, и сестры, дедушки, бабушки? Чего же ты оказался в нашем училище в общежитии, а не в наемной квартире?

– Мой папа погиб под Порт-Артуром, а у мамы туберкулез. И трогать их не надо. Не советую. Особенно маму. Она плоха.

– Никто и не трогает. Это чтобы ты сам решил с нами ты или нет. И справедливо ли наше место.

– Не знаю этого. Но все по воле Божией.

– Тогда и это по его попущению. Скажи, вот ты хочешь, чтобы мама твоя угостилась окороком или колбасой?

– Хочу, но она далеко, в ста верстах.

– Ничего, давай адрес, отправим почтой или ямщиком, с оказией. Георгий, ты как?

Георгий помычал, пошлепал губами и нехотя ответил:

– Тогда, думаю, этим, на квартире, поменьше дадим. Мне тоже поесть хочется.

– Давай так. Договорились?

Алеша не мог побороть искушение побаловать мамочку этакими яствами, и согласился. Приятели сдержали слово, все было сделано. К обедне они вернулись, после – опять сбежали и вернулись к вечерней службе. Никто этого не заметил, а кто заметил – не сказал. Днем подростки позволяли себе многое. Они курили, и искушали этим Алешу. Иван и Георгий, когда они катались на лодке, предложили научиться курить. Алексей отказался, испугавшись даже мысли об этом. Вадим же вовсе сказал приятелям:

Курите только подальше сядьте, и не в нашу сторону.

А Алеше пояснил:

– Я, Алеша, табачный дым не выношу совсем. Просто ужас, как кашляю от него, и тошнит меня.

– И еще интересное событие случилось в тот день. По дороге в цирк они встретились с девочкой. Девочка говорила задорно и весело, и, явно, была озорна.

– Я уже давно жду вас. Думала, что обманули, испугаетесь. Я вот не испугалась, улизнула. Ненадолго, часа на два.

И она рассмеялась.

– А это кто? Новый рыцарь вашего ордена? Как зовут? Алеша? Как мило. Рыцарь Алеша.

И она опять рассмеялась. Смех был её добрый и красивый, и не раздражал Алешу.

– Знакомься, Алеша. Эта бестия, эта маленькая Эсмеральда9- моя сестра. Она -просто чертовка, по имени Евдокия. Дуська – «пуська».

У девочки были пронзительно, особенно под ярким небом, голубые глаза, темно-русые, почти черные волосы, белоснежные, словно жемчужные, зубки, и родинка между и чуть выше бровей. Девочку звали Дуся, а то, что она была сестрой Вадима, было понятно без слов. Девочка звонко смеялась, будто белочка ела печенье и пила фруктовую воду маленькими глоточками, насмешливо поглядывая на Алешу, отчего он смущался.

Оказалось, что девочка жила в пансионе, что пансион оплачивала тетка, что девочка готовится держать экзамен в епархиальное, и что родители её и Вадима уже давно умерли.

Таких счастливых дней, как этот, в жизни Алеши, мальчика из глубинки, выросшего в нужде, как и многие дети православных священников маленьких бедных приходов на окраине империи, было прежде мало. А таких сытых, веселых, и шумных, пожалуй, не было.

За два дальнейших месяца учебы, поближе познакомившись с остальными соучениками, Алексей увидел, что большинство из них – милые хорошие мальчики, в основной массе домашние, добрые, такие же, как и он, с такими же идеальными мыслями, набожные и видящие будущее свое в служении Богу. Но были и другие, хотя их было меньшинство. Они давали клички, делали разные пакости, подбивали выпить и закурить. Некоторых учеников задирали, особенно, если это были младшие и слабые. Но никого из компании Вадима не трогали. Так что, что дружба с приятелями избавляла от необходимости что-либо доказывать силой, и этим Алексею нравилась его новая компания. И все же не это было главное. В их компании была тайна, были поручения друг за друга, был свой кодекс поведения, и это увлекало Алешу. Каждый выход в город они находили безобидные, и не очень, приключения, у них были игры в «бабки», стычки с местными мальчишками- «гужами», ныряние с обрыва, катание на карусели и много еще чего, что так нравится и так важно в детстве. А ещё в городе, во время этих вылазок, Алеша изредка встречался с Дусей. Она была хоть и насмешлива, но очень приветлива, и очевидно выделяла его из всех прочих приятелей. Иронично называла его «рыцарь» и каждый раз умудрялась вводить его в большое смущение. Того она хотела добиться, или чего другого, быстро ли у Алеши появилось желание видеть девочку, или, иначе, время прошло довольно долгое, однако он мыслями привязался к ней, и она ему стала нравиться настолько, что в библиотеке училища он начал брать книжки нерелигиозные, и интересоваться поэзией. Мальчик хотел удивить девочку удачной декламацией, и, особенно, хотел сравняться в знании поэзии, и вообще, литературы, с Вадимом, которого Дуся очень уважала. Сравниться же с Вадимом в этом было ой как тяжело. Он читал быстро и имел блестящую память. Кроме этого, он мог читать любую книгу, а Алеша нет. Он хоть и узнал вскоре, кто такая была Эсмеральда, но «Собор Парижской Богоматери» осилил с огромным трудом, засыпая на предложениях длиной в страницу. Зато осенью он увидел, отчего Вадим прозвал сестру именем цыганки, придуманной Гюго. Летом Дуся выдержала экзамен и была принята в епархиальное училище. Было начало октября, было холодно, но было солнечно и было радостно. Мама написала Алеше в письме, что ей стало лучше, и она постарается приехать в декабре проведать сына. Их компания стояла на улице, они ждали в условленном месте, недалеко от пансиона, где жила Дуся до поступления в епархиальное училище. Просто стояли и разговаривали, ожидая Евдокию. Она подошла и стала напротив Алеши, при этом они были будто вдвоем, остальные трое мальчишек оказались в стороне.

– Я рада Вас видеть, мой рыцарь. Здравствуйте, Алеша.

– Я тоже рад, Дуся.

– Я хотела видеть Вас, мой рыцарь, сегодня. Очень.

– Я тоже, очень.

Выдавил из себя Алеша, впервые переборов смущение и поддержав разговор признанием радости от встреч с девочкой. Он решил прочитать ей, если представится случай, выученные стихи.

– Мне кажется, Алеша, что сегодня я услышу какие-нибудь удивительные слова, посвященные мне. Как Вы, мой рыцарь, думаете, могу ли я услышать их?

– Можешь, Дуся, если не будешь насмехаться.

Решил дать маленький бой Алеша. Краешком глаза он заметил, что приятели молча и с интересом наблюдают за ними. Это насторожило его, он еще больше покраснел, пытаясь побороть рассеянность, решил сунуть руку в карман форменного суконного пальто, и почувствовал ладонью нечто, что было мокрым, твердым и шевелилось. Он вздрогнул и отпрыгнул под смех приятелей и Дуси. Прямо перед Алешей стояла белая козочка. Она смотрела бронзового цвета глазами-пуговицами на Алешу, держа во рту платок. Потом козочка встала на задние ноги, потом опустилась в поклоне на одно колено, и Алеша услышал голос Дуси:

– Умница, умница, Белочка. Алёшенька, угостите мою подружку.

С этими словами Дуся дала ему незаметно маленькую морковку. Коза беззастенчиво стрескала угощение и опять вперила в Алешу настырный взгляд.

– Вот уж фокус!

Удивился Алеша.

– Вам с ней в цирк надо. Как интересно. Это ты сама придумала и научила её? И когда, и как?

– Сама. Это козочка хозяйки пансиона. Хозяйка – подружка моей тетушки. Они с детства дружат. Так что мне многое позволялось в пансионе. Она очень милая, хозяйка пансиона. И совсем не жадная. Одна девочка с собой привезла клопов, так хозяйка нам порошок персидский на свои деньги купила. Ах, как там было мне хорошо.

– Все одно и то же, как я посмотрю. Сироты, клопы, церкви, приюты, болезни, лавочки, трактиры, городовые и гуляние на масленицу для редкого разнообразия. – съязвил Вадим – Да к этому еще, отдельно, только для нас – смирение, да покаяние, да терпение, да еще всего полно разного.

Алеша услышал эти слова, но решил пропустить «их мимо ушей». Его больше волновало то, что Дуся обратилась к нему «Алёшенька».

– Не надо, братец, день такой хороший ведь, пусть все будет по-доброму сегодня – попросила Дуся.

– Он сегодня не с той ноги, видать встал, как репей всех цепляет – пожаловался Дусе на друга Иван.

– Ага. Злой я.– согласился Вадим, а потом насмешливо, жалостливым голосом продолжил.

– Дуся, попроси Ивана: не пей из копытца, Ванюша, козленочком станешь!

– Рассмешил или поиздевался? переспросил Иван. Что-то ты в последнее время только камни горазд к шее привязывать. Вы с Георгием это еще не обсуждали?

Георгий на эти слова Ивана и бровью не повел, оставшись невозмутимым.

– Ну вот, ну не ссорьтесь, лыцари… вновь стал выпрашивать Дуся.

День не был испорчен, они погуляли и даже на двоих, на последние деньги, съели по половине пирожного. Дусе досталось целое. Весь день Алеша, задерживая взгляд на Дусе, краснел. Вадим, заметил этот факт и щуря глаза, сладким голосом продекламировал:

– Нет в мире царицы, краше польской девицы!10

Иван с Георгием рассмеялись, Дуся, облизывая крем с пирожного, лукаво улыбалась, а Алексей засмущался сильно, но в руки в себя взял и в ответ спросил:

– А почему польской?

– Мама у нас полячка! – таинственно улыбнувшись, словно Шемаханская Царица11 в детстве, объяснила Дуся.

Имея хорошие умственные способности, Алеша учился легко, отмечался послушанием, прилежанием, исполнительностью и был среди первых учеников, сместив Вадима ниже себя. Время от времени мальчишки шалили, некоторые отчаянные мальчики даже играли в нарисованные Вадимом карты. И, может быть, как догадывался Алеша, играли даже на деньги! Но в целом за дисциплиной в училище следили строго, нарушали её ученики редко, под большой тайной.

Поздней осенью город стали сотрясать бунты. А Вадим стал сбегать один. Куда – было непонятно, Вадим ничего не рассказывал, один только раз ответив Ивану

– Это серьезное дело. Сказать не могу.

– Алеша, давай завтра встретимся с одним человеком.Эти тайные отлучки Вадима в одиночку продолжались около месяца, потом он стал исчезать с Георгием, потом с Иваном, а однажды ночью Вадим разбудил Алешу. И они стали шептаться.

– Зачем?

– Поговоришь, обдумаешь как да что. Ты же с нами, что ж тебе в стороне оставаться.

– Не понимаю ничего.

– Завтра разберешься, только строгое условие – никому ни слова. Это очень большая, взрослая тайна. Никому. Даже если тебя Иван и Георгий спросят, то ничего им не говори.

– А почему?

– Потому что это взрослый мир. Потому что надо уметь молчать.

– А отчего ты решил со мной заговорить?

– Оттого, что тебя агнцы наши уважают и послушают.

– А что же мне делать надо будет?

– Ничего плохого. Просто помогать им стать грамотнее. Заодно и сам станешь умнее. Ты же читать любишь?

– Ты же знаешь.

– Ну, вот ты и есть идеальный кандидат. Завтра поймешь. Но! Строго! Обо всем молчок.

Молодой человек, с которым Вадим познакомил на следующий день Алешу, шел быстро, держа руки в карманах, часто сворачивая в переулки и подворотни, незаметно возвращаясь назад, оказываясь позади Алеши и Вадима.

Пройдя, раздельно друг от друга, пустырь за мельницей, они встали за домом.

– Здравствуйте, Алексей. Себя я называть не буду. Надеюсь, Вы понимаете, что это потому, что мы не знакомы. Рассчитываю, что в дальнейшем мы подружимся. Вадим поручился за Вас. Мы выбрали Вас как умного, искреннего и честного человека. Ничего предосудительного мы не предлагаем. И, прежде чем услышать ответ, я все объясню.

Я в прошлом тоже семинарист. И по себе знаю, как из-за косности администрации духовных заведений юные, жаждущие знаний души учащихся, не получают ряда очень полезных и совсем не греховных книг, которые запрещены к чтению. А вам всем жить в будущем мире и его надо представлять в полной мере, чтобы ваши крылья не обгорели, как обгорели они у меня. От вас утаивают значительную часть жизни, даже ничтожно малую правду о жизни вы не знаете. Я предлагаю Вам, Алексей, участвовать в исправлении ситуации. Еще раз скажу, все очень честно, пристойно и правильно. Вы станете, если согласитесь, так сказать, библиотекарем. Будете получать книги, давать их читать соученикам, и, что важно, вы будете их обсуждать между собой. Больше ничего.

Алеша молчал в замешательстве, но, поразмышляв, он действительно не заметил ничего дурного, и нашелся только что спросить:

– А что за книги?

– Начнем с этих.

Молодой человек развязал мешок и достал томик. Это был «Фауст» Гете.

– Видите, очень простые книги, которые нормальный, воспитанный человек обязан прочесть. А в училище, да и в семинарии они запрещены. Прочтите. Обсудите. Дальше через Вадима я буду передавать новые. Через Вадима же будете возвращать.

– А почему этим не заняться Вадиму?

– Во-первых, у него другие задачи. Во-вторых, он будет в этих обсуждениях участвовать. В-третьих, он в вашей среде вроде как карбонарий, несколько чужеродный для большинства мальчиков, и они его слова воспринимать будут хуже. А вы для них совершенно свой, обсуждать книги с Вами они будут с удовольствием, а брать книги для чтения с интересом. Подумайте, Вам на раздумье один день. Если согласитесь, то завтра Вадим передаст четыре экземпляра этой книги. При согласии, Вы вступите в нашу организацию, взамен получите поддержку, надежных друзей, помощь при затруднении в жизни. При этом, заметьте, никто не посягает на Вашу веру, не отвращает от выбранного пути. Наоборот, Вы будете поддержаны в учебе и, в дальнейшем, по службе. Хорошие люди должны помогать хорошим людям. И я еще раз напомню, это все – наш частный разговор, о нем никому ничего говорить нельзя.

На этом молодой человек засунул книгу обратно в мешок, и, не прощаясь, ушел.

После размышлений вечером, безо всякого давления со стороны Вадима, Алеша решил согласиться.

Прочитать Фауста у Алеши вышло быстро, но смысл книги и что за человек был, этот самый доктор Фауст, он не понял. Ни его характера, ни зачем он связался с Мефистофелем, ни как это вышло так, и, самое главное, что Алеша не смог понять, то, как герой так бессовестно и жестоко мог поступить с Гретхен.

Окончив чтение, Алеша сообщил об этом Вадим и честно признался, что говорить об этой книге не знает что.

Этим же днем в коридоре училища к нему подошел ученик последнего, четвертого курса, ученик, с которым Алеша был не знаком, но наслышан как об очень умном и образованном. И у них начался разговор, который Алеша воспроизвести в дальнейшем не смог. Ему говорили, объясняли, растолковывали мысли о свободе творчества человека, о поиске истины и о вечности. Ничего не оставалось в голове у Алеши, не задерживалось, словно шум неясный за окном в осеннюю непогоду. Однако, ему было очень лестно, что вот с ним разговаривает старшекурсник, с ним советуются, спрашивают его мнение. От этого тщеславного чувства собственной значимости Алеша и согласился раздать четыре томика Фауста среди тех, кого Вадим называл агнцами.

И вот, раз ночью, когда все спали, мальчики собрались в углу комнаты. Они сидели прямо на полу, закутавшись в одеяла, под иконостасом и тихо беседовали. Вадим был среди них, но начинал Алеша.

– Вот, прочитали мы эту книгу. И за это прочтение нас могут наказать хуже, чем за драку или курение.12 А почему – я понять не смог. И в книге я понял совсем мало. Возможно, и ничего не понял. Может быть я глуп, или мал. А кто из вас что понял, или, какой пример кто сможет привести, чтобы понятно было, о чем речь.

– Я вот только понял, что он бессовестный был совсем, этот доктор. Что он девушку погубил и на мучения обрек, и что доверять посулам бесовским нельзя, и что от них подальше надо быть.

Смог сказать бледный тихий мальчик, которого все обидно звали «Марфуша».

– Да вот, наверно, и все.

– Я тоже больше ничего не понял – поддержал другой.

– А еще я заметил, что все этого Фауста почти забыли потом. Потом у них другой любимец стал.

Добавил еще один мальчик. Все замолчали. Алеше стало неловко, будто это он сам обманул общие ожидания, и он решился еще добавить.

– А у меня еще тоже две мысли были. Я вот что заметил. Когда Мефистофель, с Фаустом бродил, так он в государстве, которое в долгах было, предложил бумажные деньги ввести для оплаты всего, что потребуется. Так получается, по этой книге, что деньги бумажные, они бесовские? Так, что ли?

– А золотые лучше?

Задал вопрос Вадим. Он явно еще рассчитывал, что дети заспорят.

Алексей, отдавая себе отчет, что он из числа застрельщиков, и что от него ждут другого поведения, начал:

– Не знаю. Я мало что понял. Может и совсем ничего не понял.

И замолчал. В тишине слышалось сопение мальчишек. Стало неловко. Алексей вновь неуверенно затянул свою не прописанную никем арию:

– А вот я заметил, но это уж я так себе и представлял, и совсем без этой книги. Там бес приходит к Фаусту, когда ему кажется, что он счастлив, и он хочет, чтобы это было вечно. Он прям так и просит, чтобы этот миг счастья длился вечно.

Понемногу мальчики начинали было «разговариваться».

– Нет, не так. Он просит его, момент этот, остановиться, так, чтобы наоборот, время замерло.

– И чего ж тут такого? Почему это так написано, чего ты тут знакомого разглядел, Алеша?

– Я не знаю, мне так прочиталось, что доктор в этот миг в прелесть впал, оттого черт его и окрутил.

– А ведь и, правда, похоже, похоже.

– Ты умный, Алеша, все-таки.

– Во-во, умный-умный. Прямо доктор Фауст!13

Мальчики рассмеялись.

Алеша догадывался, что Вадима этот разговор не устраивает, что он будет его развивать, потому что выполнял задание. И Вадим действительно начал:

– Что же вы не обсудите, как бог с чертом этого доктора делили?

– А что это обсуждать. Кто этот самый Гете, чтобы знать, что Бог попустит и как он это все явит?

– Вы Библию и Евангелие читали? Они ведь буквами написаны, и Слово Божие там записано на бумаге.

– А что эта книга «Фауст», она что священная, божественная? Мало кто что придумать может.

– Отчего же ты думаешь, что в них все слова сразу были записаны, их ведь тоже передавали.

– От того, что когда по-христиански, то все ладно и правильно, а когда вот такая бунтовщина, так и выходит все так гадко.

Вдруг, неожиданно для всех, возмутился Марфуша. И добавил:

– Давайте спать. Я уже не знаю, что тут говорить.

– Да и то, давайте спать. Я тоже спать хочу уже.

– А я вовсе не проснулся, спать давайте.

«Да и давайте, давайте, давайте!» – согласились все.

Вадим не ожидал такого обсуждения.

– Малы вы совсем для таких книг. Или вообще, как Марфуша вы все – о-ве-ве-ве-е-чки. Вот что я думаю.

Позже Алеше передавали «Войну и мир», и ещё какие-то книги, даже, «Происхождение видов» Дарвина, и, даже, обещали «Воскресенье». Но распространителям запрещенной литературы стало недосуг, так что вся затея скисла.

В городе начались столь сильные волнения, что была введена усиленная охрана. Начинало бурлить и в училище. Вадим с Георгием стали чаще исчезать. Алексея приятели в дела свои не посвящали, только по обрывкам фраз он догадывался, что мальчишки подыскивали зачем- то комнаты в домах в центре города вместе со старшими семинаристами, покупали зачем-то лекарства и бинты. Иван отчего-то поругался, как понял Алеша, с приятелями и в вылазках не участвовал. В декабре случилось и вовсе невозможное – убили вице-губернатора. Стало еще беспокойнее, из училища почти невозможно было выйти, но доходили слухи, что студенты повсеместно протестуют и устраивают бунты. В училище же, после того как его почти закрыли, стало тихо, и начальство, решив не нарушать традиций, заявило о том, что в рождественские праздники силами учеников будет дан спектакль и состоится ежегодный бал с епархиалками14.

Зима была в тот год у них хороша, сильных морозов не было, солнечных дней выдалось немало. Снега выпало в избытке. Каждый день в училище, под колокольный звон, проходя среди белых искрящихся церквей, айсбергами высившихся над снежной равниной, ощущал Алёша как праздник. Мама писала, что ей становится лучше, дядя не оставлял её, обеспечивал деньгами, так что она не нуждалась. Алеша мечтал об обещанном бале, учеба шла легко, и мальчик ощущал себя как щеночек, готовый приветствовать всякого и всякому человеку радоваться.

Алешу отобрали как хорошего ученика и крепкого мальчика, среди еще четырех, с разных курсов, в лес, за рождественской елкой. Ёлку они выбрали наикрасивейшую, «наистройнешую» и «наипахучую».

Предпраздничное чувство, которое Алеша всякий раз чувствовал, ожидая Рождество, в первый год учебы окрыляло мальчика, так все было хорошо и по-доброму, так приятны были эти приготовительные хлопоты. Они все дружно делали вертеп, развешивали гирлянды, фонарики, убирали училище, подкрашивали, подправляли, так, чтобы к празднику всё, определенно всё, без исключения, было готово в полнейшей мере.

Даже Вадим и Георгий заразились всеобщим интересом подготовки к празднику. У Вадима, как выяснилось, был красивый звонкий и благородный голос, и, хотя он берег его и не пел в хоре, но тут стал регулярно ходить на спевки с остальными хористами. Всеми овладело чувство единения и ожидания общего, важнейшего праздника.

Пятого января, во время общей исповеди студентов и преподавателей, Алеша очень остро почувствовал духовное единство со всеми этими благородными, добрыми и прекрасными людьми, с которыми жизнь его связала церковным братством. В последний день Рождественского поста, причастившись Тела и Крови Христовых, идя со сложенными руками, вместе с другими учениками, Алеша вкусил радость верности христианскому долгу, обязанности стать духовным пастырем, причастности к величайшему труду и подвигу всех поколений русского священства. Это нахлынувшее на него чувство разрасталось, и было так сладко и томительно, что у Алеши в тот день то и дело появлялись слезы радости. Внутри мальчика будто звучала гармоничная благозвучная, красивая, одухотворяющая мелодия, придававшая силы и усиливавшая добрые чувства.

А потом была общая праздничная трапеза, которую даже посетил митрополит, и это еще более возвысило в глазах Алеши и его одноклассников, и преподавателей и его самого.

А еще ждали и святки!

Учениками и преподавателями было решено ставить комедию «Ревизор». С ноября в училище шли репетиции. Режиссером спектакля был учитель литературы, Разумцев. Высокий молодой человек, совсем не духовного звания, имевший вне училища щегольской вид, постоянно мазавший чем- то волосы, расчесывающий тонкие усики, и часто менявший галстуки.

Он сам отобрал актеров, была нужда в актрисах, так на женские роли пригласили епархиалок, которые после обедни с удовольствием приходили в училище репетировать. Алеша ждал, что Дуся обязательно будет среди актрис, но нет, она, как и Алеша, не подошли режиссеру.

Репетиции проходили за закрытыми дверьми, всё держалось в строжайшем секрете. Единственное, после репетиций все артисты восхищались Петей Рождественским, который играл Хлестакова.

Большинство мальчиков никогда прежде в театре не бывали, поэтому тех, кто участвовал в постановке, вывели в театр, на спектакль, который давала приезжая московская труппа. Наши герои в число счастливчиков не попали и с завистью слушали рассказы очевидцев.

И вот настал день спектакля и бала. Епархиалок было совсем мало, потому Алеша сразу увидел Дусю. Он не мог её не заметить. А она будто и не замечала его. Она переговаривалась с подружками, улыбалась, ходила по коридору, не обращая на него никакого, совершенно никакого внимания. Когда шла вешать пальто и переобувалась, снимая валенки, то была совсем рядом с Алешей, стоя на одной ноге балансировала совсем рядом с ним, но при этом даже не обернулась, и ни разочка, ни единого разочка не посмотрела в его сторону.

Алеша, обидевшись, решил не мельтешить в коридорах и пошел за кулисы, хоть одним глазком полюбопытствовать, что это такое: «за кулисы». А за кулисами была суета, городничий держал в руках текст пьесы, повторяя слова, Анна Андреевна и Мария Антоновна прикалывали друг другу локоны, а Петя Рождественский, видимо совсем войдя в природу Хлестакова, обсуждал, судя по всему, с Ляпкиным-Тяпкиным, который держал в руках бутафорское ружье и длинный чубук, недостатки подготовки спектакля.

– Вася, ну скажи, что за каналья этот реквизитор наш! Я волнуюсь, я пить хочу! Понимаешь, Вася, я пить хочу! Во рту пересохло. А он даже графин не поставил на стол! «Это скверно, однако ж, если он совсем не даст пить. Так хочется, как ещё никогда не хотелось» 15

– А мне ружье дали, зачем оно мне, не буду я с ним выходить. Чубук, ладно, а вот ружье зачем?

– Как зачем? – реквизитора, Федю Быкова застрелить.

– Я сейчас дам тебе застрелить!

Возмутился подкравшийся Федя.

– Вот, правда, надо было тебе уксуса налить! Жалко только, все говорят – талант! Посмотрим, какой ты талант.

А Петя и действительно нервничал. Он стакан стаканом вылакал весь графин в один присест. И отдал его Феде с барским повелением руки:

– Реквизитор, поправьте реквизит!

Федя взял графин за ручку с видом, что сейчас врежет им Хлестакову по башке. Но вздохнув, смиренно ушел налить воды еще.

– Иван Александрович, тебе плохо не будет, ты спектакль доиграешь? Не убежишь?

Потревожился Аммос Федорович.

– Что Вы, Аммос Федорович, это же вода!

– Всё – таки ты, Петя, поосторожнее, можешь не доиграть.

Когда расселись по местам, Алеша оказался в четвертом ряду за спиной Разумцева. В двух первых сидели преподаватели обеих школ. А в третьем – приглашенные «епархиалки».

Ряды были составлены из стульев в полукруг, и пока не погас свет, Алеша мог видеть Дусю, сидевшую справа с краю. Когда свет погас, а глаза привыкли к темноте, Алеша продолжал поглядывать за девочкой. Но внимание его спектакль все же захватил.

Петя блистал! Пиком его искусства стал момент, когда пришла та часть его роли, когда он, очевидно, по сценарию, выпил стакан воды, после слов: «с хорошенькими актрисами знаком…»

Когда же он стал рассуждать об арбузе в семьсот рублей и супе, прибывшем прямо на пароходе из Парижа, звучно икнул. Не смутившись, Петя постучал себя согнутым большим пальцем по груди, будто проталкивая комок ниже, продолжил дальше, и вновь икнул. На словах «мне даже на пакетиках пишут «Ваше превосходительство»», Петя выпучил глаза и опять икнул. Это выглядело так, будто Хлестаков удивился, что он сам сказал такую глупость.

Алеша, понимал, отчего икает Хлестаков, а Разумцев нет. Режиссер довольно громко сказал:

– Талант. Талант, определенно талант. В таком возрасте так легко импровизировать. Талант!

И Разумцев зааплодировал. А Алеша, как и еще четверо мальчиков, бывшие за кулисами, услышав оценку Разумцева, прыснули от смеха. Они смеялись не в силах удержаться, что говориться «надрывали животики», а вся остальная публика, словно поддержав мастерство Петиной игры, стала дружно и громко хлопать, что еще больше рассмешило Алешу. Он потешался столь долго, что Разумцев обернулся и недоуменно смерил взглядом наглеца.

Этой самой икотой дело не ограничилось! В заключение шестого явления Хлестаков стал суетлив, заговорил быстро и невнятно, что можно было бы, при известной фантазии, расценить, как изображении пьяной бессвязной болтовни. «Лабардан! Лабардан!» Петя декламировал уже, отбивая чечетку, а на выход просто бежал. За ним, сдерживая смех, схватившись за лицо, спешил городничий.

Как расценил эту «находку» Разумцев, было неизвестно, но мальчишек вновь охватил приступ веселья. Алеша заливался, закинув голову, а на его плече тряслась голова «Марфуши». Хорошо, что хохот их утонул в овациях публики между двух явлений. Ситуацию спасло то, что несколько последующих явлений Хлестаков выходить был не должен.

Вызывали артистов трижды. И Алеша, впервые в жизни видевший настоящий спектакль, был в восторге. Дуся, вдруг пронзительно свистнула по-мальчишески и крикнула «Браво!».

Бал, бывший в заключение вечера, был бы интересен, но начальство училищ позволило только водить хороводы. Так что старшие ученики лишь смеялись над этим балом.

И все-таки, даже в хороводе Алеше не удалось походить с Дусей. По окончании бала он хотел увидеть её на выходе, но не нашел, вернулся в залу, потом искал в коридорах, пока там еще собирались епархиалки, но и там она не обнаружилась. Алеша застыл в растерянности, не замечая, что его суета привлекла внимание приятелей, как внезапно сзади услышал:

– Потерялся, Алеша?

Дуся стояла сзади него. Она улыбалась, смешно наморщив нос и дразня его этой гримасой.

– Нет, уже нашелся.

Обиженно сказал Алеша, и быстрым шагом ушел. Дуся не окликнула. Обида была его столь сильна и долга, что несколько вечеров он с трудом учил уроки, а засыпая, размышлял, как надо ответить капризной девчонке. Но возможность ответить не представлялась, дети не встречались, и Алеша постепенно перестал вспоминать о Дусе.

В один из святочных дней, непостижимым образом все училище охватила лихорадка подготовки к кулачкам с «гужами», как называли городских семинаристы. Кто, как, и когда пустил этот призыв, было неизвестно. Так же, как было непонятно, насколько в курсе дела преподаватели. Ясно было Алеше только, да того, впрочем, никто и не скрывал, что кулачки с «гужами» – это давняя традиция. Ученики разбились по возрастам и курсам и прошли сортировку, Алеша попал к младшим, но силой мог бы быть и в средней, если не в старшей. А если прибавить к этому, что на родине драться на улице ему приходилось частенько, то и этого события Алеша жал с нетерпением.

Кулачки проходили в условленный с городскими час. И первыми сошлись «младшие». Удивительно, но вспоминать Алеше потом было особо нечего, так, суета: толкотня, размахивание кулаками, крики «бей «гужей»!», да «мути «кутью»!», разбитые костяшки пальцев, ну, может быть, ещё признание по окончания забавы, Алешиной силы и удали и своими, и городскими. До вечера Алеша был героем дня. Он один «вытащил» кулачку младших бойцов. А средние и старшие их ученики проиграли. И проиграли вчистую. После кулачек «гужи» и «кутья» замирились и обнялись.

Но только не все. Что-то произошло между Вадимом, который дрался в средней группе и одним городским мальчишкой. Мальчишка тот был известен злобностью и подлостью. По какой такой причине Вадим решил свести с ним счеты, он никому не сказал, лишь просто вызвал того подраться один на один на следующий день, на том же месте, на берегу реки, за час до полудня. Драться условились «до сдачи». Вызов вышел совсем не красивым и не благородным. Мальчишка, стоял в окружении своих приятелей, сморкался кровью и делал грязные обещания и угрозы Вадиму. Традиций вызова на дуэль он явно не знал, и конечно, слово «картель» было ему неведомо16. Вадим это понимал и не спорил. Он ждал, ждал, пока мальчишка замолчит, и сказал коротко:

– Не учтиво. Ты на многое себе наговорил. Приди завтра.

Вадим подошел к своему форменному пальто, которое он скинул на снег перед кулачкой, поднял, отряхнул, накинул на плечи, будто бурку. Глянул в глаза Алеше, не понимавшему, что произошло, подмигнул ему, и жестом показал, что пора уходить. Уходил он вразвалочку, сопровождаемый Алешей, Иваном и Георгием. Вадим посвистывал и напевал тихонько воровскую песенку.

– Уж, наверное, удивляются «гужи», глядя на такого «кутью»! подумалось Алеше, когда он шел вслед за пританцовывавшим Вадимом.

Вечером участники кулачки долго не могли уснуть, продолжая в постелях обсуждать драку до полуночи. Марфуша, как всегда долго крутился, о чем-то бормотал, переживал за кого-то, хотя и рядом не был с местом на берегу, где прошла кулачка. Он спорил со своим видением, доказывая ему свои мысли неведомые жарко и бессвязно. Алеша разобрал только:

– Стой, стой, нельзя, не открывай, не открывай!

Наконец, когда все уснули, бедовая их компания придумывала план, как уйти к назначенному завтра сроку на встречу с гужами, чтобы быть вместе с Вадимом.

Алеша, правда, хотел спать, и участвовал в разговоре в полудреме. Так что из всего разговора он запомнил только обсуждение брать ли с собой ножи, и финальную фразу Георгия:

– Ну, как хотите. А я хоть спицу с собой свою, но возьму. Надо будет, хоть в глаз ткну.

На следующее утро Алеша проснулся довольный тем, что все в его жизни, слава Богу, шло хорошо. День тёк обычно, молитвы, послушание, все шло, как заведено. И он вовсе забыл, что нужно было успеть в назначенный срок на речку, к Вадиму. Вспомнил только тогда, когда «Марфуша», увидев пришедшего с послушания Алешу (он колол дрова), удивленно и удовлетворенно сказал:

– Алеша, ты здесь!? Молодец, что никуда не пошел.

Холодный пот выступил на лбу еще мгновение назад довольного жизнью Алеши.

– Ах ты! Я ведь забыл, забыл, а мне никто не напомнил!

– Стой, Алеша, если забыл, так для тебя это неважно и этим все сказано им будет. Ты им попутчик. Не ходил бы ты. Зачем я только тебе напомнил!

– Постой, а ты откуда знаешь обо всем?

«Марфуша» замялся, то ли стесняясь признаться, то ли боясь, то ли пытаясь придумать что-то, и не сочинив ничего путного, после долгой паузы, во время которой он теребил рукав, выдавил:

– Так у меня послушание на кухне было до сегодняшнего дня. У Ивана и Георгия тоже, вот они и разговаривали. А при мне они не стесняются говорить. Еще и придумывают, верно, лишнего, чтобы попугать и посмеяться.

Алеша одевался на ходу. В город он выходил не торопясь, и еще один квартал шел степенно, но свернув на прямую дорогу к реке, припустил. Он ругал себя. Порицал, за то, что так невнимателен к друзьям.

– Эх, какой я незрелый. Слову не верен. Как я так себя веду? Вот Иван и Георгий каким-то образом ушли с послушания, хотя на кухне обычно оно долгое.

Захлебываясь морозным воздухом, Алеша выскочил на обрывистый берег, с которого были видны две кучки, а между ними стоявшие друг против друга и раздевающиеся для драки спорщики. Бежать еще было далеко.

Вадим подвернул полы пальто, и, не заботясь о его сохранности, съехал с горки, подскочил и побежал по скользкой узкой дорожке. Он оступался, увязая в снегу, падал, вставал, опираясь на ладонь и утопая по локоть в сугробах. Он успел, успел добежать, показать, что он не забыл, он не предал. Но драка вышла скоротечной и уже была окончена.

Вадим сидел на четвереньках, погрузив кулаки в снег. На спине и шее его была кровь. Соперник его лежал, пытаясь подняться. Лицо его представляло кровавую маску, нос был совершенно сплюснут, лоб был рассечен, свисал лоскут кожи. Пытаясь говорить, мальчишка хрипел и сплевывал кровь. Он был очень напуган, повторяя: «А зубы, зубы кто видит? Может, их как прилепить можно?

Его приятели поднесли одежду, но одеть на кровавое тело не решались, и стали вытирать избитого друга снегом. Старший из них окликнул Вадима:

– Что ж, кутья, твоя сегодня сверху, но ты ходи теперь осторожно. С оглядкой ходи.

Вадим вытащил кулаки из снега, посмотрел на избитые, в ранах, посеченные костяшки и рассмеялся.

Увидев Алешу, он подмигнул ему и спросил:

– Спешил? Хорошо, что успел.

И показал жестом, чтобы ему подали одежду. Ребята будто очнулись, и стали мешая друг другу одевать победителя. А он морщился, засовывая руки в рукава, глазами показывал, чтобы ему застегнули пуговицы. Потом вновь присел и засунул руки в снег, окрашивая его в красный цвет. Дождавшись, когда кровь перестала бежать из ссадин и ран, поднялся и спросил:

– Пойдем, что ли?

И они пошли. Иван и Георгий шли, подбадривая и восхищаясь Вадимом, а Алеша молчал.

Он с недоумением думал:

– Как, за что один человек может так жестоко, по-зверски избить другого? И, неужто, после вот такого избиения, безжалостного и бесстыдного, Вадим может себя чувствовать героем и радоваться этому?

Будто почувствовав его мысли, Вадим обернулся, и Алеша увидел его желтый тигриный глаз, от которого ему стало не по себе. Алеша так и не сказал ни слова по дороге в училище. И до конца дня настроение Алешино не улучшилось. Он рассмотрел, что друзья его совсем иные, чем он. И понял, что ему с ними, видать, не по пути.

Все эти события – учеба в училище, жизнь среди новых знакомых, обида на Дусю, болезнь мамы, непонятные тревожные события в обществе, кулачки, и жестокая драка, будто затащили Алешу на вершину противоречивых чувств, на высоту, с которой он чудом не рухнул.

Пасха уже давно прошла, и уже поздняя весна веселилась на дворе. А поздней весной спать долго неинтересно. Ночь короткая протекла обычно. Среди мальчишеского сопения и почесывания говорил Марфуша, скрипела кровать под разбуженным Георгием, который толкнул соседа в бок, чтобы тот успокоился. Кто-то опять чесался, проснулся и в полусне забормотал:

– Клопы опять, что ли? Не пойму. Спички есть у кого под рукой?

В ответ ему прошипели:

– Спи, завтра посмотрим.

– Вот, только уснул, комарье одолело, тут еще ты колготишься.

Но это уже вошло в привычку, и Алеша уже научился высыпаться. Солнышко весной каждое утро зовет к хорошему дню. Утром сторож, высокий худой старик со сморщенным недобрым лицом, обошел спальные комнаты, звоня в колокольчик. Звук этот противный и резкий, пробуждал всех, как бы ни хотелось кому поспать. А опаздывать было никак нельзя. Наказание за это неизбежно. Впрочем, все шло обычно. И вторым уроком была в тот день математика.

Математику преподавал Горский. Человек он был не просто вредный, а исключительно невоспитанный и злобный. Он каждый урок придумывал какие-нибудь обвинения, и, забывая про предмет, начинал «воспитывать».

Вот и на том уроке он зарядил своё:

– Разбойники, вас приняли сюда учиться, а на что вы тратите жизнь свою?

Ученики молчали, уставившись в тетради, сопя и боясь поднять глаза на воспитателя.

От этого Горский обычно начинал горячиться и забывал про учение вовсе. На это и расчет был у сорванцов. По этой колее начинало идти и это нравоучение.

– Вас привели в храм, а что вы творите? Прилежания ни в чем, ни в послушании, ни в учебе. Что за головы у вас, что за души! Ни старания, ни почтения. Отрепье, вот вы кто.

Обычно после двух-трех заявлений он начинал еще более исступленно витийствовать, заходясь в красноречии и смеясь над собственными же шутками. В этот же раз он зачем-то опомнился и спросил Степу Горобца об уроке. Степа был хороший мальчик, но память его была плоха, и к учебе он был малоспособен. Особенно же он терялся, если ему говорили что-то обидное. Сам он был добр и не обижал никого, хотя был старше многих – ему уже было пятнадцать. Урок он ответить не смог.

Горский обозвал его тупым лентяем, взял за ухо юношу, и таким немилосердным образом, таща и выворачивая ухо, вывел в коридор, а далее повел к директору. У мамы Степы было семеро детей, и концы с концами семья сводила с трудом. Ответить Степа не смел.

А вот Вадим не стерпел, и пока ученика за ухо вели по коридорам, широким шагом подошел к доске. Постоял перед ней мгновение, и рукой стер на черной доске все, что написал Горский. Отряхнул ладони, обернулся и произнес короткую горячую речь:

– Мы даже не овечки, мы дождевые черви! Нас можно разделить, а мы только будем спорить кто из нас рот, да кто из нас зад. Мы должны быть братьями, а не покорными трусами без чести и достоинства. Нашим ежедневным малодушием мы предаем друг друга, и сами себя. Кто начнет вместе со мной стачку? Кто встанет со мной рядом и даст отпор распоясавшемуся лицемеру?

И тут уж все ученики закричали, засвистели, стали громыхать крышками парт, не стесняясь и не боясь, всё более и более заражаясь азартом и страстью толпы.

Вернувшись, Горский застал совсем, совсем другую аудиторию. Он не мог заставить детей замолчать, напротив, попытки его перекричать мальчишек привели к тому, что свист стал непрерывным, а к громыханию крышек парт добавился стук ног. Этот первый толчок разбудил соседний класс, слух мистическим образом, будто в невидимом эфире захватил в считанные часы все училище. По коридорам и в классах стали слышны невозможные прежде слова:

– Мы бастуем! Все на стачку! Бастуем! Бастуем! Бастуем! Долой Горского! Горского – вон! Вон!

Алеша тоже что-то кричал, при этом думая про себя:

– Это ведь бунт, это ведь та самая, страшная и безбожная революция! Боже мой, боже мой, что мы все делаем? А я то, я то зачем ору? Что дальше будет? Как нас наказать могут. Но ведь я не один, нас много, всех ведь не накажут!

К обеду всем было совершенно ясно, что произошло из ряда вон выходящее событие. Бурсаки бастовали. Они под всеобщие крики ушли с занятий, никто не вышел на послушание и лишь единицы, в том числе и Алеша, были на обедне. В столовую же тоже не пошел никто. К пяти часам сформулированы были требования, среди которых главным было убрать Горского. Чтобы разрешить ситуацию бурсаки требовали к себе директора училища и митрополита.

Бунт продолжался от силы день. К обеду следующего дня оголодавшая масса юнцов задумалась о карцере, об отчислении и сдалась. Началось следствие. Застрельщиков выявили сразу, но этого было мало. И руководство проводило беседы наедине. Вызвали и Алешу.

Мальчик со страхом вошел в кабинет директора, где за составленными столами сидела комиссия из преподавателей. Алеша отвечал на вопросы, пытаясь быть кратким и кротким. Поведение его, видимо, понравилось не очень.

– Получается, ты не скажешь, Алеша, кто стал зачинщиком этого бесстыдства? Ты был в классе, и ты не можешь не знать. Ты, сын священника, ты предаешь училище, приютившее тебя, предаешь своих наставников, бессребренников, пытающихся тебя выучить и наставить на правильный жизненный путь. То есть ты, Алексей – отступник. Ты, Алексей, отступник от веры! Ты осознаешь это?

Мутилось все в голове юнца, он растерянно думал и путался в мыслях как себя вести и что говорить. Ему было и стыдно, и страшно и горько за мамочку. Но что-то сковывало его.

– Кто был заводилой – я не знаю, а от веры не отступаю.

Слово взял директор училища.

– Алексей, Вы хорошо учитесь, исполнительны и отметились смиренным и почтительным поведением. И нас очень удивило, что Вы распространяли вредные книги, запрещенные в наших стенах. Как Вы осмелились на это и где Вы брали эти книги?

– Прошу меня простить за этот проступок, я осознал его пагубность, и давно уже в этом не участвую. И никогда ни в каких тайнах больше участия не приму. Но извините меня, если это возможно, за то, что я не могу открыть, где я брал книги. Я принимаю эту вину на себя и готов ответить.

– Идите молодой человек.

Когда дверь за Алексеем закрылась, директор училища задумчиво произнес:

– Он, кажется, действительно искренне раскаялся. Мальчик путается в добродетелях, но и взрослый тут может запутаться. А книги… По совести сказать, я их сам читал, да и кто из вас не прочел их. Ведь надо знать того, с кем имеешь дело. Главное – сделать правильные выводы. А Алеша, кажется мне, осознает происшедшее правильно.

С Алешей больше не беседовали, а вот Георгия и Вадима опрашивали еще не раз. И каждый раз выяснялось, нечто новое. То комиссия знала о том, что они давали деньги на медикаменты, на наём квартир, то была осведомлена, что у мальчишек водились деньжата, и они развлекались в парке и в цирке. Одно преподаватели не могли взять в толк- где они брали деньги. И это еще больше смущало их, и вызывало еще большие подозрения.

Обдумывали подростки внутри своей компании беседы со взрослыми горячо. Старались провести расследование, чтобы выйти на имя предателя. Объединяющая тайна вновь связала воспитанников.

Список из семидесяти учеников для отчисления был подготовлен в один день. Алеша значился в этом списке. Проскрипция17 эта три дня лежала у директора. Как говорили потом, директор в последний момент, читая список, сокрушенно сказал:

– «Не желаю плодить сирот. Не могу я решиться на это».18

Он взял перо и вымарал из семидесяти человек почти всех, оставив лишь десяток самых отпетых возмутителей. Тех, кто действительно был упорен в бунте.

Горского из училища убрали, но не уволили, он получил повышение, куда – Алеша не запомнил.

Среди отчисленных были Вадим и Георгий. Иван в список не попал, но учиться ему оставалось недолго. Весной в его семье случились сразу несколько чудесных событий. В начале весны отец получил повышение и стал бригадиром в типографии, а потом, следом, он, одну за одной, удачно выдал дочерей. В семье появились деньжата, и отец принял решение отдать Ивана в гимназию.

Список десяти учеников, предполагавшихся к отчислению, вновь стал живо обсуждаться, и особенно в компании, которую возглавлял Вадим. Каждый раз прежде товарищи по несчастью чуть ли не восторгались ролью пострадавших за правду бунтарей и изгоев. Это собратство по несчастью объединяло мальчишек. Но в день, когда стало ясно, что Алёшу из списка исключили, ворон подозрения стал радостно клевать их павшую дружбу.

Мысли и сомнения зрели у Георгия и Вадима целый день, пришел момент- и состоялось объяснение Алеши с бывшими друзьями, или их объяснение с ним- это как посмотреть.

После ужина Иван подошел к Алеше и вполголоса, но уверенным тоном, не допускавшим возражений, известил:

– Сегодня вечером, как все уснут, выходи в коридор. Есть вопросы. Надо обсудить.

Вечером, после того как все уснули, четверка по очереди, с минутным перерывами между собой, осторожно вышла в коридор, чтобы никто не слышал беседы.

Неожиданно для Алексея, разговор начал Иван, который не фигурировал в списке и никак не касался этого вопроса.

– Алеша, у нас совсем короткие вопросы. Первый такой: как так могло получиться, что тебя, библиотекаря, простили? Второй: скажи, откуда они узнали о деньгах, и о наших старших друзьях? Кроме нас четырех никто этого не знал. И все это нам стали предъявлять не сразу, а на последующих опросах. И случилось это уже после разговора с тобой. А потом тебя из списка убрали. Ты можешь объяснить это, друг наш?

– Я ничего объяснить не могу и не собираюсь ни объяснять, ни доказывать свою непричастность. Если вы не верите мне, то дружбы промеж нас не было. А я никому и ничего не говорил.

– Ну да, верьте мне. Я такой хороший, такой правильный, такой набожный, просто святой. Да, Алеша?

Георгий, сжав кулаки, приблизился к Алеше. Но Вадим остановил его, положив ладонь ему на грудь.

– Подожди, Георгий, подожди. Понимаешь, Алеша, мы ничего не можем доказать. Если могли бы- то наказали, не сомневайся. А, коли так, то мы тебя из нашей дружбы не вычеркиваем. Пока не вычеркиваем. Оцени это, хотя бы потом, позже.

Покинуть заведение Вадим с Георгием были должны на следующий день, в пятницу, после обедни.

А утром пятницы, по дороге на занятия, на которые отчисленные уже не шли, Алешу за рукав осторожно потеребил Марфуша. Маленького роста, белесый, худенький и востроносый, с впалой грудью, он дрожащим слабеньким, жиденьким голоском проблеял:

– Алеша, Алеша, давай на перемене поговорим. Мне очень надо поговорить с тобой.

– Да давай, а о чем?

– Потом, потом Алеша. Потом объясню. Только не откажи. Мне очень-очень надо, поверь.

– Ладно, договорились. На крыльце давай встретимся.

– Обещаешь?

– Обещаю, обещаю. Чего ты так дрожишь?

За урок Алеша успел забыть о данном обещании. Но как объявили перемену, он, что называется «кожей» почувствовал взгляд и обернулся. Марфуша смотрел на него словно потерявшийся щеночек. Алеша удивился этому взгляду и почувствовал жалость.

Они вышли на крыльцо, времени у них было мало, от того Марфуша поспешил:

– Алеша, Алеша, прости меня, прости, если сможешь. Смалодушничал я, сподличал. Прости. Это ведь я про тебя и про Вадима с Георгием и Иваном рассказал. Я. И про книги – тоже я. Как так получилось, я объяснить не могу.

– Да зачем ты это сделал? И как это происходило, ты хотя бы моешь рассказать?

– Алеша, Алеша, ты понимаешь, я ведь плохо сплю, и чутко очень. И ваши разговоры и тайны часто слышал. Да и не только. При мне много кто и что обсуждает. А разговорами своими меня они будто специально мучили. Будто они вот такие сильные и особенные, выше всего, а особенно – меня, такого маленького червячка-бурсака. Этот ведь бунт и все эти тайны, и разговоры – они ведь против и училища, и даже царя, это ведь «революция». Это ведь безбожие. Тебе я постыдился со своими мыслями подойти. Но на исповеди покаялся.

– И что, ты думаешь, что твою исповедь передали?

– Нет. Нет. Не так. Мне сказано было, что это именно безбожие и есть. И что я должен, обязан об этом сам рассказать. И что если я знаю о преступлении и не сообщаю о нем- то я соучастник этого самого преступления. Я потом долго думал. Думал, думал. И я, очень не хотел доносить, очень не хотел, поверь. Но потом я понял, что я еще и на духовника своего груз тяжелый возложил. Теперь ведь и он должен был терзаться – разгласить и нарушить тайну исповеди, или умолчать о нашем преступлении. И я пошел, и все рассказал. Такое вот грехопадение.

Рассказывая, Марфуша почти плакал. Ему было и горько, и стыдно за себя, и жалко Алешу.

– А тут я еще вчера увидел, как ты с ними в коридор выходил, так мне страшно за тебя стало. Вадим, он ведь такой жестокий. У нас все об этом знают. Он такой… Такой гордец страшный, без границ, никого не жалеет и не любит. И лицемер! Если бы мог знать, Алеша, какой он лицемер! А Георгий… Георгий, ведь, просто живодер. Я уж было подумал, пойду, скажу им, что это я, я об их делишках рассказал. А потом решил, что они это так вывернут, будто я каюсь перед ними. А мне перед ними каяться не в чем. Они мои враги, и моим товарищам они враги, и тебе они враги. И я решил перед тобой повиниться. Скажи им, Алеша, что это я их обличил, и не раскаиваюсь. А я не считаю, что они достойны моего признания.

Алеша посреди удивления и первого порыва поскорее, сразу после уроков рассказать бывшим своим друзьям, кто виновник их отчисления, не вполне осознанно подумал – зачем и для чего это делать? Что это может исправить?

И, чем ближе был час расставания, тем сильнее крепла уверенность Алексея в том, что это ничего не изменит, и что действительно смешно и даже пошло оправдываться, тем более, указывать на такого слабого и беззащитного мальчика, как «Марфуша».

Прощание мальчишек не сложилось. То есть оно произошло, но недоброе.

Попрощались они у входа в училище. Иван и Алеша стояли в форменной одежде, были скованы в движениях и будто выскочили на перерыв, чтобы помахать вслед рукой.

Вадим был насмешлив и наигранно безразличен. А Георгий хмур.

Мальчишки пожелали друг другу удачи, пообещали переписываться, осознавая, что писать и искать приятелей не будут. Пожали руки, но даже не обнялись. Расставание завершил всегда немногословный Георгий. Он зло процедил:

– Чего уж там, что позволено Юпитеру, то быку не позволено. Кто умный, кому счастье подвалило, а кому – другим прислуживать. Счастливо оставаться.

Вадим был более благожелателен. Он улыбнулся, подмигнул Алеше, покачал ладонью перед грудью и с артистическим спокойствием, будто философствуя, произнес:

– Ничего страшного. Ставка в целом правильная, просто несвоевременная. Но она сыграет. Игрок видит цель, средства, люди, а особенно идеи – это лишь инструменты в е достижении. В нужное время поставить, в нужное время снять. Так что, это – всего лишь урок. Какой, кто сделает из него вывод – личное дело каждого из нас. Но мы, пока, во всяком случае, друг друга не предавали. Поэтому я считаю, что наша общая партия в игре продолжается. До встречи.

Вадим с Георгием шли к воротам, а Алексей смотрел и не мог понять чувств, какие появились у него. Он отчего – то чувствовал, что обманул друзей, хотя такого вовсе не было.

Алеша окончил курс первым учеником, его перевели за казенный счет в корпус, в семинарское здание. Он в тщеславии детском был рад этому, но расставался с приятелями по своекоштному общежитию с печалью. Алеша сильно сблизился с добрыми кроткими мальчиками, которые были ни в чем, ни в чем не хуже его. Ему чувствовалось, что им всем нужно ещё долго оставаться вместе, чтобы остаться чистыми в этой грязной возне, которая закручивалась вокруг.

А в ноябре шестого года мальчик остался один – умерла Алешина мама. Тусклый, бесчувственный, уставший ноябрь оплакал маму дождем. И дождь был пронизывающе холоден. Алеше было больно, было страшно, было очень горько. А мир вокруг Алеши ничего не заметил. Он не исправился. Напротив, мир стал еще более увлеченно и быстро писать новые безжалостные страницы. Алексей стал все сильнее слышать дикие ноты в мелодии жизни, все острее чувствовать усиливающийся диссонанс не только в обществе, но, даже и церкви.

1 эпизод, близкий к приведенному, описан в книге митрополита Вениамина Федченкова «На рубеже двух эпох»;

2 подобные обстоятельства поступления, близкие к приведенным, описаны в книге митрополита Вениамина Федченкова «На рубеже двух эпох»;

вериги3 – металлические тяжести, которые носили на себе христианские подвижники. Как повествуется в книге Деяний Апостольских, когда апостол Петр Иродом был брошен в темницу, и находился в заточении, скованный цепями, к нему явился Ангел, и вывел из темницы. При этом цепи сами спали с рук апостола.

4 – Апостол Петр был распят при императоре Нероне. Согласно преданию, он пожелал, чтобы его распяли головой вниз, поскольку считал себя недостойным такую же смерть, как Сын Божий. Алеша этого не читал, а Вадим демонстрирует сразу же и свое знание, и свое вольнодумство;

5 воспитанники духовных заведений, находящиеся на содержании казны;

6 воспитанники духовных заведений, полностью оплачивающие свое содержание и обучение;

7 из басни Крылова «Ворона и лисица»

8 пария- бесправное, угнетаемое, отверженное существо

9 цыганка из «Собора Парижской Богоматери» В. Гюго, постоянно ходила вместе со своей козой Джали

10 из стихотворения А.С. Пушкина «Будрыс и сыновья»

11 персонаж сказки А.С. Пушкина «Сказка о золотом петушке», искушавшая царя Дадона и испытывавшая его верность слову

12 строгость наказания описана в книге митрополита Вениамина Федченкова «На рубеже двух эпох»

13 доктор Фауст – главный персонаж драмы В.И. Гете «Фауст. Трагедия»

14 епархиалки- воспитанницы епархиального училища

15«Это скверно, однако ж, если он совсем не даст пить. Так хочется, как ещё никогда не хотелось» – цитата из Ревизора Н.В. Гоголя, заменено слово «есть» на «пить» (Хлестаков хочет есть)

16 вызов на дуэль (у А.С. Пушкина, в романе «Евгений Онегин» «То был приятный, благородный, Короткий вызов, иль картель: учтиво, с ясностью холодной звал друга Ленский на дуэль»

17 в Древнем Риме списки лиц, объявленных вне закона

18«Не желаю плодить сирот. Не могу я решиться на это» – цитата из книги митрополита Вениамина Федченкова «На рубеже двух эпох» (Как можно представить, митрополит полагал, что отчисленные из духовного заведения воспитанники отдалятся от церкви, и, значит, осиротеют.)

Виляющая в давно не расчищенном лесу, между многочисленными болотами, болотцами и ручейками, узкая и не испытывающая потока паломников дорога, ведет к маленькой красной часовне. В стороне от нее, на невысоком холме, стоит скромный крест. Таких крестов, напоминающих о безвинно убиенных, много в России. В многочисленных братских могилах лежат истлевшие тела людей всех слоев населения, при жизни нередко считавших друг друга врагами. Они были брошены в пасть непознанной и ненасытной силы, которой дают разные имена, в зависимости от обстоятельств и требований времени, называя и войной, революцией, смутой… да мало ли ещё как.

Стройное и торжественное песнопение хора оборвалось самым красивым голосом. Раздававшийся с хорала «Царю Небесный»1 на словах «приди и поселись в нас» был скомкан сильным кашлем лучшей исполнительницы. Певчая не могла остановиться, продолжала кашлять и спустилась вниз, стыдливо прикрывая лицо платком. Досадное это событие можно, и нужно было не заметить, но Алексею стало стыдно, он засмущался, словно сам имел к этому отношение. И хотя смутившийся уже давно вывел для себя убежденно, что конфуз его случался каждый раз из-за гордыни и стремления видеть только совершенство в делах, молодой человек залился краской, продолжал краснеть сильнее, потом почувствовал жар от того, что это могли заметить, и в итоге, скрывая неловкость, сделал вид, что тоже закашлялся. Смущение его объяснялось предельно просто – голосочек, нежный, звонкий и чистый, принадлежал дочери отца Варфоломея – Варваре, а девушка эта была Алексеем нежно любима, но, правда, втайне. Он всегда терялся, даже глядя на нее, поскольку боялся, что его заподозрят в чем-то недостойном, или он покажется глупым, или внешне будет не хорош. А заговаривал с ней он и вовсе всего- то считанное число раз, только по необходимости, в разговоре вид имел строгий, говорил только по – существу и сухо. О чувствах его никто имел ни малейшего представления. Хранились они втайне и не открывались никому- то ли от скромности, то ли от той же самой гордыни и страха быть отвергнутым и осмеянным. Никаких знаков особого расположения к девушке, по которым можно было бы догадаться о чувствах к ней, он не выказывал. Семинаристы были люди разные, не со всеми у Алексея были добрые отношения. К тому же, и это сильно удивляло Алексея, путь служения Богу избрал для себя лишь каждый десятый. Но все его приятели по семинарии, выбравшие путь служения Богу, сделали свой выбор между принятием монашества и женитьбой с принятием сана, да и Алексей, после четырехлетних раздумий и годичной давности встречи с Варварой его сделал. Одна беда – стеснение и гордыня стояли на пути его. Все-то это ему казалось смешным в чужих глазах и даже, вероятно, неприличным, особенно если представить его откровение как меру вынужденную и преследующую выгоду.

По стечению обстоятельств он более года ходил ежедневно, после обеда, с половины третьего до четырех в книжную лавку, по поручению инспектора семинарии за свежими газетами и журналами, чтобы успеть к пяти часам вернуться к богослужебному череду. Ходил он каждый раз мимо дома отца Варфоломея, искоса поглядывая на скверик, по которому в этот час также проходила Варвара. Они с ней, если вдруг сходились близко – здоровались. И больше ничего не происходило. Алексей каждый раз чувствовал предательскую краску на лице и ускорял шаг, боясь оглянуться. Когда ему не доводилось ее увидеть, он быстро возвращался из лавки и прогуливался по скверику и Дворянской улице, держа в руках молитвослов и разучивая тексты. Так постепенно, он совсем привязался к этой привычке, и из стайки девиц, если они мелькали вдалеке, безошибочно угадывал фигуру Варвары, от того сердце его начинало колотиться воробышком, а голову сладко качал пульсирующий туман.

Напряжение, как казалось молодому церковнику, нарастало, кашель его нервический неприлично усилился, совсем против его воли, и Алексей, с трудом сдерживая его, направился к выходу из церкви. Стремительность бегства его, подстегивалась, надо сказать, еще и гороховой кашей, съеденной накануне (уж извините за такую вульгарную деталь). И, возможно это сыграло значимую роль в дальнейших событиях. Ибо не опасайся он этого, кашель, пожалуй, перетерпел бы. И так, чтобы в песнопение не включился еще и музыкальный инструмент, семинарист поторопился к выходу без излишнего этикета. Среди общего хора прихожан перекликаясь, раздавался дуэт мужского и женского кашля, двигаясь в направлении выхода. На улице (благо брожение в животе улеглось) перекрестившись, Алексей собирался прогуляться, успокоиться. Но тут из церкви выпорхнула Варвара, обратившись к храму, она начала молиться, продолжая кашлять. Завершив молитву, Варвара обернулась, и их взгляды встретились. Девушка, приложив ко рту платочек, другую руку отвела в сторону и сожалением пожала плечами, слегка улыбнувшись с извиняющимся видом.

Оба они не знали, с чего начать, но оба хотели сказать что-нибудь.

– Оконфузилась, слишком постаралась – начала Варвара

– Не отчаивайтесь, ведь такое со всеми бывает. Все равно, Вас вернее всего слышно, ну то, что именно вот Вы поете.

– Правда? Вы замечаете? – с улыбкой спросила Варвара.

– Ну да, замечаю. – замешкавшись, и опять начиная краснеть, попытался ответить Алексей.

Они перестали кашлять, им надлежало бы вернуться в храм. Варвара подставила ладошку к небу, подождала чуток и показала Алексею. На маленькой, розовой и почему-то сморщенной ладошке блестели несколько капель дождя.

– Кажется, дождь будет, а я не ожидала.

–Ничего, если Вы дозволите, я Вас провожу, у меня есть зонт – я его взял, почему-то.

–Спасибо, буду благодарна, хоть, может это и неприлично, но мне будет интересно с Вами прогуляться.

Они вернулись в храм, расходиться не стали, и неожиданно для самих себя расположились перед иконой Божией Матери “Неувядаемый цвет”.2

Сами они того не поняли, и грешно сказать, ничего вокруг себя не замечали. Будто пелена стояла перед их глазами, и они думали об одном и том же – о том, как вот все неловко и некрасиво выходит, и как не ко времени они закашлялись. Однако, ход мыслей их был различный.

Если Алексей, продолжая пенять на свою стеснительность и гордыню, был занят еще и ожиданием трелей и рулад в своем животе, поминая недобрым словом все бобовые на свете, то Варвара думала иное. И причиной тому был вчерашний вечер.

В четыре часа дня накануне, она, как обычно, шла от учителя музыки по скверу и, не доходя до улицы Дворянской, как обыкновенно это случалось, встретилась с Алексеем Игумновым. Высокий, особенно, по-юношески стройный в черном подряснике, Алексей, как и прежде, любезно поздоровался с ней и, как и прежде, ярко зарделся. Она ответила ему вроде как дружелюбно, но с оттенком раздражения, поскольку уж который раз ждала, что он изволит еще что-нибудь добавить к своим дежурным словам и стеснению. И, в таком неблагоприятном, с капризом, настроении, поджав пухлую нижнюю губку, удрученная очередным обманом девичьих её надежд, она добрела до Дворянской, почти натолкнувшись на отца. Батюшка Варфоломей стоял столбом и, очевидно, излавливал дочь.

Он приобнял её за плечи и насмешливо, чтобы не придавать лишнего пафоса своим словам, сказал:

– Варя, наблюдаю уж месяц, как вы с Игумновым чирикните друг другу что-то на бегу, а потом испуганно разбегаетесь. Этому юнцу отваги не хватает заговорить, а ты себе такого права сама не даешь. Дай ему повод. Он ждет этого. Юноша он хороший, думаю, даже лучший из всех в семинарии, и хорош собой и умен, и честен, и силен, и наивен. Скоро уж семинарию закончит. Ему поспешить надо, а он, глупыш, боится ко мне подойти. Если он тебе по нраву, так заговори с ним сама, ничего в этом непристойного нет. Вы оба не гордецы, не избалованы, к суровой жизни приучены. Так что если решитесь, то счастливы будете.

– Да ну тебя, батюшка! – только и сказала Варвара, и еще больше опустив голову, чтобы не показать неожиданных слез, торопливо пошла домой.

Дома все время до сна она размышляла над словами отца и вновь и вновь разыгрывала сцены знакомства с юношей. Она заприметила его уже давно, с первого раза он предстал в её воображении как сказочный инок, благородный и бесстрашный. Раз по осени в монастыре на повороте к трапезной, там, где дорога была разбита и не отремонтирована, глубоко, по ось села телега, везшая несколько бочек с соленой рыбой. Остановка телеги той сделала затор по всему монастырю. Мужик суматошно пытался вытянуть ее, погонял лошадь, но в суете быстро это сделать у него не выходило. Всего-то, впрочем, прошло минут несколько. К телеге стали подтягиваться монахи, большинство из них раздумывали, как бы и чем поддеть телегу за ось, и тут уж лошадь сдернула бы воз, как из их числа выделился Алексей, принесший доску. Рукава у него были закатаны до локтя, и белые, не видавшие света, по- мужицки широкие предплечья, с вздутыми венами, более всего бросились в глаза Варваре. Алексей один, взявшись за колесо, поднял край телеги, подтолкнул как жонглер, под него доску, опустил, выдохнул, выказав физическое напряжение, и сказал мужику – «трогай помаленьку». Телега выехала. Братья дружно рассмеялись, стали хлопать Алексея, и кто-то из них в шутку сказал: «Пересвет3, ни дать ни взять, Пересвет».

Так он почему-то и застрял в голове Варвары как Пересвет. Она уж фантазировала, и так, и эдак, представляя свой возможный разговор с Алексеем. В уме разыгрывала сценку, как вот они идут, навстречу друг другу по скверу, она подходит к нему, и, выставляя зонтик, спрашивает:

– А не находите ли Вы, что я похожа на Челубея4? И не готовы ли Вы подставить мне под удар свое сердце?

Или, вот так, как-то иначе, фантазировала Варя: она спрячется за углом Хлоповского дома, подождет, когда он выйдет на сквер, да будет гулять, а она будет следить за ним и когда он в лавку войдет, и когда выйдет, и когда будет прогуливаться, делая вид, что читает, а сам посматривать на Занозку (маленькую улицу, которая выходила к скверу параллельно Дворянской), она все будет незаметно следить. И, вот уж когда сколько-нибудь времени пройдет, выйдут ее подружки, а ее не будет. Он тогда расстроится и пойдет восвояси, а она догонит его, подкрадется сзади и неожиданно спросит:

– А отчего это у Пересвета такое плохое настроение?

Потом она зло смеялась над этими фантазиями и находила все это глупым. Однако, мысли о желанном близком знакомстве с Алексеем не исчезали, а только усиливались. И в этот вечер она честно сказала себе, что думала о юноше ежедневно, даже в дни экзаменов и даже когда болела инфлюенцией- всегда думала. Он не раз снился ей, но почему-то всегда один, в черной рясе, простоволосый и смотрящий на какой-то холм, покрытый рыжеющей травой.

Сегодня в церкви на хорале на «прииде и поселися в нас» она это ярко вспомнила и поперхнулась неожиданно и сильно настолько, что ее стал буквально разрывать кашель. Теперь, стоя у иконы рядом с Алексеем, она был занята мыслью, как их общение продолжится, и что делать, если не будет дождя. Она смогла признаться себе в том, что ей важно продолжить с ним знакомство, что он как минимум, ей интересен. Так что службу они, к стыду своему не слушали, едва дотерпели до ее окончания и в числе первых заторопились к выходу. На улице, о счастье! Лил дождь. Алексей распахнул свой большой черный зонт и прикрыл им Варвару, однако дождь был силен и кос, оттого Алексей стал мокнуть, и Варвара, видя это, прижалась к нему, ощутив его сильную руку и крепкое жилистое тело, с ходящими под подрясником мышцами.