Знакомьтесь, Черчилль. 90 встреч с человеком, скрытым легендой
Введение
Сэр Уинстон Леонард Спенсер Черчилль был настоящей звездой, к которой ежесекундно приковано множество взглядов. Его долгий жизненный путь – неизменно напряженный и необычайно насыщенный – можно, по сути, назвать ярким выступлением длиной в жизнь. Это утверждение лишено критики. С момента становления Черчилля как личности на рубеже веков среди марева сражений Британской империи и в промозглых окопах Первой мировой и до периода его вдохновляющего лидерства в годы Второй мировой войны и выдающихся литературных трудов (некоторые отмечены Нобелевской премией) мы имеем дело с человеком, который сам тщательно и осознанно выстраивал нарратив собственной жизни.
На каждом шагу он останавливался проверить, смотрят ли на него. И если наблюдателей было мало, целенаправленно трудился над тем, чтобы привлечь к себе больше внимания.
Нельзя сказать, что это плохо. Во времена самого беспросветного уныния звездный блеск его красноречия и его бычье добродушие становились прививкой оптимизма для нации, давали людям надежду и глубочайшую уверенность, что зло нацизма будет побеждено.
Черчилль буквально вплетал себя в полотно истории, погружаясь с головой в ее изучение. История определяла контекст его понимания мира с извечными циклами жизни, смерти и войны. Будучи заядлым читателем, Черчилль еще юношей открыл для себя фундаментальные труды историков XVIII–XIX веков Эдварда Гиббона и Томаса Бабингтона Маколея. В двадцать лет он «проглотил» и «триумфально преодолел» «Историю упадка и разрушения Римской империи»[1], а в двадцать два – двенадцатитомник «Истории Англии» Маколея, хоть и был удивлен маколеевской трактовкой собственного знаменитого предка – герцога Мальборо. Свой мощный писательский талант Черчилль использовал, чтобы оставить потомкам всестороннее, с детальной точностью описание войны, через которую он сам провел нацию. В собственных глазах Черчилль был – как сказал бы его знакомый Альберт Эйнштейн – точкой сингулярности.
Определение «звезда» отнюдь не говорит о пустоте и поверхностности. Черчилль был человеком во всех человеческих проявлениях: его безмерная энергия, тщеславие и остроумие соседствовали с острейшей чувствительностью к романтике и утратам. Его несдержанность – особенно по отношению к другим культурам – шокировала окружающих. При этом он мог до слез растрогаться от малобюджетного черно-белого фильма. Он плакал не скрываясь и очень часто.
Как уместить столь масштабную и всеобъемлющую жизнь, прожитую на таком высоком уровне интенсивности и публичности, в одну короткую книгу? Прежде всего – показав ее глазами других людей. Рассказы тех, с кем Черчилль встречался на протяжении девяти десятков лет своей жизни, складываются в поистине потрясающий спектр мнений и впечатлений. Одни смотрели на него с обожанием, другие восторгались его заботливостью, третьи были не так однозначны в своей оценке, у четвертых он вызывал отвращение. Это не зависело от того, были ли это мировые знаменитости или обычные люди. Каждая встреча с Черчиллем – от школьных друзей Викторианской эпохи до боевых товарищей; от королей (и королевы) Великобритании до фабричных рабочих; от президентов США до деятелей шоу-бизнеса 1960-х – раскрывает, как мимолетное отражение в зеркале, определенную черту характера Черчилля и какую-то грань личности его собеседника.
Полезно взглянуть не только на известнейшие исторические, поворотные моменты, но и на встречи и поведение Черчилля в обычных, повседневных обстоятельствах: на моменты, которые сформировали его как личность. Например, его желание выделиться, привлечь к себе внимание порой кажется эксцентричным. Можно сказать, он специально продумывал свой внешний вид: обожал носить на отдыхе необычно широкополые шляпы или ходил по городу в котелке с острым кантом. В начале 1900-х газеты писали, что одна из его шляп выглядела настолько необычно и так поразила политических оппонентов на встрече в Манчестере, что впоследствии городских шляпников буквально завалили заказами на ту же модель. Он носил пальто с роскошным каракулевым воротником. По словам современников, Черчилля пришлось отговаривать от идеи разработки собственной военной формы. Он создал уникальную модель комбинезона, которую можно было быстро снять или надеть, – «костюм-сирена». Изделие, которое он придумал для собственного комфорта, неожиданно приобрело большую популярность: комбинезон надевали взрослые и дети, отправляясь в убежище, когда сирены объявляли о воздушном налете[2]. Чаще всего такие комбинезоны были цвета хаки, иногда их шили из зеленого вельвета. В домашней обстановке Черчилль предпочитал просторные халаты из шелка с восточными узорами цвета насыщенного изумруда и рубина. Многих, кто встречал его в таком виде, этот наряд завораживал.
Имидж – и его культивирование – имел для Черчилля огромное значение. Он не просто произносил речи, впоследствии он делал их повторные аудиозаписи. Свою самую известную речь, после эвакуации английских и союзных войск из Дюнкерка – «Мы будем сражаться на пляжах», – он произнес перед палатой общин 4 июня 1940 года. Через четыре года после окончания войны, в 1949 году, Черчилль повторил ее: на это раз, чтобы записать и сохранить для потомков. Первостепенная задача этого заключалась в том, чтобы будущие поколения отчетливо понимали, как он определял ход тех исторических событий. Черчилль не собирался оставлять это на волю случая.
Черчилля, родившегося в 1874 году, на закате Викторианской эпохи, и дожившего до 1965 года, когда свой суперзвездный статус получили Rolling Stones, в определенном смысле можно считать настоящим пионером модернизма.
Черчилль был тем редким политиком, которого обыватели легко могли представить сидящим в пабе рядом с ними. Именно поэтому люди считали, будто знают его характер. Даже сейчас существует краткий набор знаков – темные времена, жест «Виктория» (V), рычащий тон, короткие резкие возражения, – который якобы передает его суть. Однако повторим: люди, которые действительно его знали, видели и другие его качества.
Во многих современных публикациях – основанных на мемуарах, дневниках и письмах – отражены первые впечатления людей от Черчилля и его экстраординарность. В них мы видим порой неожиданно глубокую неуверенность Черчилля в себе; периодические вспышки ярости, подпитываемые алкоголем; ярчайшие проявления любви, верности и острейшего интеллектуального любопытства. Встречаются проблески откровенного расизма, но в других случаях сталкиваешься с проявлениями искреннего человеческого сострадания.
Помимо всего сказанного, на определенном этапе жизни Черчилль – уже всемирно знаменитый и могущественный – сам стал чем-то вроде зеркала, в котором коллеги и друзья, а также другие лидеры и знаменитости, думая, что смотрят на его неврозы и тщеславие, на самом деле видели себя.
Его модернистская эгоцентричность не делала его нарциссом. Скорее, она была связана с ощущением истории и роли личности в ней. Сама по себе она не определяла его как плохого или хорошего человека. Он мог быть и тем, и другим; иногда одновременно. Суть была в решимости взять в руки кормило истории, во благо или во зло.
После смерти Черчилля в 1965 году его историческая репутация периодически менялась в зависимости от политических тенденций. Сегодня, когда молодое поколение фокусируется на новых исследовательских ракурсах, мы все больше слышим о Черчилле как неисправимом и убежденном империалисте, непримиримом расисте и приверженце евгеники, который открыто высказывался о превосходстве белых англосаксов над всеми другими расами.
Что ж, мы всегда знали, что и это тоже о Черчилле. Такова уж наша современная, скрупулезно задокументированная жизнь – и наш новый мир оцифрованных архивов, – где определенные, сложные для однозначной трактовки моменты можно выделять из контекста, увеличивать громкость, придавать акцент, словно мы за пультом звукорежиссера.
В современном мире некоторые видят в Черчилле злобного динозавра, мечтавшего любой ценой сохранить Британскую империю и искренне верившего, что только он – и люди его круга – наделены способностью эффективно править отдаленными регионами земного шара. Это адаптация предыдущей версии, популярной во всем мире в 1980-х годах. Тогда его считали безответственным кровавым поджигателем войны, отдавшим приказ о воздушной бомбардировке беззащитного гражданского населения. Человеком, который – увидев весь ужас последствий атомного удара по Японии – задавался вопросом, не стоит ли проделать то же самое с территорией за «железным занавесом», идеологом которого он сам и был.
На самом деле, чтобы увидеть более созидательного Черчилля – «мощного старика… с его знаменитой бульдожьей усмешкой и неизменной огромной сигарой», как пел острый на язык мюзик-холльный комик Макс Миллер[3], – нам нужно погрузиться во времена Второй мировой войны и в начало 1950-х, когда он вернулся во власть в качестве премьер-министра.
Однако до войны он действительно «прославился» среди крупных рабочих сообществ как бессердечный аристократ, недрогнувшей рукой посылавший войска для устрашения забастовщиков. В довоенный период решения и действия Черчилля в Тонипанди[4] в 1910 году и во время Всеобщей стачки[5] в 1926-м сделали его олицетворением черствости тори.
Таким образом, несмотря на все заявления, что Черчилль десятилетиями был объектом нездорового поклонения, следует напомнить, что всегда существовала и противоположная точка зрения. И, как любой другой сложный, замысловатый узор жизни, все эти разные грани, как мы увидим, точны и абсолютно правомерны.
Увертюра. 4 августа 1914 года – когда погас свет
«Уинстон полон гнилого тщеславия, – писала о Черчилле Марго Асквит. – Он бы уже от него умер, если бы не его крепкое здоровье».
Марго была супругой премьер-министра Герберта Генри Асквита. И наблюдала за Черчиллем холодным, неприязненным взглядом: по ее мнению, он был совершенно непозволительно наэлектризован возбуждением из-за надвигающейся войны. Это впечатление, которое разделяли многие другие, будет определять отношение к Черчиллю годы и десятилетия.
Между тем более чем возможно, что миссис Асквит, считая его высокомерным и тщеславным, в корне заблуждалась в своем отвращении. В 1914 году Черчилль лучше, чем многие, осознавал, ужасы какого масштаба ожидают мир. Он отнюдь не был беспечным.
В юности, на закате XIX века, Черчилль изучал искусство разрешения конфликтов, будучи курсантом Королевского военного училища в Сандхерсте[8]. К тому времени уже было очевидно, что эпоха великих войн с ее щегольскими мундирами, сверкающими саблями и прекрасными боевыми скакунами канула в Лету. Более того, всем казалось, что грядет новая эпоха – эпоха мира. Черчилль и его однокашник, еще один подросток, учившийся в Сандхерсте в 1893 году, задавались вопросом: разве возможна вообще новая война в Европе?
«В ту пору было откровенно жаль, что этот вопрос носил умозрительный характер, – однажды написал Черчилль о периоде своего военного обучения, – и что эпоха войн между цивилизованными нациями ушла навсегда. Живи мы всего сотней лет ранее, какое чудесное будущее ждало бы нас! Только представьте, что значило быть девятнадцатилетним в 1793 году, накануне более чем двадцатилетней войны против Наполеона! Однако теперь с этим покончено. Британская армия не открывала огонь по войскам белой расы со времен Крыма (1853–1856), и теперь, когда мир стал столь благоразумным и миролюбивым – да еще и столь демократичным, – великие дни миновали».
Безусловно, эта смесь явной иронии и вполне искреннего романтизма, высказанная много лет спустя, довольно легкомысленна, но все равно в ней слышится – и подчеркивается – предощущение Черчиллем грядущей тьмы.
4 августа 1914 года война обрела новый статус. После вторжения Германии в Бельгию весь континент жил с максимально скверными предчувствиями. «Роллс-ройс» Министерства иностранных дел остановился у посольства Германии, а в Берлине неуправляемая толпа швыряла булыжники и кирпичи в окна британского посольства. Страны предъявили друг другу ультиматумы, а Черчилль – на тот момент первый лорд Адмиралтейства, отвечавший за Королевский флот, – без более широких консультаций подготовил перебазировку флотилии британских военных кораблей в Скапа-Флоу на Оркнейских островах.
Поздним вечером, когда часы с каждым очередным боем приближали мир к войне, Марго Асквит находилась на Даунинг-стрит вместе со своими домочадцами. Прошел день, полный телеграмм и страха. Марго, ее муж и все собравшиеся в здании ожидали начала войны.
Если не считать далеких приглушенных гудков и перезвона пароходных колоколов, доносившихся с Темзы, тишину того вечера нарушало только периодическое железное бряцание Биг-Бена. В ту ночь их ожидание приобрело поистине ужасающую серьезность. Марго Асквит не могла не описать этот момент в своих мемуарах:
«Часы на каминной полке отбили очередной час. Я зашла взглянуть на детей, которые уже спали после ужина, а потом присоединилась к Генри в Кабинете министров. Лорд Крю и сэр Эдвард Грей уже были там, мы сидели в полной тишине и курили сигареты; кто-то выходил; кто-то входил; никто не произносил ни слова.
Часы на каминной полке отсчитали новый час, и, когда пробил последний удар полуночи, воцарилась полнейшая тишина, какая бывает перед рассветом.
Мы вступили в войну.
Я отправилась спать и, замешкавшись у основания лестницы, увидела Уинстона Черчилля, который с совершенно счастливым выражением лица бодро шагал к двойным дверям Кабинета».
Всего несколько месяцев спустя, когда ужасающая реальность войны была уже очевидной, Марго Асквит и Черчилль сидели рядом за ужином. «Боже мой, это же живая история! – воскликнул он, обращаясь к соседке. – Об этом будут читать и через тысячу поколений… Я бы ни за что на свете не отказался от этой великой, восхитительной войны!» Но потом он добавил: «Только, знаете, не говорите никому, что я назвал ее “восхитительной”… вы же понимаете, что я имею в виду». Она решительно не понимала.
Он тогда и правда не слишком удачно выразился. Возможно, после месяцев и даже лет дурных предчувствий уверенность в уже разразившемся конфликте зарядила его чрезмерным адреналином. Очевидно, как лесные звери инстинктивно чувствуют мощные силы, сталкивающиеся глубоко под землей и сотрясающие ее, и становятся беспокойными и возбужденными, Черчилль некоторое время ощущал геополитический тремор по всей Европе.
В 1912 году он в письме предупреждал кузена: чтобы спровоцировать ужасный конфликт между великими державами, «достаточно лишь легкой недоброжелательности или недобросовестности». И вот 28 июня 1914 года этот тектонический сдвиг наконец произошел. В тот день в Сараеве были хладнокровно застрелены эрцгерцог Франц Фердинанд и его супруга.
Черчилль относился к тем, кто с увлеченностью наблюдал, как великие державы занимают свои позиции: Австро-Венгрия против Сербии, Германия с Австро-Венгрией, Россия с Сербией. Что касается Британии, за несколько лет до этого неуклонно растущая мощь Германии породила в стране волну параноидальной популярной беллетристики, в частности шпионских триллеров Уильяма Ле Кё. В них обычно рассказывалось, как в британские деревни и небольшие городки проникают злобные прусские агенты, чтобы, устраивая там диверсии, загнать британцев в хаос. Правление кайзера изображалось как уникальное по своей жестокости намерение захватить власть и земли с помощью разных подлых уловок и психопатического насилия.
В реальной жизни эти страхи были сфокусированы в основном на целях Германии в отношении Франции. В Британии же были те, кто рекомендовал сохранять нейтралитет. А поскольку Черчилль в их число явно не входил, некоторые даже в те времена считали его кровожадным поджигателем войны.
Черчилль признавался жене Клементине в письме от 28 июля 1914 года: «Все движется к катастрофе и краху. Я же полон воодушевления, в отличном настроении и счастлив. Разве это не ужасно – так себя чувствовать? Подготовка к войне наполнена для меня каким-то отвратительным очарованием. Я молю Бога простить меня за такое пугающее легкомыслие. Но я сделал бы ради мира все, что в моих силах, и ничто не заставило бы меня ошибочно нанести удар: я не чувствую, что мы на своем острове действительно ответственны за эту волну безумия, захватившую умы христианского мира…»
Что касается непонятного, ужасающего ликования, то смущенное признание Черчилля интересным образом перекликается со словами другого писателя – полной его противоположностью. Стефан Цвейг – австрийский литератор, проповедник мира, в определенном смысле самый наглядный пример тонкой душевной организации всех европейцев. По мере того как страны одна за другой объявляли друг другу войну, Цвейг, не веря своим глазам, наблюдал, как его друзья в Бельгии начинают демонизировать немцев. В Вене он видел «безудержное опьянение, в котором алкоголь смешивался с радостью самопожертвования, жаждой приключений… древней магией транспарантов и патриотических речей… Признаюсь, при первом массовом проявлении подобных чувств в них и правда было что-то прекрасное, вдохновляющее, даже соблазнительное».
В этом смысле ожидание войны, носящееся в воздухе, ощущается еще острее, словно дыхание революции. Грядут перемены; предчувствуя это, невозможно не испытывать волнения и возбуждения.
Находясь в Англии, как некоторым могло показаться, на периферии грядущих потрясений, Черчилль не мог скрыть эту нервозную, неистовую энергию. Так в нем проявлялся империалист, который уже воевал в Индии и Африке и у которого, судя по всему, сохранились юношеское рвение и жажда конфликта. Его максимальная бдительность, готовность к действиям и очевидный энтузиазм, должно быть, смотрелись вульгарным контрастом мрачному видению министра иностранных дел сэра Эдварда Грея, который считал, что «во всей Европе гаснет свет».
В последующие годы многие другие люди – коллеги, враги, друзья – считали «счастливое лицо» Черчилля, как его описала миссис Асквит, свидетельством воинственности этого человека. Но были и другие, кто видел реальность более тонко, среди них – Клемент Эттли, оппонент Черчилля и лидер Лейбористской партии, а затем заместитель премьер-министра в коалиционном правительстве во время Второй мировой войны. Кроме того, было много женщин, которым Черчилль время от времени демонстрировал свою более уязвимую сторону. Марго Асквит считала, что обнаружила в нем сломанный моральный компас. Однако это, конечно, не так: на самом деле Черчилль выучил суровые уроки жизни, смерти и потерь еще в детстве.
Уум. Элизабет Эверест, 1879–1889 годы
Уинстон Черчилль родился – по свидетельствам, на несколько дней раньше срока – в Бленхеймском дворце 30 ноября 1874 года. Схватки у его матери начались неожиданно, в разгар бала. Ходят легенды, будто она родила его в одной из десяти уборных дворца. Его отцом был политик и дипломат лорд Рэндольф Черчилль, третий сын герцога Мальборо. Его мать, Дженни Джером, в прошлом редактор журнала, происходила из семьи американских финансистов. Как это было принято в семьях высшего сословия, для ребенка сразу наняли няню. Уинстон только начал ходить, когда семья переехала в Дублин. Там лорду Рэндольфу предстояло стать секретарем своего отца, герцога Мальборо, вице-короля Ирландии.
«Ты ничего не смыслишь в денежных вопросах, мой милый малыш», – сказала Черчиллю его няня, миссис Элизабет Эверест, когда он еще был милым малышом.
Он тогда задумал обменять набор для ремонта велосипеда на нечто куда более беспокойное: собаку. Впрочем, у няни не было ни того, ни другого. «Да и на что тебе этот бульдог, – с напором спросила она, – или ты хочешь, чтобы мы все вечно тряслись за свою жизнь?»
На самом деле в их отношениях все было ровно наоборот: как раз Элизабет Эверест вечно беспокоилась о жизни и благополучии маленького Уинстона. С самого начала она защищала своего воспитанника и продолжала делать это до тех пор, пока смерть не настигла ее двадцать лет спустя. Эта женщина показала Уинстону гораздо больший мир, чем тот, который он знал. И именно к ее миру стремилось все его юное естество.
Она рассказывала ему о своем домике в Кенте и о том, что это лучшее из всех графств. Она говорила, что «столица Кента – Мейдстон», а в окрестностях этого города растет много «клубники, вишни, малины и сливы». Эти слова запечатлелись в его сознании на долгие годы. Впоследствии он поселился в доме своей мечты – Чартвелл-хаусе, – посреди заросших садами долин этого райского, волшебного графства.
Как любой ребенок, маленький Уинстон Черчилль страстно жаждал любви. Но ему в ней было отказано. Отец, казалось, отталкивал его; во всяком случае, лорд Рэндольф относился к сыну с пугающим безразличием. А по самым диким слухам, все его человеческие чувства были уничтожены жидким серебряным ядом ртути, которую он принимал, лечась от сифилиса.
Благородное происхождение Черчилля никак не могло восполнить отсутствие заботы и внимания в его жизни. Его мать, Дженни, хоть и была более добра к сыну, все равно как будто отсутствовала. Ее внимание по большей части занимали охотничьи балы и светские ужины. «Моя мать всегда виделась мне сказочной принцессой, – писал Черчилль в автобиографии. – Она сияла для меня издали, словно “вечерняя звезда”. Я очень любил ее, но на расстоянии».
До пяти лет мальчик жил в мире огромных, темных, пронизанных сквозняками особняков и резких, презрительных слов. Его убежищем была большая детская; любимыми игрушками – модель парового двигателя и волшебный фонарь со слайдами. Насыщенные цвета во тьме наполняли его воображение.
Единственным центром человеческого тепла и внимания для него стала Элизабет Эверест; как уже было сказано, ее наняли для воспитания малыша вскоре после его рождения в 1874 году. Именно ей маленький Черчилль «изливал [свои] многочисленные проблемы». Миссис Эверест было тогда около сорока пяти лет (в старомодной манере ее называли «миссис», хоть она никогда не была замужем). На фотографии мы видим даму в теле, одетую почти во все черное, в стиле королевы Виктории, с тенью улыбки на лице.
У них с маленьким Черчиллем случались разные приключения, но пока мальчик впитывал то, что казалось ему огромным миром Феникс-парка в Дублине, няня не могла скрыть своего страха. В конце концов, юный Уинстон был внуком администратора британских колоний. «Моя няня миссис Эверест очень переживала по поводу фениев[10], – вспоминал позже Черчилль. – Как я тогда понял, это были очень скверные люди, и не существовало предела тому, что они могли устроить в случае своей победы. Однажды, во время прогулки верхом на ослике, нам показалось, что мы видим приближающуюся к нам длинную темную процессию фениев. Теперь я уверен, что это была стрелковая бригада, двигавшаяся походным маршем. Но тогда мы изрядно заволновались, особенно ослик, который начал брыкаться. Он сбросил меня на землю, и я получил сотрясение мозга. Таким было мое первое знакомство с ирландской политикой!»
Миссис Эверест всегда была рядом с мальчиком: и в его травмах, и в болезнях. В этом смысле ее можно сравнить с замечательной Пегготи из романа «Дэвид Копперфилд» Чарльза Диккенса. Она была непоколебимым моральным ориентиром, не лишенным эксцентричности, но переполненным любовью к своему подопечному.
Позже она рассказывала маленькому Черчиллю, как ездила с ним, еще младенцем, в Париж; как возила его в коляске туда-сюда по Елисейским полям. В семье миссис Эверест называли Уум – так малыш Черчилль произносил слово woman (женщина).
Няня не только давала мальчику ощущение, что его любят, о нем заботятся. Она старалась привить ему основные нравственные ценности. Однажды маленький Черчилль рассказал в письме отцу (только читал ли тот письма сына?), как он гулял с миссис Эверест по пустоши и они заметили в траве извивающуюся змею. Мальчик инстинктивно замахнулся, чтобы убить ее, но миссис Эверест остановила его руку. Она велела просто позволить животному уползти.
Когда Черчиллю исполнилось семь – и в его юную жизнь вползли мрачные тени жестокой школы-интерната и директора-садиста, поровшего учеников до тех пор, пока «кровь не потечет», да еще и заставлявшего товарищей «слушать их крики», – именно миссис Эверест стала для него единственным источником утешения в этом новом дезориентирующем мире боли. Это она спасла Черчилля из страшной закрытой школы Сент-Джордж после того, как во время коротких каникул увидела на его теле не до конца зажившие раны. Это по ее уговорам мать забрала мальчика оттуда и отправила в подготовительную школу мисс Томсон, расположенную на берегу моря в Хоуве, неподалеку от Брайтона.
Черчилль неизменно посылал миссис Эверест в письмах «сто тысяч поцелуев». Однажды, когда ему было одиннадцать и он сильно болел пневмонией, мальчик признавался ей: «Я очень слаб. Кажется, я могу заплакать по любому поводу».
Несмотря на всю доброту, миссис Эверест никогда не прекращала удерживать юного Черчилля на пути, который считала верным. Она была для него более влиятельным наставником и учителем, чем его родители. Например, когда дело дошло до выдачи мальчику денег на излишества, миссис Эверест прямо заявила об этом матери Черчилля и настояла, что той не следует давать сыну средства, которые он просто выбросит на ветер.
За ее неизменную любовь Черчилль платил ей своей безоглядной привязанностью. Будучи уже подростком и учеником престижной частной школы Харроу, он пригласил няню на «День речи» (выпускной) и прогуливался с ней, держась за руки, по красивой деревне на вершине холма.
Младший брат Уинстона, Джек, тоже был на попечении миссис Эверест, но именно Уинстон продолжать питать к ней исключительно теплые чувства и после того, как они оба стали взрослыми. По достижении мальчиками совершеннолетия миссис Эверест была уволена без каких-либо льгот и гарантий со стороны родителей Черчилля. Она нашла работу еще в одной семье, а со временем переехала жить к сестре во владения мистера Путера в Финсбери-парке, северном пригороде Лондона.
В 1895 году Черчилль – к тому времени изучавший военное дело в Сандхерсте – получил весть о ее болезни. «Я отправился в Лондон, чтобы с ней повидаться, – вспоминал он потом. – Она знала, что ее жизнь висит на волоске, но тревожилась не о себе, а обо мне. На улице в тот день шел ливень. Моя куртка вся промокла. Ощупав ее руками, няня страшно встревожилась, опасаясь, как бы я не простудился. Куртку пришлось снять и тщательно высушить, только тогда она успокоилась».
Именно Черчилль вызвал к миссис Эверест докторов. Той ночью ему пришлось добираться до Камберли полуночным поездом из Ватерлоо, чтобы присутствовать на утреннем построении. «Как только все закончилось, я опять вернулся к ее постели. Она еще узнавала меня, но постепенно теряла сознание. Смерть пришла к ней легко. Она прожила такую невинную жизнь, полную любви и служения людям, и придерживалась такой простой веры, что совсем не боялась смерти и, кажется, не очень-то ей противилась».
В том же году скончался отец Черчилля. Эти две потери будут преследовать его, но по-разному. Впоследствии он мечтал, чтобы отец, который при жизни пренебрегал им, поговорил с ним, как подобает родителю, хотя бы как дух. А миссис Эверест навсегда осталась для него олицетворением истинной человеческой теплоты. Черчилль писал о ней: «Она была моим самым дорогим и близким другом на протяжении двадцати лет моей жизни». Он присутствовал на ее похоронах на городском лондонском кладбище Уонстед-Флэтс, а затем оплачивал уход за ее надгробием и местом захоронения.
Возможно, кстати, что именно миссис Эверест с ее безграничным влиянием на маленького Уинстона наделила его еще одной добродетелью, довольно необычной по тем временам. Черчилль всегда очень непринужденно чувствовал себя в женской компании. Для многих мужчин его поколения (да и последующих тоже) отношение к противоположному полу, которое мы сегодня назвали бы откровенно патриархальным, было естественным. Женщины тогда не имели права голоса. Черчилль и сам принял идею избирательного права для женщин довольно поздно. Однако, в отличие от многих его сверстников-современников, он умел заводить теплые и интеллектуально яркие дружеские отношения с самыми разными женщинами.
Но до этого была школа.
Мальчишки. Лео Эмери, 1886 год
После подготовительной школы Черчилля – по его собственному признанию, от природы не слишком успешного ученика – отправили в школу Харроу: похожее на деревню учебное заведение на холме с видом на далекий Лондон. Хотя позже Черчилль утверждал, что спряжение латинских глаголов и арифметика были для него непреодолимыми ужасами, под крылом доброжелательного директора школы доктора Велдона мальчик процветал, обретя уверенность в себе и сформировав на редкость прогрессивные взгляды на образование (в числе прочего благодаря использованию учителями в качестве учебных пособий слайдов и волшебных фонарей для проекции фильмов). Этих взглядов он будет придерживаться и станет их пропагандировать всю оставшуюся жизнь.
«Был один из моих младших однокашников, с которым я сравнительно мало виделся в Харроу, но гораздо больше впоследствии, и с которым пребывал (если цитировать его же дарственную надпись на одном из томов “Мирового кризиса”[12]) “в постоянно меняющихся, но неизменно добрых отношениях”, а именно Уинстон Черчилль», – писал Лео Эмери, друг Черчилля на всю жизнь и человек, благодаря которому мир сегодня знает о том юном хулигане, с которым Эмери познакомился на школьной скамье.
«[Черчилль] в своей книге “Мои ранние годы”[13] очень забавно описал нашу первую встречу, – вспоминал Эмери в своих мемуарах. – Я стоял на краю школьного бассейна “Дакер”, как вдруг кто-то пнул меня ногой в спину, и я полетел в воду. Я всплыл, захлебываясь, и обнаружил, что виновником этого надругательства был шестиклассник, рыжеволосый веснушчатый мальчишка, которого я прежде никогда не видел».
Лео Эмери – впоследствии коллега Черчилля по Кабинету министров, его друг и тоже ярый противник политики умиротворения Гитлера – описал ту первую встречу с искренней теплотой, хоть и упустил пару важных фактов, рассказывая о немедленном возмездии, настигшем обидчика. Прежде всего он умолчал, что Черчилль, перед тем как столкнуть его в воду, сдернул с него полотенце, и он полетел в бассейн совсем голым. «Я немедленно и основательно отомстил ему физически – поймал и свалился в воду вместе с ним, чтобы научить его уважать авторитет старших». По воспоминаниям Черчилля, Эмери поступил суровее: схватив нахала, швырнул его в самый глубокий конец бассейна.
В жизни Черчилля и Эмери будет много параллелей. Оба будут репортерами во время Второй англо-бурской войны (1899–1902; британцы и белые африкаанс ожесточенно сражались на юге Африки, частично за золотые месторождения). Оба будут работать в британском правительстве (Черчилль – в качестве премьер-министра, Эмери – министра по делам колоний) в 1920-х, и оба встанут плечом к плечу в мрачные 1930-е, изо всех сил призывая Британию срочно приступить к перевооружению. К 1940-м и во время Второй мировой войны Эмери, ставший министром по делам Индии, с антипатией отзывался о резких высказываниях своего старого друга об этом субконтиненте и его народе.
Журналистская карьера Эмери в The Times была поистине выдающейся. В каком-то смысле началась она еще в школьной газете в Харроу, где он однажды взял нового колумниста вести рубрику о происшествиях. Позже он вспоминал об этом так:
«Забавно вспомнить, что я был первым редактором и цензором [Черчилля]. Однажды он пришел ко мне – я тогда редактировал школьную газету Harrovian – со статьей о недавнем командном соревновании боксеров, борцов и фехтовальщиков, которое проводилось в гимназии. Статья была крайне критичной, если не сказать грубой. Мне пришлось, невзирая на страстные, чуть ли не слезные протесты автора, вымарать синим карандашом несколько отборнейших острот. Но даже то, что я оставил, как и пара последующих статей его же авторства, явно выходило за рамки традиционно сдержанного тона нашей газеты. Как и следовало ожидать, наш директор, доктор Велдон, вызвал юного автора к себе в кабинет и обратился к нему с такими словами: “В последнее время я встречаю в Harrovian статьи, которые явно не способствуют росту авторитета законных властей школы. Все материалы в газете публикуются анонимно, и я не намерен выяснять, кто их написал. Однако если в газете появится еще что-то в том же духе, то, как это ни прискорбно, моим долгом будет выпороть вас”».
Армейские мечтатели. Ян Гамильтон, 1896 год
Следующий шаг большинства однокашников Черчилля по Харроу был вполне предсказуем: они поступали либо в Оксфордский, либо в Кембриджский университет. Родители Уинстона понимали, что путь их сына будет иным. Он и сам впоследствии еще не одно десятилетие задавался вопросом, как бы сложилась его жизнь, если бы основам классики и привычке к интеллектуальной строгости его обучали университетские преподаватели, а не он сам. Но его тянуло в армию. Он подал заявление в Королевский военный колледж в Сандхерсте и после нескольких туров экзаменов был туда принят. Для учебы на артиллерийском или инженерном отделении ему не хватило знаний математики. Но он отличался бесстрашием и обладал отменными навыками верховой езды, необходимыми для кавалерии. В 1895 году его сфотографировали в щегольском парадном мундире – пуританском, с вензелями и эполетами – 4-го собственного Ее Величества Гусарского полка; рыжие волосы гладко зачесаны, выражение лица не по годам серьезное. Страна в преддверии эпохи Виктории.
«Если нежно, но твердо исключить представительниц прекрасного пола, – писал генерал сэр Ян Гамильтон в 1930-е, – должен сказать, что никто… не затронул мою жизнь в столь многих аспектах, как Уинстон Черчилль. Действительно, он сделал так много, что моя история не была бы полной, если бы я не описывал его в странном вояже через десятилетия то как “Летучего голландца”, мчащегося вперед с мачтами без парусов, то как старого морехода[15], дрейфующего под опавшей парусиной в полный штиль, то возящегося с золотыми рыбками, как мальчишка».
Генерал сэр Ян Гамильтон был, пожалуй, самым викторианским из друзей Черчилля. Этот увешанный орденами солдат своими глазами видел очень и очень многое: от Индии и англо-бурских войн до сражения при Галлиполи уже в век, когда война стала более индустриальной. Худой, с шотландским носом и делающими его похожим на терьера бровями, в 1900 году Гамильтон впервые увидел свое имя на тысячах газетных прилавков, когда Черчилль, в те времена военный корреспондент, опубликовал репортаж о кампании в Африке под названием «Марш Яна Гамильтона».
Гамильтон был в восторге от дружбы с Черчиллем. Началась эта история со времен, которые воспринимались им как золотой свет, изливавшийся с высот империи, когда перед ним, солдатом, распростерся весь огромный мир.
«В 1897 году Уинстон получил отпуск из своего 4-го Гусарского полка и сумел примкнуть к 35-му Сикхскому полку, участвовавшему в Малакандской кампании, в боях с горными племенами на северо-западной границе. Он показал себя в них очень хорошо», – писал Гамильтон в стиле, сегодня сильно напоминающем захватывающие приключенческие рассказы из викторианских журналов для мальчиков. Надо признать, этот стиль довольно умело смягчает жестокую реальность.
Во время Малакандской кампании британский гарнизон был взят в осаду в районе нынешнего Пакистана. Эта территория находилась тогда на произвольной границе между Индией, колонизированной Британией, и Афганистаном. Она должна была стать барьером от хищнических набегов русских. Все это привело к серьезному росту напряжения с местными пуштунами. Когда британские лагеря вдоль реки Малакандского перевала подверглись атаке, туда вызвали подкрепление. В одном из отрядов был молодой Черчилль.
Окруженные крутыми горами местные долины эхом отражали какофонию насильственной смерти. Тому конфликту суждено было потрясти всю северо-западную границу, особенно район Хайберского перевала. Однако в изложении Гамильтона, писавшего в стиле почтенных джентльменов, мирно беседующих за сигарой и бокалом портвейна в клубе на Пэлл-Мэлл[16], это выглядело бодрящим приключением.
«К тому времени, когда я получил командование бригадой в долине реки Бара в районе Тиры, – продолжал Гамильтон, – уже завершилась знаменитая акция на Даргайских высотах, в которой так отличились люди капитана Гордона, и мы приняли участие в том, что вежливо называли эвакуацией, но что на самом деле было “отступлением” наихудшего толка… Показательно, что Уинстон решил попробовать свои силы в этом самом опасном, неприятном и неблагодарном задании из всех на войне… Правда, ну просто курам на смех».
Одним из последствий стычек на границе стала новая волна насилия, охватившая жителей Патана. «Тем временем я сам, и буквально, и образно говоря, стоял на краю пропасти, – вспоминал Гамильтон. – Я командовал единственным формированием, оставшимся в долине. Эту длинную колонну, примерно в двадцать тысяч солдат, маршировавших в полной выкладке и с тысячами сопровождающих из лагеря по узкой дороге через вереницу глубоких оврагов, вряд ли можно было считать тактическим боевым подразделением».
Там был один «секретный укрепленный лагерь». «Назывался он Гудда Калаи, что на языке пушту означает “Логово воров”. Именно отсюда нам пришлось прикрывать бегство наших войск». По описанию Гамильтона, происходило это в непосредственных столкновениях с «головорезами», целью которых было «убить как можно больше неверных».
Вот в такой среде оказался молодой Черчилль. Кажется, сквозь витиеватости винтажного стиля Гамильтона так и слышишь его сухой смешок:
«Уинстон… не только оказал реальную помощь, но и узнал много нового о военной службе, равно как о напряженной и опасной стороне войны; о том, как уклоняться от пуль, занимать арьергардную позицию и устраивать засады; обо всем том, чему он и за много лет не научился бы, шагая на плацу и играя в поло в своем полку».
Те приграничные сражения, безусловно, были гораздо более трудными и кровавыми, чем можно предположить из отчетов генерала Гамильтона. Например, одному из ранних сражений, в котором участвовал Черчилль, предшествовала передислокация в глубокую, тихую, необычайно красивую долину. Черчилль был в составе небольшого британского оперативного отряда, намеревавшегося совершить жестокий «карательный» рейд против жителей патанской деревни, в том числе разрушить местные колодцы и башни. Жители деревни по понятным причинам решили сопротивляться. Они попрятались по склонам холмов, а затем с воинственными криками выскочили из засады. По словам Черчилля, «одному прострелили грудь, и он истекал кровью; другой лежал на спине, дергая ногами и извиваясь. Британский офицер крутился позади меня юлой с залитым кровью лицом; ему вырвало правый глаз». Затем он с тихой иронией добавил: «Да, это было то еще приключение».
Позже Гамильтону предложили должность коменданта строевой подготовки в Хайте, так что он не участвовал во Второй англо-бурской войне. Черчилль же тем временем «горел желанием увидеть настоящую службу в Египте». Он только что опубликовал свою первую книгу «История Малакандской действующей армии».
Чуть позже Черчилль написал Гамильтону, обратившись к нему словами «мой дорогой генерал»: «Мне не терпится после Египта получить какое-нибудь назначение дома, ведь я не хочу уходить из армии до тех пор, пока не закреплюсь в политике. Но вот что. Единственное, что приходит мне в голову, – это IB (Intelligence Branch – разведывательное отделение. – С. М.). У меня имеется для этого квалификация. Может, вы знаете, возможно ли это вообще? Это занятие меня интересует, и я считаю, что мог бы быть в нем полезен, ведь перо мое сильнее моего меча…»
Он добавил: «Пожалуйста, рассказывайте всем дома обо мне что-нибудь хорошее. Если бы вы зашли к моей матери – Грейт Камберленд Плейс, 35а, – она была бы очень благодарна вам за новости обо мне и рада встретить человека, который сделал мне так много добра».
Год спустя оба были в Северной Африке, и Уинстон давал своему другу «живой отчет о личном опыте борьбы с воинством дервишей», о чем мы подробнее поговорим в следующей главе.
В гражданской жизни, ближе к 1920-м, старый солдат с некоторым удивлением писал об эскапистском энтузиазме друга:
«Узнав, что Совет Лондонского зоопарка, желая сэкономить на тиграх и львах, ищет добрых граждан, согласных стать их опекунами, он предложил усыновить золотую рыбку. Ему был отправлен превосходный экземпляр, а Совету столь понравился проявленный таким образом патриотизм, что после пожертвования ему послали партию в несколько тысяч только что вылупившихся из икры золотых пятнышек, которые благополучно поселились в Чартвелл-хаусе.
Он обожает этих существ. Блаженными часами он кормит их муравьиными яйцами, которые щепотками достает из чего-то, похожего на табакерку; или манипулирует миниатюрным поршнем, благодаря которому вода автоматически накачивается из пруда и доставляется этим ничего не подозревающим усыновленным чадам будто бы из самых недр матери-земли; глядя на все это, можно подумать, что так он узнаёт всю подноготную своих рыбешек».
Черчилль был истинным сыном империи, и было бы странно, если бы он возражал против заповедей империализма. В те дни в его окружении это была огромная редкость. Черчилль считал господство Великобритании явлением естественным и таким же научным, как гравитация; так в его глазах работал мир. Не менее естественным для этого мира было то, что каждый молодой офицер должен хотеть жениться на светской красавице. Однако путь любви Уинстона Черчилля был интригующе непрост.
Влюбленный Черчилль, часть I. Памела Плоуден, 1896 год
В первые дни солдатской жизни в Индии в составе 4-го Гусарского полка существование Черчилля, казалось, в основном вращалось вокруг разного рода удовольствий. Он жил в доме с двумя другими офицерами и множеством молчаливых, вездесущих слуг. Утренние занятия на плацу сменялись перерывом на обед, затем ближе к вечеру – игра в поло и ежевечерние прохладительные напитки. Кроме того был колониальный водоворот социальной жизни: роскошные обеды в роскошных домах разных британских чиновников. На одном из таких мероприятий – турнире по поло, а потом ужине у британца, жившего в Хайдарабаде, – задокументирован первый случай, когда Уинстон Черчилль влюбился.
Это была известная светская красавица, темноволосая дочь дипломата сэра Тревора Чичеле Плоудена. Судя по всему, Черчилль воспылал к ней любовью с первого взгляда. По словам его будущего коллеги, друга и биографа Джока Колвилла, молодой младший офицер, что называется, «втрескался по уши».
Часть переписки Черчилля с Памелой Плоуден дошла до нас, хотя ее ответы ему нигде не публиковались. На следующий день после встречи с ней, 3 ноября 1896 года, он пишет своей матери: «Вчера меня представили мисс Памеле Плоуден; она здесь живет. Должен сказать, что это самая красивая девушка из всех, каких я когда-либо видел, – “без исключений”, как сказала бы герцогиня [Мальборо] Лили. Мы собираемся попробовать вместе объехать весь Хайдарабад – на слоне. Пешком здесь ходить нельзя, потому что туземцы плюют в европейцев, провоцируя возмездие, ведущее к беспорядкам».
Такая своеобразная экспедиция действительно имела место и, к счастью, прошла без стычек с обиженными угнетенными индусами и без беспорядков. Мать Черчилля вскоре опять проинформировали письмом, что Памела «чрезвычайно красива и умна». Потом он заговорил о женитьбе. Однако романтические отношения в ту имперскую эпоху неизменно означали разлуку, сопровождавшуюся колоссальными расстояниями и огромными временными пропастями. В итоге Черчилля закрутили военные кампании, полные пыли, боев и крови, а Памела тем временем вернулась в Британию.
Если бы это был роман пера Джейн Остин, героиня наверняка обратила бы внимание на любопытную нотку гиперболы в некоторых посланиях ухажера. В 1898 году Черчилль писал Памеле: «Против одной вещи в вашем письме я возражаю. Почему вы утверждаете, что я неспособен на любовь? Убейте эту мысль. Есть те, кого я люблю превыше всех остальных. И я буду верен. К тому же мои чувства постоянны и не подвержены переменчивым любовным капризам, навеянным сиюминутным увлечением. Моя любовь глубока и сильна. И ничто и никогда не изменит этого…»
Подобные слова, будь они произнесены в мелодраме на сцене викторианского театра, вызвали бы циничные насмешки. Язык высокопарен, но само письмо резкое и обрывочное.
Как мы вскоре увидим, Черчилль тогда собирался вот-вот броситься в сражения в Египте и Южной Африке – буквально, физически. В Африке его возьмут в плен буры, и он совершит потрясающий по смелости побег и благодаря этому прославится. После он писал матери, что «собирается приехать домой. Политика, Памела, финансы и книги нуждаются в моем внимании».
Как оказалось, она в его внимании не нуждалась, во всяком случае не в романтическом. По словам Колвилла, осенью 1900 года оба гостили в замке Уорик, и Черчилль, катаясь в плоскодонке по реке, сделал Памеле предложение. Она отказала.
К 1902 году Памела Плоуден была помолвлена с лордом Литтоном. Ей суждено было стать – и остаться – графиней Литтон. Черчилль поздравил ее и выразил надежду, что они навсегда останутся друзьями. Так и произошло. Этот мотив – крепкая дружба с сильными женщинами – повторится в его жизни еще не раз.
«Он меня ненавидит!». Герберт Китченер, 1898 год
У Черчилля уже начались проблемы с деньгами. Его нерешительность в романтических отношениях с Памелой Плоуден отчасти объяснялась его постоянным ощущением финансовой несостоятельности. Денег, оставленных отцом по завещанию, было не так уж много, да и в любом случае его мать нуждалась в них еще больше. И пускай товарищи с немалым изумлением отмечали, что на шампанское и дорогих портных денег у Черчилля всегда хватало, наследство было не бездонным. Ожидание финансового кризиса преследовало Черчилля всю его жизнь. Впрочем, в те ранние годы он нашел способ объединить любовь к военной службе с любовью к живому слову и благодаря этому существенно увеличить свое содержание: он воевал за Британию и одновременно описывал в газетах каждый шаг на этом пути.
Черчилль «делал это исключительно ради собственного удобства», заявил в 1898 году генерал Герберт Китченер. Он не намеревался оставаться в армии и не должен был занимать место «других, кто действительно возлагал на эту профессию большие надежды».
Под древними небесами Египта и Судана полным ходом шла грозная военная кампания против «дервишей», местных повстанцев. Генерал Китченер – позже он обеспечил себе жутковатое бессмертие благодаря собственному образу на плакатах времен Первой мировой войны с лозунгом «Ты нужен своей стране» – сфокусировал свой холодный взгляд на уничтожении этих бунтарей самым современным вооружением. В «шовинистических» газетах его изображали суровым и непоколебимым символом имперской мощи Британии.
Черчилль отчаянно хотел принять участие в боевых действиях среди древних песков – не только как офицер Кавалерийского полка, но и как корреспондент Morning Post, что обеспечило бы ему весьма щедрую плату за каждый отправленный материал.
Китченера же до глубины души возмущало само присутствие молодого Черчилля, он нюхом чуял его оппортунизм. И никак не мог определить его суть: кто этот молодой аристократический выскочка – солдат или репортер? Генерал понимал, что обе роли требуют совершенно разной лояльности. Самому Черчиллю это, похоже, в голову не приходило. «Явный случай неприязни с первого взгляда», – считал молодой человек.
Возможно, если бы Черчилль и правда не был бенефициаром своего рода кампании его надоедливой поддержки – включая косвенные подсказки и намеки таких высокопоставленных лиц, как, например, премьер-министр лорд Солсбери, который бурно восхищался статьями Черчилля об Индии и вдобавок был, можно сказать, другом их семьи, – холодности и неприязни со стороны генерала было бы меньше. В этом бесстыдном дергании Китченера за рукав участвовали мать Черчилля и многие ее титулованные друзья. Леди Джин писала непосредственно Китченеру: «Надеюсь, вы возьмете Черчилля. Гарантирую, он не будет писать». Это была на редкость никчемная гарантия. Неизвестно, знала она или нет, но Черчилль к тому времени уже подписал контракт с Morning Post.
Да и был ли генерал Китченер так уж неправ, не желая иметь рядом с собой в самый разгар военной кампании этого активного писаку, буквально одержимого жаждой внимания публики? В британской армии, конечно, действовала цензура, но при желании можно было найти сотню способов ее обойти. С чего бы вдруг у генерала должно было возникнуть желание стать объектом журналистских суждений желторотого двадцатитрехлетнего офицера?
Случилось это в самый разгар имперской авантюры, когда британская армия поклялась отомстить за убийство генерала Гордона в Хартуме примерно тринадцатилетней давности, погибшего от рук Махди (в переводе «Избранный»). В сущности, это скорее было трагедией, чем авантюрой. Махди, Мухаммад Ахмад, в 1885 году со своими солдатами сражался против египетского правления в Судане (Египет стал тогда союзником Британской империи). Они осадили войска генерала Гордона в Хартуме. К тому времени, когда подоспела помощь, противник уничтожил весь гарнизон, включая генерала.
Этот инцидент глубоко запечатлелся в сознании британцев. Даже после смерти Мухаммада Ахмада, скончавшегося от тифа всего через несколько месяцев после убийства Гордона, его силы – махдисты – продолжали сражаться в Судане, и к 1898 году общественный интерес к расплате, подогреваемый прессой, неуклонно рос.
Не стоит также забывать, что на дворе была новая эпоха влияния газет. Закон о начальном образовании 1870 года привел к резкому повышению уровня грамотности населения, и патриотические прелести популярной прессы стали доступны огромному числу новых читателей. Это был век литературы для мальчиков: еженедельные журналы вроде Boys of England кишели захватывающими имперскими приключенческими рассказами, описывавшими происходящее в самых разных уголках мира. Благодаря СМИ, огромным подспорьем для которых стал телеграф, барабанный бой суданской кампании усилился стократно.
«Специальные корреспонденты» – журналисты, путешествовавшие с армией и готовившие репортажи о сражениях с точки зрения очевидцев, – писали свои ежедневные материалы максимально захватывающе, так что они вызывали у публики не меньшее привыкание, чем увлекательный сериал. Это были журналисты новой породы: они работали под своим именем и не беспристрастно, а с адреналином очевидца, – и Черчилль стал одним из первых мастеров этого жанра.
Популярная культура тех времен была буквально пропитана Суданом. В газете Daily Graphic печатали ставшую знаменитой рекламу: «Суданская кампания 1898 года – это кладезь Pimm’s number 1 для фронта!» В рекламе действительно имелся в виду известный летний напиток на основе джина, который сегодня ассоциируется в первую очередь с Уимблдонским турниром и английским летом, но в 1898 году к нему примешивался флер колониального триумфа. «Pimm’s number 1 прибывает на фронт, – гласила реклама. – Заметьте, что сказал доблестный майор (см. London Morning Paper от 2 августа): “Майор поклялся, что сохранит его, чтобы выпить в память о Гордоне при захвате Хартума”».
Тут стоит отметить, что генерал Китченер был против не одного только Черчилля. Он не хотел видеть рядом со своей кампанией никаких популярных журналистов и делал все от него зависящее, чтобы лишить их этой возможности. (В своем романе «Свет погас» Редьярд Киплинг пишет о спецкорах следующее: «Когда начинается война, вас посылают обслуживать слепую, жестокую, звериную жажду крови британского общества».)
Хотя Черчилля к этому времени и считали одним из главных «джинго» (так называли английских воинствующих шовинистов), его репортаж о битве при Омдурмане 2 сентября 1898 года – и ее ужасающих, кровавых последствиях – был гораздо более морально обоснованным, чем репортажи многих его современников.
Его первые материалы из Северной Африки походили на поэтические послания с берегов Нила с рассуждениями и воспоминаниями о древних исторических сражениях на этих живописных землях. Однако по мере того, как становилось все более очевидно, насколько серьезными будут боевые действия против «дервишей» в Омдурмане, тональность статей Черчилля менялась. Это все еще был авантюрный, приключенческий рассказ в духе журнала Boys of England, но автор явно осознавал, насколько неравны силы сторон – задействованной британской военной машины и легковооруженных махдистов.
«Я находился всего в трехстах метрах, – писал он, – и, будучи в отличных очках, почти видел лица дервишей, попавших под страшный огонь. Около двадцати снарядов поразили их на первой же минуте. Некоторые разрывались высоко в воздухе, другие попадали им прямо в лица. А третьи врезались в песок и, взрываясь, окутывали все облаками красной пыли, осколков и пуль в рядах дервишей».
У Черчилля-солдата был шанс на то, что он считал более благородным сражением, на бой по старинке: он воевал верхом на коне, со своей ротой 21-го Уланского полка, вступившей в более равную конфронтацию с мятежным противником. Это была кавалерийская атака, которая могла бы состояться и век назад. Все мучительно и кроваво, но, возможно, Черчиллю это казалось более честным.
«Дервиши бились мужественно, – писал он в своем репортаже для Morning Post. – Они пытались подрезать нашим лошадям подколенные сухожилия. Они стреляли из винтовок, вжимая дула в тела противников… Они кололи нас кинжалами и рубили топорами с диким упорством… Всадники, зацепившись за седла, свисали, беспомощно покачиваясь, и кровь струилась, наверное, из дюжин ран… вся эта сцена мерцала, словно картинка в синематографе; а еще я не помню ни звука. Казалось, все происходит в абсолютной тишине».
После битвы генерал Китченер – его называли «сирдаром», термином, обозначающим высшее командное звание в контролируемой британцами египетской армии, – не проявил к повстанцам ни толики великодушия, и этого Черчилль не мог ему простить. Генерал приказал провести серию показательных казней. По его приказу была разрушена гробница Махди – что Черчилль счел святотатством. Позже он написал своему кузену, герцогу Мальборо, известному как Санни:
«Я стараюсь быть справедливым и не позволять чувствам влиять на мое суждение – но, дорогой мой Санни, полнейшее равнодушие сирдара к страданиям собственных раненых, его жестокие приказы и обращение с ранеными дервишами, бессовестные казни после победы и бессердечность в целом, проявленная им неоднократно, вызвали у меня отвращение. Я видел больше войны, чем большинство юношей моего возраста, возможно, больше, чем все. Я не брезглив, но я наблюдал в Омдурмане акты величайшего варварства, и теперь я пресыщен видом человеческой крови.
Я всегда буду рад, что был одним из тех, кто победил этих храбрецов оружием, немногим лучшим, чем их собственное, притом что их численности мы могли противопоставить только свою дисциплину. А вся остальная армия просто кормила смерть машинерией.
Интересно, верите ли вы в ценность моего мнения, когда я говорю вам, что [Китченер] ненавидит меня и не раз высказывался по этому поводу максимально открыто – что он всеми силами отказывался принять меня в свою египетскую армию; как он был в ярости из-за того, что сэр Эвелин Вуд послал меня туда, несмотря на его возражения; что мои замечания по поводу состояния наших раненых офицеров и солдат и обращения с ними были ему переданы, а в ответ я получил каждую мелкую неприятность, какую только способен придумать изобретательный разум».
Наши друзья c севера. Джон Роберт Клайнс, 1900 год
В 1899 году Черчилль был всего в нескольких месяцах от события, которое подарит ему ликование публики: участия в англо-бурской войне. Раньше он предпринял первую попытку получить место в парламенте – в Олдеме, графство Ланкашир. Она оказалась неудачной. Однако теперь, по следам военных южноафриканских подвигов, Черчилль вдруг стал буквально иконой, его образ использовался на политических плакатах. В следующем году он вновь сделал попытку начать парламентскую карьеру. На этот раз все прошло гораздо лучше. В недавно сформированной Лейбористской партии были люди, которые внимательно наблюдали за восхождением Черчилля. Одного из них – Джона Клайнса – сегодня помнят разве что историки этой партии. А между тем это была замечательная, поистине потрясающая личность с не меньшими, чем у Черчилля, способностями к самообразованию. Его путь от грохочущего заводского цеха до поста министра внутренних дел был, возможно, еще более удивительным, чем у человека, за чьими успехами он внимательно следил.
Скрежещущий грохот крушения африканского бронепоезда в 1899 году – рельсы повредили бурские диверсанты – застал Черчилля на пике бурного увлечения как военной службой, так и журналистикой. Под огнем буров они с соратниками бросились помогать раненым и попытались поставить на рельсы локомотив. «Два нежных поцелуя всосали воздух», – написал он в книге «Мои ранние годы» о пулях, просвистевших тогда рядом с его головой. Уж не считал ли этот человек себя неуязвимым для ружейных выстрелов?