Депривация

Пролог

Иглы.

Они впились в кончики пальцев Грейс ровно в ту секунду, когда она задула двадцать пять жалких свечек на магазинном торте. «С днем рождения, Грейс», и холодное покалывание пронеслось под нежной кожей. Трое суток спустя иглы никуда не делись, также пульсировали в такт сердцебиению Они жили там, между костяшками и под ногтями, крошечные невидимые ежи, свернувшиеся в нервных окончаниях.

На четвертый день Грейс добралась до кабинета врача. Здесь пахло лекарственной тоской и старой штукатуркой. Доктор, человек с лицом, будто вылепленным из подсохшего теста, щупал ее ладони. Его пальцы – шершавые, пропитанные спиртом и чужими страхами – скользили по линиям жизни, сердца, ума. Грейс еле сдерживала гримасу омерзения. Не тронь.

– Иголки, – пробормотал он, словно столкнулся с редкой тропической заразой. – Никаких повреждений.

За окном дождь отбивал монотонный ритм по асфальту. Грейс машинально настраивала его в голове. Вырезать паузу между каплями. Сжать. Добавить гулкий эхо-эффект под тревожный виолончельный фон… Работа въелась в мозг, как ржавчина.

– Нервы, – выдохнул доктор, откидываясь в скрипучем кресле. Экран компьютера тускло светился строчкой: F48.0 Неврастения. – Банально, как осенняя слякоть. Но коварно.

– Мне болеть нельзя, – отчеканила Грейс автоматически, как нажимала кнопку «эфир». – У меня бешеный график, – даже к врачу её отпустили на час, – прайм-тайм, рекламные блоки, съёмки…

– И неврастения, – перебил он, и в его усталом голосе вдруг прорвалось что-то похожее на ярость. – Ваше тело не железное, девушка! Оно кричит! Слышите? Кричит этими… иголками!

Он незамедлительно швырнул на стол листок. Больничный. Печать легла криво, расплывчатым синим пятном – точь-в-точь как по пьяни набитая тату на руке матери Грейс.

«Рекомендуется отдых: 7 дней», – указано в назначении жирными буквами.

Отдых. Слово казалось таким же нелепым и чужим, как любое, сказанное ребенком. В мире Грейс отдых невозможен. Этот мир умещался в четырех стенах аппаратной – тесной, душной коробке, с потолка до пола набитой мигающими лампочками, жужжащими экранами и флешками с записями эфиров. Там был мини-диван, впитавший запахи пота и бессонницы. Мини-холодильник с полупустой коробкой молока и вчерашними бутербродами. Мини-чайник, чтобы в конце концов залить компьютеры кипятком. «Все для комфортного проживания», – обещали при приеме на работу три года назад. Всё для комфортного проживания каторжника.

– Пять? – доктор фыркнул после ответа на вопрос о длительности сна. – Это не сон, девушка. Это предсмертная кома между сменами.

Грейс вспомнила, как прошлой ночью рухнула лицом на клавиатуру пульта. На главном мониторе безжалостно тикал таймер эфира, а ей снилось, будто пальцы почернели, заострились, превратились в вороньи когти – острые, холодные, годные лишь к тому, чтобы цепляться за край пропасти.

– Куда ехать? – спросила она глухо, сжимая в кулаке злосчастный больничный. Бумага хрустела, как сухие листья.

– Туда, где нет ваших… мониторов, – махнул он рукой. – Где тишина. Где воздух не пахнет озоном от перегретых проводов. Наше местное телевидение не стоит таких ваших усилий. К слову, любое не стоит.

Когда дверь кабинета захлопнулась за спиной Грейс с окончательным щелчком, иглы в пальцах ударили с новой силой. Волна острого, жгучего онемения снова вернулась. Нервы, – горько усмехнулась она про себя. Вот и весь диагноз. Великая тайна разгадана.

Если бы это были такие же заколдованные иглы, как веретено из сказки про Спящую Красавицу – той самой, что мама когда-то читала ей хриплым, пропахшим дешевым вином голосом – Грейс воткнула бы их себе в сердце без колебаний. Чтобы уснуть. На сто лет. Навсегда. Без долга, висящего на шее холодной гирей. Без матери, чье имя резало стеклом. Без этой вечной, высасывающей душу усталости, которая стала второй кожей: неотделимой и ядовитой.

Но жизнь – не сказка. Никаких фей, проклятий и волшебных поцелуев. Только кривая печать на больничном да серые капли дождя, бьющие по рукам в ответ назойливому покалыванию. И этот ритм капель так похож на тиканье часов…

Глава 2

Секунды в правом углу монитора неумолимо увеличивались, пока снова не достигли нуля. Пятьдесят девять возвращается к нулю, минуя шестьдесят. Грейс не смотрела на часы – она чувствовала их ход в висках, в ритме собственного учащенного дыхания. Ее ладони, холодные и чуть влажные, уже лежали на пульте управления – левая легла на кнопку финальной заставки, правая – на металлический тумблер, запускающий рекламу. Пальцы напряглись, готовые к мгновенному, отработанному движению. Воздух в тесной комнате уже давно не густел от напряжения, как это было в первые рабочие дни. Зато сейчас он смешивался с запахом перегретой электроники и старого пластика. Где-то тихо жужжал вентилятор сервера, пытаясь прогнать зловоние.

«До скорой встречи в эфире завтра», – прозвучал нарочито бодрый голос ведущего новостей, Ллойда. Его улыбка на главном мониторе была для Грейс пластиковой маской, приклеенной к усталому лицу.

Щелк. Жужжание. Шипение.

Финальные титры сменились ослепительной каруселью рекламы: слишком белые зубы, слишком сочный бургер, слишком счастливая семья в слишком чистой машине. Яркие, кричащие картинки заполонили экраны, отбрасывая на стены и лицо Грейс нервные, прыгающие тени. Она откинулась в кресле, выпуская воздух долгим, сдавленным стоном, который застрял где-то в горле. Не выдох облегчения, а сброс давления. Очередной эфир прожит. Не умерла. Не облажалась катастрофически. Можно было бы выдохнуть по-настоящему, если бы дышать в этой проклятой коробке было чем, кроме пыли и горечи одиночества.

Такими были почти все ее дни вот уже три года: ритм метронома, заведенного на бесконечность.

Кнопки. Лампочки. Таймеры, отсчитывающие секунды до следующего сброса давления. Пятиминутная передышка – крошечный островок в океане рутины – и снова в строй. Война за безупречный эфир. Война без зрителей.

Сейчас у нее было 300 секунд. Триста ударов ее усталого сердца. Грейс действовала по отработанному ритуалу – иллюзорному контролю.

Она откинулась в кресле до скрипа пружин, запрокинув голову так, чтобы видеть только потолок. Он был низкий, когда-то белый, а теперь серый от времени и копоти, испещренный паутиной трещин. Грейс знала каждую из них. Одна напоминала очертания глаза, другая – кривого дракона, дышащего на глаз огнём. Пока не сгорел.

Поднявшись, она подошла к единственному окну. Оно было небольшим, жалюзи, снаружи решетка. За ними – небо, зажатое между мрачными стенами соседних зданий. Вечернее солнце, уже не жгучее, а теплое, золотистое, пробивалось сквозь клочья кучевых облаков. Листва на единственном видимом тополе застыла неподвижно – ни малейшего дуновения ветра.

На подоконнике раскрыты блокноты. Первый – толстый, потертый на углах, официальный «Журнал эфиров». Второй – маленький, в мягком розовом переплете, с выцветшей наклейкой в виде солнышка на обложке. Ее личный «Дневник погоды и прочего неважного».

Открыла первый. 19:30. Вечерние новости. Ведущий: Ллойд. Хронометраж: 24 мин. 50 сек. Без технических сбоев. Рекламный блок №4 (хронометраж выдержан). Грейс М. Галочка – уверенная, черная.

Открыла второй блокнот. На сегодняшней дате аккуратным почерком: «Барашки. Безветрие. Золотое солнце. У Ллойда уродский галстук». Галочка. Ей нравилось ставить галочки. Каждая была крошечной победой над хаосом, доказательством существования её воли. Хотя бы на бумаге.

Дверь распахнулась без стука, впуская порцию шума из коридора и такого же шумного Мэтью. Он влетел, как всегда, с энергией торнадо, слегка запыхавшийся. В руках – папка с бумагами, которую он швырнул на ближайшую тумбу, едва не задев стакан с остывшим чаем.

– Грейс! – выдохнул он, улыбаясь. Его улыбка была широкой, чуть неловкой, но искренней, как солнечный луч в ее зашторенном мирке. – Правки в расписании. После программы про спасение бездомных животных не забудь вставить анонс «Судеб». Прислал на почту, вроде файл называется «Анонс, срочно». Найди и не теряй.

Не дожидаясь ответа, он плюхнулся на старый диван у дальней стены. Пружины под обивкой, давно потерявшей цвет и ставшей неопределенного грязно-коричневого оттенка, взвыли протяжно и жалобно, будто живое существо заговорило от боли.

– Мэтью! – Грейс не повернулась, ее глаза скользили по списку входящих писем на экране. Нашла нужное: «АНОНС_СРОЧНО_ДО ЗАВТРА!!!». – Сколько раз говорила! Это не диван, это исторический артефакт! Единственный свидетель золотого века нашего телевидения. Требует бережного обращения! Ты его убьешь!

– Да ладно тебе, драматизируешь, – Мэтью виновато потер ладонью поверхность дивана, словно успокаивая раненого зверя. – Он крепче нас с тобой. Поужинаем? Я пиццу закажу. Двойной пепперони, твой фаворит. С двойным сыром. И колой. Две.

– Если сюда принесешь, – Грейс уже открывала файл с анонсом, проверяя данные. – Мне ж с анонсом работать, срочным и важным. Им же все срочно и важно, – в голосе прозвучала знакомая Мэтью горькая нотка.

Мэтью. Имя отзывалось в ней теплой, сложной мелодией. Одноклассник. Парта через ряд. Однокурсник в колледже – он на журналистике, она на телетехнике. Коллега. Единственный друг. Иногда, в особенно мрачные минуты, Грейс шутила, что они, наверное, станут соседями по кладбищу. «Хотя бы там спокойно будет, и график свободный», – добавляла она всегда. Но соседями по улице, по дому – никогда не были. В их небольшом, сплетничающем городке это было почти абсурдом. Он – из «дома на отшибе», викторианского коттеджа на тихой, усаженной липами улице, где его папа-банкир хранил семью «от грязи и сброда». Она – из дрянного подъезда в самом сердце спального района, который жители деликатно называли неблагополучным. Подъезда, где лифт вечно пах мочой и отчаянием, а стены были исписаны нецензурными пророчествами. Две параллельные вселенные, тесно пересекшиеся в этой тесной аппаратной.

– Принесу, принесу, царица эфиров, – Мэтью поднялся, пружины дивана снова жалобно застонали. Он сделал шаг к двери, но замер, повернувшись. Его взгляд стал серьезнее. – Эй, а пальцы? Диагноз есть?

Грейс на мгновение оторвалась от экрана. Покалывание напомнило о себе слабым, но отчетливым уколом под ногтем. Она сжала кулак, пряча руку под стол.

– О, это был спектакль, – она фальшиво рассмеялась, звук вышел колючим, как стекловата. – Молодая девушка, и иголки в пальцах! О, диво! Щупал, тыкал, смотрел как на экспонат. Заключение: «Не-ер-вы!». Работа, мол, выматывает. Прописал… воздух, тишину, – на снова засмеялась, и в этом слышалось что-то надломленное. – Тут и так тихо, как в склепе!

Мэтью поморщился. Он знал этот смех – знак глухой боли, которую она не умела и не хотела показывать иначе.

– Об отпуске… – он начал осторожно, но Грейс резко перебила.

– Даже не начинай, – ее голос стал резким, – я знаю. «Невозможно!», «Не время!», «Штат в убытке!», «Выборы грядут!», «Начальство не в духе!». Спасибо, что пытался. Но… – она махнула рукой, будто отмахиваясь от назойливой мухи. – Всё как всегда. Эфир пошёл.

Как всегда. За три года ее верной службы – ноль дней полноценного отпуска. Горький ноль. Она была невидимой шестеренкой в скрипучем механизме студии. Шестеренкой, которую не замечали, пока она исправно крутилась. Но стоило ей замедлить ход или пожелать это сделать – механизм грозился рассыпаться. Крутись. Скрипи. Не останавливайся. Никто не видел ее усталости. Никто, кроме Мэтью. Он видел темные круги под глазами, которые не скрывал дешевый тональный крем. Видел, как ее руки иногда дрожали над клавиатурой. Видел этот огонек – смесь ярости и отчаяния – в ее глазах, когда приносил очередные раскадровки или чего похуже.

Когда Мэтью вернулся с колой и пиццей, Грейс сообщил новость, выданной с эмоцией то ли хвастовства, то ли сожаления:

– А я все равно ухожу. На больничный, завтра. Ха-ха! – она символически щелкнула по большой красной кнопке «Пауза» на пульте, – Даже бумажка есть в сумочке. Сделай дружеское одолжение – занеси в отдел кадров. Особая просьба умирающей от переутомления подруги, – она указала взглядом на свою большую, потертую кожаную сумку, валявшуюся на том самом «историческом» диване.

Мэтью замер. Его лицо выразило целую гамму эмоций: удивление, тревогу, а затем комический ужас.

– Ты… ты меня на расстрел посылаешь?! – он ахнул, прижимая руку к груди, – Да они там как фурии! Особенно рыжая! Она меня живьем сожрет. «Нарушение графика!», «Срыв эфиров!», «Безответственность!»

– Тебя не тронут, – Грейс пожала плечами, снова глядя на монитор, где крутилась реклама стирального порошка. – Ты же не за себя ходатайствуешь. Ты – добрый самаритянин, принесший больничный лист бедной больной сотрудницы. А оспорить диагноз местного светилы они не посмеют. Всё по закону – она обернулась, – Всё, друг мой, марш на задание!

Мэтью закатил глаза, но уголки губ дрогнули в улыбке. Он шепотом, но очень выразительно выругался, назвав Грейс «заразой» и «эгоисткой». Но к сумке подошел. Аккуратно расстегнул ее, нашел среди бумажек, тюбиков и старого яблока сложенный вдвое листок с синей печатью. Взглянул на диагноз – «F48.0 Неврастения» – и тяжело вздохнул.

– Приговор принял к исполнению, – пробормотал он. – Мне за это памятник при жизни поставят?

– Да, – кивнула Грейс, хватая кусок пеперрони, не отрываясь от экрана. Дверь закрылась. Аппаратная снова погрузилась в привычный гул машин. Грейс закрыла глаза на секунду. Дружба важнее страхов. Он отнесёт, она не сомневалась. Потому что он – Мэтью, её якорь в этом дурацком мире.

Три дня назад, ежевечерний эфир новостей. И вдруг – стук в дверь, не вписывающийся в пространство. Мэтью ворвался, сияя, как новогодняя елка. В руках – не папка, а коробка с тортом. Скромным, магазинным, но с двадцатью пятью ярко-розовыми свечками, уже зажженными. Пламя трепетало в потоке воздуха из коридора.

– С днем рождения тебя-я-я! – он запел громко, фальшиво и с таким энтузиазмом, что заглушил на мгновение и гул серверов, и голос Ллойда в наушниках. Старый вентилятор на потолке закрутился быстрее, словно подпевая.

Грейс замерла у пульта, потом сорвалась с места и встретила его в дверях, хлопая в ладоши в такт немудреной мелодии. Ее лицо, только что напряженное и бледное, расцвело улыбкой – настоящей, теплой, редкой гостьи в этом месте

– С днем рождения, Грейс! – Мэтью поднес торт ближе. Пламя свечей отражалось в его карих глазах – живых, полных искренней радости за нее. Оно танцевало и в ее широко распахнутых глазах. – Ну, давай! Загадывай! Самое сокровенное! Главное желание! – он подмигнул.

Грейс сделала глубокий вдох, готовая выдохнуть заветные слова, выстраданные за долгие бессонные ночи:

– Хочу…

– Тссс-с-с! – Мэтью резко приложил палец к её губам, а глаза округлились в преувеличенном ужасе. – Не говори, не сбудется!

Хочу всё бросить. Сжечь мосты. Начать все заново. Где-то, где нет этого смога тоски, этих долгов, этой проклятой аппаратной, этого призрака матери. Где я смогу дышать полной грудью.

Иррациональное, стыдное и опасное желание. Желание, шедшее вразрез со всем ее существованием, со всеми убеждениями о предопределенности пути: школа, колледж, работа до пенсии в душной коробке, тесная квартира, доставшаяся в наследство от матери и соседи за стеной с вечными скандалами. Так было. Так есть. Так должно было быть всегда. Пока пару месяцев назад она не смонтировала репортаж Мэтью о стремительном «обескровливании городка. Люди уезжали, организации закрывались, районы пустели. Оставаться здесь – значило через десять лет проснуться в городе-призраке, где эхо ее шагов будет единственным звуком в мертвых улицах. Этого она боялась почти так же сильно, как запертой квартиры.

Она задула свечи. Разом. Пламя погасло, оставив тонкие струйки белого дыма и запах горелого фитиля. «Сбудется», – прошипело что-то внутри, холодное и решительное. Уверенность, которой не было ни в чем другом.

А потом… Иглы. Не просто покалывание, а тысячи раскаленных, острых игл впились в кожу. В костяшки, под ногти. В самые кончики пальцев. Волна жгучего, невыносимого онемения. Как будто кисти внезапно отрубили и подключили к оголённым, искрящимся проводам.

На экране главного монитора спина ведущего Ллойда, крупным планом. Она прозевала переключение камеры! Сотни зрителей вместо лица ведущего видели складки на его пиджаке!

– Чёрт! – вырвалось у нее, горькое и злое. Паника, холодная и липкая, поползла по спине. Пальцы горели огнем, пульсировали, не слушались. Она инстинктивно дернула ближайший тумблер – регулировку основного света в студии. Экраны погрузились в полумрак. В наушниках раздался хриплый, сдавленный мат Ллойда, заглушенный, но узнаваемый. Потом его голос, уже официальный, но дрожащий от ярости: «Технические неполадки… Просим прощения»

– Нет-нет-нет! – зашептала Грейс, лихорадочно тыкая в кнопки, пытаясь вернуть свет. Руки дрожали, пальцы скользили, не попадая точно. Лишь бы не пришли… Лишь бы не заметили… Лишь бы не она.

Мэтью стоял в проёме, ошарашенный, держал торт и предсказывал, что будет дальше. Всё случилось также, как и в его голове: следующие минуты слились в унизительный кошмар.

Лив. Администратор. Живое воплощение режима, устава и ледяного контроля. Высокая, поджарая, в безупречно сидящем строгом костюме. Ее лицо, никогда не знавшее тени улыбки, сейчас было каменной маской гнева.

– Что со светом?! – голос ударил, как плётка, раньше, чем она сделала шаг в комнату. Резкий, металлический, лишенный всяких интонаций, кроме недовольства. Острый взгляд скользнул по потемневшим экранам, потом впился в Грейс, сидевшую за пультом с побелевшим лицом и широкими от ужаса глазами. Взгляд задержался на торте в руках Мэтью, – Брысь.

Мэтью ушёл прочь. Недалеко – спрятался в соседней подсобке и прижался ухом к стене. Грейс почувствовала, как кровь приливает к щекам жгучим стыдом. Она съежилась в кресле.

– Мне… плохо стало, – выдавила она, – В глазах… двоилось. Голова кружится. Нечаянно задела тумблер.

– Задела? – Лив медленно вошла, ее каблуки отстукивали на линолеуме четкий, обвинительный ритм. Она подошла к пульту, ее взгляд скользнул по кнопкам, – А куда целилась, позволь спросить? В какую именно кнопку ты целилась, Грейс? – в голосе слышалась ядовитая, унизительная насмешка.

Грейс сглотнула комок в горле. Глаза застилали предательские слезы.

– Камеру… хотела поправить, – пролепетала она, ненавидя себя за минутную слабость.

Лив осмотрела пульт, потом снова взглянула на Грейс. Взгляд был тяжелым, оценивающим, полным презрения и раздражения.

– Поправить камеру? А её не надо было поправлять! Надо было вовремя переключить, а не отвлекаться на редактора в дверях. Без самодеятельности, Грейс, – произнесла она ледяным тоном, каждое слово, как удар кинжалом. – Мы здесь не в детском саду. Люди у телевизоров. Зрители. Рейтинги. Ты не одна в этом мире. Два нарушения, значит два штрафа, – она повернулась и вышла, не закрывая дверь. Ее уходящая спина была прямее штыка.

Грейс сидела неподвижно, сжав кулаки так, что ногти впивались в ладони. В ушах звенело. Стыд, злость, унижение и всепоглощающая усталость смешались в один черный клубок, застрявший в груди. «Грымза», – пронеслось в голове, тусклая искра бунта в море бессилия. «Бездушная, черствая грымза».

Дверь так и осталась открытой, впуская шум коридора, смех кого-то из сотрудников и доносящийся издалека запах кофе. Грейс не встала, чтобы закрыть ее. Это сделал Мэтью, когда вернулся с виновато опустившейся головой, но не опустившимися руками, которые до сих пор держали праздничный торт. Грейс сидела, глядя на свои руки, лежащие на клавиатуре пульта. Аппаратная гудела вокруг, экраны мигали рекламой. И в пальцах снова и снова кололо. Каждое покалывание – как напоминание совести за сбой, как напоминание о невыносимой жизни, как крик запертого внутри существа, которое задыхается. Как будто сама Судьба впилась в нее миллионом ядовитых игл, не давая забыть: ты в ловушке. Твоя жизнь – это бесконечный эфир, а камера за спиной. Лица не видно.