Инсоленс. Пустая из Кадора

Глава 1

Я едва вхожу в выставочный зал – даже толком не успеваю вдохнуть этот мягкий, масляно-пыльный воздух с привкусом воска, как каблук тут же скользит по блестящему мрамору. Пол – идеально отполирован. Естественно. Искусство любит глянец.

А я – падать лицом в глянец.

Отличное начало расследования, Анна. Пять баллов. Можешь сразу ложиться и не вставать – тебя заметят быстрее.

Успеваю только зажмуриться. Всё тело сжимается в знакомом рефлексе – готовлюсь к удару, к этому великолепному моменту унижения, который, конечно, заметят все.

Но вместо удара – рывок.

Кто-то ловит меня прежде, чем я касаюсь мрамора лицом. Хватает уверенно, будто знал, что это произойдёт. Влетаю в его грудь, врезаюсь плечом, теряю равновесие – но не совсем. Он держит. Как всегда.

– Ты серьёзно, Анна? Прошло ровно полторы минуты с момента, как ты вошла. Новый рекорд, – голос звучит с той самой иронией, которую может себе позволить человек, знающий меня слишком хорошо. Тот, кто видел, как я падаю с велосипеда, однажды клянусь выйти замуж за Шерлока Холмса и срываюсь в слёзы из-за смерти уличного кота.

Поднимаю голову и встречаю его взгляд – голубые глаза, спокойные, внимательные, с тем лёгким прищуром, в котором всегда сквозит смесь заботы и бесконечного терпения. Виктор. Ну конечно, кто же ещё.

Светловолосый, ухоженный до безупречности – как будто вышел прямо со страницы журнала. Его белоснежная рубашка выглажена, пиджак кремового цвета сидит на нём как влитой, на лацкане – небесно-голубой платок. И даже несмотря на всё старание выглядеть идеально – на левом рукаве я замечаю прилипшие светлые волоски. Шерсть. Шерсть Мартина. Его пса. Лабрадора с тяжёлым взглядом и привычкой занимать половину дивана в офисе. Упрямый, как Виктор, и такой же преданный.

Я отстраняюсь, сжав губы. Сердце колотится, а щёки краснеют. Надеюсь, не так ярко, как моё платье.

Держись, Анна. Даже если ты только что чуть не впечаталась в пол, делай вид, что так и было задумано.

– Ну что, миссия «Остаться незамеченными» провалена на первых трёх шагах, – замечает Виктор.

Я выдыхаю сквозь сжатые зубы.

– Может, ты начнёшь носить меня на руках, чтобы всё шло по плану?

– Подумай, как это отразится на наших расследованиях, – Виктор улыбается, чуть тронув пальцами мою руку. – Хотя, зная тебя, в итоге ты всё равно рухнешь и с моих рук.

Вот это уже классика. Он – вечный спасатель. Я – вечный магнит для нелепостей. И так лет двадцать. Мы с детства – как нитка с иголкой. Он всегда ловит, я – всегда падаю. Или лезу, куда не надо. Или спорю с кем не надо. Или…

– Спасибо, – говорю и тут же добавляю: – И заткнись.

– Пожалуйста. И нет, – хмыкает он. – Напомни, кто говорил: «Я справлюсь, всё будет тихо и профессионально»?

– Это был блеф. И ты это знал.

Мы оглядываемся почти одновременно. Зал – высокий, чуть душный, стены тянутся вверх, как колонны в старом музее. Картины – огромные, тяжёлые, цвета потускнели, но это только добавляет шарма. Люди – крошечные, в дорогих нарядах, с бокалами белого вина, шепчущиеся о великих смыслах. Всё это кажется далёким, неестественным. И всё же тут красиво. Живо, по-своему.

Но мы пришли не за искусством. Мы – частные детективы. Нет, не в шляпах и с лупами, хотя иногда этого не хватает. Просто мы с Виктором открыли агентство – тихо, без вывесок, без глянцевой рекламы. Помогаем тем, кому полиция помочь не хочет. Или не может.

Неделю назад в наш офис ворвался мужчина. Взъерошенный, с красными глазами и дрожащими пальцами. Александр. Он говорил быстро, сбивчиво, почти кричал: жена исчезла. Прямо с выставки Григория Островского. А полиция, по его словам, развела руками. «Может, ушла. Может, сбежала. Может, с кем-то».

И вот мы здесь. В том самом зале. Под видом гостей, а на самом деле – ищем призрак. Женщину, исчезнувшую среди мазков и рам.

Смотрю на себя в зеркало – не для удовольствия, скорее для проверки: это я, Анна, двадцать семь лет, среднего роста, узкие плечи, напряжённая, как будто не умею по-настоящему расслабляться. Кожа светлая, тёмно-каштановые волосы спадают волной, всегда немного взлохмачены – и пусть так, я не люблю строгую укладку, как не люблю и слишком яркий макияж: максимум немного туши, чтобы не выглядеть усталой. Лицо – вроде бы классическое, с выраженными скулами, но в зеркале чаще замечаю не их, а глаза: карие, слишком внимательные, будто всё время что-то высчитываю про себя. Платье алое, как вызов самой себе. Не уверена, что это мой цвет – но иногда надо разрешить себе быть не той, к которой привыкла.

Чувствую, как сжаты плечи, как дрожат пальцы – и всё равно держу себя. Потому что должна. Потому что работа. Потому что, может быть, где-то здесь, среди бокалов и позолоты, всё ещё есть след той самой Ольги. Виктор – как всегда – спокоен, уверен, словно родился для таких вылазок. А я… я просто стараюсь не рухнуть снова.

– Помнишь, что он сказал? – тихо спрашиваю, снова переходя к делу.

– Муж Ольги? Конечно. «Она стояла у картины. Я отвернулся на секунду – и её больше не было». Он тогда смотрел на нас так, будто надеялся, что мы вытащим её из воздуха.

– Или изнутри холста, – бормочу я.

Мы подходим ближе к одной из картин, будто просто интересуемся. Виктор встаёт слева от меня, чуть прикрывая спиной. Как всегда.

И всё же…Что, если она не исчезла?

— Слушай, – начинаю я, глядя в зал, – а вдруг она просто… сбежала?

Виктор тихо фыркает.

– Началось.

– Серьёзно. Новая жизнь, новый паспорт, флирт с кем-то опасным и красивым. Тропики, шёлковые простыни, никакого мужа и звонков. Свобода.

– Ты романтизируешь даже пропажу, – бурчит он. – Это не книга. Это Москва. И это – исчезновение.

– Ну и что? Любое исчезновение начинается с фантазии. Или с усталости.

Произношу это слишком легко, чтобы поверить самой себе, но внутри всё царапается. Может, действительно именно так всё и начинается – не с громкого преступления, не с кровавого следа, а с внезапного вдоха, который становится последней точкой прошлой жизни. Кто-то выходит за хлебом и вдруг понимает: назад возвращаться не хочется. Или вот – стоит у картины, смотрит на мазок, на вычурную подпись, на отражение своего лица в стекле, и внезапно в этом отражении узнаёт чужую, не свою улыбку. И тогда в груди рождается зуд, который невозможно затолкать обратно, как бы ты ни старался, – зуд уйти, исчезнуть, раствориться, хотя бы на вечер, а потом – может быть, навсегда.

– Анна, – Виктор оборачивается ко мне с серьёзностью в голосе, – ты же знаешь, что это не побег. Мы слышали его. Видели глаза. Там не было… плана. Там было горе.

– Ну что ж, давай тогда проверим, кто из нас прав.

Честно – я уже знаю, что он не устоит перед вызовом. Виктор предсказуем в своих принципах, как швейцарские часы: стоит пошатнуть его уверенность – и всё, ты уже участник дуэли. Пусть и вежливой.

Он скрещивает руки на груди – его вечная поза, когда ворчит и забавляется одновременно.

– Хорошо. Пари? Если окажется, что ты права, и наша дама сбежала в закат с каким-нибудь богатым красавчиком, я веду тебя в самый дорогой ресторан Москвы. По-настоящему дорогой. Где меню без цен и сомелье говорит шёпотом.

Я уже ухмыляюсь.

– А если прав ты?

– Тогда ужин всё равно в том же ресторане. Но платишь ты.

Я фыркаю, не раздумывая ни секунды.

– Договорились. Только не жалей потом. Интуиция у меня как минимум на уровне малой телепатии.

– О, я в этом не сомневаюсь. – Он хмыкает. – Особенно когда ты пытаешься доказать, что знаешь лучше всех.

Делаю вид, что обижаюсь, но внутри всё светится – вот оно, наше вечное состязание, где ставки не имеют значения, зато на кону всегда чуть больше, чем кажется со стороны. Лёгкая дрожь в кончиках пальцев меняется на азарт: теперь это уже не просто дело, не просто исчезновение, а поединок характеров, который мы ведём столько лет – с переменным успехом и неизменным удовольствием.

– Посмотрим, кто окажется прав, – говорю. – И кто будет заказывать десерт.

Виктор чуть кивает в сторону выставочного центра.

– Ладно. Начни с главного подозреваемого, Григория Островского. – Он указывает подбородком на мужчину у одной из картин. – Он выглядит так, будто и правда знает, что случилось. Или знает, что делать, если случится снова.

Окидываю взглядом цель. Мужчина средних лет, в безупречно сидящем костюме. Высокий, худой, почти хищно-изящный. Светлая кожа, словно чуть тронутая пеплом. Тёмные волосы аккуратно уложены. На висках пробивается серебро, но не старящее – скорее, как акцент. Манеры – утончённые, почти аристократичные. В его взгляде есть что-то странное, тревожно-сосредоточенное, как у коллекционера, который привык рассматривать людей как часть экспозиции: аккуратно, методично, через стекло.

Он говорит с кем-то – и я замечаю, как его губы чуть трогаются в полуулыбке, но в глазах ничего не меняется. Взгляд остаётся тем же – холодным, внимательным.

– А ты что будешь делать?

– Пройду по залу. Посмотрю, кто на что смотрит, кто кого слушает. А ты давай – включай своё обаяние. Только не переусердствуй, а то он в тебя влюбится и утащит на свой остров.

Я смеюсь.

– Тогда точно придётся платить за ужин мне.

Виктор смотрит на меня – уже не смеясь. Просто… с теплом. Как всегда перед тем, как отпустить.

Медленно направляюсь к Григорию. Делаю ещё шаг. Один. Второй. Он всё ближе – эта фарфорово-бледная спина, идеально выглаженный воротник, тонкая линия челюсти. Безупречен настолько, что хочется испачкать.

Соберись. Дыши. Не пялься, как студентка на учителя английского.

Я приближаюсь. Неспешно. Как будто случайно. Как будто просто заинтересовалась картиной – не мужчиной у неё. Да. Только картиной.

Она огромна. Центр зала и одновременно его граница. Словно портал, распахнутый в иную реальность, которую ты вроде бы не просил, но теперь уже не можешь отвернуть взгляд. И, да, она висит у самого входа. Встречает. Или провожает. Как знать.

На полотне изображена женщина в алом. Спина – прямая, шея – напряжённая. Волосы каскадом падают на плечи, будто только что тронуты ветром. Или страхом. Перед ней – выжженная земля, мёртвые деревья, мрак, разорванный вспышками – падающие огни или кометы. А за горизонтом – небо. Нет, звезда. Бесчеловечно близкая, светящаяся, как последняя мысль перед исчезновением.

– Интересно, – произношу я вполголоса, подходя ближе к полотну. – Вы специально разместили эту работу именно здесь?

Григорий поворачивается ко мне так, как поворачиваются к чему-то приятному, но необязательному. Вежливо. Как будто я не человек, а хороший бокал вина.

– Почему вы спрашиваете?

– Она… странная, – я чуть наклоняю голову. – Ужасающе красивая и красивая пугающе. Заставляет останавливаться, даже если не хочешь. Особенно если не хочешь.

Он делает паузу. Полуулыбка никуда не девается, но я вижу, как на долю секунды напрягся уголок его рта. Микродвижение. Что-то зацепило.

– Вы тонко чувствуете композицию, – говорит он наконец. – Эта картина действительно должна быть первой. Она как приглашение. Или, если угодно, как предупреждение.

– Мне больше нравится предупреждение, – усмехаюсь. – Простите, я Анна. Анна Волевская.

Подаю ему руку, и он почти незаметно касается моей ладони – легко, будто опасается смазать это мимолётное знакомство избыточной уверенностью.

– Григорий Островский. Рад знакомству.

Я слышу это «рад» и думаю, что Григорий, вероятно, не бывает по-настоящему рад ничему, кроме тишины после гостей – тому моменту, когда галерея наконец пустеет и он остаётся наедине с тенями и рамами. Но сейчас он смотрит на меня чуть внимательнее, чем требует формальный интерес: две-три долгие секунды – и я ощущаю, как по затылку разливается лёгкий холод. То ли от его взгляда, то ли от слишком близкой картины за спиной.

– Вы уже были у других работ? – спрашивает он, словно хочет вырвать меня из-под гипноза алого полотна. – Или решили начать с самой спорной?

– Какой смысл начинать с простого? К тому же, всё интересное обычно прячут на виду.

– Любопытно. Обычно зрители проходят мимо этой картины очень быстро. Она пугает.

– Это её работа, и у неё, кажется, отлично получается, – замечаю, позволив себе улыбнуться уже по-настоящему.

Он снова чуть склоняет голову, а потом делает шаг в сторону – жест приглашающий, но осторожный, как будто подводит меня ближе не только к полотну, но и к себе.

– Мне всегда нравились истории, которые прячутся за холстами, – говорю, не отводя взгляда от картины. – Иногда они рассказывают гораздо больше, чем сам холст.

– Знаете, вы в этом не одиноки. Люди приходят на выставки не только за визуальным. Им хочется разгадок или наоборот – тайн.

– Тайны здесь точно не в дефиците, – подхватываю, позволяя себе усмешку, – хотя некоторые из них слишком живые для обычной галереи. Мне, например, уже трижды за вечер шепнули, что на этой выставке недавно пропала женщина. Исчезла буквально на глазах у людей. Понятно, что слухи ползут быстро, но когда такой рассказ озвучивают разные люди – и охранник, и журналист, и даже одна старушка с бокалом вина, – начинаешь задумываться, не осталось ли что-то за холстом.

Я не спрашиваю в лоб, просто выворачиваю слух наружу – как бы между прочим, и всё же с прицельной внимательностью. Григорий цепко ловит мой взгляд, будто примеряет мой интерес к собственной правде.

– Вам, наверное, надоело, что на вашу экспозицию приходят не за искусством, а за привидениями? – добавляю, чуть мягче. – Но скажите честно: всё это просто городские легенды… или здесь действительно случилось нечто странное?

Григорий выдыхает чуть глубже, чем раньше, и на лице появляется ироничная тень, будто он не впервые слышит этот сценарий – и уже привык реагировать по шаблону.

– Да, Анна, – признаёт он, почти устало. – Слухи ходят, и что самое забавное, половина здешних знатоков уверены, что это именно я их и запустил. Мол, куда эффективнее любой рекламы, не так ли? Исчезнувшая женщина среди картин – сразу очереди у входа, а журналисты пишут не про искусство, а про мистику. Люди ведь любят загадки больше, чем живопись.

Он чуть пожимает плечами, и я впервые вижу: вся его бравада – скорее защита, чем игра.

– Но знаете… Когда дело доходит до полиции, вся романтика как-то испаряется.

– Полиция вас проверяла? – спрашиваю, стараясь, чтобы в голосе звучала лишь заинтересованность, ни намёка на подозрение.

– Проверяли, конечно. Допросы, камеры, все проходные, все запасные выходы, все записи с охраны. Я показал им всё, даже архивы прошлых выставок. На каждой плёнке видно: люди ходят, смотрят, разговаривают. Никаких чудес. Никаких исчезновений на видео. Только эта история, которая теперь тянется за мной шлейфом.

Он замолкает, и в тишине между нами появляется что-то личное – почти усталое сочувствие.

– Поверьте, – добавляет он уже тише, – если бы я мог отмотать это назад, я бы предпочёл, чтобы у меня украли хотя бы одну картину. Это, знаете ли, проще, чем жить под прицелом чужих фантазий.

– Так и всё-таки, есть официальная версия всего этого?

– Официальная версия? – повторяет он, задерживает паузу, будто медлит, выбирая, насколько быть честным с незнакомкой в ярком платье. – Официально – ничего не произошло. Так решили следователи: женщина могла уйти сама, могла запутаться в коридорах, могла выйти через другой зал. Кто-то из гостей видел, кто-то не заметил, а на камерах – только поток людей, сливающихся в одно размазанное пятно. Никто не зафиксировал ничего, что можно было бы назвать исчезновением.

Он замолкает, чуть прищурившись, и вдруг смотрит прямо мне в глаза, спокойно и открыто:

– А вы сами что думаете, Анна? Вы пришли искать привидение или объяснение?

Я склоняю голову чуть ближе к его плечу, разглядываю картину, будто ищу на ней что-то, что не способен заметить ни один охранник, ни одна камера. Запах масла и холста вдруг становится гуще, почти реальным, как если бы я, не переступая черту, уже знала – у этой работы есть второй слой, который проступит только ночью, когда галерея опустеет, а тени погаснут вместе со светом.

– Значит, никакого следа. Ни намёка на… – Нарочно не заканчиваю фразу. Жду. Позволяю паузе застыть на полуслове.

– Следы бывают только там, где кто-то хочет быть найденным, – говорит он. – А если призрак не оставил ни одного отпечатка, возможно, его и не было. Или он просто лучше нас.

Голос звучит ровно, но на самой границе – или извинения, или вызова. Не уверена, что знаю, что он сейчас чувствует и понимаю, что именно это ему и нужно.

Я уже готовлюсь сделать ещё один шаг – какой-то новый финт, хитрую фразу, вдруг сменить тему на искусство, а потом вернуться к исчезновению, – но Григорий вдруг легко склоняет голову, на этот раз чуть дольше задерживая мой взгляд.

– Простите, – произносит он с той почти безупречной учтивостью, которая одновременно и стена, и приглашение к возвращению, – мне нужно уделить внимание другим гостям. Сегодня, увы, слишком много тех, кто ищет загадок.

Он тянется к моей руке – на прощание и я вдруг чувствую, как под кожей замирает ток – смесь досады и азарта, будто мне только что показали дверцу в тайник, но ключ придётся искать самой. Вижу, как его пальцы касаются моей ладони, и вдруг, с той самой точки соприкосновения, по коже расползается волна холода – как будто кто-то вылил на нервы жидкий лёд.

Пространство качнулось. Легко, но сдвинулось. Мне вдруг… жарко. Холодно. Голова… кружится?

Чёрт. Только не сейчас.

Усилием воли сохраняю улыбку. Не хватало ещё упасть в обморок у Григория на глазах – великолепный способ закрепить впечатление.

– Взаимно, – выдыхаю наконец, едва заметно кивнув.

Коллекционер отпускает мою руку и отворачивается. Плавно, будто уходит не от меня, а обратно в свой мир – холстов, теней и тихих фраз.

А я поворачиваюсь и почти бегу прочь. Ноги ватные, будто трясина, засасывающая меня на каждом шаге. Голова всё ещё кружится – ловлю себя на том, что не могу сосредоточиться ни на чьих лицах. Всё вокруг – как за стеклом, затуманенное, нереальное.

Нужно Умыться. Просто умыться. Может, холодная вода вернёт меня в тело.

Оглядываюсь и замечаю в углу, в полумраке – дверь. Интуиция, та самая, что спасала меня не раз, толкает к ней, как к последнему островку.

Шагаю туда, к этой двери, как к спасению. Каблуки слегка проскальзывают по полу, сердце стучит не там, где должно, – выше, в горле, прямо под кожей.

Это усталость. Переутомление. Пятая неделя без сна, без передышки, без себя.

Виктор же говорил: «Возьми выходной, Анна. Пока не стало поздно.»

Похоже, поздно.

Толкаю дверь, надеясь увидеть кафель, зеркало, воду. Что угодно обыденное, земное, настоящее. Но нет. Делаю шаг внутрь – и замираю.

Это не туалет.

Комната – не освещена полностью, только пара лампочек на потолке. Всё захламлено. Мольберты, банки с краской, кисти, тряпки. Всё пахнет старым деревом, пылью, льняным маслом. Воздух густой, неподвижный, как в сундуке с воспоминаниями.

Я стою в дверях. Мозг ещё не догнал, где я, но тело уже понимает: я попала куда-то, где не должна быть.

Что это за место?

Слева – штабеля рам, пустые холсты. Справа – полки с красками, ржавые тюбики, засохшие палитры. Тут давно никто не убирал. Или, наоборот – никто не должен был убирать.

Делаю шаг, слышу хруст засохшей краски под каблуком. Сердце колотится в горле – сбивается, будто пытается перепрыгнуть через рёбра и выйти наружу.

И тогда вижу её.

В самом конце комнаты стоит полотно во весь рост, подпёртое массивной подставкой, как экспонат, который забыли вынести в зал. Фон – глубокий, чернильно-синий, почти чёрный. На нём – россыпь звёзд, серебряно-ледяных. Меня к нему тянет, как к дыре в реальности, которую хочется потрогать, чтобы убедиться: это всего лишь краска.

Не трогай – Инстинкт, древний, животный.

Трогай –любопытство, сильнее рассудка.

Подхожу ближе. Пальцы тянутся сами. Холодок ползёт по позвоночнику – будто подталкивает. Кончиками касаюсь тёмного участка и… ладонь проваливается. Без сопротивления, будто опустила руку в воду.

Я резко одёргиваю её. Кожа сухая, чистая. На холсте – ни следа.

– Что за…

В этот миг скрипит дверь позади.

– Анна! – Виктор врывается, быстрый, встревоженный. Его голубые глаза прошивают комнату. – Ты куда пропала? Я уже весь зал обошёл.

– Здесь… Картина. Она… странная.

Он бросает взгляд на полотно, сдержанно хмурится.

– Странная – пол галереи странные. Мы не за этим здесь.

Виктор, я серьёзно. – Поднимаю руку, показываю пальцы, как доказательство. – Я коснулась… и моя рука прошла сквозь полотно.

Он вздыхает. Терпение в его голосе – на пределе. Но под ним – тревога.

– Анна. Адреналин, плохой свет. Ты могла…

– Думаешь, я перепутала реальность с краской? – ухмыляюсь криво. – Может, именно так и исчезла Ольга? Просто… шагнула туда.

Виктор подходит ближе, обходит меня, встаёт между мной и холстом – как щит, как барьер. Его рука едва заметно отталкивает меня назад.

– Не проверяем. Ни гипотезы, ни краску, – отрезает. – Если там чёрная дыра, у нас нет страховки на чёрные дыры. Уходим.

Я задерживаю взгляд на полотне. На этом странном, неподвижном небе и звёзды на нём будто двигаются – нет, конечно, не двигаются. Просто кажется. Или не просто? Могла ли Ольга исчезнуть именно здесь? Пройти сквозь это небо, как сквозь дверь?

Возможно. Но мне не хочется это проверять.

Виктор прав. Надо уходить.

Я разворачиваюсь и в ту же секунду под ногой – что-то скользит. Может, тряпка, может, мазок краски. Может, я просто слишком тороплюсь уйти.

Нога уходит вбок. Мир накреняется.

– Чёрт, – вырывается у меня, когда я понимаю, куда лечу. Прямо в картину.

Виктор успевает повернуться. Его глаза – расширяются, тянутся за мной.

– Анна!

Слишком поздно. Полотно встречает меня не как преграда – как вода. Я не врезаюсь – я проваливаюсь. Сквозь ткань, сквозь краску, сквозь реальность.

Последнее, что слышу, – голос Виктора, сорвавшийся, отчаянный:

– Анна, чёрт возьми!

А потом – ничего, только чёрный шелест и падение.

Глава 2

Секунду назад я еще тянулась к Виктору, слышала его голос – «Анна!» – а в следующую всё смывается. Привычная плотность мира исчезает, ступни ускользают в никуда, и даже страх, похоже, отцепился, будто потерялся в дороге.

Тело откликается странно: тошнит, ломит в висках, руки судорожно пытаются схватиться за что-то, хоть за свою тень. Веки сдавлены, и вдруг – вспышка. Свет такой яркий, что кажется не светом, а болью. Моргаю, но всё равно перед глазами белая пустота – плотная, тягучая, беспощадная. Я не различаю ни стен, ни углов – ничего, кроме этого наглого ослепления.

Тело реагирует быстрее разума: судорожно хватаю воздух, жадно, будто там действительно есть чем дышать. Пытаюсь выхватить хоть что-то из этой белизны – хоть один знакомый силуэт, хоть тень. Где Виктор? Где его голос? Где его тяжёлый, полный иронии вздох: «Ты опять вляпалась, Анна»?

– Виктор! – кричу сорвано, захлёбываясь воздухом, который не пахнет ничем, только этой пугающей белизной.

– Виктор… Черт возьми…

Протягиваю руку. Слепо, отчаянно. Мне нужен он. Его пальцы. Его плечо. Любое прикосновение, которое скажет: я ещё здесь, но вокруг – пустота.

И вдруг чьи-то руки – грубые, жесткие, слишком сильные – хватают меня за плечо, сминают ткань платья, врезаются в кожу, как будто выдёргивают меня из небытия. Я дергаюсь, скручиваюсь, кричусь, вырываюсь – инстинкт сильнее страха.

– Пусти!

Ударяю кого-то локтем, брыкаюсь, кричу не своим голосом – паника заполняет каждую клетку. Всё мельтешит, я ничего не вижу, только свет и резкую тень боли. Но меня тянут слишком резко и я теряю равновесие. Всё сливается в один срыв. Падаю. Грудью. Боком. Лбом – об что-то твёрдое. Внутри вспыхивает боль. Мир разлетается.

– Ви…ктор… – шепчу едва слышно.

И вдруг рядом снова появляются чужие руки, но на этот раз в них нет угрозы – только осторожность, какая-то неуверенная мягкость. Меня приподнимают, крепко, но бережно. Лицо утыкается в тёплую грудь, ткань пахнет металлом и… грозой?

Меня уносят – уже не грубо, а осторожно, и сквозь сон, сквозь пелену полузабвения, как что-то драгоценное. Тепло чужого тела становится единственным, что удерживает меня на поверхности. Всё остальное – растворяется во мраке.

Глава 3

Лежу. Глаза закрыты. На долю секунды не могу даже распознать, кто я и что происходит: руки – тяжёлые, голова гудит, в висках покалывает. В теле чувствуется слабость, будто меня разрядили, как батарейку. Но сердце бьётся учащённо, и это возвращает ощущение себя. Что-то подо мной… твёрдое, но мягкое. Кровать?

Запах.

Вдыхаю – глубоко, осторожно – и чувствую, как внутри всё сжимается. Травы. Горькие. Как будто разжевала лес. Но за ними – что-то другое… сирень? Свежая, пыльная, как только что принесённая с улицы. Весна? Но почему здесь пахнет весной?.. Где я вообще?

Шорох. Слева.

Кто-то приближается. Шаги мягкие, как у кошки, почти неслышные, но я чувствую их всем телом. Кто-то наклоняется. Близко. Слишком близко.

Во внезапном испуге распахиваю глаза и вижу мужскую фигуру, склонившуюся надо мной. Он что-то бормочет негромко, а рука тянется к моему лицу. Сердце пропускает удар. Бум. И тут же колотится с бешеной скоростью.

— Кажется, ты пришла в себя. Прекрасно. Сейчас мы…

Не даю ему договорить. Паника взрывается внутри, как нагретая до красна пружина: срываюсь с постели – но ноги тут же подгибаются, тело не слушается. Всё разом рушится: вцепляюсь в край кровати, спотыкаюсь и грохочущим комом падаю на пол. Рядом что-то звенит – я задела стакан. Он падает, разбивается. Стекло – вспышка, как треск в голове.

Мужчина делает шаг. Я резко хватаю ближайший осколок от того самого стакана – холодный, острый. Поднимаюсь, хотя ноги будто ватные. Сердце колотится, но голос выстреливает:

– Не двигайтесь.

Он замирает, приподнимая бровь, явно растерявшись от происходящего. Смотрит то на меня, то на дрожащий осколок в моей руке. Свет выхватывает черты. Глаза… Господи, у него разного цвета глаза: правый янтарный, левый-зелёный или голубоватый, я не успеваю уловить точно, но контраст пугает и зачаровывает одновременно. Рыжие волосы торчат в разные стороны. Сюртук на нём белый, но мятый, застёгнут небрежно. Из карманов торчат какие-то металлические инструменты, похожие на тонкие щипцы, шила и маленькие колбочки.

– О, это что-то новенькое, – протягивает он с издёвкой. – Меня ещё никогда не встречали так… тепло. Обычно я обхожусь дружеским приветствием, но, похоже, ты предпочитаешь более острые ощущения, да?

Серьёзно? Он шутит?

Его взгляд скользит по моим дрожащим пальцам, которые сжимают осколок, и губы слегка кривятся в ухмылке. Чувствую, как сердце колотится ещё сильнее.

– Эй, да ладно тебе, – бросает он, почти по-дружески, и усмехается. – Я просто собирался помочь, не более того. Хотя… если хочешь продолжить наш маленький спектакль, могу сыграть роль злодея. Но предупреждаю: я в таких сценах не очень хорош.

Я моргаю. Один раз. Второй. Воздух вокруг кажется разряженным, будто всё вокруг – декорации, и если вдохну глубже, они рассыплются. Его усмешка – не хищная, не жёсткая. Просто живая. Настоящая. И это сбивает.

Что происходит?

Кто он вообще такой, этот клоун с разноцветными глазами? И куда подевался Виктор? Челюсти сводит от напряжения, но мысли расплывчатые, скользкие. Я хватаюсь за обрывки.

…Выставка. Запах воска и мрамора под каблуками. Виктор и его крепкая рука. …Григорий: холодная улыбка, голос, будто шёлк на лезвии. …Картина. Звёзды, тёмное небо, дрожащий воздух вокруг холста… Падение. Чёрт.

Я цепляюсь за осколки воспоминаний. Всё звучит абсурдно: выставка, провал в полотно, белый свет, чужие руки, этот полубезумный тип с глазами двух разных оттенков и карманами, набитыми железяками, как у циркового фокусника.

Может быть… Господи, может быть это всё – чёртов спектакль?

Нервный смех подступает к горлу, но я сдерживаюсь. Едва. Всё становится слишком похожим на злую шутку: великая Анна Волевская – падает в холст, как неопытная школьница в пьесе, и теперь, наверное, где-то за тонкими стенами прячутся камеры, операторы и хихикающие зрители.

Григорий.

Я почти вижу его перед собой – как он сидит где-то в тени, в безупречном костюме, со своей пустой вежливой улыбкой, потирает пальцы и тихо наслаждается этим абсурдом. «Посмотрим, как долго она продержится», – мог бы он сказать своим прихвостням. Актёры наняты. Декорации готовы. Погружение в безумие – началось.

Блестяще, правда?

Я, сама не своя, с осколком в руках, на взводе, готовая полоснуть первого встречного просто за то, что он подошёл слишком близко. Отличный материал для шоу «поймай параноика на живца». Если это спектакль… он играет слишком хорошо.

Сжимаю зубы. Стекло в пальцах уже почти режет кожу, но мне плевать. Сердце всё ещё бьётся в горле, бешено, гулко. Воздух вокруг кажется чужим – как в комнате, где за стенами смеются люди в масках. Я смотрю на этого… странного мужчину. На его перекошенную улыбку, на растрёпанные волосы, на белый сюртук с торчащими железками. Слишком нелепо. Слишком… неправдоподобно.

– Это всё Григорий, да? – слова сами вылетают – короткие, острые, как выстрел.

Он моргает. Один раз. Медленно. Никаких показных «ах» и «ой», никаких драматических жестов.

– Кто?

Сжимаю стекло ещё сильнее.

– Григорий Островский. Коллекционер. Мастер всех этих… шоу. Выставка. Картина. – Говорю быстро, глотая воздух между словами, потому что иначе просто сорвусь. – Это всё он придумал, да? Новый уровень развлечений? Я упала в картину – а теперь вы тут, актёры, должны довести меня до белого каления? Смотреть, когда я сломаюсь?

Осколок в руке дрожит. Мужчина подаётся вперёд на полшага – не угрожающе, скорее будто разглядывает редкое насекомое.

– Григорий? Увы, мадам, среди моих знакомцев нет ни одного Григория. Зато могу предложить гибкого, импровизирующего злодея-по-совместительству, если тебе так нужно завершить драму. Могу даже похохотать зловеще, хочешь?

Он разводит руками, и металлические штуковины в карманах звякают, как колокольчики. Его улыбка – широкая, тёплая, ненормальная в этом полумраке.

– Кто ты?!

Мужчина медленно поднимает руки в примиряющем жесте, пальцы у него длинные, на запястьях следы чернил или красок – не пойму.

– Янгус Руквелл. Можно Янгус. – произносит он и слегка кланяется, будто мы на каком-то приёме. – Алхимик, лекарь. Ну и теперь, очевидно, кандидат на роль жертвы твоего приступа паники. И нет, я не собираюсь на тебя нападать, если что.

Он делает ещё шаг.

– Давай, осколки и драмы оставим на потом, – говорит он, кивая в сторону моего лба. – Позволь взглянуть на твой ушиб. Ты неплохо приложилась головой, но не переживай, это можно исправить.

Я только открываю рот, чтобы ответить, но он внезапно протягивает руку, и из его ладони вырывается зеленоватый свет. Мерцающее, мягкое сияние, будто внутри у него что-то пульсирует.

И я замираю.

– Что… – судорожно выдыхаю я, глаза распахиваются. Челюсть готова отвалиться: рука светится.

– Что это за… что это такое?

Он явно ловит мою реакцию, в уголках его губ мелькает усмешка.

– Ой, да брось. Это просто моя Искра. Что, никогда раньше не видела? Не переживай, я не собираюсь тебя взрывать. Это обычное дело для силестинов вроде меня.

– Искра?.. – вырывается у меня, и голос звучит так, будто я говорю сквозь вату. Смотрю на него, как на призрака. Или на галлюцинацию. А может, и то, и другое сразу. Судорожно сглатываю, потому что нет, никогда не видела. Может, это какой-то спецэффект? Голограмма?

Он хмыкает, откидывается, будто ожидал именно такого эффекта.

– Ну вот. Наконец-то начинаешь воспринимать реальность. Теперь позволь мне хотя бы попытаться вылечить тебя.

Воспринимать реальность? Я не знаю, где эта реальность начинается и где заканчивается. Единственное, что ощущаю – это как отчаянно мой разум цепляется за любую крупицу логики. Но здесь, в этой комнате, где незнакомец говорит загадками, а его руки светятся, как лампы – логика не работает.

Я упала в картину.

Мысль крутится, как сорванный с петли дверной колокол, – гремит, но смысла всё ещё не придаёт. Если это розыгрыш, то слишком уж дорогие декорации. Если я умерла, то загробный мир пахнет хвоей и сиренью, а его ангелы щеголяют разноцветными глазами и шутят про злодеев-по-совместительству.

Что ж, любопытно узнать, чем кончится этот фарс. Я опускаю руку с осколком, но пальцы пока не разжимаю.

– Хорошо. Попробуй, но только осторожно.

– Обещаю, – улыбается Янгус и медленным, как кошка, движением подступает ближе.

Зелёное свечение переливается по его ладони: не ярко, а именно – живо. Как светлячки под кожей. Он касается моих висков. Кожа у него тёплая, почти обычная – если не считать мелких, искристых импульсов, будто иголки счастья пробегают по нервам. Я вскидываюсь, ожидая боли, но вместо неё – приятное покалывание. Тесная, тупая боль в голове расползается. Лоб становится лёгким, а вместе с лёгкостью приходит ошеломляющее открытие: я чувствую, значит, я жива.

– Имя скажешь? – мягко напоминает Янгус.

– Анна… Волевская, – выдыхаю. Имя звучит неожиданно земно в этом сиренево‑травяном воздухе.

Янгус кивает, будто ставит галочку в воображаемом журнале. Его рука всё ещё на моём лбу. Тёплая. Светится мягко – словно не свет, а дыхание леса. Не жжёт, не давит – обволакивает.

Я позволила. Конечно позволила. Потому что, любопытство – моя личная болезнь. Хроническая. Генетическая. С детства – этот зуд в пальцах и в голове: посмотри, прикоснись, раскопай, проверь. Даже когда знаешь, что лучше не надо. Особенно когда знаешь.

Пока он сосредоточен, я поворачиваю голову – медленно, потому что любое резкое движение всё ещё отзывается звоном в висках. Наконец оглядываюсь осознанно.

Кушетки вдоль стен – ровные, строгие, застеленные серыми покрывалами, которые кажутся слишком чистыми, почти холодными на вид. Деревянные полки, тёмные, с вытертыми краями, уставлены рядами стеклянных банок и пузатых колб, в которых плавают непонятные жидкости – от янтарного до густо-зелёного цвета. Стены – камень. Серый, но не тусклый, а живой, с прожилками серебристого, словно внутри замёрзло мерцание. Гладкий на вид, но если бы я дотронулась – наверняка почувствовала бы шершавость, как у старого, закалённого ветрами гранита.

Мебель – в той же гамме: деревянные шкафы, обтянутые тёмно-синей тканью, кое-где потерявшей бархатистость от времени. На стенах – никаких картин, никаких украшений. Только один большой щит с выгравированным символом: восьмиконечная звезда с тонкими лучами, расходящимися наружу. Внутри неё ромб, а в нём в самом центре – крошечная звезда, тонкая и сияющая, будто пульс света, спрятанный под слоями границ и молчания.

Я вдыхаю медленно, пытаясь зацепиться за реальность.

Слишком продуманно для декораций, – фиксирую почти холодно. Убеждаю себя. Это не спектакль. Значит, либо сон, либо… нечто третье. Третье меня пугает.

И вдруг приходит мысль – тихая, как укол: – а где Виктор? Он ведь… он же последовал за мной или нет?

– Слушай… – начинаю и тут же обрываюсь, – Ты не видел мужчину? Высокий, светлые волосы, глаза голубые…. Он… он должен был… – голос садится.

Янгус качает головой, рыжие вихры шевелятся:

– Увы, в лазарет авриал Аластор доставил только тебя. Викторов разных мастей сегодня не завозили.

Он усмехается, прищуривается:

– Этот твой Виктор тоже пустой, как и ты?

Пауза. Слово – как пощёчина. Не от боли, а от неожиданности. Врезается прямо в грудь, как будто он только что сказал: ты никто.

– Пустой? Что это ещё за ярлыки?

– Термин. Силестины – носители Искры, пустые – без неё. Не оскорбление, а биологический факт. Хотя согласен, звучит… так себе.

Я моргаю. Искра. Силестины. Пустые. В голове вспыхивает немой смех – у любого психиатра хватит материала на кафедру.

– Хорошо, предположим, я пустая, – произношу сквозь зубы. – Тогда где я? И что это за место?

Он делает широкий полукруг ладонью – в этом жесте всё: лёгкая насмешка, гордость, театральность:

– Добро пожаловать в Коллегию Стражей, Анна Волевская. Здесь мы общаемся, тренируемся и, раз уж совсем честно, время от времени спасаем мир. Стандартный героический набор.

Он наклоняется чуть ближе, лукаво продолжает:

– А вот почему авриал Аластор принёс тебя – отдельная загадка. Возможно, в нём проснулась страсть к подбору нестандартных кадров, а может, ему просто нравится проверять собственное терпение. Хотя, учитывая твоё умение обращаться с осколками стекла, он явно углядел в тебе что‑то особенное.

Особенное? Да он издевается.

Я смотрю на него в упор и замечаю, что этот тип явно получает удовольствие от всей этой сцены. Глаза блестят, губы дёргаются в усмешке, и я чувствую, как по коже лезет раздражение: всё это слишком странно, слишком быстро, и у всех вокруг свои правила, в которых мне не предложили даже инструкцию для чайников.

– Знаешь, что, – произношу, срываясь с кровати. Ноги уже держат, хоть и ватные. – Хватит. Я должна выйти из этого безумия. Если это театральная постановка Островского, я сорву занавес.

Коллегия. Стражи. Авриалы. Искры. Бред. Сумасшествие.

Мне надо выбраться. Сейчас. Немедленно.

Глаза цепляются за окно – затянутое плотными шторами из тёмно-синей ткани, будто ночное небо сползло со стены и застыло. Материя плотная, грубая, похожая на бархат или замшу – ткань, которая не пропускает ни света, ни взглядов.

Я не думаю. Не взвешиваю. Просто рвусь вперёд. Кажется, если я не открою это окно, я сойду с ума. Или уже сошла.

Пальцы впиваются в ткань и дёргаю – резко. Свет врывается в комнату, ослепляет, бьёт в глаза. Я жмурюсь, заслоняюсь рукой, делаю шаг назад.

А потом… смотрю. И мир – рушится. Потому что то, что я вижу – не укладывается ни в одну мою карту реальности.

Город раскинулся подо мной, словно какой-то идеальный чертёж, начертанный рукой одержимого архитектора – или сновидца. Всё слишком упорядоченно, слишком красиво, слишком чуждо. Белокаменные здания с остроконечными крышами, золотым и серебряным узором по фасадам, высокие окна, разбивающие солнечный свет на длинные косые полосы, будто кто-то нарисовал их вручную, не доверяя ни одному случаю. Где-то среди этих лабиринтов отражаются башни – их слишком много, их силуэты выплывают из утренней дымки, словно город, ещё не проснувшись, опасается проявить всё, на что способен.

Улицы – мощёные, как в старинных фильмах. Всё сияет – медь, золото. Я моргаю, но отблеск не исчезает. Он настоящий. И это пугает. По улицам едут повозки. Без лошадей. Они плывут, оставляя за собой струи света, будто ртутные дорожки, которые тают сразу же.

Я поднимаю взгляд – и чуть не сползаю по стене.

В небе – дирижабли. Огромные. Тихие. Словно киты парят в воздухе, ни звука. Их поверхности – гладкие, украшенные тонкими линиями, как филигрань.

Всё вокруг пропитано ощущением хрупкой, выверенной гармонии – и в этой гармонии я чужая, тёмная точка, наблюдающая за миром через толщу стекла, как за аквариумом с золотыми рыбами. Я не могу оторваться от этого вида. Он вгрызается в сознание, заполняет меня с головы до пят. Как будто кто-то разорвал ткань мира, подсунул мне другой – более яркий, более… вычурный.

Я стою. Не дышу. Только сердце колотится, как будто пытается пробить мне рёбра изнутри.

– Чёрт… Что это за место? Где я?!

Янгус… стоит. Как будто мы не на разных берегах. Как будто у него сегодня хороший день. Он складывает руки на груди. Голову чуть наклоняет. И усмехается. Он смеётся. Он серьёзно СМЕЁТСЯ.

– О, это? – протягивает с той самой ленцой, от которой мне хочется в него чем-нибудь кинуть. – Это Этерис, столица Инсоленса, наш маленький уютный городок. Полный загадок, искр и… ну, парочки странных типов вроде меня.

В этот момент мне хочется рассмеяться – истерично, громко. Я хватаюсь за подоконник, потому что подкашиваются колени: мысль о постановке Островского рушится под тяжестью раскрывшегося пейзажа. Слишком грандиозно для декораций. Слишком детально. Слишком… реально.

Значит, я внутри? Внутри чего, Анна? Картины? Мира? Сна? Фантастики?

Чёрт. Я внутри фантастики.

Делаю вдох, долгий, медленный. Пальцы сами скользят к запястью, ищу пульс – ровный, уверенный. Хорошо. Я здесь, я держусь, не теряю контроль. Это не просто сон и не чья-то жестокая шутка, не розыгрыш и не ловушка для психики. Это другой мир. Чёртов прямой портал, и я – уже по ту сторону.

И тут же в голове, будто кто-то хлопает по плечу и фыркает:

Анна, да перестань, ты и не из таких передряг выкарабкивалась.

Помнишь, как ты с Виктором три часа пряталась в чужом подвале под Тверью, а ты решила, что можешь притвориться кошкой, чтобы не выдать себя? И в итоге мяукала так реалистично, что охранник ушёл за молоком?

Я почти слышу его смех, шёпотом: «В следующий раз оставим расследования людям без воображения, ладно?»

Мгновение – и я вновь здесь. Не в подвале. Не на Земле. Но всё такая же целая. И – как всегда – собираюсь разобраться.

Я поворачиваюсь к Янгусу, спокойная, уже собранная. Он как раз договаривает про то, что станет моим личным проводником, а затем добавляет:

– Кажется лечение лба затянулось. Авриал А́ластор уже давно ждёт тебя.

– Аласто́р? – пробую вслух. – Кто это?

– Аааластор, – без нажима поправляет он. – Тот, кто тебя сюда и принес. Ну… буквально на руках. И благодаря нему ты не провалилась в магматическое озеро или, скажем, не оказалась на обеде у лайров. А это, между прочим, у нас редкая удача.

– Щедро, – бросаю, чуть хмурясь, но голос звучит спокойнее, чем я чувствую себя внутри.

Магматическое озеро. Лайры. Всё это звучит, как главы из плохо написанного фэнтези – с той разницей, что я стою посреди сюжета, не дочитав аннотацию. И почему-то никто не торопится её озвучить. И теперь ещё какой-то Аластор ждёт.

Подхожу к двери, на секунду задержав ладонь на деревянной раме. Вспоминаю голос Виктора, его фразу, брошенную когда-то мимоходом, в лифте, на выезде: «Если когда-нибудь окажешься в полной неизвестности – смотри по сторонам, а не внутрь. Внутри всегда будет хаос. А снаружи – улики»

Тогда я отмахнулась. С иронией. Как от всего, что звучит слишком серьёзно из уст человека, у которого в бардачке аптечка, перчатки и отмычка. А теперь – цепляюсь за эту фразу, как за спасательный трос. Потому что внутри действительно хаос. Разломанный компас, скачущие стрелки, перегретые мысли. А снаружи – новая реальность, которую мне надеюсь не придётся разбирать на улики. Потому, что я должна вернуться обратно.

Я выпрямляю плечи.

– Веди, – говорю Янгусу. – Посмотрим, что за герой этот твой авриал. Только предупреждай сразу: если он ещё один эксцентричный мужчина в белом сюртуке, я сбегу в магматическое озеро добровольно.

Янгус смеётся.

– Нет, нет. Он в чёрном.

И мы выходим.

***

Янгус ведёт меня по коридору, и воздух меняется. Словно плотнеет. Становится гуще. Как будто я вдыхаю не просто воздух, а чужую мысль. Пахнет железом и жжённой бумагой. Едва уловимо, но достаточно, чтобы я остановилась и чуть прищурилась.

– Что это… за запах?

– Это? – Янгус поворачивает голову, не останавливаясь. – А, это просто тренировочный зал рядом. Стражи любят поиграть в молниеносные дуэли. Искры летят. Плюс немного обугленных занавесок. Классика.

Он уже идёт дальше, не придавая значения запаху и моему замешательству – будто это самый обычный фон для его дней. А я замираю на секунду, не позволяя себе даже улыбнуться, просто запоминаю – встраиваю это ощущение в свою новую карту мира. Наблюдаю за каждым отражением света, за тем, как звук его шагов глухо отдаётся в стенах.

Иногда – почти бессознательно – прищипываю кожу на запястье. Осторожно. Мягко. С надеждой. Потому что всё ещё жду, что проснусь. Что кто-то тронет за плечо, и я очнусь в тёмной машине, рядом Виктор, и скажет: «Ты задремала». Но палец оставляет след, а боль – острая, настоящая, живая.

Мы идём всё дальше, всё глубже, словно вгрызаемся в нутро этого места, и Коллегия медленно, нехотя раскрывается передо мной. В отличие от сияющего города за окном, где свет – как золото, и каждый фасад стремится к красоте, здесь – строгость, сдержанность. Графитовые тона, оттенки стали, холодные отблески. Серый камень, вытянутые серебряные жилки, чёрные опоры. Глубокие синие элементы – в тканях, в знаках, в световых акцентах. Здесь всё говорит о порядке. Контроле. Дисциплине.

Пол – полированный камень, гладкий до зеркальности. Двери – высокие, из глянцевого серого стекла, словно ртуть. Вдоль стен и под самым потолком тянутся нити света – бело-голубые, ровные, как нервные окончания у этого здания. Они не мерцают и не гудят, но создают ощущение движения, будто здание дышит и пульсирует. Когда Янгус проходит мимо, свет становится чуть теплее, чуть насыщеннее, будто признаёт его своим. А за мной, как по команде, мягко затухает – уходит в полутон, стирается, словно система знает: я чужая.

– Кто он, на самом деле? – спрашиваю, не выдерживая паузы, в голосе больше, чем просто интерес – острая, почти телесная необходимость понять, к кому меня сейчас выведут. В этом мире, где всё ощущается на ощупь, знание – вопрос выживания

– Аластор? – Янгус бросает взгляд через плечо. – Один из авриалов. Можно сказать – сверхсилестин, если хочешь упростить. Мудрый, могущественный, опасный. Всегда в тени, всегда на шаг впереди. И вечно при деле, будто этот город держится на его решимости не дать ему распасться.

Он делает паузу, взгляд его становится чуть более ироничным, на лице играет улыбка:

– Конкретно этот – командующий Коллегией Стражей. Генерал, философ, зануда и – одновременно – блестящий стратег. И да, чувство юмора у него, боюсь, не предусмотрено природой. Совсем.

– Очаровательный тип. Ты, должно быть, его любимчик.

– Ммм, – Янгус пожимает плечами. – Я – его постоянный источник головной боли. Но, как видишь, до сих пор жив. Наверное, это уже привязанность или просто азарт наблюдать, как я выкручиваюсь из самых нелепых ситуаций.

Мы останавливаемся у последней двери. Она выше и шире остальных. Поверхность гладкая, плотная, как литое чёрное стекло – ни единого знака, ни одной царапины, ничего, что выдало бы, что за ней что-то есть. Эта дверь – сама по себе вызов.

– Ну, держись, – усмехается Янгус, бросая на меня взгляд с оттенком сочувствия и азарта.

– Что за держись? – фыркаю, стараясь звучать чуть наглее, чем мне позволено изнутри. Внутри, конечно, у меня всё перевернулось. Новая реальность колет сознание и хочется хоть какой-то опоры.

– Авриал не любит долгих разговоров, – предупреждает Янгус. – Но успевает сказать за одну встречу столько, что чувствуешь себя как на экзамене, на котором забыл половину предметов.

Я машинально приглаживаю волосы, вдыхаю. Готовлюсь. Страшно? Конечно. Ещё один загадочный персонаж в моей новой, непонятной жизни, но если у кого и могут быть ответы, хоть крошечные намёки, как отсюда выбраться, – то, возможно, у него.

В тот самый миг, когда Янгус мягко толкает дверь, мне навстречу вырывается прохладный, чуть резкий воздух – будто кто-то только что распахнул окно после грозы. Я понимаю: больше тянуть нельзя. Нужно войти.

Внутри просторно и удивительно светло. Высокие окна запускают в комнату щедрые потоки солнечного света – я называю его так, хотя не уверена, что это действительно солнце: оно здесь ярче, почти обжигающее. За окнами сад – не аккуратный, не ухоженный, а какой-то чуть дикий, будто природа здесь сама диктует правила и никого не спрашивает.

Стены кабинета из серого, почти графитового дерева подчёркивают прозрачность воздуха, а свет скользит по лакированным панелям, создавая иллюзию движения. В самом центре, у огромного окна, стоит широкий стол, идеально вычищенный, как броня перед парадом. За ним спокойно, почти недвижимо, сидит он.

Авриал Аластор.

Он даже не поднимает взгляд сразу. Сидит спокойно, изучает бумаги, как будто я – просто одна из строк в его рапорте. Тёмные волосы зачёсаны назад, подчёркивая угловатые скулы и линии напряжения на лице. Щетина придаёт ему вид человека, который спит меньше, чем должен. На нём – строгий чёрный мундир, туго застёгнутый, с высоким воротом и чёткими, прямыми швами. Ткань плотная с металлическим отливом – тот, что не отражает свет, а будто поглощает его. Рукава заужены к запястьям, перчатки – тёмная кожа, подогнанная до миллиметра.

Он выглядит так, будто родился в этом кресле. И всегда сидел именно так: не как человек, а как структура. Укоренённая, несдвигаемая. И в этом что-то пугающее – в том, как естественно он занимает пространство.

Я стою в дверях, прищуриваясь. Авриал медленно откладывает бумаги в сторону и поднимает глаза. Серые. Холодные. И при этом настолько живые, что от них внутри становится неуютно.

– Анна, – произносит Янгус, махнув мне рукой, – знакомься, это авриал Аластор. Авриал Аластор, это… ну, собственно, Ваша находка.

«Находка»? Я едва заметно сжимаю губы. Отличное слово. Такое… предметное, как старинная вещь, выкопанная из земли: странная, покрытая пылью, требующая то ли осторожного обращения, то ли срочной утилизации.

Аластор коротко кивает, не меняя выражения лица.

– Рад видеть, что ты очнулась, Анна.

– Ладно, я тогда оставлю вас, – Янгус быстро пятится к двери. – У меня ещё дел по горло. Анна, держись!

Он хлопает меня по плечу и исчезает, прикрыв за собой дверь.

Тишина.

Вслушиваюсь в звенящую пустоту и понимаю, что мы остались вдвоём. Авриал сидит неподвижно, лишь чуть сжимает пальцы на ручке. Чувствую скрытую силу, исходящую от него, словно он – сжатая пружина, готовая в любой миг выстрелить.

– Садись, – говорит тихо. Почти мягко. Но это «почти» оставляет след на коже.

Я не двигаюсь сразу. Просто смотрю. Не потому что боюсь – мне и раньше приходилось иметь дело с мужчинами, от которых тянет угрозой. Просто… он другой. Его тишина не пустая. В ней что-то весомое, собранное, как канат, туго намотанный на сердце. Он кажется человеком, который говорит мало, но если говорит – это уже решение.

Он замечает мою заминку и добавляет:

– Ты в безопасности. Здесь тебя никто не тронет.

Я на секунду взвешиваю его слова, ощущая, как внутренняя настороженность всё равно не исчезает, а только сменяет оттенок.

– Уверена, вы нечасто произносите эту фразу, – говорю, медленно подходя к столу.

Он не отвечает, только слегка наклоняет голову и смотрит на меня пристально – этого взгляда вполне хватает, чтобы я почти физически ощутила, как пространство вокруг становится плотнее, словно воздух наполняется напряжением.

Стул тяжёлый, с прямой спинкой, дерево тёмное, гладкое, холодное на ощупь. Я сажусь, держу спину прямо – не для того чтобы произвести впечатление, а потому что иначе тут сидеть не получится. Пусть он знает, что я не та, кого можно подавить одним взглядом.

– Янгус сказал, что это вы меня принесли сюда, – пытаюсь начать разговор, слова звучат немного неуклюже. – Зачем?

Он чуть наклоняет голову, взгляд перемещается на мои руки, которые я машинально сжала в замок.

– Я обнаружил тебя возле портала, который по непонятной причине был активен, – отвечает он ровным голосом. – Ты была едва в сознании. Похоже, не привыкла к таким переходам. Потеряла равновесие. Ударилась головой.

Поднимаю руку к виску, там всё ещё ноет. Не сильно, но достаточно, чтобы напоминать: ты здесь, это происходит на самом деле. Всё, что было на выставке – картины, мрамор, Виктор, кажется далёким, почти чужим сном, который вот-вот исчезнет окончательно.

– Ты ведь уже знаешь, где оказалась?

– В мире, который называют Инсоленс, – выдыхаю, вспоминая странное слово. – И в некой Коллегии стражей… так?

Он коротко кивает, на лице не двигается ни одна мышца, а тишина между нами замирает, тяжелеет, словно пружина, которую натягивают всё сильнее. Мне неуютно, но я цепляюсь за прямоту: сейчас нельзя отступать, мне нужно знать, как выбраться.

– Это всё интересно, но… я хочу домой. Как мне вернуться обратно?

– К сожалению, это не возможно. Портал, через который ты прошла, – работал только в одну сторону. Остальные, ведущие из Инсоленса к вам, много лет назад были уничтожены – чтобы исключить незаконные переходы. Обратного пути нет.

На мгновение кажется, что я просто ослышалась. Или он – шутит. Но лицо у него такое, что с ним, кажется, даже кислород боится спорить. Чувствую, как внутри всё сжимается. Стараюсь держать лицо неподвижным, хотя в горле встаёт ком.

Он только что сказал, что я… застряла здесь? Нет. Анна не начинай… Не паникуй.

Делаю вдох – глубокий, медленный, как будто могу втянуть в себя часть его хладнокровия. Воздух в комнате свежий, как после грозы, и всё же он не даёт облегчения. Только подчёркивает, что я не дома. Что между мной и Москвой – не километры, а пропасть.

— Что ж, – продолжаю, – скажите, командующий, что мне теперь делать? Подавать на местное пособие? Записываться в школу начинающих магов? Или, может быть, вы планируете использовать меня в каком-то великом пророчестве?

Он едва заметно вздыхает, как будто подобные саркастические выкладки – не первый случай в его практике. Но не раздражается. Не морщится. Не даёт ни тени эмоции, которую можно было бы считать слабостью или раздражением.

– Пророчества – удел суеверных, – говорит спокойно. – Я работаю с фактами. А факт в том, что ты здесь. И у тебя, как ни странно, может оказаться знание, которое нам нужно.

Я приподнимаю бровь.

– Знание? Вы меня, конечно, извините, но я не учёный, не шпион, не антиквар с доступом к древним артефактам. Я…

Я спотыкаюсь, не договорив. Потому что впервые за всё время, с момента провала в полотно, по-настоящему сталкиваюсь с вопросом: а кто я здесь?

Не та, что была в Москве, с работой, с делами Виктора, с тайнами, которые всегда можно было разложить по папкам и уликам. Здесь всё иначе. Здесь даже земля под ногами чувствуется не своей.

Авриал не даёт мне увязнуть в этой паузе.

– Ты оказалась здесь через портал, которого не должно было быть. Это уже делает тебя исключением. Кроме того… – он смотрит чуть в сторону, будто выбирает, сказать ли лишнее, – у нас есть предмет, нуждающийся в расшифровке. Он написан на языке, который никто в Инсоленсе не знает. Но, возможно знаешь ты.

Аластор не торопится. Не двигается сразу. Он смотрит на меня – долго, сосредоточенно, как будто проверяет что-то невидимое: выдержу ли. Поверю ли. Захочу ли знать.

Потом отодвигает ящик стола – без резких движений, почти лениво. Достаёт книгу. Старую, тяжёлую, с потемневшим корешком и обложкой, покрытой сетью мелких, едва различимых трещин. Она выглядит так, будто пролежала под камнем сотню лет, при этом не потеряв ни страницы.

Он берёт её двумя руками, как нечто, к чему прикасаться стоит не часто. Переворачивает, подаёт мне.

– Этот дневник принадлежал человеку, который жил много веков назад. И по некоторым данным, он был здесь не всегда.

Я замираю, не принимая сразу. Что значит не всегда?

– Мы подозреваем, – продолжает он, – что он перемещался. Между мирами. Между этим… – он оглядывается чуть в сторону, на сад за окнами, – и тем, который ты называешь своим.

Я беру книгу. Осторожно. Как если бы она могла обжечь. Или… ожить. Страницы тяжёлые, плотно сбитые, с пожелтевшими краями. Раскрываю и взгляд тут же цепляется за строки – тонкие, изящные изгибы букв, плавные, живые, как привет из прошлого, которое я так отчаянно старалась не забывать. Сердце на секунду замирает, дыхание сбивается, и мне кажется, что я вновь стою на отцовской кухне, слышу знакомый голос, смеющийся у плиты.

– Я… знаю этот язык, – выдыхаю наконец, едва справляясь с дрожью в голосе. – Это итальянский. Старый, с примесью разных диалектов, кое-где встречается латинская грамматика, но… я понимаю его.

Аластор не двигается, не задаёт лишних вопросов – только медленно кивает, словно ожидал именно этого ответа, но хотел услышать его от меня, убедиться в том, что догадка не подвела.

Перелистываю страницы дальше, пока ещё не читая, просто позволяя глазам скользить по знакомым словам – почти так же, как пальцы скользят по шраму, который сросся с кожей, но всё равно напоминает о том, что он был и всегда будет частью меня.

– Он действительно… перемещался?

– Мы не знаем, как. Но он должен был писать об этом в своем дневнике. И если кто-то способен их понять теперь – это ты.

Машинально листаю страницы, пальцами ощущая шероховатость бумаги и понимаю… точнее я НЕ понимаю. На каком языке я должна перевести ему эти фразы, эти обрывки чужих мыслей, если он ни слова не понимает ни по-итальянски, ни по-русски?

Меня вдруг прошибает холодная дрожь – неужели я даже не спрашивала себя об этом раньше? На каком языке он говорит? На каком языке сейчас разговариваю я?

Осторожно, будто наступаю на хрупкий лёд, прислушиваюсь к себе – слова складываются легко, слишком легко, будто я всегда знала, как их произносить, но… это ведь не мой язык. Ни русский, ни английский. Гортанные, точные, непривычные звуки, чужая интонация, которую, кажется, подхватывает само горло, не давая мне ошибиться.

Чёрт. Я говорю… не на русском. И даже не понимаю, какой язык это вообще. Он словно вплетается мне в мысли, просачивается между словами, и я позволяю этому случиться, потому что иначе – никак.

Что-то здесь не то.

Бросаю взгляд на Аластора – он смотрит спокойно, внимательно, так, как смотрят не на человека, а на вещь, с которой ждут подвоха. Не доверяет, конечно, но и не скрывает интереса. И я вдруг чувствую – вот оно, настоящее ощущение чужеродности. Как будто меня уже… подстроили под этот мир. Даже не спросили – просто выдали инструкцию: «Загружайте язык, загрузка завершена». Я теперь понимаю их так же хорошо, как и саму себя – если не лучше.

На секунду мне хочется рассмеяться. Может, всё ещё сон? Может, где-то в реальности я лежу, и мой мозг играет со мной в театральные постановки – а этот тип с глазами, холодными, как сталь перед закалкой, уже навязывает мне новую программу? Спасибо, уважаемый авриал, теперь я буду говорить и думать так, как вам удобно. Даже во сне, видимо, я остаюсь материалом для экспериментов. Почему-то это почти не удивляет.

Молчание висит между нами. Я не размыкаю губ. Он тоже. Книга в моих руках тяжелее, чем должна быть. Или это не книга. Это груз. Ответственность. Или ловушка. Пока непонятно.

– Тебе будет предоставлена отдельная комната в Коллегии. Всё необходимое для работы и жизни – тоже. Книги, материалы, питание, одежда. И безопасность.

Я слушаю, как он говорит это ровно, по-деловому, будто диктует условия заключённой сделки. «Всё необходимое» – звучит как: «Тебе не о чем беспокоиться, пока ты здесь нужна». Комната. Материалы. Безопасность. Новый инвентарь для нового экспоната.

Прищуриваюсь, подняв на него взгляд, не скрывая недоверия:

– А зачем вам вообще… помогать мне?

Я не произношу «вы же меня не знаете», «я могла бы быть кем угодно», «я могла бы быть угрозой» – всё это уже есть между строк.

Аластор чуть наклоняет голову, как будто удивляется, что я вообще задала этот вопрос. Или что ещё сомневаюсь.

– Как я уже сказал, – отвечает он с той же ровной холодной силой, – я давно искал способ расшифровать эти записи. Пытались лучшие переводчики, но никто не справился. Никто не мог даже понять структуру текста. Теперь у нас появился шанс. Ты – этот шанс.

Он говорит «шанс», а я слышу «последняя ставка». Без истерики, без эмоций. Просто факт.

– Мне нужен перевод. Твоё появление здесь… неожиданная случайность. И всё же странным образом – в тот самый момент, когда мне особенно нужна информация из этой книги.

Я приподнимаю бровь, чуть склонив голову. Усмешка появляется сама – быстрая, короткая, сухая. Почти как нервный тик.

Конечно. Случайность. Если, конечно, можно назвать «случайностью» моё фееричное падение в картину посреди выставки. Там ещё были кровь, паника и ощущение, что ты разлетаешься на молекулы. Чистая случайность.

Но вслух я этого не говорю. Вместо этого вскакиваю со стула и смотрю ему прямо в лицо:

– Простите, но я не первая кто оказался здесь. За пару недель до меня на той же выставке пропала женщина. И если этот портал был открыт, значит, она тоже могла попасть сюда. Понимаете?

Он не двигается. Даже не моргает. Только смотрит. Словно сканирует каждую складку моего лица, проверяя, правда ли то, что я сказала, или это очередной эмоциональный выпад.

– Имя? – спрашивает он после паузы, и в этом голосе – не формальность, а уже действие. Щёлкнул внутренний механизм, выстроился маршрут.

– Ольга. Светлые волосы, рост примерно, как у меня. Умная, собранная. Не из тех, кто просто исчезает. Мы с Вик… – я осекаюсь. Рано. Не сейчас. – …мы её искали.

Он делает почти незаметный кивок.

– Я передам Стражам. Если она попала сюда, её след найдут.

Я стою, сжав кулаки. Всё ещё ощущаю, как кровь пульсирует в пальцах. Как будто только что бросила вызов кому-то куда сильнее – и всё ещё держу удар. Он, впрочем, воспринимает это не как вызов. Не обижается, не спорит. Просто кивает, как будто ставит галочку: информация принята, задача поставлена.

– Что ж, – говорит он чуть тише. – Тогда – договор. Я предоставлю тебе комнату в Коллегии. Всё необходимое: питание, одежда, материалы, книги, инструменты. Если понадобится помощь – скажешь. Безопасность, – он делает акцент, – обеспечу лично.

Я прищуриваюсь, не скрывая скепсиса. Это уже не похоже на временное гостеприимство. Звучит как контракт. Как аккуратная вербовка, где все условия заранее оговорены.

– А взамен?

– Перевод. И честность. Если ты найдёшь в этих записях что-то важное, ты сообщаешь мне сразу.

Качаю головой, медленно, будто примеряю на себя: насколько мне подходит такой расклад. Нравится ли мне быть встроенной частью чьей-то системы. Не нравится – но, чёрт, он честнее, чем я ожидала. На мгновение опускаю взгляд на книгу в руках: тяжесть, ответственность, шанс – всё это лежит у меня на ладонях.

– Ладно, – выдыхаю наконец. – Я попробую. Но вы должны понимать: я перевожу не для вас. Я делаю это, потому что хочу понять, как вернуться.

– Это разумный мотив, – отвечает он, и в голосе нет ни тени иронии, ни осуждения.

Словно по сигналу – или, может быть, в этом мире действительно не бывает случайностей – дверь за моей спиной бесшумно приоткрывается. Я оборачиваюсь слишком резко, как всегда, когда нервы натянуты до предела, и замираю: в проёме появляется мужчина, ростом чуть выше среднего, с гибкой, почти кошачьей осанкой и светлыми, длинными волосами, собранными в низкий хвост. Лицо открытое, с тонкими чертами, но взгляд – не из тех, что отводят в сторону: внимательный, глубокий, как у человека, привыкшего всё видеть и ничего не говорить лишнего. В его манере держаться есть лёгкость, почти невидимая пружина внутреннего достоинства.

На нём – строгая тёмно-синяя форма с бархатистым отливом, идеально сидящая по фигуре, но носит он её как-то по-домашнему, без тени показной строгости. Плащ чуть сбит набок, ворот небрежно отогнут, будто в спешке. На груди – всё тот же символ, что я видела на щите в лазарете: эмблема звезды, едва заметная, словно это просто знак принадлежности, а не символ статуса.

Он окидывает меня коротким взглядом – не оценивающим, скорее подбадривающим, как если бы заранее знал, что впереди у меня будет не самый лёгкий день, но справиться можно.

– Капитан Маркус Рейн. Он проводит тебя в твою комнату, – говорит Аластор. – Уверен, ты найдёшь её подходящей.

Капитан отвечает кивком, в котором нет ни военной чёткости, ни безразличия – только живая, спокойная готовность. Его глаза встречаются с моими – и в этом взгляде я вдруг чувствую не скрытое недоверие, а скорее тактичное участие. Будто он уже привык встречать чужих людей в этом мире и умеет делать их присутствие чуть менее острым.

– Пойдём, – говорит он мягко, но не торопит.

Я уже собираюсь повернуться к выходу, но что-то внутри дёргается. Ощущение незакрытой двери. Нет, не двери – раны. Вопроса, который сжимается в груди, как заноза.

Я останавливаюсь. Слишком резко, даже капитан на пороге чуть напрягается, улавливает перемену в воздухе – здесь, кажется, вообще нельзя быть незамеченной.

– Когда вы нашли меня… – поворачиваюсь к авриалу, и голос у меня выходит тише, чем хотелось бы, почти шепотом. – Со мной был кто-то?

Он поднимает глаза. И впервые смотрит не сквозь, не мимо, а прямо, внимательно – и в этом взгляде нет холода, но есть что-то такое, от чего дыхание сразу сбивается, как будто за его тишиной уже прячется ответ, который я не готова услышать.

– Нет, – говорит спокойно, без паузы. – Ты была одна.

Одна.

Тело будто проваливается внутрь этой короткой тишины между вопросом и ответом. Не то чтобы я ожидала другого – но, чёрт, я надеялась. Хоть на след, хоть на тень, хоть на намёк, что Виктор тоже перешёл, пусть позже, пусть иначе, пусть с другим концом. Хотелось верить, что если я здесь, значит и он… хоть где-то рядом.

Но нет. Только я.

Опускаю глаза, будто пытаюсь спрятаться от самой себя, и просто киваю – медленно, механически, не доверяя голосу.

– Поняла, – тихо.

Аластор не добавляет ничего. Ни слова сожаления, ни попытки утешить, ни даже обычного равнодушия – только смотрит в упор. В этом взгляде нет холода, только ясность, от которой некуда уклониться. Как врач, сообщающий диагноз: не приукрашивает, не обещает, не лезет с ложной надеждой – просто оставляет тебя наедине с фактом.

Капитан Рейн отступает к двери, жестом приглашает идти следом. Я прижимаю книгу крепче, как щит, как якорь, как единственную вещь, которая всё ещё связывает меня с собой прежней, и выхожу в коридор.

Спина прямая, шаги ровные – не потому что внутри действительно спокойно, а потому что иначе всё развалится прямо здесь, на пороге. Это старая привычка – держать себя, когда никто другой не удержит.

Мы выходим в коридор. Капитан идёт чуть впереди – высокий, собранный, каждый шаг точен, как отмеренный по нотам в медленном, уверенном марше. Его плащ двигается за ним с ленивой, но безошибочной дисциплиной, будто ткань выучила ритм его тела наизусть. Он не говорит ни слова, и я не задаю вопросов. Мне сейчас не нужны слова. Мне нужно движение – простое, механическое, чтобы тело шло вперёд, пока разум плетётся следом, стараясь не споткнуться.

Иду и не могу остановить этот внутренний марш слов, цепляющихся друг за друга в голове, как рваные страницы старой книги:

Одна. Всё снова сводится к этому слову – точка, после которой уже не важно, сколько здесь коридоров, дверей, звуков или запахов, если с каждым шагом только сильнее понимаешь: ты – отдельно от всего, отдельно от всех. Смешно, я ведь привыкла быть одна и раньше. Только раньше одиночество было знакомым, почти домашним, его можно было укутать в заботу, в привычные вещи – книгу, плед, утренний кофе, голос Виктора в телефонной трубке. А теперь одиночество обросло чужой кожей, стало другим, жёстким, новым, непонятным.

Пальцы судорожно стискивают книгу. Её вес – реальный, физический, он держит, не даёт провалиться совсем. Я повторяю мысленно: «Работай. Читай. Ищи выход». Просто ещё один план. Пусть даже иллюзорный, пусть даже смешной, если смотреть со стороны. Главное – не дать себе раствориться в чужом свете, в этих гладких стенах, в их внимательной тишине.

Шаги капитана звучат размеренно, но в этом ритме есть что-то неуловимо человеческое, что-то, что поневоле хочется повторять. Я стараюсь подстроиться под его шаг, ловлю свой собственный темп, будто пытаюсь синхронизироваться хоть с кем-то, хоть с чем-то, чтобы не быть совсем выброшенной за пределы этого нового мира.

Я думаю о Викторе. О том, что он, наверное, снова ругает меня.

«Вечно ты, Анна, вляпываешься туда, куда нормальные люди не суются» – усмешка. Тонкая. Почти слышу. А ты в самый последний момент… остался по ту сторону. Надеюсь, ты ищешь меня, напарник…

Наконец капитан останавливается у одной из дверей. Она из того же серого, почти графитового дерева, что и остальная архитектура, но стекло в ней мутно-белое, с лёгким искрящимся отливом, как инеем затянутое. Щелчок и дверь отступает внутрь беззвучно, будто сама решила пропустить меня.

Он не говорит: «Проходи». Но я всё равно вхожу и будто проваливаюсь в чужую жизнь.

Комната просторная, наполнена мягким светом. Справа – широкая кровать с простым, но красивым изголовьем, покрытая зелёным покрывалом, как свежая трава. Слева – рабочий стол из светлого дерева у стены, аккуратный, с лампой в форме прозрачного шара, дающей тёплый, рассеянный свет. Рядом со столом – высокий книжный шкаф, пока почти пустой. На стене напротив – большое зеркало в тонкой серебристой раме. Но главное здесь окно. Почти на всю стену, с видом на тот же сад, что я видела из окна кабинета авриала.

Всё чисто, сдержанно. И всё моё.

Моё… временно.

Я разворачиваюсь. Капитан Рейн всё ещё стоит на пороге, прямая спина, руки за спиной, подбородок чуть опущен – наблюдает. Не как охранник. Как тот, кто знает, насколько важно сейчас каждое слово.

– Никто не должен знать, откуда ты прибыла, – говорит он. – Ни здесь, в Коллегии, ни за её пределами. Это приказ авриала.

Я не двигаюсь. Не отводя взгляда, медленно киваю. Потому что понимаю: это не просто требование безопасности. Это защита. Или, может, защита, замаскированная под требование.

– Для всех ты – пустая. Прибыла недавно из Кадора. Прошла базовую адаптацию. И получила разрешение на работу с архивом.

Я смотрю на него. Из Кадора?

На секунду мне кажется, что воздух в комнате стал гуще. Как патока – сладкий, но липкий. Я медленно моргаю. Эти слова будто ударили в грудь, точно ладонь, приложенная с неожиданной силой. Новая биография? Уже придумана? Внедрена?

– «Из Кадора» – повторяю про себя и сдержанно усмехаюсь. Словно не я, а героиня какого-то спектакля. Хорошо. Пусть будет так. Если они хотят, чтобы я играла роль – я сыграю

– Удачи, – коротко добавляет капитан и, не дожидаясь ответа, уходит. Дверь закрывается без щелчка. Как будто она не прикрылась, а растворилась, впитала его шаги, его голос, и оставила мне только тишину.

Я остаюсь на месте. Несколько секунд просто стою, вцепившись в книгу, будто она – последнее звено между мной и здравым смыслом. Воздух в комнате чуть дрожит, или это я дрожу? Кожа покрывается мурашками, как от сквозняка, которого нет. Впервые за всё это время я одна.

Делаю шаг вперёд, и пол бесшумно откликается под ногами. Медленно провожу рукой по гладкой поверхности стола, чувствую прохладу материала – будто здесь не касались ничьих рук. Как будто всё здесь ждало только меня.

Книга всё ещё в моей руке. Держу её аккуратно, как что-то священное. Или проклятое – не решила. И только после этого позволяю себе разогнуться. Вдохнуть по-настоящему. Словно до этого дышала в маске – чужой, плотной, со вкусом металла и притворства.

Оборачиваюсь и взгляд падает на зеркало. Подхожу к нему ближе. Медленно. Словно от этого зависит результат. Как будто подойду резко и отражение отступит, скроется, разобьётся. Но оно не исчезает. Оно… я.

Длинные, тёмно-каштановые волосы падают на плечи мягкими волнами, но сбились, спутались. Кожа светлая, с розоватым оттенком, подчёркивает усталость под глазами. Губы – сжаты, будто всё это время я не позволяла себе выдохнуть. Платье, ещё недавно элегантное, кроваво-красное, с открытыми плечами, теперь выдает то, через что я прошла: в нескольких местах ткань порвана, на подоле – следы пыли, а на боку – тёмное пятно, будто от падения.

– Ну что, Волевская, – тихо говорю в отражение. Голос звучит хрипло. – Добро пожаловать в новый сезон собственного сериала. Героиня: ты. Против всех.

Отражение не отвечает. Оно просто смотрит. И, возможно, в нём мелькает тот самый взгляд, с которым Виктор смотрел на меня, склоняясь над досье в полутёмной комнате: «Смотри в суть. Не в реакцию. Не в обёртку. В суть.»

Сейчас – суть в том, что я здесь. Живая. В чужом мире, с поддельной историей. Но со своей головой. И с книгой, которую, чёрт возьми, я переведу.

Медленно открываю первую страницу. И тут же – не по своей воле – проваливаюсь в память.

Перед глазами – отец. Высокий, с тёплым, чуть усталым взглядом и мягкой улыбкой, которую он приберегал только для меня. С тех пор, как ушла мама, он стал всем. Моя стена. Моя опора. Мой дом.

Он учил меня итальянскому. Мы устраивали настоящие дуэли за обедом – он говорил одно, я отвечала на другом, и каждый раз, когда я ошибалась, он хмыкал и терпеливо поправлял. Иногда нарочно. Чтобы я злилась. Чтобы снова пробовала. Чтобы не сдавалась.

Он мечтал о Флоренции. «Мы уедем туда, Анна. Будем пить кофе на террасе, смотреть на город с холма, где дышал сам Микеланджело. Будем гулять, пока ноги не откажутся идти, пока солнце не спрячется за старые крыши.» Он показывал мне альбомы, читал книги, пытался научить меня рисовать. Получалось ужасно. Мы смеялись.

Эта мечта была нашей. И смыслом. И утешением.

А потом – зима. Падающий снег, хруст асфальта под шинами, запах мандаринов в пакете на заднем сиденье.

Перекрёсток. Свет фар. Вспышка. И пустота.

Он успел только закрыть меня собой. После этого всё стало другим. Дом – слишком тихим. Воздух – слишком тяжёлым. Флоренция осталась в книгах. Итальянский – в его голосе, который я теперь слышу только в голове.

Открываю глаза.

Вытираю щеку тыльной стороной ладони. Не уверена, как именно сюда прокралась эта слеза. Просто соскользнула, без разрешения. Книга в руках кажется тяжелее, чем минуту назад – как будто она вдруг стала чем-то большим, чем просто переплетённые страницы. Напоминанием. Связью.

Ты бы хотел, чтобы я это прочитала…

И сердце на мгновение замирает. Пусть я пока не знаю, кто друг, кто враг, где выход и есть ли он вообще. Пусть даже весь этот мир будет против.

Опускаю взгляд. Делаю вдох. Медленно начинаю распаковывать себя. Сначала в мыслях. Потом в действиях. Снимаю туфли, медленно, одну за другой. Сажусь на край кровати, ступни касаются ковра, книга тяжёлая, лежит у меня на коленях.

Вдох. Выдох.

Хорошо. Переводим. Ищем путь назад. Остаёмся живыми. По крайней мере до завтра.

Глава 4

Меня будит стук. Глухой, настойчивый.

Медленно открываю глаза, щурясь от мягкого света, просачивающегося сквозь занавеси. Подушка пахнет лавандой и чем-то дорогим – ненастоящим. Секунду я забываю, где нахожусь. Сердце делает неловкий скачок. Хочу закрыть глаза, задержаться в остатках сна, как будто во сне был кто-то знакомый… голос, тёплый, мужской. Может, Виктор?

Но реальность тут как тут. Тело ноет – затёкшее от чужой кровати и чужой ночи. Голова гудит, как после плохого вина. Я натягиваю одеяло выше, почти до подбородка, будто могу спрятаться от этого мира обратно в сон. Стук усиливается.

– Да иду я… – Голос хриплый, как будто им долго не пользовалась.

Дверь вдруг распахивается без приглашения – в комнату врывается солнечный взрыв в человеческом обличье. Девушка. Я вздрагиваю, сажусь резче, чем следовало бы – простыня сползает, оголяя плечо. Плевать. Холодно от неожиданности, не от стыда.

Она яркая, будто вырезанная из другого мира. Чёрные, до плеч, идеально прямые волосы блестят, как лакированные. Глаза тёмные, живые, словно всё время смеются. А платье – жёлтое, с оборками и высокой талией – как солнце, пробившееся сквозь мрачную рутину моего утреннего отчаяния.

– Доброе утро! – звонко говорит она, будто мы давно знакомы и у нас тут чаепитие. – Меня зовут Мойра. Думаю, мы теперь будем знакомы!

Сижу на кровати, уставившись на неё, как на очередной глюк. Только вчера меня забросило в мир с дирижаблями и сияющими руками, а сегодня ко мне вторгается ходячее солнце и говорит «доброе утро». Какая-то часть меня хочет засмеяться. Другая – выбросить её в коридор и запереться изнутри.

– Ты кто? – выдыхаю. Голос хриплый, будто чужой. Инстинктивно поджимаю ноги, придвигаясь ближе к спинке кровати, как будто это даст хоть какую-то защиту.

Мойра не моргает. Подходит ближе. От неё пахнет полевыми цветами – не сладко, не приторно, а как от ветра, который пронёсся над холмами.

– Я та, кто поможет тебе освоиться в Коллегии, – отвечает она с улыбкой, но в её взгляде скользит нечто большее, чем приветливость. Взгляд цепкий, изучающий. Она делает паузу, будто ждёт моей реакции, а потом продолжает, чуть снизив голос:

– Но сначала тебе нужно переодеться. Авриал Аластор поручил мне принести тебе одежду.

Я моргаю. Переодеться. Конечно. Потому что платье, в котором я была вчера, теперь не просто наряд. Это мятая, порванная шелковая тень прошлого. Вид из зеркала вчера снова встаёт перед глазами: грязь на подоле, затёртая ткань. Призрак той Анны, которая пришла на выставку – уверенной, в красном, с блокнотом и задачей – исчез.

Она протягивает мне пакет. Шуршание бумаги выводит меня из мыслей.

– Вот, – говорит она. – Примерь это.

Я достаю тёмное синее платье. Оно мерцает в световых бликах, как поверхность озера ночью. Вода и звёзды – всё в одной ткани. Провожу пальцами по шву, удивляясь мягкости – это не синтетика. Видно, что ткань дорогая. Слишком красивая, чтобы быть случайной.

На секунду мне хочется оттолкнуть платье обратно. Сказать, что мне ничего не нужно. Что я в чужом мире, и мне плевать, как я тут выгляжу. Но я опускаю плечи. Сдержанно, почти устало.

– Ладно. Спасибо, – произношу я, как будто проглатываю часть упрямства вместе со словами.

Мойра галантно отворачивается. Я вздыхаю и медленно переодеваюсь. Тонкая ткань скользит по телу легко, почти бесшумно. И да, она действительно как вода – холодная сначала, но потом обволакивает.

Подхожу к зеркалу и замираю, потому что платье оказалось мне велико. Болтается на плечах и талия съехала.

– Оно мне большое, – говорю, не оборачиваясь. – Может, я лучше останусь в своём?

В отражении Мойра поворачивается ко мне. Оценивает. Губы трогает кривая улыбка.

– Никаких «остаться в своём», – заявляет она с таким тоном, которым люди обычно выгоняют тебя из собственной зоны комфорта. – Это легко исправить.

Успеваю только вздохнуть, прежде чем оборачиваюсь и тут же замираю: в её ладонях вспыхивает яркая, желтая Искра, и платье начинает буквально оживать. Ткань плавно втягивается, швы сходятся к талии, плечи поднимаются. Я чувствую – да, почти физически, как ткань сжимается, подстраиваясь под каждый изгиб, как будто примеряет меня на себя, а не наоборот.

Мойра одобрительно кивает, с тем самым выражением лица, которым горничные в старых романах хвалят леди перед балом.

– Вот, идеально. Теперь ты выглядишь как настоящая жительница Этериса.

Снова бросаю взгляд в зеркало. Платье цвета ночного шёлка, с вышивкой вдоль корсета и струящимися, почти прозрачными рукавами, теперь сидит идеально. Красивое до неловкости. Как будто сшито по мне. Но это не главное. Главное – та, что смотрит на меня из зеркала. Незнакомка. У неё прямые плечи, спокойные глаза, губы сдержанно сжаты. Выглядит собранной и даже уверенной. Как будто готова выдержать этот мир, каким бы он ни оказался.

Жаль только, что внутри всё ещё горит тревога. Провожу рукой по складке на бедре – жест, почти машинальный, но он успокаивает. Ощутить ткань. Почувствовать себя. Сделать паузу.

– Ну что, – Мойра хлопает в ладоши. – Пошли, новичок, проведу для тебя экскурсию по Коллегии. Сегодня тебя ждёт день открытий. И, возможно, новых проблем.

Экскурсия.

То‑то мне счастье. Я вообще-то не собиралась ни по каким экскурсиям. Мне бы сидеть над этим дневником, выискивать зацепки, строить гипотезы, рисовать карту обратного пути, а не разглядывать коридоры, которые не станут моими. Я сюда не вписана. Не прописана. Не пришла – упала. Переведу текст, найду формулу обратного портала – и всё. Назад, в тусклую московскую обыденность, где хотя бы понятно, что болит и чем лечить. Мне не нужен этот мир со своими искрами, авриалами и политикой из витражного стекла.

Я не собираюсь ни к кому привязываться. Всё здесь – временно. Главное – найти путь домой.

И всё‑таки что-то в желудке щёлкает. Любопытство. Моё проклятое топливо. Оно уже тянет вперёд, щекочет пальцы: проверить, разузнать, залезть, пока не прогнали.

А вдруг действительно день открытий? Новые проблемы – значит, новые ответы. Каждая дверь здесь может щёлкнуть ключиком к знаниям, которые помогут мне, каждая ухмылка – вести к Ольге. Ведь… я все еще не закончила задание – найти эту пропавшую женщину и вернуть её мужу.

Вздыхаю, приглаживаю шов на талии – ткань отзывается теплом, будто подталкивает.

– Веди, – бросаю, подмигнув собственному отражению в зеркале. – Но учти, первая же скучная лекция – и я сбегаю обратно.

Мойра разворачивается, её юбка описывает лёгкую дугу, и в следующую секунду она уже в дверях – как ураган, вежливо поджидающий, чтобы снести всё на своём пути.

***

– Итак, лазарет – отметили; библиотека – отметили; Большой зал с портретами бывших командующих – тоже отметили, – бойко перечисляет Мойра, шагая впереди так азартно, будто получает очки за каждый пройденный пролёт. Тонкие каблучки высекают ровный ритм по тёплому камню.

– Осталась ещё одна площадка, без которой экскурсию по Коллегии нельзя считать состоявшейся. Обещаю: будет громко и зрелищно. Особенно если стражи в настроении. А они сегодня точно в настроении – тренировка.

Мне приходится чуть прибавить шаг, чтобы не затеряться в этом потоке уверенности. Всё здесь для меня новое, и Мойра, кажется, единственная, кто умеет превращать неизвестность в что-то почти захватывающее.

– Ты всё время повторяешь «Стражи, Стражи». Кто конкретно эти ребята?

– Защитники Инсоленса, – сразу подхватывает Мойра. – Наша первая – и иногда последняя – линия обороны. Здесь они живут, учатся, чтобы в нужный момент сдержать очередной катаклизм. Или вторжение. – Она пожимает плечами, будто перечисляет пункты вечернего меню. – Авриал командует, капитаны тренируют.

– От чего конкретно защищать? Город за окном выглядит вполне мирным.

– О, дорогая, – усмехается она. – Инсоленс держится на тонком балансе. Стражи – те, кто перетягивает канат на сторону жизни.

Мы сворачиваем в широкий коридор, арка впереди раскрывается, как пасть амфитеатра, – и я оказываюсь над бурлящей чашей арены. Галерея огибает круг; пол внизу – плотный серый песок с прожилками металла. На песке – десятка два бойцов. Их форма – тёмно-синяя, с матовым бархатистым отливом, как тушь на чёрной бумаге. Серебристые завитки по краям доспехов сверкают, когда на них падает свет. На груди – символ. Я замечаю его сразу: восьмиконечная звезда, из центра которой тонкие лучи расходятся наружу, будто ловят свет. Внутри – ромб, а в самом сердце, словно тлеющая искорка, спрятана крошечная звезда. Я понимаю, что уже видела этот знак раньше: на дверях, на тёмной форме авриала и капитана, даже в гравировке вдоль стен – всюду, куда ни посмотришь. Как водяной знак, наложенный на всё, что окружает меня в этом мире.

– Этот символ… – начинаю я вслух.

Мойра перехватывает мой взгляд и легко кивает:

– Это символ нашей Искры. То, что нас связывает. То, что даёт силу.

Внизу сталь лязгает. Стражи работают мечами – длинные, однолезвийные. Двое сходятся, перекрещивают клинки, и в момент удара металл вспыхивает тонким, почти невидимым всполохом света – у кого-то голубого, у кого-то красного, будто Искра отвечает на движение, делает его осязаемым.

– Оружие усиливают своей Искрой, – комментирует Мойра, облокачиваясь на холодный парапет. – Кто-то вкладывает силу, кто-то – быстрое восстановление кромки, кто-то формирует вокруг себя частичный щит. Видишь? – она кивает на бойца, чья тёмная фигура отражается будто в призрачном стекле: вокруг предплечья мерцает голубоватый овал – меч соперника с глухим щелчком соскальзывает по невидимому барьеру.

– Почему просто не шарахнуть Искрой напрямую? – не удерживаюсь я. – Эффектней же.

Мойра криво усмехается:

– Искра силестина не для убийства, – продолжает она уже серьёзнее. – Это энергия, а не стрела. Она истощается. Убийственные выплески оставляют пустоту внутри – потом неделями лежишь, пока ядро не наполнится снова. Проще и безопасней вложить её в сталь.

Один из стражей уходит в перекат, подпрыгивает и меч с размахом сбивает пульсирующий щит противника. Воздух вспыхивает в том месте, будто на секунду открылось окно в другой спектр. Я вслушиваюсь в их ритм, в сухие выкрики капитана на площадке. Стражи двигаются пружинисто, точно знают, куда ставить стопу, где подать плечо. Молодые – да, но в каждом движении дисциплина, будто их выковали вместе с оружием.

– Ты тоже страж? – спрашиваю, не сводя взгляда с арены.

– Нет, – Мойра откидывает назад чёрные волосы. – Я помощница авриала Аластора. Координатор дел, хранитель секретов и главный громоотвод его дурного настроения.

– Звучит… серьёзно.

– Скучно и тяжело, – поправляет она без тени самодовольства. – Он сложный. Слишком прямой, слишком железный. Иногда кажется, что разговариваешь с клинком, вот‑вот дрогнет – и отрежет вопрос вместе с ухом.

Я молчу. Смотрю вниз, на арену, где двое стражей сливаются в дуэль, как два потока – чётких, точных, взаимозависящих. Их Искра вспыхивает при каждом касании, как сдержанное пламя, как напоминание: красота может быть опасной.

– А авриал Аластор участвует в этом? – спрашиваю, чуть тише, чем хотела.

Мойра хмыкает, отбрасывая на меня быстрый взгляд, в котором чуть больше уважения, чем иронии:

– Он не просто участвует. Он создаёт это. Не просто командует – формирует само поле, закладывает структуру. Даже когда его нет, всё держится на его порядке. Всё, что ты сейчас видишь, его методы, его контроль. Его тень на арене.

– Его боятся?

Она замолкает. На секунду слишком тихо – как в комнате, где кто-то только что закрыл дверь.

– Боятся… Да. Но это не страх перед злом, не ужас перед чудовищем. Это… другое. Это когда ты знаешь, что у стены есть уши, и эта стена – он. Что он не забудет ни одну ошибку. Не потому что мстителен, а потому что память у него – как у артефакта. И неотвратимость – такая, что дыхание сбивается.

Мойра поворачивается ко мне, в её голосе – почти ласковая усмешка:

– Боятся – и идут за ним. Потому что с ним никто не падает в пропасть один. Если ты упал – он спрыгнет следом. Или подтянет. Или убьёт, чтобы не мучиться. Уж прости за прямоту.

Я киваю. Проглатываю сухость во рту.

– Пугающе надёжно, – говорю. Больше себе, чем ей.

– Вот именно, – кивает она. – Надёжность, от которой хочется убежать. Но убегаешь – и оказывается, что вся земля под ногами – это он и был.

Смотрю на арену и замечаю одного из стражей. Волосы тёмно-русые, до плеч, слегка взъерошены. Лицо – острое, с жёсткими скулами, с прищуром, в котором читается абсолютная концентрация. В гуще тренировочной схватки он словно центр вихря. Движения точные, резкие, почти хищные. Меч – удлинённый, чуть тяжелее, чем у других, – будто продолжение его тела. С каждым ударом лезвие вспыхивает ярко-красным, будто в кровь замешанным светом. Не сияет – горит.

– Это Юджин, – говорит Мойра с чуть кривой улыбкой. – Один из самых амбициозных. Настолько, что иногда забывает – не все битвы выигрываются лоб в лоб.

– Он силён, – замечаю, не отводя взгляда.

– Очень. И умён, кстати. Только вот гордыня… – Мойра вздыхает. – Если бы он научился держать язык за зубами и не пытался доказать всем, что лучше них – мог бы быть идеальным капитаном. Но пока… он – огонь. Неочищенный. Яркий, но опасный.

Юджин отходит в сторону, делает круг, затем резко разворачивается и в одном движении сбивает оружие соперника. Красная Искра вспыхивает вдоль клинка, как трещина в воздухе. Соперник падает на колено, и тотчас же – короткий поклон, сухой, формальный. Без насмешки. Но и без мягкости.

– Пошли, – вдруг говорит Мойра, отталкиваясь от перил. – Тебя ещё ждёт завтрак и короткий инструктаж по тому, как выживать среди колючек вежливости и уставов.

Она поднимает подбородок, а её голос становится чуть тише, но в нём появляется что-то, что я не сразу могу определить. Забота? Или предупреждение?

– И да, сразу скажу: если кто-то будет задавать слишком много вопросов или пытаться… поддразнивать тебя, просто улыбайся и кивай. Здесь это иногда спасает даже лучше, чем Искра.

Я усмехаюсь, коротко и почти по-детски, хотя в груди всё ещё колет тревогой.

– Спасибо за совет. Но обещать ничего не могу. Не уверена, что смогу просто молчать, когда вокруг столько странного.

Мойра смотрит на меня с тем самым заговорщицким прищуром, в котором угадывается и одобрение, и чуть-чуть вызова, словно она ждёт, что я всё равно нарушу её правила – и это даже к лучшему.

Без лишних слов мы разворачиваемся и уходим прочь от арены. Мир за спиной гудит, искрит, живёт своей боевой, жестокой красотой, а я иду вперёд, всё плотнее врастая в этот странный, пугающий, неотвратимо настоящий новый день.

***

Рефекторий – совсем не то, чего я ожидала. Больше похож на обсерваторию, только без телескопов – просторный, светлый, будто капсула, подвешенная в небе. Потолок полностью прозрачный. Свет льётся сверху мягко, не режет глаза, окутывает всё внутри золотистой дымкой. Воздух… удивительно тёплый, с ароматом древесной смолы, чуть карамельного печенья и свежести мокрых листьев – как ранним утром в саду после дождя.

Столики круглые, из светлого дерева, по краям – тонкая резьба, словно кто-то расписал их вручную. Стулья обиты мягкой зелёной тканью, цвет которой напоминает мох.

Первое, что ощущаю – как десятки, нет, сотни взглядов цепляются за нас, острыми крючками. Разговоры не замолкают, но становятся тоньше, настороженней. Пытаюсь держать спину ровно, подбородок чуть выше – не демонстративно, просто чтобы дыхание не сбилось от этой невидимой волны внимания.

Мойра слегка касается локтя – лёгкий, почти дружеский жест.

– Не переживай, они просто любопытствуют. Не каждый день в Этерисе встретишь пустую. А особенно в самой Коллегии.

Пустая. Слово снова режет, как щепка под ногтём.

– Это так заметно? – шепчу, наклоняясь к ней. – Я, вроде бы, без штампа на лбу.

– Чувствуют. Искра резонирует на Искру. От «пустых» тянет тишиной, как от закрытой двери. Для силестина это бросается в глаза сильней, чем красный флажок.

– То есть я хожу и звякаю вакуумом?

– Ха, почти. И не обижайся: в Коллегии пустым делать нечего. Искра – наш хлеб. Хотя есть исключения… – Она кивает в сторону дальней половины зала: там за коротким столом сидит капитан Рейн, невозмутимый, как гранит. – Он тоже пустой. Но в коллегии – по воле командующего. Старый друг, говорят.

Я машинально провожу взглядом: Рейн сидит прямо, будто позвоночник у него из того же камня, что и стены у авриала. Высокий, худой. В плечах нет ширины солдата, но осанка – та самая, которую не путать ни с чем. Прямая не от гордости, а от привычки держать себя. В лице резкие черты: скулы выдаются чуть больше, чем нужно для правильной красоты, губы тонкие, взгляд ясный. Он не смотрит по сторонам. Не контролирует. Просто присутствует.

Друг авриала – без Искры.

Это… неожиданно. Аластор, воплощение силы, командующий стражами – и рядом кто-то без Искры? Не инструмент, не подчинённый, не ученик – друг. Значит, он видит ценность не только в силе. Или… видит то, что я пока не понимаю.

Тем временем Мойра уже машет знакомым, смеётся, перебрасывается приветствиями. Стражи отвечают ей добрым «Свет тебе» или поднимают кружки с мутно‑багровым напитком. Меня продолжают фиксировать взглядами – больше любопытство, чем вражда, но всё же.

Мы добираемся до свободного столика у окна. Сажусь, осторожно – будто под стулом может что-то хрустнуть. Поднимаю взгляд и вижу, как к нам направляется парень в форме стража, будто вышедший из чьей-то утопической фантазии о том, как должны выглядеть добрые силы вселенной. Он стройный, почти невесомый в движении, волосы длинные, мягкие, светлые, падают на плечи волнами. Глаза голубые, чистые, но не холодные – наоборот, в них что-то удивительно тёплое, будто кто-то оставил в них свет утреннего окна.

Он выглядит… ангельски. По-другому и не скажешь. Не в смысле бесплотной благости – а так, как выглядят те, кто умеет быть рядом, не вмешиваясь. Кто просто есть – и этого достаточно.

– Анна, познакомься, это Элиот. Один из лучших стражей барьеристов Коллегии и вообще редкий вид: человек, который умеет слушать.

Элиот слегка склоняет голову в вежливом поклоне, ладонь прижимает к сердцу, затем раскрывает её вперёд, тыльной стороной вверх.

– Свет тебе, Анна, – говорит он. Голос мягкий, низкий, чуть шершавый. – Я слышал, ты здесь недавно. Надеюсь, Мойра уже рассказала о шэваре? Без него утро не утро.

– Какой же рефекторий без шэвара? – вздыхает силестинка, вскакивая. – Но, чтобы доказать, что у меня есть воспитание, я схожу за ним сама. Балуй новичка общественными нормами, пока я добываю провизию. – Подмигивает мне и ускользает в сторону выдачи.

Элиот провожает её теплом взгляда, потом переводит внимание на меня:

– Шэвар это чай на перелётных ягодах. Стражи уверены, будто он подстёгивает Искру. Вкус яркий, крепится к зубам. Полюбишь.

Он делает короткую паузу – как будто даёт мне время свыкнуться с самим словом «полюбишь». Словно оно применимо здесь, в этих каменных стенах, среди форм, что выглядят как броня, и людей, которые ей соответствуют.

Элиот спокойно усаживается напротив – не слишком близко, не нависая, оставляя пространство между нами свободным, как лёгкий намёк на уважение. Мне впервые за долгое утро не хочется поджимать плечи. Его присутствие – странное: не давит, не толкает. Скорее – приглушает острые углы вокруг.

– Ты уже гуляла по Этерису? – спрашивает наконец. В голосе нет формальной вежливости, нет нажима. Просто вопрос. Простой. Как утро или как тёплый свет в его глазах.

Я чуть улыбаюсь.

– Пока нет. Только по Коллегии. Мойра устроила мне экскурсию… экспресс-тур с комментариями «здесь скучно, здесь опасно, сюда не ходи». Очень познавательно. Почти как карта с предупреждениями вместо коридоров и улиц.

Элиот коротко усмехается, глаза теплеют.

– Это на неё похоже. Мойра знает Коллегию лучше, чем любой из нас. Может обойти её с закрытыми глазами… и наверняка так и делает. Но по Этерису лучше меня проводника не найти. Если захочешь, могу показать город, когда будет время.

Поднимаю брови. В груди откликается странное ощущение. Как лёгкий ток по коже. Он предлагает не как страж, не как формальный знакомый. Просто… чтобы показать.

– Это было бы здорово.

Я чуть киваю, пальцы находят край рукава, цепляются. Холодок ткани напоминает: я ещё не совсем проснулась. Или не совсем очнулась в этом мире.

– У Этериса есть странная черта, – говорит Элиот, чуть наклонившись, но всё так же не пересекая тонкую границу между нами. – Сначала кажется пугающим. Чужим. А потом начинаешь замечать: кто-то оставил на камне царапину детской ладонью, кто-то подвесил фонарь не по уставу – чуть в сторону. Маленькие акценты. Город не просто стоит, он ждёт, когда его прочтут.

Мой внутренний голос не удерживается:

Он поэт или страж? Или это одно и то же в этом мире?

– Ты говоришь о нём… как о человеке, – вырывается. И тут же, чертыхнувшись мысленно, опускаю взгляд. – Прости. Глупость.

– Нет, – Элиот качает головой, чуть улыбнувшись. – Не глупость. Так и есть. Этерис живёт. И если однажды он станет казаться тебе слишком строгим… просто напомни себе: за фасадами тоже люди. Даже у нас. Даже под бронёй.

В этот момент возвращается Мойра. В одной руке у неё поднос с кружками, во второй тарелка на которой выстроились в аккуратную пирамиду маленькие… пирожки? Я щурюсь, словно сомневаюсь в собственном зрении: тесто золотистое, чуть потрескавшееся сбоку, кое-где блестит глянцевой корочкой.

– Вот! Пока вы тут обсуждаете философию городской архитектуры, я спасаю наше утро, – она ставит поднос на стол легко, почти с вызовом, будто это не просто еда, а часть ритуала, который здесь понимают без слов. – Ваш шэвар, господа. Свежий. Почти не разбавленный формальностями. И наисвежайшие марельники.

Марельники? Господи… пусть это будет просто пирожок.

— Спасибо, – Элиот берет кружку и кивает Мойре с тем спокойствием, как будто этот утренний ритуал, неотъемлемая часть чего-то большего, чем просто трапеза. Я наблюдаю за ним с неожиданной завистью: вот бы и мне так просто принять чужое, не анализируя, не боясь ошибиться в интонации или вкусе.

Я обхватываю стеклянную кружку обеими ладонями – тепло проникает в кожу, напоминая: я всё ещё здесь, ещё держусь. Аромат шэвара бьёт в нос – кисло-сладкий, дымный, с пряным хищным оттенком. Делаю осторожный глоток и сразу морщусь. Напиток густой, цепкий, будто тёплая краска растеклась по нёбу, цепляется за зубы терпкой пряностью, а потом раскручивается где-то в груди, растягиваясь волной жара. Не неприятно – странно.

– Вкус… как если бы клюква подружилась с перцем, – замечаю, осторожно делая еще один глоток.

– Главное, не пить залпом, – подмигивает Мойра, улыбка у неё хитрая, почти заговорщическая. – А то потом полдня будешь чувствовать себя не человеком, а частью этого напитка.

Я усмехаюсь, осторожно ставлю кружку на стол и наконец тянусь к марельнику. Пирожок ещё тёплый, сыплет крошкой на ладонь, тесто под пальцами упругое, начинка внутри тяжёлая, будто прячет в себе целую историю. Пусть это будет просто пирожок. Без подвоха, без культурного шока, без горечи новых смыслов.

Я решаюсь: надкусываю и в тот же миг вкус разливается по небу густым, терпким, чуть сладким теплом. Начинка отдалённо напоминает крыжовник и чернику и что-то ещё, неуловимое, что, наверное, растёт только здесь, между слоями этого странного мира.

– Анна. – вдруг обращается ко мне Элиот, – А как ты… оказалась здесь, в Коллегии стражей?

В этот момент я едва не давлюсь куском пирожка – так резко возвращает в реальность эта простая, по сути, фраза. Сначала отползаю к спинке стула, машинально прикрывая рот рукой, пытаясь не закашляться прямо в кружку, чувствуя, как к щекам приливает кровь. Мойра сдерживает улыбку, а Элиот смотрит внимательно, но без нажима – в его взгляде нет ни допроса, ни любопытства ради самого любопытства, только мягкое ожидание, будто он и правда готов услышать любой ответ, даже если я сейчас сбегу к окну.

В голове вспыхивает нелепая, почти паническая мысль: Ну вот, расскажи сейчас про картины, через которые исчезают люди. Объясни это спокойно – себе, им, вообще кому-нибудь. Меня здесь уже «записали» в уроженки Кадора, и я понятия не имею, что это вообще за место. Но звучит важно. Почти как прикрытие.

Делаю вдох. Глубокий. Не для успокоения – для контроля. Откашливаюсь, голос всё же чуть дрожит, но я говорю спокойно:

– Авриал Аластор… он пригласил меня из Кадора. Я должна перевести одну книгу.

Просто. Факт. Ни грамма лжи – если не копать.

– Перевести? Значит, ты работаешь с древними языками? – уточняет Элиот, не отпуская тему, но в его голосе нет ни капли подозрения, только настоящее, уважительное любопытство.

Я киваю, не глядя ему в глаза – сосредотачиваюсь на пирожке. Его вкус внезапно кажется слишком настоящим.

– Да. Я…училась этому с детства. И Авриал Аластор нашел меня и… пригласил попробовать.

Ни имён, ни деталей. Минимум информации – максимум правды. Почти.

– Это впечатляет. Авриал Аластор редко обращается за помощью. Значит, ты действительно особенная.

– Если авриал кого-то выбирает, значит, без причины точно не обошлось, – добавляет Мойра, сметая со стола крошки.

Особенная. Слово отзывается где-то в солнечном сплетении не гордостью, а тревогой, как будто меня тихо выделили из строя и поставили под свет прожектора. Я не поднимаю головы, продолжаю с видом полной поглощённости ковыряться в пирожке, стараясь сделать жест максимально естественным, почти ленивым, как будто обсуждение собственной биографии, такой же пустяк, как выбор начинки. На самом деле всё внутри стягивается тугой нитью: быть «особенной» здесь опаснее, чем быть незаметной.

– А что за книга? – спрашивает Элиот, голос его по-прежнему мягкий, но теперь в нём появляется тонкая, острая нота интереса, которая пробирает до мурашек.

Я чуть напрягаюсь. Подбираю слова. Уже почти произношу:

– Это…

Но не успеваю.

Двери рефектория с глухим стуком распахиваются, и в помещение вваливается Янгус, будто сквозняк внёс его вместе с запахом озона и бардака. Его походка – лениво-дерзкая, как у человека, у которого план есть, но соблюдать его он не собирается. Рыжие волосы в художественном беспорядке, прищур с оттенком заговорщичества, разноцветные глаза, как два вопроса без знаков препинания. Один смеётся, другой, кажется, вот-вот взорвет что-то.

Он облокачивается на стойку так, будто гравитация – это рекомендация. Наклоняется к девушке за раздачей, и говорит что-то тихо, почти интимно, с тем самым тоном, от которого у тебя сначала по коже мурашки, потом мысли в ступор. Девушка краснеет, сжимает губы, но в уголке предательская улыбка. Он умеет давить. И умеет отпускать ровно в нужный момент.

– Ох, – Мойра почти не дышит, но наблюдает внимательно, одновременно за мной и за ним. – Янгус в классической форме. Может довести кого угодно до ручки. Но делает это с такой… обворожительной наглостью, что его даже ругать толком не получается.

Я фыркаю, не отрывая взгляда. Он только что подмигнул за соседним столом и это не выглядит фальшиво. На бумаге – раздражающий тип, а в реальности почему-то хочется разглядывать.

– Он всегда такой?

– Всегда, – Мойра улыбается уголком рта. – И, к несчастью, остановить его невозможно. Но если попадёшь в беду, он будет первым, кто явится тебя вытаскивать. Правда, при этом непременно пробурчит тебе под нос что-нибудь едкое, – чтобы не расслаблялась.

В этот момент к Элиоту подходит мальчишка с медной пряжкой на поясе. Быстро суёт ему в ладонь свёрнутую полоску пергамента и исчезает в гуле зала, будто растворяется в шуме.

Молодой страж разворачивает записку. Я замечаю, как плавное выражение на его лице чуть напрягается, словно под кожу легла тень.

– Неприятности? – Мойра опускает пирожок, стряхивает крошки с пальцев.

– Лайры, – отвечает тихо, без драматизма. Складывает бумагу, постукивает ею о край кружки. – Стая у северных ферм Хардора. Следы нападения на скот, несколько раненых погонщиков. Выследили поздно, твари ушли в чащу.

Я замираю. Слово «лайры» висит в воздухе пустым пятном. Мозг лихорадочно ищет ассоциации и не находит. Колеблюсь полсекунды. Риск и здравый смысл сцепились где-то внутри в короткой, нервной схватке.

И всё-таки спрашиваю:

– Лайры… это кто? Какие-то звери?

Секунда тишины.

Мойра медленно оборачивается ко мне, приподнимает брови, будто я спросила, какого цвета небо. В её взгляде искра удивления и лёгкая настороженность.

– Ты что, не знаешь? – тянет она, прищуриваясь. – Или в Кадоре таких не водится?

Чёрт.

В животе нехорошо щёлкает: я чуть не выдала себя. Слишком невинный вопрос. Слишком странный для уроженки какого-то Кадора, где, вероятно, про лайров должны были бы знать на уровне «перед сном пугают детей». Моргаю, давлю на голос лёгкую обиду – ту, что звучит искренне, когда чувствуешь себя неуместно.

– Да у нас… я не в той части Кадора жила, наверное, – бросаю наобум, качая плечами. – Портовый город. Торговля, ремёсла, книги. А про местных монстров только в сказках слышала.

Фраза звучит настолько обыденно, что Мойра, похоже, принимает объяснение без особых подозрений.

– Повезло тебе. Лайры – это животные, у которых есть Искра, поэтому они опасны. Не просто хищники. Искра делает их быстрее, сильнее. Умнее.

Я на секунду замираю. Не от слов, а от их подспудной тяжести. Как будто за каждым словом – статистика, раны, похороненные фермеры.

Элиот, всё это время молчавший, добавляет, почти не меняя интонации:

– Они похожи на волков, только крупнее, точнее и куда опаснее. Обычно держатся в пределах своих территорий, а если выходят – значит, что-то произошло.

Мойра вроде хочет что-то добавить, но страж мягко касается её руки. Она замолкает. Я делаю вид, что сосредотачиваюсь на пирожке. Он мягкий, тёплый, с лёгким ароматом, но сейчас всё внимание уходит в мысли, которые вдруг заползают в голову.

Лайры. Умные хищники. Покидают свои территории.

Почему они выходят?

Может, изменилось что-то в лесу? Засуха? Пожары? Нарушение цикла добычи? Или, что хуже, появился хищник покрупнее, пострашнее, и теперь лайры не охотники, а беглецы. А может, сам лес их больше не держит.

Взгляд цепляется за лица Мойры и Элиота. Они тихо переговариваются, как-то по-своему, с тем спокойствием, которое появляется только у тех, кто видел подобное раньше. То есть, это не впервые.

Они уже сталкивались с этим.

Может, знают, как остановить.

Может, уже знают, что ничего не остановить.

На мгновение я будто снова оказываюсь в ходе расследования – мозг моментально выстраивает цепочки, примеряет чужие действия к известным паттернам, пытается просчитать, что стоит за этими «лайрами». Машинально накручиваю прядь волос на палец. Мелкое движение, которое всегда выдавало, что я думаю слишком глубоко. Слишком быстро. Слишком… по-старому. Палец замирает в петле из волос, и я словно ловлю себя за руку.

Стоп.

Грубо обрываю себя.

Стоп. Анна, очнись. Ты не в офисе. Это не твоё дело. Какие ещё лайры?

Я не страж. Не местная. Не та, кому нужно разбираться со здешними монстрами и причинами их ночных вылазок. Этот мир не мой. Его угрозы не мои. Я здесь по ошибке, и моя цель ясна: вернуться. Всё остальное – фоновый шум, не более.

Элиот словно улавливая моё отчуждение, поворачивается ко мне и говорит с лёгкой улыбкой:

– Вечером мы собираемся в садовой беседке. Приходи, если хочешь. Посмотришь как мы играем в «Войну теней». Зрелище мирное, но захватывающее. Думаю, тебе будет интересно посмотреть.

Я приподнимаю бровь, не скрывая лёгкой иронии. Вот уж предложение, которого не было ни в одном списке дел на ближайшее… лет десять, если быть честной. Садовая беседка, игры в «Войну теней», мирные зрелища – звучит как что-то одновременно наивное и опасное, как школьный капустник, где на самом деле каждый держит за спиной нож.

– Война теней? – переспрашиваю я, и голос чуть срывается – то ли от усталости, то ли от внезапного интереса, который сам себя не признаёт. – Это как… дуэль? Или что-то вроде местных шахмат?

Мойра, не выдержав, фыркает, по-хорошему дразняще, будто её развлекает сам факт, что я ещё не знаю даже базовых развлечений силестин.

– Это сражения между теневыми компаньонами. Тень – это отражение каждого силестина, его характер, суть, только в животном облике. Она не просто копирует, а показывает, что у тебя внутри. Живое зеркало, с которым невозможно соврать.

– Это действительно нечто особенное, – подхватывает Элиот. – Яркость, движение, свет. В Кадоре такого не увидеть.

Я замираю на мгновение. Это слово, «Кадор» по-прежнему чужеродное. Как будто кто-то повесил на меня бирку с чужим именем. Я только коротко киваю, ловлю свой взгляд в окне, отражение нечёткое, но от этого не менее реальное. Внутри вдруг встает неуверенность: а если бы у меня была тень, каким бы зверем она стала? Я сама – какая?

Поймав себя на этой мысли, я почти улыбаюсь, скорее внутренне: не верю в магию, никогда не верила, но то, что видела, отрицать невозможно. Всё здесь – слишком настоящее, чтобы отмахнуться. Даже если это не мой мир, даже если я просто временная тень внутри чужой игры.

–Хорошо, – говорю, голос мой чуть теплее, чем минуту назад. – Я приду.

Мойра поднимает брови, в её улыбке – одобрение и предвкушение:

Ощущаю, как обещание само проваливается сквозь меня. Пойду – посмотрю, как они сражаются своими тенями, может быть, найду в этом что-то, что можно разобрать, записать, пристроить в стройную конструкцию понимания: как здесь устроено всё, что держит людей вместе, что делает их собой.

Вокруг шумит, переливается утро, как будто ничего не случилось. Впрочем, для них и правда ничего не случилось – я просто новый узелок на полотне их рутины, всего лишь неизвестная фигура, про которую расскажут шепотом за столом, а завтра забудут. Меня это внезапно почти радует: лучше раствориться в толпе, чем стоять под светом, который обжигает.

***

После завтрака возвращаюсь в свою комнату. Закрываю за собой дверь и на секунду просто стою посреди комнаты – в этом временном убежище из шёлка, старого дерева и яркого света.

Подхожу к столу, присаживаюсь на стул. Медленно открываю первую страницу дневника. Вглядываюсь в строки – тёмные, изящные, будто выведены чернильным шёпотом. Почерк почти каллиграфический, небрежности в нём нет. Каждое слово, как шаг на чётко вымощенной дорожке.

Это не просто размышления или скучные записи в духе «день первый, магия работает, конец». Нет. Этот дневник – живой. В нём – рассудок, страсть, и какой-то почти пугающий масштаб. Автор называл себя «Великим Мастером». Скромность, конечно, не его сильная сторона. Но, чёрт возьми, в каждой фразе чувствуется вес. Не напускной, не театральный – настоящий. Как если бы человек не пытался казаться значимым. Он был.

Изобретатель. Первый, кто начал работать с Искрой не как с чудом, а как с инструментом. Учёный. Инженер. Силестин. Его речь перескакивает от философских раздумий к точным выкладкам – будто бы он одновременно писал вдохновляющую речь и чертёж.

Останавливаюсь на странице описывающую его первое великое открытие:

«Я взял простой механизм, чьё сердце состояло из андамарина – камня, напитанного Искрой, и впервые вдохнул в него жизнь. Это было чудо, которое я едва мог объяснить даже самому себе. Искра стала двигателем, а андамарин – сосудом. Мир изменился в тот же миг. Мы получили источник энергии, способный питать не только механизмы, но и саму надежду на будущее.»

Вот оно. Первый шаг. Момент, когда энергия Искры и техника сошлись. И всё покатилось – самодвижущиеся повозки, дирижабли, устройства, что очищают воду и греют дома.

Андамарины. Камни, наполненные Искрой, добываются в шахтах Артаала. Его изобретения постоянно возвращаются к ним – будто весь этот прогресс держится на свете, запертой в кристалле. Почти поэтично. Почти опасно.

Пытаюсь представить Мастера: высокий, жилистый, волосы всё время выбиваются из ленточного хвоста, глаза – серебро с прожилками. Пальцы в мозолях, с чернилами под ногтями и крошечными ожогами – следы того, что он не только думал, но и делал. Голос хриплый от бессонных ночей, от переговоров с самим собой и искрящегося воздуха, которым он, вероятно, дышал чаще, чем свежим.

Перевод продвигается медленно. Ни одного слова о перемещениях на Землю. Только повозки‑самоходы, отопительные трубы, «водяной подъёмник для посёлка Хардор. Но всё записано на итальянском – языке моего мира. Значит, он бывал там. Или хотя бы смотрел туда, как я сейчас на его дневник. Писал так, чтобы здесь никто не расшифровал – словно оставлял послание тем, кто придёт из‑за грани.

– Чёрт возьми, Анна, – одёргиваю себя, – ты сидишь в чужом мире, в Коллегии под охраной стражей, переводишь манускрипт, которому пять сотен лет. Знал бы отец… Он бы улыбнулся.

Но я здесь не для романтики. Мне нужно понять, как вернуться. Дом, работа, Виктор – всё на другой стороне. Никаких привязок здесь. Никаких нитей.

Открываю следующую страницу. Строчка: «Стабилизатор энергетических потоков…» – и всё снова уходит в схемы, описания, чертежи. Я не знаю, к чему приведёт этот дневник и куда он меня заведёт. Но одна мысль не отпускает, зудит под кожей, как заноза.

Зачем авриалу Аластору понадобился перевод? И могу ли я вытащить из него путь домой раньше, чем он вытащит из него своё?

Глава 5

Воздух на вечерней аллее влажный и живой, пахнет смолистыми кустами и тёплым камнем, отдающим дневное солнце. Я иду, цепляясь глазами за мягкие отблески синего, алого и оранжевого впереди.

«Беседка с витражами» найти оказалось проще простого: её видно почти отовсюду в Коллегии.

Ступаю тише. Всполохи ложатся на моё платье движущимися пятнами. Сердце ускоряется – то ли от ожидания, то ли от ощущения чужой силы, стекающей по листьям.

И тут слышу голоса:

– Левее! – звонкий, молодой.

– Я знаю, не мешай, – второй – ниже, с раздражением, которое почему-то вызывает у меня улыбку.

Останавливаюсь, прячась за одним из резных столбов беседки, и осторожно выглядываю. Внутри – трое.

Элиот – теперь не в форме стража, а в лёгкой рубашке, рукава закатаны, светлые волосы сбились прядями, как после ветра. Спокоен, собран – движения точные, будто и не тренируется, а держит равновесие мира. Его тень-компаньон – волк: высокий, струящийся, сотканный из голубого света и тонких серебряных жил.

Рядом с Элиотом девушка. Рыжие волосы заплетены в косу, на запястьях лёгкие браслеты. Взгляд острый, чуть насмешливый. Она держится с уверенностью, которая делает даже простое движение ладони частью стратегии. Рядом с ней – оранжевая тень – выдра, лёгкая, стремительная, сверкающая огненными искрами.

Против них – парень, которого я уже видела утром на тренировочной арене. Кажется, его зовут Юджин. Он выше всех, крепкий, челюсть напряжена, плечи расправлены. Его компаньон – тигр, Искра струится по мускулистому силуэту зверя красными всполохами. В каждом шаге читается агрессия, но управляемая, выверенная.

Я вдыхаю тише. Искра ощущается, как магнитное поле – не угроза, но напоминание, что они все не просто люди. Силестины. Те, кто способен владеть Искрой не только через волю, но и через симбиоз с компаньоном. Их тени – их сила, их отражение. И сейчас эти отражения сталкиваются.

– Ну что, Элиот! Твоя дворняжка готова наконец сегодня подраться, или так и будет кружить вокруг да около? – Голос Юджина звучит с усмешкой, но за словами слышится напряжение.

Элиот не отвечает – едва заметная улыбка трогает уголок губ. Он лишь слегка приподнимает руку, и волк, без команды, без единого слова, бросается вперёд. Голубая тень разрезает воздух без звука, атака прямая, холодная.

Тигр Юджина рычит, бросается навстречу, и в тот миг, когда звери сталкиваются, воздух сотрясается яркой вспышкой – голубая Искра Элиота и красная Юджина взрываются, смешиваются, будто огонь и лёд сплелись в смертельной борьбе, не желая уступать друг другу.

Девушка вздыхает с почти театральным сожалением:

– Мальчики, вы снова забываете, что сила – не только в размере и громкости.

Она изящно проводит пальцем в воздухе, и выдра вдруг исчезает из поля зрения, чтобы тут же появиться совсем рядом, атакуя сбоку тигра. Красный зверь уворачивается в последний миг, огрызаясь.

– Хитро, Лиан, но ты всегда забываешь, что я быстрее.

– Быстрее не значит умнее, Юджин, – лениво парирует она, не теряя сосредоточенности.

Смотрю и почти не дышу. В их движениях – красота, но и что-то большее. Это не просто игра. Это их характеры, их суть, их манеры вести диалог, заключённые в движении, в тенях, сотканных из Искры. Элиот – сдержанный, выжидающий, холодный. Юджин – агрессия, азарт, нетерпение. Лиан – тонкий расчёт и грациозность, скрывающая опасность.

Звери снова сходятся – удары, увороты, выпады. Каждое столкновение – вспышка, каскад искровых брызг.

– Ты только и можешь нападать из-за угла, Лиан! – Юджин бросает фразу, будто комок глины в воду – с брызгами, но без настоящей злости, скорее даже с удовольствием того, кто любит игру на грани.

– Я просто не собираюсь идти на таран, если можно заставить тигра кружиться на задних лапах, – отвечает Лиан с ленивой усмешкой. Она скользит взглядом по полю, не сводя глаз с выдры.

Элиот сохраняет молчание, лишь следит за схваткой внимательным взглядом, направляя волка лёгкими движениями пальцев. Смотрю на них и в груди странное чувство – смесь восхищения и страха. Пугает, что я даже не сомневаюсь в реальности этих существ. Тени, сотканные из света – и, тем не менее, более живые, чем многое из того, что я знала. Они дышат, движутся, сражаются, проживая каждое мгновение.

Битва длится ещё несколько минут – напряжённо, со всплесками света, где каждый выпад выдры Лиан срывает дыхание, а волк Элиота держит фланг с такой холодной точностью, будто защищает не жизнь, а честь. Но Юджин – словно неостановимая волна: его тигр ловит темп, перехватывает инициативу, и вот уже финальный рывок – красная Искра вспыхивает по всей длине силуэта, тигр сбивает с ног волка и тут же накрывает выдру Лиан, вжимая обоих противников в сверкающую траву беседки. Всё – тишина, сдержанное напряжение сменяется глухим разрядом.

– С проигравших – ксарей, – торжественно объявляет Юджин, отбрасывая волосы с лица и будто примеряя на себя звание верховного судьи. – Традицию соблюдаю, уважения к победителю – требую.

Лиан закатывает глаза, фыркает, перебрасывает косу через плечо, смотрит на него снизу вверх с такой ленивой дерзостью, что даже воздух между ними звенит.

– Может, ещё и корону к лапам его величества? Или лучше сразу трон принести? Могу даже блестяшками обложить, чтобы не скучно сидел.

– Корона мне ни к чему, достаточно признания. Или… пары достойных соперников.

– Слушай, – Лиан наклоняет голову чуть вбок, голос становится почти ласковым, – если хочешь признания, просто повесь табличку «Лучший» у себя на двери. Или на лбу. Мы поаплодируем, обещаю.

Юджин смеётся, быстро и глухо, как будто пытается заглушить собственную усталость, и только теперь замечает меня.

– А у нас гости? – страж бросает на меня цепкий взгляд, и, если честно, внутри поднимается волна нервного хохота – словно меня застали за слежкой.

В этот момент Элиот, стоявший чуть поодаль, медленно разворачивается. Луч закатного солнца задевает его волосы, и они на секунду вспыхивают светом. Я ловлю этот момент и встречаю его взгляд. Прямой, внимательный, без маски. На его губах появляется мягкая, сдержанная улыбка.

– Анна, ты успела посмотреть? Мы сегодня раньше начали.

– Успела. Даже подумала, что ваш вечер – это не игра, а маленькая война характеров.

Лиан усмехается – уголки губ подрагивают, а Юджин только качает головой, но ни один не пытается спорить.

– Ребят, это Анна, – продолжает Элиот, делая шаг вперёд, его ладонь указывает на меня с лёгкой, почти формальной теплотой. – Она прибыла из Кадора в Коллегию по личному приглашению авриала. Анна – переводчица.

Слово «переводчица» щёлкает в тишине, как застёжка на новом воротнике. Ладно, спасибо, Элиот. Хоть не «пустая из Кадора». Уже прогресс.

– Анна, это Лиан, наш лучший тактик, – Элиот кивает в сторону рыжей девушки, и в этом движении больше уважения, чем в сотне слов. – И Юджин, ударная сила Коллегии. Иногда буквально.

– Всегда буквально, – вставляет страж, расправляя плечи так, будто вес всего сада теперь держится на нём. – Рад знакомству, Анна. Видимо у авриала слабость к пустым. Сначала привёл капитана Рейна. Теперь тебя.

Кожа на затылке чуть стягивается – не страх, а скорее инстинктивная реакция на прямоту, будто меня поддели локтем в бок: не больно, но ясно – это проверка. Юджин смотрит открыто, честно, будто приглашает к схватке не теней, а слов.

– Возможно, – отвечаю ровно, удерживая взгляд. – Или у авриала слабость к тем, кто приносит результат.

– Вот теперь мне нравится, – отмечает Лиан, скрещивая руки на груди. Браслеты на запястьях звякают, как короткая ремарка к её словам. – Юджин, запомни: не все пустые сдаются после первой шпильки.

Юджин отвечает её взглядом – оценивающим, чуть более внимательным, чем минуту назад, будто примеряет, насколько далеко может зайти с этим новым элементом уравнения.

– Посмотрим, – с показной лёгкостью бросает он, но в голосе уже нет прежней насмешки, скорее, едва заметное признание. – Обычно ксарей снимает напряжение. Даже у пустых. Особенно если пить не из блика, а с победителем за одним столом. Такая у нас традиция: уважаешь – разделяешь. Не любишь – можешь отказаться… но кто отказывается?

Я моргаю. Ксарей? Блик? В голове всплывает только знакомое ощущение: разговор снова переходит на язык, который я ещё не выучила.

– Прошу прощения, – вставляю я, поднимая брови, – я, кажется, только что сдала тест на чужестранку. Ксарей – это… что?

Лиан усмехается, кидает взгляд на Элиота – тот мягко вмешивается:

– Ксарей – местный напиток. Крепкий. Почти ритуальный. Победитель выбирает, с кем пить. А блики – такие специальные бокалы, без ножки. У нас принято отмечать концовку боя тостом – чтобы уважить и победу, и поражение.

– Спасибо за инструкцию, – выдыхаю с облегчением, позволяя себе на секунду улыбнуться. – Тогда я за участие, но только если этот ксарей не валит с ног после первого глотка. И без жульничества с вашей стороны, – киваю в сторону Юджина, пытаясь удержать равновесие между шуткой и защитой.

Тот ухмыляется по-настоящему, взгляд становится чуть мягче, почти уважительный.

– Вот теперь по правилам, – отмечает он, – согласна, Лиан?

– Согласна, но если Анна после первого глотка не скажет, что это худшее, что с ней случалось за день – я пересмотрю свою стратегию.

Мы выходим из беседки, дорожка под ногами мягкая, в траве искрятся остатки вечернего света, запах зелени и свежих лепестков чуть сбивает дыхание. За разговором о ксарее, бликах и традициях мир вдруг сдвинулся ближе – будто я уже не на экскурсии, а вхожу во что-то настоящее, где есть место для чужих побед и собственных ошибок.

Юджин шутит про «славу победителя», Лиан бросает ему в спину короткие замечания – а я вдруг спотыкаюсь внутренним вопросом: всё было так живо, так напряжённо… но почему не было Мойры? Странно. Только сейчас это проступает, будто недостающая деталь на картине, и внутри появляется лёгкий зуд – нехватка.

– А почему Мойра с вами не сражалась? – спрашиваю вслух, будто невзначай. – Я думала, она тоже будет.

Элиот чуть сбавляет шаг, отвечает спокойно, но взгляд его уходит куда-то вглубь аллеи, как будто ищет ту, о ком речь.

– Её нет. Убежала по своим делам. Она всегда так – если исчезает, значит, что-то придумала.

– Мойра не участвует в «Войне теней», – лениво перебрасывает Лиан, смахивая с плеча тонкую ветку, – у неё лань. Ты бы видела. Красивая, но… это не про битву, это про… совсем другое. Не все тени рождены, чтобы сражаться.

Я киваю рассеянно, но мысль уже ускользает, зацепившись за странность. Лань? Образ Мойры – живая, дерзкая, с хищной улыбкой – никак не вяжется с образом тихой лани. Лань – это осторожность, лёгкость, миролюбие. А Мойра… Мойра – как лезвие, которое прячут в сапоге. Весёлое, но острое.

Я чуть качаю головой, прогоняя слишком глубокие мысли. Надо бы привыкнуть: в этом мире образы редко совпадают с ожиданиями.

Мы двигаемся дальше по садовой тропе – вокруг всё тише, привычные голоса растворяются в зелёной гуще. Юджин, не унимаясь, продолжает свой ликбез:

– Главное в ксарее – пить быстро, но не жадно. Иначе вкус резкий, а если медленно – сразу ударит в голову. Учись, Анна, на чужих ошибках.

– Может, хватит уже, размахивать ксарейным мечом знаний? – Лиан скользит мимо, и в её голосе легкая ленца, – или ты и вправду думаешь, что без твоих лекций мы тут не выж…

Щелчок.

Резкий. Сухой. Как удар костяшек по камню.

Слово обрывается на полуслове, повисает в воздухе вместе с лёгким эхом. Мы замираем – как по команде, как будто в телах срабатывает один и тот же механизм: стоп.

Слева от нашей тропы начинается узкая лесная тропинка, уводящая в чащу. Именно оттуда доносится ещё один треск – будто кто-то ломает сухую ветку. И следом – рык. Скользящий, с хрипотцой, похожий на шорох бумаги, которую рвут в темноте. Внутри всё замирает.

– Тсс, – шепчет Элиот. Он уже остановился, поднял руку ладонью вперёд. В его жесте столько собранности, что даже Юджин замолкает.

В следующую секунду из кустов выбегают звери.

Один. Второй. Пятый.

Твари из шёпота, из чужих воспоминаний, из той части мира, где логика заканчивается, а инстинкты начинают орать в уши. Их шерсть – темнее самой ночи, но с проблесками внутри, словно маленькие молнии запутались в волосках. Движения – плавные, точные, волчьи.

– Лайры! Анна к стене! Быстро! – кричит Элиот.

– Но…

– Держись стены и не выходи, что бы ни случилось, – бросает он без тени улыбки, и уже одновременно с этим перед ним проступает голубая дуга барьера. Искра плотная, напряжённая, воздух гудит, будто где-то за спиной запустили турбину. В другой руке у Элиота – меч, рукоять чуть светится, пальцы крепко обхватывают сталь.

Юджин выпрямляется, становится чуть выше, в его движениях исчезает вся расслабленность, осталась только энергия схватки, азарт, который в нём, наверное, врождённый.

– Лиан, правый фланг, выдру вперёд! – коротко, хрипло бросает он. – Я держу центр. Не давайте окружить!

Лиан взмахом руки призывает выдру – та выскальзывает, как искра, молнией мечется между лайрами, отвлекая их, сбивая траектории. Потом она ловко перехватывает два коротких кинжала, держится чуть позади, глаза янтарные, острые, как лезвия.

Первый лайр бросается на Элиота – тот встречает его мечом, Искра выстреливает по лезвию, разрезая тьму, барьер вспыхивает, не даёт зверю пройти.

Второй лайр уходит влево, пытается зайти сбоку, но Лиан уже там – клинки в обеих руках блестят, она ловит движение, короткий выпад, режет по лапе. Её выдра кидается под брюхо зверя, отчаянно сверкая и выворачиваясь, лайр сбивается, отпрыгивает, рвёт землю когтями.

– Не дать им сомкнуться! – бросает Юджин, отражая атаку третьего лайра. Его меч гудит, треск Искры идёт по воздуху, будто воздух становится электрическим. Лицо в этот момент жёсткое, сосредоточенное, рот скривлен в усмешке:

– Всё, с ксареем у вас сегодня мимо, ребята!

Плечом Юджин почти полностью заслоняет меня, отводя ближайшего лайра от стены резким разворотом. Лиан мелькает по флангу, два лайра пытаются окружить её, но она уходит в сторону, один клинок выбивает пасть, второй ловко режет по уху.

Элиот расширяет барьер, голубое свечение становится ярче, стена колышется в воздухе, ещё секунда, и лайры отступают, не рискуя лезть через Искру. Элиот не говорит ничего лишнего, только взгляд – резкий, сосредоточенный, кажется, что видит наперёд.

В этот момент из-за угла выбегают ещё двое стражей. Форма сине-черная, мечи уже в руках, они занимают позицию с краю, оттесняют ещё одного лайра. Воздух вокруг дрожит от Искры, всё пространство будто сжимается между светом и темнотой.

– Центр держу! – отзывается Юджин, и в его голосе азарт, почти радость, – Ближе не подпускать!

– Я прикрою, – коротко откликается Лиан, выдра уже снова впереди, сверкает, лайры бросаются на неё, но она лишь хищно улыбается, двигаясь между ними.

Пришедшие стражи подхватывают темп – один разгоняет зверя копьём, второй рассекает воздух дугой Искры, пуская по клинку длинный синий шлейф, похожий на след кометы. Зверь отступает, дёргается, рычит, но не лезет вперёд – как будто впервые чувствует, что его могут не только сдержать, но и уничтожить.

– Держим!

Я сжимаю руки в кулаки, стоя в тени. Сердце не бьётся – барабанит. Всё во мне требует – вмешайся, помоги, ударь хоть чем-то. Но я стою. Потому что знаю: если выбегу – их сила уйдёт на то, чтобы спасать меня.

Один из лайров, самый чёрный, с уродливо вытянутой мордой, как будто вылепленной из углей и костей, замечает меня. Его глаза, два пульсирующих голубых уголька, выхватывают моё движение, моё дыхание, сам факт моего существования. Он замирает на секунду, будто оценивает – легко ли будет. А потом бросается.

Я замираю и даже не кричу. Он прыгает. И я вижу только размытое движение – рывок, вытянутые когти, оскаленная пасть и… в ту же секунду всё обрывается. Вспышка серебра разрывает темноту. Тело лайра разлетается в прыжке, окровавленные куски падают на землю. Что-то горячее хлещет мне в глаза, губы, шею, пахнет металлом.

Я медленно поднимаю дрожащую руку к лицу. Пальцы натыкаются на мокрое. Липкое. Кровь. Смотрю на ладонь, на алые разводы, и внутри всё сжимается до крошечной, ледяной точки, где нет ни звука, ни воздуха, только глухое, выкрученное нутро.

Пытаюсь вдохнуть. Медленно поднимаю глаза, сердце колотится так, что больно дышать. Кто? Что это было?

И вдруг вижу его.

Авриал Аластор стоит на краю сада, спокойный. Словно вышел не на бой, а на утреннюю инспекцию. Его тёмная форма сливается с тенями, волосы спутаны ветром и боем, лицо в тени – и всё равно видно, как оно неподвижно.

Он почти не движется. Но каждый его жест – смерть. Искра вспыхивает и разрывает лайров на куски. Один за другим. Кровь летит в воздух, тела ломаются, кости хрустят, и звук этот пугает больше всего, потому что он механический. Равнодушный.

Один из зверей бросается сбоку. Глупец. Аластор не оборачивается: одно короткое, будто ленивое движение руки, и ещё одного лайра разрывает изнутри. Следующий зверь успевает лишь рвано хрипнуть, прежде чем кровь выстреливает фонтаном. Третий даже не успевает зарычать. Аластор поднимает руку, и серебристое пламя бьёт сквозь шкуру, как сотня тончайших лезвий, выворотами света, прорастающего изнутри. Лайр захлёбывается в собственном визге – коротком, глухом, почти человеческом.

Еще один лайр, крупный, весь в шрамах и с выжженной полосой по боку, прыгает прямо на него – и я, на какой-то безумный миг, думаю, что зверь доберётся. Что разорвёт, пусть хоть на миллиметр. Но Аластор не отходит. Он просто сжимает кулак. Тело зверя разрубает в прыжке ровно пополам, как будто в воздухе прошла тонкая, неотвратимая линия. Кровь летит дугой – на землю, на листья, даже на плечо самого Аластора, но он даже не моргает. Он стоит, как памятник – не герою, карающему. Молчаливому приговору в человеческом обличье.

Чувствую, как дыхание сбивается. Оно становится неровным, рваным. Это не бой. Это казнь. Методичная. Хладнокровная.

Последний лайр заваливается набок, ещё дёргается, прежде чем затихнуть. Аластор опускает руку, и серебряное свечение постепенно гаснет, будто оно само осознаёт, что всё закончено. Над садом повисает тишина. Неестественная. Слишком плотная. Даже ветер замирает.

И Авриал стоит среди останков абсолютно спокойно – не шевелится, не опускает плеч, не делает ни одного лишнего жеста. Его взгляд… нет, даже не взгляд, а ощущение – он не смотрит, а слушает этим странным внутренним чувством. Искрой, не глазами. Как хищник, который ещё проверяет: не затаилась ли в тени последняя дышащая тварь, не осталось ли угрозы. Он медленно переводит взгляд по краю поляны, по тени деревьев. И лес отвечает ему молчанием – ни единого движения, ни одного звука. Всё мертво. Или сбежало.

Господи. Он убил их. Всех. За считанные секунды.

Я пытаюсь их пересчитать – привычка, рефлекс, какой-то глупый жест контроля над хаосом. Но быстро понимаю: невозможно. Их много. Слишком много для одной схватки, для одного человека – для одного существа, каким бы сильным оно ни было. И многие из этих тел… даже не тела, а отдельные части, вывернутые, исковерканные, раскиданные по поляне, будто сам воздух здесь сжал их и выжал из мира. Кровь стекает по траве, смешиваясь с землёй. Некоторые морды до неузнаваемости вывернуты, когти всё ещё сжаты, будто даже после смерти они цепляются за жизнь.

– Анна! – резкий голос, будто вспышка, отбрасывает меня обратно в реальность. Я вздрагиваю, вскидываю голову. Элиот уже рядом, его лицо близко, напряжено, в глазах тревога и что-то, что хочется назвать заботой. Он осторожно касается моего плеча, старается не напугать – но и не дать мне уйти в себя слишком глубоко.

– Ты в порядке?

В порядке? Чёрт подери, нет. Не в порядке!

Я стою в чужом мире, только что смотрела, как живое существо разлетелось в нескольких шагах от меня, и, боги, я видела, как человек – человек ли? – рвёт реальность, чтобы убить. Делает это спокойно. Без дрожи в руках, без вспышки на лице.

Но я только киваю. Молча, еле заметно, как всегда, когда не знаю, что страшнее: сказать правду или позволить ей остаться внутри.

Элиот смотрит долго, чуть прищурившись, будто выслушивает не только слова, но и тишину между ними. Кивает коротко – будто понял больше, чем я могла бы объяснить вслух:

– Я провожу тебя. Пойдём.

Он протягивает руку, и я хватаюсь за неё автоматически, как за единственную точку опоры в мире, где всё пошло наперекосяк. Ладонь – тёплая, крепкая, спокойная. Всё остальное дрожит, только этот контакт – нет.

Мы медленно уходим из сада, от поля, залитого чужой кровью, от запаха пепла и медной густоты, что теперь кажется липкой даже в воздухе. Медленно – шаг за шагом, как после взрыва, когда каждый мускул снова учится работать, а сердце ищет ритм.

Но у самых ворот сада я не выдерживаю – оглядываюсь. И вижу.

Аластор всё ещё стоит среди мёртвых тел. Его фигура – слабо пульсирующий контур Искры, неяркое серебро в густеющей тени. Плащ колышется на ветру, лицо теряется в полумраке – и кажется, что там, внутри этого силуэта, не человек, а что-то иное. Не просто тот, кто умеет убивать. Тот, кто никогда не сомневается.

И я понимаю: я в мире, где есть те, кто способен убивать одной лишь мыслью. Без колебания. И один из них – тот, кому я должна доверять.

Или хотя бы делать вид, что доверяю.

Глава 6

Каждое утро я просыпаюсь с болезненной, почти детской надеждой: вдруг всё это не по-настоящему. Вдруг я просто сплю. И стоит только немного потерпеть – чуть-чуть, буквально до следующего вдоха, и я проснусь. В своей квартире. На знакомой подушке, в тепле одеяла, которое пахнет ромашкой и стиральным порошком с глупым названием.

Я не открываю глаза сразу – держусь за эту иллюзию, как за краешек спасательного круга. Пытаюсь услышать шум машин за окном, скрип старой батареи, топот соседского ребёнка. Придумываю себе всё это – звук за звуком, ощущение за ощущением. Почти удаётся. И вот уже Марсик, мой наглый, вечно голодный мейн-кун, бесцеремонно тыкается в ладонь с немым требованием: просыпайся. Кормить пора. Гладить тоже пора.

Я даже улыбаюсь. Глупо, по-настоящему. Но стоит мне открыть глаза – и всё. Мир рушится быстро и без лишних извинений. Надо мной – высокий потолок, чуть светящийся панелями, запах странных трав, шаги стражей, отдалённый лязг металла, стрёкот Искры.

И каждый раз я лежу так ещё минуту. Вслушиваюсь. Впитываю. Убеждаю себя: да, это всё по-настоящему. Да, ты всё ещё здесь. В Коллегии. В Инсоленсе. В мире, где Искра – это всё, и где один человек может разорвать зверя, даже не касаясь его.

Иногда в эти минуты я шепчу себе под нос:

– Однажды ты всё равно проснёшься в своей кровати. Обязательно.

Но с каждым днём эта фраза звучит всё тише. И всё чаще в голове появлялся другой голос – упрямый, цепкий:

– А если нет? Если никогда?

Пальцы дрожат, пока я натягиваю чужое платье. Липкая от пота, хотя во сне не жарко. Просто снова снился Виктор. Голос, запах кофе и сигарет, тень улыбки. И его фраза: «Ты ведь знаешь, зачем смотришь в темноту, да?»

Не знаю, Вить. Уже не знаю.

Становлюсь у окна, отдёргиваю штору. За стеклом – сад. Та самая поляна, где ещё недавно на земле лежали изломанные, кровавые тела лайров, где пахло гарью, медью, страхом. Теперь – чисто. Трава ровная, капли росы, кусты не помяты, как будто никакой резни не было вовсе. Как будто сад никогда не видел смерти, только утренний свет. Но я помню. Глаза всё ещё видят, как земля там дышала кровью, как чёрные тени извивались в траве. И невозможно убедить себя, что это был просто сон, если раз увидел – уже не отвяжешься.

Отвожу взгляд, чтобы не захлебнуться этим равнодушным спокойствием, и направляюсь к столу, где ждёт дневник. Провожу часы над переводом. Его страницы – как зашифрованное послание из другой эпохи. Тонкие линии, зарисовки, формулы – всё переливается смыслом, но ускользает, стоит только подумать, что я близка к разгадке. Он будто играет со мной. Великий Мастер, неведомый автор этих строк. Учёный. Изобретатель. Полубог в мире Искры.

Каждый день я вынуждена ходить в кабинет авриала. Поднимать руку к этой двери из чёрного стекла – холодной, гладкой, как поверхность бездны, и стучать. Один раз. Два. И каждый раз, стоя перед этой дверью, я ощущаю, как мои руки дрожат. Пальцы сжимаются в нечто между кулаком и жестом покорности. Я ненавижу это. Ненавижу, что он видит моё колебание, мою слабость – или, что хуже, видит насквозь. Но я всё равно захожу. Заставляю себя. Ведь я должна отчитываться о результатах работы с переводом.

Я открываю дверь. Делаю шаг внутрь – в это безмолвное, выверенное пространство: тёмное дерево, приглушённый свет, запах сухой бумаги и… и то самое ощущение, которое невозможно спутать ни с чем. От Аластора всегда пахнет грозой. Этот аромат пронзает пространство невидимой Искрой: не совсем дождь, не совсем озон, не совсем опасность – как воздух перед раскатом, когда электричество на вкус. В нём есть металл, чуть дымный привкус, ледяная свежесть, будто где-то очень далеко уже сверкает молния. Здесь всё такое же, как в первый день. Ни одной лишней детали. Ни одной случайности.

Как и он.

Аластор почти всегда сидит за столом, склонившись над картами или записями. Иногда спиной ко мне, иногда поднимает взгляд сразу, как только я вхожу. Даже если не смотрит – знает. Чувствует.

И каждый раз, когда наши глаза встречаются, я ловлю себя на том, что дыхание сбивается. Не потому, что боюсь. Нет. Потому что в его взгляде никогда не бывает только «работы». Только «перевода». Только «обязанности».

В нём – вопрос:

Ты ещё держишься?

Я подхожу. Кладу переведённые страницы перед ним – аккуратно, ровно, не позволяю себе ни сорванного слова, ни взгляда в его глаза дольше, чем позволено. И присаживаюсь рядом.

Жду.

И это ожидание хуже, чем бой. Оно растягивается, как натянутый нерв, как тишина перед выстрелом. Он читает молча. Страницу за страницей. Линия бровей чуть напряжена, пальцы скользят по полям бумаги, будто нащупывают скрытое между строк.

А я сижу с прямой спиной, с горящими ладонями на коленях и одной единственной мыслью в голове:

Что, чёрт подери, он ищет в этих строках?

***

Сижу в библиотеке, сутулясь над столом, в котором кажется больше тишины, чем древесины. Ручка скребёт по бумаге – монотонно, терпеливо, почти как пульс. Чернила заканчиваются на пятом слове, я выжимаю остатки. За окном – тень, где-то в витражах отражается сад, но я не смотрю. Я здесь. В этом тексте. В этой вязкой, чуть архаичной итальянской вязи, где каждая строчка – как трещина в зеркале. Не сразу видна, но всё искажает.

Заправляю прядь за ухо. Щурюсь, наклоняюсь ближе к дневнику. Почерк Великого Мастера выведен с таким изяществом, что кажется, будто каждая буква – заклинание. Но чем красивее, тем сложнее. Он пишет витиевато, будто намеренно скрывает суть. Я едва различаю символы, почти танцующие на пергаменте. И вдруг…

Мелькает строка «Laboratorio proibito… esperimenti capaci di cambiare l’ordine dell’Iskra.»

Тайная лаборатория. Эксперименты, способные изменить порядок Искры.

Я замираю.

Пальцы сжимаются на краю страницы. Сердце – стук-стук, слишком громко для библиотеки, для тишины, для любого мира, где такие слова вообще могут быть написаны.

Изменить порядок Искры.

Не использовать. Не направлять. Изменить.

Дальше – ещё. Слова об укрытии от надзора. О том, что эксперименты скрывались от Магистрата. Что он продолжал их втайне, ночью, «где Искра слышна отчётливей всего».

— Значит, Мастер делал то, что было запрещено…

Мысли срываются, несутся одна за другой, сталкиваясь, дробясь. Эксперименты… Запрещённые. Магистратом. Он знал, что делает. И делал. Что он искал? Новую форму Искры? Стабилизацию? Или оружие? И почему тогда Аластор… Почему он так одержим этим дневником?

Откидываюсь на спинку стула. Ткань платья прилипает к лопаткам – то ли от жара, то ли от волнения. Чувствую себя, будто распахнула дверь в комнату, куда не пускают. Ту, что всегда была за глухой стеной, без ручки. Но вдруг – проход открылся. И я уже внутри, среди полок с запретными тайнами.

Неожиданно ловлю себя на странной мысли – будто смотрю на всё это со стороны, как в фильме. Не мелодрама, не комедия, а такой плотный, стильный триллер, где саундтрек глухо бьёт в грудную клетку, где монтируют сцены с натянутыми паузами, где главная героиня – женщина с тёмными кругами под глазами, вечной кружкой кофе, разлохмаченными волосами и привычкой отвечать сарказмом на вопросы, которые должны были бы звучать иначе. Да, я – та самая. Сижу в чужой библиотеке, разбираюсь в тексте, который никто кроме меня не может прочесть, и делаю это не потому, что хочу – потому что больше некому.

И, конечно, за спиной всегда кто-то есть. Кто-то, кто управляет сюжетом, кого на афишах назвали бы «героем», а в самом фильме ты понимаешь – никакой он не герой.

Не Зейн, не Саймон, не даже Лекс. Нет.

Его зовут Аластор. Высокий, сдержанный, как будто его вырезали из холодной стали, а потом вживили в этот мир вместе со всеми его правилами, ритуалами, одеждой без складок и интонацией, в которой каждую паузу можно вычёркивать как опасную переменную.

Главное – он никогда не смеётся. Не моргает лишний раз. Он может быть кем угодно, но никогда не дрогнет. И убивает – без лишних слов, без единого жеста, просто так, как будто выключает свет в ненужной комнате. А я? Я здесь не пленница, не соратник, не часть какой-то великой миссии. Я инструмент. Кусок ключа, который нужен для того, чтобы вскрыть древнюю дверь, вытащить тайну, расставить фигуры, а дальше… игра окончена. Благодарю за сотрудничество.

В какой-то момент пальцы сжимаются на краю дневника так крепко, что становится больно. Ладони влажные, горло вдруг пересохло, будто я забыла, как дышать.

Чёрт.

Что, если я прямо сейчас становлюсь частью чего-то страшного? Не наблюдаю, не сопротивляюсь, а, шаг за шагом, сама открываю тот самый путь, который потом не смогу закрыть?

Медленно закрываю дневник. Кожа на корешке горячая, будто вобрала всю тревогу моих рук. Вокруг – тишина, но теперь она стала другой: плотной, выжидающей. Библиотека будто перестала быть нейтральным пространством – ждёт моего следующего шага. В окно скользит полоска вечернего света, витражи окрашивают пол в янтарно-синий, отражение в стекле – тусклое, неуверенное. Я смотрю себе в глаза, и внутри звучит немой вопрос:

«Ты ещё держишься?»

– Да, – отвечаю шепотом.

Но теперь это не про силу. Это про выбор: я уже на другой стороне.

В этот момент он появляется бесшумно. Даже шагов не слышно – только тень, ощущение, что воздух стал плотнее, границы сдвинулись, и ты не одна. Я поднимаю глаза – и вижу. Он уже здесь.

Аластор.

Входит в библиотеку так, будто она принадлежит ему – да, возможно, так оно и есть. Высокий, в тёмной форме, словно выточенной из самого чёрного камня. Его походка – замедленная, не из лени, а из той уверенности, которую не купишь ни властью, ни привычкой. Он проходит между полок, не торопясь, пальцы в перчатках, но с обрезанными подушечками – чтобы чувствовать не только книги, но и все тонкие механизмы этого мира. Или людей.

Останавливается у старой секции, вытаскивает книгу, открывает её, перелистывает пару страниц. Движения – точные, привычные. Словно проверяет, не изменилось ли что-то. Не исчезло ли. Не предало.

На секунду задерживается – взгляд уходит вглубь, туда, где мысли, наверное, не для чужих. И только после этого замечает меня.

Я сижу за столом, будто прибитая. Не дышу. Не двигаюсь. Хочу стать невидимкой – исчезни, Анна, исчезни.

Но уже поздно. Он поворачивает голову – медленно, плавно, как механизм, у которого нет ни одного лишнего жеста. Встречаемся взглядами. Его – неразгадываемый, слишком прямой, чтобы в нём можно было найти хоть намёк на слабость.

Тишина.

Он закрывает книгу, аккуратно возвращает её на полку. Шаг. Ещё один. Подходит ближе – идёт именно ко мне, не к кому-то за другим столом, не к очередной рукописи. Только ко мне.

И тут вдруг вспыхивает мысль: а что, если он уже знает? О лаборатории. О том, что я только что прочла. О подозрении, которое впервые пустило корни внутри меня. О том, что я уже не уверена, что могу – и хочу – ему верить.

Быстро опускаю взгляд. Перевод всё ещё передо мной, ручка в руке, а строчка о тайных экспериментах плывёт перед глазами, будто и не должна была существовать вовсе.

Он останавливается напротив – высокая тень падает на стол, разрезая остатки света.

– Ты сегодня раньше, чем обычно, – его голос ровный, глухой, как всегда, но слышится будто чуть внимательнее.

Я поднимаю глаза и понимаю: капкан захлопнулся. Только он не из железа. Он из вежливости, власти и слишком густой тишины.

– Как проходит перевод?

Сглатываю, стараюсь звучать так же спокойно:

– Нашла кое-что. Удивительное… И тревожное, если честно.

Он молчит секунду – всего одну, но в этой паузе будто накапливается давление, тяжёлое, предгрозовое. И только после этого, не проронив ни слова, он спокойно садится за стол – напротив меня. Не делает лишних жестов, не выказывает ни малейшей спешки. Просто протягивает руку – ладонь открытая, слегка повёрнутая вверх, как предложение, но и как требование одновременно.

– Покажи.

Я замираю. Эта страница, перевод – свежий, тёплый от моей руки, от моих сомнений. Чернила ещё пахнут чем-то острым, тревожным. Слова на ней – дверь, которую уже не закрыть обратно. И вдруг – короткая, как укол, мысль:

А что, если именно этой страницы он ждал? Не факта, не процесса, а самого слова, самой трещины, за которую можно зацепиться – и дальше тянуть, срывать, выдавливать всё до последнего смысла, пока в руках останется не перевод, а рычаг. Да, он так умеет. Смотреть не на тебя, а сквозь, выбирая ту самую боль, которая вскроет механизм.

Я держу страницу слишком долго, кажется. Пальцы чуть дрожат, чернила расплываются у самого края – я вдавливаю их в бумагу, чтобы ощутить хоть какую-то стабильность, хоть что-то настоящее, материальное, не выдуманное этим миром. Перехватываю взглядом его руку – спокойно, нейтрально, терпеливо открыта, но между пальцами – напряжение, как будто тянется внутренняя нить, готовая оборваться, если я скажу «нет».

И всё же – я протягиваю ему перевод. Не потому, что хочу, а потому, что если скрою – начнётся другая игра, а к её правилам я не готова.

Он берёт страницы – и я ловлю себя на том, что смотрю не на его лицо, не на глаза, а именно на руки. Те самые руки, что рвали лайров на части, сжимали воздух и разрушали живое. Руки, в которых живёт что-то большее, чем просто сила.

Но сейчас… сейчас он держит бумагу так, будто это не просто текст, а нечто хрупкое, почти одушевлённое. Пальцы скользят по листу медленно, как по коже или как по трещинам старого стекла, – в этом движении нет ни спешки, ни опасности. Только бережность, странная, почти трогательная, и она ранит куда глубже, чем жестокость.

Как это возможно? Как в одном человеке – такая безжалостная мощь и такая деликатная осторожность?

Вздрагиваю от слишком резкого шороха – он переворачивает страницу, и этот звук становится главным в библиотеке, затмевая дыхание, время, мысли. Поднимаю глаза, и вижу – он уже смотрит на меня. Этот взгляд… Серебристый, как Искра, будто отблеск стали или сжатого света, но сейчас в нём что-то другое. Не угроза, не контроль. А что-то тонкое, почти трогающее. Я не сразу нахожу слова для этого оттенка – не привычная холодная бездна, а… лёгкое удивление? Может быть – даже восхищение, на которое он сам не рассчитывал.

– Ты делаешь успехи, Анна.

Я не знаю, как реагировать. Пальцы под столом сплетаются в такой узел, что кажется, вот-вот сломаю себе кисть, лишь бы не выдать дрожь. Что он увидел в этих строчках? Что его так зацепило? Неужели я действительно приблизилась к разгадке, которая для него важнее всего?

Аластор не отводит взгляда. Несколько долгих секунд – слишком долгих – он просто смотрит, и мне кажется, он видит во мне не только сегодняшнюю Анну, но и все мои сомнения, страхи, все внутренние срывы. Его взгляд не колючий, не жестокий, но от этого не легче.

– Всё в порядке? Ты выглядишь уставшей, – наконец говорит он.

Я отвожу взгляд, сглатываю комок в горле. Чувствую, как в горле всё стягивается тонкой лентой. Не потому что страшно, а потому что вот он, момент, когда можно соврать. Или нет.

– Всё нормально. Просто работа, – пробую улыбнуться. – Почерк Мастера – это отдельный уровень проклятия. Некоторые строчки будто специально написаны, чтобы свести переводчика с ума.

Он не перебивает. Не кивает, не уходит – просто ждёт. И в этом молчании я вдруг ловлю себя на желании сказать то, что вертится на языке уже много дней, но всё не решалась произнести:

– Было бы проще… если бы вы сказали, что именно ищете. Конкретно. В этих записях. Может быть, я могла бы переводить точнее. Быстрее. С меньшим… напряжением.

Я замираю, понимая, что сама не до конца уверена – хочу ли действительно услышать честный ответ. Он поднимает на меня глаза – и в этом взгляде теперь ещё больше тишины, чем прежде.

– Возможно, ты права. Но не всё так просто.

Он кладёт страницу на стол, ладонью вниз – будто накрывает крышкой, прячет от чего-то или кого-то, может быть даже от себя.

– Есть вещи… которые лучше не знать, Анна. Ради твоего же спокойствия.

– Трудно быть спокойной рядом с тем, кто, судя по всему, может убить кого угодно лишь силой мысли.

Слышу себя со стороны и поражаюсь: ну и молодец, Анна. Всегда умела выбрать момент для честности. Теперь осталось только выжить после этого признания. Потому что кто вообще добровольно говорит палачу, что боится его?

Это звучит как обвинение, но у меня нет ни капли сожаления. Это честно, это единственный способ хоть как-то устоять перед ним.

– Ты правда считаешь, что я опасен?

– Да, – отвечаю, не отводя взгляда, – Вы можете убить так же легко, как я могу… перевернуть эти страницы.

Опускаю глаза. Мои ладони лежат на дневнике, но пальцы дрожат, хоть я всеми силами пытаюсь скрыть это. Я не хочу показывать свою уязвимость – но, кажется, он всё равно уже её увидел.

– Рядом с вами невозможно не думать об этом. Иногда мне кажется, что любое моё слово, любой жест может стать спусковым крючком. Что всё, что я делаю, может обернуться чем-то… ужасным.

Он проводит рукой по краю стола. Медленно. Будто это движение помогает ему остаться в границах, не распасться на части. Его пальцы – те самые, что разрывали тварей в клочья – скользят по дереву почти бережно.

– Я не хотел, чтобы ты боялась, – говорит он наконец, глухо, но не сдержанно. – После того, что ты увидела… после того, что я сделал с лайрами, я понимаю твою реакцию. Но ты должна знать: всё, что я делаю, – всё, – каждое решение, каждый приказ, каждый выбор – это ради одного. Ради защиты.

Он смотрит на меня прямо, не моргая, слишком долго, слишком честно.

– Моё единственное намерение как авриала – сохранять этот мир. Удерживать его от разрушения.

Я почти слышу, как за его голосом стоит тысячи не сказанных имён, лиц, сожжённых решений. Он не извиняется и не ищет прощения – не умеет и не может. Он объясняет. Почти… просит понять.

– Это то, что вы должны говорить, чтобы оправдать свои действия?

Он смотрит на меня ещё мгновение, задерживает дыхание, и только потом – почти шёпотом:

– Нет. Это то, что я должен делать… чтобы оправдать своё существование.

В библиотеке становится слишком тихо. Воздух давит, как после бури, когда ни один звук не смеет потревожить остатки разрушенного. Я не знаю, что сказать. Любая мысль, которая мелькает в голове, звучит глупо, не к месту, или слишком жестоко, или, наоборот, пугающе честно.

Отвожу взгляд, пальцы вновь нащупывают ручку, будто в ней есть опора, вес, что-то осязаемое в этом мире, где ни одно слово не гарантирует безопасности. Но на бумаге уже нет места: этот лист и так забит до краёв – и переводом, и страхом, и попыткой понять.

Я должна была бояться его. Я должна была, наверное, возненавидеть. Но сейчас я – в равной степени боюсь и его, и себя.

И вдруг в эту давящую, почти звенящую тишину проникает мысль, чуждая и простая. Не о лаборатории, не о порядке Искры, не о катастрофе.

Об Ольге.

Почти забытая за этими днями, за переводами, за попытками выжить в чужом мире, но ведь всё началось именно с неё. Она – причина, по которой я оказалась в том зале, на той выставке. Вошла в ту проклятую мастерскую, коснулась полотна, исчезла… И я всё ещё не знаю, что с ней стало, где она, жива ли.

– А вы… – я с трудом нахожу голос, он хрипит, будто простыл от этого молчания, – вы что-нибудь узнали об Ольге? Той женщине, что попала сюда до меня. Вы ведь говорили, что проверите.

Аластор меняется почти незаметно. Лёгкое движение век, крошечная тень между бровей – я вдруг понимаю, он ждал этого вопроса, и всё же жалеет, что он прозвучал.

– Я дал поручение стражам. Её ищут. Но пока без результатов.

Я киваю. Автоматически, механически, будто мы не о человеке, а о пропавшем предмете.

– Понятно.

Но ничего не понятно, только горечь в животе, только пустота, только хочется выдохнуть – да нечем. Он, кажется, это чувствует, но не делает ни шага навстречу, не тянется, не обещает. Он не из тех, кто спасает словами. Не из тех, кто врёт в утешение.

– Продолжай работу, Анна. Твоё участие очень важно. Не только для нас. Для всего.

Поднимаю глаза, и серебро в его взгляде будто чуть тускнеет, становится тяжёлым, как мокрый камень.

– И просто помни, – добавляет он, уже почти шёпотом. – Иногда меньше знать – значит быть свободнее.

И больше ничего. Только это ощущение – будто за этими словами он хотел оставить мне щит, а оставил только очередную непроницаемую границу. Он медленно встаёт, выверенно, каждое движение – осторожно-рассчитанное, как у человека, который знает: ещё секунда – и скажет слишком много, или останется слишком близко.

Пальцы скользят по краю стола, не в прощании, а будто он уносит с собой часть этого напряжения, чтобы мне стало легче дышать. Он смотрит ещё мгновение – не с приказом, не с требованием, а просто с этим невидимым, молчаливым спокойствием, под которым бьётся нечто несоразмерно большое.

И уходит. Так тихо, будто его и не было. Как будто он – не человек, а кусок грозы, отголосок чьей-то воли, которая возвращается в ночь.

Я остаюсь одна. Библиотека снова дышит полумраком, пылью, шелестом страниц. Но теперь тишина здесь другая. В кресле напротив ещё держится его присутствие, не отпуская, не рассасываясь, как запах после дождя. Воздух несёт отголосок фразы: «иногда меньше знать – значит быть свободнее».

Свободнее… От чего? От боли? От правды? От самой себя?

И всё же я тянусь к дневнику. Ручка скользит по краю чистой страницы, будто не решаясь коснуться смысла. Потому что теперь я знаю: с каждой новой строчкой я всё глубже вхожу в ту самую дверь без ручки, за которой – никакой свободы.

Только правда.

Глава 7

Братство Пепла

Великий зал Братства Пепла утопает в сумраке. Потолок теряется в плотных тенях, тяжело давящих сверху, как свод забытых катакомб. В самом центре зала, на плоском выступе, возвышается алтарь. Его поверхность покрыта трещинами, в которых светятся руны – слабым, кроваво-багровым светом, подчёркивающим мрак.

Вокруг алтаря, полукругом, стоят члены Братства. Их фигуры закутаны в длинные багровые плащи, ткань которых словно создана из сажи и угольной пыли. Лица скрыты под масками – каждая будто вылеплена из чёрного обсидиана, потрескавшегося, как пересохшая земля после пожара. Ни одной пары глаз не видно – только намёк на присутствие за гладкой тьмой.

Верховный Жрец выходит вперёд. Маска та же, что у остальных, но из её трещин просачивается багровое, тревожное свечение. Он поднимает руки, алый плащ слегка вздрагивает, как если бы живой огонь, запутавшийся в складках ткани, попытался вырваться. От него, от этой неподвижной, но властной фигуры, идёт не тепло, а волна ощущений, как от тлеющего угля под ногами: боль, память, что-то первобытное.

– Братство. Мы ждали. Терпели. Слушали. Мир просил, чтобы мы молчали – и мы молчали. Но теперь… – он поворачивается медленно, словно взвешивает каждую тень в зале, – Мир меняется. То, что было скрыто – обнажится. То, что было забыто – вернётся.

Огонь в факелах вспыхивает чуть ярче. Багровые знаки словно вздохнули, затрепетали, потекли по гладкой поверхности, едва заметно.

Жрец делает шаг вперёд – всего один, но пространство будто сжимается. Фигуры в плащах напрягаются.

– Но не каждый примет перемены. Не каждый пожелает нового порядка. Они – держатся за старое, как умирающий за гнилое дыхание. Они будут звать это спасением. Истиной. Светом.

Огни факелов трепещут, и на мгновение кажется, что маски в полукруге зашевелились.

– Они – боятся. А мы – ждали.

Он делает шаг к алтарю, и руны на чёрном камне вспыхивают чуть ярче, будто приветствуют его приближение.

– Девяносто четыре круга. Пепел восседал в тишине. Мы собирали знамения, мы слушали дыхание земли. Мы видели, как гниёт сила тех, кто называет себя стражами. И мы знали: когда придёт ночь, первая Искра падёт.

Он указывает рукой на одну из фигур в полукруге. Та не шевелится, не склоняется, но воздух вокруг неё становится плотнее.

– Ты знаешь, что делать. Всё, к чему ты шла, – начинается сейчас. Никто не должен встать между нами и тем, что предначертано.

Фигура молчит. Но напряжение от неё тянется, как трещина в земле перед извержением.

– Мы – огонь, что был угашен. Мы – пепел, что стёрт из летописей. Но теперь…

Он опускает ладонь на алтарь. Багровые руны вспыхивают алым, и от зала будто отступает само время.

– …теперь Искра вновь заговорит с нами. И этот мир станет её языком. Его охватит пламя. Его укроет пепел. Его очистит боль.

Он поднимает голову – будто смотрит выше потолка, выше камня и теней, туда, где ещё держится хрупкий порядок.

– Пора.

Собрание завершается так же внезапно, как началось.

Маски молча растворяются в сумраке. Один за другим члены Братства исчезают, сливаясь с тенями.

В пустом зале остаётся только багровое сияние рун. Немое напоминание о сказанном. И предвестие того, что ещё придёт.

Глава 8

Комната будто дышит бумагой. Воздух сухой, застоявшийся, наполнен пылью, чернилами и этой особенной тишиной, которая появляется, когда за окном давно стемнело, а ты забыл, какой сейчас день. Я сижу, полусогнувшись, локти впились в край стола, пальцы держат ручку, как будто это последнее, что соединяет меня с реальностью.

Перевод не идёт. Слова расползаются, ускользают. Шея саднит, пальцы ноют, в голове гудит пыль. Раздражение растёт: на этот дневник, на вязкие формулировки, на собственную упёртую логику – и особенно на него. Аластора.

Ничего он мне не приказывает, но всё устроено так, будто я уже согласилась. Как будто это естественно – сидеть здесь неделями, разбирать чужую жизнь, выписывать смыслы, заглядывать в междустрочье, надеясь, что где-то внутри будет то, что нужно мне. Хотя всё больше похоже, что этот дневник – для него. Ключ – к его загадкам.

А я? Я – просто руки. Глаза. Переводчик. Временная функция с вечным лицом.

Читаю не строчку — выкапываю. Слово за словом, как будто осторожно разбираю завалы в старом, давно забытом подвале, где никто не зажигал свет уже много лет. Смотрю не просто на текст – на то, что между ним. Сопоставляю даты, повторы, странные обороты. Ищу. Цепляюсь за каждую зацепку. Пытаюсь выудить хоть намёк – как вернуться. Какой механизм, какой переход, какой провал может перебросить обратно.

Но пока – только повторяющиеся описания опытов. Некоторые звучат как безобидные изобретения: механизмы для отвода сточных потоков, усиление городских фонарей, автоматизированные системы подачи чистой воды.

Потрясающе. Канализация и фонари. И я застряла в этом мире навсегда, потому что кто-то хотел, чтобы у них было больше напора в трубах?

Но дальше… начинаются отклонения. Там, где строки становятся более сжатыми. Где он сам будто сбивается с ритма. Где почерк меняется, становится жёстче. Без закруглений. Именно в таких фрагментах он упоминает «отдельную зону». Свою тайную лабораторию, в которой проводил свои страшные эксперименты.

Откидываюсь назад, вдыхаю медленно.

Лаборатория. Скрытая. Не та, что в протоколах. Не та, где можно просто войти. Он возвращался туда снова и снова, отдельно от «официальной» части своих записей. Именно там – провалы. Именно оттуда – едва замаскированные страхи. Он ни разу не называет это страхом, но почерк выдаёт. У него начинают дрожать буквы.

Мастер писал о методах разделения. О возможности, пусть и теоретической, отделить Искру от тела носителя – «с минимальным повреждением физической оболочки, при строгом контроле потоков и постоянной стабилизации поля». Описывал контуры, схемы, «векторную изоляцию» и «точку расслоения», где Искра, по его расчётам, должна была бы откликнуться на импульс – как будто её можно выманить, уговорить, аккуратно вынуть, не потревожив ни плоть, ни тень.

Он писал с верой инженера – всё должно быть подчинено схеме, даже то, что никогда не подчинялось. Он считал, что если подобрать правильный угол, держать силу на грани между стабильностью и разрывом, Искра отделится. Механика, цифры, формулы – за всем этим слышится его отчаянная попытка убедить себя: это управляемо, это всего лишь энергия, не больше.

Но дальше идут заметки о сбоях. О том, что «отделение» не происходит. Искра сопротивляется, поле рвётся, носитель теряет тень. Всё выходит из-под контроля, несмотря на расчёты, несмотря на выверенные параметры.

Перечитываю эти строки и понимаю, что если продолжу копаться дальше, если вцеплюсь в этот след, выверну наизнанку каждую схему и формулу, в какой-то момент наткнусь на вещи, которые перестанут быть просто теорией. И это пугает.

Наклоняюсь ближе. Мне нужно больше. Мне нужно…

Дверь скрипит. Тихо, будто с упрёком. Я медленно оборачиваюсь. Мойра стоит в дверях, прижав плечо к косяку, руки скрещены, на лице – лёгкая, почти лениво-ироничная улыбка. В глазах – внимательность, но и тревога, которую она пытается спрятать под маской недовольства.

– Ты, случайно, не приросла к этому столу? – голос тёплый, с хрипотцой, как всегда. Но за ним сквозит: я волнуюсь, дурочка. – Или решила, что жизнь в четырёх стенах – новая философия пустых?

Я закрываю дневник.

– Привет. Зачем ты пришла?

– Чтобы вытолкать тебя наружу, – отвечает и уже входит, захлопывая дверь пяткой. Она оглядывает комнату: стол завален листами, на подоконнике – чашка с засохшим шеваром.

– Ты похожа на привидение, Анна. Только привидение хотя бы иногда меняет локации.

Вздыхаю, утыкаюсь лбом в ладони, потом откидываюсь на стуле.

– Я просто… почти дошла. Там есть формула. Не точная, но… Это может быть началом…

– Началом твоего нервного срыва, – перебивает Мойра. Она наклоняется, отодвигает от меня ручку и тетрадь, будто отбирает оружие у одержимого. – Ты читаешь с утра до ночи. Без сна. Без света. Без нормальной еды. Мы уже спорим, не заменить ли тебе шевар на капельницу.

Я хмыкаю.

– Забавно, от тебя это слышать. Человека, который считает отдых тратой ресурсов.

– Я, в отличие от тебя, знаю, когда мои ресурсы заканчиваются, – отрезает Мойра, но без злости. Она садится на край стола, заглядывает мне в лицо. – Ты боишься, что если остановишься – не сможешь снова продолжить?

Молчу. Потому что именно это. Потому что, если я сделаю паузу, если дам себе позволить отдохнуть, – я почувствую всё, что сейчас удаётся отодвинуть.

– Пойдём, – говорит Мойра и, не дожидаясь ответа, берёт меня за руку.

– Куда?

– Сходим в гости к Янгусу. Он сейчас в лаборатории и вроде как сегодня у него день экспериментов.

Я чуть притормаживаю.

– У него каждый день – день экспериментов.

– Именно, – она довольно улыбается, – но сегодня особенный. Он сказал: «если всё сработает, это изменит саму концепцию взаимодействия с Искрой!»

Она пытается передразнить его интонацию – и у неё получается пугающе точно.

– Это звучит как начало катастрофы, – бурчу я, но уже шаг за шагом послушно иду следом.

У двери я всё-таки оборачиваюсь – мимолётно, почти рефлекторно. Мой взгляд скользит по оставленной комнате, по открытому дневнику на столе. Словно мысленно обещаю: я вернусь. Я дочитаю. Просто… нужно выдохнуть.

Мы сворачиваем в один из боковых коридоров, идём быстрым шагом, почти бегом. Мойра говорит без остановки, её свободная рука дирижирует потоком слов, как будто она не просто говорит, а сочиняет. И, чёрт. Я бы себя не остановила. Никогда. Я шла бы за ней даже в шторм из Искры – просто потому, что она говорит это с таким живым, упрямым светом в голосе.

Я ещё не была в лаборатории Янгуса. Только слышала. Полунамёки, обрывки фраз, сказанные вполголоса: «гениально», «непоправимо», «а потом потолок три дня отмывали». Слова шли парами, будто взрывчатка и фитиль.

Подходим к двери. Массивная, тёмная, исписанная метками и предупреждениями. Надпись, выжженная прямо на поверхности: «Осторожно: Искра и взрывы». Замечательно. Очень обнадёживает. Из-за двери доносится возня, приглушённое рычание… или бормотание? Мы с Мойрой входим и первым, что я вижу, оказывается… кролик.

Нет, стоп. Теневой компаньон. Кролик.

Зелёный силуэт на полу, дымчатый, мягкий по контурам, но плотный, с ушами, как у живого, только одно ухо стоит прямо, другое чуть отогнуто. Кролик сидит аккуратно на краю алхимического круга, его глаза – два крошечных огонька, и он жует. Или делает вид, что жуёт. Тень, да.

Застываю, приглядываюсь. Неожиданно… трогательно. В этом существе нет ничего грозного. Украдкой смотрю на Янгуса. Он в сюртуке, который с третьей попытки можно было бы назвать белым, в одной руке держит трубку, в другой – блокнот, а разноцветные глаза сияют, как у человека, который три часа назад перешёл грань разумного и теперь ему там весело.

Конечно, у него кролик.

Не тигр, не ворон. Кролик. Потому что он не про напугать. Он – про жить, несмотря ни на что. Даже если весь мир идёт наперекосяк, даже если формулы рушатся, если в очередной раз сносит крышу лаборатории – рядом будет кролик. Смешной, упрямый, как и сам Янгус.

Я хмыкаю про себя, и только тогда вслух:

– Твоя тень… Кролик?

Янгус оборачивается, сияет как прожектор:

– Конечно! Это Нибл. Воплощение грации, элегантности и обжорства. Великолепный малый, если не считать склонности к философии и спонтанным исчезновениям в обеденное время.

Мойра сдерживает смешок, делает шаг вперёд, руки в боки:

– И ты, прости, что именно с ним собираешься делать?

Янгус поднимает палец – театрально:

– Материализовать.

Пауза. Даже дым из перегретого котла как будто затихает. Мойра моргает.

– Что?

– Ну да, – Янгус кивает так, будто речь о привычном бытовом процессе. – Перевести Тень в телесную форму. Сделать его живым. Мех, лапы, мягкие подушечки, вот это всё.

– Ты с ума сошёл, – Мойра не может сдержаться, хохочет. – Янгус, ты знаешь, что Теневой компаньон – это Искра, это энергия, связанная с личностью. Его нельзя превратить в животное. Это не морковка, которую можно вырастить из порошка.

– А вот тут ты заблуждаешься, солнечная! – он выпрямляется, отбрасывает блокнот с расчётами. – Всё можно воплотить, если знать, из чего оно состоит. Искра – это не мистика. Это поле с определённой волной, и если ты можешь стабилизировать её частоту – ты можешь синтезировать форму. Каркас. Оболочку. И если правильно распределить андамариновую матрицу…

– …то кролик получит тело? – уточняю я.

– Не просто тело! – Янгус поднимает палец. – Независимость. Настоящую, тактильную. Он сможет прыгать, жевать, лежать в шапке. Как любой уважающий себя кролик.

Нибл, между тем, будто бы слегка поворачивает голову, его дымчатые уши вздрагивают. Он явно не в восторге от идей хозяина.

Мойра скрещивает руки:

– Ты хоть подумал, что будет, если у тебя получится? Искра в живом теле – это не кошка с шарфиком. Это потенциальная катастрофа. Ты же знаешь, что бывает, когда энергия теряет форму. Она… взрывается, Янгус. Или хуже – начинает думать, что она человек.

– Думает – значит, живёт! – возражает он, уже что-то записывая в блокнот. – Я делаю последний расчёт, подаю стабилизационное поле и добавляю концентрацию флюидного катализатора… вот так…

Он щёлкает пальцами – и под потолком взмывает импульс. Кристаллы вспыхивают, вокруг круга – тонкое серебристое свечение. Нибл вытягивается, как тень, тянет лапки. В нём проступают детали: текстура меха, усы, даже складка на ухе.

– Ого, – Мойра щурится. – Он действительно… проявляется?

– Вот-вот, – шепчет Янгус. – Ещё секунда, и…

И кролик делает скачок. Один. Второй. Со звуком «ПФ!» приземляется на стол. От его лап подскакивают склянки, сыплется порошок, одна пробирка катится в воздухе, разбивается. Нибл рвётся вперёд – летит на пол, лавирует между банками, оставляя после себя вспышки.

– О, нет, нет, нет! – Янгус мечется. – Он не стабилизирован, он перегревается! Не трогай андамарины лапами, Нибл!

– Он их жрёт! – кричит Мойра, смеясь.

– Я ему говорил! – в отчаянии вздыхает Янгус, хватается за голову. – Надо было ещё вчера перекалибровать реактивное поле!

Кролик успевает с разбегу врезаться в колбу с чем-то зелёным – по комнате разносится запах гари и мяты. Свет гаснет, вспыхивает снова.

Я держусь за край стола, чтобы не упасть. Смех уже стучит в горле.

– Кажется, он решил, что телесность – это разрушение всего подряд, – замечаю.

– Или протест против плоти, – парирует Мойра. – Он был свободной тенью, а ты заставил его ощущать… гравитацию!

Нибл возвращается в центр круга и замирает; его очертания быстро расплываются, превращаясь в густую, клубящуюся зелёным дымом тень.

Тишина. Янгус смотрит в потолок, потом на нас, и театрально вздыхает:

– Ну ладно. Почти сработало.

– Почти, – хмыкает Мойра.

– Вот сейчас подправлю уравнение в блоке массопереноса и повторю… Только… – он рыщет по столу, заглядывает в ящик, хлопает крышкой, шуршит. Потом замирает. – Кажется, у меня закончилась сублимированная иволгина. Ну конечно. Какой кошмар. Без неё не обойтись. Тени без неё… не вязнут.

– Сублимированная иволгина? – переспрашиваю я. – Это что вообще?

– Это… ну… – он морщится. – Сухой экстракт скользящей реальности. Да, звучит плохо. Зато работает. Почти всегда.

Присаживаюсь на край стола. Смотрю, как он снова суетится, помечает, бормочет про коэффициенты. А в центре круга сидит маленький, силуэт кролика – и будто ждёт, когда хозяин снова позовёт его в плоть. И думаю, что в этом человеке больше жизни, чем во всей Коллегии. Даже если всё развалится – он продолжит ставить эксперименты. Потому что не может иначе. Потому что для него жизнь – это «а что если…»

И, чёрт возьми, пусть у него будет кролик. Даже если никто не верит, что тот станет настоящим.

Мойра достаёт из кармана крошечные часы на цепочке. Они щёлкают – мягко, сдержанно. Она смотрит на стрелки, морщится, будто они укусили.

– Ох, великая Искра…. – Голос звучит не возмущённо, скорее… с досадой, как будто кто-то выдернул её из праздника в самый интересный момент. – Меня ждёт кто-то гораздо менее пушистый и гораздо более серьёзный. Увы.

Янгус не поднимает головы, возится с какой-то склянкой, но кивает:

– Ну, иди. Привет Авриалу. Скажи, что я не трогал ничего опасного. Сегодня. Почти. Ну… если не считать эффекта обратной диффузии на кролика. Хотя, по-моему, он даже стал умнее – на секунду. Это прогресс, Мойра! Настоящий! Запиши! – Янгус поёт эти последние слова в пространство, словно дирижёр репетирующей вселенной.

Мойра закатывает глаза, но не может не улыбнуться, смотрит на меня с таким видом, будто в мире есть тайное общество выживших – и мы оба туда приняты.

– Передам, – фыркает она, оглядывая беспорядок, словно прикидывает, насколько велики шансы, что завтра здесь будет пожар. Потом поворачивается ко мне. На лице – всё та же теплая усмешка, в глазах – блеск, но чуть тише, чем в начале.

– Ты держись, Анна. И не позволяй ему уговорить тебя сварить отвар от облысения для кроликов. Он будет пытаться.

– Уже было, – Янгус из угла. – Слабый эффект. Уши стали кудрявыми.

– Ужас. – Мойра качает головой. – Ладно. Сбегаю, пока моя совесть ещё не ушла без меня. Удачи вам, алхимики.

Щёлкает замок. Дверь закрывается, оставляя после себя лёгкий запах полевых цветов, от которого у меня почему-то каждый раз сжимается что-то под рёбрами. Как будто это запах жизни до всей этой Искры, до чужого мира.

Я оборачиваюсь. В лаборатории по-прежнему лёгкий хаос: склянки поблёскивают, лампы потрескивают, на столе лужица чего-то зелёного. А в центре круга – Нибл. Сидит на задних лапках, вытянулся как король, и… грызёт что-то. Точнее пытается. Я щурюсь. Это… репа?

– У тебя теневой кролик ест… овощи? – говорю, приподняв бровь.

– Ну, он в процессе самоопределения, – отвечает Янгус, вытирая руки о тряпку. – Решил, видимо, что пора соответствовать физическому прототипу. Вчера пытался стащить у меня бутерброд.

Я уже ничему не удивляюсь. Даже если этот кролик заговорит, просто кивну.

Опускаюсь на высокий лабораторный стул, откидываюсь, и впервые за долгое время не думаю о дневнике. Просто смотрю, как Янгус раскладывает компоненты – быстро, точно, с привычкой. Он что-то бормочет себе под нос, меняет пробирки местами, движется в ритме, известном только ему.

– Поможешь мне? – вдруг спрашивает, не глядя.

– С чем?

– Надо соединить стабилизирующий раствор с порошком шалфея. Но аккуратно. Если пересыпешь слишком быстро – получится пена с характером, – вздыхает он, отодвигая крошечную баночку поближе ко мне. – А если слишком медленно – раствор схлопнется и будет выглядеть так, будто мы проводили обряд изгнания здравого смысла.

Я невольно усмехаюсь, чувствуя, как нервное напряжение в теле чуть отступает – будто каждый его абсурдный комментарий вытягивает из меня кусочек усталости.

Слезаю со стула и подхожу к столу, где на металлическом подносе уже разложены компоненты. Колба с прозрачным раствором отливает зеленоватым, рядом маленькая глиняная чаша с золотисто-серым порошком.

Нибл усаживается рядом, уставившись на меня круглыми глазами. Контролёр.

Янгус протягивает мне тонкий стеклянный шпатель.

– Медленно. Равномерно. Представь, что готовишь отвар не для стабилизации Искры, а, скажем… для успокоения особо напряжённого авриала.

Я не удерживаюсь и усмехаюсь.

– За таким отваром ко мне бы очередь выстроилась.

– Вот-вот. Значит, ты понимаешь всю важность процесса, – торжественно кивает Янгус.

Насыпаю первую порцию порошка. Раствор начинает медленно мутнеть, по поверхности проходят тонкие серебристые волны. Внутри колбы словно зарождается миниатюрная буря.

– Вот так, – одобряет Янгус. – Ты прирождённый алхимик, Анна. Или по крайней мере, прирождённый не разрушать мои труды с первой попытки. Это уже редкость.

Я усмехаюсь, но не поднимаю глаз. Слишком сосредоточена.

Порошок заканчивается. Кладу шпатель рядом. Пальцы ноют от напряжения, хотя работа почти ювелирная, лёгкая. Просто мозг до сих пор не привык, что Искра – это не всегда про борьбу. Иногда – про созидание.

Смотрю на колбу. Она теперь светится ровно, спокойно. Внутри – не буря, не угроза. Устойчивость.

Как ему это удаётся?

– Янгус… – произношу вдруг, сама удивляясь своему голосу. Он звучит тише, чем хотела. – Можно спросить?

Он вскидывает бровь, всё ещё внимательно следя за раствором.

– Разумеется. Но если это о формуле вечного счастья, то я пока не дошёл до нужной главы.

– Нет, не о формуле. – Провожу пальцами по краю стола, как будто ловлю нужные слова. – Как ты стал алхимиком? Почему вообще выбрал это?

Вопрос повисает в воздухе. Даже Нибл перестаёт чистить лапку и снова смотрит на меня – теперь совсем серьёзно, как будто тоже ждёт ответа. Янгус смотрит в колбу, потом – на меня. И вдруг как-то по-другому улыбается. Без кривляния. Почти… тепло.

– Мой отец был аптекарем. В Хардоре. Делал настойки, собирал травы, лечил. Ни капли Искры. Только знания, терпение и очень много перетёртого зверобоя. – Он делает паузу, и я вижу: за словами – воспоминание, с запахами, звуками, чем-то живым. – Когда я был ребёнком, у нас часто не хватало ингредиентов. Один раз мне дали задание: найти листья курассы в овраге за домом. А я принёс три других растения. И сказал, что так будет лучше. Просто… интуитивно. Смешал их. Получилось что-то невероятно отвратительное по вкусу. Но у старой Грэды на следующий день прошла лихорадка, которая держалась неделю.

– Ты просто… смешал что было?

– Да. Потому что мне было шесть. И потому что мне казалось, что трава, пахнущая мятой, не может быть злой. – Он смеётся. – Тогда отец посмотрел на меня очень долго, потом налил себе ксарея, а мне воды и сказал: «Ты станешь либо гением, либо катастрофой. Мы узнаем позже».

– И что оказалось?

– Думаю, я – гениальная катастрофа, – говорит он с широкой, беззлобной усмешкой. – Но знаешь… я тогда понял. Алхимия – не про формулы. Она – про выбор. Про то, что ты решаешь: какая трава сегодня спасёт чью-то жизнь. Или испортит суп. И мне это… подошло.

Янгус снова берёт колбу, смотрит на неё, как будто там не зелье, а ответ.

– В Инсоленсе слишком много сил, которые просто ломают. А алхимия… хоть что-то чинит.

И я вдруг понимаю – вот она, суть. Не в кролике. Не в опытах. А в том, что он хочет починить. Этот мир. Себя.

Раствор в колбе мерцает. Янгус улыбается, поддевает стеклянную пипетку, отпускает в смесь ещё каплю, и отвар меняет цвет. Плавно, будто не решаясь. Из прозрачного – в золотисто-мутное, как пролитый мёд в воде.

Смотрю, как он работает, с каким вниманием относится к каждой детали. У Янгуса всегда всё летает из рук, валится со стола, взрывается, но в этот момент он точно знает, что делает. В этом хаосе – его порядок. Его смысл.

А во мне… начинается что-то другое.

Мысль, тихая, но цепкая.

«Алхимия не про формулы. Она – про выбор.»

Янгус сказал это почти шутя. Но оно застряло. Прокрутила раз, другой. Оно звучит – не как фраза, а как зерно, падающее в почву.

Выбор.

А я? Какой у меня выбор? Переводить дальше? Притворяться, что ищу путь домой, хотя на самом деле раскладываю чужую жизнь по частям? Или всё-таки признаться себе: я копаю не только в дневнике. Я копаю в людях. В этом мире. В Аласторе.

Потому что он – ключ. Или тупик. И если я не пойму, кто он на самом деле – я не выберусь.

Он говорит правильно. Безупречно. Почти идеально. Идеальный порядок. Идеальный контроль. Но я знаю – так не бывает. Особенно сейчас, когда дневник перестал быть просто скучной хроникой технических опытов, когда слова в нём вдруг обрели пульс – неровный, ломкий, – и стали страшнее любых формул. Я ловлю себя на том, что всё чаще возвращаюсь к мыслям о нём – как о человеке, в котором тоже, кажется, живёт хаос. Просто он умеет держать его за щеколдой.

Я должна узнать о нём больше.

— Янгус?

Он вскидывает бровь, но не поднимает головы.

– М?

– Что ты знаешь об авриале Аласторе? – стараюсь, чтобы голос звучал непринуждённо. Почти лениво. Почти так, будто это просто праздное любопытство, а не тень, которая держит меня ночами.

Янгус чуть меняется в лице. Усмешка гаснет, как будто я случайно задала вопрос, который обычно обходит стороной даже он. Он встаёт с табурета, медленно прохаживается вдоль стеллажа, будто настраивается, подбирает слова, а может – просто отвлекает себя от желания промолчать.

– Опасный вопрос, – произносит медленно. – И не потому, что мне запрещено говорить. А потому что на каждый ответ появится три новых.

Он задерживается, и я уже думаю, что он уйдёт от разговора, но вдруг выдыхает, чуть наклоняет голову – как будто доверяет не только мне, но и этой комнате.

– Аластор… он авриал, и это куда сложнее, чем ты сейчас можешь себе представить. Он… сложный. Невозможный. Пугающе холодный иногда – бывает, что от его взгляда по коже бегут мурашки. Но бывает и по-другому: в какой-то момент вдруг чувствуешь к нему уважение такое сильное, что в горле становится сухо. Ты не знаешь, как к нему относиться – иногда боишься, иногда восхищаешься, а чаще всего не можешь разгадать, что у него на самом деле внутри.

Янгус ставит колбу на штатив, поворачивается ко мне, прислоняется бедром к столу. В его разноцветных глазах – не привычное озорство, не театральная ирония. Серьёзность. Редкая для него. Такая, от которой внутри становится прохладно.

– Я знаю о нём много. Больше, чем хотел бы. – Вздыхает, сцепляет пальцы. – Я видел его в битве. Видел, как он спас целый город, но… – Янгус замолкает. На долю секунды взгляд уходит куда-то мимо меня, будто сквозь стены, сквозь время. – Это была не победа. Это было… решение.

Я замираю, сердце чуть сдавливает ребро. Не перебиваю. Пусть сам решит – говорить или уйти в молчание.

– Это было год назад. В Аргрейне стояла дамба. Старая. Никто не верил, что она действительно может рухнуть. Весной начались дожди. Не обычные. Вода лилась неделями. Реки поднялись. В магистрате говорят до сих пор, что это была ошибка расчётов – попытались ослабить давление на шлюзах. В ночь, когда сработали механизмы, дамба не выдержала.

Янгус делает шаг к стеллажу, опирается ладонями о холодное дерево.

– Вода шла стеной. Половина Аргрейна – жилые кварталы, мастерские, школы – оказались на пути. Стражи пытались эвакуировать людей, но скорость… это была не буря. Это была смерть, у которой не было лица.

Я сжимаю ладони на коленях. Сердце давит изнутри.

– Аластор прибыл с группой барьерных стражей. Их было меньше тридцати. – Янгус говорит ровно, но дыхание сбивается. – Он мог попробовать спасти всех, но тогда вода снесла бы нижние уровни города, а за ними – центральные энергостанции. Вся Искровая система рухнула бы. Аргрейн погиб бы целиком. И не только он – волна пошла бы дальше по каналу в сторону Этериса.

– Что он сделал?

– Сделал Искровой барьер. Огромный. Закрыл весь восточный сектор. Прямо по жилым кварталам. Спас центральную часть Аргрейна – станции, мосты, госпитали. Но… внутри барьера остались сотни. Аластор знал, кого запирает, слышал их крики, мольбы о помощи, видел, как люди пытались прорваться через барьер, но не мог рисковать. Он стоял до конца и видел, как река смывает их. Три дня держал барьер, пока вода не спала.

Янгус выдохнул. Его разноцветные глаза стали тёмными, серьёзными.

– Аргрейн выжил. Тысячи спаслись. Но сотни остались за барьерами. Их потом искали под обломками… неделями. После этого Аластора стали называть авриалом-защитником. И… тем, кто выбирает, кто будет жить. А еще… мне кажется те три дня его сильно изменили.

Он замолкает, и на мгновение кажется, что воздух в лаборатории стал плотнее. Тени чуть удлинились. В голосе Янгуса звучит осторожность – не та, что вызвана страхом, а та, что появляется, когда говоришь о чём-то слишком странном, слишком чуждом, чтобы объяснить.

– Ты понимаешь теперь, почему его боятся, Анна? Потому что долг авриала – защищать Инсоленс. Любой ценой. Даже если для этого придётся… уничтожить то, что мешает выжить остальным.

Он снова прислоняется к столу, пальцы сцеплены, будто удерживает нечто большее, чем просто слова.

– Они рождаются с Искрой, способной на страшные вещи. Они не просто стражи. Они – решение, когда все остальные решения не работают. Их Искра – не инструмент. Это приговор. Для врагов. Для себя. Для тех, кто окажется на пути. И если авриал решит, что ты представляешь угрозу Инсоленсу… он примет решение. Без колебаний. Без сожаления. Потому что так устроены не только их силы, но и их сознание. Их готовят к этому с детства.

У меня вдруг холодеют ладони. Плечи будто становятся тяжелее, как в тот вечер в саду, когда я впервые увидела, как Аластор держит Искру – легко, но за этой лёгкостью было что-то пугающее, почти нечеловеческое.

– То есть… – голос выходит чуть тише, чем я планировала. – Если я когда-нибудь стану препятствием его долгу перед Инсоленсом… он…?