Моя Россия

ЛИК ПЕРВЫЙ – ДЕРЕВНЯ

Приветствую тебя, пустынный уголок,

Приют спокойствия, трудов и вдохновенья,

Где льется дней моих невидимый поток

На лоне счастья и забвенья…

А.С. Пушкин

Широкими бескрайними полями, разделенными между собой тонкими полосками леса, назойливым жужжанием мух, беспрерывной трескотней кузнечиков, дружно провожающих первый день августа, и пронзительным взглядом черных траурных глазниц заброшенных деревенских домов, имеющих обыкновение глубоко заглядывать в человеческую душу, встречает каждого приезжающего путника старорусская рязанская земля.

Дорога по рязанской губернии, ныне именуемой областью, тянется довольно долго и утомительно. Как известно, рязанские пейзажи не отличаются разнообразностью и пышностью красок, а вечно разбегающиеся нитки автодорог, уставленные проносящимися мимо автомобилей указателями с неприметными названиями населенных пунктов, придают любому пути лишь характер бесконечности, отчего иному путнику порой бывает совершенно не по себе.

Именно таким путником, несущимся сейчас по федеральной трассе «М5» со скоростью 110 километров в час, является Верещагин Павел Сергеевич – молодой человек тридцатилетнего возраста, живущий в Москве, имеющий хорошее образование и, как он сам для себя определил, «неплохую должность» в одной крупной столичной компании. Три дня назад он вернулся из туристического путешествия по Европе и, до последнего времени пребывая в благостном расположении духа, решил-таки посетить свою старую бабушку – Александру Захаровну Верещагину, проживающую в одной из затерянных деревень рязанской губернии. И пока за окном его автомобиля мелькают однообразные пейзажи, а из динамиков магнитолы льется убаюкивающая сознание французская музыка, его мысли витают далеко за пределами границ нашего государства и объемлют собою одновременно несколько европейских столиц. Например, в данную минуту его мысль летит по Парижу. Он видит себя гуляющим по мощеным мостовым, искусно выложенным около Лувра и плавно огибающим идеально выстриженные европейские кусты. Мгновение спустя он уже медленно переходит мост Александра III, подаренный Парижу Петербургом в 1897 году и символизирующий вечную дружбу между Россией и Францией, являющийся к тому же одним из самых красивых мостов, соединяющих между собой берега реки Сены, на которых и раскинулся красивейший и величественный город всей Европы – Париж. Он вспоминает залитую огнями площадь Тертр с ее сотнями мольбертов и нескончаемыми рядами столиков кафе и всевозможных ресторанов, предлагающих свои блюда на нескольких языках, где он мог сидеть часами и наблюдать со стороны вечно шевелящуюся и снующую туда-сюда туристическую массу. В такие моменты он почему-то желал чувствовать себя настоящим европейцем, хотел быть частью этой красивой культуры, мечтал раствориться в ней, утонуть, исчезнуть в этих милых и очень старых улочках Монмартра. Эти чувства и мысли доставляли ему тонкое эстетическое удовольствие, и он бережно лелеял их, сидя за чашечкой дорогого кофе с добавлением прекрасного французского коньяка «Шато де ла Райери» (Chateau de la Raillerie), выдержанного с европейской терпеливостью в бочках из лимузенского дуба в течение двадцати пяти лет. Все эти мелочи и создавали в конечном итоге то философское настроение, из которого Пал Сергеичу, как его шутливо называли коллеги по работе, так не хотелось возвращаться. Ведь он знал, что именно здесь жили и творили Огюст Ренуар, Эмиль Бернар, Рауль Дюфи, Анри Мари Бейль (Стендаль) и многие другие известные и талантливые художники и писатели, оставившие свой след в истории Франции. Да и не только они. Камни почти всех здешних улочек все еще помнят времена, когда холм, где расположен известный во всем мире французский квартал Монмартр, был занят исключительно виноградником, окружавшим аббатство Dames de Montmartre, построенное в XII веке. Они помнят и Монмартр как место кровавых боев в осажденном и голодающем Париже времен Коммуны 1871 года, и Монмартр праздничный, и открытие первого кабаре «Черный кот», и золотые годы Монмартра, когда здесь жила артистическая богема. Именно поэтому, ступая неторопливым шагом по старым камням, каждый человек оставляет свой невидимый след в истории Франции, что сотни лет безмолвно хранят мостовые Монмартра. Но мне как автору все же стоит заметить, что теперь квартал Монмартр является исключительно объектом туристического паломничества и туристической же индустрии, хотя и в настоящее время на Монмартре все еще живут и работают художники и, чтобы заработать себе на жизнь, здесь же продают свои картины и предлагают прохожим нарисовать их портрет. Павел Сергеевич тоже не забыл запечатлеть себя в карандаше, чтобы увезти с собой на родину это оригинальное воспоминание о Франции. Среди многих кабаре, создавших репутацию Монмартра, есть и знаменитый «Прыткий кролик», расположенный в доме 22 по Ивовой улице, на углу улицы Сен-Венсен, куда пару раз, ради любопытства, заглядывал и наш с вами герой. Поэтому, вспоминая об этом кабаре, мы с вами, читатель, доставляем ему почти поэтическое наслаждение. Совсем неподалеку расположены и другие достопримечательности Парижа, который вне всяких сомнений многие столетия являлся культурной столицей мира.

Затем, очень плавно и почти незаметно, воспоминания Пал Сергеича переместились в Вену, и он очутился на старой и величественной Штефансплатц – площади Святого Стефана с расположенным на ней знаменитым собором, по имени которого и названа эта площадь. Этот древний готический собор, много веков стремящийся ввысь, производит довольно сильное впечатление на человека, стоящего подле него, ибо размеры собора, почерневшие от времени стены и завораживающая красота внутреннего убранства непроизвольно вызывают чувства уважения и священного трепета перед его многовековой историей. Обостренное чувство возвеличивания всего чужого, развитое в Пал Сергеиче почти с самого рождения, когда родители в первый раз в возрасте трех с половиной лет вывезли его за границу, на отдых в Грецию, проявлялись в такие моменты отчетливее всего. Он чувствовал, что потрясающая и отточенная веками архитектура придает этому европейскому городу особый шик и бриллиантовый блеск. И он трепетал от этого блеска. Он чувствовал, что все в этом городе шикарно, все дышит историей и величием королевских династий. Парки Вены, театры и музеи, кафе и рестораны, церкви и монастыри – все, абсолютно все дышит величественностью прошлого и возвращает странника в золотой век средневековой культуры. Даже окрестности Вены, где он бывал неоднократно, не менее хороши, чем сама австрийская столица. Вот, например в семидесяти километрах к западу от Вены, на берегу Дуная, до сих пор лежат руины крепости Дюрнштейн (XII век), узником которой был легендарный английский король Ричард Львиное Сердце. Одно понимание и осознание этого приводило Пал Сергеича в блаженно-исторический экстаз. Если же встать перед этой крепостью, как обычно любил делать Пал Сергеич, и постараться почувствовать вневременную преемственность поколений, то действительно можно ощутить почти физическую тягучесть времени и условность пространственно-временных рамок. В Туллне, в замке Атценбург, можно побывать, и Павел Сергеевич неоднократно присутствовал на концертах, посвященных Шуберту (в этих местах располагалось имение дяди великого композитора, где он часто бывал). Согласно одному из самых известных эпических произведений человечества, «Песни о Нибелунгах», именно в этой местности произошла первая битва легендарного Зигфрида с королем гуннов Этцелем (Аттилой). Совсем неподалеку лежат руины крепости Арабург – последнего оплота протестантов в Австрии, где Павел Сергеевич тоже провел целых два незабываемых часа. Недалеко от Вены находится маленький городок Клостернойбург, который Павел Сергеевич как интересующийся турист также не забыл посетить. Тут местные монахи производят вино уже почти тысячу лет, и поэтому местная школа виноделия считается одной из старейших в Европе. Это монашеское вино можно там же купить и продегустировать, что незамедлительно и происходит.

Все очарование улочек Вены, Зальцбурга, Граца, Линца и других австрийских городов, как магнитом, ежегодно притягивает тысячи туристов со всех стран мира. Именно туда стремятся на отдых как богатые, так и средней руки туристы. Ранней весной они едут, чтобы насладиться тончайшим запахом оживающей и почти нетронутой временем природы, а зимой – чтобы покататься на лыжах с захватывающей дух высоты Австрийских Альп и подышать кристально чистым горным воздухом Австрии.

Все эти и многие другие европейские города с их достопримечательностями посетил и Павел Сергеевич. Сейчас же он вспоминал об этом с чувством утраченного чуда и ощущал где-то далеко спрятанную в душе обиду на то, что ему не посчастливилось быть рожденным где-нибудь в тихом, уютном и живописном уголке Европы. И именно ему приходится теперь ехать в богом забытый край, непримечательной и совсем неинтересной рязанской губернии, именуемой им не иначе, как глушью.

Так он и ехал, разглядывая окрестности и размышляя о том, что наша русская природа все же немножечко напоминает природу некоторых европейских стран и что даже дороги, проходящие между лесными массивами, особенно когда не видно никаких указателей, написанных на русском языке, напоминают Европу.

Но вдруг мелькнуло между деревьями очень красивое ярко-желтое поле, он повернул вправо и съехал с дороги в лесную посадку. Проехав несколько десятков метров, он очутился на живописной поляне, переходящей в широченное, раскинутое до самого горизонта пшеничное поле. Он вышел из машины, заглушил мотор и несколько минут стоял молча и прислушивался к внезапно окружившей его тишине. Так необычна была эта тишина, непривычна для городского жителя, для человека, принадлежащего гигантскому мегаполису. Почти у самой линии горизонта виднелась какая-то маленькая деревушка и узенькая проселочная дорожка, прокатанная немногочисленными автомобилями, неторопливо тянулась сквозь высокую и ароматную траву, то полностью исчезая в заросших бурьяном низинах, то вновь появляясь уже на противоположной стороне холма. Насладившись тишиной, он вытащил из пачки сигарету и закурил. Так, находясь в полном одиночестве в течение нескольких минут, пока тлела сигарета, он стоял и неожиданно даже для самого себя искренне наслаждался ароматным, полевым воздухом и щебетанием птиц, скользящих в бездонной глубине рязанского неба.

Сигарета медленно тлела, а в его голове стремительно проносились мозаические обрывки воспоминаний, дополнявшие картину той реальности, в которой он находился теперь. Он закрывал глаза и видел пшеничные поля маленькой, но старательно ухоженной, европейской Чехии, он видел молодых косуль, безбоязненно гуляющих вдоль автострад, он отчетливо слышал пение птиц, летающих прямо у него над головою. Затем он открывал глаза, и его сознание тут же выплескивалось в эту необъятную и неуправляемую бездну неба и поля, простора и простоты. Так продолжалось недолго, пока последний кусочек пепла не упал с его сигареты на зеленую, нагретую полуденным солнцем траву, после чего он быстро сел в свой автомобиль и, выехав на дорогу, вновь устремился прямиком к своей цели. Набрав положенную скорость и сделав громче музыку, заглушающую шум дороги, он опять окунулся в мир своих грез. Он мысленно бродил по древним закоулкам Праги, много раз переходил Карлов мост, построенный в XIV веке и находящийся в самом центре этого великолепного города, поднимался на смотровую площадку с расположенной на ней маленькой копией Эйфелевой башни, с которой открывается потрясающий вид на Прагу, сидел на лавочке посередине Вацлавской площади, пил зеленый чай в милых трамвайчиках-ресторанах, находящихся там же, посещал колоритные пивные рестораны в центре Праги, и особенно нравился ему пивной ресторан на улице Водичкова, дом 20, где один сорт пива варится уже четыреста лет и его рецепт передается из поколения в поколение, и даже катался на пароходике по шумной реке Влтаве, что носит в Германии красивое имя Эльба.

И вот с этими заграничными мыслями и завораживающими слух неискушенного человека названиями городов, таких как Париж, Вена, Прага, Берлин, Рим и многих других, обладающих каким-то магическим свойством пробуждать волшебные грезы и мечты о сладкой жизни, он как-то незаметно для самого себя доехал наконец до последнего поворота, где синий дорожный указатель внятно и отчетливо, без тени смущения и европейского кокетства, провозгласил окончание пути и словно прокричал не ласкающее слух, неброское, как и сама Россия, название деревни – «Ирицы».

И пока Павел Сергеевич медленно проезжает вдоль деревенских домов и покосившихся заборов, по главной и единственной улице деревни, мы с вами, читатель, успеем познакомиться немного поближе с самим Павлом Сергеевичем.

Павел Сергеевич Верещагин был человеком весьма обыкновенным. Но не то чтобы совсем обыкновенным и ничем не примечательным, как может подумать иной читатель, но и недостаточно ярким, чтобы выделяться из общей массы городских жителей. Он обладал ростом чуть выше среднего, весьма приятной наружностью, славянским типом лица и умел произвести достаточно благоприятное впечатление на окружающих его людей. В одежде предпочитал классический стиль, положенный современному интеллигентному мужчине, и всегда являлся на работу в строгом деловом костюме, с правильно подобранным и гармонично сочетающимся с пиджаком и рубашкой галстуком. Каждый день, кроме субботы и воскресенья, Павел Сергеевич терпеливо ходил на работу и выполнял положенные ему функции в течение всего рабочего дня, с одним перерывом на обед. Сама же работа ему не очень нравилась. Однако получив в свое время хорошее юридическое образование в одном из престижных московских высших учебных заведений, куда, стоит отметить, он поступил вполне самостоятельно, без какой-либо протекции и финансовых вливаний со стороны родителей, он не находил для себя иного выхода, как работать по специальности, хотя и неоднократно задумывался о перемене сферы своей деятельности. Осознание того, что ему всю жизнь придется возиться с пачками скучнейших документов, копаться в ворохе законов и различных постановлений, бегать с бумажками по этажам и ежедневно рисковать своей репутацией, испытывать страх перед возможными непоправимыми ошибками, – все это доставляло Павлу Сергеевичу массу душевных страданий и переживаний, а временами приводило к полной апатии. Ему хотелось быть человеком свободной профессии, не связанным обязанностями полного рабочего дня. Павел Сергеевич желал бы быть художником, но, к сожалению, не умел рисовать; он хотел бы стать музыкантом, но не обладал необходимым для этого музыкальным даром и не умел играть на музыкальных инструментах, если не считать игру на гитаре, которой он обучился, будучи еще пацаном и играя в подъездах дворовые песни; он мечтал стать известным писателем, который только и делает, что путешествует по миру, получая массу приятных впечатлений и описывая их в своих книгах, но не обладал и литературным талантом. Часто думая об этом и прокручивая в голове возможные варианты своей будущей деятельности, Павел Сергеевич каждый раз заходил в своих мыслях в тупик и жутко расстраивался, поскольку не мог даже в своем воображении вырваться из будничного круговорота. Однако неплохое жалование крупной корпорации, где он имел честь трудиться, давало ему возможность приобретать себе любые товары народного потребления, а в период отпуска посещать различные заграничные страны, что в конечном итоге всегда являлось решающим аргументом в пользу продолжения своего пути по карьерной лестнице.

На работе Павла Сергеевича ценили, относились к нему весьма доброжелательно и учтиво, а он в свою очередь старался вести себя так, чтобы ни на секунду не выдать свою некоторую брезгливость и явное нежелание работать. Но стоить отметить, что несмотря ни на что работал он весьма усердно и старательно и вряд ли кто-нибудь мог упрекнуть его в лентяйстве или халатности. Справедливости ради стоит отметить, что вообще он являлся неплохим специалистом, но при этом не был незаменимым. Держаться Павел Сергеевич старался достаточно обособленно и независимо, обязательно поддерживая нужные контакты. Он участвовал почти во всех общественных мероприятиях, проходивших на работе по различным поводам, и всегда старался быть в центре внимания, хотя и подсознательно понимал, что он относится к той категории людей, что практически всегда и во всех коллективах располагается в середине табели о рангах. В серединке он приживался всегда, начиная с самого детского сада. Он знал и иногда общался с общепризнанными авторитетами, но никогда не зачислялся к ним в друзья, он мог иметь дружеские отношения с лицами, не признанными коллективом, но эти отношения никогда не ставились ему в вину и не считались признанием его слабости. Он имел одинаковый авторитет, как внизу, так и наверху. Принцип золотой середины жил у него в крови. Наш герой был абсолютно средним человеком, и все его поступки и мысли носили отпечаток середины и общедоступной правильности. Его действия казались понятными всем, его мысли разделялись большинством, его образ жизни соответствовал общим представлениям о современном молодом человеке, ведущим правильный образ жизни. Одним словом, Павел Сергеевич был именно таким, каким должен быть молодой человек его возраста в представлении воспитавших его родителей, каким хотят его видеть и окружающие, и друзья, и работодатели. Иными словами, он устраивал всех. Это-то его и раздражало. Ему не хотелось быть похожим на всех, он не желал теряться в общей, коллективной массе таких же, как он, сотрудников компании, но по вечной иронии судьбы именно так и происходило. Может быть, от этой своей усредненности в нем и зарождалось общее чувство неприязни всего родного, всего того, что его окружало. Все вокруг казалось ему слишком банальным, примитивным, очень тусклым и полностью лишенным очаровательного блеска возвышенности и благородства. Может быть, поэтому, посещая европейские страны, он так страстно представлял себя то французом, то австрийцем, то чехом. Ему частенько казалось, что, переселись он куда-нибудь в Европу, он сразу же приобретет новый одухотворенный жизненный смысл. Но проходило совсем немного времени, и, возвратившись домой, ему вновь приходилось быть русским. Тогда он снова начинал торопить время и считать дни, оставшиеся до следующего отпуска, чтобы опять улететь в незнакомую ему страну и хотя бы на время окунуться в чужую цивилизацию.

Ну вот, пока мы с вами обсуждали Пал Сергеича, он уже проехал мимо деревенского магазина, спустился с небольшой горки, ведущей к дому, и, осторожно преодолев небольшой овраг, вплотную подъехал к воротам бабушкиного дома, заглушил мотор и с чувством глубокого облегчения вышел на улицу. Несколько часов пути и триста десять верст остались позади.

– Пашенька, внучок, как я рада, – послышалось из глубины палисадника, – а я ведь тебя совсем не ждала.

– Здравствуй, бабушка, – с некоторым волнением в голосе ответил Паша.

Бабушка подошла к Паше, обняла его и поцеловала в щеку.

– Проходи, милый, проходи, открывай ворота, завози машину и заходи в дом, я ведь только что обед сготовила, как будто чувствовала, что кто-нибудь зайдет. А как там мама, как папа, и сам-то ты, на сколько приехал, – все спрашивала и спрашивала бабушка.

– Да все хорошо, ба, и у мамы с папой все нормально, они как всегда работают, а я к тебе на целый отпуск приехал, то есть на две недели. Может быть, и надоесть тебе особенно не успею.

– Да что ты, Пашенька, что ты такое говоришь? Надоесть. Это как это так надоесть, ты же мой внук. Как это ты можешь мне надоесть? Ты же знаешь, как я вас всех люблю.

Паша действительно знал, что бабушка его очень любит, и что когда она была моложе, то всегда сидела с ним дома, пока родители занимались своей работой, играла с ним, ходила гулять, покупала разные сладости и подарки, одним словом, баловала ребенка, за что и получала частые выговоры от родителей. Но в последнее время, а точнее сказать, последние несколько лет, Паша настолько редко приезжал в деревню, что теперь она казалась ему совсем другой, не такой, как прежде, и чувство исключительной необычности происходящего не покидало его уже несколько минут. Свежий воздух, приятный запах дикого луга, находящегося за огородом, журчание малюсенькой речушки, больше похожей на ручеек, который важно переходили вброд гуси, все это сейчас казалось Паше удивительным. Чувство редчайшего контраста ощущал он, стоя возле старого деревянного забора, и, к своему удивлению, он охотно наслаждался этим чувством, не осознавая его истинной причины. По его мыслям растекалось приятное тепло от охватившего чувства свободы и безмятежности. Странно все это, подумал про себя Паша и зашел в дом.

В бабушкином доме пахло деревней. Этот запах Паша помнил с самого раннего детства. Это такой еле уловимый аромат луга и домашней еды, запах деревянного дома и крапивы, пучком висящей в темном углу. Паше нравился этот запах, он вызывал в нем какое-то тонкое чувство свободы и защищенности. Ему казалось, что пока он находится здесь, внутри этого маленького мира, не может случиться ничего плохого. Словно древний оберег, обладающий магической силой, защищал Пашу невидимый и неосязаемый деревенский дух, и сейчас Паша явно чувствовал это.

Остаток дня он провел во дворе, охотно слоняясь по участку и выполняя маленькие поручения бабушки. Он съел несколько упавших яблок, подобрав их прямо с земли, наносил в дом воды из колодца, расположенного возле амбара, мечтательно полежал на травке за дальним огородом. После этого он неторопливо перенес свои вещи из машины в дом и уже ближе к вечеру, узнав от бабушки все самые последние деревенские новости, решил в одиночестве прогуляться по деревне.

Когда Паша вышел из калитки на улицу, ярко-красное солнце уже клонилось к закату, а его сочные лучи скользили между ветвями деревьев и нежно обволакивали своим ласковым теплом всю небольшую деревушку, уютно расположившуюся вдоль неглубокой низины.

Взобравшись вверх, на бугор, где располагался деревенский магазин, и, толкнув его дверь, он очутился в самом центре деревенской жизни. Несколько человек стояли в очереди и громко обсуждали какое-то событие, не обращая никакого внимания на появившегося незнакомца, поскольку все местные жители уже давно привыкли к тому, что летом в деревню стекается множество людей, стремящихся вырваться из своих суетных городов в эту неброскую простоту. Они приезжали сюда целыми семьями со всех концов нашего необъятного государства. Заняв очередь, Паша принялся осматривать внутренности магазина, казавшиеся абсолютно такими же, как и в любом другом деревенском магазине по всей России. Автор этих строк и сам многократно бывал в таких магазинах и тоже хорошо представляет себе их примитивный, но очень живучий колорит. Как правило, эти магазины двухцветны. Начиная где-то с середины стены и до потолка, включая и сам потолок, они белые и непременно обделаны штукатуркой, которая в некоторых местах, как бы добротно она ни была сделана в свое время, имеет свойство отслаиваться и свисать клоками, то с угла потолка, то со стены. Нижняя же часть магазина обычно имеет синий или зеленый цвет и покрашена толстым слоем масляной краски, которую обновляют приблизительно один раз в семь-десять лет. Стоит добавить, что не только цвет, но и ассортимент товаров, также имеет двойственную природу и тоже практически никогда не меняется. Его двойственность заключается в том, что с одной стороны магазина, как правило, продаются продукты питания, а с другой стороны – хозяйственные и бытовые товары. Выбор и тех и других товаров, в сравнении с гигантскими гипермаркетами мегаполисов, мягко выражаясь, крайне скуден, и особо привередливые покупатели, коими являются теперь большинство современных городских жителей, относятся к таким товарам несколько брезгливо, стараясь все продукты привозить с собой из своих городов либо в крайнем случае покупать их в тех магазинах районного центра, которые хотя бы приблизительно напоминают известный им гипермаркет.

Но Паша совсем не относился к такой категории людей. Он вообще не любил большие магазины, более того, они его даже раздражали, угнетали своей бестолковой разнообразностью, помноженной на витающую в воздухе любого гипермаркета духовную пустоту и постоянное присутствие всепоглощающего принципа конвейера. И даже за границей он старался покупать вещи не в огромных магазинах, больше напоминающих маленький город, а в небольших, семейных, уютных магазинчиках, где к каждому покупателю относились как к личности.

Поэтому сейчас, стоя в очереди, он охотно и с неподдельным интересом разглядывал этот примитивный и одновременно милый деревенский магазинчик, являвшийся без преувеличения лавкой жизни и центром массовой информации на деревне. Этот последний тезис, только что родившийся в голове Павла, подтвердился на практике почти сразу. Ведь уже через минуту Паша знал, что Тонькя (по всей видимости, женщину все-таки звали Тоня (Антонина), но местные жители со свойственным им милым деревенским акцентом называли ее не иначе, как Тонькя, долго растягивая букву «я») смертельно поругалась с Лексевной (то есть Алексеевной) из-за уток. А утки эти, проходя мимо дома Лексевны, имели обыкновение пролезать в дырку под забором и общипывать укроп.

– Ну что ты распустила своих бестолковых уток? – возмущалась Лексевна, – на кой они вообще тебе нужны? Какой от них толк? Нет от них никакого толка. Одного комбикорма на них не напасешься. Никакого проку от этих уток нет. А раз завела, так следи, следи, чтобы они к людям в огороды не лазили. Вот я на них в следующий раз собаку-то и спущу, и пусть она их всех пожрет. Вот тогда ты будешь знать, как позволять им лазить в чужие огороды.

– А ты на меня не кричи, – грозно оппонировала Тонькя, – это от тебя нет никакого проку, а не от уток. От уток много проку, это ты не имеешь никаких понятий. И муж от тебя поэтому и сбежал, потому что у тебя никаких понятий нету. Вот и забор тебе починить некому. Лучше бы взяла и дырку в заборе заткнула, чем на уток пенять. А если сама не можешь так людей хороших попроси. Люди помогут.

– А тебя мой забор вообще не касается, потому что он мой, а не твой, и не для твоих уток сделан, и пусть они вообще к моему забору и близко не подходят, – кричала Лексевна. – А по поводу Ваньки-то моего, так это вообще не твое собачье дело, кто и от кого ушел. Ты вон лучше за своим алкашом следи, вон глянь: опять пьяный нажрался и шатается во все стороны. Вон, вон, посмотри, – негодовала Лексевна, показывая пальцем на магазинное окно.

И обе деревенские бабули одновременно выглянули в окно магазина и устремили свои взгляды в пыль деревенской дороги. А вдалеке вдоль кустарника действительно шел какой-то человек и, шатаясь во все стороны, горланил на всю округу «Подмосковные вечера».

– Ну и что, что из этого, – взорвалась Тонькя. – Ну, выпил немного. Праздник у нас.

– Да у вас каждый день праздник, – ехидно вставила Лексевна.

– Уж лучше пусть праздник будет, чем так, как у тебя. Ни мужика, ни мозгов, только одна дырка в заборе и осталась, да и ту заштопать не можешь. Вот в нее утки и лазят. Хоть курицу бы себе завела, а то живет в деревне и ни одной живой души не держит. Один укроп да кабачки. А тут утки ей, видите ли, мои мешают.

– Да, мешают, еще как мешают. Вот я тебе, Тонькя, при всех говорю, еще раз залезут в мой огород, я на них собаку свою спущу.

– Смотрите-ка, какая деловая тут нашлась. Собаку она спустит. Да я на тебя в суд подам, и ты мне все убытки выплачивать будешь, утки-то они, поди, денег стоят. Али не знаешь?

– А ты докажи, что твоих уток моя собака съела, да и вообще, я с тобой разговаривать больше не хочу. Спущу собаку и дело с концом.

– Да ты сама, как собака. И спускать никого не нужно. Все знают, какая ты есть. Да над тобой Лексевна и так вся деревня смеется. Утки-то они что, птицы неразумные, они идут на пруд гулять и видят дырку в заборе, что ты не можешь заделать уже четыре года, с того самого раза, когда твой Ванька в забор на тракторе въехал. Видят дырку и лезут. Утки-то не виноваты, что у тебя мозгов нет, все от злости выжила.

Купив хлеба и сосисок и еще успев крикнуть несколько неприятных эпитетов в адрес Лексевны, Тонькя быстро вышла из магазина и устремилась навстречу поющему человеку, который, завидев ее, почему-то прекратил петь и стал меньше шататься. А Лексевна, выйдя на крыльцо магазина и все еще продолжая возмущаться нахальством Тоньки, неторопливо направилась в противоположную сторону деревни, вверх, по асфальтированной дороге. На этом их словесная перепалка и закончилась.

– Что вы хотели, молодой человек? – добродушно обратилась к Паше продавщица, приятная женщина лет пятидесяти.

– Дайте мне, пожалуйста, одну бутылку «Русского» пива, – ответил Паша и положил на прилавок пятидесятирублевую купюру. Паша всегда любил покупать местные товары, имеющие свойство передавать колорит той местности, где они производятся. Например, в Чехии он всегда покупал разные сорта пива, во Франции – коньяк и вино. И вот, находясь в деревне и увидев на прилавке пиво местного производства, естественно, решил попробовать и его. Продавщица ушла на несколько секунд в подсобное помещение, достала из холодильника холодную бутылку «Русского» пива и, протянув ее Паше, проворно отсчитала сдачу. Взяв купленную бутылку и засунув сдачу к себе в карман, Паша вышел на крыльцо магазина, все еще залитого ярко-красными лучами уходящего на другую сторону Земли солнца. Продуктовый магазин находился не только в самом центре деревни, но еще и на самой верхней ее точке, на холме, откуда открывался потрясающий вид на бескрайние заливные луга. Прямо через дорогу располагались дома, возле которых копошились в песке довольные куры, за домами виднелись большие, соток по двадцать, огороды, с живописно разбросанными по участкам рыжими тыквами, а сразу за ними простирались огромные некошеные луга, упиравшиеся в берега местной реки Тырницы, являющейся притоком реки Оки.

Спустившись вниз на две ступеньки, Паша сел прямо на нагретую солнцем бетонную лестницу, вытянул ноги и, достав из кармана ключи, с чувством сладкого предвкушения первого глотка прохладного пива в этот знойный солнечный день легким движением руки вскрыл крышку пивной бутылки, которая тут же зашипела и вытолкнула наверх густую белую пену.

– Хорошо. Как же все-таки хорошо, – подумал про себя Паша и сделал первый глоток холодного рязанского пива.

– Да, это, конечно, не чешские пивоварни, – еле слышно проговорил он сам себе, – но все равно, выпить бутылочку можно.

Посидев на ступеньках магазина еще минут десять, Паша решил пройтись, чтобы осмотреть окрестности и оценить те изменения, которые произошли за время его многолетнего отсутствия.

Спустившись со ступеней вниз, на песок, он повернул налево и прошел между магазином и сельским клубом, запущенным белым одноэтажным зданием, не знающим ремонта уже многие годы, но несмотря ни на что продолжавшим работать в летние периоды в качестве дискотеки для молодежи.

Пройдя с десяток метров и оставив позади себя магазин и здание клуба, Паша оказался на широкой и пустой поляне, где не наблюдалось ни домов, ни огородов. Поляна была совершенно пуста, если, конечно, не считать коровы, пасущейся в некотором отдалении и не обращавшей на Пашу никакого внимания. Свернув с дороги и выйдя на середину поляны, Паша присел на корточки и вновь сделал небольшой глоток пива. Вокруг было тихо, и лишь только собака облаивала где-то вдалеке одиноких прохожих.

Обычно в такие моменты, когда человек находится наедине с самим собой, ему в голову приходят самые разные философские рассуждения: о себе, о смысле своей жизни, о красоте окружающей человека природы или о трудностях современного бытия. Вот как раз последний тезис и обдумывал сейчас Паша. Он сидел и размышлял о том, как же все-таки несправедливо получается: кому-то суждено жить в высокоразвитых, культурно-образцовых цивилизациях, к которым принято относить почти все европейские страны, в ухоженных и высокотехнологичных коттеджных поселках, с аккуратно покрашенными заборами и ровно положенным асфальтом, где вообще не бывает грязи, а другим приходится влачить жалкое существование, пусть и в красивом, но, тем не менее, угрюмом и забытым богом захолустье, к которому без всяких сомнений относится и деревня Ирицы. И вновь Паша на несколько минут превратился в эстетствующего интеллигента, смыслом существования которого является критика всего что ни на есть русского. Частенько проскальзывала в нем эта свойственная исключительно русскому человеку черта, которая всегда очень удивляет иностранцев, не могущих понять эту загадочную русскую душу. В такие минуты Паша видел только покосившиеся от времени заборы, облупленные стены заброшенных деревенских домов, неухоженные дороги, канавы, буераки, сорняки и грязь, грязь, грязь. Все это представлялось ему сейчас единым целым, и со всем этим он ассоциировал всю Россию – серую, немытую, тяжелую Россию.

Вылив последнее ведро колодезной воды на капустные грядки, смахнув брызги с рукава и поставив пустое ведро в сарай, Женька Михеев привычным жестом захлопнул дверь и почти бесшумно вошел в дом. Скинув намокшую от пота спецовку и пыльные рабочие штаны, он небрежно зачерпнул кружкой из стоящего в сенях чана прохладной чистой воды и вдоволь напился.

– Фу-у-у, два часа терпел и мучился от жажды на огороде, но полил все, – громко проговорил Женька. – Слышишь, мам? А батя куда подевался?

– Да в магазин, по-моему, пошел, – отвечала из другой комнаты мать, – а потом собирался к Филимоновым зайти, договориться по поводу косилки. Нам для кроликов травы накосить надо, а они косилку обещали дать, тем более что он им вчера помогал навоз разгружать. Думаю, что дадут, и тогда вы с отцом завтра пойдете на луга косить траву для наших кроликов.

– Ну ладно, ладно, накосим, – отозвался Женька и пошел в душ, располагавшийся на улице под навесом.

– А ты куда собираешься, Женя? – приоткрыв входную дверь, спросила мать.

– Пока не знаю, но зайду для начала к Димке, а там посмотрим.

– Ну что ты к этому Димке ходить повадился? У него семья, жена, дети малые. Ты им там только мешаешься. Да и опять напьетесь наверняка. Слышишь, Женя, сегодня не пей, понял? Мне и так его Людка по поводу ваших гулянок уже высказывала.

– Мам, ну хватит уже повторять одно и то же. Не будем мы сегодня, – проговорил Женька и с этими словами зашел в душ и прикрыл за собой дверь.

– И когда он только поумнеет, – ворчала про себя Зинаида Петровна, – уже почти тридцать пять годков, а все холостой ходит. Все уже семьями обзавелись, а он все ни в какую. Так и буду, наверное, до самой старости его воспитывать, как дитя малое. Хорошо хоть дочка есть, хотя бы она с внуками из города приезжает. Одна радость. Как будто невест мало, вон хоть Тонькину дочку возьми, Ленку, хорошая девка, работящая, хозяйственная, или вон – Полинка Кобзева, так та вообще в администрации в Шилове работает. И чего ему только надобно?. Вообще не понимаю я этих современных мужиков, только пить да слоняться по деревне, больше ни к чему не приспособлены. Слишком хорошо им живется теперь, вот они с жиру и бесятся. А в наше время все по-другому было. И учились, и работали, и детей воспитывали – все успевали. Не то, что теперь.

Жизненные рассуждения Зинаиды Петровны прервал негромкий стук в дверь.

– Добрый вечер, Петровна, – послышалось из сеней, – ты дома?

– Дома, дома, кто там?

– Петровна, это я, ты хлебушком не богата, а то я давеча в магазин ходила, но Валька сказала, что хлеб у нее только что кончился. Говорит, Тонькя забрала последний.

– А это ты? Насть, ну заходи. А сколько тебе нужно?

– Да мне хоть полбуханочки, своих накормить нечем, а завтра я куплю и тебе отдам.

– Ну, хорошо, сейчас дам, – ответила Зинаида Петровна и, достав из хлебницы свежий батон хлеба, ловко отрезала ровно половину и протянула Анастасии.

– Ой, спасибо тебе, Петровна. Очень выручила. Я тебе теперича должна буду, – с благодарностью говорила Настасья Ивановна и одновременно поправляла красный старенький платочек у себя на голове.

– А ты слышала, какой сегодня Тонькя с Лексевной в магазине скандал устроили? Говорят, полдеревни слышало. И опять все из-за Тонькиных уток. Ну, постоянно грызутся, как кошка с собакой.

– Да ничего удивительного, они ведь как поругались два года назад, так до сих пор и враждуют. Я сколько раз говорила Лексевне: «Ну что ты все ругаешься, ну подставь к забору, вон, хоть баллон какой-нибудь от машины, которых у тебя штук десять в сарае валяется, так никакие утки к тебе и не попадут».

– Ну, а что Лексевна?

– Да ничего. Твердит одно и то же, что Тонька нахалка, что она за своими утками не следит, и все тут.

Разговор был прерван внезапно вошедшим в кухню Женькой, уже довольным и чистым. Он предстал завернутым в одно полотенце и поэтому несколько смутился, увидев в доме соседку.

– Добрый вечер, тетя Настя, – проговорил Женька, быстро шмыгнул в свою комнату и плотно закрыл за собой дверь.

– Ну ладно, Петровна, еще раз спасибо тебе за хлеб, – сказала тетя Настя, – завтра куплю, отдам. Пойду своих кормить, а то они у меня уже волками смотрят, а без хлеба не едят.

– Хорошо, Насть, договорились, счастливо тебе, – ответила Зинаида Петровна.

И после этих слов тетя Настя вышла на крыльцо и через несколько секунд уже скрылась за калиткой, направившись к себе домой.

Вскоре и Женька вышел из своей комнаты. Он был одет в свои новые синие джинсы и светлую майку с надписью I Love Shilovo, когда-то купленную на празднике города в районном центре рабочего поселка Шилово. Натянув на ноги ботинки и покрепче завязав шнурки, Женька крикнул матери пару дежурных фраз о том, что все будет хорошо и он скоро вернется, ловко перепрыгнул через три ступеньки крыльца и быстро исчез из вида.

На улице окончательно повечерело. Дневная жара спала и незаметно сменилась приятной прохладой первого вечера августа, и лишь последние лучи жгуче-красного солнца все еще прорывались из-за линии горизонта, цепко хватаясь за ветви яблонь и слив.

На ступеньках клуба уже толпилась собравшаяся на дискотеку молодежь, а разлетающаяся по всей деревне громкая музыка манила к себе всех тех, кто еще находился дома. Поскольку в деревне дискотека была, по сути, единственным вечерним развлечением для молодежи, то она, естественно, имела успех. Очень часто на дискотеку собирались жители не только деревни Ирицы, но и некоторых близлежащих деревень, по большему счету представленные шпаной самых разных возрастных категорий, начиная с четырнадцатилетних подростков и заканчивая сорокалетними мужиками, которые, поднабравшись алкоголя, тоже были не прочь поплясать и по ходу дела поучить молодых жизни, вспомнив при этом уроки своей далекой молодости.

Выйдя на плотину и глянув вверх, в сторону клуба, Женька не смог разглядеть на ступеньках никого из знакомых и поэтому сразу решил пойти в другую сторону, к Димке, живущему на противоположной стороне деревни в хорошо ухоженном кирпичном доме, с большим огородом, цветущим садом и недавно отстроенной из сосновых бревен баней. Димка являлся ярким представителем той редкой категории людей, которые, живя в деревне, не собираются из нее никуда уезжать. Его почему-то не манили огни больших городов с их бесконечной «перспективой», неограниченными возможностями по зарабатыванию денег, сверхъестественным рынком труда, повышенным материальным достатком и всеми вытекающими отсюда последствиями и престижем. На все вопросы городских жителей, приезжающих в Ирицы на летний отдых и лично с ним знакомых, о том, почему же он все-таки не переедет куда-нибудь из этой глуши вместе со своей семьей, он непременно отвечал одно и то же: «Не вижу смысла». Подобный ответ казался настолько убедительным и всеобъемлющим, что напрочь отбивал у собеседника всякое желание продолжать дальнейшую дискуссию на эту тему.

– Бери, Рекс, ешь, хороший пес, – говорил Димка, теребя за ухо огромную немецкую овчарку, сидевшую рядом с ним.

Рекс понюхал предлагаемою Димкой свиную кость, открыл пасть и очень аккуратно взял из рук аппетитное лакомство, затем, благодарно помахав хвостом, неторопливо отошел в сторону, лег на землю возле своей будки и принялся ее глодать. Димка очень любил своего пса, и Рекс, чувствуя это, отвечал ему искренней собачьей любовью и преданностью.

Перепрыгнув глубокую лужу и преодолев тем самым последнее препятствие на своем пути, Женька вплотную подошел к забору Димкиного дома и осторожно толкнул калитку. Услышав посторонний шорок возле забора, Рекс поднял вверх свои большие уши и повернул голову в сторону входа. Глухой звук захлопнувшейся калитки мгновенно сорвал Рекса со своего места, и он бросился к выходу, но, увидев Женьку, остановился и завилял хвостом.

– Привет, Рекс, привет, дай лапу, – нагнувшись, сказал Женька и по-настоящему протянул руку, чтобы поприветствовать собаку. Рекс сел на землю и, продолжая вилять хвостом, поднял вверх правую лапу. – Молодец, Рекс, отличный ты парень, – говорил Женька, сжимая в своей ладони мощную лапу Рекса. – А где же твой хозяин, Рекс, где он у тебя прячется?

– Ах, вот ты где, окаянный, – радостно воскликнул Женька, увидев сидящего на лавочке Димку.

– Привет, Жендос, давай проходи, присаживайся вон в беседку, я как раз ужинать собираюсь.

– А где твои?

– Людка с детьми к соседке пошла, они там мультики смотрят по телевизору в это время. Ну ты же знаешь, к соседке каждое лето дочка со своим сыном приезжает, а он с моими одинакового возраста, вот они там и играют до самой ночи. Короче говоря, давай присаживайся, а я сейчас все принесу.

Произнеся эти слова, Димка быстро удалился в дом, а Женька с Рексом переместились в беседку. Буквально через три минуты на столе уже стояла сковородка с жареной картошкой, рыбный салатик, баночка соленых огурчиков с помидорчиками, тарелка нарезанной колбасы и целое блюдечко тонких ломтиков хорошо просоленного аппетитного сальца с мясными прожилочками. Уже в беседке Димка нарезал мягкого черного хлеба и поставил на стол пузатую бутылочку с желтовато-мутной жидкостью, в которой Женька сразу же узнал лимонную самогоночку Димкиного производства.

– Вот это, я понимаю, натюрморт, – произнес Женька и пододвинулся поближе к столу.

К этому времени на улице уже совершенно потемнело, кое-где начали появляться неяркие звездочки, и лишь одинокие облака сиротливо бродили в разных концах чистейшего бездонного неба. Абсолютное безветрие и тишина, которую хочется слушать, создавали ощущение полной безмятежности. Женьке нравилось это чувство свободы и предвкушения приятной неизвестности. Надо сказать, что он вообще любил это время года, когда лето очень мягко начинает перерождаться в осень, когда колесо времени ощутимо переворачивается прямо на твоих глазах, плавно переходя на следующий жизненный цикл.

– Ну что, Жендос, – перебив безмолвные раздумья, начал Димка, – чего расселся, как на именинах, давай уже, наконец, разливай по стаканам.

Женька взял бутылку, вытащил пробку и набулькал мутненькой жидкости в оба стаканчика.

– Нет, ну ты глянь, – удивленно начал Женька, – бутылка на воздухе так запотела, что даже следы от пальцев на стекле остаются.

– А ты что думал, не для продажи, для себя делаю, – не без гордости заметил Димка. – Это на водочных заводах все по шаблонам штампуют да в безликие бутылки разливают, а у меня, посмотри, вот эта бутылочка, например, – и Димка тихонько дотронулся до нее указательным пальцем, – еще до революции, при царе сделана. Она мне по наследству досталась. В погребе простояла пятьдесят лет, потом в нее мой дед горилочку наливал, потом отец, а теперь вот я ей пользуюсь. Такая вот, Женек, преемственность поколений получается. Одним словом – реликвия. А про самогоночку уж и вообще не говорю. Я ее не просто так варю, я в нее душу вкладываю.

– Ладно, давай, поднимай свой стакан, выпьем уже, наконец.

Они подняли над столом стаканы и негромко чокнулись. Димка поднес стаканчик к носу, понюхал, затем выдохнул и ловким жестом проглотил все содержимое. Женька вслед за ним сделал то же самое, после чего поставил стаканчик на стол, дотянулся до соленого огурчика, нежно наколол его на вилку, протяжно вдохнул огуречный аромат и только после этого откусил половину.

– Ох, хорошо, – по слогам проговорил Женька, не переставая жевать, – просто замечательно. Ну, очень вкусно, Дим, правда.

– Ты закусывай, закусывай лучше. Самогоночка-то никак не меньше сорока пяти градусов будет.

Женька, с удовольствием последовав совету, наложил себе в тарелку жареной картошечки, достал из банки соленый помидор и отправил в рот ломтик сальца, не забыв закусить его порцией мягкого черного хлеба.

Примерно пару минут в беседке было тихо, если не считать звона вилок, ударяющихся о дно тарелок, и лишь только Рекс, положив морду на край стола, периодически щелкал языком, облизываясь от аппетитного запаха колбасы.

– Завтра на рыбалку пойду, – оборвав молчание, начал Димка, – не хочешь со мной махнуть?

– И куда ты собираешься, на Оку поедешь или на Тырницу? – переспросил Женька.

– Да на Тырницу пойду, на Оку ехать нужно, а тут все под рукой. Я вон вчера окуней наловил, две щучки грамм по пятьсот и одного подлещика на четыреста, хорошие такие, вон в сенях в холодильнике лежат. Завтра если поймаю, то ухи наварю, а подлещиков закопчу. Такая вкуснятина получается, просто объеденье.

– Знаю, Дим, знаю, – согласился Женька, – ты вообще по части еды специалист в деревне известный. У тебя что ни день, то местные кулинарные изыски получаются. Поэтому и я у тебя частый гость, – шутливым тоном произнес Женька, и, манерно откинувшись на спинку лавки, деловито добавил, – ну что, Евгений Иванович, предлагаю вновь поднять наши скромные бокалы и выпить-таки по второй за первый день последнего месяца лета!

– Умно! – согласился Женька, – очень умно и своевременно. Еще бы чуть-чуть и проспали бы серьезный повод. Давай, наливай по второй.

Женька аккуратно наполнил стаканчики.

Димка поднял наполненный стакан и без лишних слов протянул руку в сторону Женьки. Тот сделал то же самое.

– Будем! – смачно произнес Димка.

Ребята чокнулись. Выпили. Эстетично закусили тонкими ломтиками сала.

После второго стаканчика самогоночка начала работать, и у Женьки приятно зажгло в желудке. Димка тоже значительно подобрел и, откинувшись на спинку стула, принялся с энтузиазмом рассказывать про его сегодняшние приключения в Шилове, куда он ездил, чтобы прикупить кое-чего по хозяйству.

Женька делал вид, что внимательно его слушает, и даже периодически кивал головой, произнося фразы типа «да, интересно» или «это действительно забавно», но его мысли в этот момент витали очень далеко. Он крутил в руке большое ухо Рекса, сидевшего под столом возле его ног, и думал, сам не зная почему, про вчерашний разговор, который совершенно случайно сложился у него с Ленкой, Тонькиной дочкой, уже немного знакомой читателю.

Сам разговор-то был так себе, пустяковый, как говорится, ничего особенного, но вот взгляд, то, как она смотрела на него, эти большие карие глаза и пышная, волнующая воображение фигура, не давали ему покоя. Женька думал о ней, ему очень хотелось ее увидеть.

И вдруг Женька поймал себя на мысли о том, что Ленка с каждым разом начинает нравиться ему все больше и больше. Он часто думал о ней, и каждый раз, возвращаясь с работы, после очередного дежурства в пожарной части районного центра, где трудился уже почти два года, он специально шел к своему дому по более длинной дороге, ведущей мимо Ленкиного дома, и очень радовался, когда ему все-таки доводилось ее встретить. Тогда он останавливался и болтал с ней ни о чем, минут по двадцать.

Вообще Ленка считалась девушкой симпатичной, очень живой и суетливой. Совсем недавно ей исполнилось 25 лет, большую часть из которых она прожила в деревне, отчего и взгляды ее на жизнь оставались, если можно так выразиться, деревенскими. Иными словами, они были искренними и очень открытыми, примитивно милыми и во многом наивными. Но эта наивность больше всего и радовала Женьку. Ленка не была избалованной, она знала цену деньгам, она ценила труд и никогда не требовала от людей больше, чем они могли бы дать. Но и сказать, что она была совершенно забитой, тоже нельзя. После окончания школы она окончила институт в Москве, прожила пять лет в общежитии и получила экономическое образование, а, вернувшись в деревню, с помощью близких родственников была устроена на работу в одно из государственных предприятий, расположенное в Шилово, где успешно работала в должности бухгалтера и по сей день. Многие деревенские парни пытались к ней свататься, но безуспешно. Либо природная скромность, либо строгое родительское воспитание делали свое дело, и все попытки посвататься оставались ни с чем, а ее мать Антонина Михайловна постоянно повторяла одно и то же: «Ничего страшного, и на твою долю мужиков хватит».

Так что Ленка могла быть подходящей кандидатурой для многих, и Женька это хорошо понимал, поэтому начинал уже задумываться о том, чтобы сделать ей предложение, тем более что его родителям она тоже нравилась, да и Антонина Михайловна относилась к нему очень благожелательно, а Тимофей Григорьевич, отец Ленки, вообще всегда приглашал его в дом, по-отцовски наливал пятьдесят граммов водочки и непременно говорил: «Ну, зятек, быть добру», – и выпивал стакан, ничем не закусывая.

– Жендос, ты чего, заснул что ли, – перебивая Женькины мысли, говорил Димка, – ты вообще меня слушаешь?

– Слушаю, конечно, Дим, просто чего-то задумался.

– Да знаю я, о чем ты задумался. Дочка Тонькина тебе покоя не дает. Ну так давай, действуй, чего ты как бедный родственник? Нормальная баба, верно тебе говорю. Женись, не пожалеешь. Вообще не понимаю, как ты до сих пор без семьи живешь. Здоровый мужик, мозги вроде бы в порядке, не алкаш. Женись, говорю, да и дело с концом. А если боишься, то давай я с Тимофеем поговорю. Он хоть и выпивает, но мужик что надо, с понятиями. Да и к тебе исключительно хорошо относится. Я же все знаю, Жень.

Произнеся последние слова, Димка уже сам наполнил Женькин стакан и поставил его напротив тарелки с колбасой, а затем налил свой.

– Ну давай, женишок, выпьем еще по маленькой, за тебя. За твои, так сказать, успехи на личном фронте. Я тебе, Жендос, только хорошего желаю и плохого не посоветую. Ну, в общем, ты меня знаешь, чего тебе рассказывать. Давай, пей.

Женька поднял наполненный стакан, молча поднес его к стакану Димки, чокнулся и залпом выпил. Как всегда после Димкиной самогонки, перехватило дыхание, Женька зажмурился, достал огурец, занюхал, небрежно вытер губы рукавом и неожиданно произнес:

– Ладно, Дим, пойду я прогуляюсь, подумаю.

– Ну, иди, иди, подумай, Жень, – засмеялся Димка. – Только очень долго не думай, а то так и опоздать можно.

Ребята встали, попрощались крепким мужским рукопожатием и Женька, провожаемый бегущим рядом и виляющим хвостом Рексом, дошел до калитки, открыл ее и неторопливо поплелся в обратном направлении, туда, откуда эхом доносилась музыка. Он направлялся к деревенскому клубу, где надеялся встретить Ленку.

Обойдя всю деревню и выпив три бутылки «Русского» пива, Паша сделал вывод о том, что с момента его последнего приезда деревня сильно обветшала. Многие дома были попросту заброшены, огороды полностью заросли сорняком, заборы покосились и прогнили. И все это представляло собой очень неприятное зрелище. Деревня не то чтобы умирала, но была серьезно больна. Такой диагноз, правильный по своей сути, Паша поставил еще в начале вечера, когда, нехотя поднявшись с теплой поляны за клубом, он зашел в магазин и, купив себе еще пива, направился в полном одиночестве изучать деревенские окрестности.

Чувство необычности и даже какой-то нереальности происходящего не покидало его уже несколько часов. А что именно было необычного, Паша понять никак не мог. Наверное, думал про себя Паша, все кажется странным потому, что я осуществил очень резкий скачок, быстро переместившись из шикарной европейской цивилизации прямо в центр русской глубинки, прямо в самую глушь и поэтому до сих пор не могу переключить свое сознание и втиснуть себя в эту неухоженную действительность.

Но в данный момент, в десять часов вечера, он возвращался в приподнятом настроении с Тырницы и уже не думал об этом, а просто шел и наслаждался окутавшей деревню вечерней прохладой, вдыхая аромат покрытого росой некошеного луга и отмахиваясь майкой от жужжащих на ухо надоедливых комаров. Купание прошло великолепно. Воды Тырницы мерно охладили не только разгоряченное дневным солнцем тело, но и немного отрезвили захмелевший от пива разум. Отсутствие суеты расслабляло и настраивало на созерцательное восприятие окружающего мира, а необъятность лугов ласкала взор.

Вернувшись домой, Паша скинул с себя мокрые вещи, надел сухие и вышел на крыльцо. Бабушка накрыла ему кровать, выдала теплое одеяло, поставила на стол ужин и, пожелав ему спокойной ночи, ушла в свою комнату.

– Спасибо, ба, – сказал Паша, – я обязательно покушаю, только спать пока ложиться не буду, хочу еще сходить прогуляться, хочу посмотреть, что там в клубе происходит. А ты ложись, ложись и не волнуйся, я ненадолго.

– Ну, хорошо, сходи, если хочешь, – отвечала бабушка, – только будь осторожнее, а то ночь ведь на дворе, мало ли что.

Сказав это, бабушка ушла и потушила у себя в комнате свет, а Паша, с аппетитом поужинав вкусной деревенской едой и открыв последнюю имеющуюся у него бутылку пива, вышел в темноту первой августовской ночи, полностью вступившей в свои права.

Совсем недалеко от дома, на бугре, возле магазина громко играла музыка, эхом разлетающаяся по всей деревне. Рядом с клубом толпилось много молодежи, а через окно виднелись танцующие силуэты. На крыльце кто-то разливал водку, громко комментируя свои действия и явно наслаждаясь своими обязанностями тамады, постоянно требуя ровнее подставлять стаканы. До Паши доносились лишь обрывки каких-то фраз и звонкий женский смех. Ему очень хотелось посмотреть, что творится там, внутри этого культурно-массового заведения, но зайти туда сразу Паша не решался. Во-первых, он никого там не знал и понимал, что в таком маленьком обществе, коим является деревня, где все друг друга знают, его появление обязательно вызовет определенный интерес, быть может, даже не очень здоровый интерес, а во-вторых, он уже решил для себя, что вначале просто понаблюдает из темноты деревьев за всем происходящим, допьет последнюю бутылку пива, а уже потом обязательно зайдет в клуб.

Наблюдая из своего укрытия за беснующейся и хохочущей молодежью и глотая из горлышка уже порядком нагревшееся пиво, Паша невольно поднял голову к небу. Вид неба предстал перед ним одновременно прекрасным и таинственным. Большая луна желтым фонарем освещала сверху все деревенские дома, которые отбрасывали от этого света косые и зловещие лунные тени, прямо на свои черные огороды. Мириады звезд превращали небо в красивый ковер с двумя светлыми полосами.

– Да это же Млечный Путь, – заметил про себя Паша, – давно я не видел такого зрелища, – и он вновь сделал большой глоток.

Вдруг где-то за спиной послышались человеческие шаги, и Паша начал вглядываться в темноту. Со стороны колодца уверенным шагом в сторону клуба шел какой-то человек. Через несколько секунд он поравнялся с Пашей и, заметив стоявшего под деревом человека, невольно повернул голову и присмотрелся. Человек не мог видеть лицо Паши, поскольку тот находился в тени, зато Паша не только мог, но и, кажется, узнал этого человека. Он вышел из тени, и его лицо озарило светом луны.

– Пахан, ты что ли? – робко спросил Женька.

– Жендос, ты ли это? – повышая от волнения голос, почти завопил от радости Паша.

– А-а-а-а-а-а, здорово, чертяка, сколько лет-то, твою маму за ногу, – в сердцах кричал Женька, искренне обрадовавшись такой неожиданной встрече, – рад, очень рад я тебя видеть, братан, честное слово, – тряся за руку Пашу и крепко, по-дружески обнимая его и с силой хлопая по плечу, не унимаясь, тараторил Женька.

– Просто с ума сойти, какими судьбами, к бабушке приехал, надолго ли? – заваливал Пашу вопросами Женька.

– И я рад, Жень, честное слово рад, не думал, что ты еще тут живешь, – эмоционально отвечал Паша. – Ты даже не представляешь, как я рад тебя видеть. А я смотрю, ты это или не ты. Точно ты. Ты, Михей, – так иногда звали в деревне Женьку Михеева, – как я погляжу, еще здоровее стал, возмужал, окреп, вон сбитень-то какой, – сказал Паша и потрепал Женьку за волосы, – молодец, отлично выглядишь.

Ребята обнялись. Они не видели друг друга уже пять лет, с тех самых пор, как Паша последний раз приезжал в гости к своей бабушке, еще во времена своего студенчества. Тогда они с Женькой очень хорошо общались, летом встречались почти каждый день, гуляли, ходили вместе в клуб, а в конце лета Женька даже провожал Пашу до автобусной остановки, когда тот уезжал домой в Москву. Тогда-то они и договорились, что на следующий год обязательно встретятся и расскажут друг другу, как у каждого из них прошел год. Но они так и не встретились, потому что Паша больше в деревню не приезжал. И вот теперь они, наконец, увиделись, и каждый из них искренне обрадовался встрече.

– А ты чего тут под деревом-то торчишь, от кого прячешься?

– Да не от кого я не прячусь, просто так стою, пиво пью, – отвечал Паша.

– Какое пиво, Пахан? – эмоционально говорил Женька, – пиво, это не наш метод. Не принято в деревне пиво пить. Наш напиток – самогонка, и ее у нас много, Паша, очень много. Так что давай, бросай свое пиво и пошли в клуб, мы обязательно должны отметить нашу встречу. Обязательно!

Женька по-братски обнял Пашу за плечи, и они пошли в сторону клуба, продолжая разговаривать и вспоминать, сколько же они не виделись на самом деле и удивляться тому, что каждый из них достаточно сильно изменился за это время.

Зайдя в клуб, Женька начал здороваться со всеми находящимися там парнями и девушками. Женьку знали все, а Паша, находясь рядом с ним, оказывался в очень выгодном положении и имел возможность познакомиться с большинством деревенских персонажей.

Так, уже через несколько минут он узнал, что лучшим деревенским трактористом на сегодняшний день считается Михалыч, этот медвежьего вида, несколько неуклюжий человек лет шестидесяти, который, пожимая Паше руку, сжал ее так сильно, что у Паши чуть не треснули кости, а он сам чуть не взвыл от боли.

– Что, – отпуская Пашину руку и при этом смеясь, произнес Михалыч, или как его еще называли – дядя Ваня, – что, – повторил он, – больно, да? Ну а как думал, Паша, ты же, небось, городским будешь, да, а мы вот тут деревенские, поэтому и здоровые.

– Да, я это почувствовал, – ответил дяде Ване Паша, – вы же мне чуть руку не сломали.

– Не бойся, малец, не сломаю, – с удовлетворением отвечал Михалыч, – я свою силу тонко чувствую. Не перегну.

– Михалыч, – встрял в разговор Женька, – ты чего Пахана мучаешь, это же внук тети Шуры Верещагиной, только сегодня к нам погостить приехал.

– А Шурку-то я с самого детства знаю и с мужем с ее, с твоим дедом, значит, – говорил Михалыч, – в хороших отношениях всегда был. Ну, давай, малец, передавай привет своей бабушке от меня. Передашь?

– Конечно, передам, дядя Ваня, обязательно передам, – отвечал Паша, продолжая разминать кисть правой руки.

– Ладно, давайте тут, не хулиганьте, а то я вас знаю – добавил Михалыч и, развернувшись, направился к выходу.

– Кстати, я ведь Валентина ищу, – снова повернувшись к ребятам, сказал Михалыч, – Жень, ты не знаешь, где он?

– Пилигин что ли? – переспросил Женька.

– Ну, а какой же еще, Женя, – вопросом на вопрос ответил Михалыч, – у нас в деревне только один Валентин имеется или ты еще какого знаешь?

– Да нет, дядя Вань, не знаю другого, – ответил Женька и добавил, – а Пилигина я сегодня днем видел, он у себя в огороде работал, а где он сейчас я не знаю.

– Днем, – повторил Михалыч, – на кой он мне днем нужен? Днем я и сам его видел, он мне сейчас нужен. Ладно, ничего вы, молодежь, не знаете, – бурча себе под нос, возмущался Михалыч, и с этими словами он окончательно развернулся и направился к выходу, – ну пес с вами, бывайте, – дружелюбно крикнул Михалыч, взмахнул рукой и, не дожидаясь ответа от ребят, вышел из клуба на улицу и быстрым шагом устремился в темноту.

– Пахан, ну ты же должен Михалыча помнить, он же нас на тракторе своем тогда еще, когда мы маленькими были, по полю катал, помнишь? – обращаясь к Паше, спросил Женька.

– Да помню, Жень, конечно, помню, это Михалыч просто меня не узнал, а я его сразу узнал, хотя и не видел уже столько лет.

– Представляешь, он в прошлом году на спор открыл пивную бутылку экскаваторным ковшом.

– Да ладно!

– Да я серьезно тебе говорю, Паш. Сам видел. Открыл бутылку с ювелирной точностью, как открывалкой.

– И горлышко не отколол?

– Да ты что, какое горлышко? – я же тебе говорю, открыл, как открывалкой. – Они как раз с Валентином Пилигиным и спорили на ящик водки. Ну, тот и проспорил.

– Отдал?

– Конечно, отдал, они потом за неделю вместе этот ящик и опустошили.

Здесь же поблизости стояли и другие деревенские ребята, которые приблизительно были одного возраста с Пашей.

– Ну, а Юрца-то помнишь, Паш? – спросил Женька, показывая пальцем на мускулистого парня, стоящего возле грохочущего музыкального центра.

– Юрца? – задумался на мгновение Паша, – нет, Юрца я чего-то не помню.

– Ну как это не помнишь, Паш? – начал объяснять Женька, – ну как это ты его не помнишь? Мы же когда маленькие были, у него всегда на велосипеде прокатиться просили, помнишь, он живет недалеко от водяной колонки?

– А точно, точно – это он, – покопавшись в своей памяти, ответил Паша, – да вспомнил, вспомнил. Точно он.

Женька схватил Пашу за рукав и, подтащив его к музыкальному центру, тут же представил Юре. Поздоровавшись с Пашей, Юра сообщил, что он тоже немного помнит Пашу. На этом диалог закончился, поскольку Юра отвернулся к музыкальному центру и продолжил рыться в коробке с компакт-дисками.

Следом за Юрой Женька представил Пашу еще нескольким ребятам и трем девушкам, одна из которых постоянно проживала в деревне, а две других периодически приезжали сюда на отдых к своим бабушкам, причем одна из Рязани, а вторая из Москвы. Почувствовав естественную тему для беседы, Паша спросил у Светы, так звали девушку, которая приехала из Москвы, о том, в каком районе она живет в Москве.

– В районе ВДНХ, – быстро ответила девушка, – а ты?

– А я в Текстильщиках.

– А, ну знаю, у меня там подруга по институту живет, я там была.

– Ну и как тебе у нас? – продолжая беседу, спрашивал Паша.

– Да нормально, только вот добираться очень далеко.

– Ну так это, смотря откуда и куда добираться. Вот если от нас в центр, то очень даже удобно получается, третья остановка метро и ты уже в центре, на Таганке, так сказать, в гуще событий.

– Ну, в общем да, – согласилась Света и одновременно поинтересовалась, как давно приехал в деревню Паша, поскольку она ходит на дискотеку почти каждый день в течение целой недели, но его тут ни разу не видела.

– Да я только сегодня днем приехал, – объяснял Паша. – А только что старого друга встретил, Женьку Михеева.

– Да я уже поняла, что вы знакомы. Он же тебя по всему залу за собой таскает.

– Мы с ним с самого детства дружим, но последние пять лет ни разу не виделись, – говорил Паша.

– А почему вы не виделись так долго? – поинтересовалась Света.

– Наверное, потому, что последние пять лет я не приезжал в деревню. То учеба, то работа, а на каникулах я обычно куда-нибудь за границу отдыхать уезжал. А в этот раз так получилось, что я ненадолго в Европу съездил, и еще отпуска осталось целых две недели. Вот решил, наконец, съездить бабушку свою навестить.

Произнося эти последние слова, Паша повернулся, чтобы окинуть взглядом клуб, и найти, куда это запропастился Женька, но не успел этого сделать, поскольку быстрая музыкальная композиция сменилась медленной, танцующий народ расступился и повалил к выходу, а центр зала начал заполняться внезапно образовавшимися парами.

– Может быть, потанцуем? – скромно поинтересовался Паша, обращаясь к Свете.

– Потанцуем, – кокетливо согласилась Светка и протянула Паше свою руку.

Следующие несколько минут, пока звучала музыка, они медленно кружились на одном месте почти в самом центре деревенского клуба.

За это время Паша узнал, что Света тоже приезжает почти каждое лето к своей бабушке, но по странному стечению обстоятельств они так никогда и не общались раньше. Скорее всего, они просто не обращали друг на друга никакого внимания, поскольку разница в возрасте составляла почти восемь лет, и поэтому в детстве у них не могло быть общих интересов, и каждый из них предпочитал общаться со своими сверстниками. Стоит отметить, что Светлана была очень симпатичной и милой девушкой. Она обладала стройной фигурой, очень милым женственным лицом и красивыми голубыми глазами с длинными ресницами, эффектно подчеркнутыми неброским макияжем.

Медленная композиция заканчивалась. Павел пребывал в приподнятом настроении от удачного стечения обстоятельств и приятного знакомства и даже успел договориться со Светой о том, что следующий медленный танец Света также будет танцевать с ним.

– Ну, ты даешь, Пахан, – послышался прямо за спиной довольный Женькин голос, – только приехал и уже с красивой девушкой познакомился. Ну, москвичи, нашли друг друга. Вот, познакомьтесь тогда еще раз, – произнес Женька и представил им девушку, с которой он, оказывается, танцевал этот медленный танец практически рядом с ними. Но Паша настолько увлекся беседой со Светой, что даже совсем не заметил этого.

– Это Лена, моя старая знакомая.

– Очень приятно, – ответил Паша и манерно поклонился. – Меня зовут Павел.

– Да я уже знаю, мне Женя рассказал, что вы случайно встретились на дороге. Паша, а я вот тебя помню. Я помню, как вы с Женькой постоянно возле моего дома на великах катались. А ты меня узнал?

– Да узнал, конечно, узнал, – бесстыдно соврал Паша, – ты очень изменилась за это время. Очень изменилась и похорошела.

– А я, кстати говоря, тоже в Москве прожила целых пять лет, и достаточно хорошо знаю ваш город.

– Ну и как тебе Москва, понравилась? – стандартно поинтересовался Паша.

– Хороший город, очень большой и красивый, вот только суеты в нем слишком много. Покоя нет. Все куда-то торопятся, спешат, несутся. Такое ощущение, что жизнь хотят ускорить. Я вот только не понимаю, зачем? Зачем нужно ускорять жизнь и постоянно мчаться куда-то? Для чего москвичи хотят прожить жизнь как можно быстрее? Вместо того чтобы наслаждаться каждой минуткой, они выкидывают из своей жизни целые годы в погоне за мифическим благополучием. А благополучие оно не там. Оно здесь, в Ирицах, в нашей маленькой деревушке, каких тысячи. Вот и ты, Паша, ведь именно к нам отдохнуть от Москвы приехал. Что ты молчишь? Не согласен со мной? У вас же, москвичей, всегда на все свое особенное мнение имеется.

От такой неожиданной философской позиции деревенской девушки Паша несколько обомлел и даже не нашел, что ответить по существу заданного ему вопроса, и лишь невнятно произнес: «Лена, мы с тобой обязательно это обсудим. В другой раз».

Женька громко захохотал.

– Вот так вот, Пахан, а ты думал, что только у вас в Москве образованные девушки бывают? Правильно, Ленок, так ему и надо, а то он совсем уже зазнался там в своей Москве,– продолжал смеяться Женька, – ладно, ладно, не вешай нос, пойдем лучше на улицу выйдем, я тебе кое-что покажу.

С этими словами Женька взял Пашу за рукав и потянул в сторону выхода.

– Девушки, мы скоро, не скучайте тут без нас, – крикнул Женька, и они вдвоем вышли на крыльцо клуба.

На крыльце суетились человек пятнадцать, парни и девушки, они смеялись, курили, что-то пили.

– Что ты мне хотел показать Женя?

– Да ничего не хотел показать, так просто при девушках предлагать не стал. Давай вот за встречу самогоночки выпьем, – предложил Женька.

– Ну, можно, конечно, а у тебя есть?

– Сейчас будет, – быстро ответил Женька и позвал стоящего рядом парня.

Тот подошел, они о чем-то переговорили несколько секунд, а через минуту в руках у Женьки оказалась пол-литровая бутылка деревенской самогонки, два пластиковых стаканчика, три помидора и большой огурец.

– Ну и чудеса у вас тут, Жень, – оценив скорость добычи алкоголя, заметил Паша.

– Вот так вот, Пахан, учись, как нужно дела делать, – не без гордости ответил Женька, – как говорится здесь, это вам не там, – произнес он и вновь засмеялся.

В этот вечер Паша порядочным образом напился. Но не просто напился, а познал многие прелести загульной деревенской жизни. Тогда он еще не знал, что эта ночь сильно изменит все его мировоззрение и во многом повлияет на дальнейшую судьбу.

Но не будем забегать вперед.

В этот вечер Паша познакомился почти со всеми присутствующими на дискотеке людьми, он много раз танцевал со Светкой и даже один раз поцеловал ее в щеку. Он неоднократно произносил совсем не свойственный ему тост – «за величие русской деревни», танцевал как сумасшедший, кричал вместе со всеми до хрипоты «гуляй Россия», неистово горланил у костра русские народные песни, запивал самогонку колодезной водой и купался в холодных ночных водах Тырницы.

Любой человек, в том числе и ты, мой дорогой читатель, бегущий сейчас своими глазами по этим, давно написанным мною строчкам, может легко представить себе те чувства, которые испытывал в ночь на Ильин день, а именно в ночь с первого на второе августа, Павел Сергеевич Верещагин. Это такие всем известные и одновременно исключительно редкие чувства, имеющие одно уникальное свойство – они могут оставаться в человеческой памяти всю жизнь, какой бы долгой или короткой она ни оказалась.

В эту ночь Паша упоительно пел, цепляясь за каждое слово, за каждую ноту народных песен, приносивших ему истинное блаженство. Его голос сливался в унисон с целым хором поющих и разделяющих его восторг товарищей, он звучал словно струна, навылет разрывая тишину августовской ночи, и, отражаясь от зеркальных вод Тырницы, прямиком уносился к звездам.

Паша сам не понимал, какая сила движет им в эту минуту, что заставляет его петь и плакать. Одной рукой он за плечи обнимал Светку, а другой инстинктивно смахивал катящуюся по щеке слезу и продолжал петь. Он вместе со всеми пел про широкую степь, про бескрайние родные поля, про доблесть русского оружия, очень чувственно тянул фронтовые песни времен Великой Отечественной и сам про себя удивлялся, откуда он знает столько песен, которых никогда не учил.

А ближе к пяти часам утра, когда рассвет уже полностью вступил в свои права, непредсказуемая природа обрушила на Ирицы и ее окрестности небывалый ливень. Вода лилась с неба, будто из ведра, быстро разогнав по домам еще остававшуюся молодежь и окончательно потушив тлеющий костер.

– Бежим к лесу, Паша, – кричал Женька и тянул его за рукав, – промокнем же насквозь.

И они рванули, каждый со своей девушкой, что есть мочи в сторону деревни, до которой от берегов Тырницы оставалось не больше километра. Уже на бегу Паша снял с себя рубашку и отдал ее Светке, и она сразу накинула ее на плечи, а он сам продолжал бежать рядом совершенно мокрый и раздетый по пояс, постоянно скользя ногами по сырой и скользкой траве, спотыкаясь и падая. После первого же падения его джинсы перестали иметь однородный цвет и приобрели грязно-глиняный, зеленоватый оттенок. Но они бежали и смеялись. Первое время Света пыталась хоть как-то укрыться от дождя Пашиной рубашкой, а Женька с Еленой бежали впереди них и держали над головой пакет. Через две минуты они поняли, что все попытки избежать промокания полностью бесполезны, небо продолжало обрушивать на них гигантские потоки чистой дождевой воды, от которой просто невозможно было нигде укрыться. Оставив, наконец, попытку спастись от ливня в лесу, они устремились через луг, прямиком в деревню и, добежав до ближайшего дома, где жил Паша, совершенно мокрые спрятались в амбарушке.

В амбарушке было очень тепло, сухо и приятно пахло сеном. По бокам стояли две старенькие, но аккуратно заправленные бабушкой кровати, на которых обычно спали родственники, приезжавшие из города отдохнуть и навестить бабушку. В самой глубине амбарушки, за шторкой, лежала старая рыбацкая сеть, лично сплетенная еще дедушкой при его жизни, успевшая выловить не одну сотню рыб и теперь хранившаяся, как драгоценная реликвия. В самом дальнем углу располагалось оборудование, используемое для полива огорода: толстый шланг, электронасос для добычи воды из колодца, поскольку водопровода в бабушкином доме никогда не было, а также всякие другие необходимые в деревне вещи, такие как лейки, ведра, ящики для рассады и многое другое.

Паша с самого детства очень любил эту амбарушку, уютно расположившуюся под старой черемухой, имеющей свойство создавать приятный и тонкий аромат во время своего цветения. А в особенно жаркое, полуденное летнее время Паша и вовсе мог подолгу валяться в амбарной тени, на прохладных атласных покрывалах, с удовольствием читая какую-нибудь книгу.

– А неплохо тут у тебя, и чисто, и тепло, – прервав тишину и плотно закрывая уличную дверь, произнес Женька.

– Да, и мне тоже очень нравится, – согласилась Света, – а свет у тебя тут можно включить?

– Светочка, ну, конечно, можно, о чем речь? – ответил Паша, – нажми вон на ту клавишу выключателя на стене, – протяжно произнес Паша и показал пальцем правильное направление.

– Где, ты говоришь? – переспросила Светлана, пытаясь присмотреться и протягивая руку к узкой полоске света, проникающего внутрь через маленькую щель дверного проема.

– Ну, вон, вон, возле твоей руки, жми.

Выключатель привычно щелкнул, и вся комнатка тут же озарилась мягким желтым светом, отчего в амбарушке стало еще уютнее.

– Красота-то какая, – с чувством неподдельного восхищения тихо произнесла Светлана.

– Ну и что будем теперь делать, какие у кого будут предложения, – деловито заявила Елена и тут же продолжила сама, – я вот слышала, Паша во многих странах побывать успел, может быть, расскажешь и нам что-нибудь интересное про заграничную жизнь? Чего у них там хорошего?

– Кстати говоря, да. Может быть, расскажешь? – поддержала Света.

– Товарищи, – начал Паша, – ну что вам рассказать, что вы хотите услышать, про какую страну и что именно? Я действительно много раз бывал в разных странах и могу очень многое рассказать, но не знаю с чего начать. Вы лучше сами задавайте мне вопросы, а я на них постараюсь ответить.

– Ну, я же уже спросила, – чего у них там хорошего, – повторила Елена, – как вообще в Европе люди живут?

– Живут они там, Леночка, хорошо, – словно учитель начальных классов, принялся объяснять Паша, – у них очень красивые старинные города, ухоженные деревни, если вообще так можно выразиться по отношению к европейским коттеджным поселкам. Их деревни совсем не похожи на наши.

– Ты хочешь сказать, что наши Ирицы хуже, чем какая-нибудь деревушка Германии? – с улыбкой переспросил Женька.

– Ну не то чтобы хуже, ну, как это объяснить, – на несколько секунд задумался Паша, – запущеннее она что ли. Понимаешь, Жень, ну вот посмотри, сколько в наших Ирицах покосившихся заборов, сколько заброшенных и полуразрушенных домов, а дорог, где можно проехать на машине, так и вообще нет.

– Как это нет, Паш? Ну, ты же вон проехал на своей машине, забыл что ли? Выгляни вон за дверь, она у тебя прямо тут, в палисаднике стоит.

– Ну, Жень, – несколько смущенно сказал Паша, – ну я не про то, я про асфальтированные дороги говорю.

– Ну, а зачем в Ирицах нужны асфальтированные дороги? Въезд в деревню полностью асфальтирован, до магазина тоже асфальт, а внутри деревни-то он зачем, что нам теперь и в деревне по асфальту вместо живой земли ходить нужно? Нет, Паш, тут я с тобою не согласен.

– Ну ладно, бросим дороги, но ты согласен с тем, что в деревне все покосилось, развалилось и рухнуло? Молодежи почти не осталось, все, кто смог уехать, уехали. Где тут можно работать, где учиться, что вообще тут делать? А вот, кстати говоря, в Германии, наоборот, в своих и, попрошу заметить, не в покосившихся от времени домах, живут только обеспеченные люди, а их дети, которые еще не успели устроить свою жизнь, как правило, живут и работают в городах. Жить в своем доме для них это престижно. А все коттеджные поселки очень современны и комфортабельны, ухожены и обустроены по последнему слову техники. По крайней мере, в каждом доме есть телефон, джакузи, Интернет. Все дороги асфальтированы, на них нанесена яркая дорожная разметка, все идеально чисто и мне даже кажется, что в любом деревенском магазине можно расплатиться по кредитной карте. Короче говоря, мы отстаем в развитии от Европы лет на пятьдесят, не меньше.

– Ну и что с того? – спокойно спросил Женька, чем немало обескуражил Пашу.

– Как это что с того, – с негодованием возмущался Паша, – в этом же весь смысл и заключается. Они цивилизованные, а мы нет.

На этих словах, Паша забрался подальше на кровать и поджал под себя ноги.

– Значит, Пахан, ты полагаешь, что погоня за деньгами и материальными благами определяет суть цивилизованного общества? В этом заключается твоя философия, да? Очень убогая позиция, – даже не дожидаясь ответа, резюмировал Женька, – неужели не унижает тебя такое слепое преклонение перед обществом, которое в большинстве случаев тебя презирает, которое даже после поражения в войне продолжает относиться к тебе в лучшем случае снисходительно? Сейчас я имею в виду, конечно, не лично тебя, Паша, но весь наш народ. И если ты приезжаешь в Германию не как победитель и хозяин, а как восхищенный турист из стран третьего мира, то мне искренне жаль тебя, Паша. А между прочим, твой дед воевал именно с Германией и умер оттого, что осколок, оставшийся в его теле после войны, дал о себе знать. Его убила именно та война, пусть даже и через сорок пять лет после ее окончания. Сейчас я не буду спорить с тобой о том, какой у них уровень жизни. Мне это, Паша, безразлично, – хладнокровно произнес Женька, – но я хочу сказать тебе о другом – я верю в то, что все, что ты рассказываешь нам о Германии или о любом другом европейском государстве, – правда. Больше того, лично я верю тебе, что именно так, как ты говоришь, и есть на самом деле. Но суть всего это заключается в том, что все это, Паша, чужое, все это не твое. Если у твоего соседа очень красивый и ухоженный дом, то это еще не повод, чтобы переселяться к нему. Попробуй спросить себя, а нужен ли ты ему? И я уверен, что если ты будешь честен с самим собой, то ты ответишь на этот вопрос отрицательно. Нет, Паша, ты ему не нужен, потому что у него своя жизнь. Но если тебе очень нравится именно его уровень жизни, то просто улучши свой. Зависть – плохое чувство. Вообще не понимаю, и почему москвичи всегда такие поверхностные? Да, видно, верно говорят, что не Москвой Россия богата, но провинцией.

На этих словах, чувствуя неладное, в спор вмешалась Елена. «Так, мальчики, – сказала она серьезным тоном, – быстро прекращаем этот бессмысленный разговор. Не хватало вам еще и поругаться из-за этой ерунды».

– Да, действительно, хватит уже об этом, – поддержал Паша, – по этому поводу можно говорить бесконечно.

– Согласен, более того, у меня имеются дела поважнее, чем европейское благополучие, – иронично заявил Женька, – мне завтра, точнее говоря, уже сегодня, нужно накосить травы для кроликов. Сколько, кстати, сейчас времени, кто-нибудь знает?

– Без пяти минут шесть, – посмотрев на свои дорогие швейцарские часы, сообщил Паша.

– Вот, уже шесть утра, – забеспокоился Женька, – а мне вставать в семь. Хотя после такого ливня можно поспать и подольше. Нам Филимоновы косилку должны дать, – обращаясь к Ленке, произнес Женя, – и, как только возьмем, сразу на луга. Думаю, до обеда накосим.

– Ну хорошо, хорошо, Жень, – поняв желание Жени, сказала Елена. – Ну так сейчас и пошли, дождик-то, по-моему, уже совсем кончился. Выгляни за дверь, глянь.

Женька приоткрыл дверь. С улицы резко пахнуло утренней прохладой и свежестью.

– Точно, кончился, – радостно заявил Женька, – ну, значит, нам пора по домам.

К этому времени хмель, который держал почти всю ночь Пашу в приподнятом и бодром расположении духа, постепенно улетучивался. Его сменила тяжкая сухость в горле, и смертельно валило с ног желание поспать.

– Спасибо тебе за чудный вечер, Жень, – протягивая руку, благодарил Паша. – Этот вечер еще более чудесен потому, что сегодня я встретил прекрасную девушку.

Света отвела глаза и скромно приподнялась с кровати.

– Ну еще бы, Паш, – смешливо добавил Женька, – здесь, это вам не там. Где ты еще, как не в Ирицах, таких красивых московских девушек сможешь встретить. В Германии что ли? – И на этих словах он искренне захохотал. – Думаю, нет таких девушек в Германии. Все они здесь у нас, в Ирицах!

– Ладно, пойдем, патриот, – беря Женю за руку и немного наклонившись, чтобы не удариться головой о низкую притолоку амбарушки, ласково произнесла Елена.

В то же мгновение они исчезли, растворившись в утренней прохладе августа. А где-то вдалеке старательно запел петух, и было слышно, как лает чья-то собака. Звонкое утреннее эхо с удвоенной силой разносило по округе эти знакомые каждому деревенскому жителю звуки.

Автор этих строк и сам неоднократно просыпался в деревенской постели, разбуженный пронзительными криками утренних петухов. Слушая мелодию государственного гимна, звучащего из динамиков старенького радиоприемника, я лежал на кровати и мечтательно смотрел в окно, наблюдая, как просыпается природа, как оживает и наполняется смыслом грядущий день.

– Мне тоже было очень приятно с тобой познакомиться, – заправляя смятую постель, сказала Светлана, – но, к сожалению, мне пора идти домой. Я очень устала и хочу спать.

– Конечно, Светочка, я все понимаю. Пойдем, я провожу тебя.

Светлана не стала отказываться от Пашиного предложения ее проводить, и они вместе вышли из амбарушки. К этому времени на улице уже полностью рассвело. Небо стало практически безоблачным, если не считать длинный хвост уходящей вдаль черной дождевой тучи, еще час назад накрывавшей собою все деревенские окрестности. Красные лучи светившего снизу солнца красиво рвали в клочья густой туман, стелившийся толстым одеялом над пробуждающейся деревней.

Паша тихо прикрыл дверь амбарушки, быстро зачерпнул железной кружкой воды из стоявшего возле колодца ведра и вдоволь напился прохладной и очень вкусной воды, затем он нежно взял Свету за руку, и они медленно побрели по мокрой дороге в сторону дома, где жила Светлана.

До самых дверей Светиного дома они не проронили ни слова, и лишь мягкий шелест влажных деревьев да крик далеких петухов поэтично нарушали утреннюю тишину.

– Ну, вот я и дома, – сообщила Светлана.

– Спасибо тебе за прекрасный вечер, – поблагодарил Паша.

– Это тебе спасибо, это ведь ты меня на речку пригласил, – ответила Света, – ну, все, я пошла, ладно?

– Ладно, до встречи, но мы ведь еще увидимся, да?

– Конечно, увидимся, Паша, ты же на две недели приехал, да и я, скорее всего, еще две недели здесь тоже буду. В общем, у нас еще предостаточно времени.

– Да, Света, ты права, обязательно увидимся, и может быть, даже сегодня. А пока я желаю тебе спокойного сна и сказочных дневных снов. Отдыхай и набирайся сил для наших следующих встреч.

На этих словах Паша подошел к Свете, нежно обнял ее и поцеловал. Она ответила ему взаимностью, и их губы на несколько секунд слились в страстном поцелуе.

– Ну все, мне пора бежать, до встречи, Паша, до встречи, – ласково произнесла Света и бесшумно, словно кошка, направилась к двери.

Через мгновение дверь закрылась, и Паша остался один.

Он вдохнул полной грудью ароматного, деревенского воздуха, который после дождя становится особенно свежим, и неторопливо поплелся в сторону своего дома, прокручивая в голове события минувшей ночи.

– Какая все-таки странная ночь, – думал про себя Паша, – ночь полная событий, эмоций и удивительных приключений. Хотя, что в них удивительного, я же всего-навсего напился самогонки и был порядочно пьян. Да и сейчас я еще пьян, – признался сам себе Паша. – Поэтому нужно как можно скорее идти домой и срочно ложиться спать. Усталость все сильнее и сильнее валит меня с ног. Но все равно, как-то замечательно и спокойно у меня на душе, – признавался сам себе Паша, проходя вдоль тех самых покосившихся заборов, что еще вчера он так страстно ругал.

И где-то в глубине души он радовался этому чувству удовлетворенности, и ему было как-то неожиданно приятно идти сейчас в это раннее и свежее утро мимо деревянных заборов, пропитавшихся после ливня дождевой водой. Все это казалось каким-то родным, понятным и очень милым.

Дойдя до своего дома, Паша решил лечь в амбарушке. Он тихо открыл незапертую дверь, зашел внутрь, снял ботинки и прямо в джинсах, совершенно обессиленный, завалился на кровать. Безупречный швейцарский механизм его наручных механических часов показывал точную дату и время – 2 августа, 06 часов 30 минут. Через несколько секунд Паша впал в глубокий сон.

В этот раз он видел странный сон. Ему снилось, что он, абсолютно голый, молча стоял на берегу Тырницы, воды которой были красного цвета, но это почему-то его совсем не удивляло, и он, подняв голову, смотрел в небо, медленно крутившееся по часовой стрелке вокруг Земли. А в самом центре небосвода огромными буквами из облаков было высечено название деревни – «Ирицы». И это слово тоже поворачивалось одновременно с небом, только в обратном направлении, против часовой стрелки, и от этого складывалось впечатление, что это и есть центр мира, экзистенция мироздания, на которое нанизана вся Вселенная. Паша поднял руки вверх, глубоко вдохнул, затем разбежался изо всех сил и нырнул в ледяные воды Тырницы. Красные брызги разлетались по сторонам и окрашивали все кругом. Паша клином вошел в воду, устремившись в глубину речной пучины. На мгновение у него перехватило дыхание, он съежился от охватившего его ледяного безумия, словно бы он нырнул в прорубь, и инстинктивно, не доплывая до дна и выгнув спину, поплыл вверх, на воздух, туда, где можно дышать, где можно согреться. Паша плыл вверх с поднятыми руками, рассекавшими воду, он болтал ногами, чтобы хоть как-то ускорить свой подъем на поверхность, но вода не хотела заканчиваться. Он всплывал долго, до последней степени стараясь задержать дыхание, ему уже хотелось сделать вдох. Все сильнее и сильнее он хотел дышать, но вода и не думала кончаться и выпускать его из своих ледяных объятий. Так продолжалось несколько секунд, но для Паши прошла целая вечность. Но в самый последний миг этой короткой вечности, когда у него уже не было сил оставаться бездыханным, вода все-таки вытолкнула его на поверхность. И не просто вытолкнула, а вознесла, и Паша, сделав глубокий вдох и оттолкнувшись от самой кромки водной глади, полетел. Он взлетал все выше и выше, река и деревья оставались внизу под ним. От мокрого тела валил пар, кожа покраснела, и Паше стало жарко. И вдруг он внезапно понял, что может управлять своим полетом. Стоило ему подумать и сделать движение в сторону, он тотчас же летел туда. Он мог пикировать вниз головой и мгновенно взмывать вверх. Немного освоившись с правилами поведения в полете и попривыкнув, Паша сбавил скорость и медленно парил над деревней, с интересом разглядывая ее окрестности, видимые в тот момент, как на ладони, будто подробный макет местности стоял на столе перед ним, и он имел возможность разглядывать сверху каждую мелочь, то приближаясь, то вновь взмывая ввысь. С высоты он разглядел свой дом на окраине деревни, подлетел к нему, немного полетал над большим огородом, пролетел над амбарушкой, сорвал веточку черемухи, возвышающейся над ней, и удалился в сторону дома, где жила Света. Пролетая над чужими огородами, он в подробностях видел каждую мелочь крестьянских подворий – и гуляющих по огородам кур, и лающих собак, и греющихся на утреннем солнышке кошек. Неожиданно Паша заметил Михалыча, того самого тракториста, встреченного еще вчера в деревенском клубе, который в это раннее утро точил стареньким бруском свою новую косу, купленную им накануне на рынке в райцентре. Он сидел на лавочке возле забора и увлеченно шкрябал бруском по блестящему лезвию, видимо, от удовольствия издававшему мелодичный и красивый звон. Положив брусок на лавку, Михалыч сдул с лезвия стальную пыль, аккуратно поводил пальцем поперек лезвия косы и, оставшись весьма довольным заточкой, направился в сторону своего старенького сарая, открыл массивную дверь и исчез в его внутренностях.

Сделав небольшую петлю над владеньями Михалыча, Паша направился в сторону дома Светы. Он сам не знал, зачем он туда летел, но что-то неведомое тянуло его именно к этому дому. И вот он уже подлетел к нему и спустился до самых окон, поскольку ему очень хотелось заглянуть в них. Он приблизился к самому стеклу и заглянул внутрь. В небольшой, светлой и залитой утренним солнцем комнате, возле газовой плиты, стояла бабушка и помешивала большой ложкой кипящее в кастрюле варево. «Ах, это кухня», – подумал про себя Паша, немедленно перелетел к другому окну и заглянул в него. Это была большая гостиная с расположенным посередине прямоугольным столом, где вдоль стен стояла старая лакированная мебель, включая шкаф, трюмо и две тумбочки, уже давно вышедшие из моды, но все еще находившиеся в отличном состоянии.

– Опять не то, – тихо пробурчал Паша и бесшумно переместил свое невесомое тело к третьему окну.

Заглянув в него, он наконец-то увидел Свету. Она сладко спала под толстым, пуховым одеялом, а ее длинные светлые волосы картинно спадали с подушки на пол. Паша прильнул к стеклу и стал разглядывать эту завораживающую воображение картину, которую он сразу же назвал в своих мыслях «спящая красавица». Он парил в яблоневой тени, еле касаясь своим носом стекла. Светлана начала переворачиваться на другой бок, и Паше показалось, что она на секунду открыла глаза и лениво посмотрела в окно. Паша мгновенно взмыл ввысь, чтобы Света не увидела его, поскольку он парил совершенно голым. Настолько реальными были его видения. Он взлетел так высоко, что ему стало видно райцентр Шилово. Внизу под собой Паша заметил тонкую и вечно петляющую нитку реки Оки. От высоты у Паши захватывало дух, и немного кружилась голова, но страха он совершенно не испытывал. Поднявшись еще выше, он мог совершенно спокойно обозревать сразу несколько деревень, бескрайние леса и поля, стремительно уменьшающиеся в своих размерах и постепенно исчезающие внизу в голубой дымке неба. Он совершенно потерял из виду Ирицы. Все слилось воедино, оставшись за облаками снизу. Паша испытывал в эти минуты непередаваемые ощущения, величие неба и бескрайность пространства завораживала, красота земли потрясала. Он не мог поверить, что все это волшебство происходит с ним на самом деле. Он летел с огромной скоростью, и даже не думая о том, каким образом он будет возвращаться обратно, словно чувствовал, что в этот день с ним не может случиться ничего плохого. Неизвестно сколько по времени он мчался, облетая облака со скоростью выше скорости реактивного самолета, но, в конце концов, утомившись, Паша решил-таки приземлиться и посмотреть, где он оказался. И он начал постепенно снижаться. Земля стала приобретать кое-какие очертания, вырисовывались контуры береговой линии, виднелся океан. По кривой и рваной линии берега, отделяющей материк от океана, Паша понял, что приближается к Европе. Он сразу же узнал мятый сапог Италии, купающийся в Средиземном море, вычленил треногу северных европейских государств – Норвегию, Швецию и Финляндию, а также скомканный берег Великобритании с плавающей рядом Ирландией. Паша начал быстрое снижение прямо к каблуку италийского сапога, итальянскому городу Барии, чтобы быстренько нырнуть в воды теплого Адриатического моря и немного охладиться после долгого полета. Но подлетев ближе, он почему-то передумал и устремился на верх сапога, быстренько достиг Милана, даже не представляя, с какой поистине чудовищной скоростью он перемещается в пространстве, и, не останавливаясь, вылетел за территорию Италии. Внезапно перед ним встали Швейцарские Альпы, и он с легкостью перелетел их, оставив далеко позади себя, затем Берн, Невшательское озеро и наконец – Франция, его любимая Франция. Тут Паша сбавил скорость, приблизился к земле и летел, разглядывая французские деревни, перелетая реки и озера, населенные пункты, пересекая автострады и минуя города. Так он летел до тех пор, пока не увидел под собой Париж с торчащей из самого центра Эйфелевой башней. Он смотрел на Париж и видел Елисейские поля, улочки Монмартра и вспоминал, как он гулял здесь еще совсем недавно. Пролетая над рекой Сеной, он вдруг увидел, что вода в ней тоже красного цвета, а в глубине ее течения, практически возле самого дна, можно увидеть ее истинное название, и Паша просто ахнул в сердце своем, когда прочитал его. Отныне река Сена, носила новое имя – Тырница.

От происходящих чудес в сознании Паши все перемешалось.

– Если в Париже протекает Тырница, – думал про себя Паша, – то значит, сам Париж является районным центром нашей деревни Ирицы? – Сам факт осознания этого вводил Пашу в ступор. Париж – наш! Париж – русский город! Эти слова пульсировали в сознании Паши и пропитывали каждую клеточку его виртуального тела. Он начал летать по русскому городу Парижу, словно бы он знал каждый закоулок, каждую подворотню и каждый куст. Он петлял по парижским улочкам, пролетал мимо утренних окон, в которых отражался солнечный свет и видел еще сонных парижан, неторопливо плетущихся на работу, паркующих свои малюсенькие автомобильчики или уже сидящих в кафе и пьющих утренний кофе вприкуску с хрустящей французской булочкой. И все бы хорошо: и красивые дома, и старинные мостовые Монмартра, и милые ресторанчики в центре города, и элегантная, вечно стремящаяся ввысь Эйфелева башня, и Елисейские поля, и даже недра старого парижского метро, открывшегося в 1861 году, как раз в год отмены в России крепостного права, – все это грело душу русскому человеку не меньше, чем родные рязанские просторы и стены Московского Кремля, если бы не одно НО. Как говорили эмигранты Белого движения, наводнившие Европу после большевистской революции 1917 года: «В Париже все хорошо, но лишь один минус – слишком много французов».

– Нет, ну а в самом деле, – думал про себя Паша, – почему все люди говорят на французском языке в городе, посередине которого протекает река Тырница? И почему никто не обращает на это никакого внимания?

Полетав еще немного, к Паше внезапно пришло осознание того, что ему перестает нравиться эта приторная ухоженность, правильная геометрия заборов, до неестественности идеальные кусты и даже одинаково обмотанные на шее разноцветные шарфики прохожих. Мозг Паши кипел, словно вода в чайнике.

– Нужно остыть, нужно срочно охладиться, – бормотал Паша, – где, где я тут видел единственную надпись на русском языке, начертанную на дне реки, такую родную, теплую и понятную, – спрашивал сам себя Паша.

Он взлетел выше, нашел глазами мост Александра III и, приблизившись к нему, со всего маху нырнул в холодные красные воды Тырницы почти в самом центре Парижа.

Пашу вновь охватил ледяной экстаз. Он погружался все глубже и глубже, а в его голове крутились только два слова: Париж на Тырнице, Тырница в Париже.

– Абсурд, безумие, бред, этого не может быть, – без устали твердил разум.

– Это правда, реальность, факт! – самоуверенно отвечала воля, – Париж на Тырнице – это возможно. Париж – русский город, и это не сон. Россия там, где есть хотя бы один русский человек.

Паша старался зацепиться за эту последнюю мысль.

– Я русский! И если я в Париже, значит Россия тут. Париж – русский город. Париж наш!

Паша погрузился уже на такую глубину, что у него сдавило виски. Вода вокруг казалась не просто холодной, она была ледяной. Паша открыл глаза, поднял голову вверх и увидел бездну, посмотрел вниз и обнаружил выход. «Выход там, внизу, – говорил себе Паша, – нужно плыть глубже и ничего не бояться».

И он плыл, погружаясь все глубже и глубже, туда, в пучину, подальше от Парижа, назад – к родным деревенским просторам.

В следующее мгновение вода все же вытолкнула его на поверхность с обратной стороны дна, и он вновь взмыл в бескрайнюю высоту неба. Оглянувшись по сторонам, Паша внезапно понял, что он опять совершенно удивительным образом очутился в Ирицах, на поросшем полевой травой берегу Тырницы.

Не успел он осознать этого, как все пространство вокруг него пошатнулось, словно бы кто-то дотронулся рукою до недвижной водной глади, и от прикосновения к ней все видимое отражение неба и земли поплыло. Паша пошатнулся вместе с пространством, вздрогнул и инстинктивно попытался схватиться за свисавшую над водой ветку, но она внезапно исчезла, просто растворившись в ускользающем пространстве.

И тут Паша открыл глаза и… проснулся.

Старенькие часы-ходики, многие годы тикающие на стене бабушкиного дома, пробили два раза. День находился в самом разгаре, солнце стояло высоко над землей и согревало своими лучами немного остывшую за ночь и увлажненную хорошим дождем землю. По всей округе слышалось пение птиц и веселое стрекотание кузнечиков. На широком лугу, раскинувшемся прямо за бабушкиным домом, мычала одинокая корова, а где-то возле магазина, захлебываясь от охватившего его охотничьего безумия, визжа и лая, носился маленький щенок немецкой овчарки, гонявший по всей дороге соседских кур. Кудахча и громко хлопая крыльями, куры разбегались по сторонам, оставляя за собой клубы песочной пыли, чем еще больше распаляли охотничий инстинкт маленького пса.

Александра Захаровна стояла на кухне возле плиты и заливала холодным хлебным квасом тарелку с только что нарезанным салатом, из которого тут же получалась вкуснейшая окрошечка.

– Привет, бабуля, – радостно заявил Паша, вваливаясь в сени с пустой железной кружкой в руках.

– Здравствуй, Пашенька, – спокойно отвечала бабушка, – нагулялся? Тебя всю ночь ведь не было, я даже поначалу волноваться начала. Только тогда и успокоилась, когда узнала, что ты вместе с Женькой Михеевым ушел. Я же после того, как ваши танцы в клубе закончились, его мать видела, она-то мне и сказала, что ты вместе с Женькой и другими деревенскими ребятами на речку пошел костер жечь. Ребята-то у нас все хорошие, ответственные, ничего плохого про них сказать не могу. Вот я и успокоилась.

– Да, бабуль, нагулялся вволю, – довольно признался Паша и, зачерпнув холодной колодезной воды из ведра, жадно выпил целую кружку.

– У-у-у-х, – выдохнул он, вдоволь напившись чистой воды, – как же все-таки хорошо у тебя, бабуля.

– Ну, еще бы не хорошо, конечно, хорошо. Это тебе Паша не в городе на десятом этаже сидеть. Тут у нас природа, воля везде. Я вот, когда в городе всю зиму живу, жду не дождусь, пока весна настанет, чтобы сюда уехать. Не могу в городе жить, нет там раздолья, в камне все, неживое. Ну да ладно, вам молодым виднее, где жить, садись, давай лучше вот за стол, я только что окрошку свежую сделала, покушай. Окрошечка-то она, знаешь, как с похмелья помогает. Твой дед-то постоянно окрошки с утра просил, если с вечера подвыпил чего. Она его сразу в чувства приводила. Вот и ты садись, отведай дедовой окрошки. По его рецепту всегда квас делаю.

Паша чувствовал порядочный голод, поэтому с удовольствием принял предложение бабушки и уютно уселся за стол на свое любимое место, прямо возле окна, выходящего в сад.

– Слушай, бабуль, а ты можешь мне рассказать, как вот люди в деревне живут, чего здесь хорошего? – поинтересовался Паша.

– Тяжело сейчас в деревне жить стало, Паша, ой как тяжело. Поразъехались все легкой жизни искать, деньги хотят зарабатывать, в городах жить. Чтобы и вода из крана, и газ природный, и хозяйство вести не нужно, а только в магазин ходить да колбасу с сосисками покупать, да шмотки разные. Вот такие вот сейчас приоритеты у вас, у молодых. Почти одни старики-то в деревне и остались, которые всю жизнь тут прожили и к городу не приспособлены. Вот когда мы с дедом твоим еще жили, тогда все лучше было: и работали мы в колхозе, и детей воспитывали, и скотину всякую держали. Конечно, трудились, крутились, как белки в колесе, но зато хозяйство у нас крепкое было, семья многодетная. Как вспомню, Паш, как у нас все дружно делалось, как вот в этом самом доме детские голоса, смех, суета, беготня всякая, а мы с дедом хозяйством занимаемся, старшие дети нам помогают, за младшими смотрят, за скотиной присматривают. А вечером собираемся мы всей семьей, а это, Паша, одиннадцать человек, и все за одним столом усаживаемся и из большой кастрюли разбираем картошку, которую сами и вырастили. И опять шум, гам, суета, все ложками по тарелкам стучат, а мы с дедом едим да смотрим, чтобы всем поровну еды досталось. Только теперь Паша и понимаю, что тогда-то и было оно – счастье! Конечно, беднее жили, чем сейчас-то, по-вашему. И мясо ели мы не каждый день, экономить умели, но зато все вместе держались. Дружно жили, крепко. В будущее мы Паша свое верили и твердо знали, что общее дело делаем, и дома, и в колхозе. И за семью свою гордиться умели и за страну. А когда Гагарин-то в космос полетел, так у нас в деревне концерты в клубе три дня проходили. Из города чиновники приезжали, поздравляли. И ты знаешь, Пашенька, тебе, конечно, сейчас не понять этого, но мы эту общую гордость, как свою собственную заслугу воспринимали. Каждый по-своему. Ведь от нас тоже многое зависело. А на первое мая всегда выходной день объявляли, мы все на демонстрации ходили. Да не просто так ходили, а показывали свои достижения всему району, всей стране. А колхоз наш всегда в передовиках ходил, и по надою, и по урожаю. А после демонстрации мы все возвращались домой и праздновали. И дети чувствовали, что что-то важное происходит, и радовались вместе с нами. До сих пор я Паша понять не могу, как все так произойти могло, чтобы такая страна рухнула. Что же мы не так сделали? Войну выиграли, страну восстановили, землю пахали, хлеб выращивали, детей воспитывали, работали в три смены. Все хотели нашим детям и внукам оставить. Для вас же все и делали. Для вас жили. А получается, Паша, что все это вам и не нужно теперь. А мы на это жизни свои положили.

И вдруг Паша увидел, что глаза у бабушки стали влажными, а по щеке покатилась маленькая слеза.

Паша встал из-за стола, подошел к бабушке, обнял ее за плечи и попытался успокоить. Но он никак не мог найти нужных слов, все слова казались какими-то нелепыми, глупыми, не к месту. Он произносил какие-то фразы, но они звучали слишком фальшиво, он подбирал другие, но и они казались неискренними, не имеющими смысла. Самое страшное, что Паша понимал всю глубину бабушкиных слов, всю грандиозность ее боли, он сердцем чувствовал ее простую, но в тоже время очень мудрую житейскую философию.

– Да ладно, Паша, ладно, спасибо тебе за добрые слова, – вытирая краешком платочка слезы, отвечала бабушка. – Я тоже все понимаю, но сердце принять никак не может.

– Тяжело сейчас в деревне, Пашенька, ой как тяжело, – и с этими словами бабушка поставила на стол перед Пашей большую тарелку окрошки, – на вот, покушай, хватит нам уже в воспоминания вдаваться. Будущим жить нужно!

– Будущим, – эхом повторил Паша и тут же умолк.

Паше стало стыдно. Первый раз в жизни ему стало стыдно не только за себя, но за все свое поколение, ему стало стыдно за современную Россию.

– Подумать только, – размышлял про себя Паша, – бабушка прошла страшную войну, вырастила девять детей, живет сейчас одна в маленьком деревенском доме почти на самом краю мира, ей в следующем году исполнится восемьдесят лет – и она говорит и думает о будущем!

Эти слова восхитили Пашу и коснулись самых глубинных, самых потаенных частичек его души. Он впервые почувствовал все Величие безвозвратно уходящего поколения.

Паша ел окрошку и с восхищением думал о том, что этих людей, наших стариков, действительно невозможно сломить, поломать, уничтожить. Это несгибаемый народ, с непоколебимой верой в себя и в свое будущее. И даже сейчас, стоя на самом краю старости, эти люди не только не сдались, но продолжают говорить о будущем, продолжают вдохновлять и побеждать. И пусть они думают уже не о своем будущем, где им по законам природы уже нет места, но о будущем своего народа, в котором они смогут обеспечить себе бессмертие.

Паша ел окрошку с кислым ядреным хлебным квасом, изготовленным по дедовскому рецепту, и ярко представлял себе, как перед этим народом склоняют свои головы великие диктаторы, как ломают свой меч европейские монархи и восточные деспоты, как поют во славу ему в храмах всех мировых религий, как воспевают его доблесть и волю к жизни философы, как возжигают в его честь Вечный огонь современники.

Какая честь принадлежать к этому народу! Какая гордость носить его имя!

Весь остаток дня Паша посвятил сельскохозяйственным работам. С обеда и почти до самого вечера он пробыл на бабушкином огороде, лишь изредка заходя домой зачерпнуть кружку холодной воды и напиться. От переизбытка кислорода приятно кружилась голова.

Паша с удовольствием прополол на грядках все сорняки, наточил старым бруском еще дедовскую косу и покосил весь бурьян в огороде и за амбарушкой. Затем он наносил из бабушкиного колодца воды для полива огурцов и помидоров, несколько раз сходил за питьевой водой в деревенский колодец, собрал граблями всю покошенную им траву и срезанные сорняки, уложил их в специально приспособленное для этого корыто и вывез под большое дерево, растущее возле дома.

Все это время он общался с бабушкой, рассказывая ей разные истории из своей заграничной жизни. Бабушка внимательно слушала, ласково улыбалась и понимающе кивала головой.

– Ты знаешь, бабуля, – вспомнив свой сегодняшний сон, сказал Паша, – пока я спал, мне очень яркий, но странный сон приснился. Я летал, словно птица, над Ирицами, над речкой нашей Тырницей, а потом улетел в Европу, полетал над ней, над Римом, над Парижем, а вместо реки Сены, на которой расположен город Париж, текла Тырница. Представляешь? И так все реально казалось, как будто все на самом деле происходит. А потом я вернулся на берег Тырницы и проснулся. Очень странный сон, – выдернув последнюю полынь возле забора и вытерев пот со лба, закончил Паша.

– Это хороший сон, Паша, – немного помолчав, произнесла бабушка.

– А что в нем хорошего, бабуль?

– Всегда хорошо, когда люди к своим корням возвращаются. Значит, жизнь будет продолжаться несмотря ни на что. Хороший сон. Предзнаменование это, не иначе.

– Тут намедни Тонькя рассказывала про свою свояченицу, – продолжала говорить бабушка, в то время пока Паша грузил очередную порцию прополотых сорняков в корыто, – ей недавно сон такой приснился, будто она идет по какой-то длинной дороге к своему дому. День идет, два идет, а дорога все не кончается. И вдруг доходит она до развилки из трех дорог и не знает, в какую сторону ей идти нужно. Правильная дорога из памяти как будто стерлась совсем. И спросить не у кого. Ни души кругом. Подняла она голову вверх и видит, летает в небе белая птица. И она у птицы этой спрашивает, в какую сторону ей идти нужно. А птица ей и отвечает: «Поворачивай направо и иди, никуда не сворачивая, там впереди и будет дом твой». Повернула она, как птица ей указала, и пошла по этой дороге, да вскоре и домой воротилась.

– Ну и что из этого, что в этом сне странного, бабуль, – нетерпеливо перебивал Паша.

– А то странного, что где-то через несколько дней после этого сна пошли они с подругами в незнакомый лес, где раньше никогда не были, да там и заблудились. Ходили-ходили, искали-искали дорогу, да так и не нашли, пока из сил совсем не выбились. В лесу и заночевали. А поутру, как просветлело, увидели они развилку из трех дорог нехоженых. Вроде бы и дорога, а вроде бы и нет, не поймешь ничего. Куда идти? Никто не знает. А их трое было. Решили каждая по своей дороге пойти. И тут Машка-то, ну так свояченицу Тонькину звали, и вспомнила про свой сон. И выбрала она правую дорогу, да к вечеру из лесу-то и вышла. И спаслась.

– А что с другими случилось? – с нескрываемым интересом спросил Паша.

– Сгинули они.

– Это как так, сгинули?

– Одну волки разодрали. Только кости обглоданные и нашли потом. А вторая, как думают, в болоте утонула. На ее пути болото непроходимое было. Так и не нашли.

– Сон, значит, этот вещий, вот что, – закончила бабушка.

– Да не верю я, бабуль, в эту ерунду, – резюмировал Паша, – простое совпадение и больше ничего. Да и вообще, ну откуда ты-то про этот сон знаешь?

– А потому знаю, что этот сон оказался настолько ярким для нее, что с утра она рассказала про него мужу своему. А как все случилось, так всем и рассказывает теперь. Сон, говорит, ей жизнь спас. И Тоньке нашей она сама его рассказала, а она мне. Вот так вот бывает.

– Ну ладно, может быть, и бывает, – нехотя согласился Паша и, потянув за веревку, потащил корыто с травой через дорогу.

Солнце неумолимо окрашивалось в багровые тона, все ниже и ниже опускаясь над горизонтом. Воздух становился более свежим, а неторопливый ветерок ласково трепал Пашины волосы и приятно шелестел листвою черемухи.

Паша тащил за собою по земле пустое корыто и чувствовал, как с непривычки, от большого количества физического труда у него начинают болеть мышцы. «А что же завтра будет, – думал про себя Паша, – если уже сегодня у меня все болит».

Паша заметил, что когда работаешь в огороде, даже и не верится, что есть где-то Москва, что где-то там существует офис девелоперской компании и что вообще возможно сидеть целый день в помещении с кондиционированным воздухом и делать вид, что такая работа тебе очень нравится. Все это сейчас казалось Паше настолько далеким и нереальным, что он отказывался верить в то, что может быть по-другому, чем есть сейчас, на самом деле. Окружающая действительность его полностью устраивала, и ему очень хотелось как можно дольше удержать в себе это необычное чувство оторванности от цивилизации и деревенского умиротворения.

– Ну ладно, достаточно на сегодня, Паша, – по-хозяйски произнесла Александра Захаровна, – ты и так сегодня неплохо поработал. Уже пора бы и поужинать.

– Да, иду сейчас, бабуль, – отозвался с огорода Паша, – вот только занесу все инструменты в сарай и сразу приду.

После этих слов бабушка скрылась за дверью террасы и принялась разогревать заранее приготовленную картошку и жареную курицу, а Паша ушел на огород собрать разбросанные инструменты: тяпки, лопату, косу. Он подобрал еще свои рабочие перчатки и старый свитер, который стелил его на землю, когда хотел присесть и немного передохнуть.

Собрав весь этот нехитрый скарб, Паша занес его в сарай, аккуратно уложил в угол, вышел, и, закрыв за собою дверь, глубоко и с облегчением вздохнул. Он вздохнул так, как вздыхают после окончания трудного дела или же после осуществления чего-то важного, трудоемкого. Сегодняшняя работа на огороде и явилась для Паши этим важным и трудоемким делом. Он уже не помнил, когда в последний раз он так много времени проводил на огороде. Ну, может быть, только в самом далеком детстве, когда они всей семьей обрабатывали картошку или собирали клубнику. Но в последние лет десять они уже совсем не занимались огородом, предпочитая покупать все в магазине. Потому что так проще.

Постояв еще несколько минут, облокотившись на забор, и окинув в очередной раз взглядом всю проделанную работу, Паша остался весьма довольным собою. Зеленые хвостики моркови гордо возвышались над грядками, мокрые после полива листья свеклы сверкали под лучами заходящего солнца, а красивые желтые тыквы лишь дополняли деревенскую идиллию, придавая огороду воистину домашний и очень уютный, картинный вид.

Насладившись результатами своего труда и закинув на плечо майку, весь день провисевшую на заборе, Паша открыл дверь и скрылся в прохладе бабушкиного дома.

А в это же самое время, на другой стороне деревни, по проезжей части шел немолодой человек, широко размахивая руками и напевая себе под нос какую-то только ему известную песню. Он был одет в старые, потрепанные джинсы и черную футболку с нарисованной во всю грудь тройкой гнедых коней, мчащихся по заснеженным русским просторам. Под заходящим рязанским солнцем и на фоне загорелого тела этого человека зимняя тройка смотрелась более чем экзотично.

Любой житель деревни Ирицы уже издали узнал бы этого человека по его кавалеристской походке. Да и вообще он являлся достаточно известным человеком не только в деревне, но и во всем районе. Этим человеком был не кто иной, как Иван Конюхов, по счастливой иронии судьбы всю жизнь проработавший конюхом в местном колхозе и безумно обожающий лошадей. Местные жители так его и звали – Ванька-конюх, но он совсем не обижался на свое прозвище, потому что не только фамилия, но и его любимая профессия говорили именно об этом. Поэтому он даже не пытался скрывать своего пристрастия к лошадям, но, наоборот, любил всячески его демонстрировать. В доме у Ваньки находилось огромное количество сувениров в виде лошадей. Фронтон его дома украшал флюгер, но не в виде петуха, как это обычно бывает у большинства людей, а в виде несущейся галопом лошади, которая всегда поворачивалась навстречу ветру и неслась галопом против него. На изразцах окон красовались кони, вставшие на дыбы, со вздыбленными гривами и вздутыми ноздрями. Перед дверью в дом висели три подковы, а в сарае хранилась целая дюжина седел, уздечек, резных шпор и прочей лошадиной атрибутики.

Трудовая карьера Ваньки, хотя Ванькой его называли лишь по старой и давно сложившейся деревенской привычке, поскольку в настоящее время ему уже перевалило немногим за пятьдесят, складывалась не всегда гладко. Пока в советское время работали колхозы, у Ваньки не возникало никаких проблем с работой, но вот после развала Советского Союза, а затем и местного колхоза «Заветы Ильича», Ванька был вынужден периодически и надолго уезжать из деревни на заработки. Он довольствовался какими-то подработками в Рязани, был чернорабочим на строительстве дач, успел поработать грузчиком в продуктовом магазине и в каком-то ресторане, даже некоторое время провел в Москве. В конце концов он вернулся-таки в родную деревню, к своему любимому делу. Иван занялся выращиванием и обучением лошадей по заказу близлежащего конезавода, за что и получал достаточно неплохую по деревенским меркам заработную плату, но был полностью свободным от «трудовой повинности».

Сегодня Ванька пребывал в хорошем расположении духа и, широко улыбаясь, вышагивал в сторону деревенского магазина, свернув с основной дороги, ведущей из районного центра Шилово в Ирицы. Он торопился, потому что боялся опоздать в магазин, закрывающийся через полчаса. А в магазине он хотел купить себе прохладного «Русского» пива, чтобы немного остыть после двухчасовой пешей прогулки из райцентра, до которого было около десяти километров, и которые он часто проходил пешком.

– Здравствуй, Валя, – громко произнес Ванька прямо с порога магазина, – дай-ка мне три бутылочки «Русского», только самого холодного, не могу, прямо горю весь.

– Здравствуй, Ваня, – мягко ответила хозяйка магазина, – откуда это ты такой запыхавшийся появился?

– Из Шилова только что, на рынок заходил и с ветеринаром новым поговорил, вот он мне тут сыворотку продал для быстрого заживления ран. Моя-то кобыла ногу себе поранила пару дней назад, за проволоку, торчащую из земли, зацепилась, еле-еле кровь остановил. Кстати, Валь, ты же знаешь, в Шилове новый ветеринар вышел, молодой такой, совсем еще парнишка, Колей зовут, он только что из ветеринарной академии выпустился и тут же устроился в нашу клинику. Нормальный такой малый, только еще малограмотный, опыта никакого не имеет. Со мною советовался.

– Да откуда, Ваня, мне знать, – отвечала Валя из другого помещения магазина, где доставала из холодильника холодное пиво для Ваньки, – я-то по ветеринарам не хожу, все по врачам больше. Как там мать-то твоя себя чувствует?

– Да все хорошо, Валь, неплохо чувствует, правда, вот давление скачет периодически, а так все по-прежнему.

– Ну ладно, привет ей передавай, да заходи почаще, я на следующую неделю пленку тепличную заказала, она про нее спрашивала, так что приходи, я для вас специально отложу метров двадцать.

– Хорошо, Валь, обязательно зайду во вторник. Ну все, счастливо тебе тут и торговли хорошей, – произнес Ванька, и с грохочущими в пакете пивными бутылками вышел из магазина.

Стоя на пороге и смотря вдаль, он открыл одну бутылку об другую, запрокинул голову и залпом выпил почти половину бутылки, после чего с облегчением выдохнул и самодовольно почесал затылок.

Вдруг вдалеке послышался хриплый рокот стремительно приближающегося трактора, на котором несся с халтуры из соседней деревни Михалыч – лучший деревенский тракторист. Выскочив на песок и подняв под собою кучу пыли, он резко нажал на тормоз, и передние колеса тут же врылись в землю, образовав под собою глубокую борозду из песка и камней. Откинувшись по инерции назад, трактор окончательно остановился и заглох. Вокруг воцарилась полная тишина. Из открывшейся наотмашь двери трактора показался и сам Михалыч, в просаленной старой рубашке и жилетке с несколькими карманами, откуда торчали какие-то отвертки, ключи и уголки пятисотрублевых купюр.

– Здорово Ваня, – с надрывным голосом кричал оглушенный тракторным гулом Михалыч, – как дела, чего ты тут такой одинокий стоишь, – спросил Михалыч и, не дожидаясь ответа, будто сам с собой продолжил, – чуть не опоздал, ети ее мать, работаю как проклятый от зари до зари третий день. Будь она неладна, халтура эта. Подрядился на свою голову. А там почва такая, что жуть берет. Одни камни да корни, да арматура закопанная. А мой трактор не казенный. Я его вот этими руками весь от винтика до винтика перебрал, – и на этих словах он показал Ваньке свои могучие, мозолистые руки.

Тут на пороге появилась Валентина и начала закрывать за собою дверь.

– Эй, Валя, привет тебе, – заулыбавшись и махнув рукою в ее сторону, поздоровался Михалыч, – ты погоди пока, не закрывай, мне кое-что купить нужно, летел ведь к тебе сломя голову, чуть козу на дороге не задавил.

– Ну, хорошо, хорошо, заходи, давай, – без колебаний согласилась Валя, – а что тебе нужно-то?

– Да мне бы хлеба пару батонов, если есть пельмени, то и пельменей возьму, ну и, конечно, бутылочку беленькой.

– Ну а как же нету, все есть, дядя Миша, у меня же тут не какая-нибудь лавочка, а самый настоящий сельский магазин.

Железный запор, закрывающий входную дверь, со звоном плюхнулся на бетон крыльца, дверь со скрипом открылась заново, и Михалыч вместе с Валей вошли внутрь магазина.

Через несколько минут они вышли обратно и, перекинувшись еще несколькими словами с Ванькой, Михалыч загрузился в свой тонированный трактор, быстро завел эту грохочущую машину, которая рванула с места, выбрасывая из-под задних колес килограммы песка, и устремился через плотину к своему дому. А Валя закрыла магазин и шустро зашагала в противоположную сторону.

Ванька же допил бутылку пива до конца и аккуратно положил ее в пакет, чтобы потом, когда накопится штук пятьдесят, сдать их. Окинув напоследок привычным взглядом ирицкие окрестности, особенно хорошо просматривающиеся от магазина, он тоже поплелся в сторону своего дома, продолжая напевать мотив только ему известной песни.

А деревня продолжала жить своей обычной жизнью. Дворовые куры кудахтали и возились в теплом песке возле заборов, где-то на окраине деревни еле слышно перебрехивались собаки. В деревенском саду, бывшей барской усадьбе, дружно щебетали невидимые глазу птицы, а местные воробьи выпархивали прямо из-под ног проходящих мимо людей. Ветер аккуратно шелестел листвою яблонь и слив, а люди занимались своими домашними делами, ухаживали за огородом или кормили домашнюю скотину. Изредка по дороге проезжали какие-то машины или мотоциклы, но, как правило, это были все те же отдыхающие, возвращающиеся после дневного купания в Тырнице и разморенные солнцем, спешащие на ужин.

Любой человек, которому доводилось пожить в деревне больше месяца, прекрасно знает: деревенский образ жизни не терпит суеты. В деревне все размеренно и спокойно, все ясно и понятно. Свежий воздух, натуральная пища, близость к земле и полное отсутствие суеты издревле действуют на человека магически. Причем магия деревни действует абсолютно на каждого вне зависимости от его цивилизационного статуса и социального положения. Чиновник и инженер, ученый и фрезеровщик, министр и бизнесмен, врач или музыкант – все любят и понимают деревню. Но каждый понимает ее по-своему. Для одних деревня – это природа и покой, для других – радость труда на свежем воздухе и благостное ощущение матушки-земли под своими ногами, для третьих – лишь колыбель молодости, для четвертых – сладость бескрайних полей и тончайший запах лугов, для пятых – это сама Русь, со всеми ее достоинствами и недостатками, безумием и святостью. Русь невозможно перевести на известный человечеству язык логики и рациональных объяснений, как невозможно это сделать и в отношении русской деревни. Русь прекрасна в своем непознанном волшебстве.

Никто ведь не едет в город для того, чтобы отдохнуть или поправить свое здоровье, послушать пение птиц и журчание ручья, чтобы посмотреть закат солнца или встретить рассвет. Живя в городе и имея все блага цивилизации, люди инстинктивно стремятся вырваться из цепких и удушливых лап мегаполиса и хоть пару дней побывать в деревне, походить по не асфальтированной земле.

Будь уверен, что именно такие чувства позовут на природу и тебя, мой дорогой читатель. И свершится это не в далеком будущем, а на ближайших выходных. Не сопротивляйся своим чувствам, ибо в тебе говорит зов твоих предков, тебя направляет перст провидения. А то, что это не пустые слова, ты скоро поймешь и сам. Все, что тебе нужно, так это лишь немного подождать, и ты отчетливо услышишь, как тебя позовет Русь.

А тем временем, пока мы рассуждали, очередной день в Ирицах подходил к концу, и потухающее августовское солнце неумолимо клонилось к горизонту.

В этот предвечерний период, когда день, продолжая таять прямо на глазах, медленно превращался в вечер, каждый занимался своим делом. Женька Михеев заканчивал раскидывать для сушки накошенную утром траву для кроликов, Света, прогулявшая с Пашей всю ночь напролет и проснувшаяся очень поздно, старательно помогала своей бабушке поливать огурцы. Димка, покормив свою собаку, начинал готовить снасти для ночной рыбалки, Ванька-конюх расчесывал гриву своему любимому рысаку, который фырчал и игриво бил копытом с новой подковой, словно подчеркивая свое удовлетворение от нее, Михалыч откручивал от своего трактора прогоревший глушитель, а Паша просто валялся в зале на диване и читал Ницше.

– Иди кушать, Паша, ужин уже на столе, – ласково позвала Пашу Александра Захаровна.

– Сейчас иду, бабуль, буквально минуточку, только вот страницу дочитаю, – ответил Паша и, перевернув прочитанную страницу, начал читать новый абзац:

«Долго спал Заратустра, и не только утренняя заря, но и час дополуденный прошли по лицу его. Но, наконец, он открыл глаза: с удивлением посмотрел Заратустра на лес и тишину, с удивлением заглянул он внутрь самого себя. Потом он быстро поднялся, как мореплаватель, завидевший внезапно землю, и возликовал: ибо он увидел новую истину».

Этот абзац Паша перечитал трижды, задумался, затем отложил книгу и направился на кухню.

Почти весь остаток дня Паша провел, валяясь в амбарушке и читая книгу. Вообще Паша любил читать книги и когда он читал, то часто останавливался, закидывал голову вверх и подолгу о чем-то думал. Но с того времени, как он начал ездить на работу на машине, он уделял чтению все меньше и меньше времени. Офисная работа высасывала из него жизненную энергию и, возвращаясь домой, он уже не находил в себе ни сил, ни желания что-либо читать, о чем он искренне переживал, давая себе постоянные обещания, что на следующий день, вернувшись с работы, он обязательно начнет читать снова. Но и на следующий день происходило то же самое. Поэтому, находясь в отпуске, Паша старался наверстать упущенное и читал в каждый момент своего свободного времени. В деревне Паше думалось особенно хорошо и ему очень нравилось после окончания чтения побродить одному по окраине деревни, где нет людей, и поразмышлять о чем-нибудь высоком.

Вот и теперь он сидел на траве, на том самом месте, откуда он нырнул в Тырницу в своем сегодняшнем сне и вспоминал его детали. Да и сама реальность очень походила на этот сон. Та же река, те же заросли кустарника, те же звуки журчащей реки и плескающейся уклейки. Хотя на улице уже начало смеркаться, было очень тепло и уютно. Ярко-красное солнце наполняло своим матовым цветом округу, деловито щебетали птички, а мерно шумящая листва деревьев лишь дополняла эту живую идиллическую картину. Какие-то неведомые и волнительные чувства вдруг охватили Пашу, и он неожиданно для себя решил искупаться. Он быстро снял майку, стянул с себя ботинки, джинсы и носки, разбежался и нырнул в Тырницу. Через мгновение он вынырнул, резко взмахнул головой снизу вверх и, смахнув с лица остатки речной воды, открыл глаза. Затем, нащупав ногами илистое дно, Паша осторожно встал на него и выпрямился в полный рост. Шок, который испытывает человек в самые первые секунды после погружения, прошел, и теперь прохладные воды Тырницы приятно омывали тело. Паша набрал в руки речной воды, умылся, после чего вышел на берег и с чувством глубокого удовлетворения, встав лицом по направлению к исчезающему за горизонтом солнечному диску, глубоко и с облегчением вздохнул.

– Эх, хорошо. Как же все-таки хорошо в деревне, – громко вслух произнес Паша, – просто удивительно хорошо и спокойно. Никогда не подумал бы раньше, что мне, убежденному западнику, может так понравиться захолустная русская деревня. А вдруг действительно Женька прав, – продолжал думать про себя Паша, – может быть, я чувствую себя здесь так хорошо именно потому, что знаю, что все это моя родная земля, пусть захолустная и бедная, но моя? Может быть, зов крови это не пустой звук? И вправду, почему я не чувствую себя так же благостно, находясь в Европе?

Впервые в жизни Паша сознательно поймал себя на этой мысли и даже немного оторопел.

Еще довольно долго Паша прокручивал у себя в голове эту странную мысль, внезапно зародившуюся в нем после купания в вечерних водах Тырницы. Он ходил из стороны в сторону, долго сидел на корточках на берегу возле обрыва и рассуждал, держа во рту сорванную травинку.

За всеми этими думами Паша совсем потерял счет времени и очнулся лишь тогда, когда на улице уже стемнело. На небе начали появляться первые звездочки, на земле проснулись и зажужжали комары, а где-то далеко в лесу заухали совы.

– Ах, вот ты где от людей прячешься, – облегченно произнесла Света, порядком уставшая от долгих поисков.

Паша резко обернулся на голос и поднялся с обрыва.

– А, Света, это ты здесь, как ты меня нашла? – очень удивленно и с нескрываемым волнением в голосе спросил Паша, но, не дожидаясь ответа, тут же добавил, – я очень рад тебя видеть, я целый день о тебе думаю.

– Ну, неужели, – заигрывающим голосом ответила Света, – ну если ты целый день думаешь обо мне, так почему же тогда не зашел ко мне днем? А я вот думала, что зайдешь, и мы сможем погулять где-нибудь.

– Да я хотел, но…

– Да все с вами понятно, Павел, – недослушав Пашиных объяснений, шутливо продолжила Света, – все вы мужики одинаковые. Вот когда вас на расстоянии держишь, вот тогда вы вьетесь вокруг девушки, и подарочки ей разные, и цветы каждый день, и целая куча внимания, но как только поцелуете один раз, так все, сразу считаете, что девушка уже вам принадлежит, и поэтому бегать за ней необязательно. Ты тоже так думаешь, Паша? – поинтересовалась Света.

– Ну, с чего ты это взяла, Светочка, не все же мужики одинаковые, – плавно входя в разговор и собираясь с мыслями, отвечал Паша, – вот, например, я совсем не такой, как ты только что обрисовала. Я, наоборот, после первого поцелуя только начинаю девушку ценить и обожать.

– Прямо-таки и обожать, – ехидно заметила Света.

– Да, именно так, – убедительно повторил Паша.

– А до поцелуя как ты к ней относишься?

– Очень осторожно.

– Почему?

– Потому что поцелуй – это индикатор, который показывает ее искренность. Ну, или наоборот – обман.

– Но как же можно по одному поцелую это определить?

– Очень просто, Света. Искренний поцелуй очень сильно отличается от поцелуя корыстного.

– Ну и чем же он отличается, интересно бы узнать, – продолжила наступление Света, – может быть, расскажешь? Заинтриговал просто.

– Понимаешь, Светочка, – аккуратно начал Паша, – все дело в том, что искренний поцелуй… он ведет себя как бутон еще нераскрывшейся розы, на лепестках которой еще дрожат капли утренней росы. Искренний поцелуй раскрывается не сразу, а только лишь через некоторое время. Он раскрывается постепенно, но очень страстно, с каждым мгновением приобретая все более прекрасные формы и доставляя божественное наслаждение тому, кто обладает им.

– М-м-м-м… интересно излагаешь, – закусив симпатичные пухленькие губки, промолвила Света, – ну продолжай дальше, пожалуйста.

– Ну, так вот, – продолжал Паша, – а корыстный поцелуй, Света, это давно распустившаяся срезанная роза, и ее лепестки вот-вот упадут на землю. И аромат от такой розы уже едва уловим, он выцвел и практически улетучился. Такой поцелуй лишь послевкусие без букета.

– Вот так вот, – оставшись весьма довольным своим объяснением, закончил Паша, – и спутать эти два поцелуя, Светочка, практически невозможно.

И пока девушка удивленно слушала красивое объяснение Паши, он окончательно пришел в себя после ее неожиданного появления и спросил, – кстати, Света, а как ты меня нашла?

– Да очень просто нашла. Я пришла к твоей бабушке, так как надеялась, что ты дома, а вчера у тебя в амбарушке я оставила свою заколку, но бабушка сказала, что ты пошел в сторону Тырницы, вот я и решила прогуляться.

– Понятно. Правильно сделала.

– Я тоже так думаю, – ответила Света и добавила, – Пашенька, а ты так и будешь передо мной в трусах стоять или, может быть, все-таки оденешь штаны?

После этих слов Паша неуклюже засуетился, начал крутить головой в поисках своих джинсов, долго прыгал на одной ноге, надевая носок, свалился, споткнувшись о кочку, затем натянул второй носок, и, как попало, просовывая ноги в штанины, все же сумел в них запутаться и плюхнуться второй раз, чем очень рассмешил Светлану.

Наконец Паша оделся, и они медленно побрели в сторону деревни, наслаждаясь непринужденным разговором и тонким запахом полевых цветов.

Как часто бывает подобными летними вечерами, довольный Женька Михеев сидел в Димкиной беседке и трепал под столом большое ухо Рекса. Но сегодня Женька был не один, он пришел в гости вместе с Еленой, которую встретил всего часом раньше возле деревенского магазина. Они мирно сидели, разговаривали и пили вкусное рязанское пиво. На улице уже стемнело, воздух стал более звонким, чем днем, и вновь со стороны деревенского клуба начала доноситься музыка с дискотеки.

– Жень, а мы пойдем сегодня на танцы, – поправляя рукой растрепавшиеся от ветра волосы, поинтересовалась Лена.

– Ну, пойдем, конечно, а почему нет, – ответил Женька.

– А ты, Дим, что скажешь по поводу такого предложения, – спросил Женька.

– Жендос, ну ты же знаешь, что я не очень люблю весь этот дискотечный шум-гам. Я ведь человек домашний, семейный, вот и на рыбалочку сегодня планирую в ночь пойти. Не желаешь со мной махнуть?

– Да нет, Жень, сегодня не пойду, может быть, на следующей неделе выберемся.

– Ну как знаешь, как знаешь. Там видно будет. А вдруг погода испортится?

– Да не должна, я по радио слышал, что тепло обещали аж до конца следующей недели. Так что обязательно сходим.

– Кстати, Дим, а ты помнишь Пашку Верещагина, – внезапно спросил Женя, – ну внука Захаровны.

Димка ненадолго задумался, а потом ответил:

– Ну, в общем-то, помню, я с ним даже как-то общался, когда он летом к своей бабушке в гости приезжал. Только давно это было. А что?

– Просто я вчера его встретил возле клуба. Иду я уже поздно вечером в клуб и смотрю, под деревом какой-то человек стоит, пиво пьет. Ну, я иду дальше, не обращая на него никакого внимания, а он выходит из-под дерева и прямиком ко мне направляется. И чувствую, что знаю я его. Пригляделся, ну точно, Пашка. Из Москвы, говорит, к бабушке приехал в отпуск. Изменился он сильно, мы же пять лет с ним не виделись. Ну и короче говоря, напились мы вчера, на Тырнице ночью купались, песни горланили, а с утра после дождя у него в амбарушке грелись. Нормально так время провели. Он нам все про заграницу заливал. Объездил, говорит, много стран.

– Ну а вы что? – поинтересовался Димка.

– Ну что мы, естественно, показали ему, как у нас в Ирицах народ гулять умеет, жизнь ему деревенскую во всей красе показали, самогоночкой напоили. Он как выпил две рюмки, так и забыл про свою заграницу напрочь, и давай русские народные песни орать.

– Ну, понятно, понятно, – завозмущался Димка, – вечно у этих москвичей одна заграница на уме. Вроде бы и живут в большом городе, все блага цивилизации под боком, только вечно их куда-то в заграницу тянет. Не понимаю я, Жень, таких людей. Ну, зачем это им нужно, ну неужели они не могут построить свое счастье тут, на своей земле.

После этих слов Димка поднял свой пивной бокал и осушил его до дна, затем с облегчением вздохнув, отправил в рот тонкий ломтик сала и философски добавил:

– А вообще, Жень, жалко мне таких людей, несчастные они. Покоя у них нет. Суета одна да маета. Ну их… Пойду лучше перловочку варить поставлю.

Рекс проворно вылез из-под стола и, виляя хвостом, побежал к дому за своим хозяином.

– Женя, а вот посмотри, это не Паша там со Светкой идут, – смотря вдаль и указывая рукой в направлении Тырницы, сказала Лена.

Женя присмотрелся.

– По-моему, они, не, ну точно они.

– Вот это да, – удивился Женя, – откуда это они интересно?

И пока Женька с Леной строили свои предположения и обсуждали вдруг появившуюся московскую парочку, Паша со Светой уже проходили мимо Димкиного забора.

– Пахан, здорово, давай заходи к нам, откуда это вы нарисовались?

– А, привет, Женек, привет, Лена, – поздоровался Паша, – а вы что тут делаете?

– Здрасьте, здрасьте, – поздоровалась в ответ Елена, – а мы тут так, «чайком» балуемся.

– Ну да, вот к Димке в гости зашли, сидим пивко тянем, о жизни общаемся, – добавил Женя, высовываясь через забор.

– Ну, вы давайте заходите к нам, не стесняйтесь, у нас тут все гостеприимно, по-деревенскому. Давай в калитку проходи с другой стороны, только смотри, чтобы тебя Рекс не съел, он у нас чужих не любит. Ну ладно, давай пошли, я вас провожу, а то еще и вправду достанетесь на ужин Рексу.

– А Рекс это собака Димкина, да? – спросила Света.

– Ну, конечно, собака, – ответил Женька, – а вон, кстати, и она, точнее говоря он.

Из входной двери дома, словно почувствовав чужих людей, ураганом вырвался Рекс и с бешеной скоростью устремился по натоптанной тропинке к забору, за которым шли Паша и Света. От неожиданности Паша попятился в сторону, а Света, взвизгнув, спряталась за его спину.

– Фу, Рекс, нельзя, это свои, – теребя за холку Рекса, командовал Женька.

Рекс был очень умной и воспитанной собакой, и после нравоучений Женьки немного поутих, потому что понял: эти люди не представляют опасности для его владений.

Вскоре появился Димка, Рекс успокоился окончательно и, приняв новых гостей за своих, залез под стол. Димка с Пашей заново познакомились. Еще минут двадцать, пока варилась Димкина перловка, они все вместе сидели в беседке и болтали, заодно успев опустошить две бутылки пива, гостеприимно выставленные Димкой.

Когда пиво оказалось выпитым, а вобла съеденной, было решено двинуться в сторону клуба. И через несколько минут они вчетвером уже стояли на пороге деревенского клуба, где грохотала музыка, слышался женский смех и громкие крики танцующей молодежи.

Остановившись на ступеньках клуба, Женька поприветствовал рукопожатием несколько парней, разливающих самогонку в пластиковые стаканы, поздоровался с девушками и скрылся за дверью клуба, оставив Пашу на улице вместе со Светой и Леной. Через пару минут Женька вышел в хорошем расположении духа.

– По-моему, он что-то несет, – тихо произнес Паша, показывая девушкам на Женькину руку, запрятанную под куртку, которой он явно что-то придерживал.

– Мне кажется, я догадываюсь, что он несет, – ответила Елена.

– Да уж, можно себе представить, – согласилась Света.

– Правильно, девушки, вы как всегда совершенно правы, – сказал быстро подскочивший Женька. – Совершенно верно, это она родимая и есть, самогоночка, сделанная руками и стараниями наших ирицких умельцев. Между прочим, на березовых бруньках. Небось, слыхали о таких.

– Просковеевская, наверняка, только она и любит в самогонку всякие приправы добавлять, – со знанием дела сказала Лена.

– Конечно, ты права, Леночка, – согласился Женька, – она самая, просковеевская. Между прочим, очень даже неплохая самогоночка, мягкая, крепкая. Короче говоря, то, что надо. Будем, да?

– Ну, можно по чуть-чуть, – скромно согласился Паша и добавил, – если, конечно, девушки не против.

– Что скажешь, Светик, – начала Елена, – как думаешь, разрешим мальчикам продолжить банкет?

– Ну, я думаю, сегодня можно и разрешить, раз уж так все гладко получается, но чтобы завтра никакой самогонки, исключительно трезвый образ жизни. Согласны, мальчики?

– Конечно, согласны, – практически в унисон согласились ребята, – еще как согласны, тем более что мне завтра на работу во вторую смену идти, – закончил Женька.

– А мне в Шилово завтра с бабушкой нужно ехать, так что завтра я должен быть, как стекло, – тут же добавил Паша.

– Ну что же, будем считать, что все объяснения и заверения приняты и единогласно одобрены. Можно приступать к распитию спиртных напитков, – деловито скомандовала Света.

Внутри клуба гремела музыка, кто-то кричал в микрофон, пытаясь завести толпу. В окнах домов напротив красиво отражались лучи единственной деревенской световой машины, приобретенной еще во времена развитого социализма для обслуживания праздников районной номенклатуры. После развала Союза установка была извлечена электриком Дома культуры из пыльного подвала в райцентре Шилово и доставлена по месту своего жительства в Ирицы, а впоследствии, после очередной пьянки, оказалась подаренной деревенскому клубу, где бессменно работала до сих пор. Вот и сегодня, лучи этого светового аппарата, сделанного в СССР и имеющего на своем старом алюминиевом теле знак качества, красиво отражались в окнах домов, создавая наивную и неброскую атмосферу провинциального праздника.

По главной деревенской дороге, увязая по щиколотку в желтом песке, то и дело проходили люди. Некоторые останавливались напротив клуба и недолго стояли, наблюдая со стороны за веселящейся молодежью. Находившиеся рядом дети сразу же начинали возиться и копать своими лопатками маленькие канавки в прохладном песке, не обращая никакого внимания на вырывающуюся из клубного зала грохочущую музыку. Обычного любопытства прохожих хватало лишь на две-три музыкальные композиции, и после смены очередного ритма молодежь группами начинала выходить на улицу, чтобы покурить и пообщаться между собою, оставляя в зале лишь танцующие пары. Как правило, в этот момент прохожие, вспоминая о своих детях, суетящихся возле них, поворачивались к ним, брали их за руку и исчезали в ароматной темноте августовской ночи.

Наша компания удобно разместилась на поваленном дереве, лежавшем с левой стороны клуба. Веселый разговор сменялся небольшими перерывами, во время которых Женька с Еленой и Паша со Светланой поочередно ходили в клуб, чтобы станцевать медленный танец. А в это время вторая пара продолжала находиться на своем месте и охранять уже полупустую бутылку просковеевской самогонки и нехитрую закуску в виде малосольных огурчиков и бутербродов с ветчиной.

Поскольку народ в русской глубинке не только гостеприимный, но и очень общительный, особенно после употребления очередных ста граммов, к компании наших героев то и дело подходили Женькины знакомые, непременно рассказывали какую-нибудь свежую историю из их личного жизненного опыта и, выпивая сто грамм просковеевской, мирно исчезали, почти так же незаметно, как и появлялись.

Знакомых по деревне у Паши значительно прибавилось. Но все эти знакомства являлись настолько мимолетными, что в очередной раз при встрече можно было в лучшем случае, лишь поприветствовать друг друга дружеским киванием головы или пожатием руки, что само по себе тоже радовало Пашу.

Первая бутылка самогонки незаметно закончилась. Внезапно появилась вторая. Паша даже не успел понять, откуда она взялась, как кто-то наполнил ему очередной стакан. Просковеевская самогоночка оказалась настолько хороша, что Паша быстро захмелел, и его речь полилась, словно весенний ручей. Паша любил говорить, и считался достаточно интересным рассказчиком, умело поддерживающим разговор практически на любую тему. А темы возникали разные. Сначала кто-то рассказывал анекдоты, после этого перешли на пересказ реальных страшных историй, которые когда-либо случались с кем-нибудь из присутствующих. Рассказывали о ведьмах, вампирах, утопленниках, оборотнях и прочую нечистую силу. Один парень, плотного телосложения, одетый в старый, застегнутый под горло свитер и черные джинсы, имя которого Паша не смог запомнить, и имеющий шрам на левой щеке, утверждал, что вся эта нечисть в ассортименте водится в Ирицах и что некоторых из них он встречал лично. Показывая свой шрам на щеке, он убедительно рассказывал окружающим, что это не что иное, как след от когтя вурдалака, якобы напавшего на него на местном кладбище, когда он в совершенно невменяемом виде забрел туда однажды ночью в полнолуние. Никто, конечно, не знал, насколько правдивы его рассказы, но присутствующие при этом девушки, не исключая Светланы, начинали реально бояться темноты за своей спиной и необъяснимых шелестов в кустарнике. Было одновременно и страшно, и интересно.

Вскоре разговор коснулся вещих снов – особенно страшных. Например, рассказывали, что одна женщина из деревни, у которой умер отец, на девятый день после смерти увидела его во сне. Точнее говоря, ей приснились его похороны, где она реально присутствовала. Во сне дело происходило именно в той последовательности, что и на самом деле. Женщине снилось, что она стояла возле гроба вместе со всеми многочисленными родственниками, как вдруг ее отец открыл глаза и сел. Она просто оцепенела от страха и смотрела на это с ужасом в глазах. Ее отец сидел в гробу и, протягивая к ней свои мертвые руки, звал ее с собой. Находясь в оцепенении от ужаса, женщина смотрела на других людей, но они продолжали так же стоять, как и до того. Они ничего не видели. Все происходящее видела только она одна. И, не владея собой от страха, она протянула к покойнику свои руки и почувствовала их леденящий холод. От этого холода она тут же проснулась. Холодный пот тек по ее лицу. Она рассказала об этом сне своим близким. Она знала, что это очень плохой сон, предвещающий смерть, но не верила в это. Через несколько недель она скоропостижно скончалась. Многие из присутствующих поверили и рассказывали похожие случаи, некоторые говорили об этом, как о досадной случайности. Мнения разделились.

Паша начал вдохновенно рассказывать историю, услышанную им от бабушки, про заблудившуюся женщину, которой птица подсказала правильную дорогу. Однако присутствующие, быстро поняв, о каком случае идет речь, сообщили Паше, что это история абсолютно реальна и уже давно известна всей деревне. Паше пришлось прервать свой рассказ.

Кто-то из присутствующих развел костер. Обстановка стала еще более зловещей и мистической. Мерцающий свет ярко-красного пламени освещал лица присутствующих, цеплялся своими неосязаемыми лапами за корявые ветки кустов, изредка шелестевших за спинами людей, и бликовал в окнах деревенского магазина, перенося человеческие отражения по ту сторону материального мира. Паше иногда казалось, что это пламя и это отражение в окне имеют свою реальную жизнь и что эта тонкая материя во многом похожа на жизнь человеческую. Пребывая во хмелю, Паше нравилось философствовать, и он с удовольствием делал это.

И вдруг произошло нечто совершенно непредвиденное, что впоследствии ввергло Пашу в настоящий, свободный, разгульный и абсолютно необъяснимый мир русской деревни и русской души.

В тот момент, когда к зданию клуба подъехала черная машина, Паша стоял сзади Светы, нежно обнимая ее за плечи, и с интересом слушал очередной душераздирающий рассказ парня со шрамом на щеке про ирицких вампиров.

Из стареньких деревенских колонок вырывался будоражащий сознание и пробуждающий древний инстинкт воина хриплый голос певца, который умело подобранными мазками, словно гениальный художник, рисовал на холсте воображения объемный и могучий портрет северной былинной Руси.

Яркие звезды картинно висели на черном, но абсолютно чистом небе. Красивая луна, словно желтый небесный фонарь, заливала своим лимонным светом деревенские окрестности и ароматные луга. Вокруг было хорошо, умиротворенно и неповторимо. Время застыло и повисло в ночном воздухе Ириц. И только лишь две светлые колеи Млечного Пути, как и миллионы лет назад, притягивали человеческие взгляды, продолжая безжалостно кидать души в вечность мироздания.

Наверное, только в такие минуты, смотря на небо, человек способен осознавать, что вся его жизнь без остатка, со всеми пороками и страстями, постоянной погоней за материальными благами и карьерным ростом, – есть лишь жалкое мгновение вечности. Но для того чтобы человек мог назвать себя счастливым, он должен провести это мгновение так, чтобы у него не оставалось никаких сомнений в том, что, будь у него вторая жизнь, он прожил бы ее так же.

XI

– А чья это машина подъехала? – тихо и даже как-то подозрительно спросил у Женьки парень со шрамом, прервав свой рассказ про вампиров.

Все обернулись и посмотрели в сторону подъехавшего автомобиля. Из него вышли шесть достаточно крепких молодых людей.

– Похоже, что это тереховские, – спокойно ответил Женька.

– Какие? – переспросил Паша.

– Тереховские, Паша, тереховские, из соседней деревни Терехово, что за Тырницей находится, километров пять-шесть отсюда.

– А, ну знаю, знаю, – кивнул в ответ Паша.

– А что им тут надо, Женя? – с волнением в голосе спросила Лена.

– Я не знаю, Лена, что им нужно, но скорее всего, ничего хорошего. С этими тереховскими вечно одни проблемы.

– А раньше так и вообще постоянные конфликты возникали, – продолжил парень со шрамом на щеке, – то они к нам приезжают и драки устраивают, то мы к ним. Короче говоря, вражда эта многолетняя. Мой отец еще рассказывал, как они с тереховскими на Тырнице дрались. Часто, говорит, это происходило. Да и теперь периодически тоже случается. Особенно летом, когда молодежи много собирается. Вот и начинают отношения выяснять.

– Да ладно, может, они к кому по делу приехали, сейчас поговорят да уедут. Хватит уже обстановку нагнетать, – серьезным тоном произнес Женька, – давайте лучше выпьем еще по рюмочке, раз уж пошла такая пьянка.

– Ну а что, очень неплохое предложение, – согласился парень со шрамом на щеке и принялся разливать самогонку по стаканам.

Чокнулись. Выпили.

Паша уже стал достаточно пьяным и поэтому выпил, практически не закусывая. И лишь через минуту, когда самогоночка окончательно улеглась внутри, откусил маленький кусочек недоеденного огурца, лежащего у него в кармане.

– А я слышал, вы из Москвы приехали? – обращаясь одновременно к Паше со Светой, спросил парень со шрамом.

– Да, из Москвы, – ответил Паша. – Раньше я каждое лето сюда приезжал, когда еще в школе учился. А потом институт, работа, и времени уже ни на что не хватало. А сейчас я в отпуске, вот и решил бабушку свою проведать. Да и у Светы почти такая же история, – ответил за нее Паша, – правда, ведь, Свет?

– Да, правда, практически такая же ситуация. Когда была маленькой, так на все лето в деревню приезжала, до самого сентября. А теперь времени ни на что не хватает.

– А чем же вы там, в Москве, заняты, что у вас времени ни на что не хватает? – поинтересовался парень со шрамом.

– А ты сам в Москве часто бываешь? – вопросом на вопрос ответил Паша.

– Нечасто, конечно, но бываю иногда.

– Ну и как тебе Москва?

– Ужасно.

– А что так? – заинтересовался Паша.

– Я две недели в Москве жил, у меня там брат есть, так вот, куда ни сунься, везде минимум час добираться нужно. И час обратно. А это уже два часа в день получается только на дорогу. И это в лучшем случае. Куда ни пойди – суета, толкотня. Все автобусы с утра битком идут. В метро – давка. Все люди злые какие-то, нервные. Летом жара, духота, асфальт плавится, запах гудрона невыносимый, да еще и автомобильные выхлопы, чудовищные пробки. Зимой слякоть, грязь, соль на дорогах. Чистого, белого снега совсем нет. Птицы не поют, лугов нет. Да что там говорить, воздуха чистого, чтобы вздохнуть полной грудью, и того нет. Я всегда удивляюсь, как люди в Москве жить могут?

– Ну, тебя послушать, так по твоим словам Москва – это просто форменный ад получается, – резюмировал Паша.

– Не знаю, как там на самом деле, ад или не ад, но постоянно жить я бы там не хотел.

После этих слов парень со шрамом на мгновение задумался о чем-то своем и умолк, приклеившись взглядом к пламени костра.

На какое-то время в воздухе повисла немая пауза, и лишь пронзительный крик со стороны клуба вывел всех из задумчивости.

– Наших бьют! – надрывно кричал в микрофон, не выключая музыки, деревенский диджей Юрка.

После этих слов обстановка мгновенно изменилась, и началось нечто невообразимое.

Как по команде, все деревенские парни, находившиеся на расстоянии досягаемости крика, тут же сорвались со своих мест и рванули в здание клуба, бросив все свои дела, недокуренные сигареты, недопитые стаканы и даже своих девушек. Все кругом потеряло смысл. Все, кроме этого крика о помощи.

Паша несколько оторопел от такого поворота событий, но все же, поддавшись общему инстинкту взаимовыручки и успев крикнуть Светлане фразу «оставайся тут», тоже рванул в клуб.

Дальнейшие события развивались молниеносно.

– Ваня, кто? – неистово крикнул на весь клуб Женька, вбегая в здание клуба.

Ванька оторвал руку от окровавленной губы и, поднимаясь с пола, показал рукой на стоящего в двух шагах от него парня, который, по всей видимости, являлся главарем приехавшей из Терехова бригады.

Женька за какие-то доли секунды лишь краем глаза глянул на парня со шрамом на щеке, только что ввалившегося в клуб, и молча кивнул ему в сторону остальных тереховских, двое из которых стояли возле окна, неподалеку от своего главаря, учинившего драку, а еще трое – на входе, возле дверей клуба.

– А ты кто такой, щенок? – наступая на Женьку и агрессивно ощетинившись, самонадеянно начал главарь.

Но не успел он сделать и двух шагов, как его сбил с ног чудовищный по своей силе удар в лицо, который нанес ему парень со шрамом на щеке. Потеряв всякую ориентацию, главарь тут же рухнул на пол.

Двое других кинулись ему на помощь, желая ударить и парня со шрамом, и Женьку. Один из них попытался выхватить нож из своего кармана. Но ни тут-то было. Его действия оказались тут же замеченными, и нападавшие не смогли пройти даже метра. Словно стена, перед ними выросли крепкие деревенские пацаны и, не сговариваясь, словно их действиями руководил великий полководец, начали неистово бить пришельцев со всех сторон. Удары сыпались один за другим – в лицо, в голову, в живот, куда попало. Били неистово, били сильно, били в цель. Через несколько секунд они уже лежали на полу. Кровь ручьем лилась из разбитых лиц на деревянный пол.

Девушки визжали и выбегали из зала на улицу. Крики «Не надо, мальчики, остановитесь, хватит уже» не могли остановить разбушевавшуюся бурю священного гнева.

– Смотри мне в глаза, мразь, – кричал парень со шрамом, поднимая за волосы ослабевшую голову главаря.

Вся его белая футболка до самого живота стала красной от крови, и главарь никак не мог сконцентрировать зрение после удара. В глазах все расплывалось, ориентация мгновенно нарушилась.

Парень со шрамом бросил его и отошел в сторону, чтобы разобраться с другими и держать ситуацию под контролем. Немного собравшись с силами и оправившись от удара, главарь, наконец, встал на ноги, но тут же вновь упал, отправленный на пол боковым ударом ноги, который пришелся ему непосредственно в голову, и от которого он вновь рухнул без чувств.

На улице тоже началось месиво. Попытка оставшихся тереховских прорваться внутрь клуба позорно провалилась. Они были выгнаны с крыльца на песок и окружены ирицкими ребятами, почувствовавшими вкус справедливой победы.

Паша, успев выбежать к этому времени из клуба, находился среди них. Но один из тереховских все же изловчился и нанес ему удар. Скользящий удар наотмашь пришелся Паше прямо в шею, и от этого удара он озверел. Страх, который в первые секунды драки сковывал его волю, улетучился без следа, и Паша, не узнавая себя и не думая о последствиях, первым бросился в бой. Он наносил удары один за другим. Один, второй, третий, четвертый, пропустил, упал. Поднялся и снова бросился в драку. Из носа у Паши пошла кровь и немного ныла разбитая губа. Сильной боли он не чувствовал.

Подбежав к Паше и хватая его за руки, Светлана кричала: «Не нужно, Паша, остановись!» Она обвивала его шею руками, хватала за руки, уводила в сторону и не давала драться. А он в пылу побоища не думал ни о чем. Паша хотел только одного – бить. Бить и мстить. Он жаждал победы, он жаждал этого боя. Он защищал свою честь, честь своих друзей и честь своей деревни. Он казался абсолютно уверенным в справедливости своих действий.

Но Света так сильно держала его разбушевавшееся тело, что для того чтобы продолжить эту драку, Паше нужно было откинуть ее прочь. Но Света не пускала его, не пускала и кричала, чтобы он остановился. И вдруг она схватила Пашу за шею и поцеловала в губы, испачкавшись при этом его кровью. Увидев свою кровь на Светином лице, Паша тут же пришел в себя и остановился.

Но крики и возня продолжавшейся драки заставили их обоих оглянуться. Оглянувшись, они увидели, что Женька и несколько деревенских ребят все еще продолжали неистовый бой с тремя тереховскими хулиганами.

В этот момент парень со шрамом с позором вышвырнул главаря из дверей клуба, и тот, пыхтя и кувыркаясь, нелепо упал на щебенку, насыпанную возле входа, и, держась за голову, пополз в сторону машины.

Двое других избиваемых кричали и просили пощады, закрывая голову руками и пряча лица от ударов, сыпавшихся сверху, как летний град из дождевых туч. Один из них просто-напросто убежал на плотину и спрятался в кустах.

Трехэтажный художественный мат окутал все пространство возле клуба, и по нему можно было изучать филологические особенности исконно русской словесности, причем в естественных условиях и в ее первозданном виде.

Неизвестно, сколько бы еще продолжалась эта бойня, и к каким бы последствиям она могла привести, если бы не выстрел, что произвел из своего охотничьего ружья Ванька-конюх. За те две-три минуты, пока продолжалась драка, он успел сбегать домой, схватить в кладовке дробовик и, не забыв вставить туда патрон, снова выбежать на улицу, подбежать вплотную к дерущимся и пальнуть в воздух.

Выстрел из ружья мгновенно отрезвил все стороны. Воцарилась полная тишина.

– Прекратить, – срываясь на хрип, кричал Ванька, – всем прекратить драку. Женька, Миша, – так, оказалось, звали парня со шрамом на щеке, имя которого Паша не смог узнать ранее, – немедленно отойти в сторону. Все. Достаточно.

– А вы в машину все, быстро, – показывая дулом ружья на машину тереховских, приказал Ванька.

– Все, кроме вот этого, – тыча пальцем на главаря, громко произнес Женька, – ему еще рановато в машину.

– Он ведь драку учинил гад, – крикнул кто-то из деревенских.

– Он учинил, да, – растягивая каждый звук и подходя медленно к главарю, говорил Женька.

– Ну и что тебе от меня еще нужно? – истерично закричал главарь, поднимаясь с кучи щебня.

Женька ничего не ответил, но лишь резко нанес ему последний удар в челюсть, от которого тот рухнул на песок лицом вниз.

– А вот теперь забирайте своего шакала и убирайтесь отсюда вон, – властно приказал Женька и медленно опустил руку, словно римский гладиатор, убивший своего противника.

Тереховские сразу же засуетились, потащили под руки своего главаря и, запихнув его в машину на заднее сиденье, втиснулись туда и сами.

Автомобиль завелся лишь с третьего раза, чем вызвал гомерический хохот всех присутствующих. Машина рванула с места и под победные крики, свисты и улюлюканье победителей навсегда скрылась за поворотом.

Драка закончилась.

Стрелки часов показывали полночь. На деревню опустился густой туман. Народ начал постепенно расходиться по домам, и через несколько минут остались лишь несколько человек, сидевших у костра.

Паша подбросил в костер дров. Огонь благодарным потрескиванием принял их в свои объятия и послушно взвился отрывающимися языками пламени.

– Выпить есть? – спросил хриплым голосом Ванька-конюх.

– Есть немного, – ответил Мишка (парень со шрамом), – давай, подставляй стакан.

Ванька-конюх аккуратно облокотил ружье на бревно, поднял с земли валявшийся стакан, дунул внутрь и поставил на бревно возле Мишки, который и набулькал ровно половину.

– Ну, кто со мной? – спросил Ванька.

– Да, давай уж всем наливай, – сказал Женька, и Мишка налил во все имевшиеся четыре стакана.

– Ну, спасибо вам, ребятки, выручили вы меня, – начал свой тост Ванька.

– А за что он тебя? – поинтересовался Паша.

– А я почем знаю за что, просто так, наверное, под руку я ему не вовремя попался или, может, толкнул случайно. Был бы не я, так другой. Этим отморозкам все равно, кого бить.

– А кто он вообще такой, Вань, ты его знаешь? – спросил Женька.

– Нет, Женя, не знаю я его. Не местный он, похоже.

– Некоторых-то я знаю, – продолжил Женька, – двое точно из Терехово, один из Шилово, остальных двоих не знаю, и главаря этого тоже не знаю.

– Да пошли они, козлы, – брутально и резко вмешался в разговор Мишка.

– Поднимайте стаканы, выпьем уже, – согласился Женька.

Все подняли свои стаканы и чокнулись.

– А можно мне сказать пару слов, – спросил разрешения Паша.

– Давай, Паша, скажи, что думаешь, – ответил Женька.

– Говори, говори, – согласился Мишка. – Сегодня ты показал себя настоящим мужиком. Я видел, как ты храбро бился с теми тремя. Не ожидал, честно говоря москвичи могут быть такими адекватными. Сдается мне, ты наш человек.

Произнеся эти слова, Мишка подошел к Паше и дружески потрепал его рукой по плечу. А губа ничего, заживет.

– Спасибо тебе, Миша, за теплые слова, но я вот что хочу сказать, – немного заплетающимся языком продолжил Паша, – я не бывал в деревне последние пять лет и нахожусь тут только второй день, но за эти два дня, в моей жизни произошло много замечательных событий.

После этих слов Пашу немного шатнуло в сторону от ранее выпитого алкоголя, и Света взяла его за руку.

Паша продолжил:

– Во-первых, я встретил очень хорошую девушку – Свету, с которой вряд ли бы познакомился в Москве, за что я говорю Ирицам большое спасибо.

– Слава Ирицам! – весело крикнул Мишка.

– Секундочку, – проводя рукой по воздуху и останавливая Мишку, продолжил Паша, – я еще не закончил. А во-вторых, я приобрел, как мне кажется, бесценный опыт. Вот вы, – показывая пальцем на Женьку и Мишку, продолжил Паша, – вы оба преподали мне урок потрясающей взаимовыручки и сплоченности. Вы заставили меня заново взглянуть на наши перспективы…

– Во загибает, – полушепотом произнес Ванька.

Паша отвлекся и потерял мысль.

– Света, о чем это я? – переспросил Паша.

– О перспективах, Паша, – с улыбкой ответила Света.

– Правильно. Поэтому я предлагаю выпить, – тут Паша на миг задумался, но, собравшись с мыслями, звонко выпалил, – за дружбу и… Слава Ирицам! – со всей силы выкрикнул Паша.

– Слава Ирицам! – хором подхватили все присутствующие и залпом опрокинули стаканы.

Этот стакан просковеевской самогоночки пошел, как по маслу. Пашин организм, переживший жуткий стресс от крупной потасовки, требовал расслабления и алкоголя, и после выпитого стакана он получил и то и другое одновременно. Паша чувствовал эйфорию. Он плюхнулся на бревно, потянул за руку Свету и усадил ее к себе на колени. Света с удовольствием села, обняла Пашу за шею и принялась гладить рукой синяк на Пашиной щеке.

Женька подошел к своей Лене и начал что-то шептать ей на ушко. Елена внимательно его слушала и улыбалась.

– Вань, а как там твои кони поживают? – обращаясь к Ваньке, спросил Мишка.

– Хорошо поживают, – ответил подобревший после выпитого стакана Ванька.

– А покататься можно на твоих скакунах?

– Ну, а почему же нельзя, можно и покататься. Заходите ко мне завтра днем и покатаетесь. У меня даже два седла совершенно новых имеются.

– Слушай, Ваня, – вмешался в разговор Женька. – А чего днем-то, давай прямо сейчас, а? Погода отличная, дорогу луна освещает, видно все, как днем. Настроение боевое. Кони твои грамотные, все здешние дороги наизусть знают. Чего тянуть-то?

– Отличная мысль, по-моему, – поддержал Мишка, – давай, Вань, не жадничай. Все нормально будет, не бойся. Уж я-то твоих коней хорошо знаю, умные они у тебя, воспитанные.

Ребята хорошо знали, такие комплименты ложились на душу Ваньке, словно волшебный бальзам. Ванька глубоко задумался и, естественно, в просьбе не отказал.

– Ладно, я согласен, дам я вам трех моих рысаков, но с одним лишь условием – катаемся только по лугу вдоль Тырницы. И больше никуда. Эту сторону реки мои лошади хорошо знают. Согласны?

– Согласны, Ваня, – хором произнесли ребята, – без проблем.

– Ну, тогда идите сейчас на Тырницу и ждите меня, а я домой схожу, лошадей оседлаю и к вам приду через полчаса.

На том и порешили.

В назначенное время три гнедых орловских рысака стояли на залитом лунным светом берегу Тырницы. Густой туман обнимал все видимое пространство вдоль реки своими прозрачными рваными лапами, а пробивавшиеся сквозь него лунные лучи становились практически осязаемыми. Вокруг было абсолютно безветренно и тихо. Вся обстановка напоминала какую-то старую добрую сказку. В воздухе витало ощущение волшебства.

Какое-то время Паша в одиночестве стоял в некотором отдалении от своей новой компании и курил, наслаждаясь потрясающей тишиной. Ему очень хотелось слушать эту тишину, он просто упивался ею.

Лишь фырканье лошадей да уханье сов в ночном лесу изредка нарушали эту пьянящую тишину. А возле реки отчетливо слышалось, как игриво плескалась на лунной дорожке рыба, вышедшая на ночную охоту за мошками.

– Паша, Паша, ну куда ты там подевался, иди к нам, – кричала Света, и ее голос разносило по округе звонкое ночное эхо.

– Да здесь я, здесь, никуда я не подевался, – спокойно отвечал Паша, направляясь в сторону ребят, которые в этот момент что-то бурно обсуждали, стоя возле лошадей и махая руками. В туманной пелене, насквозь пронизанной лунным светом, эти взмахи и крики выглядели со стороны особенно мистическими.

– Ну что, по коням! – скомандовал Женька, лихо вскакивая на коня как раз в тот момент, когда подошел Паша.

– По коням! – подхватил его инициативу Мишка.

– А ты, Паша, ездил когда-нибудь на лошади? – поинтересовался Ванька.

– Да, ездил, – ответил Паша, – давно, правда, но думаю проблем быть не должно.

– Ну, садись, ладно, если не боишься, – произнес Ванька, – кони у меня умные, по пустякам не сбрасывают.

Паша подошел к рысаку с левой стороны, погладил его по носу, пошлепал по щеке. Конь повернул голову и посмотрел на Пашу добрыми и умными глазами.

– Хороший конь, красавец, – говорил Паша, обращаясь к коню, гладя и трепля его гриву, свисающую прямо на морду.

Конь в ответ кивал головою и фыркал.

– Как же тебя зовут, красавец, – смотря на коня, но обращаясь к Ваньке, поинтересовался Паша.

– Его зовут Аванс, – ответил Ванька.

– А почему Аванс, что за странное имя такое?

– Потому что на конезаводе мне аванс обещали выдать сразу же после рождения жеребенка, которого я на воспитание возьму. А когда он родился, я в шутку и сказал, что вот, мол, аванс мой родился. А потом так и прижилось. И коню это имя тоже приглянулось. Он с удовольствием на него откликается.

– Аванс значит, молодец, хороший конь, – продолжал ласково говорить с конем Паша, шлепая его по морде.

– Светочка, поедешь? – спросил Паша.

– Давай вначале ты прокатись, а потом уже и я.

– Ну, хорошо, смотри тогда, как летают галопом настоящие казаки, – пошутил Паша и залихватски вскочил на коня.

– Ну, для начала неплохо, – засмеялась Света.

– Да уж, для московского офисного работника даже очень хорошо, – согласилась Елена, стоявшая рядом.

Паша вставил правую ногу в стремя, натянул вожжи и слегка пришпорил коня. Аванс тут же сорвался с места и побежал рысью. Пружиня ногами, Паша то вставал, то опускался на седло в такт движению коня. Получалось достаточно неплохо.

За то время, пока Паша общался с Авансом, ребята уже успели умчаться далеко в поле и полностью исчезли из вида в густом тумане. Издалека доносились лишь обрывки их голосов и топот копыт. Паша решил их догнать и несильно ткнул Аванса пятками в бок. Аванс перешел в галоп. Тряска сразу же прекратилась, и Паша почувствовал под собою потрясающую живую силу, очень уверенно уносящую его в ночь. Безумный восторг и ощущение неограниченной воли захватывало дух. Он еще раз пришпорил своего скакуна, и Аванс понес его с удвоенной силой. Паша качался в такт движениям Аванса, словно на волнах, его волосы развевались по ветру и, освещаемый ярким лунным светом, он стремительно мчался по сырой рязанской земле навстречу своей мечте. Его восторгу не было предела. Такого ощущения неограниченной свободы он еще никогда не испытывал. Все вокруг казалось прекрасным: и эта волшебная ночь, и яркие звезды, и туман, рвущийся в клочья от проносящегося по полю ночного всадника, и это дикое ощущение пьянящей свободы, наполняющей душу до самых краев. Каждый миг был прекрасен, уникален и неповторим.

Аванс стремительно нес Пашу вдоль берега Тырницы все дальше и дальше. Словно средневековый всадник, он пронизывал эту ночь, бесцеремонно и властно нарушая тишину старого рязанского леса. От топота копыт его коня разбегались по своим норкам полевые мыши, громко хлопая крыльями, выпархивали из своих укрытий напуганные совы, а плескающиеся под лунным светом небольшие рыбешки старательно прятались в глубине своей реки. Сейчас Паша гармонично вписывался во все это природное великолепие, он чувствовал себя частью этой природы, ее сущностью, ее плотью.

К ребятам Паша вернулся только минут через двадцать.

Разогревшийся после хорошей пробежки, Аванс бил копытом по земле, фыркал и мотал головой. Из его разгоряченных ноздрей валил пар и тут же смешивался с ночным туманом.

– А мы уже думали, ты ускакал от нас навсегда, – сказала Света.

– Вообще ты очень гармонично смотришься на коне, – искренне подчеркнула Лена, – прямо ковбой.

– Ну, спасибо, спасибо, Лена, – отвечал Паша, – прям засмущали, честное слово.

Паша спрыгнул с коня, подошел к Свете и обнял ее за плечи.

– Хочешь прокатиться, Светочка, – ласково поинтересовался Паша.

– Хочу, – игриво ответила Света.

– Женя, дай девушке на лошади твоей прокатиться, она у меня самая смирная, – послышался из темноты голос Ваньки-конюха, сидящего в сторонке на берегу реки и жующего бутерброд с домашней колбасой.

– Конечно, конечно, – быстро ответил Женька, спрыгивая с лошади, – давай, Паша, иди помоги своей девушке.

Паша помог Светлане взобраться на лошадь и подал ей уздечку в руки, после чего подошел к Авансу и вновь вскочил в седло.

– Ну что, поехали? – спросил Паша.

– Поехали, – ответила Света и чуть пришпорила свою лошадку, которая неторопливо побежала рысцой.

Вслед за ней устремился и Паша.

Через минуту-другую они уже умчались далеко от своей компании и, болтая ни о чем, медленно скакали рядом друг с другом.

А тем временем Женька посадил Лену на своего коня впереди себя и так они катались по кругу возле костра, только что разведенного Ванькой, о чем-то спорили и смеялись.

Ночь выдалась потрясающе теплой и по-особенному красивой. Паша и Света неторопливо ехали на лошадях вдоль берега Тырницы и наслаждались этой великолепной ночью. Доехав до лесного массива, они слезли с лошадей и подошли к обрывистому берегу, где кто-то днем скосил траву, лежавшую теперь на земле мягким и ароматным покрывалом.

– Какая удивительная ночь сегодня, – обнимая Свету за плечи и прижимая ее к себе, тихо сказал Паша.

– Да и мне тоже нравится, – охотно согласилась Света и в ответ ласково прижалась к Пашиной груди.

Стоявшие в нескольких шагах позади них лошади фыркали, игриво суетились, и казалось, что эта ночь нравится им не меньше, чем людям.

– Ты мне очень нравишься, Света, – тихо шептал Паша, – я благодарен судьбе за то, что встретил тебя именно здесь, в Ирицах. За то время, пока я здесь, я многое понял, многое передумал, многое переосмыслил.

– Что ты переосмыслил, Пашенька?

– Отношение к жизни.

– Как это?

– И ты, Света, мне в этом очень помогла. И не только ты, но еще и сама деревня. Понимаешь, Светочка, мне кажется, я начал понимать деревню как таковую. Я в первый раз в жизни увидел ее безмолвное величие, скромность и красоту. Я впервые открыл для себя, что мне безумно нравится это ощущение свободы, и теперь я не хочу потерять его. Но эту свободу я теперь не могу мыслить без тебя. Я увидел эту неземную красоту бескрайних полей, затерянных в них маленьких речушек и я встретил тут тебя. Я встретил вас обеих, одновременно.

– Кого это вас? – переспросила удивленная такими откровениями Света.

– Тебя и мою деревню.

Пашин голос задрожал от волнения. Сзади зафыркал Аванс, и Паша инстинктивно обернулся. Красавец Аванс мирно стоял на скошенной траве и кивал головой. Высоко в небе светила яркая луна, и две пасущиеся в ночи лошади смотрелись на редкость гармонично и умиротворенно.

– Спасибо тебе за добрые слова, Пашенька, ты тоже мне очень нравишься, – ответила Света.

Паша ласково потянул Свету за руку, и она повернулась к нему. Несколько мгновений они смотрели друг другу прямо в глаза. Затем их губы слились в сладком поцелуе. Света обвила руками Пашину шею, а Паша гладил ее голову, обнимал за талию и упивался мягкостью ее губ.

Прекрасное, молодое, женское тело возбуждало Пашу все больше и больше. Оторвавшись от нежных губ, он начал целовать ей шею и плечи. Пашины пальцы судорожно расстегивали пуговицы на Светиной блузке, после чего он нежным, но властным движением спустил лямочки с ее плеч и обнажил красивую грудь. Светлана стояла перед Пашей, словно обнаженный ангел, и смотрела ему прямо в глаза. Освещаемое мягким лунным светом, полуобнаженное молодое тело смотрелось божественно. Паша терял голову, он начал гладить и целовать ее грудь. Дыхание Светы сбилось, и она начала тихонечко стонать.

Неловким движением Паша стянул с себя свитер и постелил его на скошенную траву. Когда Паша уложил на него Свету, она была уже полностью обнаженной, и ему не оставалось ничего более приятного, как целовать и ласкать ее восхитительное тело. Света стонала и жадно ловила губами ароматный воздух деревенского луга. В порыве сладкого безумия она страстно целовала его обнаженное тело, полностью отдаваясь во власть мужчине.

Когда вдалеке послышался топот копыт, Паша со Светой уже оделись, и сидели, обнявшись, на самом краешке обрыва. Они молчали, а романтическую тишину изредка нарушали только звуки ночного леса и журчание Тырницы.

– А, вот вы где, – кричал издалека скачущий на поиски пропавших товарищей Женька, – мы вас уже заждались, давайте вставайте, хватит тут сидеть, Ваньке нужно лошадей возвращать, мы же договаривались только часок покататься, а уже часа три прошло.

– А мы даже и не заметили, – поднимаясь и подавая Светлане руку, отвечал Паша.

– Ну, это и не удивительно, сидите тут, обнимаетесь, вам ли думать о времени, – смеялся Женька.

– Да идем уже мы, идем, Женя, – отвечал Паша, помогая Свете взобраться на лошадь.

Потом Паша тоже вскочил на коня, и уже втроем они скакали обратно, гоня галопом своих лошадей и что-то восторженно крича во все горло. Ночное эхо разносило их голоса по разным берегам Тырницы и умолкало лишь возле самого края лесного массива.

Эта прекрасная ночь догорала вместе с тлеющими угольками костра. Ванька-конюх, попрощавшись с ребятами, увел своих лошадей. Мишка, рассказав все истории про своих вампиров, ушел вместе с ним. И теперь возле костра сидели лишь четверо – Женя со своей Еленой и Паша со Светой.

Паша ковырял в догорающем пепелище палкой, вороша переливающиеся красным жаром угольки. Света сидела на бревнышке рядом с ним, положив голову на Пашино плечо, а Женька что-то беспрерывно рассказывал про тяжелую, но в тоже время милую сердцу деревенскую жизнь. Паша положил руку на плечо Светы, удобно прислонился головою к ее голове и молча слушал Женькину болтовню, изредка вставляя в его монолог стандартные фразы, которые должны были показать, что он с интересом слушает рассказ. На самом деле Паша слушал Женьку вполуха. Он думал о своем. Сейчас все его мысли занимал лишь прошедший день и уходящая в историю ночь.

Это ночь оказалась для Паши особенной, это была ночь, которая помогла ему найти себя. Паша ясно понял, как же он раньше заблуждался. Все то, что всего два дня назад казалось ему грязным и никчемным, разрушенным, безжизненным и жалким, теперь приобрело совершенно другой смысл, одухотворилось, наполнилось внутренним содержанием.

Проводив домой Свету и, возвращаясь обратно в свою амбарушку, Паша шел вдоль тех же некрашеных покосившихся заборов и облупленных стен деревенского клуба. Но теперь Паша не насмехался над этим, а с замиранием сердца смотрел вдаль, туда, где вставало ярко-красное солнце, где за маленькой рекою, впадающей в Оку, исчезал ночной туман, где линия горизонта, встречаясь с небом, делила мир на две равные части, до которых можно дойти, шагая босиком по траве некошеных лугов.

Впервые Паша смотрел на все это природное великолепие и ощущал необъяснимую, шедшую откуда-то изнутри, гордость за свою родную деревню, за свою страну и за тех людей, которые смогли сохранить для нас эту волшебную землю, этот божественный край. Все напыщенное убранство и великолепие старых европейских столиц окончательно померкло перед этой всепоглощающей скромностью русской глубинки, перед безграничной широтой и безрассудством русской души. Птицей стучалась в Пашиных жилах русская кровь. Все вокруг казалось близким и родным: и надрывный клич «наших бьют», вмиг мобилизовавший всех праздношатающихся деревенских пацанов, и жестокая ночная драка, и ночные скачки на лошадях, и мистические тени ночного костра, и пьянящий запах скошенной травы, и холодные воды Тырницы, и жаркие поцелуи на берегу реки. Все это было тем, ради чего стоит жить, ради чего не страшно умирать.

Все остальные дни своего отпуска Паша провел более спокойно и умиротворенно. Он обживался в деревне, привыкал к ней и все больше раскрывал перед ней свою душу. Каждый день он помогал своей бабушке по огороду, ходил купаться на речку, иногда выбирался на утреннюю или вечернюю рыбалку и с удовольствием выуживал из Тырницы окуней и плотву. После обеда Паша любил в одиночестве валяться на траве за дальними огородами и по привычке читать какую-нибудь книгу.

Иногда, чтобы купить бабушке свежих продуктов, Паша ездил в райцентр Шилово и, оставляя машину возле рынка, подолгу бродил по улицам этого рабочего поселка и смотрел на людей, стараясь определить их судьбу. Ему нравились люди, которых он встречал. Ими являлись самые обыкновенные, провинциальные учителя, врачи, инженеры, продавцы, работники железнодорожной станции Шилово. Он вглядывался в эти простые русские лица и видел, как в зеркале, отражение России. За каждым лицом – судьба целого поколения, за каждой улыбкой – радость великой страны, за беспробудным пьянством – философская безысходность.

И как апогей возвышенно-печальной и жертвенно-безрассудной русской души, в самом сердце этой исконно русской провинции величественно возвышался единственный в России памятник древнерусскому богатырю Евпатию Коловрату, до сих пор незримо стоящему на страже Великой России!

Его непокорный, гордый лик является олицетворением мощи и величия русского духа, вставшего на защиту Рязани и всего русского государства от страшного Батыева нашествия в тяжкий для Руси XIII век. Коловрат погиб, как и подобает русскому воину, в честном бою, не посрамив ни своей чести, ни чести России, и теперь память о нем будет жить вечно.

Паша стоял перед Евпатием, смотрел в его каменные глаза и шептал про себя, словно молитву, старые летописные слова: «Русь! Искони русская земля! Не видать ни конца, ни края!».

В Москву Паша возвращался с прекрасным чувством глубокого самоудовлетворения. Он ощущал, как в его душе постепенно образовывается гранитный фундамент, как его сущность врастает корнями в историю своего народа. Впервые в жизни Паша понял, что его родина находится именно здесь – в России!

Осознав это, Паша уже совершенно по-другому и без сожаления вспоминал и красивый Париж, и высоты Монмартра с его нескончаемыми мольбертами и столиками кафе, и старую добрую Прагу, и улочки очаровательной Вены.

Но по-настоящему грело душу только то, что находилось рядом, то, что принадлежало именно ему.

Деревня подарила Паше ощущение безграничной свободы, прикоснувшись к которой однажды, хочется остаться с ней навсегда.

Деревня подарила Паше настоящую любовь прекрасной девушки, встреченной им не где-нибудь в пафосных городах Европы, а в затерянной русской глубинке, в маленькой деревушке с неприметным названием Ирицы.

Прошел год, и Паша со Светланой сыграли свадьбу. На свадьбе присутствовали, помимо близких родственников, давних друзей и подруг молодоженов, еще и новые друзья из деревни – Женька с Еленой и Мишка, который на радость подружек невесты артистично заливал им истории про ирицких вампиров.

На свадьбу был приглашен и Ванька-конюх, и хотя он не смог приехать, но передал через Женьку свой подарок – настоящую подкову с выбитой на ней вручную надписью: «На счастье!». Паша повесил эту подкову над кроваткой сына. Может быть, и ему эта подкова из далекой деревни Ирицы принесет счастье.

Время шло, но еще очень долго Паше снилась та ночь, когда он, абсолютно свободный, скакал на резвом коне по лунной дорожке, вдоль ночных берегов Тырницы навстречу ветру. Ощущение воли будоражило его душу все время, когда он находился в офисе на своем рабочем месте. Он так и не смог ни перебороть в себе это потрясающее чувство безграничной свободы, ни смириться со своим зависимым положением.

Постепенно Паша переставал ценить все то, что привыкло больше всего на свете ценить современное поколение, – карьеру, деньги и приторный европейский образ жизни, который старательно преподносили как великую ценность иностранные работодатели.

Пашиных товарищей удивляли перемены, происходящие с ним, на что он непременно отвечал словами Заратустры: «Я хожу среди этих людей и дивлюсь: они не прощают мне, что я не завидую добродетелям их».

Вскоре после рождения сына Паша уволился с работы, купил небольшой домик и переехал вместе со своей семьей в живописную деревню, расположенную недалеко от Москвы, где и зажил, наконец, в свое удовольствие, спокойной и размеренной деревенской жизнью.

И очень часто в своих снах, словно одинокий гордый всадник, он мчался на коне по лунной дорожке навстречу ветру по бесконечным дорогам России, чувствуя себя при этом абсолютно счастливым человеком.

ЛИК ВТОРОЙ – ЗИМА

Поет зима – аукает,

Мохнатый лес баюкает

Стозвоном сосняка.

Кругом с тоской глубокою

Плывут в страну далекую

Седые облака…

Сергей Есенин

На левом берегу одного из многочисленных изгибов могучего Енисея, неторопливо несущего свои холодные воды в Северный Ледовитый океан, расположился небольшой сибирский город, названный по имени великой реки – Енисейск.

В этом городе, недалеко от Успенской церкви, построенной в конце XVIII – начале XIX века, в стареньком деревянном доме, стены которого почернели от времени и северного климата, жила самая обыкновенная русская семья из четырех человек – мать, отец и двое детей. Старшему сыну Ванечке было пять лет, а его младшей сестре Полине недавно исполнился всего один годик.

На дворе стоял суровый февраль. Злые вьюги, завалившие город толщами снега, и сильнейшие морозы далеко за тридцать градусов держались в городе уже больше трех недель, но, наконец, отступили, оставив после себя снежные сугробы выше пояса и бездонно чистое сибирское небо.

Яркие солнечные лучи настырно пробирались сквозь резные ставни и тюлевые шторы внутрь дома Белоярцевых, наполняя его теплым, домашним уютом. Аппетитно пахло свежими блинами, которые, проворно переворачивая на сковородке и заправляя густым гречишным медом, пекла хозяйка дома – Белоярцева Анастасия Васильевна.

Анастасия была красивой молодой женщиной тридцати пять лет от роду, с милым выражением лица, пышной грудью, хорошей осанкой и доброй душой. В этот субботний день она пребывала в хорошем настроении. Во-первых, потому, что наконец-то спал трескучий мороз, не позволявший детям выходить на прогулку, и на небе появилось долгожданное солнце, что само по себе уже поднимало настроение, а во-вторых, сегодня возвращался из командировки ее муж и глава семейства – Белоярцев Николай Емельянович, которого она не видела уже две недели.

Николай Белоярцев был потомственным, русским ремесленником, всю жизнь занимавшимся резьбой по дереву. С самого детства он перенял эту профессию от отца, а тот в свою очередь унаследовал ее от своего родителя.

Деда Николая расстреляли большевики в 1937 году, здесь же, в Енисейске, как врага народа, когда ему еще не исполнилось и тридцати. Маленький Коля никогда не видел своего деда, но зато много слышал о нем от отца, видел на старых фотографиях из семейного альбома, чувствовал его незримое присутствие в тех вещах, которые остались после него. Особенно трогательно было смотреть на пожелтевшую от времени старую фотографию, где его дед Михаил Евграфович, одетый в потрепанную рубаху с засученными по локоть рукавами и широкие кавалеристские штаны, выпиливал прямо на улице, возле своего дома, комод из сибирской сосны. Этот резной комод ручной работы находился в отличном состоянии и стоял в сенях дома Белоярцевых, безмолвно напоминая всем членам семьи о преемственности поколений и незримой связи времен.

С самого детства Коля очень полюбил дерево, он искренне ценил и понимал его.

Шли годы, но даже и теперь для себя и своей семьи Николай с удовольствием создавал великолепные изделия из лозы и бересты. И даже мебель в доме Белоярцевых делалась либо самим Николаем, либо досталась ему по наследству. Покупной мебели в доме не было совсем. Маленькие окна дома украшали резные наличники, сделанные им еще в далеком детстве под бдительным руководством отца методом топорной глухой резьбы. Эти резные наличники стали результатом его первого серьезного дела и до сих пор служили семье верой и правдой, создавая красоту и домашний уют. Этими наличниками Николай гордился, ухаживал за ними и каждую весну подкрашивал свежей краской, чтобы сохранить их как можно дольше в свежем и почти не тронутом временем виде.

В последнее время Николай работал на местном мебельном заводе, но заработная плата прекрасного специалиста оставалась явно заниженной, да и его уникальный талант на конвейерном производстве мебели не был востребован, отчего ему приходилось периодически подрабатывать на стороне, чтобы прокормить себя и свою семью.

Изредка Николай делал мебель на заказ, но поскольку заказов явно не хватало, то он вынужденно устроился на работу водителем грузового автомобиля на одно из транспортных предприятий города, и теперь ему приходилось периодически ездить в длительные командировки по России.

Как раз из такой командировки сегодня днем его и ждала семья.

– Мам, а когда папа приедет? – кричал из соседней комнаты Ванечка, натягивая на себя теплый свитер и неуклюже, по-детски, надевая на ноги шерстяные носки.

– Сегодня приедет, малыш, ближе к обеду, вот мы с тобою сейчас блинов к его приезду напечем, щей вкусных сварим, какие папа любит, а он тебе наверняка привезет какой-нибудь подарочек, – отвечала Ванечке мама, одновременно протягивая Полине бутылочку с теплым молочком. Полина с удовольствием взяла бутылочку и тут же принялась пить из нее, старательно высасывая молочко через соску.

– Мам, а можно я на улицу выйду, там солнышко светит, и метель кончилась, – спросил Ванечка, появившись на кухне перед мамой уже одетым в свитер и шерстяные носки.

– А ты что это, уже и одеться успел? – с удивлением спросила мама.

– Да, – самодовольно ответил Ванечка, – сам оделся.

– Ну, хорошо, малыш, можешь сходить на улицу погулять, только ненадолго и далеко от дома не отходи, чтобы я тебя в окно видела, – согласилась мама.

– Ладно, мам, я тут рядом буду, – ответил довольный Ванечка и побежал обратно в комнату, чтобы надеть пальто, шапку и свои любимые валенки.

Когда Ванечка вышел на улицу и хлопнул дверью, Анастасия взглянула на градусник, висевший снаружи на кухонном окне. Столбик термометра показывал температуру минус девятнадцать градусов. «Ну, ничего, – подумала про себя Анастасия, – солнце на улице яркое, ветра так и вообще нет, не замерзнет, пускай немного погуляет, а то дома уже засиделись совсем».

Допив свое молочко, Полина бросила бутылку на пол и заплакала.

– Что случилось, моя красавица, чего ты у меня раскапризничалась, – ласково говорила мама, беря на руки маленькую Полинку. Очутившись на ручках, Полина сразу перестала плакать и начала улыбаться. Мама улыбалась ей в ответ.

– Сейчас мы с тобою переоденемся, – снимая ползунки, разговаривала с девочкой Анастасия. Полинка смотрела на маму своими детскими глазками, стараясь ухватить рукой маму за нос, и когда мама подставляла ей свой нос, она улыбалась и радостно верещала.

– Мама, а где моя лопатка, я лопатку забыл, – зашумел из прихожей ввалившийся с улицы Ванечка, с порядком раскрасневшимися от мороза щеками.

– Да вот она, Ваня, на стуле лежит, – отвечала мама, не переставая переодевать Полину, – пройди, возьми. Ты там как, не замерз еще?

– Да нет, мам, на улице погода очень хорошая, совсем не холодно, – ответил Ванечка и, прихватив свою лопатку, быстро выбежал за дверь.

На улице было бело и красиво. Пушистые белоснежные лапы елей красочно сверкали серебром под ярким солнцем, создавая ощущение зимней сказки.

Ванечка верил в то, что к ним в город прилетала настоящая снежная королева и что именно она замела город метелью, накрыла всю землю толстым снежным одеялом и заморозила реку. Но Ванечка не боялся снежной королевы, она была ему симпатична и он, надев варежки, принялся старательно копать лопаткой пушистый снег возле калитки. Он хотел прокопать дорожку от калитки до входной двери, чтобы папа удивился, похвалил его и подарил подарок. Ванечка очень старался, морозный снег благодарно скрипел под его детскими валенками, а холодные снежинки, разлетавшиеся в разные стороны от его лопатки и подхваченные слабым ветерком, образовывали подобие маленькой метели. Ванечка смахивал тающие снежинки со своего лица и продолжал старательно разгребать снег.

А высоко в небе над Енисейском весело светило желтое февральское солнце, плотно обнимая своими лучами старые купеческие избы и древние здания унылых монастырей. Отражаясь от церковных куполов, солнечные лучи слепили глаза одиноким прохожим, которые по привычке закрывали глаза рукою или отворачивались, стараясь смотреть себе под ноги.

Свежий морозный воздух Енисейска внезапно пронзило колокольным звоном, доносившимся со стороны старой Успенской церкви. Ванечка поднял голову и, смахнув снег со своего покрасневшего от мороза носа, словно что-то почувствовав, тревожно посмотрел на небо.

А несколькими часами ранее, устало врезаясь изношенными протекторами в рыхлый и растерзанный колесами автомашин снег, по пустынной сибирской дороге, сквозь безграничную тайгу и трескучий мороз под сорок градусов, неслась в сторону своего дома одинокая грузовая машина.

Подъезжая к городу Красноярску с опережением графика, Николай планировал попасть домой рано утром, чтобы приятно удивить своих родных, полностью освободить два выходных дня и провести их со своей семьей. До дома оставалось немногим более трехсот километров заснеженной трассы Красноярск – Енисейск. Но по сравнению с пройденным путем общей протяженностью более полутора тысячи километров в каждую сторону, оставшийся путь казался Николаю совсем недолгим, отчего его настроение было приподнятым. Рядом на сиденье из сумки выглядывал белый плюшевый медвежонок, купленный в подарок Ванечке в городе Омске, откуда Николай и возвращался домой из длительной двухнедельной командировки. Все складывалось удачно. Командировка в Омск прошла вполне успешно, оплата за двухнедельный тур ожидалась вполне приемлемой, и сейчас Николай мысленно распределял заработанные им деньги на различные семейные нужды. А еще у Николая была давняя мечта – очень хотелось ему построить себе на участке баньку. Настоящую русскую баню – деревянную, с просторной парилкой из осины, с комнатой для отдыха, с березовыми и дубовыми вениками и резными тазиками. Николай знал, что у его деда когда-то давно имелась своя баня, но случился пожар, и она сгорела. Остатки обуглившихся стен разобрали и пустили на дрова. С тех пор прошло уже немало времени, но новая баня так и не была построена. Постоянно что-то мешало началу строительства: то отсутствие денег, то нехватка времени, то более неотложные проблемы. Всегда и в самый неподходящий момент появлялось то, что останавливало начало осуществления мечты. Такое положение дел тянулось уже долгие годы. Но мечта оставалась мечтой, и Николай иногда откладывал из своей заработной платы какие-то деньги и складывал их в кувшин, стоявший на тумбочке в большой комнате. После этой командировки ему обещали выплатить очень неплохое вознаграждение, половину которого он хотел пустить именно на строительство бани уже этим летом, в самом его начале, когда окончательно потеплеет, сойдет снег и оттает земля. Когда Николай задумывался о строительстве бани, его мысли приятным теплом растекались в его воображении, и он уже почти физически чувствовал банный жар, вдыхал аромат листвы сибирской березы, окатывал себя ледяной водой из резной деревянной кадки, обтирал распаренное до последней степени, разгоряченное тело чистейшим снегом, и, выходя из парилки на трескучий мороз, со всего размаху прыгал с головою в пушистый сугроб, крича во всю глотку от ледяного блаженства.

От этих сладких мыслей Николая оторвала внезапно начавшаяся сильнейшая метель, ощутимо постучавшаяся в лобовое стекло грузовика. Николай сконцентрировался, включил противотуманные фонари и немного сбавил скорость.

Заснеженная холмистая дорога тонкой нитью петляла сквозь хвойный таежный лес. Отъезжая дальше от Красноярска, встречные машины стали попадаться все реже и реже. Метель усиливалась, и щетки на стекле автомобиля не могли справиться с разбушевавшейся снежной стихией и постоянно залипали прямо на ходу, примерзая к лобовому стеклу, а желтый свет фар, ощупывающий своими неосязаемыми пальцами белое полотно дороги, не мог просветить и метра, тут же врезаясь в белую, непробиваемую, снежную стену.

Из водительской кабины начало выдувать тепло.

Так сложилось, что с самого своего детства Николай очень любил зиму. Может быть, еще и потому, что сама природа распорядилась таким образом, что родился Николай в самый разгар сибирской зимы – 25 января. Именно тогда, когда вся земля покрыта глубокими снежными сугробами, когда во дворе по ночам поют вьюги и метели, когда в глухом лесу можно услышать волчий вой, а звук качающихся от ветра обледенелых деревьев поэтично превращается в слаженный хор замерзшего леса.

Да, Николай искренне любил зиму, он ценил ее за гордость, непредсказуемость и особенную, только ей присущую стать.

Что может быть лучше, чем катание с высокой ледяной горы в хорошую метель? И именно в метель, когда холодные снежинки пробираются под воротник и тают прямо на теле, когда приходится закрывать глаза и отворачивать голову от летящей навстречу снежной стихии, когда пряча нос под теплый шарфик, ты начинаешь физически ощущать эту тонкую грань, отделяющую зимний восторг от опасности серьезного обморожения.

Что может быть прекраснее для ребенка, чем чувство полета с захватывающей дух высоты, которое дарит уходящая далеко вниз, накатанная, ледяная колея.

Коля хорошо помнил день своего рождения, когда ему исполнилось девять лет. Он пригласил в дом своих одноклассников, и после того как все наелись, напились и он под дружные аплодисменты товарищей задул девять свечек на праздничном торте, они, наконец, все вместе вышли на улицу и построили большого снеговика, возле которого долго бегали, веселились и кидались снежками. Позднее Коля часто вспоминал то приятное чувство тепла, которое всегда возникало, когда он с раскрасневшимися щеками и холодным носом забегал в теплую избу и плотно закрывал за собою дверь, попадая в уютные внутренности деревянного дома. А за дверью, возле самого порога, оставалась веселая вьюга, шумящая и звонкая, которая играючи просовывала под дверь подол своего белого плаща и недолго кружилась в своем волшебном танце, постепенно исчезая в домашнем тепле.

Неизвестно по какой причине, но Коле очень хорошо, в самых подробных деталях, запомнил именно этот день рождения. Все происходило очень торжественно и красочно. С самого утра они с мамой и папой готовили комнату к празднику, надували воздушные шарики, вешали на стены плакаты с поздравлениями, красиво расставляли любимые плюшевые игрушки. Весь день в доме играли детские песенки, звучащие из динамиков старенького проигрывателя и затертой виниловой пластинки. Все выглядело очень уютным и милым. Это был очень счастливый зимний день, оставшийся к тому же навсегда запечатленным на старых черно-белых фотографиях, самостоятельно проявленных и напечатанных Колиным папой.

Часто бывало, что из-за сильных морозов в городе отменяли занятия во всех школах. И вот тогда Коля со своими друзьями тотчас же отправлялся на улицу, чтобы вдоволь нагуляться, накататься с ледяных гор и, наперекор морозу, вернуться домой мокрым от снега и розовощеким от кусачего зимнего ветра.

Еще один зимний случай, также на всю жизнь врезавшийся в память, произошел с Колей, когда он учился в восьмом классе. В то время у них еще жила собака – огромная московская сторожевая овчарка по кличке Барс, совершенно случайно купленная отцом Коли у своего коллеги по работе совсем еще маленьким и несмышленым щенком, самым последним из предлагаемых к продаже. А произошло это как раз за неделю до дня рождения Коли, когда ему должно было исполниться 10 лет. И так сложилось, что почти за шесть лет своей жизни Барс стал самым лучшим и самым дорогим подарком в жизни Коли.

И все эти шесть лет Барс был верным другом и членом семьи Белоярцевых. Летом он бегал по саду и жил в сенях, а зимой, когда наступали сильные морозы, хозяева брали его в дом. Барс стал отменным сторожем и преданным другом. Коля самостоятельно научил его выполнять различные команды, и тот охотно выполнял их. Да и вообще, Барс оказался на редкость очень умным и воспитанным псом.

В один прекрасный зимний день, когда на улице светило яркое солнце, Коля вышел на улицу и решил прогуляться к реке, прихватив с собою для компании и Барса, что в конечном итоге и спасло Коле жизнь.

Как обычно Барс бежал рядом, держал в зубах палку и игриво вилял хвостом.

Иногда Коля брал в руки подаваемую Барсом палку и кидал ее так далеко, насколько только хватало сил, и Барс, подрываясь с места, мчался за ней сломя голову. Лишь только палка успевала коснуться земли, как подскочивший пес тут же подхватывал ее и довольный приносил обратно своему хозяину.

Так не спеша, под ярким сибирским солнышком и несильным морозцем в десять градусов Коля и Барс дошли до Енисея. Река стояла полностью подо льдом. Идя по протоптанной тропинке вдоль реки, Коля даже не заметил, как отошел далеко от города и как впереди них встал непролазный таежный лес.

Побегав по пушистым сугробам и поиграв с Барсом, Коля решил возвращаться обратно, как вдруг внезапно увидел, что по льду реки, с другой ее стороны, прямо на них бежит стая волков.

Внутри у Коли все похолодело. До города по заснеженной, узкой и скользкой тропинке расстояние почти километр, никаких деревьев, куда можно забраться, поблизости нет, в руках ничего, кроме маленькой обкусанной палки, а вокруг только белая снежная пелена. В такие минуты человек начинает внезапно испытывать чувство абсолютной беспомощности и панического ужаса перед необузданным, диким животным, с которым невозможно найти общий язык или отпугнуть. Страх моментально парализует волю.

Тем временем волки стремительно приближались. До них оставалось не больше трехсот метров.

Увидев стаю волков, Барс застыл на месте, и Коля увидел, как шерсть на его холке вздыбилась, палка выпала из его рта. Его глаза блеснули на солнце, а во взгляде появился звериный оскал.

Таким Барса Коля еще никогда не видел.

– Барс, пошли домой, пошли, – не помня себя от страха, кричал Коля, пятясь назад.

Но впервые в жизни Барс не послушался Колю и не побежал.

Барс рванулся навстречу стае, но вдруг остановился на мгновение, оглянулся и посмотрел Коле прямо в глаза, затем несколько раз жалобно гавкнув, бесстрашно ринулся навстречу своей смерти.

Этот взгляд преданной собаки Коля запомнил навсегда.

И только потом, спустя некоторое время, уже окончательно придя в себя, Коля понял, что, глядя ему в глаза и жалобно лая, Барс прощался с ним навсегда. Это был прощальный взгляд преданного друга.

Тогда, за несколько мгновений до трагедии, Барс прекрасно понял всю опасность создавшейся ситуации и принял для себя окончательное решение – спасти жизнь Коли ценою собственной жизни.

После этого случая, тысячи раз прокручивая в голове события того трагического дня, Коля не переставал восхищаться благородством и величием Барса, собаки, спасшей ему жизнь. Коля навсегда остался уверенным в том, что Барс сделал сознательный выбор. Это было совершенно очевидно. Реально он бы мог убежать, мог бы спастись, но он не сделал этого. Барс решил иначе.

Что есть мочи, спотыкаясь на скользкой тропинке и периодически падая, Коля побежал в сторону города, туда, где есть люди, туда, где можно спастись.

И убегая, Коля слышал, как за его спиной сцепились в смертельной схватке его преданный Барс и семь диких голодных волков, которые начали рвать друг друга на куски. Барс был намного больше и сильнее каждого из этих волков, но их было много. Убегая все дальше и дальше, Коля слышал позади себя пронзительный визг волков и злобный гортанный рык Барса, остановившего всю стаю. Волки не стали догонять Колю, они лишь яростно вгрызались в собачью плоть.

Прошло не менее получаса, когда Коля со своим отцом и соседом по дому прибежали с двумя охотничьими ружьями обратно. На поле смертельной битвы они застали совершенно жуткую картину. В радиусе пяти метров все вокруг было залито кровью, везде хаотично валялись куски свежей окровавленной плоти. Четыре волка лежали на снегу с разодранными на куски глотками, перекусанными лапами и торчащими из животов ребрами и кишками. Еще двух, убегающих к лесу раненых волков догнали и пристрелили. И только лишь одному волку, судя по окровавленному следу, удалось уйти в лес.

Умирающий Барс был еще жив и лежал в некотором отдалении от останков волчьей стаи. По следам Барса стало понятно, что после смертельного боя он, окровавленный и рваный, смог найти в себе силы и сделать несколько шагов в сторону своего дома. Его добрые и преданные глаза закрылись навсегда лишь в тот момент, когда Коля подбежал к нему, упал перед ним на колени и прижал его голову к своей щеке. Барс умер.

Из глаз Коли ручьем текли слезы. Он плакал и благодарил пса, спасшего ему жизнь ценою собственной жизни.

Отец с Колей похоронили Барса недалеко от места этой страшной битвы, на красивой поляне таежного сибирского леса. И каждую зиму в этот день Коля приходил к могиле своего друга, чтобы почтить его память и поблагодарить за все.

Много разных событий происходило зимой в жизни Николая. И каждое событие оставалось по-своему важным, сильным, жизнеутверждающим.

Незадолго до своей поездки в Омск, когда Ванечка и маленькая Полинка сладко спали в своих кроватках, а супруга ненадолго вышла из дома, Николай сидел на кухне возле окна, смотрел на медленно падающие с неба снежинки и думал. Николай любил подолгу смотреть на падающий снег и размышлять. В этот раз Николай обдумывал свою будущую поездку в Омск, подсчитывал бюджет, старался рассчитать сумму, которую он должен будет получить по завершении своей командировки, и планировал свои будущие расходы.

Будучи бережливым человеком, Николай никогда не считался жадным. Он мог совершенно спокойно дать человеку в долг, часто подавал милостыню людям, стоящим возле церквей в дни церковных праздников, мог купить ненужную ему вещь из жалости к пожилому человеку, продающему ее. И несомненно, что при всем своем скромном достатке Николай старался обеспечить достойную жизнь своей семье.

Наверное, именно таким и должен быть человек, родившийся и выросший в Сибири, в крае, где безграничные просторы дарят человеческой душе ощущение естественной свободы и воли. Такой человек не может быть мелочным и суетливым.

Николай никогда не торопился, все тщательно обдумывал и взвешивал каждое свое действие, доверял своей интуиции, которая обычно его никогда не подводила. В этот раз, собираясь в сложную командировку по зимним таежным дорогам, он чувствовал какое-то необъяснимое волнение внутри, но не придал этому никакого значения, посчитав эти чувства лишь небольшой нервозностью перед сложной и долгой дорогой.

От своих мыслей его отвлекла возня в детской. В комнате зашевелилась проснувшаяся Полинка, и Николай, отложив в сторону свои думы, отправился в ее комнату. Уложив Полинку и накрыв ее мягким одеялом, он накинул на плечи старенькую телогрейку, нахлобучил на голову шапку-ушанку и вышел на улицу подышать морозным воздухом и забрать из почтового ящика утреннюю газету. Возле калитки он встретил возвращавшуюся из магазина супругу, и они вместе с Анастасией вошли в дом.

Через несколько дней, Николай, как и запланировал ранее, уехал в командировку в Омск.

Непонятно почему, но именно сейчас, когда он двигался домой по занесенной снегом трассе, ему отчетливо вспоминались все его давние зимние истории.

Печка в машине переставала справляться со своими обязанностями. В кабине становилось холодно, но еще хуже было то, что Николай вынужден был часто останавливать автомобиль, чтобы прочищать обледенелые дворники на лобовом стекле, а за это время кабина стремительно остывала и еще больше выхолаживалась. У Николая начали мерзнуть руки. Через несколько десятков километров дворники сломались совсем. Теперь Николаю приходилось выходить на улицу и чистить стекло каждые несколько минут. Последнюю встречную машину Николай видел примерно час назад. После этого не встретилось ни одной живой души. Дорогу замело так, что приходилось ехать посередине дороги, чтобы не скатиться в кювет. Становилось немного не по себе. Николай знал немало случаев, когда в таких ситуациях после поломки машин в тайге на дорогах замерзали люди. Как правило, их подбирали на следующий день водители снегоуборочных машин, чистивших трассу. Но бывали случаи, когда людей искали неделями, но так и не находили. От крутящихся в голове жутких историй начинала стыть в жилах кровь.

На очередной остановке, когда Николай счищал снег с лобового стекла, он понял, что вдобавок к дворникам отказала и печь. Начинать ремонт в таких условиях немыслимо. Металл автомобильных деталей вымерзает до таких температур, что до него невозможно дотронуться руками. Даже в перчатках через минуту начинают неметь руки.

Теперь ситуация начала принимать по-настоящему угрожающие формы. И Николай прекрасно понимал это.

Зимняя сибирская ночь, злая метель, сдувающая грузовой автомобиль с трассы, тусклый свет фар, стыдливо пытающийся просветить снежную стихию, беспредельная тайга кругом и одинокий человек в кабине вымерзающей машины, словно маленький жучок, сидящий на обломке корабля посередине океана. Вот что такое настоящая зимняя стужа. Вот когда зимняя сказка превращается в ледяной кошмар. И где находится эта грань, никогда невозможно определить.

Сбиваемый с ног сильнейшим ледяным ветром, Николай с трудом взобрался на подножку своего обледенелого грузовика, который в этот момент стал больше похож на осколок айсберга Северного Ледовитого океана, чем на автомобиль, и, вновь усевшись на водительское сиденье, тронулся навстречу взбесившейся снежной стихии. Машина, старательно провернув по снегу колесами, медленно покатилась по заснеженной дороге.

Тепло из кабины выдувало стремительно. Начали замерзать ноги.

– Ну, ничего, – думал про себя Николай, – еще километров двести осталось, не больше, как-нибудь продержусь. Главное – ехать не останавливаясь.

И он начал интенсивно шевелить пальцами ног внутри сапог, чтобы хоть как-нибудь разогнать кровь и согреть окоченевшие пальцы. Шевелить пальцами становилось тяжело и немного больно. Замерзшие ноги становились все менее послушными.

Грузовик с упорством ледокола мужественно пробирался сквозь снежные заносы, разрывая своим телом сибирскую вьюгу надвое. Вьюга с остервенением стучалась в автомобильные стекла, так и норовя пробраться внутрь кабины, цепко обнимала своими холодными руками дребезжащее от мороза железо и, шустро пробежав вдоль всего машинного тела, со свистом соединяла свои ледяные лапы сразу позади автомобиля, образуя тем самым длинный и звенящий снежный хвост.

За два часа Николай смог проехать чудовищно мало, всего пятьдесят километров. За это время метель не только не ослабла, но еще более усилилась.

– Пора чистить стекло, – говорил сам с собой Николай, – дальше ехать нельзя, это просто опасно.

И он вновь открывал дверь, прыгал на землю и тут же попадал в ледяные объятия зимней стужи. Щетка, которой Николай прочищал стекло, окончательно закостенела. Он отбивал ею ледышки, намерзавшие на стекле, царапал о них пальцы до крови и ломал ногти. По глазам больно лупили толстые и тяжелые снежинки, от которых было невозможно укрыться. В одно мгновение за шиворот набивалась целая пригоршня снега, неприятно залепляло уши и нос. От сильного и холодного ветра, дующего прямо в лицо, становилось трудно дышать. Кое-как очистив одну сторону от образовавшейся наледи, Николай небрежно очищал и другую, но пока он возился со второй стороной, первая успевала забиться снегом и заледенеть вновь. В этой тяжкой борьбе метель одерживала одну победу за другой.

Еле-еле очистив малюсенькое окошечко и ободрав ладонь, Николай взобрался на свое остывшее место и продолжил свой тяжелый путь.

Буксуя и ревя, утопая не менее чем на полколеса в дорожных сугробах, грузовик упорно продолжал брать штурмом один метр обледенелой трассы за другим, пока скользкая, наклонная, обледенелая дорога и порывистый ледяной ветер не сделали свое черное дело, подло столкнув грузовик вместе с Николаем в придорожную канаву.

Вся правая сторона машины ушла глубоко в сугроб, задние колеса повисли в воздухе, беспомощные фары продолжали светить прямо в снег, а из выхлопной трубы все еще выходил, смешиваясь с метелью, теплый дымок.

Николай, потрясенный этой нелепой аварией и испытавший сильное чувство всепроникающего страха, выбрался из кабины наружу, спрыгнул прямо в глубокий сугроб и сразу же утонул в нем по пояс. Выйдя на дорогу, он осмотрел поврежденный и наполовину перевернутый автомобиль и понял, что в одиночку обратно ему не выбраться. Через минуту машина окончательно заглохла.

Много раз Николай пытался завести грузовик, чтобы хоть как-то согреться в кабине от тепла работающего двигателя. Но все было тщетно. Двигатель окончательно подорвал свои силы в неравной борьбе со снежной стихией и больше не заводился.

Ситуация была ужасна.

Какое-то время продрогший Николай ходил по дороге возле автомобиля и думал о том, что же можно предпринять в такой ситуации. До ближайших городов в любую сторону по дороге более сотни километров. Пешком в такую погоду их пройти просто невозможно. До утра еще слишком долго, метель и мороз навевали чувство смертельной опасности. Кругом тайга на многие сотни километров, обнимающий все живое трескучий мороз, изнывающая в верхушках деревьев метель и беспроглядная ночь, белая от снежного савана.

Окончательно замерзнув, Николай залез в кабину перекошенного грузовика. К этому времени кабина совершенно вымерзла. Сиденья одеревенели, металл накалился от ужасающего мороза и вытянулся до состояния дребезжащей струны.

Всего каких-то сто пятьдесят, ну может быть, сто восемьдесят километров оставалось до его теплого уютного дома, где в эту минуту находится его семья, где его сын Ванечка сладко спит в своей маленькой кроватке, и верная жена нежно качает маленькую Полинку, где, уютно расположившись в ногах ребенка, спит кошка. Это все казалось так близко и одновременно так недосягаемо далеко.

Просидев без движения в вымерзшей и перекошенной кабине несколько минут, Николай принял решение выйти из нее и двигаться. Только движение может спасти жизнь и не дать замерзнуть.

– Нужно двигаться, двигаться, – говорил себе Николай и, стараясь хоть немного согреться, начал махать руками в разные стороны, прыгать на месте, бегать взад и вперед, приседать, интенсивно шевелить пальцами ног.

Николай посмотрел на часы, стрелки показывали третий час ночи.

– Окончательно рассветет не раньше чем к половине девятого, – размышлял про себя Николай, – а это значит, что примерно к этому времени, а может быть, и раньше, тут могут появиться снегоуборочные машины или кто-нибудь проедет. Значит, нужно идти, идти по трассе в сторону дома. Идти и не останавливаться, чтобы не замерзнуть. Но нельзя и окончательно выбиться из сил, иначе – смерть.

Приняв это решение, Николай написал записку и оставил ее в кабине беспомощной машины, чтобы в случае, если кто-нибудь все-таки приедет сюда и прочитает эту записку, то обязательно узнает, что водитель жив и пошел в сторону города и что искать его нужно дальше на трассе. С собой Николай взял лишь сумку с несколькими обледенелыми бутербродами и купленным в подарок Ванечке белым плюшевым медвежонком, вечно высовывающим из сумки свой любопытный нос.

Застегнув все до самой последней пуговицы на своем бушлате, натянув вязаную шапку как можно плотнее на уши, надев перчатки и затянув потуже ремень на своих брюках, Николай нагнулся и в завершение своей экипировки вставил в невысокие сапоги джинсовые штанины, чтобы снег не мог проникнуть внутрь, и застегнул их. Проделав все эти операции, он захлопнул дверь грузовика и тронулся навстречу зиме, смотря ей прямо в лицо.

Постоянно борясь с холодным ветром и пряча глаза от безжалостной метели, Николай шел, все дальше и дальше удаляясь от своего беспомощного грузовика.

Снег забивался в промежуток между перчатками и бушлатом, проникал за воротник, плотным слоем облеплял лицо, просачивался в рукава до самого локтя, залезал в нос, глаза и уши. Леденели руки. Вскоре Николай перестал чувствовать пальцы на своих ногах, а примерно через час ходьбы – и ноги ниже колен. Он наступал будто на ходули, словно в его сапогах были не живые ноги, а деревянные палки, холодной болью отдававшиеся в мозгу при каждом новом движении.

– Обморожение, у меня будет обморожение ног, – стараясь не поддаваться страху, думал про себя Николай, – но я должен идти, я должен идти, чтобы жить, ведь остановиться или упасть, это значит замерзнуть, это значит умереть. Но меня ждут мой сын и моя дочь, я не хочу умирать, я хочу жить, я иду домой.

– Ты слышишь меня, метель, – заорал во все горло обезумевший от холода Николай, – ты слышишь меня, вьюга… я иду домой!

Вьюга тут же забрала его слова и разнесла их над обледенелой, почти безжизненной тайгой.

Николай продолжал, не оглядываясь, идти вперед, а сибирская стужа старательно зализывала, заметала каждый след от его сапог.

Шаг за шагом Николай продвигался в сторону своего дома, где, он точно знал, его ждет семья и тепло, тепло домашнее, тепло человеческое. Он шел, спотыкался, падал в сугробы, вставал и снова шел вперед.

Время застыло, оно замерзло и обледенело, так же как и весь окружающий мир. И если бы до него можно было дотронуться рукой, то время зазвенело бы так же, как звенит раскаленная от холода сталь, затрещало бы так же, как трещит качающаяся от студеного ветра сосна, веками стоящая на берегу Енисея.

Чтобы не упасть, не забыться, не потерять сознание, Николай начал петь. Он начал орать во все горло провокационную песню «Степь да степь кругом, путь далек лежит, в той степи глухой замерзал ямщик…» Мелодичный свист метели в вышине неба стал Николаю единственным, достойным аккомпанементом.

В какой-то момент Николай понял, что окончательно вымотался, и его начало сильно клонить ко сну. Он не чувствовал ни рук, ни ног, не чувствовал щек на своем лице. Все вокруг было опоясано холодом, обморожено. И ни одной машины по пути, ни одной деревни, ни одного укрытия. Только мороз и тайга на сто верст вокруг.

Редкий человек сможет вместить в свое сознание всю эту безграничность и безысходность, да так, чтобы не потерять рассудок. Один на один со страшной, обжигающей холодом природной стихией, когда кажется, что весь мир, вся вселенная желают лишь одного – твоего уничтожения. Кто сможет это выдержать?

А метель тем временем наметала на пути Николая все новые снежные барханы, угрожающе поднимавшиеся уже выше пояса, и которые ему постоянно приходилось преодолевать.

Совершенно обессиливший, путник беспомощно сидел в снегу. Протирая глаза и случайно подняв голову вверх, он увидел вдалеке, за полем, почти на линии горизонта, блеклый огонек.

– Что это? – спрашивал у самого себя, еле шевеля замерзшими губами, Николай, – деревенский домик или мираж, отблеск далекой звезды, и как далеко он отсюда. Может быть, три или пять километров. А может быть, там вообще ничего нет, и это лишь плод моего воображения.

– Нужно вставать, нужно идти, – заставлял себя Николай, но обмороженные ноги уже не слушались его команд, пальцы на руках не могли протирать глаза, потому что не шевелились.

Изо рта беспомощно валил сизый пар, тут же замерзая на ресницах и бровях, превращаясь в маленькие кристаллы льда на радость зиме и на погибель человеку.

Многие сотни лет человек пытался укротить зиму, приспособиться к ней, обуздать. Человек строил теплые дома, изобретал сложные отопительные системы, применял самые высокие технологии, шил самую теплую одежду из лучших материалов, покорял ледяную стихию, строил целые города на территории вечной мерзлоты, приспосабливал свой быт к северным условиям и приспосабливался к ним сам. Говорят, у северных людей даже кровообращение и обмен веществ в организме происходят медленнее, чем у остальных людей. Все это результат воздействия холода, прямое следствие зимы. А что же получилось из этого приручения зимы в итоге. Покорил ли человек зиму? С одной стороны, покорил: города построил, и жить в них научился. Но с другой стороны, как только человек остается с зимой один на один, зима тут же показывает человеку его место. И показывает так легко, играючи, не напрягаясь. Она играет с человеком, кружит его, завораживает. Многие не выдерживают такого пристального взгляда и замерзают.

В тот момент, когда Николай, свернув с дороги и направившись в сторону своего миража, в очередной раз упал лицом в холодный сугроб и, перевернувшись на спину, обессилено закрыл глаза, где-то за сотню верст от этого места, в своей теплой кроватке вдруг проснулся маленький Ванечка. Он жалобно плакал и звал маму.

– Что случилось, малыш? – спрашивала Анастасия у маленького Ванечки, – почему ты проснулся, сон плохой приснился, да? Что тебе приснилось Ванюша, расскажи маме.

– Сон страшный приснился, – сквозь слезы рассказывал Ванечка. – А папа уже приехал?

– Нет, Ванечка, еще не приехал, – отвечала малышу мама, – он только завтра днем или даже к вечеру приедет. Сейчас он, наверное, уже в пути. А ты спи, спи спокойно, малыш мой, закрывай глазки и ложись. Скоро папа приедет. А тебе больше не будет сниться плохой сон, – сказала мама и ласково накрыла Ванечку уютным толстым одеялом.

Ванечка перевернулся на другой бок, носом к стенке, укутался в свое одеяльце, засунул руку под теплую и мягкую подушку и сладко засопел.

Анастасия вышла на кухню, включила ночник с мягким неярким светом и налила себе в стакан горячего чаю и, отхлебнув пару глотков, посмотрела в окно. На улице мела постепенно ослабевающая вьюга. Кое-где на небе стали появляться звездочки, а сквозь густые вьюжные облака начинала блестеть неяркая луна.

На стене мерно тикали большие старые часы, доставшиеся семье Белоярцевых от деда Николая, сделанные еще до революции 1917 года. Они до настоящего времени служили семье верой и правдой, планомерно отмеривая бегущие дни.

В углу, перед образом, горела маленькая лампадка, зажигавшаяся Анастасией только во время длительных командировок мужа. Она верила, что мягкий свет лампадки поможет ее мужу в любом его начинании, избавит от беды и принесет удачу.

В этот ранний предрассветный час Анастасия тихо сидела за кухонным столом, перед мерцающим светом маленькой свечи, смотрела в окно на медленно падающие снежинки и пила горячий чай. Сон отступил, и спать уже совсем не хотелось. И в этой уютной и домашней тишине она думала о завтрашнем дне, который они проведут все вместе, в кругу семьи. И видя, как небо очищается от многодневных облаков и как на нем начинают одна за другой появляться яркие звездочки, она искренне радовалось и хорошей погоде, что обещали на выходных, и своему маленькому семейному счастью. Она сидела возле окна, немного отодвинув тюлевую занавеску, и с нетерпением ждала возвращения мужа.

Настенные часики послушно тикали, слабый свет свечи создавал в комнате приятную и уютную атмосферу, за оконным стеклом медленно падали последние снежинки уходящей метели, и все кругом казалось очень милым и вполне благополучным.

Но Николай не мог знать этого. Сейчас, в седьмом часу утра, он смахивал обмороженной рукой с обледенелого лица уже практически не таящий снег. Перед его глазами кружилась только снежная пелена, белая, холодная, бесконечная.

Он не чувствовал своих ног, не чувствовал рук, он даже перестал ощущать холод. Его сознание заволокла полная апатия и безразличие ко всему происходящему. И лишь только отрывочные воспоминания из прошлого изредка посещали его холодную голову. В его памяти, словно картинки, проносились обрывки его собственной жизни. Вот он видит себя идущего в первый класс, держась с мамой за руки. Одно мгновение, и он уже видит себя на выпускном школьном балу, танцующим и кружащимся со своей первой школьной любовью и выпивающим первые стаканы водки в кабинете математики. Следующим кадром его память возвращает на свою собственную свадьбу, он слышит поздравительные тосты гостей, крики «горько» и застольные песни под баян. Затем он уже стоит возле родильного дома и держит на руках своего первенца Ванечку. Видения приходили настолько яркими, настолько реальными, что он, вновь испытав то далекое волнительное чувство, на миг пришел в себя и понял, что лежит в объятиях снежной и смертельно опасной пелены.

Собрав всю волю в кулак, Николай встал и, сделав несколько шагов на обмороженных ногах, снова упал на спину в снег.

Плюшевый медвежонок выпал из сумки на снег и беспомощно смотрел своими черными глазками на замерзающего человека.

Неизвестно сколько времени пролежал Николай в таком положении, но последнее, что увидели его уставшие глаза, было голубое и бездонное сибирское небо, яркое солнце, ослепляющее взгляд, и завораживающий блеск чистого белого снега.

В тот момент, когда глаза Николая закрылись, а синие губы перестали шептать бессвязные слова, его сын Ванечка стоял со своей лопаткой во дворе дома и, подняв голову вверх, тревожно слушал колокольный звон, доносившийся со стороны Успенской церкви.

Маленькая Полинка тихо лежала в своей кроватке и улыбалась, толкая ручками новую погремушку, висевшую над ней. Анастасия окончила печь ароматные блины и начала убирать избу к приезду мужа. Все было, как обычно.

Вдоволь нагулявшись и прочистив своею лопаткой всю дорожку от калитки до входной двери дома, Ванечка, весь в снегу и с раскрасневшимися от мороза щеками, вошел в избу.

– Ну что, малыш, нагулялся? – спросила у Ванечки мама, – как там погода на улице, очень холодно?

– Совсем не холодно, солнышко светит и много снега кругом, – отвечал Ванечка, – а я дорожку прочистил, вот папа приедет и удивится. Он мне даже подарок обещал подарить, когда вернется. А когда он приедет, мам?

– Да уже скоро приедет, Ванечка, вот после обеда, наверное, и приедет. Я сама его уже жду и на калитку гляжу постоянно, вот-вот появиться должен.

Но Николай не вернулся домой ни к обеду, ни к вечеру.

Анастасия не знала ничего. Ее душа разрывалась от полного неведения и беспомощности. Она не знала, что происходит с ее мужем. Она обзвонила всех его коллег по работе, выуживала любую информацию о возможных изменениях маршрута. Но никто ничего не знал. Диспетчер на базе сообщил, что машина выехала из Омска строго по расписанию, что в Красноярске грузовик Николая появился тоже по расписанию и зарегистрировался на промежуточной базе даже раньше положенного и направился дальше в сторону Енисейска. В отделении ГАИ сообщили, что дорожно-транспортных происшествий за прошедшую ночь не зарегистрировано и даже звонили по этому поводу в Красноярск.

– А может, у него машина сломалась? – спрашивала у коллег Николая зареванная Анастасия.

– Успокойся, Настя, возьми себя в руки, – тихо говорил Василий, друг Николая, находившийся последние несколько часов в доме Белоярцевых и пытающийся отвлечь от дурных мыслей Анастасию, пребывающую в ужасном расположении духа.

– Ну и что мне делать теперь, Вася, – спрашивала заплаканная Настя, – я чувствую, что случилось что-то очень плохое. Я это чувствую, Вася, понимаешь, чувствую. Он не мог просто так не приехать, не мог он. Но его нет, значит, что-то случилось. А погода на улице ты видишь, какая. Я не знаю, что мне делать, Вася, что мне делать?

И после этих слов, Анастасия вновь залилась слезами.

– Успокойся, Настя, успокойся, пожалуйста, дети чувствуют, что ты в таком настроении и тоже переживать начинают. Возьми себя в руки, Настя, успокойся, я прошу тебя, ради детей успокойся, – сказал Василий и отправился в другую комнату, чтобы проверить спящих детей и накапать Анастасии еще валерьянки.

Анастасия выпила валерьянки и стала пристально смотреть на горящую в углу комнаты лампадку и что-то беззвучно шептать. В доме повисла страшная тишина.

Стрелки старинных часов показывали один час ночи.

Примерно к четырем часам утра обессилившая Анастасия с черными кругами под глазами и под воздействием огромного количества валерьянки все-таки уснула прямо на маленьком диванчике под лампадкой.

Василий тихонечко удалился в детскую комнату и, откинувшись в кресле, задремал.

Информация о Николае появилась только лишь к обеду следующего дня. Анастасии позвонили из приемного покоя скорой помощи одной из больниц города Красноярска и сообщили, что Николай жив и находится у них.

Тяжкий камень упал с души Анастасии. Она непроизвольно опустилась на стул и, смотря на тлеющую лампадку, тихо заплакала. Но это уже текли слезы счастья. Николай был жив. Через двадцать минут Анастасия вместе с другом Николая Василием уже мчались по заснеженной трассе, под ярким сибирским солнцем в сторону Красноярска.

Только придя в себя, Николай узнал, что его машину обнаружили около десяти утра проезжавшие мимо дальнобойщики, и что именно они сообщили об этом в милицию. После этого на место прибыл наряд милиции, открыл дверь кабины грузовика и наткнулся в машине на записку Николая. Поиски Николая длились несколько часов и удачно завершились лишь ближе к вечеру.

Николая нашли лежащим на боку с подобранными под себя руками и ногами, запорошенного снегом и почти полностью обледеневшего. Рядом с ним валялась сумка, из которой выглядывали любопытные глазки белого плюшевого медвежонка, сопровождавшего Николая на всем протяжении его тяжелого пути.

Позднее спасатели, нашедшие Николая, признавались, что если бы в тот день не перестал идти снег, то найти Николая было бы невозможно.

К удивлению врачей, Николай получил лишь незначительные обморожения рук и ног. Его спасли только чудо и железное сибирское здоровье. Но Николай был уверен, что его спасла сама зима.

Впоследствии Николай любил вспоминать те опасные минуты, когда он, наедине с разбушевавшейся снежной стихией, шел по заснеженной трассе в сторону своего дома и во все горло орал прямо в лицо бушующей метели русские народные песни.

На следующий день, чтобы навестить своего папу, в больницу вместе с мамой приехал и Ванечка. Он рассказал папе, что пока ждал его возвращения, то самостоятельно прочистил своей лопаткой всю тропинку, от самой калитки до входной двери. Николай очень удивился и подарил ему белого плюшевого медвежонка с любопытными глазками.

Маленькая Полинка, открыв глазки и увидев папу, очень обрадовалась и начала улыбаться. Она спокойно пережила эти тревожные дни и совсем не переживала, потому что ей недавно исполнился всего один годик, и она еще не знала, что такое зима.

Прошел ровно год.

За этот год Николай все-таки сумел осуществить свою давнюю мечту и построил у себя на участке хорошую русскую баню, в которую ходил по субботам почти каждую неделю.

И только зимой, распаренный и красный от банного жара, Николай любил принять сто грамм хорошей водки и, стоя на высоком берегу Енисея, подолгу созерцать неброский пейзаж русского севера.

В такие дни скованный тяжелыми льдами Енисей выглядел абсолютно недвижным и безжизненным, но под многотонной толщей сибирского льда так же, как и тысячи лет назад, медленно текли холодные воды великой северной реки, несущие в себе жизнь.

А небольшой Енисейск, опоясанный плотным кольцом беспредельной тайги и окаймленный широкой пеленой Енисея, продолжал жить своей обычной размеренной жизнью, поражая воображение прохожих своим ледяным спокойствием и гордой северной статью.

ЛИК ТРЕТИЙ – БУНТ

Дух разрушающий есть дух созидающий,

страсть к разрушению есть творческая страсть!

М.А. Бакунин

Воистину терпелив русский народ. Нашего человека очень тяжело вывести из душевного равновесия, озлобить, взбудоражить, заставить защищать свои права, а уж поднять его на массовые выступления или того хуже, общенародное восстание, задача практически невыполнимая. Ну не привык северный человек суетиться и митинговать, не по душе ему это занятие, не по вкусу. И лишь когда общая беда касается подавляющего большинства населения страны, отдельно взятого района либо маленькой деревушки, когда условия жизни становятся действительно невыносимыми, вот тогда внутренний протест, до того хранящийся и зреющий лишь в душах отдельных людей, массово выплескивается наружу, на улицы, на баррикады, и начинается стихийный народный Бунт.

История, которую я хочу поведать вам, является обобщением событий, происходивших в разные времена во многих городах России. Поэтому имена героев вымышлены, любые совпадения случайны, точная хронология и местоположение доподлинно не раскрываются, ибо все это решительно не имеет никакого значения, поскольку описываемые события во все времена развивались по одному и тому же сценарию и вряд ли что-либо может измениться в будущем. И, как это ни печально признавать, они могут произойти снова в любой момент, в любом российском городе, и вы, уважаемый читатель, можете лично стать их невольным свидетелем или даже непосредственным участником.

Скупо лязгнув тяжелым засовом, старая дверь центрального следственного изолятора небольшого провинциального городка Тульской губернии медленно отворилась. С улицы тут же пахнуло сырой свежестью октября, и желтый кленовый лист, сорванный с ближайшего дерева и гонимый игривым ветерком, вместе с каплями дождя нахально ворвался внутрь душного помещения и прилип к старой облупленной стене.

Показавшийся в дверях молодой человек сделал шаг вперед и, подняв голову вверх, глубоко и с явным облегчением вздохнул. Почти два месяца он находился под следствием и все это время пребывал в изоляторе временного содержания по причине участия в массовых беспорядках, стихийно возникших в его маленьком и ничем ранее не примечательном городке. По возбужденному по факту массовых беспорядков уголовному делу было задержано много людей, но он проходил в качестве обвиняемого не только как активный исполнитель, но и как один из организаторов этих самых беспорядков, но за недоказанностью вины и отсутствием в его действиях состава преступления был отпущен на свободу.

Теперь, когда все осталось позади, Сашка Смирнов неторопливо шел по улицам своего родного города и вспоминал грозные события двухмесячной давности, развернувшиеся именно на этих самых улицах и площадях и «прославившие» его город на всю Россию. Да что там город, даже его имя, имя Сашки Смирнова, неоднократно мелькало в новостных передачах местных телеканалов и проскакивало в заголовках районных газет.

Но Сашка не был политическим экстремистом, никогда не состоял в каких-либо политических и околополитических движениях, не имел склонности к участию в манифестациях, да и вообще слабо интересовался политикой, хотя, как и любой образованный человек, каждый день смотрел новости по телевизору, читал газеты и искренне переживал за неудачи России. Но, к сожалению, телевизор и газеты не отражали тех реалий, что на самом деле происходили в его маленьком городке в последнее время. А происходило не что иное, как брожение умов.

Но за некоторое время до конфликта город жил своей обычной и вполне размеренной жизнью. По крайней мере, так казалось со стороны. Работали все предприятия, дети ходили в школу, резвились во дворах, по вечерам подростки собирались в подъездах, пели песни под гитару, шутили и веселились. Короче говоря, все шло как обычно, если не считать витающего в воздухе всеобщего недовольства новой городской властью, по отношению к которой в городе ощутимо начинало зреть недовольство, грозящее вот-вот превратиться в открытый конфликт, который до поры до времени был крепко спрятан от посторонних глаз в мыслях и душах людей провинциального городка. Так продолжалось до тех пор, пока однажды не случилось событие, переполнившее, наконец, чашу терпения жителей города, и недовольство все-таки выплеснулось на улицы.

Но начнем все по порядку.

Сейчас, неторопливо шагая по тихим улицам родного города, Саша вспоминал, как в тот день прохладное утреннее солнце сентября весело выходило из-за крыш пятиэтажных хрущевок, пробиралось острыми лучами сквозь шторы внутрь комнаты и слепило глаза. Он проснулся за несколько минут до того, как прозвонил будильник. Привычка просыпаться в половине седьмого утра выработалась довольно давно, но все равно Саша продолжал пользоваться своим старым будильником, начинавшим с утра противно голосить. Поэтому приходилось нехотя вылезать из-под теплого одеяла, тянуться спросонья в темноту и, нащупав маленькую кнопку, наконец-то отключать его, чтобы полежать в приятной тишине еще несколько минут.

– Вставай, соня, вставай, хватит уже валяться, в техникум опоздаешь, – ласково будила Сашу его мама, готовившая завтрак на кухне и слышавшая, как прозвонил Сашин будильник.

– Да встаю уже, мам, встаю, – нехотя отозвался из своей комнаты Сашка и начал медленно выбираться из-под своего теплого одеяла. Он скинул с кровати одну ногу, затем другую, сел на край, огляделся по сторонам и, обнаружив на кресле домашнее трико, неуклюже прыгая на одной ноге, натянул его на себя, затем накинул поверх рубашку и, не застегиваясь, поплелся в сторону ванной, все еще щурясь от света.

Электрический чайник на кухне напряженно булькал кипящей водой, на сковороде шипела горячая яичница, и Галина Николаевна, Сашина мама, привычным движением отрезала ровные куски белого хлеба и намазывала на них тонким слоем сливочное масло.

Галина Николаева работала в ЖЭКе, совсем недалеко от дома, но вставала всегда раньше всех, чтобы приготовить завтрак, погладить необходимые вещи и, пожелав всем удачного дня, спокойно отправиться на работу.

– Ну наконец-то поднялся, – тихо произнесла она, обращаясь к сыну и откладывая в сторону последний приготовленный бутерброд, – иди умывайся и садись завтракать. Папа еще спит, не буди его, ему сегодня к двенадцати на совещание, пусть поспит пока, а я побежала на работу, у нас сегодня комиссия от руководства города приезжает, поэтому мне пораньше прийти нужно. Ну все, удачного всем дня, я побежала.

И с этими словами Галина Николаевна, на ходу накинув на себя легкий плащ и прихватив сумочку, почти бесшумно проскользнула в дверь, аккуратно обитую с наружной стороны тканью темно-вишневого цвета, и очень мягко, не хлопая, закрыла ее за собой.

– Пока, мам, – крикнул из ванны Саша, но, услышав удаляющееся ровное цоканье маминых каблуков по пустой лестнице подъезда, понял, что его не услышали, поспешно продолжил умывание.

Погасив газовую колонку на кухне и перекрыв воду в ванной, он принялся с аппетитом поедать свой завтрак, не забыв отрезать себе толстый кусок вареной колбасы и бросить его поверх масла. Запивая горячим чаем сытный бутерброд и глядя одним глазом в телевизор, где хорошенькая дикторша, как всегда без эмоций, рассказывала о новостях, Саша думал совсем о другом: о предстоящей контрольной по курсу бухгалтерского учета, которую новый преподаватель, вопреки всем традициям, грозился провести в самом начале нового учебного года, чтобы, как он выразился, «объективно оценить подготовку учащихся и наставить их на путь истинный».

– Вот благодетель-то нашелся, – с явным возмущением говорил про себя Саша, смачно отхлебывая немного остывший чай, – кому нужен его истинный путь, Буддой он себя возомнил что ли, великий вождь и учитель. Видали мы таких умников, – продолжал тихо ругаться Саша, отправляя в рот последний кусок горячей яичницы и дожевывая колбасу.

Порыв свежего воздуха внезапно ворвался на кухню через открытую форточку, и с улицы пахнуло приятной осенней свежестью. Саша поднялся из-за стола, собрал грязную посуду и аккуратно, чтобы не звенеть тарелками и не разбудить отца, поставил ее на самое дно раковины, сполоснул под теплой струей воды свою кружку и убрал ее в стол.

Лежащий на стуле возле холодильника телефон лихорадочно и беззвучно затрясся. Саша взял его и, посмотрев на цветной экран, прочел имя звонившего – Димка Потапов.

Димка и Сашка были ровесниками и дружили с самого детства. Всю жизнь они жили в одном доме, хрущевке семидесятых годов постройки, учились в параллельных классах одной школы, без разрешения ходили друг к другу в гости, что считалось совершенно нормальным и даже само собой разумеющимся. Вот и сейчас они учились в одном техникуме, хотя и в разных группах. До сих пор их родители довольно тесно общались между собою, отчего их давняя дружба казалась им еще крепче.

– Димон, ты что так рано сегодня проснулся? – даже не поздоровавшись, начал говорить Саша, едва нажав кнопку ответа на телефоне и поднеся его к своему уху.

– Не спится чего-то, Саш, полночи перед телевизором просидел, – послышался в трубке заспанный голос Димки. В этот момент Димка сидел на кресле, небрежно скрестив ноги, и курил сигарету, стряхивая пепел в красивую пепельницу из слоновой кости, стоящую на журнальном столике и подаренную ему в прошлом году двоюродной сестрой, после ее возвращения из путешествия по Индии.

Димка выдохнул ароматный дым и спросил:

– Слушай, Саш, у меня такое ощущение, что сегодня не будет никакого зачета по бухгалтерии.

– С чего это вдруг? – поинтересовался Димка.

– Не знаю, просто ощущение такое, мне кажется, что не будет ничего.

– Димон, я всегда завидовал твоей звериной интуиции, но к великому сожалению сегодня понедельник и чтобы не состоялся зачет по бухгалтерии должно произойти что-то экстраординарное. Ну, ты же понимаешь, что этот хлыщ своего не упустит.

– А может, и произойдет, – философски предположил Димка и медленно выдохнул густой дым прямо на телефонную трубку.

– Ну ладно, Димон, предлагаю решать проблемы по мере их поступления. Короче говоря, встречаемся через двадцать минут возле подъезда. Договорились?

– Договорились, – подтвердил Димка и, бросив телефон на соседнее кресло, сделал последнюю глубокую затяжку и затушил сигарету о самый край пепельницы, после чего поднялся и лениво поплелся в ванную.

«Спасибо за внимание уважаемые телезрители, и прослушайте, пожалуйста, прогноз погоды на сегодня», – заявила с экрана телевизора все та же хорошенькая дикторша и, улыбнувшись, начала манерно складывать свой ежедневник, лежащий перед ней на столе.

Саша подошел к окну и поглядел на небо. Редкие белоснежные облака одиноко блуждали в синеющей вышине. Погода стояла отменная и поэтому, не дождавшись официального прогноза погоды, Саша, выключив телевизор, направился собираться в свою комнату, чтобы через пятнадцать минут встретиться возле подъезда с Димкой.

Машиностроительный колледж, или, как по привычке его называли учащиеся, – «технарь», где на втором курсе экономического факультета учились Саша с Димкой, открывал свои двери в половине восьмого утра, занятия начинались в восемь тридцать. Однако молодежь собиралась, как правило, к восьми часам, чтобы за оставшееся до занятий время успеть пообщаться, узнать последние новости и покурить.

Автомобиль директора колледжа Плоскогорова Наиля Мухтаровича, поднимая густые клубы пыли, нервно ворвался в главные ворота колледжа и, резко затормозив до свиста колес, остановился. Большие электронные часы, висевшие над фасадом здания, показывали точное время и дату – 7 часов 15 минут, 6 сентября 1993 год.

– Отгони на стоянку, срочно, – крикнул впопыхах Наиль Мухтарович и, бросив охраннику ключи от автомобиля, быстрым шагом направился в свой рабочий кабинет, располагавшийся на третьем этаже пятиэтажного здания техникума.

– Это черт знает что такое, – ругался вслух Наиль Мухтарович, истерично крутя в перекошенной личинке старого замка заевший ключ от двери своего кабинета, – сколько раз говорил службе эксплуатации, чтобы починили все замки в здании. Сплошные пьяницы и бездельники кругом. Никто не хочет работать, решительно никто.

На возникшую возню в коридоре из соседней двери высунулась любопытная голова уборщица.

– А, это вы, Наиль Мухтарович, здравствуйте, а я-то грешным делом подумала, не случилось ли чего, слышу, ругается кто-то, по двери колотит.

– Случилось, еще как случилось, – огрызнулся директор, – в свой кабинет попасть не могу уже десять минут. Безобразие это и больше ничего.

– Давайте я попробую, у меня своим ключом хорошо открывать получается.

– Уж будьте любезны, Вера Петровна, попробуйте, – ехидно скривив толстые губы, согласился Наиль Мухтарович и, уступая место женщине, тихонько отошел в сторону.

Вера Петровна вставила в замочную скважину свой ключ и аккуратно повернула его два раза против часовой стрелки, после чего так же аккуратно вытащила его и положила обратно, в карман своего рабочего халата.

– Пожалуйста, проходите, Наиль Мухтарович, – вежливо предложила уборщица, свободно отворяя перед директором непослушную дверь его собственного кабинета.

– Благодарю-с, – произнес директор и сам удивился, как глупо и не к месту прозвучала эта старомодная добавка «с» на конце слова, но тут же взял себя в руки и, не сказав больше ни единого слова, он твердо шагнул через порог и плотно закрыл за собою дверь, быстро скинул пальто и плюхнулся в большое кожаное кресло.

В директорском кабинете было тепло и уютно. Мерно тикали на стене именные часы, подаренные Наилю Мухтаровичу самим главой города в день назначения его, Наиля Мухтаровича, на должность директора колледжа. Смотря на эти часы, Наиль Мухтарович всегда вспоминал тот великий и торжественный день своего карьерного триумфа, когда в актовом зале техникума сам глава города собственноручно вручил ему приказ о назначении на должность директора колледжа. Наиль Мухтарович стал безмерно счастлив. С тех пор прошло уже больше полугода, и памятные часы не растеряли ни секунды этого драгоценного времени.

На широком директорском столе, доставшимся по наследству от предшественника, стояла красивая, малахитовая подставка для ручки-паркера, с золотым двуглавым орлом на лицевой стороне и маленьким флагом России, воткнутым в символический флагшток. Из позолоченных рамок картин, висевших на стене прямо за креслом, грозно и величественно взирал на все происходящее действующий президент России, а чуть ниже располагалась фотография главы города на фоне городского герба.

Пребывая в скверном расположении духа, Наиль Мухтарович беспорядочно комкал в руках ненужную бумажку и думал тяжкую думу. Он не понимал того, что на днях в городе могут произойти массовые беспорядки. Он искренне не понимал, почему недовольство политикой нового главы города, которого он, Наиль Мухтарович, боготворил, достигало своего предела и откуда вообще могло взяться это недовольство? Ему приходилось часто слышать в коридорах колледжа, как молодежь ругала последними словами главу, на что Наиль Мухтарович не мог не реагировать. В такие моменты он надевал самую грозную из всех масок, что подарила ему природа, и, настырно вторгаясь в чужой разговор, небрежно и нахально прерывая его, начинал истерически ругаться и угрожать немедленным отчислением из колледжа. Под конец своей нравоучительной лекции, по обыкновению длившейся не более одной минуты, Наиль Мухтарович обязательно записывал к себе в блокнот, который постоянно носил у себя во внутреннем кармане пиджака, фамилии и группы этих «негодяев», посмевших публично оскорблять столь уважаемого человека, коим является глава города. После этого он непременно вызывал к себе ответственного преподавателя и делал ему внушение. Таким образом, за последнее время под давлением директора из колледжа уже отчислили несколько человек, что, естественно, вызвало явное недовольство со стороны учащихся. Подобными жесткими действиями Наиль Мухтарович желал добиться уважения, но на практике получался обратный эффект. Учащиеся не любили Наиля Мухтаровича, а многие откровенно называли его кусачим Мухтаром или даже собакой главы города.

Но Наиль Мухтарович всегда поступал так, как требовал от него глава, поскольку одним из условий его назначения на должность директора колледжа была полная лояльность городской власти и всяческое стремление к укреплению в учащихся иллюзии социальной ответственности и строгой справедливости этой самой власти. Честно исполняя взятые на себя обязательства, Наиль Мухтарович часто проводил у себя в колледже различные смотры, выставки, презентации, семинары, лекции и другие мероприятия под неформальным лозунгом «Глава думает о вас», где рассказывалось о хороших делах главы города, о достигнутых успехах и грандиозных планах на будущее. Но в конце любого мероприятия все присутствующие, конечно же, понимали, что все благополучие, о котором шла речь, достижимо лишь в том единственном случае, если следующим главой города будет вновь избран Стриковский Вячеслав Борисович – действующий городской глава.

Вообще, должность директора крупного машиностроительного колледжа, единственного учебного заведения такого уровня в городе (к слову сказать, ни одного высшего учебного заведения в городе не было), имела исключительно важный, социально-политический оттенок и, безусловно, налагала большую ответственность на Наиля Мухтаровича не только внутри города, но и за его пределами – в области. Именно поэтому Наиль Мухтарович так высоко ценил ту роль, что волею судьбы ему приходилось исполнять в последнее время.

Сам же Наиль Мухтарович являлся человеком весьма образованным и имел больше карьерные амбиции. К моменту назначения на должность директора колледжа ему едва исполнилось сорок лет, большую часть из которых он прожил в Казани, где и окончил с отличием Казанский государственный университет, его механико-математический факультет по кафедре теоретической механики и получил при этом диплом по специальности «механик». Уже тогда, в пору своей студенческой молодости, бродя по длинным коридорам университета, своим главным фасадом чем-то напоминающего Зимний дворец Петербурга, студент Наиль мечтал о заметной, но не особенно пыльной должности государственного служащего, где его способности и таланты, как ему казалось, должны будут раскрыться в полной мере. По окончании университета Наиль Мухтарович какое-то время работал мастером на одном из государственных предприятий республики, затем в качестве поощрения был направлен на повышение квалификации в Москву, где и познакомился с будущим главой города. Эта встреча во многом и решила судьбу тогда еще никому не известного советского специалиста, оказавшегося через много лет после этой встречи направленным на работу в маленький провинциальный город Тульской области, куда вскоре и переехал насовсем.

Стриковский Вячеслав Борисович был уроженцем этого небольшого провинциального городка, главой которого спустя пятнадцать лет ему и суждено было стать. Но в 1978 году Вячеславу исполнилось 35 лет. Вообще, год 1978-й для советской молодежи оказался годом весьма знаменательным: отмечалось 60-летие Ленинского комсомола и проходил ХVIII съезд ВЛКСМ (Всесоюзный Ленинский Коммунистический союз молодежи).

Пик шестидесятилетнего юбилея Ленинского комсомола приходился на воскресенье 29 октября 1978 года, но торжественные мероприятия, посвященные юбилею, начались за несколько дней до этого. На одном из таких мероприятий, проходивших в Москве, присутствовал тогда уже молодой коммунист и партийный работник Стриковский Вячеслав, который в качестве делегата от районного отделения областной партийной организации торжественно зачитывал приветственное письмо от комсомольцев прошлого для комсомольцев настоящих и будущих. Тогда он сказал примерно следующее:

«Товарищи комсомольцы, в жизни советского общества и государства комсомол занимает большое место. Комсомол – активный помощник и резерв Коммунистической партии Советского Союза. Современный период коммунистического строительства предъявляет все более высокие требования к деятельности ВЛКСМ, диктует необходимость дальнейшего усиления коммунистического воспитания подрастающего поколения, повышения общественно-политической, трудовой и социальной активности всей советской молодежи. Количество молодежи в составе населения СССР значительно увеличилось. В настоящий период оно составляет более его половины. Молодежь – будущее советской страны. Быстрыми темпами растет и число членов ВЛКСМ. При этом важен не только количественный рост членов ВЛКСМ, но и удельный вес комсомольцев среди всей молодежи. Если к концу Гражданской войны комсомол объединял около полумиллиона человек, то в год его 60-летия – почти 38 миллионов человек. Более половины молодого поколения страны – в комсомоле!»

На этих словах пламенная речь прервалась бурными и несмолкающими аплодисментами. В зале находился комсомолец Наиль, который с завистью смотрел на молодого оратора и думал о великих перспективах комсомола.

После торжественной части был банкет. Столы накрыли прямо в холле, и первое знакомство молодого коммуниста и комсомольца-механика произошло под звон хрустальных бокалов, наполненных «Советским шампанским». Они разговорились и с интересом общались весь вечер.

После закрытия торжественной части Стриковский сильно напился и на следующий день проснулся в скрипучей кровати, со страшной головной болью и в совершенно незнакомой ему комнате с пожелтевшими обоями на стенах. С трудом открыв глаза, он увидел сидящего за письменным столом Наиля и, еле-еле шевеля языком, хрипло спросил: «Где я?»

– В общежитии Московского государственного университета.

– А как я сюда попал?

– Я привез тебя сюда на такси, поскольку своего адреса после вчерашней попойки в ресторане ты уже назвать не смог, – дружески ответил Наиль.

Так сложилось, что после этого случая они долго не общались, но Стриковский все же смог оценить бескорыстный поступок молодого комсомольца, спасшего его от неминуемого общественного позора.

Следующая встреча произошла через два года в Казани, куда Стриковский приехал в командировку. И только после этого они начали общаться более тесно.

На директорском столе неожиданно зазвонил телефон.

Наиль Мухтарович подкатился на кресле поближе к столу, лениво протянул руку и поднял трубку. «Слушаю вас», – произнес он по-актерски бодрым голосом.

– Здравствуй, Наиль, хорошо, что ты на месте, – послышался в трубке взволнованный голос Стриковского.

– Доброе утро, Вячеслав Борисович, что случилось? – искренне поинтересовался Плоскогоров и прижал телефонную трубку плотнее к уху, чтобы лучше слышать и повторно не переспрашивать, поскольку Плоскогоров знал, что глава не любит, когда его переспрашивают.

– Слушай внимательно, – по-хозяйски грозно начал Стриковский.

Наиль Мухтарович напрягся еще сильнее.

– По оперативной информации сегодня в городе возможны провокации и массовые беспорядки.

– Как беспорядки… почему, – начал невпопад сопереживать беспокойный Наиль Мухтарович.

– Выслушай меня, – оборвал его на полуслове Стриковский.

Наиль Мухтарович тут же умолк.

– Сегодня в городе возможны массовые беспорядки и провокации. Их участниками может стать кто-нибудь из твоих.

– Как из моих? – не выдержав, вздрогнул Плоскогоров, но Стриковский, не прерываясь, хладнокровно продолжил:

– Поэтому твоя основная задача сделать все что угодно, но чтобы ни один из учащихся колледжа не был замечен на улицах города. Срочно проводи любые мероприятия, добавляй занятия, устраивай зачеты, аттестации – все, что хочешь, но чтобы ни один, ты меня понял, Наиль? Головой отвечаешь.

– Конечно, Вячеслав Борисович, конечно, все сделаем, не беспокойтесь, я все устрою, – беспомощно залепетал Наиль Мухтарович, – а что если?..

Но последний вопрос Плоскогорова повис в воздухе, потому что в телефонной трубке послышались короткие гудки. Стриковский положил трубку.

– Беспорядки, массовые беспорядки, провокации, – твердил про себя Наиль Мухтарович, ошарашенный известием.

– Как мы можем… как же я… – и эти бессвязные вопросы, не имеющие ответов в голове Наиля Мухтаровича, начали заполнять все пространство кабинета и почти осязаемо повисли в тишине. Наилю Мухтаровичу стало душно, он подошел к окну и, отодвинув занавеску, открыл настежь одну створку.

– А что если действительно произойдет что-нибудь ужасное, – думал про себя Наиль Мухтарович, – а если действительно сменится глава города. Так это ж тогда…

Наиль Мухтарович даже про себя боялся произнести эту поистине чудовищную мысль, которой он всячески сторонился, – мысль о своей возможной скорой отставке. И от этой мысли, почти что сформулированной и почти что высказанной, Наиль Мухтарович запаниковал.

Сашка с Димкой встретились, как обычно, около восьми часов утра, и, беседуя о прошедших выходных, бодрым шагом обошли свой дом, привычно обогнули школу, где когда-то вместе учились, и направились в сторону колледжа.

Проходя главный городской перекресток, они заметили возле здания районной администрации, прямо вокруг памятника Ленину, непонятное скопление милицейских машин, автобусов и небольшую группу возбужденных граждан, держащих в руках какие-то плакаты.

– Дим, а ты не знаешь, что это там происходит? – спросил Сашка, заинтересовавшись увиденным.

– А тебе листовки в почтовый ящик не бросали? – вопросом на вопрос ответил Димка.

– Нет, а что за листовки?

– Листовки с агитацией о необходимости участия в митинге против задержек заработной платы и разорении нашего машиностроительного завода. Кстати, – оживился Димка, – а твоему отцу заработную плату платят, ведь он же на заводе работает? – поинтересовался Димка.

– Три месяца уже не платили, мы только на зарплату матери живем, – честно и даже как-то с горечью ответил Саша.

– Ну вот, Санек, значит, тебе нужно идти на митинг, а не на зачет по бухгалтерии, – вполне серьезно заметил Димка.

– Ну ты скажешь тоже, на митинг, и что я там буду делать?

– А то же самое, что и другие, – митинговать. Хотя, честно сказать, непонятно, – продолжил свою мысль Димка, – митинг, по-моему, на десять утра назначен был или даже на одиннадцать, не помню точно, а сейчас время восемь утра. Чего они так рано собираются-то?

– Без понятия, – вяло ответил Сашка и, дернув Димку за рукав, добавил, – ладно пойдем быстрее, а то на занятия опоздаем. После зачета будем возвращаться, заодно и посмотрим, что тут происходить будет.

– Ну пошли, пошли, – неохотно согласился Димка.

Они решительно двинулись в сторону колледжа и уже буквально через пятнадцать минут прибыли на место.

К этому времени в колледже происходило что-то странное.

Ни одного из преподавателей не было на своем рабочем месте. Учащиеся радовались творящейся неразберихе, по аудиториям расползались самые противоречивые слухи. Коридоры заполнила снующая туда-сюда молодежь, бесцельно болтающаяся в ожидании начала занятий или, что было бы лучше, объявления об их отмене. Какое-то необъяснимое волнение охватило всех разом. Курилки так же оказались переполнены, как никогда. Не смолкали политические дебаты и споры. В воздухе пахло нервозностью и предчувствием чего-то важного, неизбежного.

Такие фразы, как «отставка Стриковского», «невыплата заработной платы» и «разорение завода», звучали повсеместно, в связке и по отдельности, со злобой и ненавистью, со смыслом и без. Их произносили, словно заклинание, повторяли, как молитву, возмущались и кричали, шептали и орали во весь голос, в мыслях рвали на куски, словно флаги поверженных врагов, затем собирали и снова рвали.

Все понимали: что-то изменилось, что-то перегорело в душе, накалилось до такой степени, что стремится вырваться наружу. Не каждый мог разобраться, что происходило на самом деле.

А происходило следующее.

Почти два года назад на должность главы города каким-то образом, а вот каким, в городе никто не знал, был назначен бывший директор самого крупного в области машиностроительного завода Стриковский Вячеслав Борисович. Должность директора завода он занимал всего полгода, после чего внезапно стал главой города.

Стриковский слыл человеком с неуемным стремлением к власти, корыстным и наглым, способным добиваться своих целей любыми доступными ему средствами.

За недолгий период своего директорства он сумел настроить против себя почти всех рабочих, весь годами складывавшийся трудовой коллектив. Стриковский окружил себя своими людьми, назначал на ответственные должности только преданных ему людей, безжалостно расправляясь с несогласными и, как он выражался, «лишними» людьми. Под его руководством коллектив огромного завода сократился практически на четверть, госзаказ сократился на треть, производительность труда серьезно упала, задержки зарплат стали систематическими. То и дело на заводе начали вспыхивать локальные стачки, люди отказывались от выполнения своих трудовых обязанностей и требовали выплаты заработной платы. С такими очагами сопротивления Стриковский расправлялся безжалостно: людей подставляли, увольняли за прогул, портя тем самым трудовые книжки даже самым лучшим из работников, лишали почетных званий, отзывали награды, штрафовали, не выплачивали даже уже начисленные зарплаты.

Говорили, что Стриковский связан с криминальными структурами, орудующими в городе, что он неформально контролирует теневой бизнес не только в городе, но и в области. Стриковского не любили, его боялись, но многие его просто ненавидели.

Вскоре Стриковский стал главой города, поставив на свое прежнее место своего человека, поэтому политика в отношении трудящихся не изменилась.

Как глава города Стриковский довел ситуацию практически до кипения. Невыплаты заработных плат перекинулись и на другие сферы жизнедеятельности города. Ходили слухи, что деньги, поступающие в городской бюджет и подлежащие выплате гражданам, перегонялись в какие-то банки под огромные проценты и целыми месяцами находились в пользовании Стриковского и его приспешников. Доходило до того, что даже пенсионеры не могли своевременно получить свои жалкие пенсии, им нечем было не только оплачивать коммунальные услуги, но и не на что покупать постоянно дорожающий хлеб. Работникам обувной фабрики выдавали зарплату обувью, сотрудникам кирпичного завода – кирпичами.

И только лишь пропагандистская машина власти работала хорошо и без сбоев. Местные газеты наперебой расписывали добрые дела главы города. Рассказывалось о том, что Стриковский в очередной раз посетил детский дом и подарил ему новый холодильник, приобретенный на средства из городского бюджета; о том, что огромные денежные средства выделены им на развитие парковой зоны; и о том, что наконец-то отремонтирован и сдан в эксплуатацию Дворец пионеров, который ждал своей очереди на протяжении долгих лет.

Но народ все понимал, недовольство зрело и крепло в душах людей. В городе изредка начали появляться листовки, призывающие граждан бойкотировать любые начинания городской власти и пытаться противостоять произволу. Зачинщиков отлавливали, сажали за решетку, выносили приговоры. Ненависть росла, а вместе с ней росли шикарные особняки, выстроенные главой города для себя и своих приближенных.

Вскоре в городе началась приватизация градообразующего машиностроительного завода. И когда люди узнали, что жена Стриковского оказалась включенной в список его основных акционеров, возмущению людей не было никакого предела. Начались открытые выступления против разворовывания государственной собственности, против произвола и несправедливости. Но до настоящего времени все меры оказывались безрезультатными, власть оставалась непробиваемой.

В актовом зале колледжа проходило экстренное совещание, на которое Наиль Мухтарович в срочном порядке собрал всех преподавателей колледжа.

– Товарищи, – энергично начал Наиль Мухтарович, – я собрал вас сегодня для того, чтобы сообщить пренеприятнейшую новость. По поступившей информации из компетентных источников сегодня в городе возможны массовые беспорядки и провокации.

Зал зашевелился, зашумел.

– Этого следовало ожидать, – выкрикнул кто-то с заднего ряда.

– Доигрались, – поддержали из центра.

– Да об этом шумит уже весь колледж, товарищи, ну неужели вы сами не видите, что ситуация давно выходит из-под контроля, – поднявшись со своего места в полный рост, эмоционально и на повышенных тонах говорила заведующая кафедрой экономической теории, грузная женщина лет пятидесяти. – Я предлагаю отменить сегодня занятия…

– Да вы в своем уме, – дерзко перебил ее на полуслове Наиль Мухтарович, – это что еще за самодеятельность? Вы что, работы лишиться хотите, ну это я вам быстро устрою, – истерично брызгая слюной, завопил обезумивший директор. – Немедленно, – тряся пустым стаканом с трибуны, кричал Наиль Мухтарович, – вы слышите меня, немедленно собрать всех своих учеников на занятия и проводить их согласно расписанию, ни на минуту, ни на секунду не сокращая учебного времени. И чтобы ни один учащийся не был замечен на улицах города в учебное время. В противном случае преподаватели, замеченные в попустительстве и провокациях, будут незамедлительно уволены. Всем все ясно? – яростно оглядывая зал, закончил свою речь Наиль Мухтарович.

От неожиданного всплеска ярости директора в зале повисла глубокая тишина.

– А если кто не придет на занятия, – робко поинтересовался со второго ряда преподаватель физики, – что тогда?

– Тогда докладную мне на стол и при отсутствии уважительных причин – отчисление, – резко ответил Наиль Мухтарович. – Еще есть вопросы?

Вопросов больше не оказалось, и все присутствующие, с крайне неприятным осадком в душе, тут же разошлись по своим кабинетам.

– Третья группа, переходим в свободную аудиторию, в кабинет литературы, – делал громогласное объявление на весь коридор декан третьего отделения.

– Четвертый курс, все дружно поднимаемся в спортзал, – зазывал своих учеников мускулистый учитель физкультуры.

– Где староста группы, почему еще не все в кабинете, я вас спрашиваю, Некрасов, – строго вопрошал преподаватель философии.

Денис Некрасов, молодой парень, учившейся на втором курсе колледжа и являвшийся старостой своей группы, метался по кабинету и, не зная, что ответить, без умолку лепетал: «Ян Борисович, сейчас всех соберем, Ян Борисович, сейчас разыщем…»

В это время Наиль Мухтарович сидел в своем рабочем кабинете и держался за голову обеими руками. И вдруг за спиной раздался резкий и страшный треск разбивающегося стекла. Прямо на рабочий стол, вдребезги раскрошив огромное окно директорского кабинета, упал тяжелый булыжник, сметя со стола малахитовую подставку под ручку-паркер, а вместе с нею и документы, и пластмассовую папку для бумаг. Голову и плечи Наиля Мухтаровича вмиг засыпало битым стеклом. Комната тут же наполнилась свежим осенним ветром и мокрой прохладой. Машинально закрыв голову руками, Наиль Мухтарович инстинктивно наклонился до самого пола и, соскользнув с кресла, неуклюже свалился на пол.

На звук разбившегося стекла в директорском кабинете первым откликнулся Булыкин Леонид Канторович, тот самый Будда, преподаватель бухгалтерии, который намеревался провести сегодня контрольную работу по своему предмету во всех своих группах.

Открыв дверь кабинета Плоскогорова, он увидел директора лежащим на полу и бросился к нему со словами: «Наиль Мухтарович, вы в порядке, не ранены, как вы себя чувствуете, да у вас кажется кровь на щеке. Вот негодяи, вот сволочи, что делают, совсем уже обнаглели, управы на них никакой нету».

В этот момент в кабинет вбежала Нина Павловна Квочинская, заведующая кафедрой экономической теории, тщетно пытавшаяся выступить на сегодняшнем собрании в актовом зале.

– Скорую, вызовите немедленно скорую, – кричала она, почти задыхаясь и не попадая от волнения к себе в карман, чтобы достать носовой платок. Наконец с третьего раза ей это удалось, и она сумела-таки приложить платок к сочащейся ране Наиля Мухтаровича.

Третьим в директорский кабинет вбежала молоденькая медсестра, вызванная и уже проинформированная о случившемся кем-то из учащихся. Она тут же открыла бутылочку с перекисью водорода, намочила ею чистую вату и приложила к ране.

Наиль Мухтарович медленно сел в свое кресло и так, совершенно поникший, он просидел еще какое-то время в своем кабинете с разбитым стеклом и усеянным осколками полом, с отсутствующим лицом и окровавленной щекой. Он выглядел бледным и потерянным.

На первом этаже колледжа уже рыскали ищейки Наиля, быстро подъехал милицейский уазик, и старший лейтенант, молодой парень с черной папкой в руке, опрашивал учащихся о случившемся. Ему помогал Булыкин Леонид Канторович, изо всех сил старавшийся выслужиться перед директором и потому принимавший самое активное участие в расследовании. Но ребята очень неохотно общались с милицией и с Булыкиным, уходили от ответов, говорили, что ничего не видели, что только подошли, иными словами, каждый придумывал свою историю.

В итоге поймать по горячим следам того, кто бросил камень в окно кабинета директора, так и не удалось. Всех устроила версия, высказанная кем-то из учащихся, что, скорее всего, это была заранее спланированная акция, и что ее осуществил некто, не являющийся учащимся колледжа. На этой версии следствие и остановилось.

Сашка Смирнов стоял на ступеньках холла и с интересом наблюдал за суетой, творившейся в коридоре. Преподаватели и милиция опрашивали очевидцев, учащиеся просто толпились в коридоре, наблюдая за происходящим, а в кабинете директора уже подметали стекла, стекольщики снимали с окна мерки, чтобы вырезать новое стекло.

– Вот это да, – думал про себя Сашка, – давненько я такой неразберихи не видел в колледже.

Посмотрев на свои часы, Сашка понял, что время контрольной по бухгалтерии уже началось, причем почти двадцать минут назад, а Канторович, так иногда по отчеству называли Булыкина, все еще суетился рядом с лейтенантом милиции, делая умный вид.

– Похоже, Димка оказался прав, и контрольная по бухгалтерии сегодня действительно не состоится, – подумал Сашка. От этой внезапно возникшей мысли на душе стало немного теплее. Поднимаясь на третий этаж, Сашка встретил несколько знакомых, поздоровался с ними, перекинулся парой слов, а заодно и выяснил: оказывается, многие из его товарищей собираются идти сегодня на организованный митинг.

– Здравствуй, Сашенька, а ты идешь на митинг? – вежливо поинтересовалась Катя, внезапно появившаяся из кабинета напротив.

– Привет, Кать, пойду, наверное, но точно не решил еще, – ответил ей Саша.

– Ну, хорошо, может быть, на митинге и встретимся, – и с этими словами она скрылась за колонной и направилась вниз по лестнице.

– А ты, во сколько планируешь пойти, Кать? – крикнул Саша уже ускользавшей вниз по лестнице девушке.

– Не знаю пока, Саш, но если все же соберешься, то зайди за мной, мы в кабинете литературы будем, у нас две пары там, – произнесла уже снизу Катя, и ее голос эхом растворился в пустоте бетонной лестницы.

Катерина жила рядом с Сашиным домом, буквально через дорогу, и уже давно проявляла по отношению к Александру повышенный интерес. Саша не скрывал, что ему это было приятно, но открыто поддаваться очарованию милой девушки не торопился.

Когда Наиль Мухтарович окончательно пришел в себя, то стало известно, что он сразу же издал приказ по колледжу о том, что в связи с произошедшим инцидентом и срывом семинаров в некоторых группах, занятия в них будут сегодня продлены на одну пару, то есть на полтора часа. Данный приказ был зачитан каждым из преподавателей в своей группе. После оглашения приказа в группе Леонид Канторович немного помолчал, после чего многозначительно заявил буквально следующее: «Я, конечно, не знаю, кто разбил окно, но одно могу сказать точно – такими методами победить власть невозможно».

А затем прозвенел звонок и все вышли не перемену, продолжая бурно обсуждать случившееся.

На площади, возле памятника Ленину, собиралась внушительная толпа. Слухи о планируемом мероприятии расползались по городу с молниеносной быстротой.

Стриковский стоял возле большого окна в своем рабочем кабинете и через прозрачные шторы молча наблюдал за растущей массой демонстрантов.

«Стриковский, уходи!» – прочитал он на одном из плакатов, развернутом прямо посередине площади, «Верните наши деньги», – было написано большими красными буквами на другом транспаранте, «Разграблению завода – нет!» – дружно и громогласно скандировали манифестанты и поднимали над своими головами небольшие картонные таблички с этим лозунгом. Эти слова проникали сквозь стены, пробивались через толстые пуленепробиваемые стекла и обжигали слух главы города. Стриковский заметно нервничал.

Плотные кордоны сотрудников милиции, одетых по такому случаю в каски и бронежилеты, оцепили здание городской администрации, не подпуская демонстрантов ближе чем на сто метров.

– Вячеслав Борисович, все в сборе, можете начинать совещание, – немного волнуясь, произнесла заглянувшая в кабинет секретарша.

– Спасибо, Света, иду, – сухо ответил Стриковский и, задернув штору, отошел от окна. Выходя из своего кабинета в коридор, Стриковский заметил входящего в зал переговоров Наиля Мухтаровича с заклеенной лейкопластырем щекой, которого в срочном порядке вызвали в администрацию на экстренное совещание по случаю организованных в городе митингов и ожидаемых беспорядков.

– Что с тобой, Наиль, – спросил Стриковский, – что случилось с твоей щекой?

– Сегодня в моем кабинете разбили камнем стекло, и его осколок порезал мне щеку, – ответил Плоскогоров, протягивая Стриковскому руку.

Стриковский пожал руку Плоскогорову и кратко добавил: «Ну, ничего, ты же видишь, что на улицах происходит, может быть и хуже».

Экстренное совещание началось с доклада главы города, который описал тяжелую ситуацию, назвал ее при этом взрывоопасной и призвал всех к решительным действиям в целях предотвращения массовых беспорядков и восстановления законности в городе.

После главы города выступали: прокурор города, председатель городского суда, директор машиностроительного завода, начальник милиции, чиновники федеральной службы безопасности и другие высокопоставленные лица, включая первого заместителя губернатора области. Его прислали в город в целях анализа общей ситуации и личного доклада губернатору. Всего в зале собралось более двадцати человек.

Наиль Мухтарович тихо сидел в конце огромного полукруглого стола из красного дерева, внимательно слушал выступающих и периодически подливал себе минералку. Выступать ему не требовалось. Он должен был просто присутствовать на совещании, чтобы в дальнейшем планомерно проводить у себя в колледже общую политику главы города, а также вести разъяснительные беседы с учениками и их родителями. Эта задача являлась основной для Наиля Мухтаровича. Для этого его приглашали на все основные совещания, проходившие в стенах городской администрации.

– Мы знаем тех, кто стоит за всеми этими беспорядками, – эмоционально говорил начальник милиции, поучительно тряся указательным пальцем и показывая им в сторону окна, – по нашей информации, это те, кто желал бы возникновения в городе ситуации безвластия, кто планомерно стремится к тому, чтобы такими противозаконными методами сменить городскую власть. Эта акция направлена не только против главы города, она направлена против всех нас, против действующей городской администрации, в которую входим все мы, здесь присутствующие.

– Вы выяснили, кто эти люди, от имени которых подана заявка на проведение городского митинга? – спросил со своего места Стриковский.

– Безусловно, мы проверили и опросили их. Это жители нашего города, пенсионеры.

– Тогда о каких зачинщиках говорите вы, – повышая тон, вновь вмешался Стриковский. – Вы плохо работаете, если допускаете проведение в городе таких акций и даже не знаете о том, сколько человек может присутствовать на них, – нервно продолжал свою речь с места глава города, – заявка подана на митинг до двухсот человек. Посмотрите в окно, – уже практически срываясь на крик и вставая со стула, возмущался Стриковский. – Вы видите, что происходит, я вас спрашиваю, что вы теперь намерены делать?

Начальник милиции начал что-то отвечать, но Стриковский уже почти не слушал его. Встав со своего места и обведя каждого из присутствующих пронзительным взглядом, он продолжил:

– Это уже ни митинг, господа, это бунт! Вы хорошо слышите меня, господа, в городе начинается народный бунт!

После этих слов на несколько секунд в зале воцарилась тишина.

Пугающую тишину нарушил прокурор города, заявивший во всеуслышание, что только за сегодня прокуратурой возбуждены четыре уголовных дела по факту подготовки и организации массовых беспорядков. Пресечены и взяты под стражу несколько подозрительных лиц, имеющих при себе средства, планируемые к использованию на митинге в качестве оружия, такие как железная арматура, кастеты, ножи, бутылки с зажигательной смесью. «В настоящее время, – продолжал прокурор, – проверяется причастность данных лиц к преступным сообществам, оппозиционным партиям и движениям, выясняются лица, распространявшие листовки с призывами о неповиновении власти, осуществляются иные оперативные мероприятия, соответствующие сложившейся обстановке».

– Все это хорошо, Павел Григорьевич, – поддержал его Стриковский, – но нам необходимо реагировать на проблему не после ее возникновения, а до. Мы должны не допускать проблем. По информации областных спецслужб, которую мы получили ранее, на заявленном митинге могут появиться профессиональные провокаторы и попытаться вывести ситуацию из-под контроля властей. Они постараются сделать так, чтобы в городе разразилась локальная революция, – тяжело закончил Стриковский.

– К сожалению, сейчас этого хотелось бы многим, – смело и со знанием дела добавил прокурор.

– Это все потому, что люди месяцами не получают зарплату, – честно признался председатель профсоюза, присутствующий на заседании в качестве представителя трудового коллектива завода, но уже давно находившийся под колпаком Стриковского и прокуратуры и выполнявший лишь роль информатора. – Шахтеры отказываются спускаться в забой, город не может выполнить взятых на себя обязательств ни по углю, ни по станкам. Практически каждую неделю происходят мелкие стычки работников с руководителями подразделений, и все это, господа, только верхушка айсберга.

– Что вы конкретно предлагаете предпринять сейчас? – спросил Стриковский.

– Необходимо срочно выплатить всю задолженность по зарплате, ну или хотя бы пообещать сделать это в ближайшее время, а также временно заморозить приватизацию завода.

– Да вы вообще понимаете, что вы говорите?! – взорвался Стриковский.

– Это временная, вынужденная мера, Вячеслав Борисович, это необходимо сделать, чтобы предотвратить возможные беспорядки, – парировал председатель профсоюза, заботясь в данный момент и о своей судьбе, в частности, о том, что скажет он завтра людям.

– В городском бюджете нет денег, чтобы выплатить зарплаты всему городу сразу, это, во-первых, – парировал Стриковский, – и, во-вторых, остановить приватизацию невозможно. Мы пойдем на минимальные уступки, но мы не позволим шантажировать себя и диктовать нам свою волю. Мы должны жестко реагировать на любые провокации и неповиновение. Сейчас нам необходимо принять общее, адекватное и жесткое решение.

Стриковский изо всех сил старался склонить на свою сторону всех присутствующих, чтобы за общим мнением и решением городской чрезвычайной комиссии развязать себе руки и чужими руками подавить зреющие ростки недовольства.

С этим оказались согласны не все, и в зале разразилась жаркая дискуссия.

Но пока в главном здании городской администрации шумели и спорили представители власти, на главной городской площади балом правили иные законы – законы улицы.

Люди продолжали стекаться со всех концов города. Они приезжали на городских автобусах, шли пешком из разных районов, подъезжали на машинах, оставляя их в соседних дворах. Толпа росла и крепла.

В кругу демонстрантов крутились многочисленные «люди в штатском». Они аккуратно влезали во все разговоры, споры и уличные дискуссии, выясняли настроения толпы, узнавали претензии граждан, причины их недовольства и основные требования к властям. Иногда они сами сознательно начинали уличную дискуссию по тому или иному вопросу, заводили людей, выуживали, выведывали и исчезали так же незаметно, как и появлялись. Вся информация стекалась в единый центр, обрабатывалась, анализировалась и в конечном итоге попадала на стол главы города.

Но люди не могли знать об этом. Они были искренни в своих действиях и мыслях. Каждый в этот момент оставался самим собой, со своими проблемами и чаяниями, претензиями и недовольством, но все вместе они представляли пугающую силу.

Старики, собираясь на митинг, надевали свои ордена, женщины прихорашивались, брали под руку своих мужчин и шли, словно на городской праздник.

Вдруг где-то в толпе заиграла гармонь, и над площадью дружно жахнул многоголосый хор фронтовиков:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой

С фашистской силой темною,

С проклятою ордой.

И тут произошло совершенно неожиданное. Песню начали петь всего несколько фронтовиков, ну, может быть, человек десять-пятнадцать, один из которых, весь в орденах и медалях, сидел на табуретке рядом с памятником Ленину и играл на старенькой фронтовой гармони, а остальные стояли рядом и дружно пели. Песню решили поддержать и другие. Фронтовики тяжело и увесисто тянули каждое слово, растягивая его до состояния физической боли. У многих в этот момент из глаз текли слезы. Для них это была не просто песня, для них это была молодость, победа и жизнь!

Слова разлетались над толпой и с каждым мгновением усиливались многократно. Конец куплета пели уже не только фронтовики, пели сотни голосов. И лишь когда дело дошло до припева, песню неожиданно поддержала многотысячная толпа демонстрантов. Гармошку перестало быть слышно. Но над площадью, отражаясь от стекол соседних домов и здания городской администрации, грозно и величественно грянуло многотысячное:

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна, —

Идет война народная,

Священная война!

Официально митинг был назначен ровно на одиннадцать часов. Время близилось. Возле импровизированной трибуны толпились люди, записывались выступающие, дежурили официальные представители власти с повязками на руках. На импровизированную трибуну поставили бутылку воды и стакан. Над площадью развевались многочисленные флаги, самодельные транспаранты и плакаты с крикливыми лозунгами.

Возле входа в здание городской администрации заместитель главы города ругался с одним из официальных организаторов мероприятия, пенсионером Савушкиным Иваном Васильевичем.

– Вы понимаете, что вы натворили своей инициативой или нет? – искренне возмущался замглавы. – Вами заявлен митинг на двести человек, который благодаря лично главе города Стриковскому Вячеславу Борисовичу был вам разрешен. Вы посмотрите на площадь, здесь же собралось около десяти тысяч человек! И до сих пор люди подходят. Город не готов к такому митингу, мы не рассчитывали на такое количество граждан. А если беспорядки, а если провокации, что тогда? – риторически вопрошал возмущенный замглавы.

– Мы тоже не рассчитывали на такое количество людей, – спокойно отвечал Иван Васильевич, – мы не ожидали, что наш митинг может вызвать такой интерес в городе.

– Не ожидали они, видите ли, – по-злому передразнивал пенсионера замглавы, – а на что вы рассчитывали вообще, что вы ожидали? Вот так всегда, идешь вам навстречу, а вы на шею садитесь.

– Никто вам, уважаемый, на шею не садится, – отвечал Иван Васильевич, – люди пришли, чтобы выразить свою позицию власти. И пусть они публично сделают это. Не нужно им мешать.

– Да вы понимаете, что мы сейчас имеем полное право вообще запретить ваш незаконный митинг, потому что заявленное количество граждан во много раз меньше того количества, что находится сейчас на площади. Вы понимаете, что мы вправе привлечь вас к ответственности?

– Не нужно мне угрожать, – серьезно ответил Иван Васильевич, – видал я таких… – после этих слов он на секунду замолчал, потом решительно добавил, – как ты. И только попробуйте запретить митинг. Раз люди пришли, то они должны высказаться, а ваши проблемы никого не волнуют.

– Что? – взбесился совершенно не ожидавший такой наглости от пенсионера замглавы, – да мы вас… да я ваш митинг сейчас же… Мы уже вызвали подкрепление для милиции. Мы ни минуты не потерпим вас больше положенного времени. А после митинга мы с вами разберемся по всей строгости.

Не дослушав беспомощных угроз замглавы, Иван Васильевич направился в сторону трибуны. Молодые ребята, дежурившие в оцеплении, уважительно пропустили пенсионера, и он скрылся в плотном кольце демонстрантов.

Заместитель главы города являлся в этот день ответственным за проведение данного массового мероприятия со стороны городской администрации. И теперь, когда ситуация очевидно выходила из-под его контроля и угрожала неприятностями, он явно выходил из себя, бегал между демонстрантами, суетился, прислушивался к разговорам, постоянно общался с полковником милиции, руководившим действиями милицейских подразделений, в обязанность которых входило обеспечение правопорядка на данном мероприятии.

Иными словами, со стороны, замглавы выглядел достаточно жалким и взъерошенным, словно только что родившейся цыпленок, не успевший еще привыкнуть к непростой обстановке окружающего его мира.

– Да не паникуй ты так, разберемся, – постоянно успокаивал его полковник, грузный мужчина с воинствующим выражением лица и большой лысиной на голове, изрядно повидавший в своей жизни.

Площадь гудела. Настроение у людей было приподнятое, почти праздничное. Осеннее солнце ярко освещало дома, отражалось в пустых витринах и немного слепило глаза.

Контрольная по бухгалтерии оказалась окончательно провалена, чему учащиеся несказанно обрадовались.

Сашка с группой товарищей из параллельных учебных потоков вышел на улицу узнать последние новости. С улицы было хорошо видно, как на третьем этаже, в кабинете Наиля Мухтаровича, рабочие заканчивали устанавливать новое стекло, а уборщица Вера Петровна смахивала с подоконника последний мусор.

Почти все разговоры молодежи в этот день сводились исключительно к инциденту с разбитым стеклом. Всех разбирало любопытство: кто же на самом деле кинул этот камень провокации, кто осмелился совершить этот дерзкий поступок.

– А вы знаете, друзья, – глубокомысленно произнес Егоров Сергей, учащийся третьего курса колледжа, стоявший в этот момент, прислонившись плечом к старой липе, растущей прямо напротив главного входа в здание, – а ведь этот камень оттуда, – и он кивнул головою в сторону центральной городской площади, где планировался сегодняшний митинг.

– Что ты имеешь в виду? – переспросил кто-то из присутствующих ребят.

– Я имею в виду то, что этот камень не сам по себе, – пояснил Сергей, – это камень того недовольства, которое уже сегодня должно выплеснуться прямо на площадь возле здания бывшего исполкома.

– Да ты, Серега, философ, как я погляжу, – шутливо заметил его однокурсник Женька.

– Нет, ну а что, я, например, с ним полностью согласна, – вмешавшись в разговор, поддержала подобную мысль Светлана, симпатичная девушка с выразительными голубыми глазами и светлыми волосами, которую в колледже ребята между собой называли Снегурочкой за милое выражение лица и очень нежный голос.