Просто ничего не бывает

Глава 1

Глаза Ионы

– Лёва? Ты снова увлекаешься! Смотри под ноги, наконетс!

– Ну, смотрю!

– Без ну.

…

«Ну» я говорил намеренно в любом удобном случае, чтобы позлить свою бабушку. Ей это, как мне казалось, приносило скорее удовольствие, чем неудобство…

– О чем ты думаешь, когда молчишь?

– Я просто молчу.

– Что значит просто, бабушка? Так не бывает. Отец говорит, что ничего просто не бывает.

– Много ж он знает, твой отец? Лучше бы дома чаще был и твоим воспитанием занимался сам. А то всё мне вот приходится.

– Мама говорит, что ты меня любишь больше других. Почему?

– Люблю. Ты- умный! Ты на моего папу похож!..

Если бы вы сейчас слышали, как бабушка произносила слово «похож» с упором на фрикативную последнюю букву, то не имели бы сомнений о её происхождении. Вернее, ее национальном колорите, как в нетрезвом виде выражался мой дед Василий, приходившийся ей мужем, по меткому замечанию самой бабушки.

Почему-то в детстве я совершенно не замечал особенностей её речи, но сейчас с удивительной точностью могу воспроизвести интонации. Я их вполне реально слышу внутри себя. Я их помню! Я ими дорожу!

– Чем похож-то? Ну? Умом? – начинал я впиваться клещом в диалог с бабушкой, чтобы увести ее мысли от необходимости таки дотащить меня до Летнего сада.

– Ум у тебя свой, я надеюсь. А вот глаза его. Большие и хитрые.

– Чего хитрые-то сразу???

…

Глаза своего прадеда Ионы Давидовича я видел только однажды.

В то лето 1979 года ему исполнялось 85 лет. По этому случаю всех свободных и сознательных в силу возраста родственников призвали на историческую родину, в село под Черниговом. Я, будучи любимчиком бабушки, оказался в числе приглашенных. Моего старшего брата не взяли по причине отсутствия всякой воли к соблюдению правил (как вы догадываетесь, сей приговор порожден был именно бабушкой). Радость, что я еду без брата, довольно быстро улетучилась, потому как весь напор заботы обрушился на меня. Чем оборачивается забота бабушки и во сколько крат она глобальнее, чем мамина, я думаю, многие знают. Лично мне потребовалась реабилитация после месяца в компании с бабушкой, а также иных родственников, о существовании большей часть которых я вообще узнал впервые. Впрочем, как и они о моём. И если бы не прадед Иона, то стало бы то лето навеки каторжным в моих детских воспоминаниях. Не стало…

– Ты чей? – выхватывая меня взглядом из тени бабушки, настойчиво и как-то грубо спросил прадед.

Почему-то я молчал и смотрел мимо него, думая, что это вопрос чисто символический и расценивается как дежурный. Прадед повторил его снова и еще более настойчиво.

– С нею, – промямлил я, хватаясь рукой за воздух вместо бабушкиной ладони.

– Значит, ты Ганночкин любимый внук? – абсолютно тем же грубым и сиплым голосом отрезал прадед.

– Нееет! Вот, её! – и я посмотрел своими большими глазами на бабушку, готовясь расплакаться. Но это было не в моих правилах – рыдать на людях.

– Папа, не беспокойте ребенка своими вопросами. Вы уже даже держали Лёву на руках. Вы не можешь не помнить его глаз.

– Да, да, Ганночка! Ну, конечно же, я узнаю…

… В тот момент я впервые узнал, что в родном доме бабушку называли вовсе не Галя, а Ганночка. И это было вовсе не от имени Галина, а Ганна. Да и отчество у нее было не Ивановна. Галиной Ивановной ее величали те, кто общался с нею в Казахстане и на Урале, где она вместе с мужем и детьми провела свою вторую, послевоенную, часть жизни. И все же для меня она навсегда остается бабой Галей…

– Дашенька, ты погляди на этого мальчика! Нет у нас возможности сказать, что он нам не родня! – глухо засмеялся наконец хозяин дома, устав быть серьезным и сердитым.

Я вертел головой, оглядывая лица тех, кто был в комнате, кроме нас с бабушкой, и пытался понять: смеяться мне вместе с ними или начинать плакать. Я выбрал первое.

– Иди во двор, знакомься со своими братьями и сестрами, – этими словами очень старая женщина, с которой прадед только что меня обсуждал, тихо и настойчиво подтолкнула меня к выходу из комнаты. Бабушка не возражала, что было для меня очень странным, потому как она обычно не разрешала ничего без согласования с нею, а здесь быстро согласилась с решением чужого для меня человека. Хотя, честно говоря, почему-то я не чувствовал страха или неудобства в доме своего прадеда. Мне дом и все люди в нем казались знакомыми.

Во дворе за большим белым домом было суетливо и шумно. Я даже не сразу понял, сколько на нем людей и чем они все заняты. Первым взглядом я сцепился с худым и бледным парнем, явно старше меня лет на пять. Мы не понравились друг другу, и это меня уже раздражало. «Придется, походу, драться с ним», – подумалось мне. Мысль не успела прижиться и упорхнула в неизвестном направлении, потому что меня одернула за плечо девушка.

– Ты что ли и есть Лев?

– Да!

– А ты кто?

– Я – Даша, как и наша прабабушка. Меня папа в ее честь и назвал.

– Прабабушка?

– Твоей бабушки мама. Так понятно?

– Ну, понятно.

– Не нукай, деревенщина! … Понятно, ты же с Урала! – засмеялась девушка так громко, чтобы привлечь всеобщее внимание.

Мое первое знакомство было провалено. Чертово «ну».

– Ты, видать, что городская! Ржешь, как лошадь! – попытался я осадить свою новую знакомую.

Это сработало. Смех прекратился, но наступила гнетущая тишина. Я отступил к забору, в котором оказалась спасительная калитка. В нее я и рванул, совершенно не понимая, что делать дальше.

Бежать долго не пришлось. Я запнулся за камень, и знатно растянулся тут же вдоль забора, бессмысленно цепляясь за траву. Зрелище было грандиозное! Да еще и со зрителями, потому как через несколько мгновений раздался первый несмелый смешок, за которым послышался нарастающий с каждой секундой разноголосый хохот.

Я не понял физической боли, хотя на запястьях и коленях зелень смешалась с кровью, а рубашка утеряла еще недавнюю целостность, зато отчетливо почувствовал прилив стыда и обиды.

«Первый день даже не прожит, а впереди еще целая неделя». И я съежился от подступающей к горлу грусти. Мне нестерпимо захотелось к маме, домой, в свой мир. «Бабушка? Где же ты?».

– Далеко же ты убежать смог?! – совершенно спокойно и буднично прозвучал вопрос прадеда над моим ухом.

– Да я не посмотрел под ноги. Торопился. – Зачем-то соврал я.

– Ну да, именно! …

… Ну. Ну? Ну! Он сказал ну? Я не сразу сообразил тогда, что меня мгновенно сблизило с ним. А это было то самое ну, за которое меня укоряла бабушка, да и мама тоже…

– Не торопился я, дедушка. Я убегал от них. – сказал я и махнул рукой в сторону двора.

– А что так?

– Просто.

– Просто ничего не бывает! …

… Просто ничего не бывает. Это сейчас я понимаю, имею десятки разных трактовок этой фразы. А тогда я искренне не понимал, почему взрослым не нравится эта мысль. Ведь все так просто. Когда боишься, когда не знаешь или не умеешь, то лучше убежать. Просто не замечать и забыть. Просто жить дальше…

… – Я бы с тобой полежал рядом, но лучше давай ты вставай.

– Мне обидно.

– Тебе? Есть причина обижаться?

– Есть.

– И какая?

– Ну…

– Без ну.

– Так ведь ты и сам говоришь его. А мне запрещаешь.

– Я!?

– Конечно. Я же слышал.

Мне показалось, что дед хотел возразить, но вдруг передумал. И это меня стало веселить. Вместо того чтобы заплакать, я начал смеяться. Дед меня поддержал глухим и отрывистым смехом. Я начал даже хвататься за живот и прыгать на месте от хохота. Остановился я в тот момент, когда бабушка начала лихорадочно ощупывать мои локти и колени в поисках переломов и ссадин. Их не оказалось, что ее успокоило. Но в ее лице было бесконечное удивление.

– Я забыла, как звучит смех. Особенно Ваш, папа.

– Я тоже, Ганнушка, забыл. Спасибо Лёве, он напомнил.

– И что такого он тебе сказал?

– Ничего. Совершенно ничего. Просто…

… Иона Давидович не смеялся с лета 1941 года. Поводов не было, как он потом мне говорил, неохотно обсуждая свою жизнь. Я жутко сожалею, что многого не успел спросить у него, многое обсудить. И хотя он еще прожил целый десяток лет после того юбилея, но я не успел задать взрослые вопросы, какие мог бы задать в свои 20 или 25 лет. Он окончательно остался в моей памяти в 1989 году, когда мне только исполнилось 14. Он пережил мой день рождения ровно на сутки. Я всякий раз думаю, что это и был его подарок – не испортить мой день рождения. Все десять лет после того лета он звонил мне именно на следующий день после дня моего рождения и начинал разговор со слов: «Чтобы не портить твой праздник, я звоню сегодня». …

Глава 2

Лёвушка

Илюха оказался на самом деле парнем классным, хотя заумным и скучным временами, но меня он нисколько этим не раздражал, наоборот, его молчание и непонятно откуда взятые вопросы, которые ставили меня в тупик, притормаживали моё бешенство крови, как считала бабушка.

После дня рождения всеобщего деда Ионы мы еще оставались в его доме. Илью тоже оставили на некоторое время, потому что сочли, что ему неплохо будет пообщаться с другими детьми, тем более что друзей у него все равно не было. Это, казалось, обрадовало только меня.

– И что мы будем здесь делать всю неделю? – прошептал Илья в полной темноте зарождающего утра.

– Придумаем, – мгновенно отреагировал я, разворачиваясь от стенки лицом к темноте комнаты, откуда шел шепот.

– Чего вы придумаете? – совершенно неожиданно вмешался Марк из другого угла.

– Ну, мало ли чего!

– Ну и что же? Гусей пасти? – усмехнулся до этого момента равнодушный Марк.

–Гусееей? Мх? Их что ли пасут? – я от неожиданного поворота разговора немного прикрикнул то ли от радости, что есть гуси, то ли от удивления, что Марк о них знает.

В целом гуси меня не интересовали, но сама возможности их пасти нравилась. Я к тому ж в своем почти еще ясельном возрасте наивно полагал, что это предложение означало именно то, о чем я подумал. Честно признаться, эта история еще долго была поводом для насмешек Марка.

– Хватит уже болтать! Рано совсем! – недовольно прошептал девичий голос из-за шторки, которая была символической перегородкой между нашей спальней и девичей.

– Ну и спи себе! Чего надо? – первым бросился я в атаку.

– Тебя не слышать – вот чего, – огрызался голос.

– А ты не слушай! – не унимался я, уже не замечая, что заговорил в полный голос.

В этот момент заскрипела кровать в соседней комнате, потом докатился глухой неразборчивый разговор взрослых. Через пару минут появился дед Иона в ночной белой рубахе и грубо вязаных носках. Он оглядел всех нас, задержал свой взгляд на мне и поманил рукой. Во мне еще не успел родиться страх от неведомого последствия, а только екнуло сердце от неожиданности, что выбор остановился именно на мне. Я слез с кровати, потащив за собой стеганое одеяло. Дед протянул мне руку и потянул за собой. В этот момент я чувствовал себя маленьким корабликом, который пробирается в темноте за огромным ледоколом. Мы прошли все комнаты в доме в полной тишине, вышли в сенник, затем на крыльцо. Было тихо и спокойно во дворе, да и за забором тоже. Утро только зарождалось.

– Иди на руки… А то ноги застынут. И дед с усилием, уже не имея возможности скрыть, что постарел, поднял меня на руки. Тяжело ступая, прямо в носках, он направился в сад. Откинул железный крюк на калитке и ногой отворил проход в проулок. Я уже совсем привык к своему состоянию, и начал чувствовать прохладный ночной запах травы.

– Я же тяжелый, мама говорит всегда. Тебе тяжело?

– Сиди уже, не елозь.

– Хорошо. А мы куда? Никого не позовем больше? А что там?

У меня была еще целая куча вопросов, но и на прежние ответа я не получил, поэтому затих.

Узкая дорожка спускалась вдоль заборов, плотно обросших мелкими кустарниками шиповника, крапивой и мальвами. Я не знал, что внизу, за забором огромного сада, и от ожидания меня начинало мелко трясти, как будто бы я замерз. Дед это почувствовал, поэтому плотнее прижал меня к себе и ободряюще погладил по голове. Грубую теплоты его руки я помнил много лет, и начал забывать только в момент собственной зрелости.

– Очень давно мой дед Сура утром рано повел меня из дома в сад. И это меня тоже очень испугало. Он ничего не объяснял. Просто нес на своих руках и молчал.

– Ты разве был мальчиком, как я!? – получилось, что я вскрикнул от удивления.

– Был! Сам уже не помню, как давно был.

– Ого! Так получается, что я стану тобой? Ну, в смысле, таким же старым, как ты?

– Дай бог, чтобы стал! Дай-та бог!

– Ты посмотришь на меня и не узнаешь?

– Узнаю. Еще как узнаю.

…

Тогда я не понимал, о чем дед говорит. Это сейчас, глядя на его послевоенные фотографии, узнаю в нем себя. Или его в себе, так правильнее. Всего три фотографии. Их храню теперь я, получив от бабушки за пару лет до ее ухода. Меня умилял и смешил тот трепет, с которым она мне их передала. С таким обычно люди передают дарственную на домик у моря или ключ от сейфа. У моей же главной ценностью были три фотографии родителей и её фронтовые награды. Именно фронтовые, не военные. Не знаю, почему она их так называла, но всегда поправляла, если слышала иное. На одной из фото были ее родители, Иона Давидович и Дарья Ефимовна, еще нестарые люди, но с уставшими глазами и напряженными лицами. Может быть, не любили фотографироваться? Может, время было такое, неулыбчивое и безрадостное?

…

– Утро задалось! Смотри! Внимательно смотри и запоминай, Лёвушка!

С этими словами дед спустил меня на землю и облегченно выдохнул. Я босыми ногами встал на влажную траву и начал раскрывать еще заспанные глаза. Мы стояли перед небольшим озерком, гладкая поверхность которого почти неосязаемо переходила в зеленое полотно мелкой осоки, обволакивающей его по всему кругу. Озерко казалось безжизненным зеркалом, пока лишенным отображения. Но это только казалось. В тени, которая легла на часть озера от осин, беспорядочно столпившихся у берега, отсвечивали белым пером птицы. Они не издавали никаких звуков, не шевелились – видимо, спали. Красоты в них не было, но мне они показались сказочными, которые недавно прилетели с Нильсом из Лапландии.

– Это гуси? – прошептал я, боясь потревожить воздух разговорами.

– Гуси… Всю мою жизнь они на этом озере живут. Улетают и возвращаются снова. Не было их только в один год, сорок второй. Где они были, не знаю, но не прилетели в тот год. А потом снова появились. И уж больше не пропадали.

– А я думал, что гуси в сарае живут. Их же пасти надо?

– Кого пасти? Гусей? – удивился дед.

– Ну, да! Так Марк мне сказал.

– Вот как! Это кто?

– Ну, Марк! Мальчик! Он же тоже там в комнате спит.

– Много вас. Я всех не упоминаю.

…

Ценность этих слов я принял через много лет, когда стал вспоминать эту мою первую настоящую встречу с дедом. Ведь уже тогда он меня считал только своим. Так же, как и мою бабушку, свою дочь, любил больше других. Любил искренне, заметно, трепетно. А ведь у него было четверо детей, одиннадцать внуков и за два десятка правнуков. Среди этого «вороха» родственников он помнил обо мне. С того самого утра помнил.

…

– Вас с чего в такую рань на озеро потянуло? – за спиной деда появилась моя бабушка.

– Ганночка? И ты не спишь уже?

– Поспишь с вами, папа!

– А что? Дашенька с вечера пирогов наготовила детям. Встанут – будут довольны. Тебе вовсе не стоило раненько подниматься.

– Мне стало интересно, куда вы в таком виде: не одеты, не собраны, не мыты. А вы на озеро смотреть! Ничего не меняется в тебе.

– А разве можно в себе что менять в моем возрасте? Разве есть на это силы и желание? Или время?

– Лёва, ты-то чего не спишь? Обычно тебя не добудишься.

– Бабушка, ну, ведь гуси же! Смотри, какие!

– Да, знаю я про ваших гусей. Знаю. Даже не сомневалась, что дед тебя утянет на них смотреть.

…

Какое-то время спустя, лет пять, наверное, сидя в очередной раз в пустом кинозале в ожидании фильма, бабушка вдруг зачем-то вспомнила об этом моменте. Мне подумалось, потому что она заскучала по дому, хотя не живет в нем очень много лет. На самом деле, она скучала по родителям. Дед Иона еще был жив, а вот бабушки Дарьи, ее мамы, уже не было в том доме. Она ушла следующим летом, через год после юбилея мужа, с которым они прожили счастливые 59 лет. Ушла тихо и спокойно, даже как-то незаметно для нас, внуков и правнуков. Я даже не видел бабушкиных слёз. Может быть, потому, что бабушка и не умела плакать вслух, на людях. Впрочем, смеяться бабушка тоже не умела, как мне казалось. Но я точно знал, когда ей приносит радость событие: она немного выпрямляла спину, и лицо ее становилось мягче, глаза блестели влагой. Она даже добавляла немного скорости в движениях и словах. Никто это не понимал, кроме меня.

За те восемь лет, что я прожил вместе с нею и дедом Васей в их доме, состояния, эмоции и реакции были мною усвоены полностью. Я безошибочно определял причины и следствия любых событий, поступков, слов, особенно бабушкиных. Кстати, сказать, она тоже легко угадывала мои желания и дела. Удивительно, но заглядывала она в мою комнату утром именно в тот момент, когда я просыпался и хотел встать: вот не позднее, но и не раньше. Заглядывала без всякой нужды. Так просто! Хотя именно этого слова она показательно не переносила в моем лексиконе. «Ничего просто не бывает». Теперь я точно знал, чьи слова она повторяла.

…

Ганна родилась до захода солнца в 1 день Тевета по еврейскому календарю. В месте, где отец Ионы Давидовича купил дом, были только православные храмы, поэтому запись о том, что 30 декабря 1913 года в семье владельца кузни Ионы родилась девочка, именовали Ганной, сделал писарь местной судебной палаты г. Нежина. День рождения у бабушки никогда не вызывал сомнений ни у кого, в какие-то годы отмечался очень празднично и многолюдно. И так было до тех пор, пока не случилось одно весьма впечатлившее всех событие, после которого сомнения все же возникли. Избавить от них нас бабушка не захотела.

Как это и бывает чаще всего, случайности происходят без предупреждения. Моя мама собрала небольшой семейный ужин в день 90-летия бабушки. Возможно, что ужина и не случилось бы, если я не приехал в родительский дом, в котором моя бабушка и обреталась, по её же выражению, в глубокой древности. Вечеринка неспешно жила в большой комнате квартиры моих родителей в очень провинциальном городе, бабушка была невероятно молчалива, но слушала всех очень внимательно. Мой треп о поездке в Германию летом её явно вдохновил, она даже попросила показать фотографии в моем телефоне, чего обычно не делала. Бабушка внимательно и тщательно разглядывала каждое фото, проясняя детали и выспрашивая мелочи. На снимке окрестностей Мюнхена она остановилась и сказала: «Я могла бы родиться здесь, но родители не стали дожидаться этого».

– Бабушка с дедом бывали в Мюнхене? – мгновенно удивленно спросила моя мама.

– Да, бывали. В тот год, как я родилась. – в голосе бабушки появилась какая-то неуверенность, как будто она проговорилась страшной тайной.

После этого вопроса она неожиданно бойко для своего возраста выбралась из кресла и удалилась в свою комнату, плотно прикрыв дверь. Так она обычно делала, когда не хотела, чтобы кто-то видел ее слезы. Все были приучены ее не трогать в этот момент, дожидались, когда бабушка вернется в свое обычное состояние. Ужин продолжился.

Утром меня ожидала необычная сцена. Мама, едва дождавшись моего пробуждения, потащила меня к себе в комнату. Молча подала мне желтый с глубокими заломами листок бумаги. На нем был красивым почерком составленный список. Сапоги, книга, кофемолка, портсигар, еще что-то.

– Ну, ииии? – помотав головой, выдавил я из себя вопрос.

– Этот список мне бабушка на память отдала, давно. Моя бабушка, Даша. И всякий раз его называла списком своего приданого. Она сама рассказывала, что тащить чемодан было тяжело, ведь она была беременной в тот год, когда ездила к родителям, а все равно везла, потому что вещи нужные для дома.

– Мам, ну, список и список! Бумага, кстати, плотная, дорогая.

– Родители её жили в Мюнхене. Вот в тот год она и была последний раз у них, потом уже не получилось: то революция, то война. Она мне это десятки раз вспоминала, я не могу путать.

– Я не очень понял, что тебе эта история так ёкнулась сегодня?

– Год она называла другой. Десятый! Хотя, может, путала?

– А что не так, даже если путала?

– Твоя бабушка в паспорте 1913 года.

– Ну, значит, путала. Я ее плохо помню уже, но ей, знаешь ли, тоже уже под 80 тогда было.

– Лёоооова! – мама затянула именно таким тоном, которого я не любил более всего. За этим протяжным восклицанием обычно шла или тирада несогласия, или указание на всемерную необходимость чего-либо в моей жизни. Терпеть не могу этого умения мамы одним выдохом меня напрягать.

– Мама, нет! Не буду я этого делать! – в принципе я уже понимал, чего она от меня хочет. Мы оба понимали, что добиться более-менее вразумительного ответа от бабушки смогу только я.

– Ты просто с нею поговори об этом. Ей же вроде как было даже интересно вчера. Со мной она не стала говорить.

Мне, действительно, эта тема не казалась сколько-нибудь важной или серьезной. Люди под восемьдесят, и уж тем более под девяносто, могут забывать собственное имя и время суток путать, а тут столетней давности факты. Мысли о завтраке пока меня занимали больше.

…

– Папа, идемте завтракать тогда уже. Все равно всех перебудили в доме.

– Идём, Ганночка. Идём.

– Лёва, а ты пробовал пироги твоей бабушки Дарьи?

– Нет. Я люблю пироги своей бабушки Гали.

– Уверен, что пироги твоей бабушки очевидно хороши, однако это у нее от бабушки Дарьи.

– Да??? – выразительно смотрел я на свою бабушку в этот момент.

– Да, Лёвушка! Да!

Глава 3

Глава третья

27 день Сивана

Пока Ганна складывала аккуратным привычным движением исписанные ровным почерком отличницы листы в новенький конверт, в её голове вновь метнулись, не находя себя приюта, последние слова из бабушкиного письма.

«В священной Книге Зогар сказано, что дни месяца Тамуза, равно как и следующего за ним месяца Ава, являются опасными, и злые силы господствуют в это время во всем мире – поэтому «счастлив тот, кому удается спастись от них».

Ночь была по обыкновению июня очень темной и тихой. Совсем не уловимым было движение воздуха за окном. Об нем давали знать лишь глухие стоны старых стволов яблонь и алычи, которые ветками прижимались к мазанке. Ганна бесшумно и легко перебралась от стола на подоконник, усевшись, как кошка. Она очень любила короткие летние ночи. А уже эту запомнит на всю жизнь. Она закончила школу и похоже, что влюбилась!

– Скоро будет светать, сонечко наше! – отец с интонацией легкого укора, в котором, скорее, звучало доверие и понимание, из темноты комнаты заговорил с девушкой.

– Папа, мне не хочется спать. Душно в хате.

– Четыре ночи, Ганночка. А ты совсем не легала!

Небо стало понемногу белеть. Нечеткая, едва уловимая глазом заревая полоска появилась за ближним лесом и уже тяжелеющими рожью полями. Стали проклевываться единичные голоса птиц, но природа еще спала.

– Сбегаю к озеру, пап. Искупаюсь.

– Бежи, доню. Гляди, гусей не пугай. Они вчера за своих деток уж очень шипели.

Девушка босая выпрыгнула из дома. Обувь была у порога, а так не хотелось никого будить в хате.

– Ганя, ты зараз хоть следки надень! Куда босая?! – теперь уже раздался голос мамы.

– Тихо! Тихо! Всех побудишь, мама. Я так побегу.

Ганна уже была в саду. Набиравшая силу рассветная роса приятно обдавала голые ноги. Уверенными движениями она скинула петлю на заборе и, совсем немного приоткрыв калитку, вырвалась на узкую межу, которая давно стала нахоженной тропинкой к озеру, густо поросла мальвами и лебедой.

Озеро неслышно дышало, гуси небольшими семейками притаились у берега, оберегая своих неокрепших птенцов широкими взъерошенными крыльями. Солнце понемногу стало пробиваться в паутине веток и сквозь листья крепких осин задевало головы гусаков, которые уже не спали, но не шевелились, наблюдая за приближающейся фигурой девушки. Они не спешили шуметь, будто понимали, что она вовсе не за тем бежит к озеру, чтобы потревожить их семейства.

Ганна взглянула на небо. Такое спокойное и ясное. Взглянула последний раз. … Её одернул резкий шум, который как-то спешно докатился из-за Десны. Тишина вдруг рассыпалась и мгновенно пропала. Гуси вдруг разом зашумели, как будто приготовлялись к тому, чтобы взлететь. Даже муравьи в муравейнике вдруг проснулись и забегали безумно суетливо и бессмысленно. Птицы разом загалдели, превращая утренние песни в бессвязный громкий хор. Всё встрепенулось.

Гром? Может, и гром? Нет, не гроза это…

Девушка с неосмысленным удивлением вглядывалась в небо, пытаясь распознать шум. Птицы никогда так нервно себя не вели, разве что перед бурей. Но в природе ничего не предвещало плохой погоды. Постояв в нерешительности пару минут, она передумала купаться. Тревога рождалась в душе, вытесняя радость начинающегося первого дня взрослой жизни.

Вернувшись в сад, Ганна наткнулась на корову, которая молча топталась на месте и не спешила выходить со двора, словно остерегалась чего, лошадь тоже вела себя беспокойно, вздрагивая и косясь испуганным взглядом на корову, петух на удивление молчал и вместе с наседками не вышел из своего закутка в сарае. Утро, которое по обыкновению переполнено звуками бытовой утвари и голосами домашних животных, было совершенно безмолвным.

На крыльце она столкнулась с отцом.

– Папа, что случилось?

– Война это, доню, война! Бежи в хату.

– Что теперь? Будем собираться?

– Пойди-ка успокой Маню, она проснулась небось-ка.

С этими словами отец вышел на двор и поспешил на улицу, даже не закрыв за собой ворота, что было вовсе на него не похоже.

– Куда он, доню? В кузню? – внезапно за ее спиной захлопотала мама.

– Не сказал.

– Что? Сбираемся, Ганночка? Давай помогай. Уговор был, что будем ехать к сестрам в Воронеж, если вдруг война.

–Да, мама, да! Пойду будить Маню.

27 июня 1941 года Чернигов и его ближние села пережили первые немецкие бомбежки.