Просто ничего не бывает
Глава 1
Глаза Ионы
– Лёва? Ты снова увлекаешься! Смотри под ноги, наконетс!
– Ну, смотрю!
– Без ну.
…
«Ну» я говорил намеренно в любом удобном случае, чтобы позлить свою бабушку. Ей это, как мне казалось, приносило скорее удовольствие, чем неудобство…
– О чем ты думаешь, когда молчишь?
– Я просто молчу.
– Что значит просто, бабушка? Так не бывает. Отец говорит, что ничего просто не бывает.
– Много ж он знает, твой отец? Лучше бы дома чаще был и твоим воспитанием занимался сам. А то всё мне вот приходится.
– Мама говорит, что ты меня любишь больше других. Почему?
– Люблю. Ты- умный! Ты на моего папу похож!..
Если бы вы сейчас слышали, как бабушка произносила слово «похож» с упором на фрикативную последнюю букву, то не имели бы сомнений о её происхождении. Вернее, ее национальном колорите, как в нетрезвом виде выражался мой дед Василий, приходившийся ей мужем, по меткому замечанию самой бабушки.
Почему-то в детстве я совершенно не замечал особенностей её речи, но сейчас с удивительной точностью могу воспроизвести интонации. Я их вполне реально слышу внутри себя. Я их помню! Я ими дорожу!
– Чем похож-то? Ну? Умом? – начинал я впиваться клещом в диалог с бабушкой, чтобы увести ее мысли от необходимости таки дотащить меня до Летнего сада.
– Ум у тебя свой, я надеюсь. А вот глаза его. Большие и хитрые.
– Чего хитрые-то сразу???
…
Глаза своего прадеда Ионы Давидовича я видел только однажды.
В то лето 1979 года ему исполнялось 85 лет. По этому случаю всех свободных и сознательных в силу возраста родственников призвали на историческую родину, в село под Черниговом. Я, будучи любимчиком бабушки, оказался в числе приглашенных. Моего старшего брата не взяли по причине отсутствия всякой воли к соблюдению правил (как вы догадываетесь, сей приговор порожден был именно бабушкой). Радость, что я еду без брата, довольно быстро улетучилась, потому как весь напор заботы обрушился на меня. Чем оборачивается забота бабушки и во сколько крат она глобальнее, чем мамина, я думаю, многие знают. Лично мне потребовалась реабилитация после месяца в компании с бабушкой, а также иных родственников, о существовании большей часть которых я вообще узнал впервые. Впрочем, как и они о моём. И если бы не прадед Иона, то стало бы то лето навеки каторжным в моих детских воспоминаниях. Не стало…
– Ты чей? – выхватывая меня взглядом из тени бабушки, настойчиво и как-то грубо спросил прадед.
Почему-то я молчал и смотрел мимо него, думая, что это вопрос чисто символический и расценивается как дежурный. Прадед повторил его снова и еще более настойчиво.
– С нею, – промямлил я, хватаясь рукой за воздух вместо бабушкиной ладони.
– Значит, ты Ганночкин любимый внук? – абсолютно тем же грубым и сиплым голосом отрезал прадед.
– Нееет! Вот, её! – и я посмотрел своими большими глазами на бабушку, готовясь расплакаться. Но это было не в моих правилах – рыдать на людях.
– Папа, не беспокойте ребенка своими вопросами. Вы уже даже держали Лёву на руках. Вы не можешь не помнить его глаз.
– Да, да, Ганночка! Ну, конечно же, я узнаю…
… В тот момент я впервые узнал, что в родном доме бабушку называли вовсе не Галя, а Ганночка. И это было вовсе не от имени Галина, а Ганна. Да и отчество у нее было не Ивановна. Галиной Ивановной ее величали те, кто общался с нею в Казахстане и на Урале, где она вместе с мужем и детьми провела свою вторую, послевоенную, часть жизни. И все же для меня она навсегда остается бабой Галей…
– Дашенька, ты погляди на этого мальчика! Нет у нас возможности сказать, что он нам не родня! – глухо засмеялся наконец хозяин дома, устав быть серьезным и сердитым.
Я вертел головой, оглядывая лица тех, кто был в комнате, кроме нас с бабушкой, и пытался понять: смеяться мне вместе с ними или начинать плакать. Я выбрал первое.
– Иди во двор, знакомься со своими братьями и сестрами, – этими словами очень старая женщина, с которой прадед только что меня обсуждал, тихо и настойчиво подтолкнула меня к выходу из комнаты. Бабушка не возражала, что было для меня очень странным, потому как она обычно не разрешала ничего без согласования с нею, а здесь быстро согласилась с решением чужого для меня человека. Хотя, честно говоря, почему-то я не чувствовал страха или неудобства в доме своего прадеда. Мне дом и все люди в нем казались знакомыми.
Во дворе за большим белым домом было суетливо и шумно. Я даже не сразу понял, сколько на нем людей и чем они все заняты. Первым взглядом я сцепился с худым и бледным парнем, явно старше меня лет на пять. Мы не понравились друг другу, и это меня уже раздражало. «Придется, походу, драться с ним», – подумалось мне. Мысль не успела прижиться и упорхнула в неизвестном направлении, потому что меня одернула за плечо девушка.
– Ты что ли и есть Лев?
– Да!
– А ты кто?
– Я – Даша, как и наша прабабушка. Меня папа в ее честь и назвал.
– Прабабушка?
– Твоей бабушки мама. Так понятно?
– Ну, понятно.
– Не нукай, деревенщина! … Понятно, ты же с Урала! – засмеялась девушка так громко, чтобы привлечь всеобщее внимание.
Мое первое знакомство было провалено. Чертово «ну».
– Ты, видать, что городская! Ржешь, как лошадь! – попытался я осадить свою новую знакомую.
Это сработало. Смех прекратился, но наступила гнетущая тишина. Я отступил к забору, в котором оказалась спасительная калитка. В нее я и рванул, совершенно не понимая, что делать дальше.
Бежать долго не пришлось. Я запнулся за камень, и знатно растянулся тут же вдоль забора, бессмысленно цепляясь за траву. Зрелище было грандиозное! Да еще и со зрителями, потому как через несколько мгновений раздался первый несмелый смешок, за которым послышался нарастающий с каждой секундой разноголосый хохот.
Я не понял физической боли, хотя на запястьях и коленях зелень смешалась с кровью, а рубашка утеряла еще недавнюю целостность, зато отчетливо почувствовал прилив стыда и обиды.
«Первый день даже не прожит, а впереди еще целая неделя». И я съежился от подступающей к горлу грусти. Мне нестерпимо захотелось к маме, домой, в свой мир. «Бабушка? Где же ты?».
– Далеко же ты убежать смог?! – совершенно спокойно и буднично прозвучал вопрос прадеда над моим ухом.
– Да я не посмотрел под ноги. Торопился. – Зачем-то соврал я.
– Ну да, именно! …
… Ну. Ну? Ну! Он сказал ну? Я не сразу сообразил тогда, что меня мгновенно сблизило с ним. А это было то самое ну, за которое меня укоряла бабушка, да и мама тоже…
– Не торопился я, дедушка. Я убегал от них. – сказал я и махнул рукой в сторону двора.
– А что так?
– Просто.
– Просто ничего не бывает! …
… Просто ничего не бывает. Это сейчас я понимаю, имею десятки разных трактовок этой фразы. А тогда я искренне не понимал, почему взрослым не нравится эта мысль. Ведь все так просто. Когда боишься, когда не знаешь или не умеешь, то лучше убежать. Просто не замечать и забыть. Просто жить дальше…
… – Я бы с тобой полежал рядом, но лучше давай ты вставай.
– Мне обидно.
– Тебе? Есть причина обижаться?
– Есть.
– И какая?
– Ну…
– Без ну.
– Так ведь ты и сам говоришь его. А мне запрещаешь.
– Я!?
– Конечно. Я же слышал.
Мне показалось, что дед хотел возразить, но вдруг передумал. И это меня стало веселить. Вместо того чтобы заплакать, я начал смеяться. Дед меня поддержал глухим и отрывистым смехом. Я начал даже хвататься за живот и прыгать на месте от хохота. Остановился я в тот момент, когда бабушка начала лихорадочно ощупывать мои локти и колени в поисках переломов и ссадин. Их не оказалось, что ее успокоило. Но в ее лице было бесконечное удивление.
– Я забыла, как звучит смех. Особенно Ваш, папа.
– Я тоже, Ганнушка, забыл. Спасибо Лёве, он напомнил.
– И что такого он тебе сказал?
– Ничего. Совершенно ничего. Просто…
… Иона Давидович не смеялся с лета 1941 года. Поводов не было, как он потом мне говорил, неохотно обсуждая свою жизнь. Я жутко сожалею, что многого не успел спросить у него, многое обсудить. И хотя он еще прожил целый десяток лет после того юбилея, но я не успел задать взрослые вопросы, какие мог бы задать в свои 20 или 25 лет. Он окончательно остался в моей памяти в 1989 году, когда мне только исполнилось 14. Он пережил мой день рождения ровно на сутки. Я всякий раз думаю, что это и был его подарок – не испортить мой день рождения. Все десять лет после того лета он звонил мне именно на следующий день после дня моего рождения и начинал разговор со слов: «Чтобы не портить твой праздник, я звоню сегодня». …
Глава 2
Лёвушка
Илюха оказался на самом деле парнем классным, хотя заумным и скучным временами, но меня он нисколько этим не раздражал, наоборот, его молчание и непонятно откуда взятые вопросы, которые ставили меня в тупик, притормаживали моё бешенство крови, как считала бабушка.
После дня рождения всеобщего деда Ионы мы еще оставались в его доме. Илью тоже оставили на некоторое время, потому что сочли, что ему неплохо будет пообщаться с другими детьми, тем более что друзей у него все равно не было. Это, казалось, обрадовало только меня.
– И что мы будем здесь делать всю неделю? – прошептал Илья в полной темноте зарождающего утра.
– Придумаем, – мгновенно отреагировал я, разворачиваясь от стенки лицом к темноте комнаты, откуда шел шепот.
– Чего вы придумаете? – совершенно неожиданно вмешался Марк из другого угла.
– Ну, мало ли чего!
– Ну и что же? Гусей пасти? – усмехнулся до этого момента равнодушный Марк.
–Гусееей? Мх? Их что ли пасут? – я от неожиданного поворота разговора немного прикрикнул то ли от радости, что есть гуси, то ли от удивления, что Марк о них знает.
В целом гуси меня не интересовали, но сама возможности их пасти нравилась. Я к тому ж в своем почти еще ясельном возрасте наивно полагал, что это предложение означало именно то, о чем я подумал. Честно признаться, эта история еще долго была поводом для насмешек Марка.
– Хватит уже болтать! Рано совсем! – недовольно прошептал девичий голос из-за шторки, которая была символической перегородкой между нашей спальней и девичей.
– Ну и спи себе! Чего надо? – первым бросился я в атаку.
– Тебя не слышать – вот чего, – огрызался голос.
– А ты не слушай! – не унимался я, уже не замечая, что заговорил в полный голос.
В этот момент заскрипела кровать в соседней комнате, потом докатился глухой неразборчивый разговор взрослых. Через пару минут появился дед Иона в ночной белой рубахе и грубо вязаных носках. Он оглядел всех нас, задержал свой взгляд на мне и поманил рукой. Во мне еще не успел родиться страх от неведомого последствия, а только екнуло сердце от неожиданности, что выбор остановился именно на мне. Я слез с кровати, потащив за собой стеганое одеяло. Дед протянул мне руку и потянул за собой. В этот момент я чувствовал себя маленьким корабликом, который пробирается в темноте за огромным ледоколом. Мы прошли все комнаты в доме в полной тишине, вышли в сенник, затем на крыльцо. Было тихо и спокойно во дворе, да и за забором тоже. Утро только зарождалось.
– Иди на руки… А то ноги застынут. И дед с усилием, уже не имея возможности скрыть, что постарел, поднял меня на руки. Тяжело ступая, прямо в носках, он направился в сад. Откинул железный крюк на калитке и ногой отворил проход в проулок. Я уже совсем привык к своему состоянию, и начал чувствовать прохладный ночной запах травы.
– Я же тяжелый, мама говорит всегда. Тебе тяжело?
– Сиди уже, не елозь.
– Хорошо. А мы куда? Никого не позовем больше? А что там?
У меня была еще целая куча вопросов, но и на прежние ответа я не получил, поэтому затих.
Узкая дорожка спускалась вдоль заборов, плотно обросших мелкими кустарниками шиповника, крапивой и мальвами. Я не знал, что внизу, за забором огромного сада, и от ожидания меня начинало мелко трясти, как будто бы я замерз. Дед это почувствовал, поэтому плотнее прижал меня к себе и ободряюще погладил по голове. Грубую теплоты его руки я помнил много лет, и начал забывать только в момент собственной зрелости.
– Очень давно мой дед Сура утром рано повел меня из дома в сад. И это меня тоже очень испугало. Он ничего не объяснял. Просто нес на своих руках и молчал.
– Ты разве был мальчиком, как я!? – получилось, что я вскрикнул от удивления.
– Был! Сам уже не помню, как давно был.
– Ого! Так получается, что я стану тобой? Ну, в смысле, таким же старым, как ты?
– Дай бог, чтобы стал! Дай-та бог!
– Ты посмотришь на меня и не узнаешь?
– Узнаю. Еще как узнаю.
…
Тогда я не понимал, о чем дед говорит. Это сейчас, глядя на его послевоенные фотографии, узнаю в нем себя. Или его в себе, так правильнее. Всего три фотографии. Их храню теперь я, получив от бабушки за пару лет до ее ухода. Меня умилял и смешил тот трепет, с которым она мне их передала. С таким обычно люди передают дарственную на домик у моря или ключ от сейфа. У моей же главной ценностью были три фотографии родителей и её фронтовые награды. Именно фронтовые, не военные. Не знаю, почему она их так называла, но всегда поправляла, если слышала иное. На одной из фото были ее родители, Иона Давидович и Дарья Ефимовна, еще нестарые люди, но с уставшими глазами и напряженными лицами. Может быть, не любили фотографироваться? Может, время было такое, неулыбчивое и безрадостное?
…
– Утро задалось! Смотри! Внимательно смотри и запоминай, Лёвушка!
С этими словами дед спустил меня на землю и облегченно выдохнул. Я босыми ногами встал на влажную траву и начал раскрывать еще заспанные глаза. Мы стояли перед небольшим озерком, гладкая поверхность которого почти неосязаемо переходила в зеленое полотно мелкой осоки, обволакивающей его по всему кругу. Озерко казалось безжизненным зеркалом, пока лишенным отображения. Но это только казалось. В тени, которая легла на часть озера от осин, беспорядочно столпившихся у берега, отсвечивали белым пером птицы. Они не издавали никаких звуков, не шевелились – видимо, спали. Красоты в них не было, но мне они показались сказочными, которые недавно прилетели с Нильсом из Лапландии.
– Это гуси? – прошептал я, боясь потревожить воздух разговорами.
– Гуси… Всю мою жизнь они на этом озере живут. Улетают и возвращаются снова. Не было их только в один год, сорок второй. Где они были, не знаю, но не прилетели в тот год. А потом снова появились. И уж больше не пропадали.
– А я думал, что гуси в сарае живут. Их же пасти надо?
– Кого пасти? Гусей? – удивился дед.
– Ну, да! Так Марк мне сказал.
– Вот как! Это кто?
– Ну, Марк! Мальчик! Он же тоже там в комнате спит.
– Много вас. Я всех не упоминаю.
…
Ценность этих слов я принял через много лет, когда стал вспоминать эту мою первую настоящую встречу с дедом. Ведь уже тогда он меня считал только своим. Так же, как и мою бабушку, свою дочь, любил больше других. Любил искренне, заметно, трепетно. А ведь у него было четверо детей, одиннадцать внуков и за два десятка правнуков. Среди этого «вороха» родственников он помнил обо мне. С того самого утра помнил.
…
– Вас с чего в такую рань на озеро потянуло? – за спиной деда появилась моя бабушка.
– Ганночка? И ты не спишь уже?
– Поспишь с вами, папа!
– А что? Дашенька с вечера пирогов наготовила детям. Встанут – будут довольны. Тебе вовсе не стоило раненько подниматься.
– Мне стало интересно, куда вы в таком виде: не одеты, не собраны, не мыты. А вы на озеро смотреть! Ничего не меняется в тебе.
– А разве можно в себе что менять в моем возрасте? Разве есть на это силы и желание? Или время?
– Лёва, ты-то чего не спишь? Обычно тебя не добудишься.
– Бабушка, ну, ведь гуси же! Смотри, какие!
– Да, знаю я про ваших гусей. Знаю. Даже не сомневалась, что дед тебя утянет на них смотреть.
…
Какое-то время спустя, лет пять, наверное, сидя в очередной раз в пустом кинозале в ожидании фильма, бабушка вдруг зачем-то вспомнила об этом моменте. Мне подумалось, потому что она заскучала по дому, хотя не живет в нем очень много лет. На самом деле, она скучала по родителям. Дед Иона еще был жив, а вот бабушки Дарьи, ее мамы, уже не было в том доме. Она ушла следующим летом, через год после юбилея мужа, с которым они прожили счастливые 59 лет. Ушла тихо и спокойно, даже как-то незаметно для нас, внуков и правнуков. Я даже не видел бабушкиных слёз. Может быть, потому, что бабушка и не умела плакать вслух, на людях. Впрочем, смеяться бабушка тоже не умела, как мне казалось. Но я точно знал, когда ей приносит радость событие: она немного выпрямляла спину, и лицо ее становилось мягче, глаза блестели влагой. Она даже добавляла немного скорости в движениях и словах. Никто это не понимал, кроме меня.
За те восемь лет, что я прожил вместе с нею и дедом Васей в их доме, состояния, эмоции и реакции были мною усвоены полностью. Я безошибочно определял причины и следствия любых событий, поступков, слов, особенно бабушкиных. Кстати, сказать, она тоже легко угадывала мои желания и дела. Удивительно, но заглядывала она в мою комнату утром именно в тот момент, когда я просыпался и хотел встать: вот не позднее, но и не раньше. Заглядывала без всякой нужды. Так просто! Хотя именно этого слова она показательно не переносила в моем лексиконе. «Ничего просто не бывает». Теперь я точно знал, чьи слова она повторяла.
…
Ганна родилась до захода солнца в 1 день Тевета по еврейскому календарю. В месте, где отец Ионы Давидовича купил дом, были только православные храмы, поэтому запись о том, что 30 декабря 1913 года в семье владельца кузни Ионы родилась девочка, именовали Ганной, сделал писарь местной судебной палаты г. Нежина. День рождения у бабушки никогда не вызывал сомнений ни у кого, в какие-то годы отмечался очень празднично и многолюдно. И так было до тех пор, пока не случилось одно весьма впечатлившее всех событие, после которого сомнения все же возникли. Избавить от них нас бабушка не захотела.
Как это и бывает чаще всего, случайности происходят без предупреждения. Моя мама собрала небольшой семейный ужин в день 90-летия бабушки. Возможно, что ужина и не случилось бы, если я не приехал в родительский дом, в котором моя бабушка и обреталась, по её же выражению, в глубокой древности. Вечеринка неспешно жила в большой комнате квартиры моих родителей в очень провинциальном городе, бабушка была невероятно молчалива, но слушала всех очень внимательно. Мой треп о поездке в Германию летом её явно вдохновил, она даже попросила показать фотографии в моем телефоне, чего обычно не делала. Бабушка внимательно и тщательно разглядывала каждое фото, проясняя детали и выспрашивая мелочи. На снимке окрестностей Мюнхена она остановилась и сказала: «Я могла бы родиться здесь, но родители не стали дожидаться этого».
– Бабушка с дедом бывали в Мюнхене? – мгновенно удивленно спросила моя мама.
– Да, бывали. В тот год, как я родилась. – в голосе бабушки появилась какая-то неуверенность, как будто она проговорилась страшной тайной.
После этого вопроса она неожиданно бойко для своего возраста выбралась из кресла и удалилась в свою комнату, плотно прикрыв дверь. Так она обычно делала, когда не хотела, чтобы кто-то видел ее слезы. Все были приучены ее не трогать в этот момент, дожидались, когда бабушка вернется в свое обычное состояние. Ужин продолжился.
Утром меня ожидала необычная сцена. Мама, едва дождавшись моего пробуждения, потащила меня к себе в комнату. Молча подала мне желтый с глубокими заломами листок бумаги. На нем был красивым почерком составленный список. Сапоги, книга, кофемолка, портсигар, еще что-то.
– Ну, ииии? – помотав головой, выдавил я из себя вопрос.
– Этот список мне бабушка на память отдала, давно. Моя бабушка, Даша. И всякий раз его называла списком своего приданого. Она сама рассказывала, что тащить чемодан было тяжело, ведь она была беременной в тот год, когда ездила к родителям, а все равно везла, потому что вещи нужные для дома.
– Мам, ну, список и список! Бумага, кстати, плотная, дорогая.
– Родители её жили в Мюнхене. Вот в тот год она и была последний раз у них, потом уже не получилось: то революция, то война. Она мне это десятки раз вспоминала, я не могу путать.
– Я не очень понял, что тебе эта история так ёкнулась сегодня?
– Год она называла другой. Десятый! Хотя, может, путала?
– А что не так, даже если путала?
– Твоя бабушка в паспорте 1913 года.
– Ну, значит, путала. Я ее плохо помню уже, но ей, знаешь ли, тоже уже под 80 тогда было.
– Лёоооова! – мама затянула именно таким тоном, которого я не любил более всего. За этим протяжным восклицанием обычно шла или тирада несогласия, или указание на всемерную необходимость чего-либо в моей жизни. Терпеть не могу этого умения мамы одним выдохом меня напрягать.
– Мама, нет! Не буду я этого делать! – в принципе я уже понимал, чего она от меня хочет. Мы оба понимали, что добиться более-менее вразумительного ответа от бабушки смогу только я.
– Ты просто с нею поговори об этом. Ей же вроде как было даже интересно вчера. Со мной она не стала говорить.
Мне, действительно, эта тема не казалась сколько-нибудь важной или серьезной. Люди под восемьдесят, и уж тем более под девяносто, могут забывать собственное имя и время суток путать, а тут столетней давности факты. Мысли о завтраке пока меня занимали больше.
…
– Папа, идемте завтракать тогда уже. Все равно всех перебудили в доме.
– Идём, Ганночка. Идём.
– Лёва, а ты пробовал пироги твоей бабушки Дарьи?
– Нет. Я люблю пироги своей бабушки Гали.
– Уверен, что пироги твоей бабушки очевидно хороши, однако это у нее от бабушки Дарьи.
– Да??? – выразительно смотрел я на свою бабушку в этот момент.
– Да, Лёвушка! Да!