AI JOLY
Бекарыс Нуржан
AI JOLY
a
… проснулся от острой, резкой, звонкой боли – то ли в глазах, то ли где-то у меня в мозгу, то ли это слишком яркий луч света, предательски пробившийся сквозь слегка распахнувшиеся блэкаут-шторы, то ли что-то внутри меня словно царапало мой мозг – железом по стеклу… Я представил себе вспышку молнии на сетчатке, лезвие, как в «Андалузском псе»1, скрежет тупой иглы по виниловой пластинке – что-то такое дискомфортное, выбивающееся из привычного спектра визуальных, слуховых, осязательных, обонятельных сигналов, как звенящий запах ядовитой железы, колючий секрет, прикосновение к оголённому проводу.
«Айнура, что со мной?» – отправил я мысленно человекораспознаваемый запрос в систему мониторинга основных показателей жизнедеятельности, подключённую к общей шине нейроинтерфейса.
AI Neuro, более известный как «Айнура», – это мысленно-голосовой ассистент, интегрированный помощник, гаджет со встроенным прямо в человеческий мозг модемом для связи с тем, что когда-то называлось сетью Интернет, а теперь – полностью локализованная для моей страны, сильно устаревшая, как говорят, версия устройства Neuralink, которую, как известно, ещё в начале 21 века разработал Илон Маск. Айнура, точнее её более ранние предшественники, в качестве основного коммуникационного устройства с миром цифровой реальности заменила нам, когда мы ещё были частью глобального этого самого мира цифровых коммуникаций, смартфон, компьютер и прочие гаджеты, успешно синтезировав визуальный вывод и тактильный ввод прямой картинкой в мозг с мысленно-речевой системой.
Пожалуй, единственное значимое положительное отличие AI Neuro от её далеко ушедших вперёд зарубежных аналогов – максимальная локализация на казахский, русский, шалаказахский, алматинский и региональный русский языки, реалии и контексты, построенные по принципу большой языковой модели, единственной из реализованных компанией Яндекс ещё в двадцатых.
Итак, моя Айнура не отвечала. Как когда-то смартфоны, Айнура умеет работать как с домашним интернетом по Wi-Fi, так и с мобильной сетью, испытывая трудности только где-нибудь в слепых зонах: в подъездах, подвалах и лифтах, в больших стеклянных зданиях или маленьких отдалённых аулах, где жизнь, кажется, так и не сдвинулась с места со времён средневековья. Более того, она обладает достаточно большой встроенной памятью, своеобразным речевым кешем, маленькой LLM-моделью для формирования контекстных ответов на вопросы, которые не требуют новых внешних знаний. В частности, Айнура прекрасно может понять вопрос по самодиагностике или диагностике внутренних систем жизнедеятельности. Но сейчас моя Айнура хранила молчание.
И дело было не в качестве сети: сеть у нас барахлит часто; но в Айнуре, видимо, вышло из строя что-то механическое или отключилось питание, генерируемое и накапливаемое непосредственно от жизнедеятельности. Или сломался сам канал связи, обеспечивающий коммуникацию с мозгом и нервной системой. Тот самый link к тому самому Neuro, который дал название предшественнику Айнуры.
Я подумал, что, возможно, моё состояние вызвано механической ошибкой – поломкой аппаратного обеспечения нейротрансмиттера, отказом систем Айнуры. Но такого со мной никогда не случалось. Хотя бы на уровне подключения Айнура работала всегда и стабильно. Иногда, правда, нам и вовсе перекрывали всякую связь с внешним миром, если таковая потребность возникала у силовых структур во время кибервойн или кибертеррористических атак на наше государство… Но чтобы не работать совсем? Я даже никогда не слышал, чтобы такое случалось с кем-либо.
Как?! Как же так? – кажется, уже начал паниковать я. Неужели моё тело, мой мозг, предоставленные сами себе, смогут функционировать вот так – без какой-либо информационной поддержки, без контроля эмоций, потоотделения, животных инстинктов, фильтров запрещённого контента… Без всего, что делает мою жизнь нормальной?!
Как я вообще выйду на улицу? Ведь Айдана не пустит меня за порог, да и в лифт я не попаду и из подъезда не смогу выйти. Что же делать? Что делать?! Кажется, надо запросить Айгуль.
Ах да, без Айнуры ведь и Айгуль недоступна. Сейчас, когда уже прошло некоторое время, я понимаю, зачем я всё так детально описываю и разъясняю все реалии моей, как ни крути, но комфортной жизни, которых я лишился благодаря этому стечению обстоятельств. Ведь, вероятно, ваша реальность, жизнь тех, кто читает или слушает, – или что вы там делаете с этим контентом? – может сильно отличаться от той, что окружает меня, хотя, когда всё было хорошо, я этого даже не замечал.
Так вот, кто такие Айдана и Айгуль. Вообще, есть три столпа. Три AI-грации каждой цифровой, так сказать, айдентити. В нашей стране это – вышеупомянутая Айнура, или AI Neuro; это Айдана, или iDNA; и Айгуля – на самом деле просто бытовое название поисковой системы Google.
Итак, Айдана – это реализованная и распространённая везде система биометрической идентификации, открывающая любые двери, замки, личные кабинеты, банковские счета, позволяющая совершать транзакции, регулирующая, какому гражданину что можно, а чего – нельзя. Айдана – это такой сервер аутентификации и авторизации, gatekeeper, секьюрити на входе в клуб, обеспечивающий фейс-контроль в прямом и переносном смысле. Айдана – это также система социальных рейтингов, контролирующая передвижение социальных же классов, междугороднюю и маятниковую миграцию.
Айдана – это встроенная в твой нейромодуль система слежки за гражданами. Что уж там, разве кто-то этого не знает? Айдана – это ключ, твой пропуск на работу, паркинг торгового центра, в аэропорт или на вокзал, недреманное око, отслеживающее все твои перемещения, превышение скорости движения на автомобиле и нарушение других правил дорожного движения. Твой айдишник, причём айдишник в том числе в системе штрафов и поощрений. В основном, конечно, штрафов, ведь государству и разработчикам системы нужно зарабатывать, чтобы содержать эту систему. И себя, конечно же.
Ну и наконец, Айгуля, то есть Google, старый добрый бесконечный Google. Казахстан давно договорился с цивилизованным миром, с так называемой Большой тридцаткой о том, что интернет будет жёстко цензурироваться, и будут цензурироваться все попытки внешнего доступа к нему, потому что внутри страны весь контент государство было способно контролировать само по себе. Так вот, весь внешний контент должен был быть цензурирован, чтобы, не дай Маск, граждане Казахстана не получали вредоносную для себя информацию из внешних источников. Поэтому правительство Казахстана в 2030 году, после так называемого «Большого интернет-раскола», заключило с осколками этого самого мирового интернета в лице компании Alphabet соглашение о доступе к её сервисам. В соглашении этом было два секретных приложения, очень простых по своей сути: «белый» список интернет-ресурсов (сайтов, приложений и сетей) и, соответственно, список «чёрный». Что конкретно и в каких формулировках входит в «чёрный» список никто не знает, но вот благодаря «белому» списку мы всё так же можем гуглить, смотреть на YouTube длинные и безопасные ролики про котиков, короткие – о чём угодно, пользоваться (почти без ограничений) электронной почтой Google (если она кому-то ещё бывает когда-нибудь нужна), общаться (впрочем, не на все темы – тут цензура пошла глубже, чем обычно) с гугловским искусственным интеллектом, по сути, встроенным в Айнуру. Ну и, в принципе, всё. Старина Google не сильно изменился за последние лет двадцать.
Я попробовал открыть окно. Оказалось, что повернуть механизм и выдернуть окно из рамы немножко сложнее, чем использовать стандартную голосовую команду, которая теперь мне (по известным причинам) была недоступна. В этот самый момент вместе с упавшим окном в мою комнату ворвались, словно буря, словно волны, заряженные какофонией, звуки города, разнообразные хаотические шумы, словно бы многократно усиленные… Или же, нет, наоборот, именно сейчас я их слышал в том виде, в котором они существовали в природе, а мой нейротрансмиттер их, наоборот, заглушал. Неужели нечто подобное происходило и с моим зрением, и сейчас я видел мир в более правдоподобной гамме? Превозмогая словно дувший ветром из окна голос улицы, я взглянул на город. И город поразил меня: тысяча искр, бликов, тысячи отражающихся с каждой поверхности белоснежных пятен, каждое из которых способно было выколоть тебе глаз, если ты смотрел на него чуть дольше мгновения. Никогда ещё я не видел его лицо таким ярким, выпуклым, остроугольным.
Я задумался. Не может же быть такого, что Айнура приглушает мир для меня? Наверное, скорее наоборот, потеря связи с нейропроцессором вызвала это неприятное, болезненное, колкое обострение чувств. Может, это просто непривычка? Может быть, это как будто бы ты просто после светлой комнаты резко заходишь в тёмную и на твоей сетчатке остаётся…
Я вышел на улицу. Айдана не впустила меня в кабину лифта, но я смог воспользоваться лестницей. Подумал, что если надо будет вернуться, то я проделаю обратное упражнение. Если Айдана впустит меня через вход на лестницу…
Оказавшись на улице, я ощутил, что наплыв яркости, свалившейся в моё окно, предстаёт передо мной в ещё больших масштабах. Будто бы я оказался в мире на ещё одно измерение больше, где всё вокруг предстало передо мной глубже, сочнее, наполненнее. Цвета, резкие запахи, стрекот автомобильных моторов. Несмолкающий гул уличного движения. Я как будто бы и не видел ничего подобного раньше, точнее, всё было таким же, как и всегда, но именно таким я его никогда не замечал. Помню, в детстве нам показывали старую рекламу нейралинка: надевая его (в ранних версиях его нужно было надевать снаружи), ты словно бы погружался в компьютерную игру с реальностью лучше нашей. Но в той реальности с нейралинком мир должен был становиться ярче, детальнее, лучше, а в нашей – всё наоборот. Получается, что он… серее, приглушеннее. Здесь явно что-то не так с моим нейралинком. Или со мной?
***
Моя профессия – писатель. Вернее, так: я стал писателем после того, как не смог реализовать себя в том, что считал делом своей жизни. Мой отец был лингвистом. Он многое сделал для развития науки о казахском языке и посвятил свою жизнь его популяризации, как и многие патриоты-националисты, интеллигентные казахи, до большого информационного коллапса.
Он считал трагедией то, что нация фактически колонизирована через язык и что свобода воли народа ограничена тем, как он использует свой язык. Когда бигтехи фактически оцифровали любые коммуникации, будь то голос, текст, поисковый запрос, генерация изображения или видео, мы остались в той половине мира, где фактически окопались русскоязычные модели, где передавать команды машинному интерфейсу, а затем и думать при его участии пришлось только на том языке, на котором говорит большинство из четырёхсотмиллионного населения региона.
Конечно, английский во всех интерфейсах как язык настройки всё ещё доступен, но он не так хорош и не так популярен. Что до казахского языка, то он так и не стал полноценным цифровым языком ещё тогда, когда мы все пользовались смартфонами, а интернет был плоским интерфейсом с элементами взаимодействия в виде кнопочек. Даже тогда, в такой простой, прямо переводящейся форме, казахоязычными интерфейсами в локальных приложениях вроде Kaspi никто не пользовался, а их декоративная роль быстро утратила своё функциональное значение, – и мы остались фактически наедине с русскоязычным бытием, которое, как известно, определяет сознание.
Мой отец всю жизнь боролся за иной, наш собственный путь развития цифровых маленьких языков, таких как, например, бахаса и иврит, сделавших значительные успехи в собственной цифровизации. Но мой отец был всего лишь лингвистом и, признавая важность развития собственных больших языковых моделей и их практического применения, плохо разбирался в искусственном интеллекте и том, как его использовать для обозначенных им задач, поэтому он вырастил меня, воспитал и обеспечил мне образование разработчика цифровых интерфейсов, специалиста по нейробототехнике, то есть профессионала с гораздо большим практическим применением лингвистики в её современной форме. Однако и я не смог сопротивляться всеобщему проникновению русского языка непосредственно к нам в мозг, и теперь мы имеем то, что мы называем Айнурами, Айданами и Айгулями.
И тогда мне осталось только одно: заняться популяризацией обречённого на вымирание. Я стал писать про Казахстан, его историю. Наивные романтические романы о временах и людях силы, когда язык и культура были на подъёме. Тема, которая когда-то была популярна, впрочем, в довольно узких кругах.
В узких кругах вертелись любители средневековой экзотики, казахского рыцарства, которого никогда не существовало, благородного самурайства с собственным степным кодексом чести. Всех этих батыров, которые в живописных стальных доспехах побеждали многотысячные армии всех этих джунгар и китайцев с пушками. Я писал о народе, возглавляемом благородными мужами, мудрыми, справедливыми, биями.
Мой собственный национализм давно утратил ориентацию в пространстве категорий добра и зла. «Nietzsche Духом» – так меня звали в Телеграме – провозглашал во мне героев и героику весьма спорного и довольно малозначительного содержания, зато энергичную и весьма радикально настроенную против колониальности. Словно сотканный из ткани эксцентрики, я отрицал почти всю историю Казахстана в том, что касается чингизидской династии, их централизованной власти и ключевых событий типа присоединения к Царской России. Для меня Абулхаир и его последователи предали нацию и быстро смешались с великорусской доктриной, а непосредственно институт ханской, то есть чингизидской власти, превратился в такую же систему угнетения моего народа, как самодержавие (впрочем, особого противоречия между этими понятиями я не нахожу и поныне, ведь русское самодержавие de jure наследует золотоордынской концепции ханствования-княжения и сюзерено-вассальным взаимоотношениям участников). Авторитет и легитимность казахский ханов начиная с Абылая я отрицал; притязания Кенесары на ханство над всеми казахами считал незаконными (что не мешало мне при случае просить вернуть его голову); выросшую из ага-султанства и прокси-ханствования (или прокси-царствования) казахскую интеллигенцию в лице Абая, Шакарима, Чокана Валиханова и Алихана Букейханова я тоже ни в тиын ни ставил.
Таким образом, моя собственная деконструкция истории нации представляла собой огромную дыру в центре Центральной Азии, место ядра цивилизации, которую заполняло полудикое население с тенгрианским мировоззрением, номадическим образом жизни и весьма ограниченным объёмом кодифицированной культуры. Такие ценности моего народа, за которые я привык держаться, как, например, шежiре, генеалогия казахских племён и родов, быстро теряли смысл, оказываясь лишь частью мощного этногенеза монгольского суперэтноса (всех этих джелаиров-жалаиров, дуглатов-дулатов, не говоря уже о кипчаках, найманах, кереях-кереитах и прочих2), к которому я себя, как и почти любой казахский националист, естественно, не причислял.
Вообще, это обычное для таких, как я, пренебрежительное отношение к близлежащим братским народам, на котором в наших умах и строилась большая часть интуитивной доктрины величия казахской нации, со временем не выдерживало критики. Шахристаны Бухары, утопавшие в золоте согдийских закатов, а также величественный мрамор тимуридских мавзолеев Самарканда, когда я в молодости путешествовал по Узбекистану с его отличными дорогами, стабильной мобильной связью и чистыми придорожными туалетами, несколько поколебали мою уверенность в превосходстве моей нации над теми, кого в 17–18 веках так часто били мои героические предки. А успехи кыргызских революций, IT-предпринимателей, инфраструктуры туризма и даже боксёров-любителей после очередной блёклой для Казахстана олимпиады вызывали зависть и обострение конфронтации с кыргызами в популярных тогда социальных сетях.
Что же касается языка, с ним у меня всё было примерно так же. Государство пропагандировало развитие собственных LLM на государственном языке. Инвестировались большие деньги, писались концепции, программы, дорожные карты, организовывались проекты государственно-частного партнёрства, даже собирались данные из библиотек, архивов, записи телефонных разговоров, кол-центров, выделялись гранты, привлекались инвестиции, декларировалась какая-то готовность каких-то моделей, на цифровых выставках показывались красивые цифры с высоким уровнем распознавания, попадания в контекст, скорости и качества ответа и его правдоподобности.
Заявлялся (а потом несколько раз утверждался и даже реализовывался) полный цифровой суверенитет в части языка, искусственного интеллекта, его генеративного направления и так далее. Депутаты Мажилиса вменяли МИДу задачу создания пантюркистского искусственного интеллекта, пантюркистских же общеязыковых моделей, межгосударственных комиссий по, например, созданию контента для казахо-узбекоговорящих жителей юга страны. На моей памяти было даже проведено несколько нового формата цифровых тусовок, столь любимых в нашей стране. На одной из них, я даже запомнил, была такая интересная презентация с веточками дерева казахского языка, и между стандартной алматинской и западной цифровыми методами была подсчитана разница в порядка двенадцати, по-моему, процентов по общей частоте использования слов.
Не забывали и про так называемый «шалаказахский» язык русскоязычных казахов, сильно перемешанный с русским, и утверждалось даже, что голосовой робот способен общаться свободно с русскоязычными пользователями. В результате чего даже появилась серия новых версий о том, что такой шалаказахский чат-бот лучше говорит на русском, чем на казахском, причём настолько, что даже лучше, чем яндексовская Алиса, которая, кстати, так и не заговорила на казахском, несмотря на все обещания разработчиков. Что самое ужасное, и я во всём этом принимал наинепосредственнейшее участие.
Пока весь технологический мир совершал свои первые прорывы в области коммуникаций между натуральным мозгом и внешними информационными системами и строил первые нейралинки, мы продолжали всё глубже и глубже погружаться в потёмки языковых моделей. На территории EXPO в Астане открыли новый акселератор искусственного интеллекта, который назвали AI Dala, и всевозможные казаховеды, айтишники, бигдатеры, питонщики-эскуэльщики, стартаперы по природе и стартаперы по духу, грантхантеры, госушники из минцифры, мининфы, минкульта, представители университетов, Microsoft, Yandex, Huawei и прочие сильно заигрывающие с правительством вендоры, интеграторы и прочие джентльмены цифровой удачи разместили там свои стенды, песочницы, лаборатории, серверы, посадили своих людей, наклеили красивые таблички и начали строить Великий Суверенный Казахский AI. В качестве своей первой резолюции этот импровизированный птичий базар принял, впрочем, достаточно негласно, правило говорить в стенах акселератора на казахском языке.
Увы, эта история далеко не пошла, потому что странным образом напомнила постройку Вавилонской башни. Парадоксально, но говорившие на одном языке вообще не понимали друг друга. Среди них был и я и очень стеснялся своего уровня казахского. Он был для меня родным, но совсем не разговорным. И уж точно не письменным: писал свои псевдоисторические романы я на всё том же русском языке, на котором мыслил.
Даже я во всём этом разноголосии терминов, копипастов с чужих научных работ, переводов статей с Хабра понимал, что на казахском невозможно ни вести научные разработки, ни строить какой-либо программный продукт. Русский язык, такой толерантный к заимствованиям, прекрасно оперейтил и экзекьютил все эти скрамы, стендапы, синки, митапы, деврелов и прочий стартаперский и айтишный стафф, но казахскому и казахоязычным специалистам, вернее, тем, кто хотел казаться казахоязычным, вести на казахском разработку, документацию, деловую переписку, чатики в Телеграме и Slack’е чисто практически было просто невозможно. У нас даже не было единого казахского алфавита. Красивые презентации на латинице, с живописными буквами «q» как «қ» и множеством разнородных диакритических знаков, кажется, были единственным украшением этого тюркского вертепа. Если бы в будущем клишированные инопланетяне прилетели бы на Землю и обнаружили посреди степи груды разбитого стекла, а под ними – архивные залежи древнеказахской письменности, они бы в жизни не расшифровали все эти акуты, умляуты, циркумфлексы и грависы – полуклинопись-полулатиницу. Соответственно, никакой всеказахской LLM построить не удалось, да и особо не надо было. Ведь к тому времени Илон Маск уже нашёл то, что впоследствии сделало невозможное: нейралинк стал истинным убийцей айфона и смартфона как класса коммуникационных гаджетов вообще.
К тому времени мы с другом начали писать свои первые совместные книги. Будучи такими левоопределительными promising young qazaq nationalist writers (кстати, тогда слово nationalist уже перестало иметь для меня какие-либо негативные коннотации (ввиду войны в Украине и последующих событий), мы пытались спекулировать на всё тех же модных тенденциях с привкусом кью-попа, запахом степной полыни и звуками свободно льющейся казахской речи. Правда, сами носителями этой речи мы не были, и все наши экзерсисы в сочинении «великих казахских романов» так и не обрели золотовековых венков классической казахской литературы, так и не рождённой ни к тому времени, ни когда-либо ещё.
Мы искали свою правду, национальную идентичность то в культурном коде тюрок с их тенгрианской верой, в существовании которой когда бы то ни было сомневались не меньше, чем наши собственные персонажи, то в особой каноничности локального ханафизма с большим перекосом в урф, то есть главенство местного обычая в вопросах, где исламом не предписывалось никаких обязательных правил. Этот особый путь мы пытались выразить в книгах через образы героев, свободолюбивых, как степные беркуты, но хитрых, ловких и находчивых, как средневековые торговцы, обитатели узких городских пространств. Тюрков мы рассматривали как единое целое, смешивая такие разные черты кочевых казахов, осёдлых узбеков и, например, татар и уйгур в бирюзово-изумрудную многогранность народов региона.
Нас очаровывало загадочное, почти шифрованное куфическое письмо – эта бесконечная QR-кодировка, обволакивающая именами Всевышнего лучшие образчики воистину космической центральноазиатской архитектуры. Даже написали рассказ под названием «Печать Иблиса», где QR-код представал в виде шифрованной арабской вязи на языке Нечистого. Нас восхищал и интересовал Амир Тимур, градостроитель Мавераннахра и Хорасана, великий популяризатор исламской культуры, шахматист и тактик, полудикий покровитель восточной литературы, удостоивший на двух языках, арабском и уйгурском, своим именем знаменитую карсакпайскую надпись в честь победы над своим извечным врагом Тохтамышем (хотя сам говорил на простонародном чагатайском), великий тюркский созидатель в противовес монгольским разрушителям; кочевник, воин и горожанин; разбойник, государь и законовед; монгол, тюрок и перс; тенгрианец, мусульманин и суфий; последователь шариата, практик тариката и искатель хакиката; мевлеви, ясави и накшбанд3.
Суфизм и суфийские ордена с их загадочными обрядами, духовной генеалогией от учителя к ученику (сильсиля), мистическим опытом и бесконечной любовью к недостижимому абсолюту завораживали нас, словно пресловутые кружащиеся дервиши. Несколько нелепые танцы прыгающих взрослых бородатых мужчин, вводящие в транс зикры (произнесение молитвенных формул имён Бога), мистическая суфийская музыка, притчи, поэзия. Язык абсолютной духовности, недостижимой ещё и потому, что мы его не понимали. Словно явленная свыше книга истин и заклинаний, универсальный ответ на наш собственный лингвистический коллапс.
Судите сами, наш атрофированный казахский язык, практический утративший свою духовную содержательность, наша потрёпанная национальная идея, практически полное засилье русского языка, евразийской (пророссийской) экономической доктрины, статус всё менее развивающейся страны третьего мира, поляризирующейся от миров с куда более развитыми культурными идентичностями, общечеловеческими ценностями, достижениями цивилизации, уровнем жизни и другими материальными и нематериальными благами – всё это мы невольно противопоставляли как исламу в целом, доступному третьему пути, так и сияющему суфизму, органично заполнявшему весь духовный вакуум в разверстых душах и молодых лёгких всё ещё многообещающих казахских писателей.
Но ни до чего так и не дошли.
Впрочем, я отвлекся.
a1
Итак, я на улице. Громкой, грязной, вонючей улице. Серой, затхлой, дымной улице. Во всяком случае, такой она мне явилась в моём затуманенном состоянии. Я вышел из подъезда, сделал пару шагов и…
А собственно, а зачем мне на улицу? Жители центральных районов крупных городов уже давно просто так не выходят на улицу. Конечно, так можно сделать, если ты хочешь проветриться или оказаться на таком вот, похоже, не слишком чистом воздухе.
Но если ты хочешь просто куда-нибудь поехать, у тебя есть деньги на Ай.Такси, то оно уже давно приезжает к твоему непосредственно жилищу. Твой контакт с открытым воздухом длится от силы пару секунд. Не знаю, я просто поймал себя на мысли о том, что вот так вот на открытой улице я не был уже достаточно давно.
Говорят, в Астане, когда достроят LRT, все вторые этажи многочисленных жилых комплексов будут эстакадами соединяться с её ветками, и это позволит многочисленным жителям столицы вообще не оказываться на её знаменитых неприятных дорогах. Что до меня, то я тоже подумал вызвать такси и просто переждать у дверей подъезда, раз уж я возле них оказался, хотя я так обычно и не делаю. Но вызвать такси оказалось проблемой: без Айнуры и Айданы никакое такси до меня не доедет. Да и куда мне, собственно, ехать? Или идти?
Куда обращаются люди с проблемами с нейралинками? В больницу? Где находится больница и как до неё добраться без этого самого нейралинка: налево мне или направо? Вверх или вниз? – выражаясь языком алматинцев.
Та-ак, если я не знаю, куда мне ехать и как, может быть, мне нужна помощь человека, у которого Айнура работает исправно, и с помощью этой Айнуры мы уже всё выясним? И что делать, куда ехать?
Наверное, можно было бы спросить у какого-нибудь прохожего, но мы давно так не делали. Каждый, кто шёл по улице или ехал в такси, как бы находился в своём приватном цифровом пространстве, нарушать которое было как бы моветон. Есть лишь один человек, нарушать личное цифровое пространство которого мне можно, – моя Айка. Моя любимая. Моя Айгерим.
В этом имени не было ничего сложносокращённого как в AI-дане, AI-гуле и AI-нуре (о, казахский язык, этот бездонный генератор лунных имён! Когда уже иссякнет твой вечный источник AI-бреввиатур?). Это была просто Айгерим. Настоящая казахская абаевская Лунная Красавица. Девушка со старомодным именем, из простой провинциальной семьи, которая, как и миллионы из нас, приехала и покорила большой город и моё сердце.
Я встретил свою Айгерим в U-meet. U-meet – это один из многочисленных дейтинговых сервисов, пышно расцветших после ограничений зарубежного интернета и отказа зарубежных социальных сервисов интегрироваться с Айданой. Я выбрал его среди прочих из-за сентиментальной трактовки его названия: в другом написании – «umit», что по-казахски значит «надежда».
Забавно, ведь, как я потом узнал, сервис U-meet таргетировался преимущественно на такие знакомства с солидной разницей в возрасте: старые холостяки искали там юных дев, которые, в свою очередь, ориентировались на взрослых мужчин со стабильным доходом и серьёзными намерениями. Такие мужчины, как мне объяснила Айгерим, всё больше привлекали молодых девушек на контрасте с их сверстниками, долго не желавшими взрослеть, сепарироваться от родителей и заводить свои собственные серьёзные матримониальные отношения. Сама Айгерим объясняла своё использование U-meet просто: в тот момент времени встречаться с взрослыми было модным в их среде. Такой воистину социальный тренд почему-то зашёл моей избраннице, поэтому в переписке мой introductory пассаж из Абая (38) про Айгерим (25) был встречен благосклонно, и первое впечатление старый романтик произвести смог.
«Строгая линия носа, чуть вздёрнутого на кончике шаловливо и прелестно… Алые губы, тонко очерченные и по-детски наивные… Тёмные брови, острые и длинные, разлетающиеся к вискам, как крылья ласточки… Лёгкая улыбка ничем не омрачённой души…» – просто процитировал я старого сластолюбца.
Айгерим ответила положительно-мотивирующими знаками ответного внимания: спросила, читал ли я Ауэзова в оригинале (знак краснеющей стыдливости в ответ), и наш диалог полился ручьём по благодатной почве классической литературы и казахской культуры в целом. Я не преминул сообщить Айгерим, что я писатель, желая усилить впечатление обо мне как об интеллигентном немолодом человеке, что тоже сыграло положительную роль.
Я решил перейти к более персональной, чем переписка, коммуникации и пошёл в наступление ещё одной цитатой: «…Голос её, удивительно приятный и в разговоре, в песне был совершенно пленительным. Звук тянулся, как ровная тонкая шелковая нить. Никогда ещё эта песня так не волновала и не раскрывалась с такой глубиной. Абай слушал её, как молитву, и только раз осмелился поднять глаза…». И добавил: «Есть ли у Абая шансы услышать голос прекрасной Айгерим? Вживую». Таким старомодным жестом я пригласил Айгерим на наше первое свидание, она согласилась, и через пару похожих встреч мы начали встречаться.
Наши отношения были почти платоническими, не говоря уже о том, чтобы съехаться и пожениться. В стране, в которой к тому времени доля разводов приближалась к ста процентам, и даже самые консервативные молодые люди где-нибудь в отдалённых регионах не стремились к столь статистически провальным мероприятиям, как брак, у нас даже идеи об этом не возникало, не то что разговоров. Однако наша ментальная связь, нежность и внимание, глубокая и прочная эмоциональная связь никогда не прерывались между нашими душами и нейротрансмиттерами, несмотря на порою невысокое качество связи информационной…
«Должно быть, Айгерим меня потеряла», – вдруг осенило меня. Я поспешил к ней.
***
Добрался до моей Айгерим я пешком, чего уже давно не делал. Для многочисленных камер видеонаблюдения, налепленных, кажется, на каждый уличный фонарь, пролёт моста или дорожный знак, я оставался невидимкой: пешеход всё ещё практически не идентифицируем, не нарушает никаких правил и, следовательно, не может быть оштрафован, а значит, не послужит делу обогащения корпораций, которые эти камеры ставят; для них всё ещё куда важнее автомобили, нарушающие скоростной режим или заезжающие за линии разметки.
Сквозь серые асфальтовые джунгли, бетон и свинцовое небо. Через однообразный урбанистичный пейзаж, от которого веяло лишь тоской и тревогой. Улицы, которые я помнил яркими и живыми, вдруг потускнели: куда-то исчезла вся наружная реклама. Редкие деревья, которые я заметил вдоль дороги, газоны и клумбы – всё выглядело как-то мрачно, блёкло и хмуро, как во мгле ноябрьского тумана, хотя на улице стоял август.
Я шёл вверх по Назарбаева, вглядываясь в ранее не виданные зигзаги брусчатки, чередование которых помогало мне преодолевать крутой подъём, немного непривычный для моих давно не напрягавшихся лёгких, как вдруг сверху, со стороны Аль-Фараби, раздался громкий многозвонный набат. Я поднял голову – и через мгновение прямо передо мной появились и пронеслись мимо несколько ярко-жёлтых самокатов. «Предвестники Апокалипсиса», – подумал я.
Весь квартал по западной стороне Назарбаева, от Аль-Фараби вниз до Сатпаева, занимает великий и ужасный жёлто-серый гигант, «шедевр» неоутилитаризма, девятиярусный каскад однообразных прямоугольных строений. Бывшие лидеры моей страны считали своим непременным долгом и показателем истинной власти держать пару гектаров в самом центре Алматы пустыми, несмотря на всю коммерческую ценность этой земли. Так продолжалось до тех пор, пока технологический гигант с большим количеством денег не выкупил в том районе сначала небольшой участок, построив там своё первое здание, а затем расширился, скупая сначала строения рядом, а затем и нетронутый участок – символ власти казахских президентов. Да, этот квартал теперь – кампус Айдахара.
И именно тут работает моя Айгерим.
***
Да, Айгерим работает на Айдахара. Занимается какими-то исследованиями социальных связей аудиторий, что-то такое. Только присутствие Айгерим в этой корпорации зла делает её в моих глазах хоть немного человечной.
Айдахар, прозванный так в народе, – это передразнивающее прозвище цифровой корпорации iDAR (читается как «Айдар»), объединяющей цифровые банки (один банк, с которого всё началось, поучаствовал в середине двадцатых в очередном разделе банковского рынка, скупив несколько совсем маленьких карманных банков и их лакомые корпоративные портфели), маркетплейсы («Ай.Март»), сервисы по привлечению и оказанию услуг, государственные платформы G2C, сервисы такси, арендованные у Яндекса («Ай.Такси»), и самокатов (самокаты – свои, а платформа – арендованная), доставки, камеры видеонаблюдения и системы штрафов для автомобилистов, «умные города», цифровые кошельки, билеты в общественный транспорт, «умные парковки» (2raQ4), системы для обслуживания клиентов общепита с чаевыми (ShyPool5) и много другое. Айдахар – многоголовый змий, разрастающийся всё новыми подразделениями, дочками и партнёрствами, приложениями и сервисами, баллами и кешбэками, интеграциями и экосистемами.
Государственно-частная (ЖБ – от Government and Business (G&B) – как подобное сотрудничество устоялось в госушном жаргоне) платформа электронного правительства, включающая помимо прочего государственные системы оповещения бродкастом прямо в мозг людей через Айнуру, государственные системы цифрового голосования через Айдану, государственные статистические базы данных – и всё это – в частных облаках Айдахара, включая все частные облака самого государства. Государственно-частные спутниковые группировки на всех выделенных государству геостационарных орбитах, через которые обеспечивался транспорт для всех других сетей всех локальных телекомов. Единственный телеком, имеющий международные стыки, а значит, по сути, главный поставщик любых внешних сведений народу Казахстана через цифровые каналы.
Наконец, Айдахар – это эксклюзивный в нашей стране дистрибьютор, партнёр и разработчик локального контента для Айнуры, оператор её голосовых моделей, адаптированных для местного рынка. Крупнейший локальный производитель бионейроэлектроники в стране, включая все произведённые (ну или хотя бы собранные из OEM-компонентов) в стране Айнуры. А также – программного кода Айданы (говорят, Айдахар купил её у индийского правительства как часть платформы Aadhaar) и Айгули.
Короче, Айдахар – это большой брат, самый надёжный (ЖБшный же) партнёр государства и цифровой конгломерат с покрытием населения, близким к 100%. Самая естественная монополия из всех возможных. Бездушная, начисто лишённая человечности корпорация. Чемпион национального содержания в продуктах, которые почти полностью состоят из зарубежного наполнения. Наибольшее по масштабу из всех малых зол. Самый консервативный из всех двигателей прогресса. Мой любимый враг, огнедышащий дракон, главный проводник всего того, что я ненавидел в происходящем и с чем всю жизнь пытался бороться: повсеместного проникновения и укрепления русского языка, общей деградации культуры и повсеместного упадка нравов, замаскированного под прогресс.
***
Моя Айгерим работала в здании с колоннами и широкой лестницей – в одном из тех зданий начала века под классицизм, в котором когда-то помещался какой-то элитарный фонд, или центр, или институт экономических исследований, никому особенно не нужных. Это здание было выкуплено Айдахаром и вписано в его утилитарный кампус без тени сожаления, столь присущего бездушным корпорациям. И исследованиями в этом здании теперь занималась в том числе Айгерим.
Я подошёл к зданию, словно к античному храму моей светлоликой богини. И стал ждать Айгерим. Расположенное фасадом на юг, здание ярко освещалось утренним солнцем. Свет этот приятно растворялся в безупречном мраморе колонн, струился на их острых гранях, придавая всему зданию образ законченной отточенности, совершенства классических геометрических форм, вырезая из него монолит безупречной ценности. И из этого здания, из-за колонн, над воздушной лестницей взошло моё собственное солнце.
Она как бы проявилась из пустоты, появилась из глубины, откуда-то из входных групп, дверей, кабинок и турникетов, ярким пятнышком, импрессионистским солнцем, разлившимся лучами по зеркальной глади ступенек. Изящная, утончённая, в сиятельных доспехах своей ярко-жёлтой кофточки, аккуратно вытачивающей её элегантную фигурку. Вспышкой сверхновой на мраморном престоле. Проявилась волшебным в нашей заурядной реальности. Реальность будто бы спорила с моей памятью: может ли живая девушка превзойти образ той, что хранится в моей голове?
Наконец, реальность вернула себе контроль, отрендерилась – и на её ткань вывалились другие люди, безликие NPC во вселенной одного имени. Айгерим вышла, видимо, на перерыв, подышать на улицу вместе с несколькими из своих коллег, парней и девушек, и они выходили из вращающихся стеклянных дверей здания фонда, оживленно о чём-то беседуя. Я стоял поодаль, и Айгерим меня не видела, увлечённая своим смол-током. Будто бы нежась в чуть слепящих лучах шелковистого солнца, она улыбалась своей доброй и далёкой улыбкой, мечтательно, задумчиво. Её улыбка была подобна тем бликам на горной реке, которые мелькают вдруг среди тёмных камней. Как солнечный зайчик на воде, неуловимая и живая. Как весенний рассвет. Как отражение луны на спокойной воде. Как тень облака по золотому полю. Как воздух в весеннем саду.
Эта улыбка была последним, что я имел удовольствие наблюдать.
b
Я проснулся от острой, резкой, звонкой боли. На сей раз боль проступала отчётливо: в затылочной части моей головы, в основании шеи. Меня, вероятно, ударили туда каким-то тяжёлым предметом, весьма эффективном в том, что касается частичной терминации работы человеческого сознания. Словно на сетчатке отпечатался след от лома, как ножи на рентгенограмме Уорхола.
Кроме этого, на сетчатке не отпечатывалось ничего. Сознание всё ещё всплывало на поверхность реальности, кружилось вокруг воображаемого орудия безальтернативной грубой силы, пока наконец не вытолкнулось в неё. Я энергично проморгался – осколки лома рассеялись, но тьма не отступила. То ли в помещении, в котором я нахожусь, темно, то ли я кроме доступа к Айнуре потерял теперь ещё и зрение. Как ни странно, последняя, самая, казалось бы, печальная перспектива полной слепоты не показалась мне удручающей; скорее наоборот, в ней предугадывалось какое-то даже, я бы сказал, облегчение.
Чувства начали возвращаться ко мне. Здесь прохладно и как-то сыро. Обычно эти ощущения хорошо вяжутся с темнотой. Наверное, всё-таки я не ослеп, а просто нахожусь в тёмном закрытом помещении. Наверное, меня сюда поместили после того, как ударили сзади и, видимо, аккуратно подхватили за плечи, унесли в какой-нибудь чёрный автомобиль и привезли сюда. И всё это проделали в самом центре, под носом у стоглазого Айдахара, даром что его камеры понатыканы по всему городу.
Таковой мне представилась моя незавидная участь. Судорожно вздохнув и поёжившись, я понял, что ничем не связан, ничем не стеснён в движениях, а потому могу попробовать тьму вокруг осязательно. Я приподнялся на руках, попробовал сесть. Под ладонями обнаружилось что-то мягкое – кровать с покрывалом или матерчатый диван. Медленно, чтобы приспособить свой вестибулярный аппарат к отсутствующей матрице ориентации в пространстве, я встал. Обувь была на моих ногах. Ощупал свою одежду – она так же была на мне. Выставил вперёд руки, поводил ими в стороны, попробовал найти наощупь направление, за которое можно было бы как-то зацепиться, – и в этот момент меня пронзила ещё одна вспышка, тёмный мир вокруг исчез, а я обнаружил себя посреди небольшой комнаты, в которой кто-то резко включил свет.
Комната эта представляла собой типичное жилище скромного быта – спальню в общежитии или что-то подобное. Воздух был тяжёлым, застоявшимся, с примесью сырости и металлического привкуса. Здесь не проветривали месяцами, может быть, годами. Я глубже втянул носом воздух – в запахе проскальзывала слабая нотка машинного масла, горелой проводки и… какого-то кислого, едва уловимого оттенка, который напоминал испорченную еду или ржавую воду. Маленькое окно где-то у потолка, должно быть, почти бесполезное, зияло чёрной дырой в бетонной стене. Световое пятно без какого-либо света снаружи. Я полулежал почти на полу, опираясь руками на матрац-корпе