Обычный день…

Глава 1

Соня готовила ужин. От этого привычного дела женщину отвлёк звонящий в спальне смартфон. Поставленный на зарядку и забытый, сейчас он весело звенел мелодией из какого-то сериала. Это дочки поставили на звонок – и хорошо, что не как раньше: кукареканье петуха. Какие только только мелодии они ей не ставили. Было и мычание, и хрюканье, и кукование. Вспомнив всё это, и радуясь, что этот период, наконец-то, закончен и можно не ожидать от своего телефона неожиданных звуков, София бросилась в спальню, оставив на доске полуразрезанный помидор. Смартфон нетерпеливо вибрировал на прикроватной тумбочке, освещая тёмную комнату. На ходу закинула за ухо выбившийся локон волнистых тёмно-каштановых волос и схватила мобильник. В полумраке на экране ярко высветилось: «Василий Никитович» – шеф мужа.

Она немного удивилась. Начальник мужа, хоть и возглавлял филиал крупной транспортной компании, держался просто и демократично. И хоть и знал лично всех домочадцев своих подчинённых – звонил им крайне редко. Общаться с семьями сотрудников предпочитал в неформальной обстановке – на корпоративных пикниках или праздниках. А по телефону ему обычно звонили сами родственники его водителей, особенно в тех случаях, когда нужна была серьёзная помощь – здесь он был просто незаменим.

– Соня… – услышала она его голос. – София Александровна… – он сделал паузу.

София улыбнулась: Василий Никитович был в своём репертуаре. Он часто так делал в разговоре – сначала обращался к собеседнику по имени, потом по имени-отчеству, будто балансируя между дружеским и официальным тоном. Но сейчас в его интонации проскользнуло что-то чужое. От чего улыбка у женщины погасла и она плотнее прижала телефон к уху.

– Сонечка… – он снова замолчал, а она вдруг услышала, какая звенящая тишина стоит в квартире. Муж в рейсе. Девчонки ушли в кино. Она готовит ужин. Обычный вечер. Обычная жизнь.

Необычный звонок.

Голос Василия Никитовича, чуть хрипловатый, говорил и говорил. Но София хоть и слушала, никак не могла понять то, что он ей объясняет. Потом как-то сразу до неё дошел весь смысл его слов и она подумала: страшный сон. Ноги стали ватными и Соню замутило. Ей показалось, что она падает в какую-то тёмную пропасть. Руки обмякли, телефон выскользнул и гулко приземлился на ковролин. Из динамика ещё доносился встревоженный голос шефа её мужа. Но она больше не слышала его. Над её головой возносился бездонный колодец, и свет, где-то высоко над ней становился всё тусклее и тусклее.

Всего три слова: «Авария. Он погиб». И свет погас…

Боль в груди резанула и заставила её открыть глаза. Сколько она была без сознания – минуту, вечность? Рука пыталась нащупать опору, чтобы встать, наткнулась на телефон. Она отдернула от него ладонь, как от огня, как от ядовитого скорпиона. И застонала от тянущей тяжести, разливающейся от груди к руке. Почувствовала, как над губой и на лбу выступил холодный пот. Снова попыталась подняться. И тут же услышала шаги в подъезде и весёлые голоса, которые ни с чем не перепутаешь – дочери возвращались домой. Звук открываемой двери поднял её ватное тело, и она, опираясь на стену, сделала несколько шагов по направлению к прихожей.

– Мам, мы дома! – Надя, средняя дочь, как всегда шумная – со стуком сбрасывает сапоги.

– Мама, мы вернулись! – спокойная старшая, Вера.

– Мама, ты где? – звонко кричит младшая, Любаша.

София, всё также держась за стену, вышла из спальни.

– Девочки… папы… нет… Ваш папа умер – голос срывается. – Его везут… в за…

Воздух застрял в горле, не пуская страшное слово.

«…закрытом гробу» – не успела. Пол снова ушёл из-под ног.

София упала. Последнее, что она запомнила, – крик «Мама», пронзительный и гулкий, как эхо.

Вера, снимавшая с себя пальто и поправляющая за Надей обувь, обернулась – и с её лица сползла улыбка. Она бросилась к матери, попыталась её приподнять. Вернулась взглядом к сёстрам: Надя застыла – в глазах ужас, рядом с ней испуганно съёжилась Люба.

– Воды принеси! – крикнула Вера Наде, и та, дёрнувшись, словно от удара, побежала на кухню.

– Мамочка, что с тобой? – Вера попыталась приподнять мать. За спиной тихо заплакала Люба. Расплёскивая воду, прибежала Надя и дрожащей рукой протянула кружку старшей сестре.

Вера попыталась напоить мать. Не удалось.

– Надя, давай попробуем уложить маму на кровать, – скомандовала она сестре. Та с готовностью бросилась помогать – после матери студентка-сестра оставалась для неё главным авторитетом. Но мама, лёгкая и воздушная, та, которую всегда принимали за их сестру, теперь оказалась неподъёмной. Даже Люба, испуганная и плачущая, изо всех сил тянула маму своими по детски тонкими руками, пытаясь помочь старшим. Но ничего не у них не получилось.

– Надо кого-то позвать на помощь, – произнесла Вера, глядя на Надю и надеясь найти в ней поддержку. Надька, ещё полчаса назад порывавшаяся купить энергетик, уверявшая старшую сестру, что «она в свои полные пятнадцать лет уже достаточно взрослая», сейчас чувствовала себя маленькой девочкой, совсем такой же как и десятилетняя Любка. И также как младшая, от испуга совсем ничего не соображала.

– Кого? – почти беззвучно спросила Надя.

– Держи голову, – велела Вера сестре. Почему-то ей казалось, что самое важное – чтобы мама не лежала на полу, хотя бы её голова.

Вера вскочила и выбежала из квартиры. На лестничной площадке четыре квартиры. Напротив жила пожилая пара Петровых – их не позовёшь. В квартире рядом – Стелла, молодая женщина, работающая технологом в пригородном районе и редко бывающая дома. Оставалась только тётя Женя – продавщица из «Мясной лавки», крупная, громкая, хваткая женщина. Сейчас она казалась единственным спасением.

– Тётя Женя, тётя Женя! – забарабанила Вера в металлическую дверь, потом нажала на кнопку звонка и снова начала стучать.

– Тётя Женя, откройте!

– Верка, ты чё с ума сошла? – распахнулась дверь.

– Мама упала, не можем поднять.

– О, Господи! – изменившись в лице и тоне, воскликнула соседка, – Что у вас там стряслось, Филатовы?

Грузная женщина торопливо зашла в соседскую квартиру, с силой захлопнув за собой дверь. На лестничной площадке снова воцарилась тишина. Петровы так ничего и не услышали – смотрели телевизор – звук был включён на полную громкость: глава семьи уже начал терять слух. А Стеллы, как обычно, не было дома. Её жизнь проходила где-то там, за пределами этого дома, а пустая квартира ждала хозяйку только по выходным. Вплеснувшееся на площадку горе утекло обратно. Лестничная клетка снова стала обычной бетонной коробкой – будто ничего и не произошло.

Мы ведь даже не догадываемся, что происходит за запертыми дверьми квартир, мимо которых проходим каждый день. Эти двери – лучшие хранители чужих секретов. Мы спешим по своим делам, не задавая лишних вопросов, не задумываясь о том, что скрывается за этими запорами. Изредка можем услышать обрывок разговора или стать невольными свидетилями соседской ссоры, ведущейся на повышенных тонах. И, жалеем, тогда, что стены, оказывается слишком тонкие – не всё, что происходит без нашего участия хочется знать. Так что спасибо закрытым дверям – стражникам тайн. Мы и так сейчас живем в век информации. Как говорится «Меньше знаешь – крепче спишь!»

Вот и этот разговор, который через несколько дней, после описываемых событий, проходил также за другой стороной закрытой двери. Но уже не Сониного дома, а больничной палаты на окраине города. И если бы Соня, лежащая в палате, в тот момент очнулась, то без труда узнала бы голоса за дверью.

– Побойтесь Бога, доктор! – воскликнул голос, привыкший быть громким и с трудом заставлявший себя быть тише в стенах больницы.

– Может, всё-таки есть хоть какая-то возможность? – вступил в разговор другой голос – спокойный, но твёрдый.

Первый принадлежал Сониной золовке Марии, второй – Сониной старшей сестре Веронике.

– Да вы в своём уме, женщины? – это уже голос врача-кардиолога, того самого, что лечил Соню. Сегодня снова было его дежурство и ему выпало «счастье» беседовать с родственницами пациентки, привезенной на скорой несколько дней назад.

– Вашу родственницу доставили в предынфарктном состояние, ей нужен полный покой, а вы её на похороны собираетесь везти? – возмущался доктор.

– Так вы же медицина, вот и сделай ей укол какой, чтобы она смогла с мужем проститься, – взвывает первый голос. – Не по-христиански это – чтоб жена да мужа в последний путь не проводила!

– Маша, потише, – просит Вероника и продолжает, обращаясь к доктору: – Доктор, неужели всё так плохо? Её же перевели практически сразу из реанимации…

– Женщины, вашей родственнице нельзя вставать, а тем более волноваться, – отвечает доктор, обращаясь к более спокойной собеседнице.

– От того, что жена поедет на кладбище, она мужа своего этим не воскресит, а вот сама к нему отправится может легко, – это уже другой собеседнице.

Чтобы бы подумала Соня услышав этот разговор? Навряд ли мы это узнаем. Впрочем тот разговор, что произошёл между её родственницами позже, на больничной лестнице, и который Соня точно уж никак услышать бы не смогла, был бы для неё гораздо интереснее.

– Неправильно это, Маша, – говорила примирительно Вероника спускаясь вниз вслед за Марией. – Не нужно ругать доктора, он же о нашей Сонечке беспокоится.

– О себе он беспокоится, – резко одёргивает свою собеседницу Маша. – Пожалел лекарство.

– Знаю, куда они их девают. Приедет какой мажор – так сразу вколют, а простым людям – шиш с маслом, – всё более распаляясь, высказывалась Сонина золовка, уже не сдерживая ни своего громкого голоса, ни своего буйного темперамента.

Вероника молчала. Она вообще не особо верила в какое-то мифическое лекарство, которое ставит больных людей на ноги в два счета. Но в это свято верила Мария, а спорить с ней было довольно сложно, а учитывая её темперамент и травмоопасно.

– Да и Сонька ваша… – продолжала Мария, уже не различая в своём раздражении объектов недовольства, – слишком уже…

Не сумев найти подходящих слов, чтобы не оскорбить невестку, Мария в сердцах плюёт на ступеньки и, выражая всей своей широкой спиной возмущение, удаляется от родственницы.

– Маша, Маша, стой! – стараясь не кричать, зовёт Вероника. – Нельзя так, Маша!

– Соня впечатлительная, так и есть, – вроде как соглашается Вероника, – но она ведь так любила мужа…

– Между прочим, брата твоего, – не выдерживает и, немного пародируя Машу, язвит Вероника.

– Мимоза она у вас, вот что! – наконец-то находит слова её собеседница. – Как с серебряной ложкой в одном месте родилась. Тонкая, звонкая, – фыркает она пренебрежительно. – Жена поддержкой должна быть, опорой мужику, – добавляе тоном, не терпящим возражений.

– А если бы он не разбился насмерть, а покалечился, то как бы она его сейчас обихаживала, если такая… – здесь Маша опять замолкает и всхлипывает.

Женщины идут по лестнице молча. Только раз горько вздыхает Мария и тихо произносит:

– Всё не по-людски.

Наконец, они спускаются на первый этаж и выходят из больницы. Впереди ещё дорога – им нужно добраться до дома. До Сониного дома, что принял их в этом городе, и куда они примчались по зову горя. И сейчас они поедут домой, где их ждут племянницы. А ещё там в том доме полно забот – очень грустных забот, тех которые всегда настигают людей после смерти их близких.

А что делает дом домом? Что отличает его от чужого жилья, придаёт ту самую главную суть, которая создаёт те самые стены, как известно помогающие от любых болезней и напастей? Для Сони ответ всегда был прост – запах. Дом детства – это аромат бабушкиного капустного пирога, маминых духов, бензина от отцовской спецовки, лака старшей сестры. А как пахнет её собственный дом? Она не смогла бы описать это сразу – просто вдохнув при возвращении, она безошибочно узнавала: это её жильё, родное.

Но дом – это не только запахи. Это огромный оранжево-красный клетчатый плед, который выбирали всем семейством и потом умудрялись все вместе укутаться на диване. Это потрепанный заяц, игрушка, перешедшая от Веры к Наде, а от Нади – к Любе. Это стены в детской, покрашенные в три разных цвета – по одному на каждую дочь. И это еще множество разных мелочей и ритуалов, понятных только тем, для кого этот дом тоже родной, как и тебе.

Что должен чувствовать человек, вернувшийся домой после долгого отсутствия? Радость, наверное. Но Соня старалась не думать о своих ощущениях, когда выходила из такси и, опираясь на сестру, медленно поднималась на пятый этаж. Да, она была рада покинуть больничную палату. Но в груди, где должна была распирать радость, лишь ныло ставшее привычным чувство тоски. Острое, как боль в недолеченном переломе.

Вот и дверь в родной дом. Вероника, придерживая Соню под локоть, осторожно провела её через порог. «Всё будет хорошо», – пробормотала сестра, но её голос потонул в общем гаме.

Прихожая встретила её чужими ботинками, чужими куртками. С кухни тянет борщом – но не их борщом, не тем, что варили они. Что-то кричит на кухне Мария, стараясь перекричать грохот инструментов и спор громких мужских голосов, доносящийся, кажется, с балкона:

– «Нет, он же говорил, что хочет больше размер панелей брать!»

– «Так мы только такие взяли, что делать-то? Может в два слоя сделаем?»

Соня узнает голоса коллег мужа.

Они не знали, что Соню выписывают сегодня. А она сразу и не вспомнила, что муж после рейса собирался утеплять балкон.

Услышав как хлопнула входная дверь, в прихожую уже бежит Мария, вытирая руки о фартук:

– «Ну, наконец-то! Вероника, давай её на кухню, я её бульоном напою…»

Соня медленно освободила руку от сестры. Прислонилась к косяку. Казалось, ещё шаг – и эта волна чужого шума, чужих запахов, чужих забот накроет её с головой. Она почувствовала головокружение и тошноту. Дом был переполнен и ей словно не хватало в нём места. Даже воздух казался густым – от пара с плиты, от краски или лака, которым красили балкон, от чужих запахов, забивших их родной домашний.

Соня, словно пытаясь укрыться, шагнула в спальню и плотно прикрыла за собой дверь. Воздух здесь был другим – густым, застоявшимся, но до боли родным. Она глубоко вдохнула, потянулась к шкафу и распахнула створки…

Запах. Его рубашек. Его одеколона – того самого, с нотками дубовой коры. Её пальцы впились в косяк: воздуха не хватало. Колени подкосились, перед глазами поплыли тёмные пятна.

Дверь распахнулась с треском. Вероника уже была рядом – обнимала за плечи, вела к кровати.

– Всё, всё, ложись.

Соня не сопротивлялась. Позволила уложить себя, поправить подушку, укрыть одеялом.

– Я посижу, – Вероника устроилась на краю. – Как раньше, помнишь?

Глаза Сони предательски наполнились слезами. Она помнила. Те самые ночи, когда маленькой прибегала к сестре, дрожа от страха, а та не смеялась, а просто брала под одеяло.

– Спи, – говорит Вероника, точь-в-точь как в детстве. – Я тут.

И Соня, наконец, чуствует себя дома. Закрывает глаза и засыпает тяжёлым усталым сном.

Вероника, как и обещала, осталась сидеть рядом, тревожно наблюдая за прерывистым дыханием сестры. «Хорошо, что Соня вернулась домой, – думает сестра, – дома ведь и стены помогают».

Конечно, Соня должна была быть благодарна Марии. Не каждая золовка бросит семью и хозяйство, чтобы ухаживать за больной невесткой. Тем более, если считает, что та «мается дурью». Ну, не то чтобы совсем притворяется, но вот «эти ваши новомодные психич…психологические проблемы яйца выеденного не стоят». Поэтому к помощи по дому прилагаются и нравоучения, которые, по мнению Марии, должны быстрее поставить вдову брата на ноги.

– Делом займись – и вся грусть-тоска пройдет, – поучала она Соню, энергично нарезая капусту.

Соня всё ещё была на больничном. Вера – на работе, младшие девочки – в школе, а Вероника на пару дней уехала домой. Так что они с Марией остались один на один.

– И таблетки твои дурацкие никому не нужны, химия сплошная. Какой от них толк? – продолжает свой монолог золовка, натирая морковь на крупной тёрке. – Вот покормлю тебя свеженьким да полезным и незаметишь как на ноги встанешь, – обещает она .

Соня молчит. Разговор происходитна кухне, где она, сидя на краю обеденного стола, раскладывает лекарства по таблетнице-«недельке». Когда стало известно, что на работу она выйдет не скоро и ей требуется долгое лечение, коллеги надарили ей этих пластмассовых коробочек – просто невообразимое количество. Теперь Соня заполняет их в любое время. Вот и сегодня она тихонько встала и прокралась на кухню, пока Мария убиралась в детской. Но «домомучительница» (как мысленно называла её Соня), определив, где находится её «подопечная», быстро нашла себе занятие – начала квасить капусту.

На кухонном столе появились заранее купленные овощи и огромная кастрюля, о существовании которой в своей квартире Соня даже не подозревала. Но уж точно золовка не могла привезти её с собой. Или могла? Мария энергично принимается за дело, недовольно косясь на горку пузырьков, блистеров и вкладышей на столе за своей спиной и даже фыркая носом, давая понять, что медицинский запах ей неприятен.

– Зачем ты их пьёшь, если они тебе не помогают? Травишь только организм, и так дохл… – запнулась, – слабенькая.

Соня молчит. Те лекарства, что ей прописали, не вернули её к прежней жизни – той, где она была счастливой женой и матерью, – но хотя бы помогли не падать снова и снова в чёрный колодец тоски и горя.

«Со временем вам станет легче, – уговаривала её врач с добрым, участливым лицом. – Многие пугаются слова «антидепрессанты», но они правда помогают».

И они действительно помогали: не сойти с ума от душевной боли, заставлять себя вставать с кровати каждое утро. Давали сил принимать кучу лекарств, чтобы снова не оказаться сначала на полу, а потом в больнице. Они давали возможность без слёз слушать дочерей, не думая каждую секунду о том, что их отца больше нет. Но смысла жизни они не давали.

И Соня молчала. Молчала, когда ругалась Мария. Молчала, когда её жалела Вероника. Молчала, даже видя, как от неё отдаляются дочери.

Молчала она и сейчас.

– Не понимаю, – всхлипнула Мария, – зачем братик мой переехал сюда? Что ему дома в селе не жилось? Всё ведь у нас есть: и работа, и учёба. Да и тебе бы с твоим экономическим нашлось бы место. Ну, может, не в вашей супер-конторе, но достойная – на жизнь бы хватило.

Мария снова полувсхлипнула, полувздохнула. С того самого дня, как пришла весть о гибели младшего брата в аварии и сердечном приступе у невестки, она держала свои эмоции в железной узде. Только этими судорожными всхлипами позволяя прорываться наружу своему горю. Ей нельзя было расслабляться – на ней были все заботы: три осиротевшие племянницы, похороны, поминки. И та бесконечная вереница дел, что приносит с собой чья-то внезапная смерть.

Помощники, конечно, находились – родня Сони, коллеги, сослуживцы брата, соседи, родители одноклассниц девочек. Все откликнулись на беду. Но управлять этой стихией помощи приходилось одной Марии. И лишь одну слабость она себе позволяла – те самые полувздохи-полувсхлипы, что вырывались в редкие мгновения, когда особенно остро вспоминался братишка.

Но жизнь продолжалась и требовала заботы о живых. Мысли о своей семье в селе тоже не отпускали: там ждали сыновья, муж, престарелые родители мужа. Их с братом собственные родители умерли давно, а вот свекра со свекровью они «досматривали» в своем доме. Но сейчас она была нужна здесь. Ждала, когда жизнь в семье покойного брата войдет в ровную колею.

Мария знала: никакая смерть не может разрушить жизнь. Та сила, которую она привыкла видеть в природе и называла для себя просто «жизнью», всегда торжествовала. Всегда находила путь, чтобы возродиться после любой потери.

И этот день настал. День, когда Мария, убедившись, что у невестки и племянниц всего достаточно, что они теперь проживут и без её присмотра, она решительно покинула их дом. Она уезжала последней – до неё уже разъехались все родные и друзья, собиравшиеся здесь в эти тяжёлые дни. В опустевшем доме остались четверо: четыре осиротевшие души. Одна, потерявшая мужа. Три другие – лишившиеся отца.

Всё это время, с того самого страшного звонка в их жизни, так получилось, что в доме постоянно толпились люди. Пришлось вытащить старый добротный раздвижной стол, чтобы уместить всех, и даже иногда приходилось доставать дополнительную серединку, удлиняющую и без того этот огромный стол ещё больше. Но теперь его спрятали. А они сели за обычный обеденный стол. Как раньше. Сели по старой привычке: мать – на своём месте, дочери – по бокам. Но та сторона, где всегда сидел отец, оставалась пустой. Конечно, когда он бывал в рейсе, его место итак пустовало, но там стоял «папин» стул, и все смотрели на него, радуясь предстоящей встрече. Но не теперь. Сейчас там зияла пустота. Провал, с новой силой напоминающий о потере. Когда они осознали, что остались один на один с этим молчаливым пространством, их захлестнула новая волна отчаяния.

У матери задрожали губы. Люба вся сжалась и в её глазах заблестели слёзы. Вера судорожно вцепилась в свисающую скатерть. Надя испуганно вглядывалась в лица сестёр и матери.

Казалось, что всё уже утряслось, боль, режущая напопалам отступила. Но пустующая сторона стола снова резанула по ним, остро напомнив о неожиданной смерти мужа и отца. Эта общая боль сначала сжала их с огромной силой, и тут же разбросала, как горошины из лопнувшего стручка – каждая укатилась в свой угол, переживая трагедию наедине с собой. Каждая прятала горе от остальных, не желая делиться болью и ранить близких ещё сильнее. И в этот миг они перестали ощущать себя семьёй.

Соня, сломленная и душой и телом известием о смерти мужа, не могла сейчас укрыть своих детей, как птица прячет птенцов от дождя и холода. Не могла раскинуть крылья, чтобы защитить их. Она застыла в своём горе, словно муха в янтаре, безучастно наблюдая, как жизнь протекает перед её глазами, словно чужое кино, в котором ей не было места. Только внутри росло, пробивалось страшное убеждение…

В детстве она не раз слышала о проклятии: если мужчина свяжет жизнь с женщиной из их рода – он не умрёт своей смертью. Он обречён погибнуть. Смеялась, считая это глупой легендой. Но теперь, когда погиб муж, перед глазами вставали другие мужчины их семьи – тоже ушедшие слишком рано. Все эти годы она отрицала проклятие.

Насмехалась.

А теперь он лежит в могиле.

А что, если это её вина – наказание за то, что не верила?

– Это я… – думала Соня, – это из-за меня…

София подняла глаза на дочерей – и впервые с ужасом осознала: проклятие не выбирает. Оно просто берёт. А значит, оно может коснуться и их.

И никто не сможет их защитить…