Лавка забытых вещей

Глава 1

I

На Блейквелл-лейн, где булыжники по ночам перешептываются между собой, а уличные фонари склоняются друг к другу так, словно обсуждают что-то неприличное, находится дверь, старая, с облупившейся краской цвета заплесневелого мха и с дверным колокольчиком, звенящим не в воздухе, а где-то в глубине вашей памяти. Вы не найдёте этот магазин, если будете искать. Он не отмечен ни на одной карте, даже самой подробной. Ни один лондонский таксист не повезёт вас туда, потому что не хочет иметь с этим дела. Выцветшая на короткой железной цепи вывеска гласила «Лавка забытых вещей Э. Хортон». Однако, под «забытыми вещами» здесь подразумевались не зонтики и не какие-нибудь старые часы, и не потрёпанные книги, хотя и они, конечно, тоже встречались и даже находили своих хозяев.

На самом же деле в сотнях симпатичных крафтовых баночках здесь хранились совсем другие вещи: запах волос мамы, когда тебе было шесть; прикосновение руки, которое не случилось, но должно было; страх, что под кроватью кто-то живёт. А еще сны, которые больше никто не может вспомнить и еще много-много всего.

Эдгар Хортон, владелец этого чудесного бардака, носил старомодный цилиндр, который в некоторых ракурсах напоминал чайник. Его пальцы были длинными и, казалось, жили своей жизнью, когда он изучал древние книги и фолианты, водя ими по старой бумаге. Он выглядел так, будто родился сразу тридцатилетним и с тех пор совершенно не ведал старения. Его лицо, изрезанное лёгкими морщинами у глаз, не столько выдавало реальный возраст, сколько подсказывало, что этот человек повидал разное. Его голос был мягким, как старая, обшитая бархатом, книга, и с хрипотцой, как будто он разговаривал со сквозняками. Говорил Хортон редко, но с тем обаянием, которое заставляло людей пересматривать свои жизненные планы. Или хотя бы вернуться в лавку на следующий день.

Эдгар любил чай, что не удивительно для англичанина, но пил он его только из черного драконьего чайника, с чешуей и одной золотой лапкой. Чайник был чёрным, с чешуёй и одной золотой лапкой, и своим характером, потому что всегда фыркал паром, если на него смотрели слишком долго.

Эдгар Хортон был Хранителем, не простым лавочником и не колдуном, хотя иногда и это не исключалось. Работа Эдгара заключалась в том, чтобы следить за границами между реальностью и тем, что скользит за ней. Между этим миром и теми, что шепчутся в темноте.

У Хортона было два помощника – крысы, которых он когда-то подобрал в районе Уайтчепел, хотя сам всегда это отрицал. Флик был худым, язвительным и вечно раздражённым, а Мопп был его полной противоположностью: толстый, медлительный, с глазами, в которых отражались пироги и сосиски, даже если их поблизости не было. Он редко говорил умные вещи, но, когда говорил, даже Эдгар замолкал.

Очередное утро в магазинчике началось, как и всегда, с чая. Эдгар стоял у чайника-дракона, который ворчал себе под нос и выпускал пар кольцами – иногда в форме рун.

– Хватит фыркать, тебе же не вставать на холодный пол, – заметил Эдгар, не глядя.

На столе уже стояли три чашки. Хотя крысам и не полагался чай, у Моппа была своя, с надписью “Ещё ложечку” и обкусанным краем, а у Флика с гордой надписью “Сарказм внутри”.

Магазинчик-лавка внутри был куда больше, чем казался снаружи. Это был один из тех архитектурных парадоксов, что могли случиться только в Лондоне, особенно в Лондоне, которого нет на карте. С улицы виднелся крохотный фасад, два пыльных окна, подоконники с облупившейся краской и колокольчик, звенящий с секундным опозданием, но стоило переступить порог…

Сначала вас встречал запах, десятки запахов, наслаивающихся друг на друга, как коржи торта: лаванда и мёд, чернила и апельсиновая цедра, дождь и старый плющ, виски, грёзы, и что-то ещё неуловимое, как нота, на которой оборвалась музыка, но вы её всё равно слышите. Пол скрипел так, словно вёл разговор с каждым шагом. Полки, а их было много, вздымались до самого потолка, исчезая в тенях. На них покоились банки с этикетками вроде «Последний тёплый вечер лета», «Плач ребёнка, которого больше нет» и «Невысказанная благодарность». Некоторые банки слегка дрожали, как будто внутри что-то шевелилось.

На задней стене висело зеркало, которое не отражало того, кто перед ним стоял, но могло показать, кем он стал бы, случись ему в один момент сделать другой выбор. Эдгар в него никогда не смотрел.

В углу стоял граммофон. Сам по себе он не играл, но если в магазине появлялось что-то, связанное с музыкой, мог включиться. И однажды сыграл сонату, которая была написана только в чьём-то сне, еще в 1911 году. На мгновение всё в магазине замерло, даже крысы, которые, кстати, имели свои полки. У Моппа нижние, с крошками, печеньем и кладовкой, которую он строго охранял, у Флика же верхние, откуда он мог наблюдать и ехидно комментировать происходящее. Флик не спускался без веской причины. Мопп не поднимался, потому что, по его словам, «калории надо беречь».

– Ты опять завариваешь этот с ромашкой? – Флик свесился с полки, как осуждающая горгулья. – Это чай для тех, кто сдался.

– Это чай для тех, кто не хочет устроить себе инфаркт до полудня, – отозвался Эдгар, разливая готовый напиток.

Мопп, не теряя времени, уже забрался на стол и толкал пузиком банку с надписью «Хруст булочки, которую тебе не дали».

– Мопп, ты что делаешь?! Это крайне хрупкое воспоминание! – Флик подпрыгнул на полке.

– Проверяю свежее ли. Может, откусить чуточку…

Эдгар вздохнул и отпил чай. В этот момент, в верхнем правом углу, слегка задрожали стёкла. Это означало, что где-то в Лондоне кто-то вспомнил то, что не должен был помнить.

– Мы сегодня ждём кого-то? – спросил Флик, прищурившись.

– Всегда ждём. Просто не всегда знаем, кого.

Через какое-то время чай уже подходил к той стадии, когда его вкус лучше всего описывался бы словом «уравновешивающий», а Мопп начал делать вид, что засыпает прямо в чашке, уткнувшись носом в ободок. Именно в этот момент не просто звякнул колокольчик, а запел, натянуто, тревожно, как если бы его ударили не пальцем, а злостью. В воздухе качнулся слабый аромат: острый, как лимонная кожура, и тонко-пыльный, как страница, которую слишком долго боялись перелистнуть. Вошел незнакомец.

Он был одет с безукоризненной аккуратностью: светлый плащ с тёмной подкладкой, перчатки в руке, шляпа чуть смещена будто иронический акцент. Его ботинки были настолько чистыми, что пол магазина тихо заскрипел необычным тоном, словно стесняясь своего вида. Лицо незнакомца было правильным, симметричным, как узор в обоях, от которого через пять минут начинает болеть голова. Волосы и глаза светлые, даже слишком, как бумага, на которой собираются писать что-то важное. А улыбка… была совсем не тем, чем казалась.

Мопп, хоть и был официально недоверчив только к вещам без вкуса и запаха, тут же замер, уткнувшись мордочкой в край стола. Флик напротив, резко спрятался за банку с надписью «Поступок, за который до сих пор стыдно».

Зеркало дрогнуло, совсем чуть-чуть, но этого было достаточно, чтобы по полкам пробежал тонкий звон, будто все воспоминания одновременно вздохнули.

– Доброе утро, – сказал незнакомец, оглядывая магазин с видом человека, для которого ни одно чудо не является сюрпризом. – Кажется, у вас мог остаться зонт моей бабушки. Она оставила его… мм, лет сорок назад. Такой с вишнёвой ручкой. У неё была привычка забывать его, где попало.

– Очень распространённое проклятие у зонтов, – кивнул Эдгар, как ни в чём не бывало. Он не шевельнулся, только поправил чашку перед собой.

– Вы не против, если я осмотрюсь? – спросил гость, не дожидаясь ответа.

Блондин прошёл мимо полок жадно скользя по ним взглядом. И смотрел он не так, как обычные посетители, замирающие перед полками, а так будто знал, что именно здесь спрятано, и проверял всё ли ещё на месте.

– Что-то не нравится мне этот тип, – шепнул Флик, выглянув из-за банки. – Он смотрит, как мышеловка.

Мопп тихо дёрнулся и накрыл лапками свою чашку.

Незнакомец подошёл к банке с этикеткой «Голос, который однажды спас» и чуть наклонился, словно принюхиваясь.

– Мда, у вас тут… коллекция.

– Стараемся не выкидывать полезное, – ровно ответил Эдгар, вставая.

Гость подошёл ближе, плавно, без звука, как будто всё помещение слегка наклонилось в сторону разговора.

– Может, вы вспомните ещё что-нибудь про зонт вашей бабушки?

– Ах да… Кажется, он шептал в дождь. Хотя, может, это был ветер. Знаете, как иногда бывает… – Он улыбнулся снова и на долю секунды улыбка треснула словно керамическая глазурь, обнажая под собой металл.

Эдгар не отреагировал.

– Мы поищем. Это может занять… некоторое время.

– О, я не спешу. – Незнакомец обернулся к зеркалу. – Здесь ведь вечно утро, не так ли?

Зеркало вздрогнуло сильнее. На миг в его глубине отразилось не лицо незнакомца, а… что-то со слишком длинными пальцами и глазами, в которых шевелились цифры.

Эдгар незаметно поставил между гостем и полкой банку с надписью «Твёрдая уверенность, что ты дома», это была его старая мера предосторожности, которая иногда помогает.

– Чай, мистер..? – спросил Хорн.

– Мерсье… Анри Мерсье и спасибо, нет. Я предпочитаю что-нибудь, кхм… покрепче.

На секунду в магазине повисла тишина.

– Тогда прошу, чувствуйте себя как дома.

– Очень мило. Я, пожалуй, задержусь ненадолго. Возможно, найду что-то ещё, что принадлежало моей семье.

Гость повернулся, чтобы продолжить «осмотр», и в этот момент Эдгар впервые позволил себе мельчайшую, почти невидимую морщинку тревоги на лбу.

– Он не ищет зонт, – прошептал Флик.

– Я знаю, – прошептал Эдгар.

Мерсье ушёл так же, как и пришёл: безмолвно, почти вежливо, словно действительно всего лишь интересовался старым зонтом. Только вот воздух за ним изменился. Он не пах табаком, дождём или кожей перчаток. Он пах чистотой, ненормальной, скрипучей, обезжиренной. Колокольчик захлебнулся на прощание, и тишина вернулась в магазин, тяжёлая, как мокрая шаль.

Эдгар стоял посреди комнаты, как фарфоровая статуя: белый, гладкий. Его пальцы играли с краем шляпы, но мысли уже шарили по кладовым его памяти.

Флик шмыгнул обратно на полку.

– До чего же мерзкий и не просто по запаху. Всё в нём было… что ли не то.

– Как огурец, нарезанный линейкой, – добавил Мопп, осторожно облизывая уцелевшие крошки с чашки.

Эдгар не ответил, он уже понял, кого видел. И имя в данном случае не важно, потому что такие существа меняют имена как перчатки, однако, всегда выполняющие одну и ту же функцию. «Архивный Обрядник. Мерсье. Уборщик реальностей. Человек, для которого чудо это лишь ошибка представления.»

Хорн понял это, когда Мерсье остановился у полки с предметами, не поддающимися категоризации, той самой, что Флик звал «скучная и странная», а Мопп «опасная и несъедобная».

«Пыль чужих грез», запечатанный артефакт, вещь, ставшая явлением, ошибка, которую нельзя повторить. Эдгар помнил, как спрятал её. Банка выглядела ничем не примечательно, на ней была приклеена этикетка:

«Музыкальный аккорд, ставший легендой», потому что так Эдгар отвёл глаза не от сущности, а от сути. Он не хотел, чтобы кто-то догадался, что внутри больше, чем казалось.

Хорн бросился вглубь магазина, мимо полок и тихо шепчущих банок, вглубь той части, где пол становился мягче, а воздух гуще. Туда, где фонари были не газовыми, а стояли в банках, мерцая, будто в них мерцали пойманные звёзды.

Эдгар нашёл полку, затем банку, открыл ее и замер. Внутри было пусто. Словно кто-то с любовью снял крышку, вдохнул все содержимое и унёс его, оставив только стеклянный звон потери.

– Флик. Мопп. – голос Эдгара был спокоен, как перед бурей, – Что-то ушло, раньше, чем должно было.

Флик уже спускался с полки, морща нос.

– Я не слышал ничего: ни писка, ни вздоха.

– А ты уверен, что оно ушло насовсем, а не просто… вышло погулять? – Поинтересовался Мопп с опаской.

Эдгар молчал, в его руках была банка, а в ней больше не было пыли, но осталось эхо, тихое, зыбкое, почти неуловимое… но сам Хранитель уловил. Он увидел смазанный образ кого-то с тонкими руками, того, кто украл Пыль.

– Этот белобрысы не забирал её. Я бы услышал, если бы кто-то трогал эту полку, – прошептал Флик, качая головой.

– Может, оно само ушло? – хмыкнул Мопп. – Бывает, когда банке скучно.

Эдгар не ответил. Он смотрел на пустую банку, и в его глазах что-то менялось. Обычно в его взгляде было многое: знание, усталость, любопытство, иногда легкая ирония. Но сейчас там появилась сталь.

Пыль чужих грез была куда больше, чем артефакт. Она была компромиссом реальности, признанием в том, что границы существуют, потому что их нарушили. Эта Пыль рождалась в пересечении трёх снов, трёх судеб, трёх миров, а она была не просто связующей. Она была потенциальной катастрофой. Если использовать Пыль, можно сшить любые миры, даже те, что никогда не были связаны или же развязать существующие связи, оставив пустоту. Кто бы ни взял песок – он знал, что берёт. И зачем.

Эдгар осторожно, почти церемониально, закрыл банку, а потом повернулся к крысам.

– Мы не знаем, кто это был. – Он сказал это тихо, но голос звучал так, как будто сам магазин замер во внимании. – Но я узнаю.

Флик отвёл взгляд. Мопп уронил печенье.

– Надо найти песок. Пока кто-то не решил за нас, каким станет следующий мир.