Киберрайх

Глава 1

Октябрь 1941 года. Неизменно скудный на сочные краски туманный Альбион в это время года и вовсе испытывает дефицит всякого рода оттенков. Насыщенные цвета не достать даже по продовольственным карточкам, их просто нет, и даже сильным мира сего ничего с этим не поделать. В пасмурную погоду все спит, но, когда осенний туман рассеивается, из паучьей летаргической пелены проступают очертания Кембриджа. Он все еще черно-белый, словно на хронике двадцатых годов, однако вместе с туманом ветер гонит и тучи – они презрительно расходятся в стороны, и первый за долгие дни луч солнца касается земли, серые стены домов краснеют в тех местах, где с кирпичей сошла штукатурка, бесцветные штандарты Британского союза фашистов превращаются в яркие и пугающие багровые предостережения всякому, кто усомнится во власти рейха на островах. Белая молния в синем круге по центру штандартов символизирует силу и вызывает вселенский ужас, как и сама эта необузданная природная стихия. Небо окрашивается голубым, листья на деревьях наливаются последними желтыми каплями из иссыхающего тюбика лета, даже крыши становятся черепично-бардовыми. Раскрашивается все, кроме воинственных патрулей на улицах. Черные плащи, сапоги и фуражки штурмовых отрядов полиции словно забывают перейти с черно-белой пленки на цветную… или просто не хотят, оставляют себе прежний зловещий вид. Редкие прохожие боятся поднять на них взгляд, торопятся пройти мимо, а если патрульный останавливает какого-то бедолагу, тот трясущимися руками достает документы и молится всем богам, старым и новым, быстрее бы проверка закончилась, быстрее бы продолжить путь к своей цели. Это вовсе не страх перед рейхом, как может показаться на первый взгляд, скорее наоборот. Но обо всем по порядку.

Старинный городской паб с бесхитростным названием «Кембридж Тэп» располагается на углу Пемброк и Сент-Эндрюс-стрит, смотрит окнами на тихий перекресток и здание закрытого колледжа. Вдоль тротуаров ухоженные клумбы и везде чистота – физическая, духовная и, конечно, расовая, по мнению тех же нацистских патрулей. В самом пабе непривычно много посетителей для ленивого субботнего дня. В отличие от тысяч питейных заведений Британии, «Кембридж Тэп» считается приличным местом и частенько открывает двери для всякого рода фашистских праздников и заседаний популярного нынче Англо-германского братства, в котором состоят все его завсегдатаи.

В пабе атмосфера более яркая, чем на депрессивной английской улице, и с красочным преображением самой этой улицы внутри становится еще ярче, торжественнее, словно Большой лондонский театр решил дать там небольшое выездное представление. Все двадцать столиков заняты, у бара не протолкнуться, по экранам четырех висящих в углах телевизоров всеми своими двадцатью пятью кадрами в секунду скользит одна и та же картинка – огромное взлетное поле, ракета на стапелях и куча людей, радостно сверкающих улыбками перед камерой. Все посетители паба с упоением смотрят на экраны, и лишь два молодых человека выбиваются из общей массы.

Они сидят за круглым столиком для четверых – два места еще свободны. Лицо высокого брюнета Кима немного смахивает на картошку, но не на такую, какая продается по скидке, а на самую аристократическую картофелину, победительницу королевского конкурса овощей. Он аккуратно зачесывает волосы набок и старается смотреть больше на свою кружку, чем на экран. У него острый, внимательный взгляд и немного сбитое дыхание. Его сосед Гай с более четкими и даже в какой-то мере привлекательными чертами лица тоже нервничает и никак не уберет руку от своих волнистых русых волос, каким позавидовал бы любой ариец Германии. Перед его обаянием и пронзительным взглядом не устояла бы ни одна девушка, будь таковые сейчас в пабе. Оба молодых человека сидят, спрятав длиннющие ноги под столом, но их высокий рост все равно заметен издалека.

– Не могу я на это смотреть, – говорит Гай, с трудом сдерживаясь, чтобы не встать.

– Спокойно. Лишней суетой никому не поможешь. Только сам попадешься, – по-отечески успокаивает его Ким, хотя возраст их одинаков – где-то под тридцать, когда они уже не парни, но еще и не зрелые кургузые мужчины.

На цветных экранах тем временем появляется обратный отсчет, и сквозь сумбурное бормотание десятков посетителей паба пробивается голос диктора:

– Сегодняшняя дата, 12 октября 1941 года, войдет в историю как день первого полета арийца в космос. Я нахожусь на космодроме в Пенемюнде, а позади меня можно видеть генерала Вальтера Дорнбергера и его молодого заместителя, профессора Вернера фон Брауна…

В паб продолжают стекаться люди. В знак доброго расположения духа они с порога выкрикивают «Хайль Хаксли!», поднимая правую руку, прочерчивая ею в воздухе луч почтения от груди и до самых границ человеческой мысли. Взбудораженные великим торжеством завсегдатаи заведения, большинство из которых представляют собой оккупационные силы, вскакивают с мест и отвечают залихватским «Хайль Хаксли!». Всех новых посетителей смеряет внимательным взглядом бармен, и, если очередной гость кажется ему незнакомым, он кивает работнику гестапо, караулящему на табуретке у входа. Тот резко встает, достает карманный измеритель черепа и быстрыми движениями, чтобы не создавать пробку, проверяет незнакомца на предмет расовой полноценности.

– Арийцы, ну конечно, – едва слышно выплескивает Гай, – верят во все эти псевдонауки.

– Ну и ладно, – спокойно кивает Ким. – Пусть все так и остается. Не будем же мы их в этом разубеждать.

– Черта с два, – ухмыляется Гай и делает большой глоток пива. – Только я одного понять не могу. Почему наших это устраивает? Неужели все дело в развлечениях, которые принес с собой рейх?

В телевизорах репортер берет интервью у первого космонавта и по совместительству первоклассного арийца в сотом поколении. Киму и Гаю их голосов не слышно, а может, они просто не хотят слушать коллаборационистский бубнеж переводчика поверх чванливого немецкого языка.

– Развлечения, это лишь внешняя оболочка, троянский конь, под видом которого они подсунули гораздо более страшную вещь – пропаганду, – рассуждает Ким. – Пропаганду праздного образа жизни и зависимости от виртуальной реальности. Ты ведь читал «Дивный новый мир» Хаксли?

– Разумеется. Эту книгу раздали всем после сожжения Библии.

– Вот нацисты и используют ее как Сверхновый завет. Для них это самоучитель по захвату мира и контролю над ним.

– И мы поддаемся! – Гай переходит на громкий шепот. – Как патриот я не могу так просто на это смотреть. Хаксли почитают не меньше Гитлера. Зигуем то одному, то другому. Бред какой-то…

– Тише, – вновь успокаивает его Ким. – Мы что-нибудь придумаем. Для этого мы здесь и собрались.

– Ну да. Спасаем какого-то чудака. Большое дело…

– Все великие дела начинаются с малого. Да хоть и так… Мы ведь не единственные патриоты в этой стране. Если каждый день спасать хотя бы по человеку, мир очень быстро освободится от этой коричневой чумы… Проклятье, куда же они запропастились?

Ким смотрит на наручные часы и задумчиво водит бровью. Прищурившись, он поднимает взгляд на ненавистный телевизор «Сименс» и сверяет время с берлинским.

– Опять спешат, – качает он головой и подкручивает колесико. – Каждый день приходится переводить.

– Еще бы, – ухмыляется Гай. – Сделано в Британии. Черт меня подери, если раньше это не было знаком качества! Но с приходом фашистов… Я видел, как собирают микроволновки у нас в Кембридже. Людям же ничего больше не надо, как отработать смену ради талона в киберреальность. Какое уж там будет качество! Зависимые торчки! Странно, что рейх вообще умудряется воевать нашим оружием.

– На оружейных заводах все серьезнее, – напрягается Ким. – Двойной технический контроль, укороченные смены и двойные киберталоны. И люди держатся за эти места. Так что оружие у рейха, как всегда, первоклассное. Даже произведенное на оккупированных территориях. Черт бы побрал этого Хаксли… и фашистов, поставивших его у власти.

– Хайль Хаксли! – раздается от входа, и все отвечают взаимной хайльхакслиной, вскакивая с мест и высоко задирая правую руку, как пациенты Бедлама в день открытых дверей.

Гай с Кимом мерят очередного посетителя пристальным взглядом. И вновь это не тот, кого они так долго ждут. Но гость, тяжело сглотнув, как человек, прошедший через пустыню в надежде промочить горло стаутом, встречается с ними глазами и идет прямиком к их столику.

– Здесь свободно? – спрашивает он, хватаясь за спинку одного из двух незанятых стульев.

– Нет, ждем друзей, – равнодушно бросает Ким и, учтя, сколь напряженная атмосфера царит последний год в Англии, добавляет: – Членов НСДАП, между прочим.

– Не вопрос, – разводит руками чужак. – Постою у бара.

Ни разу не обернувшись на двух молодых людей, он просачивается в жаждущую пива толпу, облепившую барную стойку, как бюргеры во время Октоберфеста.

Остается еще пара свободных минут, и Гай продолжает беседу. Шепотом, как и прежде.

– Мы производим так много оружия для Германии, и куда оно идет? На захват новых стран. Если бы Советы сдались…

– Как мы? – перебивает Ким. – Чтобы жить в подчинении у захватчиков? Быть их рабами да еще и радоваться этому? Унижаться ради киберталонов?

– Но жизнь важнее всего…

– Одному только дьяволу известно, сколько наших сограждан сгинуло за последний год. И куда они делись? Кто знает? А те, что не сгинули?.. Ну нет. Лучше умереть свободным, чем жить на коленях. Хорошо хоть коммунистам не чужд этот лозунг.

Гай разминает шею и краем глаза опять замечает телевизор, на экране которого первый космонавт заходит в кабину лифта, после чего она начинает подниматься на самый верх колоссального размера ракеты. Гай морщится и отводит взгляд. Он не понимает, что раздражает его сильнее – самодовольные фрицы или ублюдки-коллаборационисты из собственного правительства.

– Коммунисты тоже не сверхлюди, – шепчет он. – Просто Сталину хватило ума запретить кибернетику, когда виртуальная реальность только начала развиваться. Все эти новомодные кибершлемы просто не попали в Советский Союз, иначе бы Геббельс в один миг промыл русским мозги и они сами сдались бы на милость победителю без единого выстрела, как мы, одурманенные дивным новым миром всеобщего благоденствия. Советам просто повезло. Хотя страшно предположить, сколько людей сейчас гибнет на фронте, настоящем военном фронте. Боюсь признаться, но порой кажется, что повезло именно нам.

Ким толкает Гая плечом и часть пива из кружки выплескивается на стол.

– Не подкармливай эти сомнения. Не давай им в тебе прорасти, – рычит он, как тигр, у которого очень сильно уменьшили громкость. – Пропаганда рейха этого и добивается! Свобода превыше всего! Мы должны быть как та лягушка, взбившая масло из молока! Бороться, пока хватит сил.

– Ладно, что-то меня занесло. Давай ближе к делу. Тип, которого мы ждем, действительно потерял память?

Неприятные ощущения от их пространных рассуждений в последние пять минут беспомощно утопают в хаосе всеобщего ликования по поводу выступления молодого денди фон Брауна по телевизорам, и Киму становится спокойнее на душе – теперь можно не шептаться, а спокойно поговорить. Он с радостью переходит к делу, убегая от заунывной пивной болтовни, как от огня. Не сосчитать, сколько образованных англичан за последний год выдало свою нелояльность во время таких вот политических барных бесед. Узнать бы, куда они делись.

– Утверждает, что потерял. Не помнит ничего после школы. Документы, найденные при нем, указывают на пребывание в концлагере вод Веной. Дональд его пробил по дипломатическому каналу – он действительно провел там несколько лет.

– Не думаешь, что это уловка фрицев?

– Ни в коем разе. Они на такое никогда не пойдут, он ведь настоящий еврей.

Последнее слово заставляет весь паб замолчать. Сложно представить, как в таком гомоне можно вообще что-то услышать, тем более при телевизорах, орущих из всех углов, но пятьдесят человек в один миг застывают.

– Еврей? – слышится из толпы. – Кто-то сказал «еврей»?

Что отличает талантливого заговорщика от бездаря, чье место на ближайшей плахе? Умение мгновенно среагировать на обстановку. Ким даже не сглатывает.

– Говорю, замочил одного еврея сегодня в парке, – гордо заявляет он, и его едва не выворачивает от собственных слов. – Без убитого еврея день прожит зря, я так считаю.

С полусотни направленных на него лиц сходит железное напряжение, и обстановка разряжается. Кто-то чокается, используя слова Кима как тост, кто-то кричит «Хайль Хаксли!», и Киму приходится ответить тем же. После череды выкриков паб опять погружается в праздничную суматоху в преддверии первого полета человека в космос. Обратный отсчет на экранах никак не хочет заканчиваться, но это на руку Киму и Гаю. Фон Браун еще не знает, но его драгоценное детище – краеугольный камень их гениального плана.

Когда ведущий начинает брать интервью у собравшихся на космодроме зрителей, в паб заходит тот самый потерявший память еврей в сопровождении завсегдатая Дональда. При виде незнакомца бармен сразу кивает гестаповцу, и тот с огромным вниманием и беззаветной любовью к своей работе измеряет семитский череп. Не найдя ничего особенного, он садится обратно, и британец молча проводит гостя к столику с двумя свободными местами. Дональд высок, с по-английски выдающейся челюстью, правильными чертами лица, высоким интеллигентным лбом и светло-каштановыми, почти русыми волосами, гладко зачесанными назад. Такой мог бы играть в имперском кино, докажи он свое арийское происхождение хотя бы до десятого поколения. Но текущая в его жилах кровь английских аристократов не позволяет ему опуститься до попыток что-то там доказывать фрицам.

– Простите за опоздание, – говорит он, потирая новые английские часы на руке. – Думал, что правильно рассчитал время.

– Спокойно, дружище, – улыбается Ким и показывает на время в телевизоре. – Сейчас ровно пять.

У Дональда камень сваливается с души, и он представляет гостя друзьям.

– Знакомьтесь, Арнольд Дейч, – говорит он. – Это Ким Филби.

– Очень приятно.

– Мне тоже.

– А это Гай Берджесс.

– Очень приятно.

– Взаимно.

– Полагаю, с Дональдом Маклейном вы уже знакомы.

– Разумеется.

– Хайль Хаксли!

– Хайль Хаксли!

– Хайль Хаксли!

– Хайль Хаксли!

– Что ж, присядем.

Для отвода глаз они заказывают еще по пиву и как бы невзначай светят фальшивыми удостоверениями членов НСДАП. Не так явно, чтобы кому-то захотелось углубиться в их содержание, запомнить его, а потом сверить в архивах, но достаточно очевидно, чтобы хоть кто-то из пятидесяти посетителей паба это запомнил. Ким, Гай и Дональд держатся очень уверенно, а вот Арнольд Дейч, кажется, не в своей тарелке – побывавшему в лагере еврею не по себе среди кучи пьяных нацистов. Пока разговор ведется на отвлеченные темы, он никак не выражает своей озабоченности, но, когда обязательное в светских кругах обсуждение погоды и испорченности английского чая при немцах заканчивается, он сетует:

– Здешняя публика… очень своеобразна. Вы уверены, что мне тут подходящее место?

– Конечно, – отвечает Ким Филби. – Дерево лучше всего прятать в лесу. Гораздо хуже было бы шептаться по подворотням. Патрули этого и ждут. И уж меньше всего они будут тревожить человека с партийной корочкой в местном фашистском пабе.

– Ладно, тише, – цыкает Дональд Маклейн. – Давайте будем просто ходить по лезвию бритвы, а не прыгать на нем как укушенные.

– Полностью с ним согласен, – поддакивает Гай Берджесс и отпивает пива.

В забитом под завязку пабе витает дух праздника и стоит изрядное напряжение, которое даже можно пощупать в мягком от табачного дыма воздухе. Шум и гам – верные спутники заговорщиков – не позволяют деталям разговора покинуть пределов столика, да никому это и не важно. Преступников ищут на улицах, в дешевых ночлежках, под мостами, в конце концов. А переступив порог питейного заведения, полицейские и штурмовики становятся обычными отдыхающими от тяжкого бремени ловли неугодных рейху лиц. К слову сказать, об этой тайной стороне их работы мало кому известно – общественности просто неведомо, что творится на самом деле. В этом и состоит основная сложность борьбы с фашизмом на данный момент. Люди просто не знают, зачем с ним бороться.

– Я лишь смутно помню ужасы концлагеря, – тихо говорит Арнольд Дейч. – Может, их и не было вовсе, может, это просто кошмарный сон.

– Сон длиной в десять лет, пропавших из вашей памяти? – сомневается Ким. – Я так не думаю.

– Фрицы могли стереть все воспоминания перцептронами, – подается вперед Дональд Маклейн. – С их же помощью мы хотим восстановить пережитый вами кошмар, уж простите.

– Нечего извиняться, – отмахивается Арнольд. – Я ведь сам это предложил. Так сказать, доброволец. Общественность должна знать…

Заговорщики делают паузу, когда посетители паба затихают на время тоста за здоровье фюрера, отстукивают стаканами по столам количество желаемых ему лет жизни, а гестаповец у входа внимательно считает количество крепких ударов по дереву. Выражение его лица, сначала суровое, потом просто серьезное, становится еще мягче, и в какой-то момент гранитные арийские губы растягиваются в улыбке. Посетители с облегчением выдыхают, перестают играть роль выпивох-дятлов, заканчивают стучать и приходят в куда более привычное им состояние выпивох-людей. Шум возвращается в зал мгновенно, нарушая законы физики в части скорости распространения звука в дыме. Но законы физики – не законы рейха, так что ничего страшного.

– Только я не совсем понимаю, что такое перцептрон… – растеряно говорит Дейч.

Ким смотрит на часы и для надежности сверяет их с телевизионным хронографом, отсчитывающим двадцать минут до старта ракеты.

– Перцептрон разработали Зигмунд Фрейд и Карл Юнг, чтобы транслировать виртуальную реальность прямо в мозг…

Еще в самом начале разговора Дейч сузил глаза в знак недоверия, в первую очередь к собственному осознанию реальности после потери памяти, и продолжает морщить лицо, источая великое напряжение студента во время важнейшей на курсе лекции.

– Подожди, надо начать с начала, – одергивает Кима Гай.

– Ты прав. Зайдем издалека. Как появилась вся эта кибернетика и виртуальная реальность. Эварист Галуа-младший, сын Эвариста Галуа и Ады Байрон, не без помощи своего гениального отца лет шестьдесят назад изобрел кристаллические квантовые кубиты из… Я не химик и не вдавался в технические подробности… Вроде из цезия, лития, рубидия… нет, не то…

– Неважно, – мотает головой Арнольд. – Я тоже не химик… наверно.

– Ладно, не суть, – продолжает Ким. – Эти кристаллы хранят в себе активную суперпозицию сигналов всех возможных частот. В отличие от обычной радиотехники, которая может принимать или передавать сигналы одновременно только на одной частоте, квантовые кристаллы передают и принимают сигналы всех существующих в мире частот. В любой момент времени. Хочешь – настраивайся на одну и передавай через этот кристалл сигнал, хочешь – на другую. Потоков информации может быть бесконечное множество, и самое главное…

– Они друг другу не мешают, – соображает Арнольд.

– Вот именно! Кристаллы поместили в интегральные схемы на основе вакуумных ламп и получили уникальную всемирную сеть, распределенную паутину информации, к которой можно подключаться из любых мест, достаточно иметь такое приспособление…

– Но первая версия была сыра, – уточняет Берджесс. – Она называлась «Эварист-1» и позволяла обмениваться информацией только через наушники и микрофон. Также в ней была массивная клавиатура, похожая на печатную машинку, для интратекста – это что-то типа старинного телеграфа.

– Я видел что-то подобное в детстве, – кивает Арнольд. – И про клавиатуры я знаю. Я не помню только последние десять лет.

Безразличие Гая к истории столь же сильно, как увлеченность Кима этой самой историей, поэтому Филби с воодушевлением продолжает:

– После Великой войны 1914–1918 годов начался подъем экономики и расцвет индустрии развлечений. На закате ревущих двадцатых на основе наработок Галуа был спроектирован «Эварист-2», и это оказалось переломным моментом всей истории человечества. Великие психологи Фрейд и Юнг создали перцептрон – от слова perception – восприятие. Это сотня датчиков, которые крепятся к голове, как при снятии энцефалограммы. Отчасти аппарат именно ее и снимает, но вдобавок передает в мозг через глаза, ушные раковины и кости черепа осязаемую информацию. Таким образом стало возможно прямое погружение во всемирную сеть. Дивный новый кибермир…

Эмоции переполняют Кима, и он запинается. На минуту он дал слабину и мог выдать себя, поэтому следующие мгновения он пытается собраться с мыслями, оглядеться, прокрутить в голове сказанное и дать оценку – могли ли его слова быть услышаны случайными людьми и повредить общему предприятию. А тем временем Дональд перенимает у него эстафетную палочку повествования.

– Как только по развитым странам распространились эти приспособления – ки-шлемы, как мы их сейчас называем, люди начали проводить в них непомерно много времени, началась Великая депрессия. Приборы эти работают от электричества и связываются между собой обычными телефонными проводами, так что их внедрение произошло мгновенно и повсеместно. На пике всеобщей кибернетической моды в 1932 году Олдос Хаксли издал книгу «Дивный новый мир», в которую помимо очевидного описания мировых трендов включил свое видение идеального общества. Он, как говорится, поймал волну, ведь общество именно к этому и шло. Разумеется, книгу заметил Геббельс…

К этому времени Ким Филби возвращает себе непроницаемый вид, и на его лице вновь проступают черты несокрушимого хладнокровия. Он толкает Маклейна коленом, и тот берет паузу на самое что ни на есть уместное в пабе действие – питье пива. Мало кто любит заговоры, а оккупационные власти не любят их вдвойне, поэтому надо создавать образ веселой, беззаботной компании, а по делу говорить редко и не сильно затягивать монолог. После такой хитрой передышки Ким продолжает:

– Поначалу многие недооценили всемирную киберсеть, представляя ее эдаким развлечением для детей богатых родителей, вроде гольфа или самолетостроения. Первым, кто разглядел в новой международной сети великую силу, разумеется, оказался Геббельс. Министр просвещения Третьего рейха использовал созданную самым сильным человеческим инстинктом – инстинктом развлечения – привязанность в целях пропаганды нового образа жизни, который мгновенно стал ассоциироваться с новым германским миром. Pax Germana. Выпьем.

Заговорщики снова подносят ко ртам пенный напиток, и только теперь Ким замечает, что Гай не пригубляет пиво для вида, как остальные его товарищи, а напивается по-настоящему.

– Ты бы меньше налегал на стаут, – щурится Ким. – В кибермире нельзя сходить в туалет.

Берджесс с кислой миной осушает третью или четвертую кружку за вечер и с досадой совестливого человека, у которого гадким замечанием нагло украли хорошее настроение, ставит ее на стол. Так распаляются люди, пристыженные за какой-то им известный, но тщательно скрываемый от самих себя порок. Это в кругу заговорщиков Гай по возможности серьезен и деликатен. В миру же он весельчак, любитель всего прекрасного, что есть в Англии, – пятниц и пива. Вдобавок он обожает хороших женщин. Плохих женщин он, кстати, любит еще сильнее, если они хороши собой.

Обратный отсчет показывает пятнадцать минут до взлета ракеты, а значит, надо готовиться к неминуемому.

– Ладно… Пора выбираться отсюда.

Еще минуту они веселятся вместе с гордыми современниками первого полета арийца в космос, потом предлагают свои места за столом порядком напившейся и уставшей стоять у бара компании и медленно, но неотвратимо растворяются в сигаретном дыму.

Улица встречает их зябким ветром с дождем. В такой ситуации хочешь не хочешь станешь историком и углубишься всем своим переохлажденным естеством в причины столь большой популярности теплых уютных пабов на Альбионе. Ким, Гай и Дональд выходят в аристократических черных плащах и серых фуражках, без которых мужчина начала сороковых годов чувствует свою неполноценность еще хлеще, чем еврей от просмотра гитлеровской пропаганды, сообщающей, кто есть кто в этом мире.

Беженца Арнольда, наоборот, приодели в клетчатый плащ, отличающийся от остальных. На первый взгляд глупость, но, если задуматься, никому из патрульных не придет в голову задерживать человека, пожелавшего выделиться из серой толпы.

На плечах у всех четверых, разумеется, повязки со знаком отличия Британского союза фашистов – белой молнией на синем фоне. Для Кима, Гая и Дональда это малая моральная жертва ради возможности внести свой вклад в дело борьбы с этим самым фашизмом, для Арнольда – просто забавный значок, который, в отличие от жутких символов рейха, не снится ему в кошмарах.

Мелкий дождь не вызывает особого беспокойства, но служит отличным поводом раскрыть зонты, а значит, стать менее заметными для слежки, особенно если она ведется со вторых этажей и крыш. Да и стоящий прямо по курсу патрульный не сможет ничего прочитать по губам, если они прикрыты краем зонта. И если этого недостаточно, то сам божий ветер пронизывает оккупантов, раздувая, как горн, их желание поскорее вернуться в свою чертову солнечную Баварию, или Саксонию, или Вестфалию, или откуда они там пришли. Одним словом, погода в это время года благоволит шпионским делам. Об этом обязательно бы сказали в гороскопе на ВВС, не контролируйся он министерством пропаганды. С другой стороны, не контролируйся он министерством пропаганды, такой ереси, как гороскоп, вообще бы на ВВС не звучало.

Четверо джентльменов идут вверх по Сент-Эндрюс-стрит. Справа от них застывшим во времени монументом в честь самого себя располагается закрытый при фашистах колледж Иммануила при Кембриджском университете. Вокруг него с одержимыми взглядами расхаживают бывшие студенты, но горит в них не жажда знаний, а ненасытная мания развлечений, направленных прямо в мозг, – в северном блоке бывшего колледжа располагается один из залов виртуальной реальности, где можно скоротать вечерок, если у тебя есть соответствующий талон. Туда в данной момент и направляются четверо джентльменов.

– У этих ребят нет талонов, – сообщает Дональд Арнольду. – Они бы и рады отпахать смену на фабрике, да лишних смен нет. Очереди к станкам расписаны на недели вперед. Кто бы мог подумать, что людей можно так легко заставить работать… при этом почти ничего не давая взамен. Никаких физических ценностей, ну кроме еды и крова. Одни лишь духовно-эмоциональные. И правда, дивный новый мир всеобщего благоденствия…

– На костях повстанцев, евреев, славян… да и вообще любых неугодных, —уточняет Ким.

– Ну да, я просто иронизирую.

– Здесь направо.

Они переходят дорогу на Эммануил-стрит и оказываются возле почтового отделения, охраняемого жнецами гестапо и одержимыми овчарками – вотчдогами, но о них позже. Никто точно не знает, почему так сложилось, но почтовые отделения рейха и всех оккупированных им стран представляют собой бастионы в миниатюре – серые стены с пилястрами и эпическими орлами, держащими кольца нибелунгов в когтях. Даже дождь в этом месте звучит увертюрой к вагнеровской опере, а может, это просто сила самовнушения. Когда часто сидишь в виртуальной реальности, начинаешь домысливать образы наяву.

И вот этот символ старого имперского прошлого и предвестник нового имперского будущего оказывается позади. Перед глазами предстает П-образный зеленый дворик северного корпуса колледжа Эммануила. Из всех зданий бывшего учебного заведения открыто только одно – библиотека. Именно в ее стенах и размещается зал виртуальной реальности. Вместо уютных столиков – кресла с огромными шлемами, вместо книг – развлечения для сознания.

– По степени воздействия на психику это как самый сильный наркотик. А уж я знаю, что говорю, – как бы невзначай произносит Гай. Он никогда не пробовал запрещенных веществ, но статус кутилы вынуждает его создавать вокруг себя такой флер.

– И все же я немного боюсь, – заявляет Арнольд.

Компания останавливается в конце короткой очереди из желающих вкусить райский плод. Охранники проверяют талоны подключенной к сети машиной, поэтому очередь движется быстро.

– На что похож этот виртуальный мир? И как он вообще называется?

– Киберрайх, – отвечает Филби. На что похож? Не так легко описать. Это ведь просто образы – визуальные, звуковые, электромагнитные. Попадаешь туда, и алгоритмы начинают искать к тебе индивидуальный подход. Поначалу вы будете как годовалый ребенок, который только учится осознавать мир, правильно пользоваться конечностями и изъясняться. Со временем у вас появятся когнитивные навыки, вы поймете, какими мыслями вызывать определенные действия, какими перемещаться по кибермиру и говорить.

– Но как говорить без клавиатуры? – спрашивает Арнольд.

– Есть в штатах один ученый… Кажется, Тесла. Во время эксперимента его ударила молния, лишив способности двигаться. Подвижен только один глаз, представляете? Так вот путем многих проб и ошибок он научился, водя этим глазом, набирать тексты, общаться с другими людьми. Я думаю, и в будущем будут такие печальные примеры. Яркая жизнь и яркое горе зачастую идут бок о бок… Ну так вот, если возможно писать тексты глазом, то раз плюнуть делать это силой всего мозга, способного запитать энергией даже лампу накаливания. Пока что вы не знаете, как с его помощью управлять виртуальной системой, но, попав в нее, быстро научитесь. Лежащий в основе ки-шлема перцептрон различает больше миллиона комбинаций сигналов мозга. Освойтесь с ними и почувствуете себя как рыба в воде.

В очереди перед джентльменами остается всего один человек, и Арнольд так сильно сглатывает, что это замечают его новые, хотелось бы верить, друзья.

– И все равно я нервничаю, – говорит он. – Может, обойдемся без обучения и сразу перейдем к восстановлению памяти?

– Увы, – с серьезным видом качает головой Дональд. – Чтобы мы смогли воспользоваться всей мощью виртуальной реальности для борьбы с амнезией, вы должны уметь в ней ориентироваться. Иначе просто не сможете попасть в нужную комнату или совершить какое-то элементарное действие.

– В комнату? – удивляется Дейч.

– Ну, всемирная сеть представляет из себя паутину. Информация передается по нитям и оседает в их переплетениях. Там же встречаются люди из разных точек планеты, общаются и все такое. Еще кибермир можно сравнить с пчелиным ульем, а комнаты – с сотами. Комната, или рум, как ее называют, – это основополагающий элемент распределенной сети, кирпичик, из которых она состоит. Есть основная, размером с город, а есть миллионы маленьких…

– Рум… Ну ладно. Совру, если скажу, что все понял, – вздыхает Арнольд.

– Все будет хорошо. Главное, не нервничайте, – улыбается Ким и смотрит на свои часы. – Без десяти шесть. Пока что идем по плану.

Они вчетвером пробивают талоны и заходят в зал виртуальной реальности. На полках вместо книг стоят трансформаторы и прочее электрооборудование, чуть выше на стенах расположились вымпелы Британского союза фашистов, Третьего рейха и портреты вождей, с потолка, как прибитые штормом паруса, свисают белые гобелены с гадкими символами уже упомянутых образований.

Обстановка пафосной неовагнеровской торжественности не может до конца смыть налет непобедимой силы знаний. Духом библиотеки тут так и прет. Потолок подпирают изящные полуарки, а если не приглядываться к полкам, кажется, что на них стоят собрания сочинений классиков. Сиденья со шлемами виртуальной реальности похожи на каминные кресла довоенных английских клубов, а надзиратели из гестапо – на жизнерадостных студентов после экзамена. Впрочем, надзирателей в этот вечер немного да и те уткнулись в трансляцию с немецкого космодрома.

– Отлично, – вырывается у Гая. – Делай что хочешь, никто не следит.

Ким гневно цокает ему в ответ, и все четверо проходят к свободным креслам в дальнем конце зала. С одной стороны они прикрыты стеной с фашистскими постерами, с другой – витражными окнами с ликами древних святых, судя по взглядам, стойко переносящих творящееся кругом непотребство. Там их ждет еще один старый приятель по учебе в Кембридже – Энтони Блант, по совместительству техник-хранитель зала.

– Энтони Блант, а это – Арнольд Дейч, мы о нем тебе говорили.

– Понял, – загадочно скалится Блант. – Рад познакомиться.

Вообще он славный малый, только иногда переигрывает. Творческая душа, художественная натура. Из всех друзей-заговорщиков он самый зрелый – уже далеко за тридцать. Он всего на несколько лет младше Дейча, но выглядят они почти одинаково. Возможно, всему виной вытянутое лицо Энтони, собравшее вокруг рта много морщин. Седина в его светлых волосах еще не стала такой абсолютной, как у Дейча, но уже начинает бросаться в глаза. С такой благородной внешностью Энтони следовало работать хранителем какого-нибудь музея, а не зала виртуальной реальности. Впрочем, нынешняя его работа служит для пользы дела гораздо больше, чем унылое прозябание среди опостылевших всем памятников старины.

– Все готово, прошу вас присаживаться, – с чинной серьезностью говорит он. У иного актера театра за всю жизнь не может получиться ни одного такого истинно аристократического выражения – «прошу вас», а этому малому даже не приходится напрягаться, голубая кровь у него… в крови.

Не случись оккупации, эти люди могли бы работать в министерствах финансов и иностранных дел, в разведке и контрразведке, но теперь вынуждены быть простыми рабочими на заводе да прислугой в зале виртуальной реальности. Но талантливый человек, что называется, везде найдет себе применение.

Они надевают на волосы сеточки с сенсорами и проводами, берут шлемы и готовятся к погружению. Монотонный шум охлаждения трансформаторов заглушает блаженный лепет десятков других гостей виртуальных миров и настраивает на должный лад.

– Сколько у нас времени? – спрашивает Ким перед нырком.

– Полчаса, максимум час, – прикидывает Энтони. – Не думал, что когда-то это скажу, но будем надеяться, немецкая ракета не взорвется. Пусть за ней и дальше следят.

Ким Филби иронично вздыхает и садится в первое от окна кресло, Гай Берджесс занимает второе, Дональд Маклейн третье, а в четвертое усаживают Арнольда Дейча. Энтони Блант специально приберег этот ряд, ведь его почти не видно из зала.

Дейч нервно кряхтит, вертится, мотает головой, пытается что-то сказать.

– Нет, не могу, – наконец шепчет он. – Хочу сесть возле Кима.

– Тут все уже настроено под каждого из вас, – степенно возражает Энтони, приподняв свой точеный подбородок.

Но Арнольд продолжает дергаться и наводить суету. Со стороны это похоже то ли на паническую атаку, то ли на неудачную симуляцию приступа эпилепсии.

Филби сдается первым:

– Да ладно тебе, Тони. Можешь быстро перенастроить? Ему и так тяжело.

Тони лишь машет рукой и вздыхает как человек, которому придется провести ближайшие пять минут за лихорадочной перенастройкой двух аппаратов, занимающей обычно добрые полчаса.

Филби и Берджесс располагаются поудобнее и первыми надевают шлемы, синхронно вздрагивают от нахлынувшего сна наяву и углубляются в свои личные дела на просторах виртуальной реальности, а Маклейн и Блант готовятся сопроводить Дейча в его первый после потери памяти киберпуть.

Дональд почти опустил свой шлем и смотрит на происходящее одним глазом. Какая-то часть его мозга уже видит вспыхивающие картинки, но без Арнольда погружение будет бессмысленным, и он вынужден ждать. Именно он должен провести инструктаж за гранью реального. Арнольд мнется. Пугающая полусфера шлема с торчащими всюду датчиками и проводами вызывает у него двоякие ощущения.

– У меня дежавю, – шепчет он Бланту.

– Ну разумеется, – протягивает Энтони. – Скорее всего память вам выжгли точно такой же штукой. В Киберрайхе человек обнажает сознание перед машиной, впускает ее в свой мозг и становится крайне уязвимым. Фрицы воспользовались этим, чтобы сотворить зло, мы же хотим все исправить.

Обнадеживающие на первый взгляд слова ничуть не обнадеживают Арнольда. Всем своим видом он являет недоверие к плану хакеров-самоучек, у которых, в отличие от несокрушимой машины рейха, что-то может не получиться, и тогда его мозги окажутся выжжены, как земля к востоку от Буга. Он резко дергается, но Энтони уже напяливает на него шлем, и выпад Арнольда плавно перетекает в нервную судорогу от вспышки света в мозгу.

Люди привыкли к вспыхивающему свету в глазах – они видят его, когда включают лампочку, выходят из темного коридора на улицу или выезжают из тоннеля, но до изобретения ки-шлемов никто не знал, как то же самое воспринимает мозг. А эффект оказывается во сто крат сильнее. Первая реакция – страх, разносящийся по телу конвульсиями, словно в ближайший к головному мозгу коренной зуб впивается самая ржавая в рейхе бормашина, но боли нет, только страх неизведанного. Потом появляется радуга. Палитра увиденных за всю жизнь цветов переливается в синапсах и нейронах. Подобное чувствует новорожденный, впервые открывший глаза. Разумеется, он кричит. Но взрослому человеку, тем более пережившему концлагерь, не пристало открывать рот по такой ерунде, поэтому Арнольд просто морщится и прикусывает язык. Энтони улыбается – все идет по плану. Хранитель оглядывает зал виртуальной реальности и с удовлетворением отмечает, что все спокойно. Посетители сладострастно бормочут что-то на своих лежанках, а малочисленные гестаповцы собрались в комнате охраны за трансляцией первого полета в космос. Блант кивает Маклейну, и тот с видом бывалого нейронавта опускает на голову шлем и ныряет в бездну бескрайнего наслаждения вслед за брошенным туда Дейчем, как инструктор по прыжкам с парашютом за десантником-новичком, прыгнувшим без этого самого парашюта.

К вспышкам света, скрывающим под собой тысячи разных сигналов, невозможно быстро привыкнуть, но голоса в кибермире передаются без всяких премудростей – через наушник, благо все это чудо работает по телефонному проводу.

– Вы меня слышите? – спрашивает Блант. – Это Энтони. Я буду вашим оператором.

– Слышу, – отвечает подопытный.

Слова даются ему тяжело, ведь мозг занят обработкой огромного количества непривычных сигналов и поэтому импульсу обычной голосовой команды очень тяжело прорваться через весь этот пестрый кавардак красок. Этот импульс словно потерявшийся на рождественской распродаже ребенок, которому не светит попасть на колени к Санте, и хорошо если не затопчут насмерть. Но вот случается настоящее рождественское чудо, и команда доходит до голосовых связок, после чего встроенный микрофон транслирует слова Дейча.

– Меня слышат все люди в этом зале? – задает вопрос Арнольд. – Но почему тогда я никого не слышу?

– Нет, нет, – слышится голос Дональда. – Мы сейчас в отдельном руме, в собственной ячейке, в соте, о которых мы говорили.

– А остальные? Как попасть к остальным?

– Настроиться на их волну.

– Вы видите вокруг себя комнату? – наводит оператор. – Всмотритесь, я очень долго ее создавал.

Арнольд не хочет выказать Энтони неуважение и всеми силами пытается разглядеть комнату в бесконечной какофонии вспышек, но с реальностью трудно спорить. Он при всем желании не может разглядеть ничего хотя бы отдаленно похожего на помещение.

– Тут просто калейдоскоп невиданного масштаба. И чем сильнее я пытаюсь что-нибудь разглядеть, тем быстрее оно вертится. Стыдно признаться, но меня может стошнить.

– Спокойнее! – тревожится Блант. – Я стою рядом с вашим… так сказать, телом, и в случае чего прикрою вас от позора. Но дело вот в чем: не надо пытаться разглядеть все вокруг, как в реальной жизни, ведь при повороте глаз перцептрон вырисовывает комнату заново, все цвета сдвигаются в соответствующую повороту сторону и все такое. Поэтому чем сильнее вы оглядываетесь, тем больше хаоса видите. Сосредоточьте внимание на одной точке и уймите мысли. Образно говоря, не скользите по клавишам, как пианист-виртуоз, а сосредоточьтесь на до-мажор.

– Ох… – Дейч вздыхает. – Я попробую, но ничего не обещаю.

– Не волнуйтесь, – поддерживает его Дональд. – Время у нас еще есть.

В прошлой жизни Арнольд уже входил в кибермир, и пусть воспоминания ему знатно подтерли, от мышечной памяти и выработанных рефлексов так просто не отделаться. Разумеется, если он не соврал о своей амнезии. В любом случае ему должно быть немного легче, чем приобщенному к великому таинству новичку. Он старается, концентрируется на одной точке, и бессвязный поток поступающих в его мозг цветовых пятен, как после какого-то великого и древнего заклинания, начинает обретать форму. Концентрация – это волшебная палочка, и с ее помощью можно повелевать невероятной кибермашиной. Арнольд «смотрит» вперед и видит стену с обоями в красную клетку, гардины и портреты британских королей, оглядывается, переживает головокружительную бурю красок, вновь концентрируется и видит другую стену – с камином, книжными полками, на них настоящие, несожженные книги и рядом клубные кресла с высокими спинками, защищающими от каминного жара. Но самое главное – он видит образ Дональда Маклейна, почти такой же, как в жизни. Высокий молодой человек с по-английски выдающейся челюстью, правильными чертами лица, высоким интеллигентным лбом и светло-каштановыми, почти русыми волосами, гладко зачесанными назад. Хотя… Арнольд словно видит его в баре сквозь дым сигарет. Это образ из «Кембридж Тэп».

– Странно, – удивляется Дейч. – С одной стороны, если вдуматься, я вас вижу, но с другой… нет.

– Все в порядке, – смеется Маклейн.

Арнольд понимает, что тот смеется, не видя этого собственными глазами. Все происходящее – чертово волшебство.

– Перцептрон, – говорит Энтони из реального мира, – не только посылает сигналы в мозг, но и считывает их, создавая уникальный слепок человека – его мыслей, характера, если угодно, души. Знай мы в своей жизни миллиард людей, может, и запутались бы в образах, но, смею предположить, вам знакома не более чем пара сотен, а в Англии так максимум пять человек. Поэтому слепок такого истинного, с позволения сказать, англичанина вам не спутать ни с кем другим.

– Я не знаю, как именно вы меня видите, – поясняет Маклейн. – Но скорее всего, как в баре, где мы недавно общались. Ведь такие когнитивные ассоциации создал ваш мозг. Я же пока вижу на вашем месте серую массу. Система просто не успела сделать ваш слепок.

Арнольд старается не совершать резких движений мыслями, что бы это ни значило, и рвотные позывы снижаются. Дональд и Энтони переходят ко второму этапу обучения и объясняют основной смысл существования кибермиров.

– Официально эта реальность называется «Киберрайх». Немцы именуют так всю систему, дабы приписать себе заслуги наших великих предков, но Киберрайх – лишь программа, работающая на аппаратах «Эварист-2». При немцах второе название лучше не упоминать, – говорит Блант. Он уже сидит за пультом оператора и контролирует обстановку вокруг.

– Но эта комната… рум, разве он не прослушивается? – разводит виртуальными руками Арнольд.

– Это наш собственный рум, неофициальный, – гордо заявляет Маклейн.

– Но ведь всю систему контролирует рейх…

Дональд осознает, что, растолковывая новичку премудрости, они забыли упомянуть главное.

– Один наш друг, назовем его Алан, взломал Киберрайх, – объясняет он. – Мы ведь уже говорили, что это распределенная сеть, блокчейн. Все эти румы, сказочные миры развлечений хранятся в суперпозиции кристаллов каждого из ки-шлемов. В зависимости от поданной на кристалл комбинации из сотен частот они сообщают ответную информацию, внутри которой и запрятаны наши комнаты. Рейх знает только о созданных им самим мирах, но ничего о наших.

– Но он может найти их методом подбора? – смекает Арнольд.

– Перебрав триллион комбинаций. На это уйдет уйма времени, – успокаивает Маклейн.

Если Арнольд не притворяется и действительно потерял память, после всех этих многочисленных объяснений картина мира в его голове начинает медленно устаканиваться. Ему еще нужно, что называется, переспать с этими мыслями, все хорошенько обмозговать, но пазл частично складывается. Теперь понятно, кто эти люди и чем они занимаются. Непонятно только одно.

– И как выглядят эти развлекательные миры, которыми фашисты заманили в свои сети целые нации?

– Нуу… – задумывается Дональд. – Тут лучше один раз увидеть. Энтони, отправимся по злачным местам?

– Можно, – говорит оператор. – Только помните, что в общественных румах вас могут видеть и слышать наци. Притворитесь обычными виртоманами, отработавшими смену на оружейном заводе ради талона в Киберрайх.

– Мне не впервой, – соглашается Дональд.

– Один раз живем, – подтверждает Арнольд, и представление начинается.

Тайная комната вдруг бледнеет и уносится вдаль, как вытянутый воронкой калейдоскоп. Так его собственное воображение представляет перемещение между румами, в этом плане все сугубо индивидуально, никакой постылой нарезки из японского аниме. Борясь с жутким головокружением, Арнольд сосредотачивает внимание на одной точке перед собой, и вымышленный мир вновь вырисовывается ясной картинкой. Первое впечатление – рай. Кругом здания из стекла, торговые лавки и залы игровых автоматов. Мужчина стоит на мосту между двух развлекательных центров, а по скоростной магистрали под ним наперегонки несутся мотоциклеты. Не серые байки с приделанным к раме тарахтящим мотором, а блестящие красно-белые исполины в несколько метров длиной. Байкеры лежат на них почти горизонтально, сливаясь с потоками воздуха. Все это генерирует шум, но стоит отвести взгляд, шум смолкает. Слышно только то, на что смотришь. В конце и начале моста блестят неоновыми огнями аркадные автоматы. Наверняка такие игровые аппараты уже придумали наяву в недрах рейха, но зачем мастерить огромные машины с экранами и питать их от настоящей энергосети, если можно внедрить их образы в Киберрайх? Затрат почти никаких, а эффект во сто крат больше. Перцептрон давит на самое слабое место человека – зоны мозга, отвечающие за наслаждение и зависимость. Аркадные автоматы облеплены смутными образами людей, коих Арнольд никогда в жизни не видел, оттого их внешний вид отдан на откуп его встревоженному воображению. Если поднять голову, сознание заливает яркий солнечный свет, которого он раньше не замечал. Как мошки в глазах, кружатся транспаранты с рекламой всяческих развлечений. Тут тебе и бесконечные сеансы идеально подобранных для твоего подсознания фильмов, и экзотическое аниме, и бои без правил, где нельзя пораниться и умереть, и контактные зоопарки с диковинными зверями, парк юрского периода, наконец…

– Вау, – выдавливает из себя Арнольд. – Действительно, дивный новый мир.

– Не сравнить с реальностью и ее опасностями, страданиями и дефицитом товаров, блеклыми оттенками на усталой радужке глаз, – подлетает к нему Маклейн. – Все чудеса мира, заботливо залитые в самые уязвимые части сознания. Триллионы ярчайших цветов. Мимо такого невозможно пройти. Vive le Reich.

Весь тот час, что рейх запускает ракету, а Дональд и Энтони обучают неофита виртуальной реальности, другие два члена группы готовят секретный рум для восстановления памяти.

Виртуальный Ким топчется возле кресла, которое могло бы стоять в концлагере. Он предполагает, что частичное воссоздание ситуации в момент стирания памяти поможет этой памяти быстрее вернуться. Гай перечитывает приемы гипноза, которые Алан спрятал для них в этом руме. Держать столь опасные вещи в реальности, где любой фриц может тебя обыскать, – безумие. Вот и приходится переносить свои заговоры в мир Киберрайха, как бы странно это на первый взгляд ни звучало. Только там они могут быть в безопасности. Относительной, разумеется.

– У нас все готово, – шепчет Ким, и Энтони его слышит.

Хранитель зала виртуальной реальности еще раз оценивает обстановку вокруг – посетители пускают слюни из-под ки-шлемов, а значит, пребывают на седьмом небе от счастья, гестаповцы все еще смотрят трансляцию. Ракета уже взлетела, но еще не вышла в открытый космос и не послала сигнал. Время стремительно подходит к концу, но у заговорщиков все готово.

В новом, еще более тайном руме к Киму и Гаю присоединяются Дональд и Арнольд. Трое англичан и еврей встречаются в виртуальной комнате концлагеря, и это не начало скверного анекдота. Сходство с настоящим лагерем смерти поверхностное, потому как обычным людям ничего доподлинно о лагерях неизвестно, а те, кому известно, либо доживают последние дни, либо вырываются на свободу с выжженной до бела памятью.

Арнольда усаживают в виртуальное кресло, и Берджесс начинает сеанс гипноза. В обычной жизни он мог бы разве что убедить девушку провести с ним почти прекрасную и с натяжкой незабываемую ночь, но в Киберрайхе он всесильный психиатр, ведь доктора Фрейд и Юнг уже сделали все за него. Сознание подопытного раскрыто, сигналы поступают в незащищенные части разума. Знай себе делай все по инструкции.

Берджесс произносит нужные фразы и Арнольд начинает проваливаться на следующий уровень воображения. Одна небольшая фантазия внутри всеобщей, ничего технически сложного.

– Я представляю себя ребенком, – повторяет он за Дональдом.

– Теперь ты студент. На кого учишься?

– На архитектора.

– Хорошо. После Великой войны нужно очень многое отстраивать.

– Увы, работать по специальности мне удается недолго.

– Почему?

– К власти приходят фашисты, – бормочет Арнольд. Либо это какая-то хитрая игра, либо к нему возвращается память. – Австрия первой присоединяется к дивному новому миру рейха, и я теряю работу.

– Потому что вы еврей?

– Да. Они отвозят меня в лагерь Шушольц. Там много евреев и славян… Там… О господи! Ой-вей! Отец Авраам! – Арнольд начинает брыкаться, словно его голову разрывает напором чудовищных воспоминаний из подключенного к ней брандспойта. Он плюется, как маститый актер, играющий по Станиславскому.

Это уже не часть плана.

– Надо его выводить! – мысленно кричит Гай.

– Я пытаюсь! – шепчет в ответ оператор.

В реальном мире распластанный в кресле Арнольд Дейч начинает махать руками и переключает регулятор частоты на шлеме сидящего возле него Кима Филби. Последнее, что видит Ким, – содрогающиеся образы Дейча и двух своих друзей, которые пытаются успокоить его перед выходом из симуляции. Комната в концлагере разрывается вместе со временем и пространством, и глазам Кима предстает странная бревенчатая изба с красным стягом в углу, портретами Ленина и Сталина на стене и большой русской печью. Напротив Кима плывет образ девушки, которую он никогда не встречал, а потому не может обрисовать ее точный портрет. Он ощущает ее пока только чувствами. Эмоциональный отпечаток красавицы всей своей трудовой мощью ложится на испуганное сознание Кима. Его собственные нейроны находят в образе что-то близкое и даже родное, чего не хватало в реальности, но к чему парень всю жизнь стремился. Довершает картинку голос девушки, словно материализующийся из мягкого русского воздуха.

– Помогите! – стонет она.

– Кто ты?

– Вера. Мои родные…

Привыкший смотреть в одну точку Ким начинает оглядываться по сторонам. Образ избы и печи ожидаемо перемешивается с флагами и вождями, но это не мешает опытному кибертуристу разглядеть трупы людей на полу. Вся изба завалена их хотя и коммунистическими, но очевидно мирными телами, и это повергает Кима в еще больший шок. С улицы слышится привычная за год оккупации немецкая речь. Фрицы явно что-то замышляют, и вот уже окна облизывают языки пламени и стекла трещат, как щепки.

– Вы разве не видите, что происходит? – рыдает девушка Вера. Ее английское произношение сурово, как голос «Московского радио», вещающего за рубеж.

– Я… Я… Вы в России?

– Да. На Смоленщине.

– Но как?.. Разве Сталин не запретил кибернетику?

– Запретил. Нашу страну не накрыли виртуальные развлечения, и Геббельс не смог промыть нам мозги, как остальным европейцам. Поэтому наш народ сражается, – говорит Вера. Пламя уже окутало всю избу. Это такой виртуальный образ штурма запретной комнаты цифровым гестапо. – Но мы в зоне оккупации, а здесь внедряется Киберрайх. Вот откуда у нас ки-шлемы.

– Кто вы? Вас много?

Судя по огню, времени чертовски мало. Ким машинально пытается посмотреть на часы, но его рука аморфна и ничего, кроме буйства горящих красок, этот выпад не вызывает. Его начинает подташнивать.

– Раньше нас было много, – вздыхает Вера. – Теперь почти все убиты или отправлены в концлагеря. А я блуждаю между частотами в поисках помощи.

Ким растерян. Счет идет на секунды, да и товарищи по английскому братству уже пинают его по ногам. У них явно что-то стряслось. Может, этот огонь – не осада Вериного рума, а штурм зала виртуальной реальности в Кембридже? Самый настоящий, реальный штурм. В пользу этой теории говорят крики и грохот падающих кресел на периферии сознания. Может, поэтому оно и рисует огонь, ведь это самый простой способ уничтожить избу, а значит, и всю фантазию? Таким образом инстинкт самосохранения пытается закончить сеанс связи. Все происходит крайне логично, по правилам настоящего сна.

– Разве они не заставляют вас работать на заводах, пуская взамен в Киберрайх?

– Что? Нет! Мы лишены этой участи. Они истребляют всех, понимаете? Несметные концлагеря от Днепра до Рейна. Вы англичанин, ведь так?

«Поняла по моему идеальному кембриджскому», – успевает подумать Ким на почве появившегося в студенческие годы непримиримого соперничества с Оксфордом.

– Расскажите своей общественности про концлагеря! Расскажите американцам! Покажите им наше видео, – продолжает Вера. – Вы производите для немцев оружие! Мы не можем сдержать их орды! Хотя бы не помогайте им, я прошу! А лучше встаньте и бейтесь!

Ким чувствует, как кресло уходит из-под него, а потом он больно падает на пол. Чьи-то руки собираются стянуть с него шлем.

– Ждите меня, Вера, я вернусь за видео! – кричит он. – На какой вы частоте?

– 3058 на 2100, – отвечает она, и мысли парня захлопываются.

С него так резко срывают шлем, что он теряет сознание, а сердце на пару секунд замирает. Не зря техника безопасности требует медленного выхода из мира грез. Именно поэтому в каждом зале находится оператор виртуальной реальности. Но в данный момент оператор, а по совместительству друг Кима Филби занят отключением электричества и уничтожением документов, способных вывести на их след. Дональд Маклейн в порыве моральной ответственности за еврея, которого приютил, закрывает собой Арнольда Дейча и, прячась за колоннами, ведет его к черному выходу, а Гай Берджесс пытается привести Кима в чувство, попутно сооружая из кресел непреодолимый для фрицев барьер. Звуки стрельбы, сначала тихие и далекие, нарастают по мере возвращения Кима в сознание.

Самые стойкие посетители виртуальных миров быстро приходят в себя и разбегаются кто куда, а некоторые, отключенные так же резко, как Ким, пытаются заново осознать свое место в жизни, корчатся на полу, как переродившиеся индуисты. Но Гаю плевать на них, кроме короткого шока, с ними ничего не будет, в отличие от общества заговорщиков, которых неожиданно выследили.

– Давай, дружище, вставай! – рычит он, вытаскивая Кима из затерянного пространства между мирами.

Тот пытается сфокусировать зрение и лишь бормочет:

– 3058 на 2100, – повторяя это раз за разом, как мантру.

Конечности, к счастью, слушаются, и он инстинктивно следует за своими убегающими друзьями по лабиринту из перевернутых кресел и поваленных шкафов с оборудованием. Брошенные в одну кучу ки-шлемы тоже представляют собой препятствие для преследователей.

Почти у самого выхода вся пятерка беглецов резко останавливается.

– За дверью засада! – приходит в голову Энтони. – Они заманивают нас в ловушку! Гонят, как бладхаунды на засевших в кустах охотников! Давайте по ступеням наверх!

Едва они поворачивают на лестницу, из дверей черного хода появляются жнецы с вотчдогами на поводках – жуткое зрелище, если столкнуться с ними лицом к лицу, а на это и был расчет. Но благодаря чудесной смекалке Бланта беглецы видят их лишь краем глаза и не так сильно пугаются. Они успевают подняться на мансарду библиотеки со вторым светом, с которой виден весь зал виртуальной реальности – внизу десятки перевернутых кресел и баррикады из высокотехнологичного оборудования, куча потерянных виртоманов, слишком резко лишившихся шлемов, и толпы нацистов, обученных убивать. Картина может заворожить, если на нее долго смотреть, поэтому испуганные беглецы стараются не встречаться взглядами с фрицами. Они опрокидывают пылившееся на втором этаже резервное оборудование и баррикадируют лестницу. В дальнем конце мансарды – окно на соседнюю крышу. Метров пятнадцать, но гандикап есть – наци не могут с наскока преодолеть заслон.

– Давайте сюда, скорее! – кричит Энтони Блант. Он знает бывшую библиотеку как свои пять пальцев, поэтому отрывает ржавый оконный шпингалет, вместо того чтобы безрезультатно пытаться его открыть. В лицо тут же ударяет свежий уличный воздух.

Пятеро нарушителей остаются непойманными уже добрую минуту – непозволительно долго для гордых арийцев, и те начинают нервничать. Типичного для таких ситуаций приказа брать живыми не поступало, поэтому самые безжалостные нацисты стреляют по беглецам.

– Осторожно! – Ким Филби пытается перекричать грохот выстрелов, чтобы предупредить своих друзей о стрельбе. Но они и так поняли.

Очередь из автомата MP-40 рисует на потолке мансарды кривую линию, похожую на часть интеграла. Но до идеального геометрического этюда ей не хватает одной пропущенной дырки – какая-то пуля угодила куда не надо.

Дональд и Гай уже выбрались из окна, и в тот момент, когда Энтони помогал сгруппироваться нескладному Арнольду, чертова пуля прошила спину Дейча и застряла где-то в груди. От шокового удара он широко раскрывает глаза и пытается не потерять сознание, абсолютно не понимая, что с ним произошло. Ким и Энтони отчаянно что-то орут, но их слова пролетают мимо гаснущего внимания Арнольда. Его берут на руки и героически выносят на крышу. Когда гестаповцы взбегают на второй этаж, окно уже закрыто и прижато снаружи какой-то трубой.

– Быстрее, до края крыши! – командует Энтони срывающимся на истерику голосом.

Трясет всех. Четверых англичан от ужаса, еврея – от разливающейся по телу боли. На середине пути он начинает захлебываться кровью, словно тонет в собственном соку, и это очень плохая новость.

– Ты как, протянешь? – пытается сделать хоть что-нибудь Ким.

Но Арнольд отвечает лишь кровавым плевком изо рта.

– Чертовы наци! – не может сдержаться Гай. – Ему нужна помощь!

– Сначала надо спуститься, – берет себя в руки Блант. – Вон туда! Скорей!

Одноэтажная Англия скрывает своих сыновей. Та самая черепица, по которой они бегали школьниками и, может быть, даже студентами, позволяет быстро уйти. Под пологом осеннего вечера беглецы преодолевают целый квартал по крышам, усаженным печными трубами, и за считанные минуты покрываются спасительной сажей. Теперь их и мать родная не узнает. Они спускаются в кусты, выходящие прямо на Милтонс Уолк. Кругом патрули с фонариками и собаками прочесывают округу.

– Надо в больницу! Срочно! – не может совладать с собой Гай.

Его черный от копоти рот закрывает такой же черной рукой Маклейн.

– Тише! Хочешь, чтобы нас четвертовали? Мы теперь в розыске, какая больница!

Ким и Энтони держат теряющего сознание Арнольда, пытаются заткнуть дыру в его спине. Впрочем, из нее ничего не вытекает – пуля прошла идеально между ребер, аккуратно их раздробив и позволив им заткнуть отверстие, поэтому самое страшное сейчас происходит не в месте ранения, а глубоко внутри Дейча.

– Нас вот-вот выследят! Надо где-то укрыться! – взывает к здравомыслию Блант.

– Колледж Святой Троицы, – приходит в голову Киму. – Помните подвал, где мы прятались от учителей?

– И ни одна живая душа не могла нас найти! Давайте туда. Скорее! – с яростным надрывом шипит Дональд.

Они выжидают подходящую паузу между двумя патрулями и как могут бегут с раненым через небольшой сквер. Прячась за деревьями и кустами, выходят к достопочтенной Кинг-стрит, пробираются на Джесус-лейн и, несмотря на то, что они атеисты, Иисус помогает им добраться до подвала Тринити-колледжа возле того самого места, где триста лет назад на голову Ньютону упало яблоко, искусившее его создать современную физику.

Наощупь они пробираются по темному подвалу, очищая затертые временем воспоминания о своих приключениях здесь. Рефлекторная память позволяет им быстро освоиться в чертогах под храмом, где ничего за десять лет не изменилось. Ким и Дональд сажают раненого на один из стоящих у стены ящиков и пытаются удержать его в удобном положении, если это понятие вообще применимо к захлебывающемуся собственной кровью человеку. Глаза привыкают к льющемуся из подпотолочных окошек лунному свету, и всем становится виден масштаб проблемы.

– Вы как? Протянете минут двадцать? – спрашивает Ким. – Надо дождаться, когда патрули прочешут эту местность и рассеются по городу.

Вместо ответа изо рта Арнольда выплескивается очередная порция крови. Даже несмотря на мрак и покрывшую беглецов печную копоть, заметно, как Дейч побледнел. Глаза закатываются, а тело мякнет.

– Держись! – шепчет кто-то из англичан.

Но Арнольд не может дышать – чертова пуля пробила артерию в легком.

– О нет, нет, нет… – Ким первым начинает понимать весь творящийся перед ним ужас. – Это невозможно! Так не бывает!

Остальные тоже осознают действие неподвластного разуму рока. Дейч перестает сражаться с судьбой, и его голова безвольно падает набок. Еще минуту четверо англичан неподвижны, не могут поверить своим глазам.

Потом они возвращаются в реальность, и в уши бьет звенящая тишина, изредка разбавляемая криками патрулей. Энтони проверяет подвальную дверь, почти сливающуюся со стеной. Если не знать, где вход, никогда в жизни не попадешь в этот подвал.

– Ну, хотя бы не придется искать больницу, – вздыхает Дональд. – Можем пересидеть облаву. – Он мечется из стороны в сторону и добавляет: – Арнольд был свидетелем существования концлагерей! Он столько всего пережил, чтобы все равно умереть от руки нацистов! Как мы теперь откроем глаза англичанам и американцам на зверства рейха? Это был наш единственный свидетель…

Ким задумывается о терзающих его мысли цифрах 3058 на 2100, которые не отпускали его всю дорогу, и его озаряет.

– Вера! Та девушка из России! Она тоже знает про концлагеря. Она в оккупации и может переслать нам видео.

Все задумчиво смотрят на него.

– Хорошая мысль, – кивает Энтони. – Только для этого надо выйти в Киберрайх, а наши слепки теперь в черном списке нацистов. Подключаться из общественных мест больше нельзя!

– Как они вообще нас выследили? – спрашивает Гай Берджесс.

– Ума не приложу. Возможно, научились искать следы взлома. Ладно, в больницу спешить не надо, значит, переночуем здесь, а завтра навестим Алана. Без него путь в Киберрайх нам заказан.

– На завод тоже лучше не соваться, – соображает Ким. – Теперь мы окончательно вне закона.

Некоторое время они пытаются успокоиться и настроиться на сон в одном помещении с мертвым человеком. Не у всех это получается, и приходится выжидать, пока уровень адреналина в крови снизится. Чтобы убить время Гай подходит к низкому окошку в приямке подвала и смотрит на высаженное в честь Ньютона дерево.

– Такая же яблоня триста лет назад помогла сэру Ньютону создать науку, какой мы ее сегодня знаем.

– К чему это ты? – нервно бросает Дональд.

– Да вот думаю… Каким выглядел бы наш мир без научных прорывов? Ведь были моменты, когда судьба человечества зависела, к примеру, от одной пули.

– Опять ты про свою теорию, – отмахивается Ким. – Про дуэль Галуа?

– Именно! Попади пуля на пару сантиметра правее, гениальный математик погиб бы в свои двадцать лет, а значит, не помог бы Бэббиджу с первым в мире компьютером, не женился бы на первой женщине-программисте, а их гениальный сын не создал бы эти кристаллы. Не появились бы «Эварист-1» и «Эварист-2», мир не стал бы таким «прекрасным», – Гай рисует в воздухе кавычки, – а значит, не стал бы таким ужасным. Кто знает, как все могло бы повернуться?

– История не терпит сослагательного наклонения, – разводит руками Энтони. – Давайте уже поспим, а поздней ночью, когда внимание патрулей ослабнет, направимся к Алану. Помощи искать больше негде.

Глава 2

1832 год. Весна, обычно долгожданная и приносящая новую жизнь, в этот раз не предвещала Парижу ничего хорошего. По одну сторону от узкого и крайне опасного жизненного пути обычного человека того времени свирепствовала эпидемия холеры, по другую – тлел пожар революции. Республиканцы справедливо считали короля причиной всех своих бед и боролись с ним всеми средствами, изнывая от бессмысленно потерянных после свержения Наполеона лет. Пусть война и не гремела на улицах, как в 1789-м, но полыхала в умах особо яростных революционеров. Молодые французы, не считаясь с возможным риском, решительно вставали на пути догнивающего роялизма. Но король еще правил страной, и окружающие государства его поддерживали. Заботливые соседи реставрировали Бурбонов, чтобы не дать французам вновь поднять головы. Какой молодой человек с текущей в его жилах кровью галлов в состоянии с этим смириться? Вот то-то же.

Ряды ревностных республиканцев были неисчислимы, и о большинстве из них можно сказать как много хорошего, так и много плохого, но самым примечательным из них, без преувеличения, был двадцатилетний Эварист Галуа. Он только что отсидел срок за ношение оружия во время митинга и полный новых надежд вышел из каземата на опьяняющий воздух свободы, которой рано или поздно дождется вся Франция, как дождался ее Эварист. За проведенные в тюрьме полгода он упорядочил свои теории групп высшей алгебры и попробовал найти в себе силы в третий раз попытать счастья на конкурсе в политехнический институт. Два прошлых года ему трагически не везло – то профессор не смог понять юного гения, то доктор наук потерял его утвержденную и допущенную к конкурсу заявку. А тут еще травля и последовавшее за ней самоубийство отца в корне подорвало моральное состояние всей семьи. Участие во многочисленных манифестациях сделало Эвариста заклятым врагом роялистов, и на каждом шагу его могли поджидать проблемы. Не уйдет далеко от истины тот, кто скажет, что Галуа досталась несчастная, безрадостная судьба. А ведь при взгляде на него казалось, что он достоин чего-то большего.

Всем известен образ роковой соблазнительницы, красивой девушки, от которой невозможно оторвать глаз, которой безропотно поклоняются и жертвуют всем ради нее. Несмотря на то, что в жизни в равной степени представлены оба пола, мужской и женский, такой ярлык пристал именно к женщинам – из-за хитрости и беспринципности некоторых из них. Но красивыми бывают и юноши. Галуа в полной мере можно было назвать привлекательным и элегантным, словно сошедшим со страниц модного парижского revue. Его прямые, словно отточенные скульптором черты лица гармонировали с волнистыми, небрежно уложенными волосами. Это был тот самый случай, когда напускная небрежность во внешнем виде привлекала гораздо сильнее дотошной ухоженности во всем. Он был, что называется, живым молодым человеком, со взглядом Джоконды – уверенным и загадочным, ясным и проницательным, ведь помимо внешней привлекательности юноша имел внутренний шарм, который только усиливался его выдающимся интеллектом.

Такие вот прекрасные вводные данные и такая трагичная судьба. Но жизнь ведь всегда дает второй шанс, ведь так? В его случае третий… или уже четвертый, смотря как считать. Этой весной Эварист познакомился с медсестрой Стефани Дюмотель. Красотка из уже описанной выше касты сердцеедок пленила его душу, вынудила на время забросить алгебру, но вместе с этим вдохнула в него новую энергию. К сожалению, как часто случается, двадцатилетние не могут совладать с этой великой силой, и хорошо, если не расшибаются вдребезги, ведь иным везет и того меньше.

Сообразно всем прошлым событиям в жизни Галуа эта любовь тоже оказалась трагичной. Девушка его не только бросила, но и унизила. Просто потому, что могла. Такое вот удивительное создание.

Более того, мадемуазель Стефани оказалось недостаточно растоптанного сердца Галуа, и она столкнула его с неодолимой силой в лице компании роялистов. Опять-таки потому, что могла. Негодяи спровоцировали дуэль и 30 мая встретились с ним на берегу пруда, под тенью парижских вязов, согревающихся в последних лучах заката. Заходило одно солнце, и вслед за ним готовилось зайти второе. Галуа был обречен. Грохот выстрела нарушил покой местных птиц, и они с недовольством полетели на север в надежде найти более тихое место для сна. Пуля 12-го калибра пробила левый бок Эвариста. Проходя навылет, она задела крупную вену. Перед дуэлью юноша предусмотрительно снял сюртук, чтобы младшему брату досталось хоть какое-то наследство, поэтому поток крови на белой сорочке был заметен издалека, прямо как извержение Везувия, которое в те же дни писал Карл Брюллов.

Прощальные лучи солнца осветили побагровевшую одежду юноши, прежде чем он упал. Обидчики бросили его обмякшее тело в сторону, чтобы не так бросалось в глаза с дороги, и, насвистывая песнь про короля, удалились в закат. Через какое-то время они погибнут всё из-за той же Стефани Дюмотель, но это уже совсем другая история.

Пройди пуля в двух сантиметрах правее, она разорвала бы кишечник и идущую возле него артерию, но все обошлось. Она лишь задела брюшные органы и повредила селезенку. На земле возле юноши стремительно увеличивалась липкая черная лужица. Шоковое состояние не позволило ему двигаться, а вскоре он провалился в забытье из-за потери крови. К счастью, она исполнила свою биологическую задачу и закрыла прореху в вене, состояние немного стабилизировалось. Это помогло юноше дожить до утра, когда его и нашел местный фермер.

Галуа доставили в госпиталь Бруссе на юге Парижа, зашили рану, перевязали и целый день отпаивали водой и медицинскими снадобьями. Он прошел по лезвию бритвы, заглянул в глаза смерти, балансируя на самой грани, но несколько капель крови на спасительной чаше весов перевесили все потери, и через пару дней юноша выкарабкался. Уже через неделю он мог вставать, хотя у него и был постельный режим. Его отпустили домой, в семейную квартиру на улице Бернарден почти в самом центре Парижа.

Мать обняла своего самого любимого в жизни революционера и не могла сдержать слез.

– Все хорошо, maman, – кротко сказал Галуа. – Впервые в жизни мне повезло.

Неудачи в любви и смерти слегка отрезвили юношу. Разумеется, он не перестал быть республиканцем, но начал ценить свою жизнь чуть больше. Никто не мог назвать его малодушным, он доказал всем свою храбрость – срок в тюрьме за гражданские принципы и участие в заведомо проигрышной дуэли сделали его настоящим мужчиной, и теперь свойственный всем молодым людям страх прослыть трусом не отягощал безрассудством его дальнейшие жизненные решения.

К концу июня он уже начал гулять от дома до набережной Сены, откуда открывался прекрасный вид на Нотр-Дам. Торговые лодочки с одними и теми же рулевыми каждый день преодолевали один и тот же маршрут, символизируя собой не только круговорот жизни, но и человеческое смирение перед ее всевластием.

Доказав себе все, что следовало, Эварист вернулся к идее доказать свои математические теории снобам из Парижской академии. Он подробно описал выкладки о теории групп, добавив к ним объяснения для «заурядных» профессоров, и лично отнес их на Страшный суд этим самым профессорам. С третьего раза лучшие умы Франции таки смогли вникнуть в его идеи и, впав в живой восторг, словно помолодевши, силились выразить восхищение двадцатилетним юношей, который сумел создать новое направление в математике. Причем один из членов академии нашел затерявшиеся письма мсье Галуа двухлетней давности с той же самой теорией, только не так дотошно расписанной «для тупых», и восхищение профессуры удвоилось. Сколько ему было тогда? Восемнадцать?

Эваристу вручили премию, благодаря которой он расплатился по старым долгам семьи, возникшим за месяцы его заключения. Без конкурса его зачислили в самый престижный политехнический институт. Что интересно, не проводить конкурс попросили сами преподаватели – им не хотелось оказаться униженными гениальным юношей на вступительном экзамене. В них еще были живы воспоминания, как семнадцати-, восемнадцати- и девятнадцатилетний Галуа пытался поступить в институт на общих основаниях, но они не могли понять его вычислений и считали высокомерным глупцом. Теперь же, после решения Парижской академии, все перевернулось с ног на голову и высокомерными тупицами оказались эти самые преподаватели. Неприятную историю забыли, и Эварист принялся постигать остальные науки, получая при этом королевскую стипендию, которой хватало на пропитание матери и младшего брата.

Естественно, власти помнили о его республиканских взглядах, но премия академии, врученная к тому же с трехлетним опозданием, вызвала такой переполох, что слух о гениальном юноше мгновенно разнесся по всей Европе. Когда на стол главы секретной службы при короле лег доклад о нежелательном присутствии Галуа в институте, его теория уже тиражировалась всеми научными журналами Старого Света. Великий немецкий ученый Гаусс во всеуслышание объявил Галуа не менее великим ученым, чем он сам, а потому доклад решили положить под сукно. Проще было забыть республиканские взгляды юноши, чем пытаться противодействовать жажде человеческих знаний. Едва оправившиеся от революций Бурбоны окончательно опорочили бы себя, препятствуя развитию собственных научных умов.

В один из осенних дней, когда мсье Галуа впитывал в учебных аудиториях знания по сопредельным с математикой наукам, его навестил глава академии, чтобы вручить королевский грант на исследования – с пустой строкой для названия этих самых исследований.

– Впишите туда что хотите, – услужливо произнес профессор. – Это высший знак королевского расположения. К тому же вторым документом его величество Карл-Филипп объявляет вам безоговорочную амнистию. Оказалось, что полицейские, как всегда, что-то напутали и не со зла, но все ж таки опорочили ваше честное имя.

История знает много примеров беспринципного поведения людей, с легкостью меняющих свои убеждения на противоположные. К своей чести, Галуа был не из таких. Он прямо при достопочтенном профессоре порвал королевский грант, сохранив, однако, документ об амнистии. Перед бывшими осужденными, особенно по контрреволюционным статьям, во Франции закрывались многие двери, а этого Галуа не хотел. Может, дело было в его тщеславии, но он жаждал как можно больше преуспеть в математике, чтобы отомстить заносчивым профессорам, а без уголовного прошлого делать это в аристократической Европе 19 века намного проще.

На ближайшей встрече с друзьями-революционерами Эварист показал разорванный грант. К его великому удивлению, не всех обрадовал этот демарш.

– Безусловно, ты очень храбр, – заявил Огюст Шевалье. – Но как ученому тебе вовсе нет равных. Уличные революции – не твоя война. Твоя война – в умах, в развитии науки и общества. Я верю, ты создашь нечто великое и оно отправит нас в прекрасное будущее, не оставит камня на камне от роялизма, этого пережитка феодального прошлого.

Галуа и сам в это верил. В девяносто девяти случаях из ста это лишь юношеская заносчивость и крайняя степень высокомерия, но тут, как и с Наполеоном, все было подкреплено фактами. Он действительно мог.

Ему хватило двух семестров для постижения всех существовавших в то время естественных наук, хотя обычный учебный план был рассчитан на шесть. Поступая в политехнический институт, Эварист был на два года младше старшекурсников, но выпускался уже вместе с ними. Все знают, что прошлое нельзя изменить, но ему это как будто удалось. Двадцатиоднолетний парень без судимостей (на бумаге) получает диплом самого престижного учебного заведения в стране, а может, и в мире, вместе с остальными двадцатиоднолетними баловнями судьбы. Какие бы препятствия ни возникали на пути, настоящий гений в любой ситуации проторит себе дорогу.

К лету 1833 года Галуа издает «Расширенную теорию групп и полей» и в возрасте двадцати одного года оказывается самым молодым членом Французской академии наук. Он входит в десятку величайших ученых своего времени и переписывается с Абелем, Гауссом, Бэббиджем, Фарадеем. Люди науки видят революционный пыл Эвариста и стараются отвести его от опасной черты, у которой он провел всю свою сознательную жизнь. Как члены закрытого общества гениев они чувствуют личную ответственность за судьбу гениального юноши.

«Короли приходят и уходят, – писал ему Гаусс, – а человечество остается, и кто, как не мы, в ответе за его развитие? Великая французская революция 1789 года не была бы возможна без подготовивших для нее почву мыслителей. Ваши достопочтенные соотечественники Паскаль и Лагранж, Вольтер и Дидро сделали для дела революции больше, чем тысяча заряженных на бой драгунов. Ум успешнее борется с закостенелой невежественностью, чем штыки. Тем паче что сейчас всеми красками расцветает самая глобальная из всех мировых революций – научная. И для человечества она важнее всех предыдущих. В Средние века мы жили в землянках без каких-либо удобств и надежд на счастливую жизнь, а теперь самому бедному европейцу доступно горячее питание, гигиена, сносное лечение в госпитале и так далее. А что нас ждет в будущем? Поверьте, ненавистных вам королей проще всего свергнуть повышением уровня жизни, а не кровавой резней на улицах, от которой страдают в первую очередь бедные. Не аристократы ведь лезут на амбразуры…» Заканчивалось письмо пожеланиями всего хорошего семье Галуа и величайших научных успехов ему самому. Таких писем были десятки, заменившие Эваристу отца ученые всей Европы пытались наставить его на путь истинный, как им тогда казалось. Слова эти возымели определенное действие, и на уличных манифестациях юноша больше не появлялся, оставив за плечами гражданскую революцию и полностью посвятив себя делу научной.

В начале июня он передал матери и младшему брату стипендию Французской академии наук и по приглашению Бэббиджа отправился в Великобританию, колыбель технического прогресса. Еще не вошедшая в викторианскую эпоху страна встретила его белыми скалами Дувра, относительно чистой Темзой и обширными угодьями Кента. Ближе к Лондону появились пока непривычные для Европы трубы фабрик и едкий запах того самого прогресса, который вскоре накроет весь континент. Тогдашняя столица шика и развлечений привлекала к себе людей из всех уголков света, но только не Галуа. Шумные площади, выложенные брусчаткой улицы с конными омнибусами не вызывали у него восторга, а огромные магазины колониальных товаров не прельщали безмерной роскошью. Театральные представления тоже не притягивали, да и лишних денег у Эвариста с собой не было – только на жизнь в гостинице и еду. Поэтому после короткой передышки он нанял экипаж и отправился к своей цели – в Кембридж, где в университете трудился профессором математики сам Чарльз Бэббидж, автор первой в мире вычислительной машины и вообще невероятной изобретательности человек.

По дороге к нему Эварист увидел великое творение человеческого ума – паровоз. Паровую машину только испытывали, но люди уже осознавали ее невероятный потенциал и готовились опутать всю Британию венами железных дорог, которые оживят собранную в единое целое из разных лоскутов-графств страну. Чудо прогресса во всей своей стальной лаконичности. И возможно это благодаря законам физики и математики, позволившим Стефенсону все правильно рассчитать. Это вдохновило Галуа даже больше, чем вид сотни роялистов на эшафоте.

Бэббидж встретил его радостными объятиями. Как вскоре оказалось, Чарльз пригласил молодого человека не ради костюмированных балов и чаепитий с обсуждением переменчивой английской погоды, а сугубо в утилитарных целях. Конечно, он гостеприимно выждал пару часов, стойко пережил светский ужин и наконец вылил на гостя распиравшие его чаяния и надежды. В молодости Бэббидж создал первый механический калькулятор, малую разностную машину, но с полноценным вычислительным устройством на все времена, большой разностной машиной, способной на любые математические вычисления с числами огромной величины, дело не клеилось. Уровень технологий просто не позволял создать суперсложный агрегат с тысячами трубок и шестеренок. Однако в голову англичанина пришла более изысканная идея – создать аналитическую машину.

– Ее размеры будут гораздо меньше, – говорил Чарльз на ломанном французском, – ведь не надо заранее воплощать в механике все возможные математические комбинации. В большой разностной машине их оказалось так много, что голова пошла кругом! Единственный выход – программируемая машина, которая изначально сама по себе никакой задачи не решает, но способна проводить элементарные вычисления… как малая разностная машина, но с одной большой оговоркой! В нее можно будет закладывать комбинации разнообразных команд, с помощью которых можно вычислить что угодно! Понимаете меня, мсье?

К своему удивлению, Галуа понимал. В работе с полями и группами чисел он сам прибегал к вычислениям в несколько шагов. Те же дифференциальные уравнения требовали многоэтапности операций.

– Взять тот же дифференциал, – словно прочитал его мысли Бэббидж. – Я пытался заставить большую разностную машину выполнить вычисления одной командой. Разумеется, в самой машине я разделял эту команду на несколько операций, но даже в этом случае все оказалось чрезвычайно сложно. А вот если научить машину считывать и запоминать команды от оператора, хранить вычисления во внутренней памяти и возвращаться к ним после необходимых действий, то сложности снизятся на порядок! Грубо говоря, потребуются одни лишь операции сложения, как в малой разностной машине. Все остальное возьмет на себя логический блок.

– Задача понятна. Но как заставить машину понять созданные человеком задачи? – спросил Галуа, учтиво пытаясь допить оставшуюся от ужина жижу, называемую англичанами возвышенным словом «вино».

– О, с этим нам поможет одна прекрасная юная леди, Ада Байрон, дочь знаменитого поэта. Я не знал, когда именно вы приедете, поэтому не смог собрать вас здесь одновременно. Но я уже отправил мисс приглашение, и завтра-послезавтра она с радостью прибудет к нам. Покажу вам пока ее работы.

Достопочтенный Бэббидж достал из комода бумаги и аккуратно разложил их на столе перед Галуа.

Многие верят в любовь с первого взгляда. Она случается не всегда и даже не у каждого, но ее существование не вызывает больших сомнений. Однако же есть и столь редкий вид чувств, как любовь до первого взгляда. Мало кто с этим явлением сталкивался или вообще слышал о нем, но, черт подери, история Ады и Эвариста – наглядное тому подтверждение. Дочь Байрона нельзя было назвать первой красавицей в графстве. Она была слаба и болезненна, полнотела, с длинной шеей и слишком волевым, как у ее отца, подбородком. Разумеется, некая приятность в ее внешности присутствовала, но она не могла претендовать на любовь с первого взгляда со стороны такого пылкого юноши, как Галуа, избалованного лучшими красавицами Парижа. К счастью для Эвариста, ему повезло сначала увидеть ее технические расчеты, выкладки, алгоритмы для аналитической машины Бэббиджа. Новый подход Ады к вычислениям будоражил, а ее необычный, выходящий далеко за плоскость человеческого восприятия взгляд на вещи делал девушку самым родным для Галуа человеком.

Эварист целый час копошился в бумагах, как напавший на золотую жилу старатель. Его азарту мог позавидовать даже ребенок, перебирающий подарки под елкой в поисках коробочки со своим именем.

– Это только теории, – проговорил Чарльз, – но в них есть потенциал.

Галуа лишь сглотнул. Он влюбился в эту девушку без оглядки, и, когда на следующий день впервые увидел даму своего сердца, она показалась ему самой прекрасной из всех живущих на Земле женщин. Даже дурнушки в семнадцать лет волею биологических процессов имеют привлекательный вид, а приятная внешне Ада притянула взгляд Эвариста, как самый сильный магнит, – корпулентная, но тем не менее утонченная девушка с аристократическими чертами лица, умным, мечтательным взглядом и закрученными в кольца каштановыми косами у ушей, словно в чудесном головном уборе самой природы. Удачно захваченный из дома веер помог ей прикрыть красноту лица, которую вызвал пылкий и беззастенчивый взгляд Галуа.

Любой на месте Бэббиджа понял бы, что к чему, и удалился, оставив молодых людей наедине с их чаяниями, но Чарльз был так увлечен своими изобретениями, что порой не замечал очевидных вещей. Едва познакомив двух молодых людей, он схватил их за руки и повел в кабинет, где все уже было подготовлено для усердной научной работы. Вызванная таким образом преграда на пути бурлящих чувств только укрепила их, как огонь глину, сделав из мягкого вещества твердый, как камень, кирпич. Поэтому после долгого и безуспешного обсуждения фантастических планов Бэббиджа, когда он наконец понял, что мысли гостей заняты чем-то другим, и стыдливо ретировался, двум молодым людям почти нечего было добавить к той массе красноречивых взглядов и знаков, которыми они уже успели обменяться. Для них такая длительная эмоциональная близость стала сродни утехе, запрещенной церковью до официального брака.

Первым ощущением оставшихся наедине Ады и Эвариста оказался стыд за все то, что они успели друг о друге подумать. Стыд усиливался тем фактом, что, судя по всему, вторая сторона прекрасно читала мысли первой и все понимала. Им не оставалось ничего, кроме как передохнуть, поговорить на отвлеченные темы и немного снизить градус собственного кипения, чтобы дожить до следующего дня.

Разумеется, на следующий день революционер Галуа сделал предложение Аде Байрон. Он был как Наполеон перед Аустерлицем. Промедление – смерть, а отвага – бессмертие. К счастью, британка Ада не стала устраивать ему Ватерлоо и после недельного раздумья согласилась.

Все шло как по маслу. Девушка идеально знала французский, и они очень легко общались. К тому же делом всей жизни для них двоих являлась математика, язык которой они знали во сто крат лучше, чем свой родной. Между ними горела не звериная любовь, свойственная большинству людей, а одухотворенное душевное обожание, когда несколько умных фраз могут вскрыть ментальную девственность и привести к великому наслаждению. Подсказывая друг другу математические приемы и удивляя неожиданными логическими находками, они испытали все виды блаженства. Держаться за руки для них было интимнее самого потаенного христианского греха, и, когда наконец наступила ночь после свадьбы, Ада и Эварист Галуа казались друг другу самыми родными друзьями, бок о бок прошедшими все войны мира, пережившими все эпидемии, все взлеты и падения цивилизации. Начало их новой жизни оказалось апогеем человеческой близости, прекрасной духовной и физической связи, а не той комплексующей подчиненности и болезненной созависимости, что принято называть любовью.

Но как бы то ни было, против человеческого естества не пойдешь и, когда чета Галуа наконец выпустила пар, бившийся все это время словно головой о стенку атеист Бэббидж заказал обедни во всех церквях графства в честь долгожданного продолжения работы над его аналитической машиной. Ада и Эварист смогли спокойно мыслить, и дело всей жизни Чарльза пошло на лад. Во Францию Галуа посылал чеки от Бэббиджа, благодаря которым можно было не переживать о матери с братом и полностью погрузиться в великие свершения.

С каждым месяцем аналитическая машина все явственнее превращалась из абстрактной идеи в настоящую живую конструкцию. Тысячи чертежей не умещались в кабинете Бэббиджа, и пришлось арендовать целый склад по пути из его дома в Кембриджский университет. Для работы с растущими, как тростник в сезон дождей, стопками вычислений пригласили самых талантливых студентов. Машина воплощалась в металле и, как у скульптур Микеланджело, в ней не было ничего лишнего – только самые лаконичные и единственно возможные способы исполнения алгоритмов. Вместо огромного стального сарая с десятками тысяч деталей получалась относительно компактная установка с тремя малыми блоками – логическим, вычислительным и сторожевым, от английского слова storage – хранилище. Их синергия возводила в кубическую степень полезные возможности аппарата, и по своему потенциалу он превосходил большую разностную машину в разы.

Сложно представить, что было бы без Галуа. Талантов Чарльза и Ады могло не хватить для такой бескомпромиссной затеи, бросающей вызов самой истории человечества. Некоторые газеты писали, что проект «старого дуралея» (хотя Бэббиджу тогда было немногим более сорока) бесперспективен, другие, что он опережает свое время на сотню лет, но обе стороны сходились в одном – профессор попусту тратит время. В такой непростой ситуации, когда любая мелочь могла стать решающей, помощь математического гения сложно было переоценить.

Сам Эварист признавал, что его вклад в первую аналитическую машину был куда меньше, чем вклад супруги и Бэббиджа, но Ада в своих дневниках описывала невероятную ауру вдохновения, которая всюду следовала за Галуа. Безусловно, Чарльз тоже был влюблен в этого юношу, но по-своему, как отец и как воодушевленный лучшим учеником учитель. В английской провинции некогда бурная жизнь молодого француза несколько успокоилась, и это непривычное, размеренное течение времени очень ему понравилось. Каждую субботу он с Адой и другом Чарльзом ездил на пикники в живописные угодья старушки Англии, а по понедельникам читал в Кембридже лекции по высшей алгебре, и на них съезжались слушатели со всей Европы. Он узнал, что быть счастливым можно и без постоянного хождения по лезвию бритвы, когда кураж становится твоим вторым Я, а пули пролетают не только над головой, но и сквозь тебя самого. Эварист сделал паузу в своих математических изысканиях, но помог миру в создании уникальной машины – первого программируемого компьютера, а его супруга Ада Галуа стала первым в истории программистом. Она придумала перфокарты, программные циклы и алгоритмы подачи команд в машину.

Созданные этими людьми принципы работы вычислительной техники заложили твердый, обожженный их любовью к науке фундамент, однако с каждым шагом, с каждым новым изобретением расширялся и пласт проблем, все более сложных и почти нерешаемых.

Глава 3

Октябрь 1941 года, Кембридж. Как бы ни различались люди между собой – по характеру, психике, темпераменту, практически всех объединяет отвращение к раннему утру. Не к доброму солнечному утру, когда можно поймать день на взлете и до вечера держать руку на его пульсе, а к предрассветному – мрачному, пугающему и тревожному, когда трясет от одного лишь осознания текущего часа и дрожь пробирает все тело. Если из общей массы презирающих такой ранний подъем людей и есть исключения, то сугубо в сторону еще большей ненависти ко всему сущему в четыре часа утра. Врачи называют это время роковым часом, ведь именно с четырех до пяти меняются биологические ритмы, и внутренние часы человека переходят на новый день… или не переходят. Для некоторых просыпаться в такое время, все равно что встречаться с Гитлером на крысино-паучьем саммите в окружении клоунов – хуже фобии просто нет. Вот первое и самое главное, что нужно знать об одном из таких добропорядочных граждан, Алане Тьюринге: он ненавидит просыпаться в четыре утра.

Стоит кромешная темнота. Не романтическая полуночная, а зыбкая утренняя, могущая засосать в себя и вызвать ненависть ко всему миру. Тихий стук в дверь выбивает особый ритм, известный только Алану и его товарищам по Сопротивлению. Он не сразу слышит эту азбуку Морзе и выплывает из сна медленно, как большая рыбина, пойманная на крючок и готовая сорваться в любой момент. Стучащий человек с мастерством рыбака-виртуоза не дает Алану соскочить обратно в сон и медленно, как заклинатель змей, доводит его до двери. Когда слышатся шаркающие шаги ненавидящего весь мир человека, Ким тихо шепчет:

– Алан, это мы. Это важно. Впусти.

Тьюринг включает лампочку и впускает друзей прежде, чем они успевают перебудить всех соседей. Хорошо, что это не фрицы. Страх облавы проходит, но ему на смену заступает паника из-за внешнего вида гостей. Измазанные кровью и сажей, они походят на сбежавшую массовку известного фильма ужасов.

– Что с вами? – выдыхает, как во сне, Тьюринг. Возможно, он все еще спит. Да, лучше бы он еще спал.

На нем хлопковая пижама в клеточку, в которой он всегда ходит по дому. Несмотря на ранний час, волосы его аккуратно зачесаны на левую сторону, даже прилизаны. Грубоватое лицо похоже на материал, из которого клепают все эти бюсты вождей. Если не знать, что он гений, вполне можно спутать его с рабочим кирпичного завода в шестом поколении. Но взгляд глубоко посаженных глаз смышленый, с долей причитающегося такой личности высокомерия, он вызывает теплые чувства даже в такое холодное утро.

– Нас замели прямо в вирте! Арнольда убили! – пытается не орать в истерике Дональд.

Алан по сути своей является выдающимся хакером, а не хладнокровным героем боевиков, поэтому начинает дрожать и судорожно подставляет себе стул, чтобы присесть и неторопливо уяснить свалившуюся на него информацию.

– Вы использовали мою утилиту?

– Да, черт возьми! – негодует Берджесс.

Впятером в тесной квартирке не так легко разместиться, особенно если задаться целью не измазать все кровью и сажей. В маленьком коридоре остается стоять зашедший последним Энтони Блант. Другие трое, следуя законам физики, оказываются впихнутыми в комнатушку с одним окном, диваном и шкафом, стоящим прямо по центру. Они знают, что за ним скрывается рабочий стол с хакерскими примочками Тьюринга. Сам хозяин квартиры занимает последнее оставшееся место – на входе в кухню. За его спиной в тусклом свете лампочки видны печка, мойка с тумбой, столик и маленький холодильник.

– На вас кровь… – к Алану возвращаются первые признаки самообладания.

– Мы целы. Это Арнольда, – как бы успокаивает его Ким. – Бедолага уже один раз сбежал от фашистов в Австрии, но судьба нагнала его здесь. У фрицев пули как заколдованные – способны найти еврея где угодно.

– А сколько таких, как он, умирает ежеминутно? – перехватывает нить разговора Дональд. Это он несколько дней назад наткнулся на одинокого Дейча и теперь чувствует некоторую ответственность за его безвременную кончину. А где ответственность, там и желание помогать. – Теперь мы точно знаем про концлагеря! Надо сообщить всем нашим. Открыть им глаза! Нельзя и дальше работать на рейх!

Алан окончательно берет себя в руки и вспоминает, что его первейший гражданский долг – подать гостям чай. Это снимет общее напряжение и зарядит энергией для выхода из щекотливого положения. Он встает со стула, убирает его в прихожую, тем самым открывая себе пространство для шага к плите. Энтони тоже вынужден пройти ближе к остальным, ведь его прежнее место теперь занимает стул. Трое человек в комнате также сдвигаются сообразно новому положению вещей, как в карманной игре «пятнашки». Алан ставит чайник на огонь и несколько раз глубоко вздыхает, успокаивая сбившийся пульс.

– Что вы теперь докажете? Без единого свидетеля.

Гай инстинктивно пытается сделать шаг, но ничего не получается. Вместо этого он выпрямляет спину и подается грудью вперед.

– Ким нашел русскую партизанку, – говорит он. – В вирте. Она знает про концлагеря…

– И мы подумали, – продолжает эту мысль Ким, – ты поможешь нам настроить передачу видео из России. Ведь это возможно?

Алан смотрит на них как на сумасшедших.

– Только в сертифицированных румах Киберрайха. В приватных комнатах это даже теоретически неисполнимо.

Гости не замечают фатализма в его словах и загораются надеждой.

– Значит, ты нам поможешь? – спрашивает из-за голов Энтони. Чисто технически он находится в другом конце квартиры, так что ему простительно упущение из вида мимических намеков Тьюринга на абсолютную глупость этой затеи.

Градусы кипения Алана и чайника синхронизируются, и он выключает газ, чтобы свистом не разбудить соседей. Начинает доставать кружки, чтобы выиграть время на продышаться и успокоиться. Минуту стоит гробовая тишина и по цепочке передается чай. Когда у всех в руках оказывается согревающий душу и тело напиток, Алан вынужден отвечать.

– Плюнуть в лицо Гитлеру и то менее рискованно, – заявляет он. – Передавать видео про концлагеря через официальную и контролируемую рейхом сеть? Да там буквально ВСË создано для надзора! Они следят за каждым битом!

– Ну ты же хакер, – угрюмо улыбается Дональд. – Ты создал свои собственные румы!

– И еще отвязал ки-шлемы от залов виртуальной реальности, – подхватывает Гай.

Алана так просто не разведешь. Он резко мотает головой.

– Я сделал только то, что было возможно! Я не волшебник, чтобы творить все, что душа пожелает.

Традиции предков вынуждают их сделать паузу на чай. Откуда-то из-за стены слышится храп соседа. Это хорошая новость – значит, он не подслушивает с диктофоном, чтобы сдать своего соседа нацистам ради внеочередного талона в мир виртуальной реальности. Хотя никогда нельзя недооценивать фрицев. Вполне возможно, это записанный на диктофон храп и сейчас за стеной стоит целая готовая к бою дивизия СС с пулеметами, фаустпатронами и пятью карманными газовыми камерами для заговорщиков.

– Ты не меньше нашего хочешь, чтобы старушка Британия, а за ней и Штаты открыли глаза на творящийся произвол! Как только рейх победит единственного врага в лице Советов, жизнь станет еще тяжелее! Пока что наци нуждаются в нашей военной помощи, но что будет потом? Мы катимся в бездну, но никто этого не понимает! Надо достать доказательства и предъявить их миру!

– Ну не знаю… – Одна-единственная из десятков мышц на лице Алана предательски дергается и открывает перед ним долгую и тернистую дорогу на эшафот, но гости хватаются за его минутную слабость и продолжают наседать.

Он уже и не рад, что связался с этой компанией, но уж лучше водиться с ущербными патриотами, чем с гордыми захватчиками-фашистами. Как жаль, что большинство не разделяет их озабоченности – иначе оккупации бы не случилось.

– Ты ведь придумаешь выход, правда? – давит на жалость Гай. Этому малому палец в рот не клади.

– Ну… Даже если представить, что фрицы не заметят, как сеть просела от перекачки видео… – задумывается Алан. Он перечисляет причины, по которым это невозможно, но гости слышат только то, что хотят слышать, а именно «Будь проклят Гитлер, я это сделаю!». – Всегда остается самый сильный заслон – Feurig Wand, в переводе с немецкого «Огненная стена». Эта система защищает от несанкционированного доступа всю внутреннюю сеть.

Ким больше не может тратить время на теорию. Его распирает желание помочь английскому народу, всему миру в целом и коммунистке Вере в частности. К своему счастью, он не забыл частоту ее рума и рвется вновь с ней увидеться.

– Будем решать проблемы по мере поступления, – рассуждает он. – Для начала надо выстроить надежный мост между нами и нашими русскими друзьями.

– Если это не подсадные фашисты, – между делом произносит Энтони и быстро пригубливает чай с таким отстраненным лицом, словно ничего сейчас не говорил.

Ким аккуратно, чтобы не перевернуть мебель и никого не зашибить, разворачивается к нему.

– Насчет Арнольда тоже были сомнения. А его убили настолько безжалостно, насколько это вообще возможно! Со своими агентами немцы так не поступают!

– Я просто пытаюсь сохранять бдительность, – пожимает плечами Блант.

Часы бьют пять, значит, у них еще есть время до начала нового дня. Ким возвращается к Алану, делая рискованный поворот в критически тесном помещении.

– Время играет против нас, – говорит он. – Надо поскорее связаться с Верой и убираться отсюда. У тебя ведь есть взломанные ки-шлемы.

Алан качает головой, как осознавший свой скользкий путь камикадзе, но ничего не может поделать с антифашистскими принципами и указывает рукой на комнату. Ох уж эта предательская рука.

– За шкафом есть две штуки, – выдыхает он. – Подключаются точно так же, через телефонные провода, но никак не фиксируются фашистами.

Ким расцветает весенним васильком и впервые за долгое время ощущает прилив свежих сил. Эти силы сразу же тратятся на то, чтобы удержать себя в руках и не броситься обнимать Алана. У хакера своеобразная репутация, и такой безобидный жест может быть истолкован превратно.

Все пятеро совершают одновременное перемещение, и Тьюринг оказывается за шкафом. В остальной части квартиры теперь на одного человека меньше, то есть достаточно свободно, чтобы нормально дышать. За шкафом сразу слышится скрип отвертки – дело пошло.

– Слушай, Алан, у тебя есть еда? – урчит Гай.

– В верхнем ящике должен быть хлеб, а в холодильнике майонез, – бросает тот навесом из-за укрытия. – Только тише. Ни звука!

Берджесс в этом профессионал. За свою жизнь он тысячу раз украдкой покидал спальни девушек, с которыми не хотел общаться при свете дня, и делал это настолько тихо, что у большинства их них складывалось впечатление, что Гая вовсе не существовало и все это было дурным сном. Он проводит манипуляции с хлебом, ножом и холодильником, как попавший в наш мир призрак шеф-повара, не издающий ни единого звука. Через минуту у каждого в руке питательный завтрак.

– Вроде готово, – сообщает Алан. Ему завтрак не нужен, ведь он плотно поужинал всего пару часов назад. – Кто пойдет? Я так понимаю, Ким?

Ким кивает и шагает за шкаф. Там он видит стол с двумя ки-шлемами, сложное электронное оборудование и рядом с этим край растянувшегося во всю стену дивана.

– Вторым буду я, – вздыхает Алан. – Надо обследовать Киберрайх на предмет уязвимостей. Сидеть будем тут. Дай только подложу упор.

Диван с двумя твердыми подушками под поясницу не может сравниться удобством с каминными креслами в зале виртуальной реальности, но выбирать не приходится. Истинные герои-патриоты во все времена шли на подобного рода жертвы. Эта мысль подбадривает Кима, когда в первую же минуту на диване у него начинает ломить спина. Пока он доедает бутерброд, Алан раздает команды:

– К сожалению, находясь в вирте, я не смогу контролировать обстановку дома и вокруг него. Я максимально защитил ки-шлемы от радаров жнецов, но лишняя подстраховка не помешает. Дональд, карауль улицу. Под окнами есть большие клумбы, можешь спрятаться в них. Возьми камешки. Что случится, бросай в окно. – Алан поворачивается к двум другим гостям и делает трудный выбор. – Энтони, следи за лестницей.

Оставшийся без сложных поручений по охране квартиры Гай с надеждой и предвкушением смотрит на Алана, как последний не поздравленный ребенок на мешок с одним-единственным подарком.

– Так уж и быть, – закатывает глаза Тьюринг. – Останешься здесь. Следи за приборами и, если что, срочно буди нас. Только ради всего святого не трогай ничего без моего на то указания!

– И даже музыку не включать?

Алан закипает. Он знает, что Гай любит разные выходки, поэтому не поставил его на критически важные посты под окном или на лестнице, но другой причиной этого мудрого решения является беспокойство и сомнение насчет того, шутит Гай, говоря о музыке, или нет.

– Да ладно, шучу.

Все еще непонятно, о чем именно шутит Берджесс, но время тает с каждой минутой, поэтому Алану придется пойти на риск.

– Следи за показателями и слушай, что я говорю!

– Конечно, шеф.

Тьюринг и Филби устраиваются максимально удобно и берут в руки шлемы.

– Какая, говоришь, частота?

– 3058 на 2100, – отвечает Ким, и волшебство начинается.

Сколько бы раз человек ни заходил в Киберрайх, каждое новое посещение вызывает в нем новую гамму чувств. И это не просто фигура речи. Сама суть виртуального мира подразумевает именно такой эффект. Уже прошедшие инициацию в кибермире нейроны принимают его как должное, а значит, не возбудятся столь же сильно во второй раз. Отсюда и уникальные ощущения, ведь при новом заходе невольно задействуются новые нейроны. Такова суть работы мозга. Ведь мы почти никогда не видим один и тот же сон дважды.

Погружение начинается в стартовом руме Тьюринга – созданном им безопасном для психики помещении, служащем некой компрессионной капсулой для мозга перед движением дальше.

– Мы еще не там? – спрашивает Ким.

– Нет. Мы не знаем, что ждет нас на указанной тобой частоте. Надо сначала попривыкнуть к вирту.

Вокруг них точное подобие комнаты Тьюринга с той лишь разницей, что стены разведены гораздо дальше друг от друга и не давят на психику, как в реальной жизни. Великий взломщик виртуального мира не обладает необходимой фантазией, чтобы придумать себе какой-то иной рум. Зато погружение идет максимально спокойно.

– Так, ладно. Теперь идем к этой Фэйт.

– К Вере, – поправляет его Филби.

Растроганный при первой встрече с ней Ким чувствует страстные удары сердца. Хотя он и не знает точной внешности девушки, в тот раз она вырисовывалась в его воображении тем самым прекрасным созданием, которое он мечтал найти в жизни, к которому тянулся всей душой. Какое чудесное совпадение, что ментальный след Веры почти идеально совпал с подсознательными устремлениями Кима к единственной и неповторимой девушке своих грез. Трепет ожидания новой встречи сдавливает его грудь и долго не дает вдохнуть.

Постепенно вырисовывается изба. Алан никогда прежде не видел таких чу́дных строений, но всю его жизнь занимали взломы и математика, поэтому он много чего не видел. Бревенчатый сруб с красным флагом и портретами вождей в углу встречает их суровым советским бытом. За окнами ничего не отображается, однако подсознательно ощущается сильный мороз. Но что еще хуже – в избе никого нет.

– Где она? – хмуро спрашивает Алан. Он настроил шлемы на автоматическое увеличение громкости и может спокойно шептать без риска оказаться услышанным храпящим соседом.

– Вера! Ты здесь? – напрягается Ким.

В ответ тишина. Одновременно увидеть все углы избы не представляется возможным, поэтому отчетливо зафиксировать отсутствие людей сложно. Ким поочередно оглядывает все четыре стены, качаясь на волнах цветовых переливов при каждом изменении картинки. При повороте виртуального взгляда все краски сливаются в огромную кляксу размером с весь его мозг, а потом расползаются обратно в различимые образы.

«Неужели ее поймали и отправили в концлагерь? – пугается Филби. – Или расстреляли на месте?»

Но его страхи развеивает мелодичный женский голос.

– Я тут, – мягко говорит девушка.

Ее мутный образ появляется на фоне красного флага и портретов вождей. Ким перестает дышать, не веря своему счастью. В его возбуждаемом перцептроном воображении Вера рисуется уже немного четче, чем в первый раз. Она все больше походит на девушку его мечты.

– Я боялась, что вы не откликнитесь, – кротко шепчет она. – Эта война… Никто, кроме нас не сопротивляется…

– Вы правы, – воодушевляется Ким. – Не все в Англии хотят дать отпор фрицам, но я сделаю все, что в наших силах, чтобы открыть им глаза. Мы сделаем.

Тут девушка замечает стоящего рядом с Филби Алана. Друг для друга они – лишь мутные образы каких-то неизвестных людей. Но мозг человека, находясь в режиме осознанного сна в виртуальной реальности, домысливает этот образ в нечто понятное и в следующий раз уже может опознать собеседника. Так люди запоминают других людей и точно так же происходит у всех животных.

Вера тоже оказывается не одна. Возле нее материализуется высоченный силуэт, похожий на скалу или, если быть более геометрически точным, на Сахалин.

– Не пугайтесь, – говорит девушка. – Это мой товарищ. Мы вместе прячемся от фашистов в лесах под Смоленском.

Поначалу Киму кажется, что товарищ – это два человека, слипшиеся в одного из-за фатальной ошибки, но потом в избе раздается мужской баритон.

– Юрий Двужильный, рад познакомиться.

Его сильный акцент способен деморализовать выпускников Кембриджа посильнее демонстрации Фау-3. Истовых почитателей английского языка Кима Филби и Алана Тьюринга словно огрели обухом по голове. Они пытаются быстро восстановить рассудок и сами представляются только по именам, не раскрывая фамилий. На дальнем краю их подсознания крутится замечание Энтони о подсадных фашистах, поэтому нужно быть осторожнее.

– Вы женаты? – зачем-то ляпает Ким, выдавая с потрохами свои намерения относительно Веры.

Юрий мнется, но девушка отвечает режущим, как серп, и твердым, как молот, комсомольским «Нет!», чем тоже выдает себя, но никто из находящихся рядом мужчин не обладает достаточным опытом, чтобы это распознать.

Если Ким все еще на что-то рассчитывает, ему надо срочно менять тему беседы.

– Мы хотим вам помочь, – говорит он, теряя на ходу мысль. – Но для этого вы должны помочь нам.

– Сделаем все, что в наших силах! – Веру успокаивает тот факт, что военное время отодвигает разговоры о личной жизни на второй план.

Алан, до этого просто изучавший русских товарищей, берет разговор под свой контроль:

– Вы должны передать нам видео из концлагеря. – Он виртуально поворачивается к Филби. – Ведь так?

Ким кивает:

– Мы не можем убедить наших сограждан подняться на борьбу с рейхом, пока их мысли затуманены прелестями Киберрайха. Без доказательств нас просто никто не слушает. Или не хотят слушать, чтобы не лишиться доступа в полный наслаждений мир. Зависимые олухи! – Обычно спокойный Ким Филби при виде светлого лика Веры находит в себе силы и желание сдвинуть горы, особенно когда рядом с ней угрожающе парит этот Юрий.

– Спасибо, что согласились получить от нас видео, – говорит девушка, чем настораживает Алана. Он-то думал, что это идея Кима и его друзей, а не советских партизан.

– Погодите, – мешкает он. – Так оно у вас уже есть?

– Да. – Юрий кивает, словно гора колышется на ветру. – Оно, конечно, некачественное. Если не подойдет, можем снять еще, хотя это сложно…

– Он имеет в виду, что нам придется опять убить дюжину немцев в надежде найти у кого-нибудь камеру с неотснятой пленкой, потом подобраться к стенам бдительно охраняемого концлагеря и все зафиксировать, – в общих чертах объясняет Вера.

– Говоря «нам», товарищ Волошина имеет в виду меня, – вдается в тонкости Юрий.

Они все еще стоят в вымышленной избе, которую партизаны сумели сделать своим виртуальным пристанищем. В прошлый раз встреча не закончилась ничем хорошим, избу сожгли. В переносном смысле, конечно, но Киму с его тревожными воспоминаниями от этого не легче. Ему неуютно и каждую секунду кажется, что кто-то вот-вот зашвырнет в окно горящий финский коктейль.

– У вас есть приспособление для передачи видео? – спрашивает Алан. – Конвертер из фотопленки в аналоговый сигнал.

– Да, магнитный, японского производства… – быстро отвечает Юрий.

– Украли у фашистов! – гордо чеканит Вера, и эти бравурные слова отдаются теплом в душе Кима.

– Ладно, – задумывается Алан, и его силуэт подсвечивается от непомерного напряжения перцептрона. – Сделаем так. Отправимся в обычный развлекательный рум первого уровня. Он, понятно дело, защищен Фейрихвандом – по нашему Файерволом: Огненной стеной, стоящей на страже безопасности Киберрайха. Но для работы всех этих зрелищ нужно очень много программных библиотек, хранящихся уровнем ниже. Возможно, именно там найдется брешь в Файерволле.

Вера пытается осмыслить его слова.

– Это что-то вроде технического этажа, где не действуют правила безопасности основного уровня? – приводит пример девушка.

– Да, можно сказать и так, – кивает Алан и оборачивается к Киму. – Наши советские друзья схватывают на лету.

– Ладно, все готовы? Тогда выдвигаемся, – предлагает Филби, но, судя по кислому лицу Тьюринга, у того еще остаются некоторые неразрешенные сомнения.

– Юрий… – задумчиво говорит хакер. – Не поймите меня неправильно, но перцептрон вырисовывает вас слишком крупным. Нас сразу заметят патрули кибержнецов, и даже добропорядочные виртоманы с радостью сдадут такого подозрительного типа властям.

Из затуманенного лица Юрия проступает суровый и до крайней степени пронзительный взгляд. Непонятно, собирается ли он взорваться от гнева или просто научен так смотреть на собеседников с младших классов советской школы. Вера не позволяет узнать ответ на этот вопрос и быстро приходит на помощь:

– Юра, ты же можешь представить себя маленьким?

Товарищ кивает и в миг приобретает силуэт обычного человека, как две капли воды похожего на типичного виртомана – худая шея, сгорбленная спина и тонкие руки, никогда не державшие ничего тяжелее ки-шлема.

Ким и Алан растеряны, словно перед ними вылез из гроба Гудини.

– Как это возможно? – удивляется после минутного молчания Ким.

Алан не хочет верить своим глазам, но технический ум и ущемленное самолюбие вынуждают его ответить на дилетантский вопрос приятеля.

– Встроенный в шлем перцептрон считывает волновые функции мозга, тысячи показателей, вырисовывая на их основе личность ныряльщика, каким он сам себя ощущает. В конце концов ки-шлем не может измерить человека линейкой, а полагается только на его субъективные ощущения…

– Я просто представил себя меньше, – равнодушно бросает Юрий, будто его пытаются наградить орденом, а он скромно отказывается. – Теперь можно пойти с вами?

Тьюринг думает какое-то время и с загадочной улыбкой кивает.

– Если задействовать в передаче видео оба ваших ки-шлема, то скорость можно удвоить. Ладно, выдвигаемся. Готовьтесь к нырку.

Алан активирует заранее подготовленную настройку шлемов на нырок в Киберрайх, берет Кима и советских товарищей за руки, чтобы поделиться параметрами, и, когда все системы синхронизированы, громко и отчетливо произносит:

– Гай, нажимай красную кнопку.

Тем временем в квартире Алана Гай Берджесс пытается совладать со вторым бутербродом. Поначалу он силился вникнуть в разговор в виртуальном мире, но, слыша лишь слова Кима и Алана и, соответственно, не слыша их собеседников, не смог ничего понять. Он не знал, с кем они беседовали и что слышали, поэтому бросил эту затею и решил запастись энергией впрок. Кто знает, когда в этой стремительной и рискованной жизни удастся поесть в следующий раз?

Однако он быстро понял, что не рассчитал калорийность майонеза, который намазал на хлеб слоем, превышающим снежный покров Альп в феврале. Из состояния мысленной молитвы за упокой желудка его выводит отчаянный голос Тьюринга:

– Гай, чтоб тебя! Нажми красную кнопку!

Берджесс вскакивает, как задремавший на секунду часовой при виде начальства, и бьет по первой попавшейся красной кнопке. К счастью, предусмотрительный Тьюринг не оставил возможности ошибиться. Он и Ким слегка вздрагивают на диване, значит, процесс пошел.

С чувством выполненного долга Гай выглядывает в окно и сквозь остатки утренней темноты замечает макушку Дональда за кустами. На улице все спокойно, но уже слышится звон будильников у соседей, а стало быть, скоро город придет в движение. Берджесс считает, что, раз начал осматривать зону операции, следует довести дело до конца, и выглядывает в холл – там, в его дальнем конце, притаился и показывает большой палец Энтони. Все у него хорошо. Можно продолжить завтрак.

Четверка путешественников по кибермирам тем временем виртуализуется в главном руме рейха. Ким, Алан, Вера и Юрий видят толпы людей, выходящих из порта для вновь подключившихся, те похожи на счастливых пассажиров первого рейса «Титаника», наконец-то доплывших до Нью-Йорка и одурманенных его возможностями и своей жаждой развлечений, словно вся их жизнь – долгий вояж, а Киберрайх – смысл существования и конечная цель. Люди счастливы наконец-то спрятаться от серых полувоенных будней в роскошном мире фантастических развлечений. Стоит ли говорить, что они настолько взволнованы, что даже новички Вера и Юра не кажутся подозрительными на их фоне.

Эти двое замирают при виде красочного дурмана виртуального мира, влияющего на самые незащищенные части мозга – напрямую на центры выработки гормонов. Возможно, им даже страшно, но окружающие их виртоманы выглядят куда хуже, поэтому все в порядке.

В Центральной Европе в это время уже открываются залы виртуальной реальности, поэтому народу прибывает все больше, и полицаи Киберрайха не успевают обратить внимание на четверых заговорщиков. Те спокойно проходят дальше. После зоны выборочного входного контроля открывается радужное шоссе развлечений с ночными клубами, куда можно попасть без всякой очереди и где можно насладиться любыми изысками местной кухни и музыки. Беспроигрышный вариант, ведь в мозг посылается команда обожать все, что видишь, любить это всей душой и безропотно восхищаться.

Ким хочет продемонстрировать Вере мост с гонщиками, который видел в прошлый раз, но в мире нескончаемых развлечений это все равно, что искать нужный шарик в детском сухом бассейне, где каждый шар представляет собой уникальную и неповторимую вселенную. А весь Киберрайх в этом случае – одна большая мультивселенная. Воспринимать его сложнее, чем реальный мир, потому что каждый поворот головы на секунду сбивает краски и они перерисовываются заново, мозг думает, что видит нечто новое, и больших трудов стоит сопоставить две картинки и найти на них общее. Это опьяняет – как раз то, что нужно фашистам.

– Так, ладно, идем спокойно, – говорит Алан.

Вокруг них снуют люди, увлеченные своими желаниями. У людей всего одна жизнь, чтобы успеть опробовать все прелести дивного нового мира. Лица выглядят необычно, без четких деталей, как во сне. Ты вроде бы видишь человека и можешь отличить его от другого, но стоит задуматься над его обликом, как начинаются проблемы. К счастью для себя, Ким не думал об облике Веры, а просто наслаждался ее красотой и возможностью побыть рядом. Когда они шли по террасе над парком динозавров, он попытался взять ее за руку. В виртуальном мире это не то же, что касание в жизни, но, если приноровиться, можно понять, что тебе хочет донести перцептрон. Девушка Вера это понимает и смотрит в ответ на Кима своими большими, прекрасными, какого-то цвета глазами.

Алан ищет место, наиболее связанное с техническим уровнем Киберрайха, а Юрий следует за ним, чтобы включить передачу видео, но для Филби это скорее свидание. Он не занят конкретной технической целью. Все, что от него требовалось, он уже выполнил – запомнил несколько цифр для связи с девушкой и теперь наслаждается ее милой компанией. Возможно, Ким принимает желаемое за действительное, а может, в прогрессивных советских школах учили всегда говорить комсомольцу «да», но ему казалось, что Вера отвечает взаимностью. Это отчасти сон, ведь так? Значит, пусть все будет как хочется.

– А что это за животные? – спрашивает она. – У нас на Кузбассе я таких не видела.

– Динозавры, – с гордостью за своих земляков-палеонтологов говорит Ким. – Диплодоки, тираннозавры…

– Такие огромные, сильные, – мечтательно говорит девушка. – С ними мы бы в два счета выиграли войну.

Филби снова берет руку Веры, точнее, он визуализирует это, и до ее перцептрона доходит какой-то сигнал. Девушка вспыхивает, и Ким понимает, что переусердствовал с воображением. Чтобы сменить тему, он говорит:

– Пошли дальше, там еще интереснее.

После парка юрского периода идет роллердром, где каждый желающий может кататься на роликах, крутиться, подпрыгивать и исполнять разного рода трюки без риска для здоровья и без присущего любой авантюре страха – исключительно с положительными эмоциями. К сожалению, Ким понимает, что покатушки займут добрый час и надо спешить дальше, чтобы показать Вере все остальное. Как парень, чье пылкое сердце перетягивает на свою сторону канат в безнадежной схватке с рассудком, он делает все неидеально. Точнее говоря, он делает неправильно все, но неуемным молодым людям принято прощать этот грех.

Посторонним плевать на двух прогуливающихся людей, чего не скажешь о патрулях кибержнецов – темных личностях в не менее темных плащах и фуражках виртуальной полиции. Они не имеют лиц… По крайней мере система не пытается нарисовать их лица, а характеры и психологические слепки накрепко запечатаны секретными правилами Киберрайха, и никто не в состоянии «разглядеть» этих созданий. Они просто есть и все. Если не делать ничего незаконного, на их счет можно не волноваться. В мире, где самые безумные приключения доступны сплошь и рядом, где есть румы с безопасными боями без правил и залы для командных сражений с убийствами, которые не вреднее укуса комара, просто невозможно совершить ничего противозаконного… если не пытаться взломать систему. Чем сейчас как раз и занимаются англо-советские диверсанты.

Плывущие, словно тени, кибержнецы пока ничего не подозревают, благо чтение мыслей еще невозможно, но уже с интересом присматриваются к странной парочке, проходящей мимо всех злачных мест. В мире всеобщей зависимости от развлечений очень опасно не развлекаться дольше пяти минут. Куда именно смотрят жнецы, никто не знает – их глаза, так же, как и лица, не прорисовываются. С чем-то подобным Ким столкнулся, когда увидел Веру в первый раз. Позже они с девушкой познакомились ближе, и перцептрон парня смог немного ее обрисовать, но вот кибержнецов он рисовать не намерен… Только если ты не встречался с ними в реальной жизни. Но встретиться со жнецом в реальной жизни и увидеть его без маски равносильно смертному приговору с немедленным исполнением, так что шансов распознать лица этих дьявольских отродий практически нет.

– Что это за черные призраки? – интересуется Вера, слишком явно на них глазея.

– Самый страшный кошмар, – отворачивается от них Ким и пытается утянуть девушку в сторону. – Старайся не привлекать их внимания.

– Гестапо? – шепчет она откуда-то из русской глубинки, и ее голос через микрофон и телефонную сеть долетает до наушника в шлеме Кима.

– Можно сказать и так. Мюллер создал отдельное подразделение по защите Киберрайха. Для простоты мы зовем их жнецами.

– Жнецы косят пшеницу в поле, – задумывается Вера.

– Да. Эти жнут жизни людей. Собирают подозрительных и неугодных, как урожай во славу своего чертова… – Ким замолкает. – Ладно, тут нельзя много болтать. Где, кстати, Алан с твоим товарищем?

Они оглядываются по сторонам – везде похоть, радость и развлечения. Вдоль виртуальных улиц тянутся румы с самыми безумными приключениями, а на перекрестке возле Кима и Веры мостятся залы поменьше – для короткого времяпрепровождения по пути к основному месту веселья. В мире льющегося из всех щелей серотонина даже несколько минут без захватывающих эмоций кажутся пыткой, поэтому виртоманы играют на всех автоматах, какие только встречают. Потоки людей движутся по обеим сторонам улицы с высокими, блестящими на солнце зданиями, но Алана и Юрия среди них нет.

– Они только что были здесь, – хмурится Филби.

– Когда только что? – Вера выплывает из моря навязчивого внимания Кима, как единственная спасшаяся после романтического кораблекрушения. – Мы бродим по этим проспектам уже полчаса.

Ким пытается напрячь мысли и тоже вслед за девушкой выплывает из мягкого моря счастья на холодный и неприветливый остров ответственности.

– Кажется, они отделились от нас после того моста, – указывает он на огромную арку.

– Или мы от них… – философствует Вера.

Кружащие вокруг патрули слегка замедляются, и у двух потерявшихся шпионов возникает ощущение, что их пристально разглядывают, видят насквозь.

Ким должен действовать быстро, иначе девушку вычислят, навсегда заблокируют вход в Киберрайх и они с ней больше никогда не увидятся. Разумеется, если в ее друзьях не числится какой-нибудь советский Алан Тьюринг, который настроит ки-шлем на обход блокировок. Но с учетом запрета Сталиным кибернетики шансов на это мало, поэтому надо спешить.

– Нам сюда! – соображает парень и тянет Веру в ближайший рум под названием «Битва в невесомости».

Они попадают в огромный высокий зал без гравитации, и перцептроны ки-шлемов посылают соответствующие сигналы в их мозг. Попутно в их руках оказываются лазерные винтовки, а все помещение обрастает разными укрытиями до самого потолка, и появляется табло со счетом двух противоборствующих команд. Ким смотрит на Веру и впервые видит ее в истинно красном, коммунистическом цвете. Девушка видит Кима в демократически-синем. Они попали в разные команды, участники которых могут летать в невесомости и, прячась за укрытиями, стрелять по соперникам.

– Постарайся не пугаться, – шепчет Филби. – Жнецы должны понять, что мы обычные виртоманы.

Вера отрывается от пола и парит в воздухе, отталкивается от одних укрытий и делает виражи вокруг других. Она еще никогда в жизни не испытывала столь сильного удовольствия.

– Готова так стараться хоть целый день! – ликует девушка, и с ее языка едва не срывается привычное для таких торжественных случаев «Служу Советскому Союзу!». На всякий случай, дабы не навлечь на себя гнев партии, она трижды произносит это в уме.

Опасность оказаться раскрытыми отступает, и Ким делает вид, что прячется от врагов за самым дальним укрытием, а сам тихо шепчет:

– Гай, слышишь меня? Спроси у Алана, где он.

Довольно своеобразная просьба для человека, сидящего с Аланом плечом к плечу. Но пробовать докричаться в реальном мире Тьюринга без риска привлечь внимание всего Киберрайха бессмысленно – на его голову нацеплен ки-шлем с наушниками, отчасти блокирующий внешние звуки. Другое дело дружище Берджесс, оставшийся в пресной реальности. Должно быть, ему очень скучно сидеть в серой квартире в районе шести часов утра в середине мрачного и холодного октября, поэтому Ким пытается скрасить разговором его ожидание, а заодно выпутаться из дурацкого положения.

– Гай, мы потерялись! Ты слышишь?

– Берджесс на связи, – доносится издалека, словно голос из прошлой жизни наконец преодолел тысячи световых лет и коснулся окраин сознания.

– Спроси у Алана, где он. Мы в «Битве в невесомости», и я без понятия, где это.

– Есть, шеф, – задорно отвечает Гай. После целого часа безделья это хоть какое-то развлечение. Не то что прелести Киберрайха, конечно, но все познается в сравнении.

Тем временем Кима подстреливает красная фурия, и он, возродившись в самом низу зала, вынужден снова лететь к своему укрытию. Во время маневра он видит прячущиеся по краям помещения силуэты молящих о пощаде людей, которых одного за другим испепеляет Вера, и смекает, что она ведь советская партизанка, выжившая в невероятно тяжелых условиях настоящей войны, а остальные участники игры – обычные граждане оккупированных рейхом территорий, возможно, даже никогда не выбегавшие стометровку из двенадцати остановок на отдых. Ким понимает, что его гениальная задумка затеряться в серой толпе виртоманов терпит тотальный крах и безопаснее было бы встать на центральной площади Киберрайха с советским флагом в руках, распевая «Интернационал». Так их хотя бы могли принять за безобидных весельчаков.

Ким пытается остановить вошедшую в раж Веру, но кричать во всю глотку опасно, а приблизиться на дают ее меткие выстрелы, раз за разом отправляющие Филби в самое начало зала и добавляющие очередной балл красным. Наконец он объединяется с остальными игроками, как из синей, так и из красной команды, и ценой невероятных потерь общий фронт одерживает пиррову победу над фурией. Пока все зализывают раны, Вера приходит в себя в начале комнаты. После такого мощного выступления иной человек упал бы без сил или как минимум начал бы тяжело дышать и взывать о помощи, но девушка лишь ностальгически вспоминает детство – как приходилось добираться до школы в двадцати верстах от родной деревни, идти по колено в снегу и преодолевать реки без мостов, драться с медведями за ягоды и согреваться в берлогах, воспитывая в себе стойкий советский дух.

– Все в порядке? – как бы невзначай спрашивает она.

Ким разрывается между двумя желаниями – поколотить Веру и страстно ее поцеловать, но голос Берджесса спасает от тяжких мук выбора.

– Алан передает следующее: выйди из рума и окажешься на центральной улице, пройди развлекательный центр и поверни на Кайф-штрассе, оттуда около ста виртуальных метров до Хаксли-штрассе. В подземном переходе под гоночной трассой, возле блюзменов, будет канализационный люк. Вам туда… Да, вроде все правильно передал.

– Канализационный люк? – с отвращением переспрашивает Ким. Один раз, во время бегства от фрицев в самом начале оккупации в июле 1940-го, ему уже приходилось спускаться в канализацию, и эти неподобающие настоящему джентльмену воспоминания вызывают тошноту.

– За что купил, за то и продаю, – слышится голос Гая из далеких миров.

Берджесс чувствует себя идиотом, помогая переговариваться двум людям, сидящим бок о бок на диване. Ки-шлемы на их головах делают ситуацию еще более бредовой, если не принимать во внимание, как за последние десять лет изменился чертов мир. Соседи Тьюринга уже вовсю гремят чайниками, собираясь на работу, поэтому особую тишину можно не соблюдать. На улице, однако, пока только одни патрули, что не вызывает зависти по отношению к засевшему в кустах Дональду. Но такова жизнь повстанца в захваченной врагом стране, никуда не денешься.

Ким с Верой выходят из «Невесомости» и поднимаются по улице вдоль блестящих окон развлекательного центра. Очень легко сделать виртуальный футуристичный город: не надо ни возводить реальные здания, ни изобретать новые сплавы и электронные поверхности для трансляции видео, достаточно просто смоделировать любое новшество, какое только может прийти в воспаленный ум архитекторов Киберрайха, и по телефонным проводам оно разлетится во все уголки мира. Для любого самого безумного аттракциона потребуется лишь несколько магнитных бобин в коммутационном узле виртуальной системы.

Развлекательный центр с видеоэкранами во всю стену оказывается позади, и Ким с Верой следуют на Кайф-штрассе. Как люди, пришедшие в этот мир не за кайфом, они уже немного перенасытились. Они ощущают, как физическая зависимость от нейросигналов счастья окутывает разум, но их крепкая, непреклонная воля, благодаря которой они и стали повстанцами, удерживает сознание от пересечения роковой черты. Чтобы легче было бороться с соблазнами, Ким и Вера вызывают в себе отвращение к развлечениям и начинают все больше выделяться из толпы. Поток людей вокруг разливается, как река в половодье, и на тротуарах становится тесно, особенно если идти против движения. С каждым шагом парень с девушкой оказываются все дальше от основных злачных мест и все ближе к Алану и Юрию. С гоночной трассы доносится рев моторов на пять, шесть и даже десять литров, ведь в вирте нет никаких ограничений. Точнее так: вирт ограничивает всех от серости и унылости обыденной жизни, а значит, байков с двигателями меньше четырех литров и пятисот лошадиных сил попросту нет. Наблюдать за гонками – уже удовольствие, и многие виртоманы со слабым вестибулярным аппаратом, исходя завистью, просто стоят у дороги и любуются головокружительным зрелищем, а Ким и Вера спускаются в переход под трассой. Особенность Киберрайха такова, что гоночный шум моментально утихает, хотя по законам физики реального мира должен бы стать громче. В подземном переходе играют блюз чернокожие подневольники, поэтому они не мотивированы сообщать патрулям о каждом подозрительном человеке. Ким и Вера, не в силах ничем помочь, почтительно проходят мимо них, лезут в канализационный люк и оказываются в темном тоннеле.

На технических уровнях Киберрайха отсутствуют многие элементарные вещи, типа текстур и цвета стен. Первое, что бросается в глаза, – льющаяся прямо в душу чернейшая пустота вместо потолка. Всюду трубы, вентили и провода, а по сторонам от проходов, как поезда метро, проносятся сгустки света. Каждые несколько метров тоннели пересекаются себе подобными с такими же трубами, вентилями и проводами.

Откуда ни возьмись появляются Алан и Юрий – невероятно детализированные по сравнению с мутным техническим этажом.

– За вами не было хвоста? – задает вопрос Тьюринг, и Ким понимает, что безумие виртуальной реальности, помноженное на романическое безрассудство, не позволило ему идеально исполнить шпионский долг.

– Не обратили внимания, – смущенно говорит он. – Очень спешили.

– Ладно, неважно, – пытается успокоить его Алан. – В любом случае проникновение на этот уровень вызывает тревогу у патрулей.

Эти слова выполняют множество функций, но только не успокоительную.

Однако Тьюрингу не до эмпатии, он ведет за собой отряд. На каждом перекрестке тоннелей он останавливается и мысленно сверяется с картой, потом уворачивается от несущихся потоков света, которые по счастливой случайности еще никого не задели. Ким пытается их схватить, чтобы вручить Вере вместо букета цветов.

– Опасайтесь этих сгустков информации. Они настолько мощны, что контакт с ними перегрузит и разорвет вам мозг, – не так чтобы очень своевременно сообщает Алан.

Это известие дает Киму повод в последний момент отпрыгнуть от такой шаровой молнии и не остаться умственным инвалидом.

Наконец Тьюринг находит центральный узел. Перед ним простая труба, похожая на канализационную, но, видимо, Алан знает о ней чуть больше. Он откручивает какой-то вентиль и вставляет в отверстие загадочное устройство – виртуальный аналог примочки для взлома, которую он уже давно настроил в своей комнате и готов пустить в ход. Юрий по его команде вставляет туда же аналог передающего устройства, тем самым вынуждая Киберрайх наладить связь между двумя компьютерами, находящимися на расстоянии нескольких тысяч миль друг от друга.

– Ким, Вера, коснитесь трубы, чтобы задействовать свои шлемы и удвоить пропускную способность.

Ким и Вера одновременно дотрагиваются до стального отростка и чувствуют электрический холодок.

– Немного бьет током, – говорит девушка.

– Так и надо. Теперь пробуем передать видео, – поясняет хакер. – Гай, жми синюю кнопку! Повторяю, жми синюю кнопку!

– Слушаюсь, сэр, – с иронией произносит глухой титанический голос какого-то бдящего над миром полубога – таким кажется доносящийся из реальности звук.

К большому счастью для нырнувших в вирт заговорщиков, Гай не знает, как круто и непостижимо звучит в их умах его отдаленный голос, иначе обязательно потратил бы полчаса, выдавая себя за глас Господа. Вместо этого он жмет синюю кнопку, лениво выглядывает в окно и замечает странное движение в конце улицы. В нескольких кварталах выше по Стейшн-роуд появляются жнецы и вотчдоги, которые не выглядят так бестолково, как прочие патрули, и целенаправленно движутся к дому Тьюринга, пренебрегая осмотром остальных домов.

Гай роняет бутерброд на подоконник, открывает окно и, стараясь не попасться на глаза патрулю, пытается докричаться до Дональда, еще не видящего надвигающейся опасности. Вдобавок к этому ки-шлемы Кима и Алана начинают искрить, и в доме едва не выбивает пробки.

На техническом этаже Киберрайха тем временем идет передача видео. Вся импровизированная канализация заходится помехами от чрезмерной перегрузки сети.

– Слишком большое напряжение! – негодует Тьюринг. – Я не рассчитал сопротивление энергосети Кембриджа!

И словно всего этого кошмара недостаточно, под ногами заговорщиков из-под черной текстуры появляется желтое пламя.

– А вот и Файерволл, – прикрывает глаза хакер, будто пытается успокоить нервы медитацией. – Моих навыков хватило лишь на минутное отключение.

Все вокруг вспыхивает огнем, и вдалеке слышатся крики кибержнецов. Они вышли на след взломщиков и установили визуальный контакт.

– Бежим! – кричит испытавший озарение Алан. – К черту все! Быстрее, пока нас не порешили!

– А как же копирование? – в один голос вопрошают испуганные партизаны.

– Пусть продолжается… В любом случае на большее я пока не способен.

Алан бежит в противоположный от жнецов конец тоннеля, и остальные заговорщики, нервно переглянувшись, устремляются за ним вслед. Огонь окутывает стены и заслоняет собой потолок, вызывая нестерпимое жжение в мозгах. Перцептроны включаются на полную мощность и всеми силами пытаются испепелить нарушителей.

– Гай, уменьши восприятие ки-шлемов! – вопит Ким. – Уменьши восприятие!

Но Гай занят более насущными проблемами. Он уже на первом этаже – пытается спасти Дональда от облавы. Маклейн наконец-то замечает патруль из-за кустов, но не знает, что именно делать. Грозный вид жнецов и вотчдогов особенно удачно подчеркивают лучи солнца, поднимающегося аккурат между домами в противоположном от них, восточном, конце Стейшн-роуд.

Увы, больше нельзя откладывать описание этих жутких созданий гестапо, жнецов. Обученные в тайных подвалах Главного управления имперской безопасности двухметровые голубоглазые блондины, лично отобранные Гиммлером в Вальхалле и вскормленные волчьей кровью, облачены в черные плащи и черные шлемы с тевтонскими рогами для устрашения. Каждый несет за спиной огромный, как две бочки напалма, аккумулятор, а в руках держит толстенное длинное жало-антенну для поиска незарегистрированных ки-шлемов. Жнецы выглядят точь-в-точь как огнеметчики Великой войны 1914–1918 годов, только ищут нарушителей чистоты Киберрайха, подключаться к которому можно лишь из авторизованных залов виртуальной реальности. Вотчдоги же – это обезумевшие овчарки на длинных стальных цепях со встроенными прямо в голову ки-шлемиками. Благодаря специальным сенсорам вместо глаз они видят мир в серых тонах, и силою подключенного прямо в их мозг перцептрона замечают красный свет, идущий от вставленных в ки-шлемы кристаллов Галуа. Как собак, натасканных на поиск наркотиков, этих безглазых тварей натаскали на обнаружение тех, кто пытается избавить мир от наркотического влияния Киберрайха.

И вот три жнеца с локаторами и автоматами наперевес спускаются по улице, держа по псине на цепях. Оголодавшие по антифашистской человечине вотчдоги рвутся прямо к дому Тьюринга, видя своими шлемами два красных, манящих к себе кристалла на фоне безразличного серого мира. Кристаллы для них как для быка красная тряпка, и эти безмозглые и безглазые твари не остановятся ни перед чем, пока не достигнут цели. В этом плане они даже безумнее жнецов, имеющих хотя бы отдаленное чувство самосохранения.

Виртуальным жнецам, в свою очередь, не нужны никакие аккумуляторы и антенны. Они пользуются информацией Киберрайха и поэтому даже еще опаснее своих коллег из реальности. Эти черные существа без лиц и осязаемой оболочки, внешний вид которых один из посетителей Киберрайха собирается позаимствовать для описания Назгулов, врываются в технические тоннели, как саранча на пшеничное поле, чем в очередной раз оправдывают свое грозное название.

– Бежим! – кричит Алан. Шептать уже бесполезно, об их вторжении знает весь рейх.

– Жнецы нагоняют! – по-солдатски докладывает Двужильный.

Скорость бега в виртуальном мире ограничена собственными ощущениями человека, и двигаться быстрее, чем в жизни, невозможно, в то время как жнецы могут перемещаться без каких-либо ограничений.

К счастью для себя, Юрий бегает быстрее любого фрица, но он не может тянуть за собой друзей – в виртуальном мире плохо прописаны физические контакты между людьми. Партизан просто не может схватить их подмышки и унести.

– Давайте отключимся! – предлагает наконец Вера.

– Нельзя! Мы слишком глубоко в системе. Если отключимся, попадем в кому! – поражает всех Алан.

Если до этой секунды бегство от жнецов по тоннелям представлялось им простым приключением, то теперь все становится очень серьезно. Ситуацию осложняют крики Гая из параллельной вселенной:

– Нас нашли! Отключаю вас!

– Нет! Стоп! Нельзя! – кричит Алан, будто падающий с большой высоты человек, и этот отчаянный крик пугает даже преследующих его группу жнецов – те на мгновение замирают в недоумении. Они ведь не слышали Гая.

Тьюринг разъясняет Берджессу монументальным кембриджским матом, почему их нельзя сейчас отключать, и продолжает нестись по тоннелям, уводя с собой друзей.

– Ты знаешь, куда мы бежим? – спрашивает у Тьюринга Ким.

– Конечно! – В мысленной карте Алана все к черту перемешалось, и он надеется только на чудо, но в такой напряженной ситуации не решается это сказать.

Жнецы сокращают дистанцию и уже заходят с трех сторон. Беглецам больше некуда свернуть, остается только бежать вперед.

Гай Берджесс в этот момент нервно скачет вокруг двух ушедших в астрал друзей и пытается быстро думать. У дверей подъезда Тони с Дональдом возвели баррикаду, которая сдержит патруль на добрые полминуты, и теперь вытаскивают мебель Алана на лестницу, создавая из нее второй рубеж обороны. Внизу уже слышны выстрелы, и, осторожно высунувшись из окна, Гай видит жнецов как никогда близко. Они ломают входную дверь, и до них по прямой не больше двух метров. Он бежит на кухню и хватает мусорное ведро, возвращается к окну и вытряхивает его как можно дальше в надежде, что вотчдоги унюхают какие-нибудь косточки и бросятся их доедать, внося хаос в четкие процедуры гестаповцев. Но чертовы фрицы оказываются на десять шагов впереди, так как уже несколько месяцев не выдают мясные продукты по карточкам. В мусоре одна лишь овощная кожура, до которой вотчдогам нет никакого дела.