Возвращение

1

На вид Танзиле едва ли можно было дать тринадцать лет. Миниатюрная, худенькая девочка. Из-под выцветшего платка виднелись две ровные пряди смоляных волос. Как у отца. Если бы пошла в мать – были бы цвета соломы. Обычно она была как юла, не могла усидеть на месте. За эту неугомонность часто попадало от матери. Но, несмотря на свой озорной нрав, глаза были задумчивые, печальные, словно познала все горести этого мира.

Но сегодня была сама не своя. В глазах плясали искры, она словно пританцовывала на месте, душа чего-то ждала, куда-то рвалась… Мать, худощавая женщина лет тридцати пяти, положила руку ей на плечо, устремив взгляд на репродуктор, висевший на столбе. Словно пытаясь унять ее волнение, она то и дело сжимала пальцы на плече дочери. Иногда Танзиле доставался и укоризненный взгляд, но девочка не обращала внимания, целиком поглощенная своим внутренним миром – полным надежд, энергии и нетерпения.

У столба, возле конторы, собрались люди, чтобы послушать радио. Все были серьезны. Кто-то почернел лицом, кто-то, сдерживая ненависть, поджал губы, кто-то нахмурился и сжал кулаки, кто-то отстраненно смотрел по сторонам, отрешившись от мира, а на чьих-то лицах играли тайные нотки торжества. Хотя все были из одной деревни, новость, прозвучавшая по радио, каждый воспринял по-своему.

Какими ветрами занесло эту весть в деревню Качкы, что в Смоленской области, недалеко от границы с Белоруссией, но люди с самого утра шептались:

– Говорят, война началась. Немцы напали.

– Ох, господи, что же теперь будет…

– Да наши их мигом вышибут!

– Может, и к лучшему это… Не больно-то советская власть нас жаловала…

– Да ладно вам, сплетни все это. Говорят же, у наших с Германией договор. О мире.

Новость передавалась из уст в уста, но мало кто верил в ее правдивость. И раньше говорили о вооруженных столкновениях на границе. Но ни разу это не подтвердилось, во всяком случае, официально. Но на этот раз весть о войне была правдой. К полудню по деревне разнеслось: "По радио про войну говорить будут". У кого не было срочных дел, заранее заняли удобное место у столба с репродуктором. У кого дела были – старались далеко не отходить, работая и прислушиваясь к радио.

Вскоре раздался голос народного комиссара иностранных дел Молотова. Его слова: "Граждане и гражданки Советского Союза!" – в мгновение ока собрали у столба всех жителей деревни. Многие бросили работу, забыв про вилы и грабли.

Качкы была старинной татарской деревней, но после революции, сослав одних в Сибирь, расстреляв других, население сильно поредело, и сюда переехали люди разных национальностей. Хоть и не общались они так тесно, как прежде, но и открытой вражды не было, жили дружно. Теперь это была обычная деревня, где жили советские люди разных национальностей, а не только татары.

Мать с Танзилей тоже ворошили сено на лугу на окраине деревни. Услышав голос, они, как и все, бегом прибежали к столбу. Первые же слова Молотова показались девочке забавными. Он сказал не "гражданки", а как-то странно – "граждынки". И не только Танзиле это показалось странным. У столба ее догнала подруга Наташа:

– Эй, граждынкы, куда торопишься,– смеясь, она тронула Танзилю за локоть.

Обе звонко рассмеялись. Но мать Танзили тут же одернула их:

– Рты закрыли! – сказала она, отводя дочь подальше от Наташи. – Тут не до смеха. Война началась.

Танзиля постаралась больше не смеяться, не показывать радость, которая бурлила внутри нее. Но все равно она словно пританцовывала на месте, и чем больше осознавала серьезность слов, звучавших из репродуктора, тем больше ей казалось, что за ее спиной растут крылья.

– Эта война навязана нам не германским народом, не германскими рабочими, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии, поработивших французов, чехов, поляков, сербов, Норвегию, Бельгию, Данию, Голландию, Грецию и другие народы,– продолжал Молотов.

"Кровожадный…" – скривила губы Танзиля, услышав это. Советская власть, которая обвинила ее деда и бабку в кулачестве и сослала в Сибирь, которая забрала отца, назвав его "врагом народа", которая то и дело вызывала мать в контору на допросы. Вот где "кровожадные правители"! Власть, которая годами издевалась над собственным народом, сажала в тюрьмы, расстреливала. Уродливое общество, питающееся кровью, слезами и душевной болью своих же граждан. Вот где самый настоящий кровопийца!

Люди, не отрываясь, смотрели на репродуктор и молча слушали. А Молотов говорил:

– Правительство Советского Союза выражает твердую уверенность в том, что все население нашей страны, все рабочие, крестьяне, интеллигенция, мужчины и женщины отнесутся с должным сознанием к своим обязанностям, к своему труду. Весь наш народ теперь должен быть сплочен и един, как никогда. Каждый из нас должен требовать от себя и от других дисциплины, организованности, самоотверженности, достойной настоящего советского патриота, чтобы обеспечить все нужды Красной Армии, флота и авиации, чтобы обеспечить победу над врагом.

Казалось, Танзиля слышала только то, что отзывалось в ее душе. "…требовать от себя и от других дисциплины, организованности, самоотверженности…" Значит, цепи, сковывающие свободу людей, затянутся еще туже. Войну используют как повод, чтобы усилить гнет. Заставят делать все возможное и невозможное. Вот о чем говорит народный комиссар иностранных дел.

– Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства, вокруг нашего великого вождя товарища Сталина.

После этих слов в толпе послышался шепот:

– А где сам товарищ Сталин?

– Почему он не выступает?

Кто-то пресек эти вопросы:

– Война ведь началась. Ему сейчас не до этого.

В это время голос Молотова, казалось, задрожал, но тут же зазвучал увереннее и энергичнее:

– Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!

Эти слова прозвучали не просто как слова, не как мечта или цель, а как реальность, как уже достигнутый успех. Наша цель – правая. Врага мы уничтожим. Победа будет за нами. Этого было достаточно для людей, которые десятилетиями верили в величие и мощь своей страны. Они уже готовы были аплодировать, представляя себя героями, взявшими Берлин. Танзиля тоже захлопала в ладоши. Слова произвели на нее сильное впечатление.

После выступления Молотова слово взял председатель колхоза. Танзиля не стала его слушать, а подошла к Наташе. Ей хотелось разделить с кем-нибудь радость от начала войны. Наташа, казалось, тоже не могла сдержать своего восторга, она схватила Танзилю за руку:

– Пойдем к Кате,– сказала она и пошла вперед. Потом они втроем отправились на поиски Ольги.

Так, собравшись вместе, подруги спустились к реке. Хоть и безымянная была речка, протекавшая через деревню, но берега ее поросли ивами, и это было любимое место для встреч молодежи. Отойдя подальше от людей у конторы, они вчетвером закричали во все горло:

– Ура! Ура! Ура!

Вскоре, взявшись за руки, начали прыгать и кричать:

– Ура!

Выплеснув первую волну эмоций, повалились на траву и начали смеяться. Насмеявшись до изнеможения, затихли, лежа на земле. Через некоторое время тишину нарушила Наташа:

– Я иду на войну! – сказала она с непоколебимой решимостью. – Подруги, кто со мной?

– Подождать немного надо,– сказала Ольга. – Где воевать-то будем, еще неизвестно.

– Нет, ждать не будем! – Наташа была непреклонна. – А то опоздаем. Если немцев прогонят без нас, что там делать-то?

– Когда собираешься уходить? – улыбнулась Ольга. – Хоть пару дней надо же подготовиться.

– Да чего там готовиться-то? – Наташа вскочила с места. – Возьмем еды в дорогу – и все. Там солдатскую форму дадут, и оружие. От нас только храбрость требуется. Согласны? На завтра?

– Согласна,– Катя села.

– Не на завтра, а послезавтра,– сказала Ольга.

– Ладно,– согласилась Наташа. – А ты, Танзиля?

Танзиля пожала плечами:

– Я не пойду. Сами побеждайте.

– Почему? – Наташа вытаращила глаза. – Почему не идешь?

– Я же маленькая,– в глазах Танзили засверкали искорки. – Все равно толку от меня не будет.

– Танкистом будешь,– сказала Наташа, словно только этого и ждала. – Или разведчиком.

– Разведчиком! Разведчиком! – Катя даже захлопала в ладоши. – Раз маленькая, тебя никто не увидит.

– И не попадут,– добавила Ольга. – В тебя, чтобы попасть, надо долго целиться.

– Все равно не пойду,– сказала Танзиля. – Не хочу я воевать.

– Надо идти,– отрезала Наташа. – Такая возможность проявить героизм больше может и не представиться. Упускать нельзя. Подумай до завтра, Танзиля.

Закончив говорить о войне, сельчане перешли к обсуждению полевых работ. Перед канцелярией народ стал расходиться.

– Народ расходится,– заметила Катя. – Нам тоже пора. Иначе влетит.

– Бежим! – Ольга сорвалась с места. – А давай наперегонки!

– Я первая! – Наташа внезапно ускорилась и обогнала Ольгу.

Девушки, смеясь, понеслись к канцелярии. Это была не просто игра. Опоздание на работу даже на минуту было чревато последствиями. Если бригадир или председатель заметят, можно было забыть о трудоднях. За малейшее промедление приходилось расплачиваться целым днем бесплатной работы. И даже если начальство не видело, всегда находились доносчики. Потом вызывали в канцелярию на допрос: "Где шлялась? Почему не была на рабочем месте?" Некоторые из женщин не особо обращали внимания на такие вопросы и огрызались с особым удовольствием. Мать Наташи, вон, всегда яростно защищалась, добиваясь своего любой ценой. Говорили, что в районном центре у нее какой-то родственник занимает высокую должность. Поэтому ей все сходило с рук. А мать Танзили не могла позволить себе такого. Она была кроткой женщиной, да и мужа ее отправили "туда". Ни Танзиля, ни ее подруги не могли тягаться со старшими и добиваться своего. Поэтому приходилось бежать, не опаздывая ни на минуту.

– Где это ты опять прохлаждаешься? Опять хочешь бесплатно вкалывать? – встретила ее мать недовольным ворчанием. – Давай быстрее. Наши уже вовсю работают.

Танзиля молча последовала за матерью. Она не работать хотела, а есть. Но что поделаешь… Придется терпеть до вечера. И словно назло, день тянулся бесконечно долго.

2

В селе Качкы жизнь подчинена своим устоям. Здесь правят трое: председатель колхоза, счетовод и бригадир. Первые двое больше заняты бумажной волокитой и важными совещаниями, а вот с народом бок о бок трудится бригадир – Барый Василович Борханов, человек с непростой судьбой и острым языком.

Искалеченный на Германской войне, этот мужчина лет пятидесяти, известный в народе как Барбос, каждое утро с рассветом обходит дома, разнося крепкое словцо и подгоняя народ на работу. Его грозный голос, кажется, слышен в каждом уголке села:

–Эй, сонные тюлени! Солнце уже высоко, а вы еще дрыхнете? Коммунизма ждете, олухи царя небесного? Так он сам не придет, его завоевывать надо! Бездельники! Почему вчерашнюю работу не доделали? Думали, дед Мазай за вас все доделает? Сегодня до обеда чтоб все было готово! Сам проверю. Если не успеете или сделаете тяп-ляп – никаких вам трудодней и хлеба не видать! Кто не работает, тот не ест! Понятно? Сегодня все на свои участки! Через полчаса чтоб были на месте, а не то я вам все трудодни урежу, чтоб знали!

С этими криками Барбос переходит от дома к дому, барабаня в двери и разнося бодрящие ругательства:

–Что, как в тюрьме, днем с огнем заперлись? За решетку захотелось? Сейчас позвоню куда надо, вас живо оттуда поволокут! Открывайте! Кто сегодня за вас на работы выходит? Да вы еще и не одеты, лодыри! Всех вас, бездельников, в Улят-базы, чумной барак в лесу, сослать надо! Работать-то хоть умеете, дармоеды? Или я, калека, за вас пахать должен? Живо марш в поле! Поле ждет прополки. Самые заросшие участки для вас приберег, черти ленивые! Если сегодня к вечеру управитесь, двойной трудодень поставлю, а нет – вчетверо урежу! Живо за работу, чтоб вас!

Несмотря на грубость и сквернословие, никто не смеет перечить Барбосу. Люди привыкли к его манере и знают, что за резкими словами скрывается доброе сердце. Он всегда готов заступиться за своих работников перед начальством, выгородить перед районным начальством, найти оправдание даже самым провинившимся.

Однажды, когда Зайнаб-апа, была поймана на краже горсти зерна, именно Барбос вызволил ее из тюрьмы.

–Это я ей разрешил,-заявил он прибывшему из района чиновнику. -У нее мать при смерти, пятеро детей мал мала меньше. Голодают. Что, смотреть, как они умирают? Я уверен, что поступил правильно. Зато на следующий день Зайнаб перевыполнила план вдвойне…

–Вы не имеете права распоряжаться государственным имуществом по своему усмотрению,-возразил районный чиновник. – Вам таких полномочий никто не давал.

Но Барбоса это нисколько не смутило:

–Это не государственное имущество,– отрезал он стальным голосом. -Это ее хлеб, за счет трудодней.

Почувствовав поддержку сельчан, районный начальник предпочел не спорить и отступил. Народ ликовал и аплодировал Барбосу. А тот, хоть и говорил про трудодни, и мысли не допускал удержать что-то у бедной женщины. Мелочиться не в его правилах.

Вот почему жители села уважали Барбоса, слушались его, несмотря на ругань и брань. Начальство из района тоже не слишком придиралось, ведь показатели колхоза были отличными.

И каждый день, чуть солнце выглянет, Барбос появлялся на околице села, будил народ и отправлял на работу. А потом и сам объезжал поля и пастбища, справлялся о нуждах работников, помогал решать проблемы, а если кто нарушал порядок, то ругал, как последнего пса.

Но на второй день войны Барбос не появился с рассветом. Лишь после того, как ушло сельское стадо, он объявился. И на этот раз он не колотил в двери и не извергал проклятия. Напротив, он был необычайно тих и сдержан. Казалось, даже немного смущен и виноват. Тихонько стучал в двери и, когда хозяин выходил, говорил, пряча глаза:

–Здравствуйте, односельчане! Богатыри в вашем доме есть? Нужно сегодня к девяти утра собраться возле конторы с вещами. Из военкомата приедут. Объявили экстренную мобилизацию. К обеду уезжать придется.

Так он обходил дом за домом, объясняя ситуацию. О работе не было сказано ни слова. Быть может, он не хотел, чтобы женщины и матери оставались в поле, пока их мужья и сыновья уходят на войну.

Весть была воспринята по-разному. Кто-то молча кивал, кто-то начинал тихо плакать, кто-то застывал в оцепенении, словно получив удар обухом по голове.

–Почему так скоро, война ведь только вчера началась? -спрашивали некоторые.

Барбос терпеливо пытался объяснить:

–Фашисты наступают очень большими силами, нужно много людей, чтобы их остановить. Срочно. Иначе они и сюда доберутся.

После ухода Барбоса село пришло в движение. Из труб домов повалил дым. На улицах появились женщины и дети, бегающие от одного соседа к другому. Вскоре показались и мужчины с вещмешками. Они собирались группами и поодиночке, и шли по улице. Танзилю больше всего поразило разделение мужчин на две группы. Одни неспешно направлялись к конторе, другие спешили в сторону леса. Возле конторы собралась большая толпа. В лес уходили тоже немало.

Танзиля чувствовала себя зажатой между этими двумя группами. Она не знала, что ей делать. Еще вчера и по радио, и в разговорах твердили: "Нужно защитить Родину! Прогоним фашистов, не дадим им топтать нашу землю!". Говорили с уверенностью. Человек, уверенный в своей правоте, всегда кажется убедительным. И Танзиля начинала им верить. Действительно, нельзя отдавать страну захватчикам, чужакам. Разве пришлый человек будет ценить твою землю? Качкы ведь раньше был татарским селом, жил своими обычаями и традициями. После революции под разными предлогами сюда навезли людей разных национальностей. И эти пришельцы не знают и не уважают старые обычаи, ведут себя по-своему, пытаются установить свои порядки. Так будет и с фашистами, наверное. Они будут навязывать свои правила. Поэтому нужно защищать свою землю от чужаков.

Но Танзиля не могла осуждать и тех, кто уходил в лес. В селе было немало недовольных Советской властью. И их нельзя было винить. Танзиля уже многое понимала и знала, почему некоторые не любят Советскую власть. Ведь эта власть разрушила налаженную жизнь многих, перевернула их мир с ног на голову. В результате революции, гражданской войны, красного террора и всяческих репрессий многие семьи понесли огромные потери, столкнулись с горем и страданиями. Многие и сегодня живут в страхе за свою судьбу, подвергаясь унижениям и притеснениям. Так кому же захочется воевать за эту Советскую власть? Конечно, такие люди уходят в лес.

По правде говоря, Танзиле и самой не нравились порядки, установленные Советской властью. Хоть и кричали на каждом углу про "справедливость, равенство и народное счастье", казалось, что эта жизнь создана лишь для того, чтобы мучить людей, держать в тисках и издеваться над ними. И хоть ей было всего тринадцать лет, она хорошо это понимала, ведь эта правда прошла через ее сердце ужасным кошмаром. Она уже не была ребенком.

3

Близилось девять утра, и все деревенские мужчины, согласившиеся отправиться на фронт, уже собрались у здания сельсовета. Женщины тоже пришли – жены, невесты, матери, сестры – все до единой. Все они стояли, объятые тягостным предчувствием, стараясь казаться невозмутимыми. То тут, то там слышались приглушенные рыдания, которые женщины тщетно пытались скрыть. Мужчины шептали: "Не плачь, это ненадолго… Прогоним их и вернемся…"

Здание сельсовета, располагалось в большом доме на окраине деревни. Кто канцелярией назвал его, кто конторой… Хотя и просторный, дом был старый: бревна покосились и потрескались, оконные ставни облупились, а доски крыши позеленели от времени. Говорили, что когда-то это был дом кулака. Его сослали в Сибирь, а дом отдали под сельсовет. Это было так давно, что Танзиля еще и говорить не умела. За зданием был неболҗшой двор, где содержались кони. Их было всего несколько, но все как на подбор – красивые, резвые. На них ездили начальники или запрягали в тарантасы. В поле или на другие работы их не привлекали. За домом почти вплотную возвышалась пожарная каланча. С нее было прекрасно видно, что происходит внутри сельсовета, но, к сожалению, ничего не было слышно. Впрочем, и без звука порой было интересно. А порой – до боли жаль…

Вскоре из районного центра подъехали две полуторки и остановились возле сельсовета. Из кузова одной машины вышли трое военных. Офицер, приехавший в кабине, кивком поприветствовал собравшихся и поднялся на подобие трибуны у крыльца сельсовета. Его уже ждали председатель колхоза и бригадир. Председатель поздоровался с прибывшим, о чем-то посовещался с ним и начал речь:

– Дорогие товарищи, уважаемые односельчане! Все вы знаете, что наша страна в опасности. В такое время от каждого из нас требуются железная дисциплина, организованность и единство. Ради великой победы, ради нашей Родины мы должны бороться, не жалея себя…

В этот момент одна из женщин в толпе громко зарыдала, с другой стороны ей вторили еще несколько. Председатель на мгновение замолчал и решил не затягивать речь:

– Мы – самая сильная держава в мире. Мы победим! И сегодня наши односельчане призываются пройти этот славный путь к победе. Не плачьте. Не горюйте. Это достойный путь. Быть опорой своей Родине в трудный час – это честь для каждого.

Его проводили редкими аплодисментами, и слово взял офицер из районного центра. Он также вкратце рассказал о ситуации в стране, попытался успокоить и воодушевить людей. Затем перешел к сути дела:

– Сегодня мы призываем ваших односельчан на славный путь – очистить нашу Родину от захватчиков. Сейчас я буду называть имена и фамилии, а названные мужчины пусть выходят сюда и становятся в строй.

Наступила тишина. Даже те женщины, которые только что не могли сдержать слез, затихли. Офицер посмотрел в бумагу и начал читать фамилии:

– Аркадий Аверченко.

Крепкий мужчина с вещмешком подошел к указанному офицером месту и встал.

– Георгий Абазадзе.

Бородатый мужчина тоже направился туда.

– Ахметгарай Аминев.

Ахметгарай, мужчина лет двадцати пяти, обнял и поцеловал стоявшую рядом жену, затем поднял и приласкал свою четырехлетнюю дочь. Уже собираясь уходить, он обернулся и погладил живот жены. Она была беременна. После этого он подошел к месту сбора. Офицер уже успел назвать следующую фамилию. На этот раз никто не отозвался, никто не двинулся с места. Пока люди переглядывались и перешептывались, офицер достал ручку из нагрудного кармана, поставил какую-то отметку в бумаге и назвал следующую фамилию.

Таким образом, офицер зачитал множество фамилий. Он уже читал быстрее. Мужчины с вещмешками тоже привыкли и, как только слышали свое имя, тут же становились в строй. Место, куда он указывал вставать, быстро заполнялось, и почти все мужчины с вещмешками перешли туда. Тем не менее, многих из названных не было на месте. Офицер ничего не говорил, а лишь делал отметки в своем списке.

Закончив читать список, офицер повернулся к деревенским властям. Они о чем-то поговорили, сверяясь со списком. Затем офицер снова обратился к народу:

– Есть ли здесь мужчины, чьи имена не были названы?

– Есть, есть! – послышались голоса мужчин, поднимавших руки. – Мы здесь.

Одна из стоявших рядом женщин закрыла рот мужу ладонью и тоненьким голоском прокричала:

– Нет, нет!

При виде этого Танзиля невольно рассмеялась. У остальных на лицах тоже мелькнули улыбки.

– Вы собирайтесь здесь,– сказал офицер, кивнув стоявшим в стороне военным. – Сейчас ваши имена запишут.

Один из военных принялся составлять список, а двое других отвели названных мужчин в сторону. Они отошли на несколько метров от толпы и выстроились в ряд.

– На прощание с уходящими на фронт дается пятнадцать… – Офицер посмотрел на часы и поправился: – Нет… Полчаса.

Услышав это, женщины бросились к мужчинам, уходящим на фронт. Толпа поредела. Вскоре и военный, составлявший список, закончил свою работу и приказал всем мужчинам с вещмешками встать в строй.

В какой-то момент возле солдат появились подруги Танзили. Наташа, Ольга и Катя с вещмешками за плечами встали рядом с уходящими на фронт мужчинами и с гордым видом стали оглядывать окружающих.

– А вы что здесь стоите? – спросил военный, увидев их. – Идите-ка вон туда.

– Нет, мы уходим на войну! – отрезала Наташа.

Военный усмехнулся и окинул взглядом каждую из них:

– В этот раз мы вас не берем. Ждите повестки. Пока вы нужнее в деревне.

– А если война закончится? – нахмурилась Ольга. – Мы хотим быть победителями.

– Да,– поддержала Катя. – Мы сами пойдем на войну. Вы только посадите нас в машину.

– Нет,– военный едва сдерживал смех. – Возвращайтесь. Ждите повестки. Она скоро придет.

– Не будем ждать! – отрезала Наташа. – Уходим сегодня. Когда война закончится, нам повестка не нужна.

Военный тяжело вздохнул и пошел дальше. Вскоре мать Наташи заметила девушек и, подбежав, схватила Наташу за плечо:

– Что ты здесь делаешь?

– На войну уходим.

Мать Наташи окинула взглядом девушек. Она то хотела рассмеяться, то отругать их. В конце концов, она взяла себя в руки и спокойным, но непреклонным тоном сказала:

– Идите, возвращайтесь домой.

Проводы были душераздирающим зрелищем. Хотя председатель колхоза и офицер старались воодушевить людей словами о "славном пути и гордости", Левитан еще вчера ознакомил всех с ситуацией на фронте, и многие понимали, что гордиться нечем. Фашисты с ужасающей скоростью продвигались вперед, Красная армия отступала, крупные города сдавались врагу. В таких обстоятельствах не было места ни славе, ни гордости – здесь господствовала лишь смерть.

Вон там мужчина, присев на корточки, крепко обнял двоих детей и замер. Казалось, он даже не дышит. Только слезы двумя лентами стекали по щекам. Стоящая рядом жена молча всхлипывала, глядя на них. Момент, достойный кисти художника. Они оба понимают, что муж уходит на смерть. В этой войне, несущей столько ужаса, само выживание кажется чудом. Последнее прощание людей, готовых пожертвовать собой ради блага страны. Безмолвное, без слов прощание. Даже слезы текли тихо, покорно принимая судьбу…

Неподалеку девушка трясла своего возлюбленного за грудки, умоляя сквозь слезы:

– Не уходи!

Танзиля знала эту девушку. Это Лейсания. Она работает в медпункте, а ее парень – Ревмир. Он работал в клубе. Когда привозили кино, детей не пускали, а Танзилю Ревмир всегда пропускал. Танзиля восхищалась ими, думая, что они созданы друг для друга. Она пыталась представить на его месте своего любимого, но ничего не получалось.

– Не уходи… Осталось всего три дня…

– Вернусь, милая, вернусь… – пытался успокоить ее Ревмир.

– Всего три дня! – словно не слыша его, повторяла Лейсания. – Всего три дня. Ради меня. Ради ребенка, которого я ношу… Не уходи…

– Так надо, милая.

Лейсания с отчаянием бросилась на Ревмира, тряся его за грудки.

– У тебя же не только страна… – говорила она, доходя до грани отчаяния. – У тебя есть любимая. Есть я. В моем животе твой ребенок… Хоть раз послушай меня… У тебя есть не только страна…

И, оттолкнув возлюбленного, она встала перед офицером:

– Товарищ офицер, прошу вас, не забирайте сегодня моего Ревмира. Оставьте его всего на три дня. Через три дня у нас должна была быть свадьба. Гости уже приглашены. А он уходит. Оставьте его всего на три дня, а… Я хочу побыть его женой… Пусть он не уходит всего три дня… Потом он пойдет… Он ведь никуда не убежит… Товарищ офицер, вы меня слышите?

Офицер смутился. Он пытался отвести взгляд, но взял себя в руки.

– Нельзя.

– Почему нельзя? Это всего три дня!

– Вернется- сыграете свадьбу,– попытался подбодрить офицер. – Вернется…

– Товарищ офицер… – Лейсания в отчаянии схватила офицера за грудки, но ее руки бессильно опустились. Она неуверенными шагами подошла к Ревмиру, который уже был рядом, обняла его и зарыдала: – Вернись, любимый. Вернись назло всем смертям. Я буду тебя ждать. Я буду ждать тебя до самой смерти.

И, внезапно вырвавшись из его объятий, она начала шарить по карманам. Немного повозившись, она достала кусок марли, нарезанный квадратиками.

– На! Это тебя убережет. Вернешься, сыну из нее соску смастеришь.

Ляйсания целует кусочек марли и вкладывает его в руку Ревмиру. Юноша тут же прячет его в нагрудный карман и заключает любимую в объятия:

– Я вернусь, Ляйсания. Ты жди… Вы ждите…

Ляйсания немного успокаивается и вдруг, словно охваченная внезапным порывом, крепко обвивает шею Ревмира руками, прижимается к его губам и всем своим существом словно растворяется в нем. Они замирают в объятиях, стремясь впитать тепло тел, тепло душ, всю любовь, что переполняет их сердца.

– Пять минут осталось! – кричит один из военных. – Через пять минут построение!

Эти слова словно подгоняют прощающихся, заставляют их торопиться сказать все самое важное, высказать все пожелания. Но время в такие моменты летит неумолимо быстро. И вот уже звучит зычный голос офицера:

– Стройся!

Когда мужчины выстраиваются в шеренгу, офицер окидывает их взглядом и командует:

– По машинам!

Уходящие на войну забираются в кузов грузовика. Места нет, они и стоя еле помещаются. В толпе прощающихся раздаются крики, плач, пожелания – все это сливается в оглушительный гул. Когда машины трогаются, толпа некоторое время бежит следом. Вскоре крики перерастают в дружный, всеобщий плач.

Плач не был для Танзили чем-то новым. Она росла, слыша его с самого детства. Где бы ты ни находился, из-за угла всегда доносился чей-то плач. Рано утром, днем, темными ночами. Плачут женщины. У кого-то умер ребенок, у кого-то забрали мужа, у кого-то еще какое-то горе. К этому в какой-то степени привыкаешь. Потому что эта деревня не перестает обливаться слезами.

Но такое Танзиля видела впервые. Когда плачет весь народ, это звучит невыносимо, выворачивает душу наизнанку. Если все плачи слились воедино, значит, беда пришла в страну немалая. Наверное, сегодня плачет вся страна. Прощаются навсегда, обливаясь слезами.

Наблюдать за людьми в таком состоянии было невыносимо, и Танзиля ушла от конторы, направившись вдоль берега реки. Даже отойдя на приличное расстояние, она все еще слышала этот плач. Вдруг девушка вспомнила об ушедших в лес. Они сегодня не плачут. Но их молчание кажется не счастьем, а предательством всеобщего плача, слез всей страны. Все равно это неправильно. Конечно, девушка их понимала. Она сама пережила нечто подобное, думала так же и ждала каких-то перемен. И войну она встретила с радостью не из-за желания совершить подвиг, а в надежде на изменение жизни. Кто знает, может, новая власть освободит ее отца, а мать перестанет плакать ночами…

Словно желая доказать справедливость этих чувств, мысли Танзили устремились в прошлое, в тот день, когда началась трагедия. Для Танзили она началась с того момента, когда забрали отца.

4

Неподалеку от дома Танзили текла речушка. Маленькая, безымянная – ее просто называли Речкой. Вероятно, один из рукавов Большой реки, что текла на окраине села. На ее берегах, усыпанных мелким песком, для детей открывался целый мир свободы. Они предавались всевозможным играм, возводили причудливые замки. В то время любили играть в дочки-матери. Это было давно, когда Танзиля была совсем маленькой. Прошло три… нет, почти четыре года. Танзиля увлеченно украшала стены своего песчаного дома, когда Катя вдруг воскликнула:

– Девчонки, смотрите!

Все обернулись. К мосту приближался черный, лощеный автомобиль. Танзиля видела такое впервые в жизни – до этого ей доводилось лицезреть лишь видавшую виды полуторку, что громыхала по деревне. Она застыла, не в силах отвести взгляд. Оля и Катя, казалось, находились в таком же оцепенении. И только Наташа, распираемая гордостью, поспешила блеснуть своими познаниями:

– Да это же Эмка! Эмка! Я видела такую с отцом в городе.

Танзиля поморщилась. Она никогда не видела ни этих "Эмок", ни больших городов, где ездят такие машины. Подруги смотрели на Наташу с завистливым восхищением. А та не унималась:

– Эмка, это Эмка! – твердила она.

Ну и выскочка, право слово… И название-то знает! Эмка, видите ли. Видела она, как же. Нет, этому нельзя было позволить продолжаться.

– А я даже ездила на такой,– небрежно бросила Танзиля и, поймав на себе недоверчивые взгляды подруг, добавила: – Это наши родственники.

Глаза девочек полезли на лоб, но тут же вернулись на место, а лица расплылись в улыбках. Не насмешливых, но полных сомнения, выражающих скорее неверие. Танзиля еще не знала букв, но лица подруг читала, как открытую книгу. Не верят.

– Врешь ты все,– прищурившись, сказала Ольга. – Если бы это были твои родственники, они бы остановились у вас…

Она не успела договорить – ее глаза широко распахнулись от изумления. Она переводила взгляд с подруг на Танзилю и обратно на автомобиль.

– Вот тебе на!

Машина проехала по мосту и остановилась прямо у ворот дома Танзили. Оттуда вышли трое и направились к калитке, а вскоре к ним присоединился военный и, прислонившись к дверце автомобиля, закурил.

– Ну давай, покажи нам, как ты умеешь кататься на этой машине,– ехидно улыбнулась Наташа. – Раз это твои родственники.

Танзиля вскинула подбородок и окинула подруг взглядом. Затем улыбнулась:

– Пойдемте, и вас прокачу.

– Нет, мы постоим, посмотрим,– ответила Наташа.

Катя и Оля поддержали ее:

– Иди сама. Если захочешь, потом позовешь.

– Эх вы, трусихи! – воскликнула Танзиля и побежала к машине. В душе у нее тоже затаился страх – ведь это были совсем незнакомые дядьки, кто ее пустит в такую машину? Если бы только подпустили поближе, а то ведь и прогнать могут.

И тут ее осенила хитрая мысль. Подбежав к военному, она обхватила его за ноги и, подняв голову, лучезарно улыбнулась:

– Дяденька, покатайте меня на машинке,– прошептала она. – Мы с подружками поспорили, а они смотрят. Ну покатайте, дяденька, хоть чуть-чуть…

Когда она так обнимала отца за ноги, он всегда уступал ей, исполнял любое ее желание. Так будет и в этот раз, так и должно быть. Но стоявший у машины дядька был совсем не ее отцом. На мгновение он опешил от неожиданности. Затем на его лице появилось выражение брезгливости. Он попытался высвободить ноги, но у него ничего не вышло. Тогда он слегка наклонился и отцепил руки девочки.

– Пошла вон, соплячка!

– Дяденька, на машинке…

– Ты что, не понимаешь, что тебе говорят? Проваливай отсюда! – и он грубо толкнул девочку.

Танзиля потеряла равновесие, сделала несколько неуверенных шагов и упала на землю. Но тут же вскочила и посмотрела в сторону подруг у реки. Они все видели. Теперь насмешек не избежать. Зря она только соврала. Ну да ладно… Танзиля отряхнула одежду и, опустив голову, направилась во двор. Но, увидев, что из дома кто-то выходит, присела на скамейку возле ворот.

Безмолвно они вышли к калитке. На их лицах застыло равнодушие. "Все решено, мы ничего не можем сделать". Отец казался подавленным. Хотя и старался не показывать своего настроения. На лице матери застыла безграничная тревога, казалось, она вот-вот разрыдается. Выйдя к калитке, мать не выдержала, обняла отца за шею и прижалась лицом к его груди.

Приехавшие некоторое время наблюдали за этой сценой. Услышав рыдания, один из них произнес:

– Время.

Второй поддержал его:

– Давайте, не затягивайте.

Отец отстранился от матери и посмотрел ей в глаза:

– Не плачь… Держись,– и попытался улыбнуться. – Разберутся и отпустят. Какая-то ошибка вышла.

И вдруг, стремительным движением, подхватил Танзилю на руки. Крепко прижал к себе. Нежно и сильно одновременно. Осыпал поцелуями ее лицо. Его щетина приятно щекотала щеки. Затем, глядя в глаза Танзиле, улыбнулся:

– Не теряйся, дочка. Я скоро вернусь,– и, заметив, что Танзиля пытается вырваться, добавил: – Не плачь, дочка. Никогда. Будь сильной.

– А если не вернешься? – с горечью воскликнула мать. – Сейчас ведь многие так…

Отец опустил Танзилю на землю и повернулся к жене:

– Вернусь,– улыбнулся он. – Ведь я ни в чем не виноват.

– Хватит! – раздался резкий голос. – Пора ехать.

Он махнул рукой, и военный, все это время стоявший у машины, подхватил отца под руку. С другой стороны его взял человек в фуражке, и они повели его к автомобилю.

Мать застыла на мгновение, а затем, словно очнувшись, закричала:

– Нет! – Нет, не забирайте его!

И бросилась к машине. Отца уже успели усадить на заднее сиденье.

– Оставьте его! Он ни в чем не виноват!

Когда она потянулась к задней двери, тот самый военный схватил ее и оттолкнул в сторону. Но мать не сдавалась и снова бросилась к двери. На этот раз военный отбросил ее с такой силой, что она потеряла равновесие и упала. Пытаясь подняться и догнать уезжающую машину, она обессиленно рухнула на землю и разрыдалась.

Танзиля подбежала к матери, обняла за шею и, желая утешить, стала гладить ее по волосам. Мать обняла в ответ, но не могла перестать рыдать, невнятно бормоча:

– Доченька… Моя девочка…

Машина выехала на мост. Танзиля вырвалась из объятий матери и побежала за ней. Почему она так поступила, она и сама теперь не понимала. Но через какое-то время ее ноги ослабели, она споткнулась обо что-то и упала посреди дороги. Кажется, что-то сильно заболело, в глазах посыпались искры. Но девочка не обратила на это внимания. Быстро вскочив, она помчалась вслед за машиной. Но ее уже не было видно. Однако Танзиля знала, что они могли остановиться у конторы.

Так и оказалось. В машине никого не было. Танзиля поднялась по ступенькам и на мгновение замерла. Собрав всю свою смелость, она потянула дверь на себя. Дверь не поддалась. Еще раз… Еще… Нет. Дверь была заперта изнутри.

– Папа! – отчаянно закричала она. – Папа!..

Вдруг она вспомнила о пожарной каланче и побежала через двор к задней части дома, где находилась лестница. Оттуда все было видно, как на ладони. За столом в конторе, покрытым сукном, сидел мужчина в шляпе, остальные расположились по обе стороны от него. Там были не только те, кто забрал ее отца, но и еще какие-то люди. А ее отец сидел на табурете у двери. Его о чем-то спрашивали, но он лишь качал головой. К сожалению, слов их было не слышно.

Так продолжалось довольно долго. В движениях тех людей появилась какая-то резкость, раздражение. Казалось, они кричали. Вскоре некоторые из них стали ходить туда-сюда. Сидящий во главе стола несколько раз ударил кулаком по столу. Отец не двигался, не кричал. Во всяком случае, Танзиле он казался очень спокойным. Да и вообще, он никогда не кричал на нее…

Вдруг что-то произошло. Двое военных, стоявшие по обе стороны от отца, схватили его под руки и подняли на ноги. Один заломил ему руки за спину, другой встал перед ним и ударил кулаком в живот. Еще раз… Еще… И он, вплотную приблизившись к отцу, начал что-то кричать. Хотя ее слов и не было слышно, но по широко открытому рту и напряженным жилам на шее можно было понять, что он кричит. Вдруг что-то случилось, военный согнулся в три погибели, теперь была видна только его спина. Вскоре он выпрямился, выхватил пистолет и приставил его ко лбу отца.

Сердце Танзили оборвалось. Эти изверги могли просто убить ее отца. Надо что-то делать! Танзиля бросилась на помощь и прыгнула с лестницы… Но ее нога зацепилась за что-то, и она с глухим стуком упала на землю. В глазах вспыхнули яркие искры, мир погрузился во тьму.

Очнувшись, она почувствовала сильную головную боль и пощупала голову. Вроде бы крови нет, но на лбу вскочила большая шишка. Она попыталась встать на ноги, но, не выдержав боли, застонала. Нога опухла. Превозмогая боль, прихрамывая, снова поднялась по лестнице на каланчу. В конторе никого не было. С трудом она вышла к передней части дома. Машины тоже не было. Перед конторой курил сторож Хатмулла-бабай.

– Эй, малышка, откуда ты взялась? – удивился он, увидев девочку, и вздохнул. – Отца твоего забрали, дочка. Хороший он человек! Ты не горюй, дочка, вернется еще. Вернется…

Речь Хатимуллы-бабая была так же прекрасна, как и его мягкий голос. Танзиля и не заметила, как ее прорвало на слезы. Рыдая, она побрела по улице.

Да кто, если не она, должна была плакать? Отца, избивая, увезли куда-то вдаль, мать осталась рыдать у ворот, а ее собственная голова раскалывалась от боли, ноги отекли, а в душе завязался тугой узел. Как можно было вынести без слез этот обрушившийся на нее внезапный кошмар? Ей ведь едва исполнилось десять лет. Десяти еще не стукнуло…

5

"Не теряйся, дочка. Я скоро вернусь",– сказал отец, уходя, но так и не вернулся. По взгляду матери Танзиля понимала, что ждать его скорого возвращения не стоит. Впрочем, она и сама видела, в чьи руки он попал. Еще на выезде из деревни его начали избивать, а уж когда привезли в свое логово, церемониться и вовсе перестали. От этих мыслей становилось так тяжело, что в горле вставал ком, а в глазах – слезы. Казалось, будто ты осталась одна во всей вселенной, без защиты и поддержки.

Впрочем, одиночество было не только в чувствах. Подруги Танзили тоже стали сторониться ее. После ареста отца вся работа легла на их с матерью плечи, и у девочки почти не оставалось свободного времени. В те редкие минуты, когда она выходила поиграть, подруги, едва она успевала подойти, под каким-нибудь предлогом разбегались. Раньше девочка не обращала на это внимания. Но однажды мать с горечью сказала:

– Эх, дочка… Остались мы теперь вдвоем… – проговорила она, поглаживая Танзилю по волосам. – И подруг твоих не видно, и соседи перестали заходить. А как сама зайду, так отворачиваются.

Тогда Танзиля обратила внимание. Действительно, подруги всегда отворачивались. А когда она приходила к ним домой, их матери спешили выпроводить ее:

– У нее много дел, не может она играть, иди домой.

Во всем виноват арест отца. То ли боялись общаться, то ли и вправду считали их врагами народа. Впрочем, могло быть и то, и другое. К тому же, мать почти каждый день вызывали в контору на допросы. Она старалась этого не показывать, но возвращалась оттуда обессиленной и подавленной. Как ни крути, а одиночество стало ее реальностью.

И вот однажды дверь распахнулась от удара, и в дом вошли трое. Хоть и в кожаных куртках, но Танзиля сразу поняла, что это из тех же, что забрали отца. Один из них спросил имя и отчество матери. Это показалось девочке даже забавным: сами же знают, куда пришли, зачем спрашивать? Но улыбнуться она не смогла. Пришедшие были злые и суровые. Один сразу же, оглядывая комнату, спросил:

– Чтем занимаемся? Против Советской власти работаем?

– Да мы никогда против не были,– оправдывалась мать. – Упаси Боже…

– Бог не спасет,– отрезал пришедший. – А вы в Бога верите?

Мать растерялась. Танзиля знала, что мать верит в Бога и украдкой читает молитвы. Но она также знала, что эти люди в кожаных куртках не любят тех, кто молится. Зря мать сорвалось "Упаси Боже". Перед ними так нельзя было. И вот теперь стоит, не зная, что ответить.

– Верите в Бога? – рявкнул пришедший.

Мать молчала.

– Ладно, об этом мы еще поговорим обстоятельно,– прошипел пришедший и повернулся к своим товарищам. – Обыскать все, ничего не пропустить!

Они перевернули в доме все вверх дном. Отцовскую одежду, материны ситцы на платья, книги, лучшую посуду – все сложили в мешки и вынесли из дома. Мать попыталась было возразить:

– Не трогайте. Неужели посуда – враг Советской власти?

На это главарь только рассмеялся:

– Ха-ха-ха!

Но тут же стал серьезным, суровым и злым. Словно воплощение неотвратимости, он вплотную подошел к матери и прошипел:

– Скоро вам все это будет не нужно.

Мать больше ничего не сказала. Лишь когда обыск закончился и ушли, она, словно очнувшись, осела на кровать и зарыдала в голос.

Через несколько дней после обыска мать вернулась с работы, шатаясь, словно пьяный мужик. Танзиля испугалась, увидев ее. Лицо сморщилось и побледнело, как у старой картофелины. Губы посинели. В глазах – пустота. Они смотрели на тебя, но ничего не видели, словно стеклянные. Руки слегка дрожали.

– Мама,– обняла ее девочка. – Мама… Что случилось? Ты заболела?

Мать села на кровать и замолчала, уставившись в пустоту. Так она просидела долго. Как ни упрашивала ее дочь, она не отвечала ни слова. Даже не шевелилась. Спустя, казалось, вечность она равнодушным голосом произнесла:

– С работы уволили,– и добавила: – Петля затягивается, дочка. Уехать бы нам. Но куда?..

Той ночью Танзиля проснулась от душераздирающего воя. Она прислушалась, пытаясь понять, откуда он доносится. Это была мать. Девочка зажгла свечу и подошла к кровати. Мать лежала, уткнувшись лицом в подушку, и всхлипывала:

– О, Боже, за что ты так наказываешь нас? Ты и так выкосил нас морозом. Хоть бы дочь мою сделал счастливой.

Танзиля осторожно погладила ее по голове:

– Мама…

Мать не слышала ее.

– Мама! – позвала девочка громче.

Мать не ответила, лишь перестала плакать, перевернулась на спину и начала часто дышать, застонала. Девочка замерла, открыв рот, чтобы что-то сказать. У матери были закрыты глаза, из-под сомкнутых ресниц текли слезы. Сначала Танзиля ничего не понимала, но потом до нее дошло, и ее собственные глаза наполнились слезами. Мама! Она плачет во сне.

Мать словно таяла на глазах, становилась все меньше и бледнее. Домашняя работа тоже перестала ладиться у нее, а если и делала что-то, то нехотя, лишь потому, что это было необходимо. Еда ее больше не интересовала. Все ее внимание было приковано к Танзиле: она ласкала ее, нежила. Ни с того ни с сего обнимала, гладила по волосам. Если находила еду повкуснее, старалась накормить дочь. Иногда вдруг начинала тихонько напевать. Это казалось девочке странным, ведь раньше она никогда не слышала, как поет мать. Во всяком случае, ей и в голову не приходило, что у нее такой красивый голос.

И вот однажды ночью в дверь постучали. Они зажгли лампу и на мгновение замерли. Стук повторился. С каждым разом он становился все громче и нетерпеливее. В голове Танзили вспыхнула радостная мысль: "Папа вернулся!" Эту надежду подкрепляли мужские голоса, доносившиеся с улицы. Разобрать слов было нельзя, но то, что это мужские голоса, было ясно. Танзиля вскочила и бросилась к двери. Дрожащими руками откинула засов. Она была готова броситься в объятия к мужчине, стоявшему на пороге. Папа!..

Но вошедший мужчина бесцеремонно оттолкнул ее в сторону и вошел в дом. За ним последовали еще двое. Они тоже не обратили на девочку никакого внимания.

– Почему не открываете? – услышала она голос из глубины комнаты. – Чем занимаетесь?

– Спали мы,– ответила мать.

– Собирайтесь! – приказал вошедший мужчина. – Время пришло.

От этих слов мать немного растерялась. Она металась взглядом, не зная, за что хвататься. Немного помедлив, она стала торопливо одеваться.

– Постойте, ведь все было готово… Где же мой узелок… – прошептала она.

– Ребенка тоже соберите! – приказал мужчина.

Несмотря на свою хрупкость, Танзиля уже не была ребенком. Она многое понимала и знала. Поэтому, не дожидаясь матери, начала одеваться сама.

– Одевайтесь теплее,– сказал один из вошедших. – И сменную одежду возьмите.

– У меня все готово… – голос матери звучал оправдывающе. – Вот немного хлеба осталось, можно я его тоже возьму?

Один из вошедших кивнул.

– Ладно, берите. Можете сейчас покормить ребенка.

Словно что-то вспомнив, мать протянула хлеб Танзиле:

– А… да, точно…

Девочка не была сыта. В последнее время с едой стало хуже. С тех пор, как забрали отца, она ни разу не ела досыта. Но сейчас кусок не лез ей в горло. Мысли о том, что эти люди посреди ночи пришли, чтобы увезти ее куда-то, вытеснили все остальное.

– Мама, куда мы едем?

Мать похлопала ее по спине:

– Не знаю еще, дочка… Ты ешь, ешь…

Танзиля отломила половину хлеба и отдала матери.

– Ты тоже. Давай вместе будем есть.

Мать с восхищением посмотрела на нее и начала есть хлеб.

– Быстрее! – поторопил их главный. – Вы что, до утра собрались есть?

У ворот стояли две машины. Мать направилась к задней "эмке". Едва она потянулась к дверной ручке, как раздался суровый голос:

– Ребенка оставьте! Куда это вы собрались?

Услышав это, Танзиля крепче прижалась к матери. Мать тоже крепко обняла ее.

– Не разлучайте нас! Она еще маленькая! – голос матери был слабым, словно смоченный слезами. – Доченька!

– Мама! Не трогайте мою маму!

Мать судорожно начала целовать ее в лицо, повторяя без остановки:

– Доченька, кровиночка моя… Единственная моя…

Внезапно сильные руки вырвали Танзилю из объятий матери и куда-то понесли. Девочка сопротивлялась, кричала, пыталась укусить вцепившиеся в нее руки. Но ничего не менялось. Лишь душераздирающий голос матери продолжал разрывать тишину:

– Доченька! Кровиночка моя!

– Мама! Мамочка! – надрывалась и Танзиля. – Папа, вернись! Спаси нас!

– Доченька…

6

Добравшись до районного центра, машина остановилась у длинного одноэтажного деревянного дома. Он был обнесен дощатым забором, а во дворе виднелись скамейки и качели. Однако любоваться окрестностями Танзиле не дали: сидевший рядом мужчина в кожаной куртке грубо выдернул ее из машины и, подхватив под руку, втолкнул внутрь.

Едва они переступили порог, их встретила высокая, плотная женщина. Холодным, оценивающим взглядом она окинула Танзилю и сухо бросила:

–Контра? Проходите.

Они проследовали за ней в комнату. В торце, под портретом Сталина, возвышался массивный стол, вдоль одной стены стояли стулья, вдоль другой -большой шкаф. Ничего лишнего.

Мужчина в кожаной куртке усадил Танзилю на один из стульев, достал из портфеля бумаги и протянул их женщине за столом. Пробежав глазами документы, та что-то пометила и вернула несколько листов мужчине:

–Распишитесь.

Ее голос был таким же резким и бесчувственным, как и взгляд. Танзиля сразу поняла, что ничего хорошего ее здесь не ждет. Пусть и не знала, что значит слово "контра", но догадывалась, что его используют в отношении врагов. И с порога ее встретили именно как врага.

Закончив формальности, женщина проводила мужчину в кожанке до двери и крикнула в коридор:

–Надя!

Едва она вернулась на свое место, в дверях появилась коренастая женщина лет тридцати.

–Вы звали, Галина Герасимовна?

"Галина Герасимовна…" -прошептала про себя Танзиля, бросив еще один взгляд на женщину за столом. "Гадина…" -добавила она мысленно. Хозяйка кабинета, разумеется, ничего не заметила.

–Вот тебе еще одна буржуйская морда,-кивнула Галина Герасимовна на Танзилю. -Приведи ее в порядок, завтра могут нагрянуть проверяющие.

Надя схватила девушку за руку, рывком подняла со стула и вывела из кабинета. В коридоре хватка ослабла, и шаг женщины стал медленнее. Вскоре они вошли в небольшую комнату. В центре -жесткий стул, в углу -маленький столик, у стены -неказистый шкаф…

–Раздевайся!

Надя оставила Танзилю у двери и принялась рыться в шкафу. Девушка сняла теплую одежду, оставшись в одном платье. Вскоре Надя достала из шкафа белую простыню и подошла к Танзиле:

–Садись вот сюда.

Как только девушка села, Надя накинула ей на плечи простыню и достала ножницы. Сейчас ее остригут… В душе Танзили затеплилось странное предчувствие чего-то хорошего. Она давно мечтала о красивой стрижке, как у городских родственниц. Неужели это место не такое уж и плохое? Как бы этого хотелось! Жаль, что нет зеркала. Интересно, какую прическу ей сделают?

Вскоре Надя закончила. Голова Танзили казалась невесомой, и ее слегка знобило. Неудивительно, после того как состригли такие густые волосы. Увидеть бы… И она посмотрела на Надю: