Худеющий

© Richard Bachman, 1984

© Перевод. Т. Покидаева, 2021

© Издание на русском языке AST Publishers, 2022

Глава 1: 246

– Отощаешь, – шепчет Уильяму Халлеку старый цыган с гниющим носом, когда Халлек с женой Хайди выходит из здания суда. Всего одно слово, донесшееся с дуновением приторно-сладкого старческого дыхания. – Отощаешь. – И прежде чем Халлек успевает отпрянуть, старый цыган тянет руку и гладит его по щеке скрюченным пальцем. Его рот раскрывается темной раной, обнажая остатки зубов, что торчат, как надгробные камни, из десен – черные на зеленом. Между ними, извиваясь червем, просовывается язык и облизывает губы, искривленные в горькой усмешке.

Отощаешь.

Воспоминание вернулось к Билли Халлеку неспроста, когда он в семь утра, с полотенцем, обернутым вокруг бедер, встал на весы. Снизу доносились аппетитные запахи яичницы с беконом. Ему пришлось вытянуть шею и чуть наклониться вперед, чтобы увидеть цифры в окошке весов. Ну… если по правде, то наклониться пришлось не чуть-чуть. Очень даже изрядно пришлось наклониться. Он был крупным мужчиной. Слишком крупным, как ему с радостью сообщил доктор Хьюстон. Если тебе еще не говорили, так я скажу, объявил Хьюстон на последнем осмотре. У человека с твоими доходами, привычками и комплекцией вероятность инфаркта становится весьма ощутимой годам к тридцати восьми, Билли. Тебе надо худеть.

Но нынче утром его ждал приятный сюрприз. Он сбросил три фунта, с 249 до 246.

Ну… если по правде, когда он отважился встать на весы в прошлый раз, они показали 251, но тогда он был в брюках, и в карманах лежала мелочь, и брелок с ключами, и его армейский складной нож. К тому же весы в верхней ванной всегда завышали вес. В этом он был уверен.

Он вырос в Нью-Йорке и еще в детстве где-то услышал, что цыгане обладают даром предвидения. Может, это и есть доказательство. Он попробовал рассмеяться, но сумел выдавить только жалкую, неубедительную улыбку; рановато еще смеяться на тему цыган. Время пройдет, все уляжется, и тогда можно будет и посмеяться; он был достаточно взрослым и понимал, что к чему. Но сейчас ему делалось дурно при одной только мысли о цыганах, и он всем сердцем надеялся, что никогда больше не встретится ни с кем из них. Отныне и впредь он будет воздерживаться от шутливых гаданий по руке на вечеринках и ограничится спиритической доской. Да и то вряд ли.

– Билли? – донеслось снизу.

– Иду!

Он оделся, заметив с почти подсознательным раздражением, что, несмотря на три сброшенных фунта, брюки по-прежнему давят ему на живот. Сорок два дюйма в обхвате. Он бросил курить ровно в 00:01 в первый день наступившего года, но за это пришлось заплатить. Еще как пришлось! Он спустился на кухню с расстегнутым воротничком и неповязанным галстуком. Линда, его четырнадцатилетняя дочь, как раз выбегала за дверь в вихре взметнувшейся юбки и длинных волос, собранных в хвост и скрепленных сегодня утром очень даже сексапильной бархатной лентой. Учебники она держала под мышкой. В другой руке деловито шелестели ее яркие чирлидерские помпоны, белые с фиолетовым.

– Пока, пап!

– Счастливо, Лин.

Он уселся за стол и взял «Уолл-стрит джорнэл».

– Любовь моя, – сказала Хайди.

– Моя дорогая, – с чувством проговорил он и отложил газету.

Она поставила перед ним завтрак: дымящуюся горку омлета, сдобную булку с изюмом, пять кусочков зажаренного до хруста бекона. Хорошая, сытная еда. Хайди уселась напротив него и закурила «Вантидж‐100». Январь и февраль выдались напряженными: слишком много «бесед по душам», а по сути замаскированных ссор, слишком много ночей в постели спиной к спине. Но они пришли к modus vivendi: она перестала высказываться насчет его лишнего веса, он перестал возмущаться из-за ее полутора пачек сигарет в день. Так что весна получилась вполне неплохой. Помимо их перемирия были еще и другие приятные моменты. Например, Халлек получил повышение. Фирма «Грили, Пеншли и Киндер» теперь называлась «Грили, Пеншли, Киндер и Халлек». Мать Хайди наконец-то исполнила свою давнюю угрозу и вернулась в Виргинию. Линду все-таки взяли в чирлидеры запасного состава школьной команды, что стало для Билли большим облегчением; временами ему начинало казаться, что непрестанные истерики Линды доведут до нервного срыва его самого. В общем, все шло прекрасно.

А потом в город приехали цыгане.

«Отощаешь», – сказал старый цыган, и что, черт возьми, было у него с носом? Сифилис? Рак? Или что-то уже совсем жуткое вроде проказы? И кстати, может быть, уже хватит об этом думать? Давно пора успокоиться и забыть.

– Все еще думаешь об этой истории? – внезапно спросила Хайди – так внезапно, что Халлек подпрыгнул на стуле. – Билли, ты не виноват. Судья так сказал.

– Нет, я думал совсем о другом.

– И о чем же ты думал?

– Тут в газете написано, – сказал он, – что в этом квартале жилищное строительство снова пошло на спад.

Да, он не виноват; судья так сказал. Судья Россингтон. Для друзей – просто Кэри.

Для друзей вроде меня, подумал Халлек. Сколько партий в гольф сыграно со стариной Кэри Россингтоном, Хайди, тебе это хорошо известно. На встрече Нового года два года назад, когда я собирался бросить курить, но так и не бросил, кто прихватил тебя за грудь – да, соблазнительную, кто бы спорил – во время традиционного новогоднего поцелуя? Угадаете, кто? Ну, конечно! Старина Кэри Россингтон, чтоб мне провалиться!

Да. Старина Кэри Россингтон, перед которым Билли провел более дюжины муниципальных судебных дел. Старина Кэри Россингтон, с которым Билли не раз играл в покер в клубе. Старина Кэри Россингтон, который не взял самоотвода, когда его добрый приятель, партнер по гольфу и покеру Билли Халлек (иногда Кэри хлопал его по спине и кричал: «Ну что, все торчком, Большой Билл?») предстал перед ним на суде не для того, чтобы обсуждать тонкости муниципальных законов, а как ответчик по делу о непреднамеренном убийстве в результате ДТП.

И когда Кэри Россингтон не взял самоотвод, кто сказал «бу», детишки? Кто во всем славном городе Фэрвью выразил свое «фи»? А вот и никто! Никто не сказал «бу»! В конце концов, кто такие истцы? Сборище грязных цыган. Чем скорее они уберутся из Фэрвью на своих старых микроавтобусах с наклейками Национальной стрелковой ассоциации на бамперах, чем скорее мы увидим задние фары их обшарпанных автоприцепов, тем лучше. Чем скорее, тем…

…тощее.

Хайди затушила окурок в пепельнице и сказала:

– К черту твое жилищное строительство. Все-таки я хорошо тебя знаю.

Да, пожалуй, подумал Билли. И еще он подумал, что она тоже не может выбросить из головы эту историю. Она была слишком бледной. И выглядела на свои тридцать пять – редкий случай. Они поженились совсем молодыми, и Билли до сих пор помнил, как на четвертом году их супружеской жизни к ним пришел коммивояжер, продававший пылесосы. Как он посмотрел на двадцатидвухлетнюю Хайди Халлек и вежливо спросил: «Девочка, а мама дома?»

– Но аппетит мне ничто не испортит, – сказал Билли. И действительно, несмотря на тревожность и тяжкие думы, он доел весь омлет и бекон. Выпил половину стакана апельсинового сока и улыбнулся жене своей лучшей улыбкой славного парня Билли Халлека. Она попыталась улыбнуться в ответ, но получилось не очень. Он представил, как она держит табличку: «МОЙ УЛЫБАТОР ВРЕМЕННО ВЫШЕЛ ИЗ СТРОЯ».

Он потянулся через стол и взял ее за руку.

– Хайди, все хорошо. И даже если нехорошо, все закончилось.

– Да, я знаю. Я знаю.

– А Линда?..

– Нет. Уже нет. Она говорит… говорит, что подруги очень ее поддерживают.

В первую неделю после случившегося их дочери приходилось несладко. Она возвращалась из школы либо в слезах, либо на грани слез. Она перестала есть. У нее на лице высыпали прыщи. Халлек, полный решимости не горячиться и не паниковать, сходил в школу и поговорил с классным руководителем дочери, с завучем и с любимой учительницей Линды, мисс Ниринг, преподавательницей физкультуры и тренером школьной команды чирлидеров. Он установил (вот отличное юридическое словечко), что Линду дразнят, причем дразнят грубо и не смешно, как это обычно бывает среди ребят в средней школе – и уж точно бестактно, учитывая обстоятельства, – но чего еще ожидать от подростков, считающих шутки о мертвых младенцах верхом остроумия?

Он повел Линду на прогулку. Все дома на Лантерн-драйв были построены с большим вкусом и стояли вдали от дороги. Стоимость этих домов начиналась примерно с семидесяти пяти тысяч долларов, а в конце улицы, ближе к частному клубу, доходила до двухсот тысяч (там имелись крытые бассейны и домашние сауны).

Линда надела свои старые полосатые шорты, теперь разошедшиеся по шву… и Халлек заметил, что ноги дочки сделались такими длинными и по-жеребячьи худыми, что из-под шорт снизу выглядывали желтые хлопчатобумажные трусики. Его сердце кольнуло от жалости, смешанной с ужасом. Дочка росла. Она наверняка и сама понимала, что полосатые шорты давно ей малы и вдобавок заношены, но Билли догадывался, почему она их надела: для нее они были связующей ниточкой с безмятежным, счастливым детством, тем самым детством, в котором любимые папочки не предстают перед судом (пусть даже исход заседания известен заранее, поскольку главным судьей выступает твой старый приятель по гольфу Кэри Россингтон, однажды спьяну облапавший твою жену), а ребята из школы не подходят к тебе на большой перемене, чтобы поинтересоваться, сколько дырок в штрафном талоне заработал твой папа, прикончив старушку.

Ты понимаешь, что это был несчастный случай, да, Линда?

Она кивает, не глядя на него. Да, папа.

Она выскочила на дорогу между двумя припаркованными машинами и не смотрела по сторонам. Я уже не успевал затормозить. Просто не успевал.

Пап, я не хочу больше об этом слышать.

Я знаю, да. Я сам не хочу об этом говорить. Но ты все равно слышишь. В школе.

Она с ужасом глядит на него. Папа! Ты же не…

Ходил к тебе в школу? Да. Я ходил. Вчера, но ближе к половине четвертого. Там уже не было никого из детей. Во всяком случае, я их не видел. Никто не узнает.

Она успокаивается. Немножко.

Я слышал, тебя донимали другие дети. Мне очень жаль.

Все не так уж и страшно, говорит она, взяв его за руку. Но ее лицо – свежая россыпь воспаленных прыщей на лбу – говорит совершенно другое. Эти прыщи сразу дают понять, что ее донимали изрядно. Тему отцов, заключенных под стражу, не поднимает даже Джуди Блум[1] (хотя, возможно, когда-нибудь поднимет).

Еще я слышал, что ты отлично справлялась, говорит Билли Халлек. Не обращала особенного внимания. Потому что если обидчики видят, что им удается тебя задеть…

Да, я знаю, хмуро отвечает она.

Мисс Ниринг сказала, что очень тобой гордится, говорит он. Это маленькая ложь. Мисс Ниринг такого не говорила, но она хорошо отзывалась о Линде, а это для Халлека значит не меньше, чем для его дочери. И ложь делает свое дело. Глаза у Линды сверкают, и впервые за время прогулки она смотрит прямо на Халлека.

Она так сказала?

Да, подтверждает он. Ложь дается легко и звучит убедительно. Почему бы и нет? В последнее время он только и делал, что врал.

Она стискивает его руку и благодарно улыбается.

Скоро они от тебя отстанут, Лин. Найдут себе другую жертву. Кто-то из девочек забеременеет, или у кого-то из учителей случится нервный срыв, или кого-нибудь из парней привлекут за торговлю травой или коксом. И тогда тебя снимут с крючка. Понимаешь?

Внезапно она обнимает его, крепко-крепко. Он решает, что она взрослеет не так уж быстро и что не всякая ложь идет во вред. Я люблю тебя, папа, говорит Линда.

Я тоже тебя люблю, Лин.

Он сжимает ее в объятиях, и вдруг у него в голове словно включается мощный стереоусилитель, и он снова слышит двойной удар, первый – когда передний бампер его «девяносто восьмого» сбил старуху цыганку в ярко-красном платке на всклокоченных волосах, и второй – когда большие передние колеса переехали ее тело.

Хайди кричит.

Ее рука падает с его колен.

Он еще крепче обнимает дочь и весь покрывается гусиной кожей.

– Сделать еще омлет? – спросила Хайди, прерывая его воспоминания.

– Нет. Нет, спасибо. – Он виновато взглянул на пустую тарелку. Как бы худо ни шли дела, он никогда не терял ни сна, ни аппетита.

– Ты уверен, что у тебя…

– Все в порядке? – Он улыбнулся. – У меня все я порядке, у тебя все в порядке, у Линды тоже. Как говорят в мыльных операх, кошмар закончился – будем жить дальше.

– Прекрасная мысль. – На этот раз она улыбнулась настоящей улыбкой. Ей вдруг снова стало меньше тридцати, и она вся сияла. – Ты точно не хочешь доесть бекон? Осталось всего два кусочка.

– Нет, – сказал он, памятуя о том, как брюки давят ему на талию (Какая талия, ты о чем? – высказался крошечный и совсем не смешной Дон Риклс у него в голове. В последний раз у тебя была талия году этак в семьдесят восьмом, хоккейная ты шайба) и как ему пришлось втянуть живот, чтобы застегнуть ремень. Потом он вспомнил про весы и сказал: – Хотя один все-таки съем. Я сбросил три фунта.

Хайди уже подошла к плите, несмотря на его первое «нет». Она действительно хорошо меня знает, подумал он, иногда это прямо угнетает. Теперь она обернулась к нему.

– Ты все-таки думаешь об этой истории.

– Да нет же, – раздраженно сказал он. – Человеку уже нельзя спокойно сбросить три фунта? Ты сама говоришь, тебе хочется, чтобы я…

отощал

– …был не таким тучным.

Ну вот, теперь из-за Хайди он снова вспомнил о старом цыгане. Черт! Об изъеденном гнилью носе цыгана, о прикосновении шершавого пальца, скользнувшего по его щеке прежде, чем Билли успел среагировать и отшатнуться, как отшатываются от паука или клубка насекомых, копошащихся под трухлявым бревном.

Она поставила перед ним бекон и поцеловала в висок.

– Извини. Худей на здоровье. Но если вдруг не получится, помни, что говорил мистер Роджерс…

– Ты мне нравишься таким, какой есть, – закончили они хором.

Билли взял отложенную «Уолл-стрит джорнэл», но все было как-то уныло. Он поднялся из-за стола, вышел на улицу, подобрал с цветочной клумбы «Нью-Йорк таймс». Мальчишка, разносивший газеты, вечно швырял их на клумбу, постоянно ошибался и никак не мог запомнить фамилию Билли. Халлек не раз задавался вопросом, бывает ли болезнь Альцгеймера у двенадцатилетних детей.

Он вернулся в кухню, развернул газету на спортивной странице и принялся за бекон. Он как раз изучал турнирную таблицу по боксу, когда Хайди поставила перед ним тарелку со второй половиной булки, золотистой от подтаявшего масла.

Халлек сам не заметил, как съел ее всю.

Глава 2: 245

Судебный процесс по делу о возмещении ущерба, тянувшийся больше трех лет – и грозивший затянуться еще года на три, если не на четыре, – завершился внезапно и самым что ни на есть наилучшим образом во время полуденного перерыва, когда ответчик неожиданно согласился выплатить сумму, ошеломившую всех. Халлек не растерялся и предложил ответчику, производителю краски из Скенектади, подписать заявление о намерениях прямо здесь, в кабинете судьи. Изумленный адвокат ответчика в ужасе наблюдал, как его клиент, президент компании по производству красок «Счастливый случай», ставит подпись на всех шести копиях заявления, а судебный нотариус тут же их заверяет, добродушно сверкая лысиной. Билли сидел затаив дыхание, боялся пошевелиться и чувствовал себя так, словно выиграл в Нью-йоркскую лотерею. Еще до обеда все было улажено.

Билли пригласил своего клиента в «О’Ланни», заказал ему большой стакан «Чивас», себе взял мартини, а затем позвонил домой Хайди.

– Мохонк, – сказал он, как только она взяла трубку. Это был небольшой, но очень славный курортный городок к северу от Нью-Йорка, где они с Хайди давным-давно провели свой медовый месяц – подарок от ее родителей. Они оба влюбились в это местечко и потом еще дважды там отдыхали.

– Что?

– Мохонк, – повторил он. – Если ты не поедешь, я приглашу Джиллиан из конторы.

– Ну уж нет! Билли, что происходит?

– Так ты хочешь поехать?

– Конечно, хочу! На выходных?

– Завтра, если договоришься с миссис Бин, чтобы она заходила к Линде и проверяла, вымыта ли посуда и не творятся ли в гостиной оргии. И если…

Его заглушил радостный вопль Хайди:

– Твой процесс, Билли! Пары краски, и нервное расстройство, и психотические симптомы, и…

– Канли готов возместить ущерб. Фактически все уже решено. После четырнадцати лет юридической тягомотины и судебных решений, не значащих почти ничего, твой супруг наконец выиграл дело в пользу хороших парней. Убедительно, чисто и неоспоримо. Канли повержен, а я на седьмом небе.

– Билли! Божечки! – На этот раз она завизжала так громко, что в трубке заскрежетало. Билли улыбнулся и убрал трубку подальше от уха. – Сколько получит твой клиент?

Билли назвал сумму, и ему пришлось убрать трубку от уха почти на пять секунд.

– Как думаешь, Линда сильно обидится, если мы смоемся дней на пять?

– Ты шутишь? С чего бы ей обижаться? У нее будет возможность смотреть телевизор допоздна и пригласить на ночь Джорджию Дивер, чтобы болтать о мальчишках и объедаться моим шоколадом. Сейчас там, наверное, холодно, Билли? Думаю, надо взять твой зеленый свитер? Ты возьмешь теплую куртку или джинсовый пиджак? Или и то и другое? Ты…

Он сказал, чтобы она решала сама, и вернулся к клиенту. Тот выпил уже половину большого стакана виски и желал травить польские анекдоты. Выглядел так, словно его огрели пыльным мешком. Халлек потягивал свой мартини и вполуха слушал избитые шутки о польских плотниках и польских трактирщиках, уносясь мыслями в дальние дали. Выигранный процесс может стать поворотной точкой в его карьере; конечно, рано еще говорить о грядущем стремительном повышении, но такой вариант вовсе не исключен. Очень даже неплохо для дела из той категории, за которую крупные фирмы берутся в качестве благотворительности. А значит, можно надеяться, что…

…первый удар бросает Хайди вперед, ее рука невольно сжимается на его члене; он смутно чувствует боль в паху. От силы удара ее ремень безопасности блокируется. Кровь брызжет вверх – три капли размером с мелкие монетки – и падает алым дождем на ветровое стекло. Хайди еще не кричит; она закричит позже. Он тоже не сразу соображает, что происходит. Понимание приходит на втором ударе. И он…

…залпом допил свой мартини. На глаза навернулись слезы.

– Все хорошо? – спросил его клиент Дэвид Даганфилд.

– Вы даже не представляете, как хорошо, – ответил Билли и протянул ему руку. – Мои поздравления, Дэвид. – Он не будет думать об этой аварии, не будет думать о старом цыгане с гниющим носом. Он настоящий хороший парень, что подтверждает и крепкое рукопожатие Даганфилда, и его усталая, чуть глуповатая улыбка.

– Спасибо, дружище, – сказал Даганфилд. – Большое спасибо.

Он вдруг перегнулся через стол и неуклюже обнял Билли Халлека. Билли приобнял его в ответ. Но когда руки Дэвида Даганфилда сомкнулись у него на шее и одна ладонь случайно задела щеку, ему снова вспомнилась жутковатая ласка старого цыгана.

Он ко мне прикоснулся, подумал Халлек и, даже обнимая клиента, невольно поежился.

По дороге домой он старался думать о Дэвиде Даганфилде – отличная тема для размышлений, – но на подъезде к мосту Трайборо с удивлением понял, что думает вовсе не о Даганфилде, а о Джинелли.

Сегодня он пригласил Даганфилда в «О’Ланни», хотя первым делом подумал о ресторане «Три брата», негласным совладельцем которого был Ричард Джинелли. Сам Билли уже несколько лет не захаживал к «Братьям» – учитывая репутацию Джинелли, это было бы неразумно, – но до сих пор в первую очередь вспоминал именно о «Трех братьях», где вкусно кормили и где он замечательно проводил время, хотя Хайди никогда не нравился ни ресторан, ни сам Джинелли. Билли казалось, что она его боится.

Когда он проезжал мимо съезда на Ган-Хилл-роуд, его мысли вполне предсказуемо вернулись к старому цыгану, как старый конь возвращается в свое стойло.

Джинелли был первым, о ком ты подумал. Когда ты вернулся домой в тот день и Хайди плакала, сидя на кухне, Джинелли был первым, о ком ты подумал. «Привет, Рич, я сегодня убил старушку. Можно заехать к тебе? Надо поговорить».

Но Хайди сидела в соседней комнате, и Хайди бы этого не поняла. Рука Билли, потянувшаяся к телефону, так и не притронулась к трубке. Он вдруг очень отчетливо осознал, что у него, состоятельного юриста из Коннектикута, нет никого, к кому можно было бы обратиться за помощью, когда грянули крупные неприятности, – никого, кроме нью-йоркского гангстера, явно имевшего привычку отстреливать конкурентов.

Джинелли был высоким, не то чтобы невероятным красавцем, но весьма элегантным мужчиной. Его голос, сильный и мягкий, никак не вязался с наркотиками, грабежом и убийством. Хотя сам он был связан со всем перечисленным, если верить его полицейскому досье. Но именно его голос Билли хотелось услышать в тот жуткий день, когда Дункан Хопли, шеф полиции Фэрвью, его отпустил.

– …или сидеть тут весь день?

– А? – спросил Билли, вздрогнув. Он даже не сразу сообразил, что стоит перед шлагбаумом на въезде на платный участок шоссе, причем у одной из немногих кассовых будок, где сидит настоящий живой человек.

– Я говорю, будем платить или…

– Да, конечно. – Билли дал кассиру доллар, забрал сдачу и поехал дальше. Почти в Коннектикуте; девятнадцать съездов до Хайди. И уже завтра – в Мохонк. Размышления о Даганфилде не сработали в качестве отвлекающего маневра; значит, попробуем Мохонк. И на время забудем о старой цыганке и старом цыгане, да?

Но его мысли снова вернулись к Джинелли.

Билли познакомился с ним через фирму, которая семь лет назад готовила для Джинелли пакет документов. Это дело было поручено Билли, тогда еще новичку в фирме. Никто из старших партнеров не захотел связываться с Ричем Джинелли, чья репутация уже тогда была очень и очень скверной. Билли не спрашивал у Кирка Пеншли, почему фирма вообще согласилась работать с Джинелли. Ответ был известен заранее: занимайся своими бумажками, а вопросы политики будут решать старшие. Билли подозревал, что Джинелли что-то знал о скелетах в чьем-то шкафу; он был из тех, кто всегда держит ухо востро.

Билли три месяца проработал на ассоциацию «Три брата» и в самом начале был твердо уверен, что будет испытывать неприязнь и, может быть, даже страх перед своим клиентом. Но тот неожиданно оказался приятным и привлекательным человеком. Обаятельным и веселым, легким в общении. Больше того, Джинелли отнесся к Билли с таким уважением, какое он обрел в своей фирме только четыре года спустя.

Билли притормозил у турникета в Норуолке, бросил в автомат тридцать пять центов и снова выехал на шоссе. Сам того не осознавая, он пошарил рукой в бардачке. Под дорожными картами и руководством по эксплуатации автомобиля обнаружились две упаковки бисквитов с кремовой начинкой. Он распечатал одну коробку и принялся быстро есть, роняя крошки на грудь.

Его работа с Джинелли завершилась задолго до того, как Большое жюри Нью-Йорка предъявило последнему обвинение в организации бандитских расправ в рамках междоусобных разборок крупных наркоторговцев. Обвинения были предъявлены Верховным судом Нью-Йорка осенью 1980-го и благополучно сняты весной 1981-го, в основном из-за кончины пятидесяти процентов главных свидетелей обвинения. Один взорвался в собственном автомобиле вместе с двумя из трех полицейских детективов, приставленных его охранять. Второму проткнули горло сломанной ручкой от зонтика, когда он сидел перед чистильщиком обуви на Центральном вокзале. Стоило ли удивляться, что двое оставшихся свидетелей заявили, будто уже не уверены в том, что слышали голос именно Ричи Джинелли по прозвищу Молот, когда он отдал приказ убить бруклинского наркобарона Ричовски.

Уэстпорт. Саутпорт. Почти дома. Билли снова пошарил рукой в бардачке… Ага! Почти полный пакетик арахиса. Чуть лежалого, но съедобного. Билли Халлек принялся жевать орехи, совершенно не чувствуя вкуса, как прежде не чувствовал вкуса бисквитов.

Они с Джинелли обменивались поздравительными открытками на каждое Рождество и время от времени вместе обедали, обычно в «Трех братьях». Потом у Ричи случились «неполадки с законом», как он их называл, сохраняя всегдашнюю невозмутимость, и совместные трапезы прекратились. Отчасти из-за Хайди – она на дух не переносила Джинелли, – но отчасти из-за самого Джинелли.

– Тебе лучше какое-то время сюда не ходить, – сказал он Билли.

– Что? Почему? – невинно спросил Билли, как будто только вчера не ругался по этому поводу с Хайди.

– Потому что в глазах обывателя я гангстер, – ответил Джинелли. – Молодые юристы, которые якшаются с гангстерами, далеко не пойдут, Уильям, а нам с тобой важно, чтобы ты не марал руки и шел к вершинам.

– И это единственное объяснение?

Джинелли улыбнулся странной улыбкой:

– Ну… есть и другие причины.

– Какие причины?

– Уильям, я очень надеюсь, что ты никогда этого не узнаешь. Но ты все-таки иногда заходи. Попьем кофейку, поболтаем, поржем. В общем, ты не теряйся, вот я о чем.

И он не терялся, иногда заходил поболтать (хотя надо признать, что в последнее время все реже и реже, подумал он, сворачивая на съезд к Фэрвью), а когда предстал перед судом по обвинению в непреднамеренном убийстве по неосторожности, Джинелли был первым, о ком он подумал.

Но старина Кэри Россингтон, любитель хватать чужих жен за грудь, обо всем позаботился, прошептал внутренний голос. И зачем ты теперь думаешь о Джинелли? Мохонк. Вот о чем надо думать. И о Дэвиде Даганфилде, который доказывает, что хорошие парни не всегда остаются ни с чем. И о том, чтобы сбросить еще пару фунтов.

Но когда он сворачивал к дому, у него в голове всплыла фраза, сказанная Джинелли: Уильям, я очень надеюсь, что ты никогда этого не узнаешь.

Чего не узнаю? – подумал Билли, а потом Хайди выбежала ему навстречу и поцеловала его, и Билли на время забыл обо всем.

Глава 3: Мохонк

Это была их третья ночь в Мохонке, и они только что кончили заниматься любовью. Шестой раз за три дня: головокружительная перемена после обычных степенных двух раз в неделю. Билли лежал рядом с женой, наслаждаясь теплом ее разгоряченного тела и ароматом духов «Анаис-Анаис», смешанным с запахом чистого пота и секса. На мгновение его мысли свернули куда-то совсем не туда, и ему вдруг представилась старая цыганка за миг до того, как ее сбил его «олдс». Послышался звон разбившейся бутылки «Перье». Потом видение исчезло.

Он придвинулся ближе к жене и крепко ее обнял.

Она обхватила его одной рукой, а другую положила ему на бедро.

– Знаешь, – сказала она, – если я кончу еще раз с таким взрывом мозга, то останусь совсем без мозгов.

– Это миф, – улыбнулся Билли.

– Что от оргазма взрывается мозг?

– Нет. Это как раз правда. Миф, что взорвавшиеся клетки мозга теряются навсегда. Они потом восстанавливаются.

– Ты меня успокоил.

Она поудобнее прижалась к нему. Провела рукой по его бедру, легонько и нежно коснулась члена, игриво зарылась пальцами в волосы у него в паху (в прошлом году он с огорчением заметил первые проблески седины в том месте, которое его отец называл адамовыми зарослями) и погладила предгорье его объемистого живота.

Она так резко приподнялась на локтях, что он даже вздрогнул. Он еще не уснул, но уже засыпал.

– Ты действительно похудел!

– Ха!

– Билли Халлек, ты похудел!

Он похлопал себя по животу, который иногда называл «Домом, который построил “Будвайзер”», и рассмеялся.

– Что-то не видно. Я по-прежнему выгляжу как единственный в мире мужчина на седьмом месяце беременности.

– Ты еще толстый, но не такой толстый, как раньше. Я знаю. Я чувствую. Когда ты в последний раз взвешивался?

Он покопался в памяти. Это было в тот день, когда Канли дал согласие на возмещение ущерба. Тогда весы показали 246 фунтов.

– Помнишь, я говорил, что сбросил три фунта?

– Утром, как только проснешься, сразу же взвесься.

– Здесь в ванной нет весов, – не без удовольствия отозвался Халлек.

– Ты шутишь.

– Нет. Мохонк – место цивилизованное.

– Значит, надо найти весы.

Его уже снова клонило в сон.

– Хорошо. Если хочешь.

– Хочу.

Хорошая у меня жена, подумал он. За последние пять лет, с тех пор как его неуклонная прибавка в весе начала проявляться уже всерьез, Билли неоднократно объявлял о намерениях сесть на диету и/или заняться физическими упражнениями. Диеты всегда превращались в сплошное жульничество. Пара хот-догов в придачу к обеду из йогурта или наспех съеденный гамбургер днем в субботу, когда Хайди ходила на аукцион или дворовую распродажу. Билли не брезговал даже кошмарными горячими сэндвичами из кафетерия в минимаркете в миле от дома. Мясо в этих сэндвичах вечно напоминало куски пережаренной кожи, спекшейся в микроволновке, но Билли ни разу не выбросил порцию недоеденной. Он любил выпить пива (пиво – это святое!), но больше всего он любил вкусно поесть. Морской язык в одном из лучших ресторанов Нью-Йорка, безусловно, лидировал в списке его предпочтений, но за просмотром бейсбольного матча сойдет и пакетик «Доритос» с каким-нибудь соусом пожирнее.

Запала на регулярные физические упражнения хватало разве что на неделю, а потом у него уже не было времени или он просто терял интерес. В итоге гантели перекочевали в подвал, где уныло пылились в углу, покрываясь ржавчиной и паутиной. Каждый раз, когда Билли спускался вниз, от них прямо-таки веяло немым укором. Он старался на них не смотреть.

Так что он изо всех сил втягивал живот и объявлял Хайди, что сбросил целых двенадцать фунтов и теперь весит 236. Хайди кивала и говорила, что она за него рада и что, конечно, она видит разницу. Но она знала правду, она видела пачки «Доритос» (иногда несколько сразу) в мусорном ведре. А когда в Коннектикуте приняли закон о возврате стеклянной и жестяной тары, пустые бутылки и банки, копившиеся в чулане, только усугубили чувство вины, порожденное заброшенными гантелями.

Хайди видела его спящим; хуже того, она видела, как он ходил в туалет. Когда отливаешь, нельзя втянуть брюхо. Он уже пробовал и убедился, что это попросту невозможно. Она знала, что он похудел фунта на три, от силы – четыре. Жену можно обманывать насчет другой женщины – по крайней мере какое-то время, – но не насчет твоего веса. Женщина, которая периодически ощущает твой вес на себе, всегда точно знает, сколько ты весишь. Но она улыбалась и говорила: Конечно, милый, ты выглядишь гораздо лучше. Может, отчасти она и лукавила – после таких комплиментов ему приходилось помалкивать насчет ее сигарет, – но он был уверен, что дело не только в этом и даже совсем не в этом. Она действительно давала ему возможность сохранить самоуважение.

– Билли?

– Что? – Разбуженный во второй раз, он удивленно и даже слегка раздраженно взглянул на жену.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да, хорошо. А почему ты спросила?

– Ну… иногда… говорят, что внезапная потеря веса – нехороший симптом.

– Я себя чувствую отлично. И раз уж ты все равно не даешь мне уснуть, давай-ка я снова тебя завалю, чтобы ты убедилась, как замечательно я себя чувствую.

– Ну, давай.

Он застонал. Она рассмеялась. Вскоре оба уснули. Билли приснился сон, в котором они с Хайди вновь возвращались из супермаркета, только на этот раз он точно знал, что это сон, и знал, что сейчас произойдет, и хотел сказать Хайди, чтобы она прекратила свою затею: ему надо следить за дорогой, потому что уже совсем скоро старуха цыганка выскочит на проезжую часть между двумя припаркованными машинами – а если точнее, то между желтым «субару» и темно-зеленым «файрбердом», – ее неопрятные седые волосы будут заколоты дешевыми детскими пластмассовыми заколками, и она не посмотрит по сторонам, она будет смотреть прямо перед собой. Он хотел сказать Хайди, что вот его шанс все исправить, переиграть прошлое, отменить произошедшее.

Но он не мог говорить. Наслаждение вновь пробудилось от ее прикосновений, поначалу игривых, а потом очень даже настойчивых (во сне его член отвердел, и Билли чуть наклонил голову, услышав металлический шелест застежки-молнии, открывающейся у него на ширинке); наслаждение смешалось с тревогой и ощущением страшной неотвратимости. Впереди уже показался желтый «субару», припаркованный за зеленым «файрбердом» с белой полосой. И между ними вдруг вспыхнули по-язычески броские цвета, сочнее и ярче любой автокраски, что можно отыскать в Детройте или «Тойота-Виллидж». Он хотел закричать: Прекрати, Хайди. Это она! Я убью ее снова, если ты не прекратишь! О боже, нет! Нет, не надо!

Но цыганка уже выскочила на дорогу. Халлек хотел переставить ногу на тормоз, но нога словно прилипла к педали газа, ее как будто держала какая-то страшная, неодолимая сила. Суперклей неизбежности, мелькнула дикая мысль, и он попытался вывернуть руль, но не смог. Руль заклинило намертво. Билли внутренне сжался, готовясь к удару, и старуха повернулась к нему лицом, только это была не старуха, о нет, нет-нет-нет, это был старый цыган с прогнившим носом. И теперь у него не было глаз. За секунду до того, как «олдс» сбил его с ног и скрыл под собой, Халлек увидел пустые, широко распахнутые глазницы. Губы цыгана растянулись в мерзкой ухмылке – древним полумесяцем под гниющим кошмаром на месте носа.

А потом: глухой стук, один и второй.

Над капотом вяло взметнулась старческая рука, вся в морщинах и языческих кольцах из кованого металла. Три капли крови разбились о ветровое стекло. Халлек смутно осознал, что рука Хайди дернулась и резко сжалась на его члене, ускоряя оргазм, вызванный потрясением. Наслаждение и боль слились воедино…

Откуда-то снизу донесся шепот цыгана, пробившийся через ковровое покрытие на полу дорогого автомобиля, приглушенный, но вполне различимый: Отощаешь.

Вздрогнув, Билли проснулся, повернулся к окну и чуть не закричал. Над хребтом Катскилл сиял серп луны, и на мгновение ему показалось, что это старый цыган, чуть склонив голову набок, заглянул к ним в окно. Глаза цыгана – две яркие звезды в ночном небе, его ухмылка, как будто подсвеченная изнутри, испускает холодное сияние наподобие света от банки, наполненной августовскими светлячками, или свечения болотных огней, которые он видел мальчишкой в Северной Каролине, – луна в виде древней ухмылки, источающей холод и мысли о мести.

Билли судорожно вздохнул, крепко зажмурился и снова открыл глаза. Луна стала просто луной. Он упал головой на подушку и уже через пару минут крепко спал.

Новый день выдался ясным и солнечным, и Халлек все-таки сдался и согласился подняться по горному Лабиринту вместе с женой. Все окрестности Мохонка были изрезаны пешеходными туристическими тропами разной степени сложности, от очень легких до крайне трудных. Лабиринт считался маршрутом умеренной сложности, и во время медового месяца Билли с Хайди прошли его дважды. Он помнил, как было классно: карабкаться вверх по крутому склону, изрезанному ущельями, – а следом шла Хайди, смеялась и подгоняла его, тюфяка и копушу. Он помнил, как они протискивались через один из особенно узких проходов в скале, и он зловеще шепнул своей молодой жене: «Чувствуешь, как трясется земля?» Там было так тесно, что не повернешься, но она ухитрилась звонко шлепнуть его по заднице.

Халлек признался себе (но никогда не признался бы Хайди), что теперь эти узкие щели его пугают. В свой медовый месяц он был молодым стройным парнем, все еще в отличной физической форме после нескольких лет подработки на лесоповале в Западном Массачусетсе во время летних каникул. Теперь он на шестнадцать лет старше и намного толще. И, как ему радостно сообщил добрый доктор Хьюстон, скоро вольется в ряды кандидатов на инфаркт. Мысль об инфаркте на полдороге к вершине была малоприятной, но возможность такого исхода все-таки невелика; скорее надо бояться, что он застрянет в одной из тех узких каменных горловин, сквозь которые проходила тропа Лабиринта. Билли помнил, что в некоторых местах приходилось ползти, и таких мест было как минимум четыре штуки.

Очень не хотелось бы там застрять.

Или… Вот еще вариант. Старина Билли Халлек застревает в темной расщелине, а потом у него случается инфаркт! Шикарно! Два по цене одного!

Но он все-таки согласился попробовать при условии, что она согласится в одиночку дойти до вершины, если окажется, что ему будет тяжеловато продолжить путь. И что сначала они съездят в Нью-Палц и он купит себе кроссовки. Хайди без возражений приняла оба условия.

В городке Халлек обнаружил, что «кроссовки» теперь déclassé. Так никто больше не говорит и, кажется, даже не помнит такого слова. Он купил пару щегольских спортивных туфель, зеленых с серебряным, и они пришлись как раз по ноге. Он с удивлением осознал, что уже очень давно не носил парусиновых туфель… Лет пять? Или шесть? Невероятно, но факт.

Хайди одобрила его покупку и снова сказала, что он действительно выглядит похудевшим. Прямо у входа в обувной магазин стояли автоматические весы с табличкой «ВАШ ВЕС – ВАША СУДЬБА». Халлек с детства не видел таких весов.

– Вперед, мой герой, – сказала Хайди. – У меня как раз есть подходящая монетка.

Халлек замялся и почему-то занервничал.

– Давай, я хочу посмотреть, сколько ты сбросил.

– Хайди, ты сама знаешь, что эти уличные весы всегда врут.

– Мне хотя бы примерно понять. Давай, Билли… что ты как маленький?

Он нехотя отдал ей пакет с новыми туфлями и встал на весы. Она опустила монетку в щель. Раздался щелчок, и открылись две серебристые изогнутые панельки. В верхнем окошке был его вес, в нижнем – его судьба по версии автомата. Халлек резко изумленно вдохнул.

– Я знала! – воскликнула Хайди. В ее голосе слышалось легкое недоумение, словно она сама еще не поняла, то ли ей радоваться, то ли пугаться, то ли удивляться. – Я знала, что ты похудел!

Уже позже Билли подумал, что если Хайди и слышала его хриплый вдох, то наверняка рассудила, что его изумило число, на которое указала красная стрелка в верхнем окошке: даже в одежде, с армейским ножом в кармане и обильным мохонкским завтраком в животе он весил 232 фунта. Выходит, он сбросил четырнадцать фунтов с того дня, когда Канли согласился урегулировать спор во внесудебном порядке.

Но его изумил вовсе не вес; его изумила судьба. В нижнем окошке не было никакого «ФИНАНСОВОЕ ПОЛОЖЕНИЕ СКОРО ПОПРАВИТСЯ», или «ЖДИТЕ ВИЗИТА СТАРОГО ДРУГА», или «НЕ СПЕШИТЕ С ПРИНЯТИЕМ ВАЖНЫХ РЕШЕНИЙ».

Там было всего одно слово черными буквами: «ОТОЩАЕШЬ».

Глава 4: 227

Домой в Фэрвью они ехали в основном молча. Сначала машину вела Хайди, но миль за пятнадцать до Нью-Йорка, когда движение на трассе сделалось особенно плотным, она заехала на стоянку на автозаправке, и за руль пересел Билли. Ничто не мешало ему сесть за руль; да, старуха погибла, одна рука почти оторвалась от тела, кости таза раздроблены, череп разбит, как китайская ваза династии Мин, упавшая на мраморный пол, но Билли Халлек не лишился водительских прав и даже не получил ни единого прокола в штрафном талоне. Старина Кэри Россингтон, любитель хватать чужих жен за грудь, обо всем позаботился.

– Билли, ты меня слышишь?

Халлек быстро взглянул на жену и снова сосредоточился на дороге. После аварии он стал водить аккуратнее, и хотя не сигналил, не размахивал руками и не ругался больше обычного, теперь он внимательнее следил за дорогой, подмечая чужие – и свои собственные – ошибки, которых не замечал раньше, и относился к ним не так терпимо, как прежде.

Убийство старухи чудесным образом влияет на концентрацию внимания. Оно не способствует самоуважению и порождает ночные кошмары, но внимание концентрирует отлично.

– Извини, я задумался.

– Я просто сказала: спасибо за такой замечательный отдых.

Она улыбнулась и легонько коснулась его руки. Да, они замечательно отдохнули – Хайди уж точно. Хайди определенно сумела забыть все плохое: и погибшую цыганку, и предварительное судебное заседание, на котором дело было прекращено, и старого цыгана с гниющим носом. Для Хайди все эти беды остались в прошлом, как и дружба Билли с тем итальяшкой-бандитом из Нью-Йорка. Но ее все равно что-то тревожило. Билли покосился на нее и увидел, что она уже не улыбается, а пристально глядит на него, и вокруг ее глаз стали заметны тоненькие морщинки.

– Пожалуйста, – сказал он. – Всегда пожалуйста, детка.

– И когда мы приедем домой…

– Я опять завалю тебя в койку! – воскликнул он с наигранным энтузиазмом и изобразил похотливый оскал. Хотя, если по правде, сейчас у него вряд ли встало бы даже на всю команду чирлидерш «Далласских ковбоев», марширующих перед ним в дизайнерском нижнем белье. И дело не в том, сколько раз они с Хайди занимались любовью в Мохонке; все дело в предсказании. ОТОЩАЕШЬ. Такого там быть не могло – ему наверняка показалось. Хотя нет, черт возьми, не показалось. Надпись была очень даже реальной и четкой, как заголовок на передовице «Нью-Йорк таймс». И эта реальность пугала больше всего, потому что в набор предсказаний на платных весах «ОТОЩАЕШЬ» не входит. Даже «ВАША СУДЬБА – В СКОРОМ ВРЕМЕНИ ПОХУДЕТЬ» не прокатит. Люди, пишущие тексты для таких предсказаний, обычно ограничиваются чем-то вроде дальних дорог и нежданных встреч со старыми друзьями.

Стало быть, ему это привиделось.

Да, именно так.

Стало быть, у него что-то не то с головой.

Не говори ерунды.

Это не ерунда. Когда воображение выходит из-под контроля, это плохой знак.

– Можешь меня завалить, если хочешь, – сказала Хайди, – но мне бы хотелось, чтобы ты завалился в ванную и встал на весы.

– Да ладно, Хайди! Я чуток похудел, в чем проблема?

– Я рада, Билли, что ты похудел, я тобой очень горжусь, но все эти пять дней мы были вместе почти постоянно, и я совершенно не представляю, как тебе удалось сбросить вес.

На этот раз он смотрел на нее чуть дольше, но она на него не смотрела; она сидела, скрестив руки на груди, и глядела прямо перед собой.

– Хайди…

– Ты ешь столько же, сколько всегда. Может быть, даже больше. Видимо, горный воздух подстегивает аппетит.

– Лучше говори прямо. – Он притормозил, чтобы бросить сорок центов в автомат на въезде на платный участок дороги. Его губы сжались в тонкую белую линию, сердце бешено заколотилось в груди, и он вдруг разозлился на Хайди. – Ты хотела сказать, что я большой жирный боров. Вот и говори сразу. Какого черта? Я как-нибудь переживу.

– Я говорила совсем о другом! – воскликнула она. – Зачем ты так, Билли? Зачем ты меня обижаешь? Мы с тобой так хорошо отдохнули, а ты пытаешься все испортить.

Даже не глядя на Хайди, он понял, что она чуть не плачет. У нее дрожал голос. Он пожалел о своих грубых словах, но сожаление не отменило злости. И страха, который таился за злостью.

– Я и не думал тебя обижать. – Он так крепко сжал руль, что у него побелели костяшки пальцев. – Я тебя никогда не обижу. Но когда человек начинает худеть, это же хорошо, Хайди, а ты как будто меня укоряешь.

– Это не всегда хорошо! – От ее крика Билли испуганно вздрогнул, и машина вильнула. – Это не всегда хорошо, и ты сам должен знать!

Она все же расплакалась и теперь рылась в сумочке в поисках бумажных салфеток в своей характерной манере, которая отчасти его умиляла, а отчасти бесила. Он протянул ей свой носовой платок, и она вытерла слезы.

– Говори все, что хочешь, Билли. Злись на меня сколько влезет. Можешь даже испортить мне все впечатление от нашей чудесной поездки. Но я тебя люблю и скажу как есть. Когда люди внезапно худеют без всяких диет, это может быть признаком очень серьезной болезни. Это один из семи первых симптомов рака. – Она вернула ему платок. Когда Билли его забирал, он случайно коснулся ее руки. Рука была очень холодной.

Что ж, слово сказано. Рак. Рифмуется с «ништяк». Рак? Да все ништяк. Видит бог, это слово неоднократно мелькало у него в голове с тех пор, как он встал на весы рядом с тем обувным магазином. Оно маячило, словно замызганный воздушный шарик в руках злого клоуна, и он каждый раз от него отворачивался. Так отворачиваются от нищенок, что целыми днями сидят, покачиваясь, в укромных замусоренных закутках на Центральном вокзале… или от резвящихся цыганят, которых не счесть в каждом таборе. Цыганята поют странными голосами, заунывными, но в то же время чарующе нежными. Цыганята умеют ходить на руках, ухитряясь удерживать бубны босыми грязными ногами. Цыганята жонглируют. Цыганята утрут нос любому из местных мастеров фрисби; они запросто крутят одновременно по две или даже по три пластиковые тарелки не только на пальцах, но и на носах. Они смеются, проделывая свои трюки, и кажется, будто у них у всех либо какая-то кожная болезнь, либо косоглазие, либо заячья губа. Когда видишь такое причудливое сочетание прыткости и уродства, можно лишь отвернуться. А что еще делать? Нищенки, цыганята и рак. Даже этот поток беспорядочных мыслей напугал Билли.

Но может быть, это к лучшему, что страшное слово произнесено.

– Я хорошо себя чувствую, – повторил он, наверное, уже в шестой раз после той ночи, когда Хайди вдруг завела разговор о его самочувствии. И черт возьми, это чистая правда! – У меня, кстати, были хорошие физические нагрузки.

Тоже чистая правда… по крайней мере в последние пять дней. Они вместе прошли Лабиринт, и хотя Билли пыхтел всю дорогу и пару раз в самых узких местах ему пришлось втянуть живот, он нигде не застрял. На самом деле Хайди запыхалась даже больше его самого, и именно Хайди дважды просила остановиться передохнуть. Билли дипломатично молчал о ее неумеренном курении.

– Я верю, что ты хорошо себя чувствуешь, – сказала она, – и это прекрасно. Но все равно лучше провериться. Ты уже полтора года не был на медосмотре. Доктор Хьюстон наверняка по тебе соскучился…

– Добрый доктор, старый нарк, – пробормотал Халлек.

– Что?

– Ничего.

– Но говорю тебе, Билли, нельзя сбросить почти двадцать фунтов за две недели на одних только нагрузках.

– Я не болен!

– Тогда сходи на осмотр ради меня, чтобы я успокоилась.

Весь оставшийся путь до Фэрвью они оба не проронили ни слова. Халлеку хотелось обнять жену и сказать, что, конечно, он сделает все, как она говорит. Но ему в голову вдруг пришла одна мысль. Совершенно абсурдная мысль. Абсурдная, но все равно жуткая.

Может быть, это такой новый способ цыганского проклятия? Друзья и соседи, как вам такой вариант? Раньше цыгане превращали тебя в волка-оборотня, или подсылали демона, чтобы он оторвал тебе голову посреди ночи, или еще что-нибудь в таком духе, но все меняется, верно? Что, если этот старик прикоснулся ко мне и заразил меня раком? Хайди права, это очень тревожный симптом… когда ни с того ни с сего вдруг худеешь на двадцать фунтов, это уже как шахтерская канарейка, упавшая замертво. Рак легких… лейкоз… меланома…

Мысль была идиотская, но она все равно не давала ему покоя: Что, если он прикоснулся ко мне и заразил меня раком?

Линда встретила их бурными объятиями и поцелуями и, к изумлению обоих родителей, вытащила из духовки очень даже пристойную лазанью, которую подала на бумажных тарелках с портретом рыжего кота Гарфилда, известного обожателя этого блюда. Она спросила, как прошел их второй медовый месяц («Мне показалось, она намекала, что мы впали в детство, если и вовсе не в старческий маразм», – сухо заметил Билли в разговоре с Хайди, когда вся посуда была перемыта и Линда с двумя подругами умчалась доигрывать бесконечную партию в «Подземелья и драконы», тянувшуюся у них почти год), но как только они приступили к рассказу о своей поездке, воскликнула: «Кстати! Вы мне напомнили!» – и уже не умолкала до конца ужина, пересказывая все последние главы «Повести о чудесах и кошмарах средней школы Фэрвью», бесконечной истории, увлекательной для нее, но не особенно интересной для Билли и Хайди, хотя оба старательно делали вид, что внимательно слушают. Все же их не было дома почти неделю.

Перед тем как уйти, Линда звонко чмокнула Халлека в щеку.

– Пока, худышка!

Халлек наблюдал, как она оседлала велосипед и помчалась по улице так, что собранные в хвост волосы взметались за ее спиной. Потом обернулся к жене. Ошеломленный и растерянный.

– Ну что? – спросила та. – Может, теперь ты прислушаешься ко мне?

– Ты ее подговорила. Позвонила заранее и подсказала слова. Женский заговор.

– Нет.

Он посмотрел ей в глаза и устало кивнул:

– Да, наверное.

Хайди погнала его в ванную наверху, и ему все же пришлось раздеться и встать на весы почти голышом, лишь с полотенцем, обернутым вокруг бедер. Грянуло стойкое ощущение дежавю. Смещение во времени было настолько реальным и полным, что Билли даже слегка затошнило. Почти точное повторение того утра, когда он стоял на тех же самых весах, обернув вокруг бедер полотенце из того же бледно-голубого набора. Не хватало лишь аппетитного запаха жарящегося бекона. Все остальное – в точности как тогда.

Хотя нет. Не все. Было еще одно значимое отличие.

В тот день ему пришлось наклониться, чтобы увидеть число на шкале. А наклониться пришлось потому, что живот загораживал обзор.

Живот остался на месте, но он стал меньше. Гораздо меньше, потому что теперь наклоняться не понадобилось. Можно было просто посмотреть вниз – и увидеть шкалу.

Весы показали 229.

– Все ясно, – ровным голосом проговорила Хайди. – Я запишу тебя на прием к доктору Хьюстону.

– Эти весы занижают вес, – слабо возразил Халлек. – Всегда занижали. Я поэтому их и люблю.

Она холодно на него посмотрела:

– Давай обойдемся без этой хрени, милый друг. Ты пять лет плакался, что они завышают вес, и мы оба знаем, что так и есть.

Свет в ванной был очень ярким, и Билли видел, что Хайди и вправду встревожена. Ее кожа так натянулась на скулах, что аж заблестела.

– Стой здесь, – велела она и вышла из ванной.

– Хайди?

– Ни с места! – крикнула она, спускаясь по лестнице.

Через минуту Хайди вернулась с нераспечатанным мешком сахара, на котором было написано: «Масса нетто: 10 фунтов». Она поставила мешок на весы. После секундной заминки они показали: 012.

– Я так и думала, – угрюмо проговорила Хайди. – Я сама на них взвешиваюсь и знаю. Эти весы не занижают вес, Билли, и никогда не занижали. Они его завышают, как ты всегда говорил. И тебе это нравилось. Людям с избыточным весом всегда нравятся неточные весы. Потому что так проще не замечать очевидного. Если…

– Хайди…

– …если эти весы показали двести двадцать девять, значит, ты весишь двести двадцать семь. И поэтому…

– Хайди…

– …поэтому я запишу тебя на медосмотр.

Он помедлил, глядя на свои босые ноги, и покачал головой.

– Билли!

– Я сам запишусь, – сказал он.

– Когда?

– В среду. Запишусь в среду. По средам Хьюстон бывает в клубе, играет в гольф. – Иногда – с нашим добрым приятелем, неподражаемым старым развратником Кэри Россингтоном. – Я хочу договориться с ним лично.

– А почему не сегодня по телефону? Не прямо сейчас?

– Хайди, хватит.

Видимо, что-то в его лице убедило ее не настаивать, потому что в тот вечер она больше не заикалась на эту тему.

Глава 5: 221

Воскресенье, понедельник, вторник.

Билли сознательно не подходил к весам в ванной. За столом ел от души, хотя в кои-то веки у него не было аппетита. Перестал прятать свои «перекусы» за банками супа в кладовке. В воскресенье, за просмотром бейсбольного матча, жевал пеперони и сыр на соленых крекерах. В понедельник с утра на работе съел целый пакет карамельного попкорна – и пакет сырных палочек вскоре после обеда. Что-то из этого или, может, и то и другое вместе вызвало приступ неудержимого пердежа, продолжавшийся с четырех пополудни примерно до девяти вечера. Получилось неловко. Не досмотрев новости, Линда ушла из гостиной, где стоял телевизор, и объявила, что не вернется, пока ей не дадут противогаз. Билли виновато улыбнулся, но не сдвинулся с места. Он давно убедился на собственном опыте, что побег не спасает от газовой атаки. Гадкий запах намертво прилипает к тебе и преследует повсюду.

Но позже, за просмотром «Правосудия для всех» по кабельному каналу, они с Хайди вдвоем уговорили почти весь чизкейк «Сара Ли».

По дороге домой во вторник Билли заехал в «Бургер Кинг» на окраине Норуолка и взял два воппера с сыром. Начал их есть, как всегда ел за рулем: вгрызался, не глядя, жадно жуя и глотая кусок за куском…

Он опомнился на подъезде к Уэстпорту.

На мгновение ему показалось, что его разум отделился от тела. Это было не мысленное построение, не отвлеченное размышление; это было вполне ощутимое разъединение. Ему вспомнилось физическое ощущение тошноты, которое он испытал на весах в ванной в тот вечер, когда они с Хайди вернулись домой из Мохонка, и он подумал, что вышел на совершенно иной, новый уровень мышления. Он увидел себя со стороны как бы глазами отдельной астральной сущности, умозрительного попутчика, внимательно его изучавшего. И что видел этот попутчик? Скорее смешное, чем жуткое. Человека почти тридцати семи лет, в костюме-тройке за шестьсот долларов. На ногах – туфли «Балли», в глазах – мягкие контактные линзы «Бауш энд Ломб». Не в меру упитанный тридцатишестилетний белый американец мужского пола сидит за рулем «Олдсмобиля‐98» 1981 года выпуска и жадно вгрызается в большой гамбургер, роняя капли майонеза и кусочки нашинкованного салата на угольно-серый жилет. Уже можно смеяться до слез. Или кричать.

Билли выбросил недоеденный второй воппер в окно и с отчаянным ужасом посмотрел на свою руку, испачканную майонезом и мясным соком. А потом сделал единственно разумную, единственно возможную в данном случае вещь: рассмеялся. И дал себе слово: все, хватит. Вакханалию пора прекращать.

Тем же вечером, когда он сидел у камина и читал «Уолл-стрит джорнэл», Линда пришла пожелать ему спокойной ночи. Она поцеловала его, потом чуть отстранилась и объявила:

– Ты стал похож на Сильвестра Сталлоне, пап.

– О боже. – Халлек закатил глаза, и они оба рассмеялись.

Билли Халлек обнаружил, что процедура со взвешиванием превратилась в некое подобие ритуала. Когда это произошло? Он не знал. В детстве и юности Билли если и взвешивался, то от случая к случаю: вставал на весы, бросал беглый взгляд на цифры и мчался дальше по своим делам. Но в какой-то момент, в промежутке между 190 фунтами и нынешней (как бы невероятно это ни звучало) одной восьмой тонны, установился именно ритуал.

Какой, к чертям, ритуал, говорил он себе. Это привычка. Просто привычка.

Ритуал, упорно твердило ему подсознание. Билли был агностиком и с девятнадцати лет перестал ходить в церковь, но он мог распознать ритуал и понимал, что его процедура со взвешиванием была чуть ли не священнодействием. Видишь, Господи, каждый раз я совершаю служение, регулярно и неизменно. Храни меня, белого преуспевающего юриста, и убереги от сердечного приступа или инфаркта, который, согласно таблицам дожития, уготован мне в возрасте сорока семи лет. Во имя холестерина и насыщенных жиров. Аминь.

Ритуал начинается в спальне. Снимаем одежды. Надеваем темно-зеленый велюровый халат. Грязное белье отправляем в бельепровод. Если костюм надевался не больше двух раз и на нем нет заметных пятен, аккуратно вешаем его в шкаф.

Затем идем в ванную. Входим с трепетным благоговением и замиранием сердца. Ибо это святилище, где тебе будет явлен твой вес, а значит, и судьба. Снимаем халат. Вешаем на крючок на стене. Опорожняем мочевой пузырь. Если есть вероятность – пусть даже малая вероятность – сходить по-большому, садимся и делаем это. Билли совершенно не представлял, сколько весит средняя порция человеческих экскрементов, но тут важен сам принцип: весь балласт – за борт.

Хайди, не раз наблюдавшая за ритуалом, однажды ехидно спросила у Билли, не подарить ли ему на день рождения страусиное перо. Удобная штука, сказала она, чтобы пощекотать себе горло и пару раз блевануть перед взвешиванием. Билли обиделся и велел ей не умничать… но вечером, лежа в постели, еще раз обдумал эту идею и решил, что она не такая уж и идиотская.

В среду утром Халлек впервые за много лет отменил устоявшийся ритуал. В среду утром Халлек подался в еретики. Если и вовсе не в сатанисты, потому что сознательно извратил весь обряд, перевернув его с ног на голову, как дьяволопоклонники на своих черных мессах переворачивают распятия и читают «Отче наш» задом наперед.

Он оделся, ссыпал в карманы всю мелочь, которую смог найти в доме (разумеется, не забыл и армейский складной нож), надел свои самые тяжелые ботинки и съел совершенно гигантский завтрак, решительно игнорируя боль в переполненном мочевом пузыре. Яичница из двух яиц, четыре куска бекона, тост и картофельные оладьи. Апельсиновый сок. Чашка кофе (с тремя ложками сахара).

Со всем этим грузом, плещущимся в животе, Халлек поднялся наверх, вошел в ванную и угрюмо посмотрел на весы. Ему и раньше-то было не слишком приятно на них смотреть, а теперь так и вовсе противно.

Собравшись с духом, он встал на весы.

221.

Не может быть! Сердце бешено заколотилось в груди. Черт, нет! Здесь явно что-то не то! Что-то…

– Прекрати, – хрипло прошептал Халлек. Попятился от весов, как пятятся от собаки, готовой наброситься и укусить. Прижал ко рту тыльную сторону ладони и медленно вытер губы.

– Билли? – позвала снизу Хайди.

Халлек повернул голову влево и увидел свое отражение в зеркале. Лицо белое, как полотно. Под глазами – синюшные мешки, которых не было раньше. И морщины на лбу, кажется, сделались глубже.

Рак, подумал он снова и услышал, как наяву, шепот старого цыгана.

– Билли? Ты там, наверху?

Да, это рак. Точно рак. Он меня проклял. Старуха была его женой… или, может, сестрой… и он меня проклял. Неужели такое возможно? Неужели такое бывает? Неужели прямо сейчас рак пожирает меня изнутри, как сожрал его нос…

Из горла вырвался слабый, испуганный стон. Лицо в зеркале посерело от ужаса – оплывшее лицо безнадежного инвалида. В эти мгновения Халлек почти поверил, что действительно болен раком.

– Би-и-и-лли-и-и!

– Я здесь. – Его голос не дрогнул. Почти.

– Господи, я уже целую вечность тебя зову!

– Извини.

Только не поднимайся сюда, Хайди. Сейчас тебе лучше меня не видеть, иначе ты сразу, еще до полуденных колоколов, отправишь меня прямиком в клинику Мэйо. Стой где стоишь. Я тебя очень прошу.

– Ты не забудешь записаться на прием к Майклу Хьюстону?

– Нет, – сказал он. – Не забуду.

– Спасибо, милый, – тихо отозвалась Хайди и, слава богу, ушла.

Халлек помочился, вымыл руки и лицо. Когда решил, что опять стал похож на себя – ну, так… более-менее, – пошел вниз, пытаясь насвистывать.

Никогда в жизни ему не было так страшно.

Глава 6: 217

– Сколько ты сбросил? – спросил доктор Хьюстон. Халлек, полный решимости говорить правду, и только правду, ответил, что сбросил почти тридцать фунтов за три недели.

– Ого! – сказал Хьюстон.

– Хайди слегка беспокоится. Сам знаешь, жены вечно волнуются…

– У нее есть причины для беспокойства, – заметил Хьюстон.

Майкл Хьюстон являл собой классический образец успешного жителя Фэрвью: статный красавец доктор, седовласый, загорелый, холеный. Когда он сидел в летнем баре у клубного бассейна, за столиком под раскрытым зонтом, его можно было принять за изрядно помолодевшего доктора Маркуса Уэлби. Именно в этом баре под названием «Водопой» они с Халлеком сейчас и беседовали. Хьюстон был в красных штанах для гольфа с ослепительно-белым ремнем. На ногах – белые спортивные туфли. Рубашка фирмы «Лакост», часы «Ролекс». Хьюстон потягивал пинаколаду, или «пенис-коладу», как он сам называл этот коктейль, упиваясь своим остроумием. У них с женой было двое невероятно красивых детей, и они жили в огромном доме на Лантерн-драйв, неподалеку от клуба. Как говорится, в пешей доступности. Дженни Хьюстон всегда этим хвасталась, когда напивалась. Это значило, что их дом стоил больше ста пятидесяти тысяч. Хьюстон ездил на коричневом четырехдверном «мерседесе». Его жена – на «кадиллаке-симаррон», напоминавшем «роллс-ройс», страдающий геморроем. Их дети ходили в частную школу в Уэстпорте. В Фэрвью говорили – а здешние слухи обычно бывали правдивы, – что Майкл и Дженни Хьюстоны пришли к modus vivendi: он ухлестывал за каждой юбкой, она начинала глушить коктейли из виски с лимонным соком примерно с трех часов дня. Типичная семья из Фэрвью, подумал Халлек, и вдобавок к непреходящему страху на него навалилась усталость. Он хорошо знал эту публику или думал, что знает, но так или иначе, выводы были не самыми утешительными.

Он посмотрел на свои собственные ослепительно-белые туфли и подумал: Кого ты пытаешься обмануть? Ты птица того же полета.

– Завтра придешь ко мне в смотровой кабинет, – сказал Хьюстон.

– Завтра я занят.

– Все дела подождут. Тебе надо заняться своим здоровьем. А пока ты мне вот что скажи. У тебя не было кровотечений? Ректальных? Во рту?

– Нет.

– Кожа на голове не кровит от расчески?

– Нет.

– Есть какие-то язвочки или болячки, которые долго не заживают?

– Нет.

– Хорошо, – сказал Хьюстон. – Кстати, я сегодня набрал восемьдесят четыре очка. Как тебе?

– В общем, неплохо, – ответил Билли. – Еще пару годиков потренируешься, и будешь, может, участвовать в турнире «Мастерс».

Хьюстон рассмеялся. Подошел официант. Хьюстон заказал еще «пенис-коладу». Халлек заказал «Миллер». Легкий «Миллер», чуть не добавил он по привычке, но прикусил язык. Легкое пиво ему сейчас нужно, как… ну, скажем, ректальное кровотечение.

Майкл Хьюстон наклонился вперед. Его взгляд стал серьезным, тяжелым, и Халлек снова почувствовал укол страха, словно тонкая стальная игла вонзилась в желудок. Он вдруг с тоской осознал, что его жизнь изменилась, и вовсе не к лучшему. Теперь ему сделалось по-настоящему страшно. Цыганская месть.

Хьюстон смотрел ему прямо в глаза, и Билли понял, что он сейчас скажет: Шансы, что у тебя рак, пять из шести, Билли. И без рентгена все ясно. Тебе не надо обновить завещание? Хайди с Линдой обеспечены средствами к существованию? Когда ты еще относительно молод, просто не верится, что с тобой может произойти что-то такое. А оно может, Билли. Да, может.

Понизив голос, как человек, сообщающий важную тайну, Хьюстон спросил:

– Сколько нужно носильщиков, чтобы похоронить черномазого из Гарлема?

Билли покачал головой и заставил себя улыбнуться.

– Шесть, – сказал Хьюстон. – Четверо несут гроб, двое – радиоприемник.

Он рассмеялся, и Билли Халлек сделал вид, что ему тоже смешно. Но перед мысленным взором как наяву предстал старый цыган, поджидавший его возле здания суда. За спиной у цыгана, под знаком «Стоянка запрещена», стоял древний пикап с самодельным жилым автоприцепом. Боковую стенку прицепа покрывал странный орнамент вокруг центральной картинки: неумелое изображение коленопреклоненного единорога, склонившего голову перед цыганкой с цветочной гирляндой в руках. На цыгане был зеленый саржевый жилет с пуговицами из серебряных монет. И теперь, наблюдая, как Хьюстон смеется над собственной шуткой и аллигатор у него на рубашке трясется от этого смеха, Билли подумал: Ты помнишь больше, чем тебе представлялось. Ты думал, что помнишь только его жуткий нос, но нет. Ты помнишь практически все.

Дети. В кабине пикапа сидели дети и смотрели на Билли бездонными карими глазами, казавшимися почти черными. «Отощаешь», – сказал старик, и хотя его палец был жестким, мозолистым, прикосновение оказалось нежным, почти любовным.

Делавэрские номера, вдруг вспомнил Билли. На его развалюхе были делавэрские номера. И наклейка на бампере… что-то там…

Руки Билли покрылись гусиной кожей, и он испугался, что сейчас закричит, как однажды тут, в баре, кричала какая-то женщина, когда ей показалось, что ее ребенок тонет в бассейне.

Билли Халлек хорошо помнил, как впервые увидел цыган; в день, когда они появились в Фэрвью.

Цыгане припарковали машины вдоль улицы, примыкавшей к парку. Стайка детишек тут же высыпала на газон и затеяла игры. Цыганки стояли в стороне, болтали друг с другом и присматривали за резвящейся малышней. Женщины в ярких, цветастых нарядах, но не в тех живописных лохмотьях, в каких изображали цыган в голливудских фильмах тридцатых и сороковых. Женщины в красочных сарафанах, женщины в укороченных брючках; те, что помоложе, – в джинсах «Джордаш» или «Кельвин Кляйн». Все они были яркими, полными жизни, в чем-то даже опасными.

Молодой парень выскочил из микроавтобуса «фольксваген» и начал жонглировать кеглями великанских размеров. «КАЖДОМУ НАДО ВО ЧТО-ТО ВЕРИТЬ, – было написано у него на футболке, – И ПРЯМО СЕЙЧАС Я ВЕРЮ, ЧТО ВЫПЬЮ ЕЩЕ ПИВКА». Дети Фэрвью с радостным визгом побежали к нему, словно притянутые магнитом. Под футболкой у парня играли мышцы, на груди ритмично подскакивал огромный крест. Мамаши Фэрвью похватали своих малышей и потащили прочь. Но не все матери оказались столь расторопны. Ребята постарше направились к цыганятам, и те, прервав свои игры, наблюдали за их приближением. Городские, читалось в их темных глазах. Мы знаем вас, городских. Мы вас видим повсюду, куда нас приводят дороги. Мы знаем ваши глаза и ваши аккуратные стрижки; знаем, как сверкают на солнце брекеты у вас на зубах. Мы не знаем, где будем завтра, но знаем, где будете вы. Как вам не надоедают одни и те же места, одни и те же лица? Наверное, все-таки надоедают. Наверное, поэтому вы нас и ненавидите.

Билли, Хайди и Линда тогда были в парке, за два дня до того, как Халлек насмерть сбил старуху цыганку меньше чем в четверти мили отсюда. Они приехали в парк пораньше и устроили семейный пикник перед началом концерта городского оркестра, первого в новом весеннем сезоне. Большинство остальных посетителей парка собрались здесь по той же причине, о чем, конечно же, знали цыгане.

Линда поднялась, рассеянно отряхнула сзади свои «левайсы» и направилась к парню, который жонглировал кеглями.

– Линда, вернись! – резко окликнула ее Хайди. Она поднесла руку к вороту джемпера и принялась теребить его пальцами, как делала почти всегда, когда была чем-то расстроена. Халлек был уверен, что она сама этого не замечает.

– Почему, мам? Это же цирк… ну, наверное, цирк.

– Это цыгане, – сказала Хайди. – К ним лучше не подходить. Они все жулики и ворюги.

Линда посмотрела на мать, потом на отца. Билли пожал плечами. Он подумал, что дочка наверняка даже не осознает, каким мечтательным, чуть ли не завороженным стал ее взгляд. Точно так же, как Хайди не осознает, что ее рука нервно теребит ворот джемпера.

Жонглер зашвырнул свои кегли одну за другой в открытую боковую дверь микроавтобуса. Черноволосая девушка невероятной, почти неземной красоты бросила ему пять булав, тоже одну за другой. Он принялся жонглировать ими, периодически подбрасывая одну из булав из-под мышки. При этом он каждый раз кричал: «Хой!»

Пожилой цыган в клетчатой рубашке и комбинезоне с эмблемой «Ошкош» раздавал какие-то листовки. Молодая красавица, ловившая кегли и бросавшая жонглеру булавы, легко спрыгнула с подножки микроавтобуса с мольбертом в руках. Халлек подумал: Сейчас она выставит плохие морские пейзажи и, возможно, портреты президента Кеннеди. Но вместо картин девушка прикрепила к мольберту большой лист с мишенью. Кто-то из микроавтобуса бросил ей рогатку.

– Джина! – окликнул ее жонглер. Широко улыбнулся, продемонстрировав отсутствие нескольких передних зубов. Линда резко села на место. Ее представления о мужской красоте сформировались под непрестанным влиянием кабельного телевидения, и теперь красота молодого цыгана была для нее безнадежно испорчена. Хайди прекратила теребить ворот джемпера.

Девушка бросила рогатку жонглеру. Он уронил одну из булав и, даже не сбившись с ритма, заменил ее рогаткой, пойманной на лету. Халлек помнил, как он подумал: Вот это ловкость! Проделав пару-тройку кругов, парень перекинул рогатку обратно девушке и умудрился поднять брошенную булаву, продолжая жонглировать остальными. Послышались жидкие аплодисменты. Кто-то из местных заулыбался – в том числе и сам Билли, – но большинство горожан продолжали смотреть настороженно.

Девушка отошла от мольберта с мишенью, вытащила из нагрудного кармана несколько шариков от подшипников и трижды выстрелила из рогатки, причем все три раза – прямиком в яблочко: бах, бах, бах. Вскоре ее окружили местные мальчишки (и даже несколько девчонок), желавшие пострелять. Она выстроила ребят в очередь, организовала все быстро и четко, как детсадовская воспитательница, готовящая детишек к групповому походу в уборную. Два подростка, примерно ровесники Линды, выскочили из старого «форда»-универсала и принялись подбирать с земли отработанные боеприпасы. Эти двое были похожи как две капли воды. Наверняка близнецы. Один брат носил золотую серьгу в левом ухе; другой – точно такую же в правом ухе. Видимо, так их и различает мать, подумал Билли.

Никто ничего не продавал. Подчеркнуто и очевидно, никто ничего не продавал. Никакая мадам Азонка не гадала на картах Таро.

Тем не менее вскоре подъехал полицейский автомобиль, и из него вышли два человека в форме. Одним из них был Дункан Хопли, шеф полиции Фэрвью, видный мужчина под сорок, образец грубовато-суровой мужской красоты. Активности среди цыган чуть поубавилось, и еще больше мамаш поспешили воспользоваться затишьем и увести своих завороженных чад подальше. Кто-то из старших ребят возмущенно протестовал, и Халлек заметил, что несколько малышей разрыдались.

Хопли принялся излагать неумолимую правду жизни молодому жонглеру (его булавы, раскрашенные ярко-красными и синими полосами, теперь валялись в траве у него под ногами) и пожилому цыгану в комбинезоне с эмблемой «Ошкош». «Ошкош» что-то сказал. Хопли покачал головой. Жонглер тоже что-то сказал, сопровождая свои слова бурной жестикуляцией. Он шагнул к полицейскому, сопровождавшему Хопли. Халлек никак не мог сообразить, что ему напоминает эта сцена, а потом понял: спорная ситуация в бейсбольном матче, игроки препираются с судьей.

«Ошкош» взял жонглера за локоть и оттащил на пару шагов назад. Это только усилило впечатление: тренер старается удержать молодого горячего игрока от опрометчивых действий, чреватых удалением с поля. Жонглер сказал что-то еще. Хопли вновь покачал головой. Жонглер начал кричать, но ветер дул не в ту сторону, и Билли не разобрал слов.

– Мама, что происходит? – спросила Линда, явно заинтригованная.

– Ничего, милая. – Хайди вдруг принялась собирать и укладывать в сумку остатки их пикника. – Ты поела? Больше не хочешь?

– Нет, спасибо. Папа, что происходит?

У него чуть было не сорвалось с языка: Мы наблюдаем классическую картину, Линда. Извечный сюжет наряду с «Похищением сабинянок». Называется «Изгнание неугодных». Но Хайди не сводила с него глаз, сидела, поджав губы, и явно давала понять, что сейчас не время упражняться в остроумии.

– Ничего особенного, – сказал он. – Просто маленькое разногласие.

На самом деле ничего особенного и вправду не происходило: собак ни на кого не спускали, дубинкой никто не махал, автозак к парку не подогнали. Преувеличенно раздраженным, почти театральным жестом молодой цыган сбросил руку «Ошкоша», поднял свои булавы и снова начал жонглировать. Но злость мешала ему сосредоточиться, и теперь представление получилось убогим. Две булавы он уронил почти сразу. Одна ударила его по ноге, и кто-то из детей рассмеялся.

Напарник Хопли нетерпеливо шагнул вперед. Хопли, не теряя спокойствия, удержал его за руку точно так же, как «Ошкош» удерживал молодого жонглера. Хопли прислонился спиной к дереву и засунул большие пальцы за широкий ремень, рассеянно глядя куда-то вдаль. Он что-то сказал своему напарнику, и тот вытащил из кармана записную книжку. Послюнявил большой палец, открыл книжку, подошел к ближайшей машине – дряхлому «кадиллаку» начала шестидесятых, явно бывшему катафалку – и тщательно переписал номер. Демонстрируя всем своим видом, что серьезно подходит к делу. Следующим на очереди был микроавтобус «фольксваген».

«Ошкош» подошел к Хопли и принялся что-то ему доказывать. Хопли пожал плечами и отвернулся. Патрульный, записывавший номера, перебрался к старому «форду»-седану. «Ошкош» оставил Хопли в покое и подошел к его младшему напарнику. Он говорил с жаром, размахивая руками в теплом весеннем воздухе. Билли Халлек, изначально не проявлявший особого интереса к происходящему, окончательно его утратил. Ему стало скучно наблюдать за цыганами, которые совершили ошибку, остановившись в Фэрвью по пути черт знает откуда черт знает куда.

Жонглер резко развернулся и направился к микроавтобусу, оставив свои булавы валяться на земле (микроавтобус был припаркован сразу за пикапом с прицепом, на котором была нарисована женщина с единорогом). «Ошкош» нагнулся, чтобы их подобрать, продолжая что-то втолковывать Хопли. Хопли снова пожал плечами, и хотя Билли Халлек не умел читать мысли, он точно знал, что Хопли наслаждается происходящим – так же точно, как знал, что сегодня на ужин они с Хайди и Линдой будут доедать остатки пикника.

Молодая цыганка, стрелявшая шариками в мишень, попыталась что-то сказать жонглеру, но тот сердито от нее отмахнулся и забрался в микроавтобус. Она на секунду застыла на месте, глядя на пожилого «Ошкоша» с охапкой жонглерских булав в руках, и тоже забралась в автобус. Халлек, который уже перестал замечать всю остальную цыганскую братию, на миг загляделся на эту девушку, потому что нельзя было не заглядеться. Ее волосы, черные и от природы волнистые, были свободно распущены по плечам. Длинные, ниже лопаток, они ниспадали потоком густой, почти варварской тьмы. Ее блузка с набивным рисунком и скромная юбка со встречными складками наверняка были куплены на распродаже в недорогом магазине, но ее тело было изящным и гибким, как у какой-нибудь экзотической дикой кошки: пантеры, гепарда, снежного барса. Когда она ставила ногу на подножку микроавтобуса, складки сзади на юбке слегка разошлись, и ткань соблазнительно обтянула бедро с внутренней стороны. В эту секунду Билли хотел ее до умопомрачения, он представил, как накрывает ее собой в самый темный ночной час. Это было какое-то древнее, почти первобытное желание. Он украдкой взглянул на Хайди. Теперь ее губы были сжаты так плотно, что аж побелели. Глаза превратились в две тусклые монетки. Она не видела, куда смотрел Билли, но видела, как разошлась складка на юбке – и что обозначилось под этой юбкой, – и прекрасно все поняла.

Патрульный с записной книжкой проводил девушку долгим взглядом. Когда она скрылась в автобусе, он закрыл книжку, сунул ее в карман и присоединился к Хопли. Цыганки уже созывали детишек обратно к машинам. «Ошкош», прижимавший к груди собранные булавы, снова подошел к Хопли и что-то сказал. Хопли решительно покачал головой.

На том все и закончилось.

Подъехал второй полицейский автомобиль с лениво крутившейся мигалкой. «Ошкош» посмотрел на него, потом обвел взглядом городской парк Фэрвью с его дорогим, гарантированно безопасным оборудованием на детской площадке и летней эстрадой. Кое-где на деревьях еще остались обрывки бумажных гирлянд, не убранных с прошлого воскресенья, когда здесь проходила пасхальная охота на яйца.

«Ошкош» направился к своей машине, стоявшей во главе каравана. Как только завелся его мотор, сразу взревели и все остальные моторы – громко, натужно и с явными перебоями. Из выхлопных труб повалил сизый дым. С ревом и громыханием головная машина тронулась с места. Остальные двинулись следом, не обращая внимания на трафик, и поехали в сторону центра.

– У них у всех горят фары! – воскликнула Линда. – Как в похоронной процессии!

– Осталось два шоколадных пирожных, – быстро проговорила Хайди. – Съешь хоть одно.

– Не хочу. Я наелась. Папа, а эти люди…

– Если не будешь есть, не видать тебе тридцативосьмидюймового бюста, – сказала ей Хайди.

– Я решила, что не хочу тридцативосьмидюймовый бюст, – сказала Линда в своей манере изображать даму из высшего общества, что всегда жутко смешило Халлека. – Сейчас в моде задницы.

– Линда Джоан Халлек!

– Я хочу пирожное, – сказал Халлек.

Хайди одарила его ледяным взглядом – А больше ты ничего не хочешь? – и бросила ему пирожное. Сама закурила «Вантидж‐100». Билли в итоге съел оба пирожных. Хайди выкурила полпачки сигарет еще до окончания концерта, игнорируя все неуклюжие попытки Билли ее развеселить. Но по дороге домой все же оттаяла, и цыгане были забыты. По крайней мере до вечера.

Когда Билли пришел пожелать Линде спокойной ночи, она спросила:

– Пап, а что было в парке? Полицейские выгнали этих людей из города?

Билли пристально посмотрел на нее, слегка раздраженный, но в то же время польщенный ее вопросом. Когда Линде хотелось узнать, сколько калорий содержится в куске шоколадного торта, она обращалась к Хайди; к Билли она обращалась с вопросами более сложными, и у него неоднократно мелькала мысль, что лучше бы было наоборот.

Он присел на краешек ее постели и подумал, что его дочка еще очень юная и, безусловно, ей хочется быть человеком хорошим, добрым и справедливым. Ее легко ранить. Ложь могла бы ее защитить. Но если ты врешь ребенку о вещах вроде сегодняшнего происшествия в городском парке Фэрвью, потом эта ложь по тебе же и ударит. Билли хорошо помнил, как отец говорил ему, что онанизм чреват заиканием. Его отец был замечательным человеком почти во всех отношениях, но Билли не простил ему этой лжи. А Линда уже задала ему жару: они обсудили и геев, и оральный секс, и венерические болезни, и вопрос существования Бога. Когда у тебя самого появляются дети, вот тогда понимаешь, что честность – отнюдь не простая штука.

Он вдруг подумал о Джинелли. Что на его месте сказал бы Джинелли своей собственной дочери? Лучше сразу прогнать неугодных из города, милая. Потому что в этом вся суть: неугодных здесь быть не должно.

Вот она, правда, но такая правда ему не по силам.

– Да. Наверное, выгнали. Это цыгане, малышка. Бродяги.

– Мама сказала, что они все ворюги и жулики.

– Они часто жульничают в разных играх и дают липовые предсказания. Когда они приезжают в город вроде Фэрвью, полиция просит их ехать дальше, не останавливаясь. Обычно они возмущаются напоказ, делают вид, будто жутко обижены, но на самом деле особенно не возражают.

Дзынь! У него в голове поднялся маленький флажок. Ложь № 1.

– Они раздают афиши и листовки, и там написано, где их искать. Обычно они договариваются с каким-нибудь фермером или владельцем участка за городом. Они ему платят, он пускает их на свою землю. Через несколько дней они уезжают.

– А зачем они вообще приезжают? Чем они занимаются?

– Ну… всегда есть люди, которым хочется, чтобы им погадали на будущее. И всегда есть любители азартных игр. А цыгане как раз и устраивают такие игры. И да, часто мошенничают.

Или кому-то захочется по-быстрому, ради экзотики перепихнуться с цыганкой, подумал Халлек. Он вспомнил, как разошлись складки на юбке той девушки, когда она забиралась в микроавтобус. Интересно, какая она в постели? – спросил он себя и сам же ответил: Как океан перед штормом.

– И люди у них покупают наркотики?

В наше время уже не нужно идти к цыганам, чтобы прикупить наркоты, милая; сейчас любые наркотики можно купить прямо на школьном дворе.

– Может, гашиш, – сказал он, – или опиум.

Он переехал в Коннектикут еще подростком и с тех пор здесь и жил: в Фэрвью и соседнем Нортпорте. Он не видел цыган уже двадцать пять лет. В последний раз – в Северной Каролине, совсем ребенком, когда проиграл на «Колесе фортуны» пять долларов (все карманные деньги почти за три месяца; он их копил на подарок маме ко дню рождения). Вообще-то детей до шестнадцати лет к таким играм не допускают, но если у пацана есть монеты или зеленые бумажки, ему, разумеется, не запретят делать ставки. Есть вещи, которые не меняются никогда, размышлял он. К ним относится и старая истина: деньги решают все. Если бы его спросили еще вчера, он бы пожал плечами и сказал, что бродячих цыган уже давно не существует. Но конечно же, их кочевое племя никогда не исчезнет с лица земли. Они приходят, не имея корней, и так же уходят. Люди – перекати-поле, они заключают любые сделки, которые им подвернутся, и спешат скрыться из города с долларами в засаленных кошельках – долларами, заработанными на заводах, в конторах, от звонка до звонка, в той самой рутине, которую сами они презирают. Да, они уцелели. Гитлер пытался истребить их вместе с евреями и гомосексуалистами, но они, надо думать, переживут еще тысячу гитлеров.

– Я думала, городской парк, он для всех. Это общественная собственность, – сказала Линда. – Так нам говорили в школе.

– Ну, в общем, да, – сказал Халлек. – «Общественная» означает, что ей совместно владеют все горожане. Налогоплательщики.

Дзынь! Ложь № 2. Налогообложение в Новой Англии никаким боком не связано с владением и пользованием общественной землей. Смотри дело Ричардса против Джеррама, штат Нью-Хэмпшир, или дело Бейкера против Олинса (правда, это было давно, в 1835 году), или…

– Налогоплательщики, – задумчиво повторила она.

– Необходимо иметь разрешение на пользование общественной земельной собственностью.

Дзынь! Ложь № 3. Эту идею отвергли еще в 1931 году, когда обнищавшие фермеры устроили гувервилль в центре Льюистона, штат Мэн. Городские власти обратились в Верховный суд, но дело даже не пошло в производство. А все потому, что фермеры разбили свой лагерь в парке Петтингилл, а парк Петтингилл был общественной собственностью.

– Когда приезжает цирк-шапито, они тоже берут разрешение, – добавил он.

– Почему у цыган не было разрешения, пап? – Ее голос сделался сонным. Слава богу.

– Ну, может быть, они забыли его оформить.

Никогда в жизни, Лин. Только не в Фэрвью. Особенно если городской парк виден из клуба и с Лантерн-драйв и ты платишь немалые деньги за этот вид вкупе с частными школами, где детей учат компьютерному программированию на новых «Эпплах» и TRS‐80, с относительно чистым воздухом и тишиной по ночам. Цирк-шапито еще ладно. Пасхальная охота за яйцами – годится. Но цыгане? Спасибо, не надо. Вот вам Бог, вот порог. Уж грязь-то мы распознаем с первого взгляда. Мы сами к ней не прикасаемся, упаси боже! У нас есть уборщицы и домработницы, чтобы вычистить грязь из дома. А когда грязь появляется в городском парке, у нас есть Хопли.

Вот она, правда, подумал Халлек. Но она не годится для девочки среднего школьного возраста. Эту правду ты узнаешь в старших классах или даже в университете. Может быть, от однокурсниц. Или, может, оно просто придет само, как коротковолновое излучение из дальнего космоса. Это люди не нашего круга, малышка. От них надо держаться подальше.

– Спокойной ночи, папа.

– Спокойной ночи, Лин.

Билли поцеловал дочь и ушел.

Резкий порыв ветра швырнул капли дождя в оконное стекло, и Халлек очнулся, словно от дремы. Люди не нашего круга, малышка, подумал он снова и рассмеялся в тишине своего кабинета. Этот смех его напугал, потому что только безумцы смеются в пустой комнате. Смех в одиночестве – известный признак безумия.

Люди не нашего круга.

Даже если бы раньше он в это не верил, то теперь бы поверил.

Теперь, когда стал худеть.

Халлек наблюдал, как медсестра, помощница Хьюстона, берет кровь у него из вены на левой руке – одну, две, три ампулы – и ставит их в контейнер, как яйца в коробку. Хьюстон выдал ему три экспресс-теста на скрытую кровь в кале и велел прислать результаты по почте. Халлек угрюмо убрал их в карман и наклонился для проктологического осмотра, как обычно, заранее содрогаясь не столько из-за предстоящего физического дискомфорта – не такого уж страшного на самом деле, – сколько из-за унижения. Из-за пакостного ощущения, что в тебя бесцеремонно вторгаются. Ощущения наполненности.

– Расслабься, – сказал ему Хьюстон, надевая резиновую перчатку на правую руку. – Пока не почувствуешь у себя на плечах обе моих руки, можно не беспокоиться.

Он от души рассмеялся.

Халлек закрыл глаза.

Он снова встретился с Хьюстоном через два дня – результаты анализов были уже готовы. Хьюстон сказал, что лично проследил, чтобы кровь Билли пошла в работу в приоритетном порядке. На этот раз прием проходил не в процедурной, а в кабинете (на стенах – морские пейзажи с парусными кораблями, глубокие кожаные кресла, мягкий серый ковер на полу), где Хьюстон консультировал пациентов. Халлек сидел ни жив ни мертв. Сердце стучало как молот, на висках выступил холодный пот. Я не распла`чусь перед человеком, который рассказывает анекдоты о неграх, твердил он себе с ожесточенной решимостью, причем уже не впервые. Если мне надо будет поплакать, я поеду за город, где-нибудь припаркуюсь и поплачу в машине.

– По анализам все хорошо, – мягко проговорил Хьюстон.

Халлек моргнул. Страх уже укоренился довольно прочно, и ему показалось, что он ослышался.

– Что?

– По анализам все хорошо, – повторил Хьюстон. – Можно сдать дополнительные, если хочешь, Билли, но прямо сейчас я не вижу в этом необходимости. На самом деле сейчас твоя кровь даже лучше, чем на двух предыдущих осмотрах. Снизился уровень холестерина, как и уровень триглицеридов. Я вижу, ты продолжаешь худеть… медсестра записала сегодня двести семнадцать фунтов… но что тут сказать? До оптимального веса тебе все равно надо сбросить еще фунтов тридцать, имей в виду. И кстати… – он улыбнулся, – мне бы хотелось узнать твой секрет.

– Нет никакого секрета, – сказал Халлек. Он чувствовал одновременно растерянность и грандиозное облегчение – как пару раз было в университете, когда он сдавал экзамены, к которым не готовился.

– Окончательный вывод мы сделаем, когда придут лабораторные результаты тестов Хаймана-Райхлинга.

– Что придет?

– Результаты проверки говна, – пояснил Хьюстон и от души рассмеялся. – Может, там что-то и вылезет, но знаешь, Билли, твою кровь проверяли по двадцати трем показателям, и везде все отлично. По-моему, вполне убедительно.

Халлек судорожно вздохнул:

– Я так боялся.

– Кто ничего не боится, тот умрет молодым, – отозвался Хьюстон. Он открыл ящик стола и достал стеклянный флакончик с крошечной ложечкой, прикрепленной цепочкой к крышке. Халлек заметил, что черенок ложки был сделан в форме Статуи Свободы. – Угостишься снежком?

Халлек покачал головой. Ему и так было неплохо: сидеть, сложив руки на животе – на своем убывающем животе, – и наблюдать, как самый успешный семейный врач Фэрвью занюхивает кокаин сначала одной ноздрей, потом другой. Хьюстон убрал флакон в ящик стола, достал какой-то пузырек и упаковку ватных палочек. Окунул одну палочку в пузырек и протер себе ноздри.

– Дистиллированная вода, – пояснил он. – Надо беречь слизистую.

И подмигнул Халлеку.

Он, наверное, лечит детишек от пневмонии, закинувшись этой дрянью, подумал Халлек, но сейчас его не покоробило от этой мысли. Сейчас он не мог не испытывать к Хьюстону добрых чувств, потому что Хьюстон сообщил ему добрую весть. Хотелось лишь одного: сидеть, сложив руки на убывающем животе, и исследовать всю глубину своего невероятного облегчения, примеряться к нему, пробовать в деле, как новый велосипед или новый автомобиль. Ему вдруг подумалось, что на выходе из этого кабинета он, наверное, ощутит себя заново рожденным. Если бы это был фильм, тут можно было бы пустить саундтреком «Так говорил Заратустра» Рихарда Штрауса. От этой мысли Халлек сначала заулыбался, а потом рассмеялся.

– Поделись шуткой, – сказал Хьюстон. – В этом мире скорбей и печалей лишний повод для смеха никогда не бывает лишним. – Он шумно шмыгнул носом и протер ноздри свежей ватной палочкой.

– Да нет, это я так… – отозвался Халлек. – Просто… мне было страшно. Я уже начал готовиться к мысли, что у меня все-таки он, большой «Р». Ну, пытался готовиться.

– Может, когда-нибудь что-то и будет, – сказал Хьюстон, – но не в этом году. Я и так вижу, что все хорошо, даже без лабораторных анализов Хаймана-Райхлинга. У рака есть определенные внешние проявления. По крайней мере когда он сжирает тридцать фунтов веса.

– Но я-то ем столько же, сколько всегда. Я сказал Хайди, что даю себе больше физических нагрузок, и нагрузки действительно были, ну так… понемножку. Но она говорит, что одними активными физическими упражнениями тридцать фунтов не сбросишь. Только жир уплотнишь.

– Нет, это неправда. Новейшие исследования подтвердили, что физические нагрузки гораздо важнее диеты. Но для человека с таким избыточным весом, как у тебя – как у тебя было недавно, – в этом есть доля правда. Если толстяк слишком резко начнет увеличивать физические нагрузки, обычно ему достается не слишком утешительный приз: старый добрый тромбоз второй степени. Он тебя не убьет, но в гольф уже толком не поиграешь, все восемнадцать лунок точно не обойдешь и на аттракционах в «Семи флагах над Джорджией» не покатаешься.

Билли подумал, что от кокаина Хьюстон становится разговорчивым.

– Ты не понимаешь, – продолжал Хьюстон. – Я тоже не понимаю. Но в моей практике было немало удивительных случаев, которых я не понимаю. Три года назад мой приятель, нейрохирург из Нью-Йорка, пригласил меня посмотреть на необычные рентгеновские снимки черепа. К нему обратился молодой человек, студент Университета Джорджа Вашингтона, с жалобой на жуткие головные боли. Мой коллега подумал, что это типичные мигрени – даже по внешнему виду было понятно, что у парня есть явная предрасположенность, – но в данном случае надо было перестраховаться, потому что такие головные боли – характерный симптом опухоли мозга, даже если у пациента нет фантомных обонятельных ощущений вроде запаха гнилых фруктов, говна или прогорклого попкорна. Мой приятель направил парня на рентген, на электроэнцефалограмму и на томографию головного и спинного мозга. Знаешь, что обнаружилось?

Халлек покачал головой.

– Обнаружилось, что у парнишки, который был третьим по успеваемости в выпускном классе и числился среди лучших студентов Университета Джорджа Вашингтона, почти напрочь отсутствует мозг. И только по центру черепной коробки проходит одна-единственная полоса перекрученной кортикальной ткани. На снимках, которые мне показал мой приятель, она выглядела как толстый плетеный шнур. Этот шнур, вероятно, управляет всеми физиологическими процессами, от дыхания и сердцебиения до оргазма. А все остальное пространство черепной коробки заполнено спинномозговой жидкостью. Каким-то образом, совершенно непостижимым, эта жидкость осуществляла его мышление. Как бы там ни было, он по-прежнему учится, причем учится превосходно, и по-прежнему страдает от жутких мигреней. Если его не прикончит сердечный приступ, то годам к сорока эти боли должны прекратиться.

Хьюстон снова выдвинул ящик, достал флакон с кокаином и принял дозу. Предложил Халлеку угоститься. Халлек покачал головой.

– Или вот еще случай, – продолжал Хьюстон. – Лет пять назад ко мне обратилась одна бабулька с жалобой на боли в деснах. Она уже умерла. Если я назову ее имя, ты ее вспомнишь. Я ее осмотрел и, ей-богу, не поверил своим глазам. Она потеряла последние зубы лет десять назад – ей тогда было под девяносто, – но у нее резались новые зубы… целых пять новых зубов. Неудивительно, что десны болели. У нее резались зубы, Билли! Новые зубы в восемьдесят восемь лет.

– И что ты сделал? – спросил Халлек. Он слушал Хьюстона вполуха, голос доктора успокаивающе струился по краю сознания, как белый шум или тихая музыка, льющаяся с потолка в универсаме. Сейчас его занимало совсем другое: облегчение, которое он испытал и испытывал до сих пор. Облегчение, бьющее по мозгам круче всякого кокаина. На секунду он вспомнил о старом цыгане с гниющим носом, но теперь этот образ утратил свою зловещую, темную силу.

– Что я сделал? – переспросил Хьюстон. – Господи, да что я мог сделать? Выписал ей рецепт на лечебную мазь, разве что чуть посильнее «Нам-Зита», которым мажут десны младенцам, когда у них режутся молочные зубы. А до того, как она умерла, у нее выросли еще три зуба – два моляра и один клык. Я наблюдал и другие странные случаи. Каждый врач в своей практике сталкивается с такой хренью, которой нет объяснения. Но ладно… у нас тут не чтение сборника «Хотите – верьте, хотите – нет». Суть в том, что мы пока мало что знаем о человеческом метаболизме. Взять, например, Дункана Хопли… Ты же знаешь Дункана?

Халлек кивнул. Шеф полиции Фэрвью, гонитель цыган, красавец мужчина, похожий на Клинта Иствуда эконом-класса.

– Он ест за троих, каждый раз – как последний, – сказал Хьюстон. – Святой Моисей, я в жизни не видел, чтобы человек столько ел. Но при этом держит стабильный вес где-то в районе ста семидесяти фунтов. При его росте в шесть футов это как раз в пределах нормы. У него лютый метаболизм; он сжигает калории вдвое быстрее, чем, скажем, Ярд Стивенс.

Халлек снова кивнул. Ярд Стивенс, владелец единственной в Фэрвью мужской парикмахерской под названием «Выше голову», весил, наверное, три сотни фунтов. На такого посмотришь и поневоле задумаешься, как он, бедный, завязывает шнурки на ботинках. Наверное, жена помогает.

– Ярд примерно одного роста с Дунканом, – сказал Хьюстон, – но я пару раз видел его за обедом. Он ест совсем мало. Клюет, как птичка. Может, конечно, он просто стесняется есть на людях, а дома жрет как не в себя. Но это вряд ли. Вид у него вечно голодный. Понимаешь, о чем я?

Билли слегка улыбнулся и кивнул. Он понимал. Про таких, как Ярд Стивенс, его мать говорила, что «еда им не на пользу».

– Поскольку детей рядом нет, я скажу тебе больше. Они оба курят. Ярд Стивенс утверждает, что выкуривает пачку легкого «Мальборо» в день, что скорее всего означает полторы или даже две пачки. Дункан, по его словам, курит по две пачки «Кэмела» в день, а на деле, наверное, три или три с половиной. Ты когда-нибудь видел Дункана Хопли без сигареты во рту или в руке?

Билли немного подумал и покачал головой. Хьюстон тем временем нюхнул еще порцию беленького.

– Все, пока хватит, – объявил он и решительно задвинул ящик стола. – Так вот, Ярд курит легкие сигареты по полторы пачки в день, а Дункан смолит крепкие сигареты по три пачки в день, если не больше. Но рак легких вернее грозит не Дункану, а Ярду. Почему? Потому что метаболизм у него никакой, а интенсивность обмена веществ каким-то образом связана с раком. Некоторые врачи утверждают, что мы научимся лечить рак, когда расшифруем генетический код. Определенные виды рака – да, может быть. Но мы не научимся лечить его полностью, пока не поймем механизмы обмена веществ. И тут мы опять возвращаемся к Билли Халлеку, непостижимо худеющему человеку. Или, лучше сказать, человеку, сокращающему свою массу. Занятому, скажем так, массовым сокращением, а не массовым производством. – Хьюстон рассмеялся пронзительным глупым смехом, и Билли подумал: Если это воздействие кокаина, я лучше останусь при своих шоколадных пирожных.

– Ты не знаешь, почему я худею.

– Не знаю, – чуть ли не радостно отозвался Хьюстон. – Но могу предположить, что ты худеешь от самовнушения. Такое бывает, причем нередко. Допустим, приходит ко мне человек, который честно хочет похудеть. Обычно приходит напуганный, потому что уже был «звоночек»: учащенное сердцебиение, обморок на игре в теннис, бадминтон или волейбол или что-то еще в таком духе. Я на пару месяцев прописываю ему стандартную легкую диету, позволяющую без напряжения сбрасывать от двух до пяти фунтов в неделю. В общей сложности так можно запросто сбросить от шестнадцати до сорока фунтов. Все замечательно. Но большинство пациентов худеют еще сильнее. Они соблюдают диету, но такое активное похудение просто не может происходить от одной только диеты. Как будто у них в голове вдруг просыпается некий вахтер, крепко спавший годами, и начинает вопить: «Пожар!» Метаболизм ускоряется… потому что вахтер приказал ему эвакуировать несколько фунтов, пока весь дом не сгорел дотла.

– Ладно, – сказал Халлек. Он с готовностью принял это объяснение. Сегодня он взял на работе отгул, и ему вдруг захотелось скорее вернуться домой, сообщить Хайди, что с ним все в порядке, отвести ее наверх и заняться любовью, пока солнечный свет льется в окна их спальни. – Ты меня убедил.

Доктор проводил его до дверей. Халлек мысленно усмехнулся, заметив, что кожа под носом Хьюстона припорошена белым.

– Если будешь и дальше худеть, проведем тебе полное метаболическое обследование, – сказал Хьюстон. – У тебя могло сложиться впечатление, что такое обследование ничего не дает, но иногда очень даже дает. Однако мне кажется, что оно не понадобится. Мне кажется, потеря веса начнет уменьшаться: пять фунтов на этой неделе, три фунта на следующей, один фунт еще через неделю. А потом ты встанешь на весы и увидишь, что набрал фунт-другой.

– Ты меня успокоил. – Халлек крепко пожал Хьюстону руку.

Хьюстон самодовольно улыбнулся, хотя, по сути, ничего толком и не сказал: нет, он не знает, что не так с Халлеком, но нет, это не рак. Вот как-то так.

– Для того мы тут и сидим, Билли, мой мальчик.

Мальчик Билли помчался домой к жене.

– Он сказал, у тебя все в порядке?

Халлек кивнул.

Она крепко его обняла. Ее пышная грудь соблазнительно прижалась к его груди.

– Пойдем наверх?

В ее глазах заплясали озорные огоньки.

– Я смотрю, ты и правду в порядке.

– Даже не сомневайся.

Они поднялись наверх. Секс был феерическим. Едва ли не в последний раз.

Потом Халлек уснул. И увидел сон.

Глава 7: Сон с птицей

Старый цыган превратился в огромную птицу. В стервятника с гниющим клювом. Он кружил над Фэрвью, роняя из-под крыльев на город зернистый пепел, похожий на хлопья печной сажи.

– Отощаешь, – хрипло каркал цыган-стервятник, пролетая над городским парком, над пабом «Виллидж», над книжным магазином сети «Уолденбукс» на углу Мейн и Девон, над «Эста-Эста», относительно неплохим рестораном итальянской кухни, над почтой, над автозаправкой, над современным стеклянным зданием Городской публичной библиотеки, и наконец улетел прочь, к солончакам и заливу.

Отощаешь. Всего одно слово, но его было достаточно для проклятия. Потому что все в этом богатом и благополучном предместье, все в этом прелестном маленьком городке Новой Англии, словно сошедшем со страниц книг Джона Чивера, все в Фэрвью умирали от голода.

Халлек быстро шагал по Мейн-стрит, все быстрее и быстрее, оставаясь при этом невидимым – логика сна подчиняется своим законам, – и ужасался, глядя на результаты цыганского проклятия. Фэрвью превратился в поселение бывших узников, спасенных из концлагеря. Младенцы с огромными головами и ссохшимися тельцами истошно орали в своих дорогущих колясках. Две женщины в дорогих дизайнерских платьях вышли, пошатываясь, из кафе-мороженого «Вишенка сверху». Их лица – острые скулы и выпирающие надбровные дуги, туго обтянутые тонкой кожей, сухой, как пергамент; платья сползают с костлявых плеч в жутковатой пародии на обольщение.

Вот появился и Майкл Хьюстон. Он брел по улице, шатаясь на тонких, как у пугала, ногах. Костюм, когда-то заказанный в лучшем лондонском ателье, болтался на нем как на вешалке. В руке, похожей на руку скелета, Хьюстон сжимал флакон с кокаином.

– Угостишься снежком? – крикнул он Халлеку голосом крысы, угодившей в капкан и уже попрощавшейся со своей никчемной крысиной жизнью. – Угощайся, Билли, мой мальчик. Хороший снежок. Ускоряет обмен веществ. Очень рекомендую!

С нарастающим ужасом Халлек осознал, что рука, держащая флакон, не просто похожа на руку скелета, это и есть рука скелета: гремящие кости. Майкл Хьюстон превратился в ходячий говорящий остов.

Халлек бросился прочь, но, как обычно бывает в кошмарах, не смог набрать скорость. Он бежал по тротуару – но под ногами у него словно была густая липкая грязь. В любой момент этот скелет, прежде бывший Хьюстоном, мог до него дотянуться, прикоснуться к его плечу своей жуткой костяной рукой. Или даже схватить за горло.

– Угощайся снежком, угощайся снежком! – визжал у него за спиной крысиный голос Хьюстона. Все ближе и ближе. Халлек знал: если он обернется, эта вопящая жуть будет рядом, уже совсем рядом – в костяных провалах глазниц горят выпученные глаза, оголенные челюсти щелкают и скрежещут.

Он увидел, как из «Выше голову» вывалился Ярд Стивенс, его бежевый парикмахерский халат развевался над несуществующим животом. Ярд кричал хриплым надсадным голосом, а когда обернулся к Халлеку, оказалось, что это не Ярд, а Рональд Рейган.

– Где остальной я? – хрипел он. – Где остальной я? ГДЕ ОСТАЛЬНОЙ Я?

– Отощаешь, – прошептал Майкл Хьюстон прямо в ухо Халлеку. Случилось то, чего он так боялся: костяная рука дотянулась до него, пальцы скелета вцепились в его рукав, и Халлек подумал, что сейчас сойдет с ума. – Отощаешь, совсем отощаешь, снежком-угощай-тощай, это была его жена, Билли, мой мальчик, его жена, и ты крепко попал. Да, мой сладкий, ты крепко попал…

Глава 8: Брюки Билли

Вздрогнув, Билли проснулся. Он тяжело дышал и зажимал себе рот рукой. Хайди мирно спала рядом с ним, закутавшись в одеяло. Весенний ветер шелестел под карнизами крыши.

Халлек испуганно огляделся, чтобы убедиться, что поблизости нет Майкла Хьюстона – или его вариации в образе костяного пугала. Нет, все нормально. Он у себя в спальне, где ему знаком каждый угол. Кошмар уже таял… но все-таки не отпускал до конца, и Халлек придвинулся ближе к Хайди. Он не стал к ней прикасаться – она всегда очень чутко спала, – но пристроился в зоне ее тепла и стащил краешек ее одеяла.

Просто сон.

Отощаешь, отозвался безжалостный голос у него в голове.

Ему удалось заснуть снова. Хоть и не сразу.

Наутро после кошмара весы показали 215, что обнадежило Билли. Всего два фунта. Даже употребив кокса, Хьюстон был прав. Процесс замедлялся. Халлек спустился на кухню, насвистывая, и съел яичницу из трех яиц и полдюжины сосисок.

По дороге на станцию ему снова вспомнился ночной кошмар. Это было даже не воспоминание, а скорее смутное ощущение дежавю. Проезжая мимо парикмахерской «Выше голову» (располагавшейся между мясной лавкой и магазином игрушек), он выглянул в окно и на мгновение испугался, что увидит толпу шатающихся скелетов, словно чудесный уютный Фэрвью вдруг превратился в Биафру. Но люди на улицах выглядели нормально; даже лучше, чем просто нормально. Ярд Стивенс, такой же немыслимо тучный, каким был всегда, помахал ему рукой. Халлек помахал в ответ и подумал: Твой метаболизм настоятельно рекомендует: бросай курить, Ярд. Эта мысль немного его рассмешила, и к тому времени, когда его электричка прибыла на Центральный вокзал, последние отголоски кошмара развеялись без следа.

Успокоившись по поводу потери веса, Халлек не взвешивался и даже особенно не задумывался о вопросах здоровья следующие четыре дня… а потом с ним едва не случился конфуз, прямо в зале суда, на глазах у судьи Хилмера Бойнтона, обладавшего чувством юмора на уровне среднестатистической черепахи. Получилось действительно глупо. Будто кошмарный сон первоклассника, воплотившийся наяву.

Халлек встал, чтобы заявить протест, и с него начали спадать брюки.

Вернее, он только начал вставать, вдруг почувствовал, как брюки соскальзывают с его бедер и ягодиц, пузырясь на коленях, и поспешно уселся на место. Он очень явственно осознавал – бывают такие моменты предельной ясности, что приходят непрошеными и почти сразу забываются, – так вот, Халлек явственно осознавал, что со стороны его рывок смотрелся по меньшей мере странно. Уильям Халлек, солидный юрист, адвокат, скачет, как кролик Питер. Его бросило в жар, кровь прилила к щекам.

– У вас возражение, мистер Халлек, или газовая атака?

Зрители – к счастью, немногочисленные – захихикали.

– Нет, ваша честь, – пробормотал Халлек. – Я… я передумал.

Бойнтон хмыкнул. Заседание продолжалось, а Халлек сидел, обливаясь холодным потом, и не знал, как ему теперь встать.

Через десять минут судья объявил перерыв. Халлек остался за столом защиты и притворился, что изучает бумаги. Когда зал почти опустел, он поднялся и запустил руки в карманы пиджака небрежным, как он надеялся, жестом. На самом деле он поддерживал брюки.

Закрывшись в кабинке в мужском туалете, он снял пиджак, повесил его на крючок, осмотрел свои брюки, расстегнул и вытащил ремень. Брюки, застегнутые на пуговицу и на молнию, сползли вниз и упали на кафельный пол. Глухо звякнула мелочь в карманах. Билли уселся на унитаз и принялся разглядывать свой ремень, держа его двумя руками, как древний свиток. История, запечатленная на этом свитке, была очень тревожной. Ремень ему подарила Линда, на День отца в позапрошлом году. И теперь Билли рассматривал свой ремень, и сердце бешено колотилось в груди, подгоняемое нарастающим страхом.

Самая глубокая вмятина от язычка ременной пряжки располагалась за первой дырочкой. Линда купила ему ремень, оказавшийся коротковатым. Халлек хорошо помнил, как, принимая подарок, уныло подумал, что его дочь – та еще оптимистка, но в ее возрасте это простительно. Впрочем, вначале ремень очень даже удобно застегивался на первую дырочку. И лишь после того, как Билли бросил курить, стал совсем туговат.

После того как он бросил курить… но до того, как сбил старуху цыганку.

Теперь на ремне появились другие вмятины: за второй дырочкой… за четвертой… за пятой… и, наконец, за шестой, и последней.

Халлек с ужасом разглядывал эти вмятины: каждое следующее углубление продавлено меньше по сравнению с предыдущим. История, запечатленная на ремне, была гораздо правдивее и короче, чем все объяснения Майкла Хьюстона. Он продолжал терять вес, причем процесс не замедлялся, а, наоборот, ускорялся. Он дошел до последней дырки в ремне, который еще пару месяцев назад собирался потихоньку сменить на другой, потому что он стал слишком мал. Теперь ему необходима седьмая дырка, которой нет.

Он взглянул на часы и увидел, что до конца перерыва осталось совсем мало времени. Но в жизни есть вещи важнее вопроса, утвердит ли судья Бойнтон чье-то там завещание.

Халлек прислушался. В туалете было тихо. Он приподнял брюки одной рукой и вышел из кабинки. Встал перед зеркалом над рядом раковин, дал брюкам снова упасть и задрал рубашку, чтобы лучше рассмотреть живот, вплоть до недавнего времени бывший его наказанием.

Из горла вырвался сдавленный всхлип. Всего один всхлип, но его оказалось достаточно. Избирательное восприятие не устояло, разбилось вдребезги. Халлек увидел, что скромное брюшко, которым сменилось его прежнее необъятное пузо, тоже исчезло. Вид у него был нелепый: брюки спущены, жилет расстегнут, рубашка задрана выше пупа – однако факты не вызывали сомнений. Реальные факты. Да, любые реальные факты можно истолковать по-разному – это знает каждый юрист, – но сравнение, пришедшее ему на ум, было более чем убедительным; неоспоримым. Он был похож на мальчишку, напялившего на себя отцовскую одежду. Халлек стоял полуголым перед зеркалом в общественном туалете, смотрел на свое отражение и истерически думал: Есть у кого-нибудь вакса? Мне надо подрисовать себе усы!

Горький смех подкатил к горлу, как ком тошноты, когда Халлек взглянул на свои упавшие штаны, на свои волосатые ноги в черных нейлоновых носках. В этот момент он внезапно поверил – просто взял и поверил – всему. Да, цыган его проклял, но это не рак; нет, это было бы слишком быстро и милосердно. Тут что-то другое, и все только начинается.

В голове прозвучал крик кондуктора: Следующая остановка – Нервная анорексия! Всем приготовиться к выходу на Нервной анорексии!

В горле клокотал смех, похожий на крик, или, может быть, крик, похожий на смех, какая разница?

Кому сказать – не поверят! А кому, кстати, можно сказать? Хайди? Она решит, что я спятил.

Но Халлек никогда в жизни не чувствовал себя настолько вменяемым.

Открылась наружная дверь туалета.

Перепуганный Халлек метнулся в кабинку и заперся на задвижку.

– Билли? – Это был Джон Паркер, его помощник.

– Я здесь.

– Бойнтон скоро вернется. У тебя все нормально?

– Все хорошо, – сказал он, крепко зажмурившись.

– У тебя правда газы? Что-то с животом?

Да, именно с животом.

– Похоже, расстройство. Я приду через пару минут.

– Ладно.

Паркер ушел. Халлек мысленно сосредоточился на ремне. Нельзя возвращаться в зал заседаний, поддерживая штаны через карманы пиджака. Но что прикажете делать?

Внезапно он вспомнил о швейцарском ноже – о своем верном армейском ноже, который всегда вынимал из кармана, прежде чем встать на весы. В старые добрые времена, до того, как цыгане приехали в Фэрвью.

Вас, уродов, никто сюда не приглашал. Почему нельзя было поехать в Уэстпорт или Стратфорд?

Он схватил нож и торопливо проковырял седьмую дырку в ремне. Она получилась корявой и неаккуратной, но для его целей вполне годилась. Халлек застегнул ремень, надел пиджак и вышел из кабинки. Только теперь он впервые заметил, как парусятся штанины вокруг его ног – его тонких ног. Другие тоже это замечают? – подумал он, вновь испытывая острый приступ стыда. Видят, как плохо на мне сидят вещи? Видят, но делают вид, что не видят? А за спиной наверняка обсуждают…

Он умылся холодной водой и вышел из туалета.

Когда Халлек вернулся в зал, Бойнтон как раз направлялся к судейской скамье, шелестя своей черной мантией. Он сурово взглянул на Билли, и тот ответил невнятным жестом, вроде как означавшим извинения. Бойнтон сделал каменное лицо; извинения определенно не приняты. Заседание возобновилось. Билли как-то сумел пережить этот день.

Ночью, когда Хайди и Линда уже крепко спали, он встал на весы, посмотрел на шкалу и не поверил своим глазам. Он стоял и смотрел очень долго.

195.

Глава 9: 188

На следующий день он накупил себе новой одежды; скупал лихорадочно, как в бреду, словно новые вещи – вещи, которые будут ему по размеру, – решат все проблемы. Купил и новый брючный ремень, покороче. Он стал замечать, что знакомые уже не отпускают ему комплименты, как хорошо он похудел. Когда это произошло? Он не знал.

Он носил новую одежду. Ездил на работу, возвращался домой. Пил больше обычного, ел всего по две порции, хотя есть особенно не хотел, и эти ненужные добавки ложились тяжестью на желудок. Прошла неделя, и новая одежда уже не смотрелась ладной и элегантной, а висела на нем как на вешалке.

Он подошел к весам в ванной. Сердце так бешено колотилось в груди, что его стук отдавался резью в глазах и болью в голове. Позже он обнаружит, что искусал себе нижнюю губу до крови. Образ весов в его мыслях превратился в чудовище из детских страхов – весы сделались его главным кошмаром. Он стоял перед ними, наверное, минуты три и кусал нижнюю губу, не замечая ни боли, ни соленого привкуса крови во рту. Был вечер. Линда в гостиной смотрела по телевизору «Трое – это компания», Хайди подсчитывала расходы за неделю на «Коммодоре» в кабинете Халлека.

Он сделал отчаянный рывок и встал на весы.

188.

Желудок в буквальном смысле перевернулся, и Халлек был уверен, что его сейчас вырвет. Он изо всех сил боролся с тошнотой, пытаясь удержать в себе съеденный ужин – ему нужна эта еда, эти теплые здоровые калории.

Наконец тошнота отступила. Он посмотрел на шкалу с цифрами, смутно припоминая, что Хайди вроде бы говорила: Эти весы не занижают, а завышают вес. Он вспомнил, что говорил Майкл Хьюстон: при весе в 217 фунтов ему все равно надо сбросить еще фунтов тридцать до оптимального веса. Уже не надо, Майк, устало подумал он. Я и так… отощал.

Он сошел с весов и осознал, что испытывает облегчение. Наверное, что-то подобное испытывает преступник, приговоренный к смертной казни, когда без двух минут в полдень к нему в камеру входят священник и надзиратель и сразу становится ясно, что это конец и звонка от губернатора не поступит. Да, еще надо будет уладить некоторые формальности, но все равно это конец. Такова неумолимая реальность. Если кому рассказать, все решат, что он либо шутит, либо сошел с ума – никто больше не верит в цыганские проклятия, а может быть, никогда и не верил, – определенно они déclassé в этом мире, который видел, как сотни морских пехотинцев возвращались домой из Ливана в гробах, и как пятеро узников из ИРА довели себя голодовкой до смерти, и много других сомнительных чудес, – но все равно это правда. Он убил жену старого цыгана с гниющим носом, и его давний партнер по гольфу, любитель хватать чужих жен за грудь, судья Кэри Россингтон, снял с него все обвинения, даже не погрозив пальчиком, и поэтому старый цыган решил свершить свое собственное правосудие над жирным юристом из Фэрвью, чья жена выбрала неподходящий день, чтобы в первый и единственный раз в жизни подрочить ему за рулем. Правосудие, которое наверняка оценил бы его бывший приятель Джинелли.

Халлек выключил свет в ванной и пошел вниз, размышляя о смертниках, проходящих свою последнюю милю. Не надо завязывать мне глаза, отец… но, может, у кого найдется сигаретка? Он слабо улыбнулся.

Хайди сидела за его столом. Слева – стопка счетов, прямо перед глазами – светящийся экран, чековая книжка раскрыта на клавиатуре, как ноты на пюпитре. Вполне обычная картина, как минимум в один вечер на первой неделе каждого месяца. Но Хайди не выписывала счета и не подсчитывала суммы. Она просто сидела с сигаретой в руке, а когда повернулась к нему, в ее глазах было столько печали, что Билли чуть не споткнулся.

Он снова подумал об избирательном восприятии, об удивительном свойстве разума в упор не видеть того, чего ему видеть не хочется… скажем, как ты затягиваешь ремень на убывающей талии, чтобы с тебя не сваливались штаны… или темные круги под глазами жены… и отчаяние в этих глазах, и невысказанный вопрос.

– Да, я по-прежнему теряю вес, – сказал он.

– Ох, Билли. – Она судорожно вздохнула, но Халлек заметил, что ей вроде бы стало легче. Наверное, она была рада, что он сам поднял эту тему. Она не решалась об этом заговорить, точно так же, как никто из его сослуживцев не решился сказать: Что-то ты исхудал, Билли, мой мальчик… И костюм на тебе висит как балахон. В тебе там, случайно, не выросла какая-то бяка? Не завелось ли в тебе что-то ракообразное, Билли? Такая, знаешь, большая гниющая черная поганка в кишках, выпивающая из тебя все соки. О нет, такого никто не скажет; они дождутся, когда ты сам все поймешь. Однажды ты встанешь в суде, чтобы заявить в лучших традициях Перри Мейсона: «Я протестую, ваша честь!», – и с тебя начнут сваливаться штаны, и все зашибись, никому не придется ничего говорить.

– Да, – сказал он и натянуто хохотнул.

– Сколько сейчас?

– Весы наверху говорят, сто восемьдесят восемь.

– Господи!

Он кивком указал на ее сигареты:

– Можно мне штучку?

– Да, если хочешь. Билли, не говори Линде ни слова… ни единого слова!

– Мне и не нужно ничего говорить, – сказал он, закуривая. От первой затяжки у него закружилась голова. Но это было нормально, даже приятно. Уж всяко лучше, чем тупой ужас, сопровождающий крах избирательного восприятия. – Она и так видит, что я худею. У нее на лице все написано. Я это замечал и раньше, но понял только сегодня.

– Тебе надо снова сходить к Хьюстону, – сказала Хайди. Она была явно напугана, но в ее глазах больше не было ни сомнения, ни печали. – Метаболическое обследование…

– Хайди, послушай меня, – сказал он… и умолк.

– Что? – спросила она. – Что, Билли?

Он чуть было не рассказал ей всю правду. Но что-то его удержало, и позже он так и не смог разобраться, что это было… разве что на какую-то долю секунды, когда он с дымящейся сигаретой в руке сидел на краешке своего письменного стола и глядел на Хайди, пока их дочь смотрела телевизор в соседней комнате, он ощутил лютую ненависть к жене.

Воспоминание о произошедшем – о происходившем – за минуту до того, как старуха цыганка выскочила на проезжую часть, вспыхнуло в голове с ослепительной ясностью. Хайди прильнула к нему, обняла за плечи левой рукой… а потом, еще прежде чем Билли успел понять, что происходит, расстегнула молнию у него на ширинке. Он почувствовал, как ее пальцы – такие ловкие и умелые – проникают к нему в штаны, а затем в прорезь на трусах.

Подростком Билли иной раз почитывал (с потеющими ладонями и слегка выпученными глазами) книжки, которые его сверстники называли «порнушкой». Иногда в этой «порнушке» встречались «горячие штучки», игриво сжимавшие «умелыми пальчиками» «твердеющий член» какого-нибудь мужика. Короче, типичные «влажные сны» в печатном виде… но вот теперь Хайди, его собственная жена, запустила руку ему в трусы, сжала его собственный твердеющий член и, черт возьми, стала ему дрочить. Он изумленно взглянул на нее, и она улыбнулась лукавой улыбкой.

– Хайди, что ты де…?

– Тише. Ни слова больше.

Что на нее нашло? Она никогда раньше такого не делала, и Халлек мог бы поклясться, что ей даже в голову не приходило что-то подобное. А тут вдруг пришло, и старуха цыганка выскочила на дорогу…

Ну давай, скажи правду! Если уж прозревать, то до конца. Не лги себе; лгать уже поздно. Только факты, мэм.

Хорошо, вот вам факты. Например, такой факт: неожиданная выходка Хайди изрядно его возбудила, может быть, именно потому, что была неожиданной. Он потянулся к ней правой рукой, а она задрала юбку повыше, так что стали видны совершенно обычные желтые нейлоновые трусики. Эти трусики никогда его не возбуждали, а теперь вдруг возбудили… или, может, его возбудило то, как она задрала юбку; раньше она никогда так не делала. И вот еще факт: его внимание отвлеклось от дороги процентов на восемьдесят пять, хотя в девяти из десяти параллельных миров все могло бы закончиться благополучно; в рабочие дни улицы Фэрвью были не просто пустынными, а практически мертвыми. Впрочем, это не важно, потому что Халлек находился не в каком-то из тех девяти параллельных миров, а именно в этом, десятом. Вот еще факт: старуха цыганка не выскочила на дорогу между «субару» и «файрбердом», а просто вышла между двумя припаркованными машинами, держа в скрюченной руке, покрытой старческими пятнами, авоську с покупками – с такими авоськами до сих пор принято ходить за покупками в английской глубинке. Халлек даже помнил, что в старухиной авоське лежала пачка стирального порошка «Дуз». Да, старуха не смотрела по сторонам. Но вот вам еще один факт: Халлек ехал со скоростью не больше тридцати пяти миль в час и до старухи, вышедшей на проезжую часть прямо перед его «олдсом», оставалось еще полторы сотни футов. Достаточно времени, чтобы затормозить, если бы Халлек следил за дорогой. Но он не следил за дорогой, он был на грани взрывного оргазма, все его внимание, за исключением крошечной доли, было сосредоточено ниже пояса, где рука Хайди сжималась и разжималась, скользила вверх-вниз, создавая неспешное приятное трение, замирала на миг и снова сжималась и разжималась. Его реакция сделалась безнадежно замедленной, безнадежно запоздалой, и рука Хайди стиснула его до боли и едва не задушила оргазм, вызванный потрясением от удара, и на одну бесконечную секунду боль слилась с наслаждением, неизбежным, но все равно страшным.

Таковы были факты. Но погодите секунду. Погодите, друзья и соседи! Нельзя забывать о еще двух дополнительных фактах. Во-первых, если бы Хайди не выбрала именно этот день для своих автомобильно-эротических экспериментов, Халлек не отвлекся бы от выполнения своих водительских обязанностей и его «олдс» остановился бы как минимум футах в пяти от старухи цыганки, остановился бы под визг тормозов, от которого вздрогнули бы все мамаши, гулявшие в парке с колясками. Возможно, он заорал бы: «Смотри, куда прешь!», – и старуха уставилась бы на него с выражением тупого испуга и полного непонимания. Они с Хайди смотрели бы вслед старой цыганке, спешащей прочь, их сердца колотились бы как сумасшедшие. Может быть, Хайди расстроилась бы, что стоявшие на заднем сиденье пакеты с покупками попадали на пол.

Но все было бы хорошо. Не было бы никакого судебного разбирательства, и никакой старый цыган с гниющим носом не поджидал бы Халлека у выхода из здания суда, чтобы прикоснуться к его щеке и прошептать страшное слово-проклятие. Это был первый дополнительный факт. Второй дополнительный факт, вытекающий напрямую из первого, состоит в том, что все это произошло из-за Хайди. Во всем виновата она, только она. Он не просил ее делать то, что она учинила; не говорил ей: «Слушай, я вот что подумал… Давай ты мне подрочишь по дороге домой? Ехать три мили, время есть». Нет. Она сама все затеяла… причем, как нарочно, в самое неподходящее время.

Да, во всем виновата она, но старый цыган об этом не знал, и проклятие досталось Халлеку, и теперь Халлек худеет и уже потерял шестьдесят один фунт, а вот сидит Хайди, у нее под глазами темные круги, ее кожа совсем потускнела, но эти темные круги под глазами ее не убьют, правильно? Да. Как и тусклая кожа. Старый цыган не притронулся к ней.

Так что момент был упущен, тот момент, когда Халлек мог бы признаться жене в своих страхах и сказать: Знаешь, я думаю, что худею, потому что меня прокляли. Вспышка ненависти к Хайди – яркий эмоциональный снаряд, запущенный из подсознания некоей катапультой почти первобытных инстинктов, – тоже погасла.

Послушай меня, сказал он, и, как всякая хорошая жена, она отозвалась: Что, Билли?

– Я схожу к Майку Хьюстону, – сказал он совершенно не то, что собирался сказать поначалу. – Попрошу, чтобы он записал меня на метаболическое обследование. Как говорил Альберт Эйнштейн: «Какого хрена».

– Ох, Билли. – Она раскинула руки, и он упал в ее объятия, потому что они дарили ему покой. Он уже устыдился своей вспышки ненависти… но с течением дней, когда весна перешла в лето – сдержанно и степенно, как это всегда происходит в Фэрвью, – ненависть возникала все чаще и чаще, как бы он ни пытался ее заглушить.

Глава 10: 179

Он записался на метаболическое обследование через Хьюстона, который заметно подрастерял оптимизм, когда узнал, что Халлек продолжает худеть и сбросил за месяц еще двадцать девять фунтов.

Часа через три Хьюстон перезвонил Халлеку, чтобы сообщить дату и прочую информацию о предстоящем обследовании.

– Наверняка всему этому есть совершенно нормальное объяснение, – заявил он под конец, и Халлек сразу все понял. Совершенно нормальное объяснение, всегдашний хьюстонский фаворит, нынче сделалось темной лошадкой.

– Ага, – сказал Халлек, глядя на то место, где раньше был его живот. Он никогда бы не поверил, что будет скучать по своему необъятному брюху, выпиравшему так, что оно закрывало даже самые кончики его туфель – приходилось нагибаться, чтобы посмотреть, не пора ли почистить обувь, – он никогда не поверил бы, что такое возможно, особенно если бы ему об этом сказали, когда после неумеренных возлияний вечером накануне он поднимался по лестнице, угрюмо сжимая в руке портфель, покрываясь испариной и гадая, не сегодня ли грянет сердечный приступ с его парализующей болью в левой части груди, отдающейся в левую руку. Но он и вправду скучал по своему проклятущему брюху. В каком-то загадочном смысле, который Билли не мог понять даже сейчас, это брюхо было его другом.

– Если есть совершенно нормальное объяснение, – сказал он Хьюстону, – в чем оно состоит?

– Об этом тебе скажут в клинике, – отозвался Хьюстон. – Будем надеяться.

Обследование пройдет в клинике Генри Глассмэна, небольшом частном медцентре в Нью-Джерси. Оно займет трое суток. Примерная стоимость пребывания в клинике и всех предполагаемых диагностических процедур была такова, что Халлек тихо порадовался, что у него полная медицинская страховка.

– Пришли мне открытку с пожеланием скорейшего выздоровления, – уныло сказал Халлек и повесил трубку.

До начала обследования, назначенного на 12 мая, оставалась еще неделя. Всю эту неделю Халлек продолжал неудержимо худеть и старательно сдерживал панику, которая потихоньку подтачивала его решимость держаться, как подобает мужчине.

Однажды за ужином Линда встревоженно проговорила:

– Папа, ты слишком сильно худеешь. – В тот вечер Халлек, полный угрюмой решимости не сдаваться, съел три свиных отбивных с яблочным соусом. И две порции картофельного пюре. С мясной подливкой. – Если это диета, то, наверное, пора ее прекращать.

– Разве похоже, что я на диете? – спросил Халлек, указав на свою тарелку вилкой, с которой капала подливка.

Он произнес это достаточно мягко, но Линда вдруг сморщилась, резко поднялась из-за стола и убежала, заливаясь слезами и прижимая салфетку к лицу.

Халлек растерянно взглянул на жену, которая хмуро смотрела на него.

Вот так и рушится мир, подумал он. Не с большим взрывом, а с похудением.

– Я с ней поговорю, – сказал он и начал вставать.

– Если ты ей покажешься в таком виде, то напугаешь ее еще больше, – сказала Хайди, и он вновь ощутил вспышку ненависти, промелькнувшую в сознании, как отблеск металла.

186. 183. 181. 180. Как будто кто-то – например, старый цыган с гниющим носом – взял некий колдовской ластик и стирал с Халлека фунт за фунтом. Когда он в последний раз весил 180? В университете? Нет… наверное, еще в школе.

В одну из бессонных ночей между пятым и двенадцатым мая ему вспомнилось объяснение колдовства вуду, о котором он где-то читал: колдовство действует потому, что жертва сама в него верит. Ничего сверхъестественного; просто сила внушения.

Может быть, Хьюстон прав, размышлял он, и я сам заставляю себя худеть одним только самовнушением… потому что этого и добивался старый цыган. Но теперь я уже не могу остановиться. Можно садиться писать свою книгу в ответ на книгу Нормана Винсента Пила… Назову ее «Сила негативного мышления», заработаю миллион.

Но здравый смысл упорно подсказывал, что теория самовнушения – по крайней мере в его ситуации – полный бред. Цыган сказал всего-навсего: «Отощаешь». Он не сказал: «Данной мне властью проклинаю тебя и обрекаю худеть на шесть-девять фунтов в неделю до конца твоих дней». Он не сказал: «Эники-беники-бумс, скоро тебе понадобится новый брючный ремень, если не хочешь продемонстрировать публике свои трусы прямо в зале суда». Черт возьми, Билли, пока ты не начал худеть, ты и вовсе не помнил, что сказал этот цыган.

Может быть, помнил, но подсознательно, а потом вспомнил сознательно, возражал себе Халлек. Но…

И внутренний спор продолжался.

Если это действительно что-то психологическое, если это действительно самовнушение, все равно оставался вопрос, что ему делать. Как с этим бороться? Есть ли способ внушить себе, что пора набирать вес обратно? Допустим, он обратится к гипнотизеру – черт, давай уже начистоту: к психиатру! – и объяснит, в чем проблема. Психиатр его загипнотизирует и внушит, что проклятие старого цыгана больше не действует. Да, это может сработать.

А может и не сработать.

За два дня до отъезда в клинику Глассмэна Билли встал на весы и уныло уставился на шкалу: сегодня вечером – 179. И пока он смотрел на шкалу, его вдруг осенило – мысль пришла сама собой, как это бывает, когда подсознание несколько дней или даже недель обрабатывает проблему, а потом выдает готовое решение; он понял, с кем можно поговорить о своих бредовых страхах. С судьей Кэри Россингтоном.

Да, по пьяни Россингтон имеет привычку хватать чужих жен за грудь, но, когда трезвый, он вполне даже отзывчивый и понимающий человек… в какой-то мере. К тому же он не болтлив. Халлек не исключал вероятности, что на каком-то из пьяных сборищ (а можно было быть абсолютно уверенным, как и с другими константами нашей Вселенной – солнце встает на востоке, солнце заходит на западе, комета Галлея возвращается каждые столько-то лет, – что после девяти вечера где-то в городе люди вливают в себя коктейли, выуживают из бокалов оливки и, весьма вероятно, лапают чужих жен) Россингтон может и проговориться о параноидально-шизоидных теориях старины Билли Халлека насчет цыган и проклятий. Но Билли был почти уверен, что Россингтон, даже в изрядном подпитии, дважды подумает, прежде чем болтать языком. На предварительном слушании не произошло ничего незаконного; да, это был хрестоматийный пример откровенно замятого дела, но никого из свидетелей не подкупали, ни одну из улик не сокрыли. И все же это был пресловутый спящий пес, которого точно не станет будить старый лис Кэри Россингтон. Всегда есть вероятность, что у кого-то возникнет вопрос – вряд ли, конечно, но такую возможность нельзя исключать, – почему Россингтон не взял самоотвод. И почему полицейский, прибывший на место аварии первым, не проверил Халлека на алкоголь, когда увидел, кто сидит за рулем (и кем была пострадавшая). Кстати, на предварительном слушании судья Россингтон не спросил о причинах такого грубейшего нарушения протокола. Он мог бы спросить и о многом другом, но не стал.