Вещи, которые остаются

Самая прекрасная из обезьян безобразна по сравнению с человеческим родом; самый мудрый из людей по сравнению с богом кажется обезьяной – и по мудрости, и по красоте, и по всему остальному.

Гераклит Эфесский

Предисловие

Есть вещи, которые мы покупаем. Они блестят в витринах, обещая нам другую, лучшую версию самих себя. Мы приносим их домой, ставим на полки, вешаем на стены. Мы окружаем себя ими, как стенами крепости, надеясь, что их тяжесть и цена защитят нас от холода и пустоты. Мы верим, что обладание – это форма существования. Мы думаем, что вещи – это ответ.

Есть вещи, которые с нами случаются. Они не блестят. Они приходят без предупреждения, в шуме дождя на ночном шоссе, в тишине врачебного кабинета, в резком, пронзительном скрежете металла. Они ломают наши тела, наши планы, наши сердца. Они отнимают то, что, как мы думали, принадлежало нам по праву. Эти вещи не спрашивают нашего мнения. Они – просто факты. Суровые, неоспоримые, безразличные.

Большинство из нас всю жизнь пытается построить мост между этими двумя мирами. Мы пытаемся вещами, которые можно купить, заглушить боль от вещей, которые с нами случаются. Мы полируем глянцевые поверхности в надежде, что они отразят не наше истинное, искаженное горем лицо, а идеальный образ, сошедший со страниц журнала.

Эта история – не о том, как найти убийцу. Это история о том, как отличить одно от другого.

Это история о человеке, который когда-то потерял всё, что можно было потерять, и в этой предельной точке бессилия нашел единственное, что у него осталось – способность выбирать, как ко всему этому относиться. И это история о людях, которые имели всё, что можно было купить, и в итоге обнаружили, что не обладают ничем.

Действие происходит в мире, который кажется нам знакомым. Но если присмотреться, под его гладкой, лакированной поверхностью можно увидеть трещины. А если прислушаться к тишине, что царит в его роскошных, пустых комнатах, можно услышать тихий, почти беззвучный вопрос.

Вопрос о том, какие вещи на самом деле остаются, когда гаснет свет и оседает пыль.

Глава 1

Пробуждение пришло раньше света. Не было ни звонка, ни толчка, ни сновидения, которое оборвалось бы на полуслове. Просто переход из одного состояния в другое, такой же естественный и бесшумный, как остывание камня после заката. Артур Финч открыл глаза. Потолок в его квартире был ровным и белым, без трещин и узоров, на которые мог бы опереться заблудившийся ум. Утренний свет, еще не решивший, быть ему серым или синим, едва просачивался сквозь простое окно, похожее на мутный экран, на котором еще не началось кино. Было пять тридцать две. Он знал это не по часам – их не было у кровати, – а по внутреннему ощущению времени, которое он оттачивал годами, как плотник оттачивает лезвие рубанка.

Комната была продолжением потолка: гладкие стены, выкрашенные в неотличимый от небытия бежевый цвет, кровать из темного дерева с простым серым одеялом, одинокий стул у стола. Никаких фотографий, никаких сувениров, никаких ярких пятен, за которые мог бы зацепиться взгляд и утащить за собой мысли в прошлое или будущее. Вещи здесь не пытались ничего сказать. Они просто были. Шкаф был шкафом, кровать – кроватью. И в этой молчаливой функциональности Артур находил покой.

Он сел, и его босые ступни коснулись холодного, гладкого дерева пола. Это ощущение – первое прикосновение к реальности дня – было одним из немногих, что он позволял себе замечать. Холод был фактом, не хорошим и не плохим. Он поднялся, его тело двигалось с выверенной, неспешной экономией. Двадцать отжиманий. Усталый скрип старого паркета был единственным звуком в комнате. Дыхание Артура было ровным, почти неслышным. Тридцать приседаний. Сорок скручиваний на пресс. Его тело было инструментом, который требовал ухода и поддержания в рабочем состоянии. Не более того. Оно не было источником удовольствия или гордости. Оно, как и квартира, как и погода за окном, принадлежало к миру вещей, которые ему не подчинялись в полной мере. Оно могло заболеть. Оно могло постареть. Оно могло сломаться.

В ванной комнате, такой же аскетичной, как и спальня, холодная вода ударила в лицо, смывая остатки сна. Он не смотрел на свое отражение в зеркале дольше, чем это было необходимо для бритья. Лицо, которое он видел там каждое утро, было просто лицом сорокалетнего мужчины. Сеть тонких морщин у глаз. Упрямая линия рта. Спокойные, может быть, даже слишком спокойные глаза. Это было лицо, сформированное не событиями, а его отношением к ним.

Завтрак ждал его на кухне, которая была не комнатой, а скорее функцией, нишей в стене. Электрическая плитка, небольшая раковина, кастрюля. Он налил в кастрюлю воды, дождался, пока она закипит, засыпал овсянку. Никакой соли, никакого сахара. Через пять минут он переложил теплую серую массу в белую фаянсовую миску. Он ел стоя у окна, глядя на просыпающийся город – геометрию крыш, редкие огни окон, медленно ползущие по улице машины. Овсянка была просто овсянкой. Топливом. Процессом. Она не была ритуалом, не вызывала воспоминаний о детстве, не обещала наслаждения.

Когда миска была пуста, он вымыл ее, вытер и поставил на место. Затем он прошел к столу, на котором лежала единственная книга. Ее обложка из мягкого картона была истерта до бархатистости, уголки скруглены бесчисленными прикосновениями. Не было ни названия, ни имени автора – все это стерлось давным-давно. Артур раскрыл ее на случайной странице.

Слова, напечатанные простым шрифтом, были не столько откровением, сколько подтверждением. Он читал их каждое утро, как механик сверяется со схемой двигателя.

«Есть вещи, которые в нашей власти, и есть вещи, которые не в нашей власти. В нашей власти – наши мнения, наши стремления, наши желания и наши уклонения. Одним словом, все, что является нашим собственным действием. Не в нашей власти – наше тело, наше имущество, наша репутация, наши должности…»

Он закрыл глаза. Перед внутренним взором не было образов. Только скрежет металла. Пронзительный, рваный звук, уничтоживший тишину дождливого вечера много лет назад. Звук, который знаменовал конец всего, что было не в его власти. И начало единственного, что осталось, – его суждений об этом.

Он думал об этом не со скорбью и не с горечью. Он думал об этом как о доказательстве теоремы, как о неоспоримом факте. Мир полон вещей, которые происходят. Машины сталкиваются. Тела ломаются. Дома горят. Люди лгут и предают ради клочков бумаги и блестящих безделушек. И ты можешь либо позволить этим внешним событиям сокрушить тебя, либо признать, что они – всего лишь внешний шум. Они не могут затронуть твою суть, если ты сам не дашь им такого разрешения. Суть – это твой выбор. Выбор, как отнестись к боли, к потере, к хаосу.

Артур открыл глаза и дочитал страницу. Солнце, наконец, пробилось сквозь утреннюю дымку, и его желтоватый свет лег на пол длинным прямоугольником, полным танцующих пылинок. День начался. Артур встал, положил книгу на стол и пошел одеваться. Он был готов. Его спокойствие было не отсутствием чувств, а результатом ежедневной, неустанной дисциплины. Оно было броней. И в этой броне не было ни единого зазора.

Глава 2

Запах стоял первым. Еще до того, как Артур вышел из своей скромной машины, он уже был там, в салоне – едкий, кислый запах мокрой золы, перегоревшего пластика и глубоко въевшейся в мир скорби. Он был плотным, как туман, и ложился на язык неприятной горечью. Улица Кленовый Проезд была образцом тихого пригородного благополучия семидесятых: аккуратные дома с опрятными лужайками, на одной из которых застыл в дурацкой позе садовый гном. Но посреди этого порядка зияла черная рана.

Дом семьи Тернер. Вернее, то, что от него осталось. Крыша провалилась, обнажив почерневшие стропила, похожие на ребра исполинского, давно умершего зверя. Стены, некогда покрытые жизнерадостным бежевым сайдингом, были закопчены и обуглены, местами сквозь них виднелся каркас. Окна – пустые глазницы, из которых вытекали темные слезы сажи. На лужайке, испорченной колеями пожарных машин и тяжелыми ботинками, были свалены кучей жалкие останки того, что когда-то называлось жизнью. Скелет дивана, выпотрошенный и мокрый. Оплавленный комок пластика, в котором с трудом угадывался телевизор «Зенит». Стопка слипшихся, обугленных книг.

У края этой сцены разрушения стояли сами Тернеры, трое. Роберт, муж, высокий сутулый мужчина в рабочем комбинезоне, яростно жестикулировал. Его лицо было красным от гнева и бессонницы. Сьюзан, его жена, сидела на складном стульчике, который им, видимо, дал сосед. Она была закутана в одеяло и беззвучно плакала, ее плечи сотрясались в опустошающем горе. Чуть поодаль, прислонившись к дубу, стоял их сын-подросток, Кевин. Он был в джинсах и футболке с названием какой-то рок-группы и смотрел куда-то в сторону, на чужие, целые дома. Его лицо было непроницаемой маской подросткового безразличия, которая едва скрывала дрожь унижения и страха.

– Я же говорил тебе! – голос Роберта был резким, как треск ломающейся ветки. – Сколько раз я говорил тебе чистить этот чертов фильтр в сушилке! Но нет, тебе было некогда!

– Прекрати, Роб, – всхлипнула Сьюзан. – Прошу тебя, не сейчас… Все… все пропало…

– «Все пропало»! – передразнил он. – Да, все пропало! И пропало потому, что ты…

Артур вышел из машины, и они на миг замолчали, заметив его. Он приблизился, не глядя им в глаза, его взгляд был сосредоточен на руинах. На нем был простой темный костюм, который казался неуместным на фоне этой катастрофы. В руках он держал планшет с зажимом для бумаг и небольшую фотокамеру.

– Мистер и миссис Тернер? Артур Финч, страховая компания «Гарант».

Его голос был тихим и ровным, лишенным всякого выражения. Он не выразил соболезнований. Соболезнования были ритуалом, социальной смазкой, а он имел дело с фактами. Роберт Тернер ухватился за него, как утопающий за соломинку, его гнев тут же сменился отчаянной надеждой.

– Да, да, слава богу. Вы должны нам помочь. У нас ничего не осталось. Ничего!

Артур кивнул, и этот кивок не обещал ничего, кроме выполнения протокола. Он обошел дом по периметру. Каждый шаг был выверен. Он фотографировал. Вспышка на мгновение выхватывала из полумрака руин детали абсолютного распада: разбитую фарфоровую куклу с почерневшим лицом; изогнутую, оплавленную вилку на остатках кухонного стола; страницу из детского альбома с фотографией улыбающейся девочки, края которой обуглились, оставив в целости только один ее смеющийся глаз.

Он не чувствовал ужаса. Он видел лишь материю, перешедшую из одного состояния в другое. Вещи, лишенные своей знаковой функции, вернулись к своей сути. Диван перестал быть символом уюта и семейных вечеров; он стал просто кучей мокрого пепла и ржавых пружин. Телевизор перестал быть окном в мир развлечений; он стал комком ядовитого пластика. Это был конечный пункт общества потребления, его последний, честный вид. Руины.

– Очаг возгорания определили в прачечной, – сказал Артур, делая пометку в блокноте. Его ручка тихо щелкнула. Этот звук был единственным упорядоченным элементом в окружающем хаосе. – Короткое замыкание в сушильном аппарате. Это предварительная версия пожарного инспектора. Вы согласны?

Сьюзан снова заплакала.

– Мои фотографии… все свадебные альбомы… они были в шкафу в гостиной…

Артур не посмотрел на нее. Его вопрос был обращен к фактам, а не к чувствам.

– Мистер Тернер?

– Да, черт возьми, сушилка, – прорычал Роберт, бросив злобный взгляд на жену. – Я ее сам чинил месяц назад. Думал, протянет еще. Надо было новую купить.

В этой фразе было все: их мелкая экономия, их отложенные решения, вся механика их жизни, давшая сбой. Их горе было настоящим, но оно распадалось на десятки мелких, эгоистичных обид. Их обвинения друг друга были громче, чем треск огня, который уничтожил их дом. Они были не командой, столкнувшейся с бедой, а двумя одиночествами, запертыми в одном коконе общего несчастья, и теперь этот кокон лопнул. Они страдали не от потери дома. Они страдали от того, что огонь сорвал с них все маски, обнажив их взаимное недовольство и тихую, застарелую ненависть. Они оплакивали не вещи, а удобную иллюзию, которую эти вещи помогали поддерживать.

Артур закончил осмотр. Он подошел к ним. Его лицо оставалось бесстрастным. Он не был судьей. Он был оценщиком. Он оценивал ущерб, нанесенный материи. Оценивать ущерб, нанесенный душам, было не его работой. Да и возможно ли это? Ведь души калечат себя сами, своими собственными суждениями.

– В течение сорока восьми часов с вами свяжется наш агент для оформления временного жилья и выплаты аванса, – сказал он тем же ровным тоном. – Постарайтесь составить максимально полный список утраченного имущества. Это ускорит процесс.

Он протянул Роберту Тернеру визитку. Мужчина взял ее, его пальцы дрожали. На мгновение их взгляды встретились. Во взгляде Тернера была мольба: «Скажите что-нибудь. Скажите, что все будет хорошо». Во взгляде Артура было лишь спокойное, отстраненное внимание. Он уже думал о следующей папке на своем столе.

Он сел в машину и закрыл дверь, отсекая их театр горя. Запах дыма остался с ним. Другой запах. Запах горелого металла и резины из того дождливого вечера. Он на секунду прикрыл глаза, принимая это воспоминание как факт, а не как боль. Затем завел двигатель.

Людей мучают не сами вещи, а их представления о вещах, думал он, выезжая с Кленового Проезда. Тернеры потеряли не дом. Они потеряли свое представление о себе как о счастливой семье, живущей в этом доме. И теперь они остались наедине с пустотой. А пустота, в отличие от вещей, не горит.

Глава 3

Память не была пленкой, которую можно было прокрутить от начала до конца. Она была осколком. Острым, с неровными краями, который иногда, в моменты тишины, поворачивался под определенным углом к свету и ранил.

Это всегда начиналось с дождя.

Он за рулем. Руки на десять и на два, как учили. Сквозь лобовое стекло, по которому мечутся «дворники», мир превращается в расплывчатую акварель из серого асфальта и размытых зеленых крон. Щелк-щелк, щелк-щелк. Монотонный, гипнотический ритм, под который слипаются веки. Он устал. Усталость была тупой и тяжелой, как мокрое пальто. Рядом сидела Элен. Она спала, откинув голову на подголовник. Ее лицо, обычно такое живое, было спокойным, почти беззащитным. На заднем сиденье, в детском кресле, сопела во сне Лили. В воздухе стоял теплый, уютный запах их семьи – запах волос Элен, печенья, которое ела Лили, чего-то неопределимого и родного. Он думал о том, что нужно будет остановиться у следующего мотеля.

Это не воспоминание. Это реконструкция, предисловие. Сам момент всегда ускользал.

А вот то, что осталось.

Огни. Два ослепительных, яростных глаза, вынырнувших из стены дождя. Они росли с неправдоподобной скоростью, пожирая пространство. В этой вспышке не было времени для страха. Не было времени для крика. Не было времени даже для того, чтобы повернуть руль. Было только чистое, первобытное изумление.

Затем – скрежет.

Не просто звук. Это было ощущение, пронзившее все тело. Будто кто-то огромный и безразличный сминал мир, как пустую консервную банку. Звук разрываемой стали, лопающегося стекла, треска костей – все это слилось в один невыносимый, бесконечный визг, который проник внутрь черепа и остался там навсегда. Звук, который знаменовал собой точку, где законы физики победили законы любви и надежды.

И потом. Тишина.

Вот здесь начинался осколок. Вот здесь начиналась память.

Тишина. Не просто отсутствие звука, а его оглушительное, вакуумное отрицание. Словно сам мир умер, оставив после себя лишь звон в ушах. Дождь все так же стучал по смятой крыше, но этот звук доносился будто из другого измерения. Пахло бензином и чем-то горячим, металлическим.

Артур висел на ремне безопасности. Перед глазами была паутина трещин на остатках лобового стекла. Что-то теплое и липкое текло по его лицу. Он попробовал пошевелиться, но тело не подчинилось. Он попробовал позвать. Элен. Лили. Но изо рта вырвался лишь хриплый, сдавленный стон. Он был пришпилен. Пришпилен к этой секунде, к этому запаху, к этой тишине.

И в этот момент, в этой звенящей пустоте, пришло знание. Полное, абсолютное, безжалостное. Осознание того, что все, что он любил, все, что он строил, все, во что он верил, находилось за пределами его контроля. Он мог планировать, мог надеяться, мог любить до разрыва сердца, но существовали силы – слепая скорость, мокрый асфальт, чужая ошибка, – которые могли отменить все это в один миг, не спросив его разрешения. Он был пассажиром, не водителем. Вся его жизнь была иллюзией контроля. Он был беспомощен. Его воля не стоила ничего перед лицом искореженного металла.

Его тело было чужим. Мир был чужим. И в этой отчужденности, в этой предельной точке бессилия, родилось нечто новое. Холодное, чистое и твердое, как алмаз.

Если он не мог контролировать мир, он мог контролировать то, что внутри.

Он закрыл глаза, отделяя себя от криков сирен, которые начинали пробиваться сквозь тишину, от запахов, от липкой жидкости на лице. Все это было внешним. Все это было тем, что с ним случилось. А то, что было внутри, только начиналось.

Единственное, что у меня осталось, – это то, как я решу об этом думать.

Глава 4

Офис страховой компании «Гарант» был царством приглушенных звуков. Приглушенный стук печатных машинок, похожий на отдаленный рокот дождя. Приглушенное шуршание бумаг, перекладываемых из одной стопки в другую. Приглушенные голоса, доносившиеся из-за стеклянных перегородок, будто из аквариума. Даже дневной свет, проходя сквозь широкие жалюзи, терял свою яркость и ложился на линолеум покорными полосами. Это было место, где катастрофы, пожары и смерти превращались в аккуратные колонки цифр и стандартизированные параграфы юридического текста. Место, где хаос превращался в порядок.

Кабинет Артура был самым тихим местом в этом царстве. Небольшая комната с металлическим столом, двумя стульями для посетителей и шкафом, забитым одинаковыми серыми папками. Каждая папка – чужая беда, сведенная к номеру дела. Артур сидел за столом, его ручка с ровным нажимом скользила по бумаге. Он завершал отчет по делу семьи Тернер. Слова, которые он выбирал, были точными и безжизненными, как инструменты хирурга. «Очаг возгорания… неисправность бытового прибора… оценочная стоимость ущерба… отсутствие признаков умышленного поджога…» Он не писал о запахе мокрой золы или о том, как лицо Сьюзан Тернер превратилось в мокрую, скомканную маску. Он переводил трагедию на единственный язык, который здесь понимали, – язык денег и ответственности.

Внезапно покой нарушил резкий, настойчивый треск телефона. Этот звук всегда был вторжением, предвестником новой истории, нового узла человеческих проблем, который нужно было либо распутать, либо разрубить. Артур снял трубку.

– Финч.

– Артур, это Лэнгли. Не отвлекаю?

Голос его начальника был громким и жизнерадостным, полным той напускной бодрости, которую Артур находил особенно утомительной. Лэнгли был человеком, который верил в силу позитивного мышления, крепких рукопожатий и дорогих костюмов. Он не понимал тишину Артура, но уважал его результаты.

– Я заканчиваю отчет по Кленовому Проезду.

– Отлично, отлично. Оставь его, есть кое-что поинтереснее. Свежее. Ты слышал про Франклина Вандермира?

Артур на мгновение замолчал, прокручивая имя в голове. Оно было знакомо. Не лицо, а бренд. «VanderMeer Living». Рекламные развороты в глянцевых журналах. Идеальные люди с идеальными улыбками в идеальных комнатах, наполненных вещами, чья единственная функция – быть дорогими и модными. Абажуры из цветного стекла, асимметричные кофейные столики, статуэтки из хрома и пластика, выглядевшие как артефакты неизвестной, но очень богатой цивилизации.

– Производитель вещей, – сказал Артур.

– Именно. Был производителем, – поправил Лэнгли, и в его голосе прозвучали нотки профессионального азарта. – Он умер вчера вечером. У себя дома, в Пионер-Ридж.

Пионер-Ридж. Еще одно знаковое название. Элитный поселок в горах, куда обычным людям не было дороги. Место, куда успешные люди уезжали от мира, чтобы смотреть на него сверху вниз.

– Несчастный случай? – спросил Артур.

– Ну, официально – да. Упал с лестницы, сердечный приступ. Старику было под семьдесят. Местный шериф, друг семьи, быстро все закрыл. Все прилично, тихо, без скандала. Проблема в том, Артур, что этот несчастный случай застрахован у нас на очень, очень крупную сумму. Слишком крупную, чтобы просто поверить в то, что старик неловко споткнулся.

Лэнгли сделал паузу, давая информации улечься. Артур молчал, глядя на полосы света на полу. Он уже чувствовал, как нити этой новой истории начинают сплетаться в тугой, сложный узел.

– Мне не нравится этот шериф, который все закрыл за полчаса, – продолжил Лэнгли. – Мне не нравится, что это случилось во время сильнейшего бурана, отрезавшего их от всего мира. И больше всего мне не нравится эта семья. Ты видел их фотографии в светской хронике? Сборище акул и истеричек, которые улыбаются друг другу только перед камерами. Они десятилетиями делили его деньги, пока он был жив. Могу поспорить, сейчас они готовы перегрызть друг другу глотки за то, что осталось.

– Что вы от меня хотите? – спросил Артур. Его голос был таким же ровным, как и раньше.

– Поезжай туда. Посмотри на все своими глазами. Это не официальное расследование. Никаких допросов под лампой. Просто… удостоверься. Поговори с ними. С вдовой, с детьми. Осмотри дом. Почувствуй атмосферу. Ты умеешь слушать тишину, Финч. Ты заметишь трещины там, где другие видят гладкую стену. Это деликатная семья, понимаешь? Они – крупные клиенты. Мы не можем обвинить их в мошенничестве без стопроцентных доказательств. Но мы и не можем просто так выписать им чек на сумму, которой хватит, чтобы купить небольшой город.

– Если полиция закрыла дело…

– Полиция – это один сонный шериф, который ходит с Вандермирами на барбекю. Меня интересует не его отчет, а твой. Просто съезди, побудь там день-два. Если все чисто – прекрасно, мы закрываем вопрос. Но если тебе хоть что-то покажется странным… любая мелочь… ты мне звонишь.

Артур смотрел на стопку завершенных дел. Пожары, кражи, автокатастрофы. Все это были простые, грубые трагедии. Понятные в своей примитивности. Дело Вандермира было другим. Оно пахло фальшью, глянцем, скрытой гнилью под дорогим лаком. Оно было из мира тех самых «представлений о вещах», которые мучают людей сильнее, чем сами вещи. Мира, от которого он так старательно отгораживался.

– Хорошо, – сказал он.

Он повесил трубку. Тишина в кабинете снова стала плотной. Но теперь в ней было что-то новое. Ожидание. Он отодвинул отчет по делу Тернеров в сторону. Их маленькая, честная трагедия была окончена. Начиналась новая пьеса. Большая, лживая и, скорее всего, очень уродливая.

Глава 5

Сборы не заняли много времени. У Артура не было вещей, которые требовали бы долгих раздумий: это взять или то? Каждая вещь в его квартире имела одну, строго определенную функцию. Он открыл шкаф. На вешалках, на одинаковом расстоянии друг от друга, висели два темных костюма, несколько белых рубашек, пара серых свитеров. Он снял с вешалки две рубашки, один свитер, взял две пары носков и нижнее белье. Все было аккуратно сложено в небольшой, потертый чемодан из твердого кожзаменителя. Чемодан помнил множество безликих мотелей и чужих трагедий. В боковой карман легли туалетные принадлежности и старая книга без обложки. Все. Путешествие в чужую смерть требовало минимального багажа.

Перед уходом он сел за кухонный стол, на котором секретарь Лэнгли оставил толстую папку с надписью «Вандермир, Ф.». Внутри был не стройный отчет, а хаотичный коллаж из чужого, тщательно сконструированного успеха. Вырезки из журналов, глянцевые и тяжелые на ощупь. Рекламные проспекты «VanderMeer Living». Ксерокопии документов.

Артур выложил их на стол. Перед ним развернулась вселенная, абсолютно чуждая ему, похожая на зарисовки из жизни инопланетной цивилизации.

Вот Франклин Вандермир. На одной фотографии он, еще молодой и хищный, стоит на фоне своего первого завода. Уверенная поза, взгляд, устремленный куда-то за плечо фотографа, в светлое будущее консьюмеризма. На другой, более поздней, он уже патриарх в дорогом кашемировом пальто, его рука лежит на плече улыбающейся, но напряженной женщины – его первой жены, давно умершей. Их окружают дети: мальчик и девочка с одинаковыми заученными улыбками.

Дальше – реклама. Артур медленно перебирал листы, изучая их с тем же бесстрастным вниманием, с каким рассматривал обгоревшие останки дома Тернеров. Это были руины другого рода – руины смысла. Идеальные гостиные в модных цветах авокадо и горчицы. Хромированные торшеры, похожие на вопросительные знаки. Низкие диваны, на которых невозможно было сидеть прямо. Стеклянные столики, на которых опасно было что-либо оставлять.

Ни один предмет на этих фотографиях не был предназначен для жизни. Они были предназначены для того, чтобы их видели. Это была не мебель. Это были знаки. Знаки богатства, знаки вкуса, знаки принадлежности к определенному кругу. Каждый предмет кричал: «Я стою дорого. Я неудобен. И именно поэтому я ценен». Эти комнаты были не жилищами, а тщательно срежиссированными сценами, музеями статуса, мавзолеями, где вместо мертвых тел были выставлены напоказ мертвые вещи, симуляции комфорта и счастья.

А на этих сценах разыгрывали свои роли идеальные люди. Женщина с безупречной укладкой смеялась, держа в руке бокал, хотя в комнате, кроме нее, никого не было. Мужчина в идеально сидящем пиджаке читал книгу у камина, который никогда не разжигали. Эти люди не жили в этих комнатах. Они их населяли. Они были частью интерьера, такими же функциональными и безжизненными, как и тот нелепый торшер. Они не потребляли вещи, они потребляли идею самих себя как людей, достойных этих вещей.

Артур отложил глянцевые листы. Его пальцы ощущали их искусственную гладкость. Он чувствовал не зависть и не презрение. Он чувствовал странную, почти клиническую отстраненность. Этот мир был ему безразличен. Богатство, слава, общественное мнение – все это было из списка вещей, которые не в его власти. Они были как погода – чем-то, что существует, но на что нет смысла обижаться или чему радоваться. Шум.

Он дошел до последних документов в папке. Копия страхового полиса с рядом нулей, от которого у обычного человека перехватило бы дух. Краткая сводка о членах семьи. Ричард, сын, агрессивно расширяющий семейный бизнес. Леонора, дочь, вышедшая замуж за незаметного профессора социологии. И Бренда, вторая жена, бывшая модель, почти на сорок лет моложе мужа. Ярмарка тщеславия, застывшая в ожидании, пока умрет старый король.

И вот король умер. И теперь нужно было определить, помогли ли ему или просто дождались, пока он сам сойдет со сцены.

Артур встал, собрал бумаги обратно в папку. Посмотрел на свою пустую, функциональную квартиру. Здесь вещи не пытались казаться чем-то иным. Стул был для того, чтобы сидеть. Стол – чтобы за ним работать. Кровать – чтобы спать.

Он взял со стола чемодан и папку. Он отправлялся в мир, где ни одна вещь не была сама собой. В мир знаков, симуляций и неврозов, выросших в тени горы ненужных предметов. Он отправлялся в Пионер-Ридж. И он чувствовал, что этот заснеженный элитный поселок был не просто местом на карте. Это было состояние ума. Очень больное состояние.

Глава 6

Снег начался без предупреждения.

Еще час назад небо над Пионер-Ридж было высоким и пустым, пронзительно-синим, каким оно бывает только в горах поздней осенью. Воздух был холодным и неподвижным, а солнце – белым, бессильным диском, который давал свет, но не тепло. Тишина стояла такая плотная, что можно было услышать, как опадает последняя сухая хвоя с вековых сосен, как щелкает остывающая на морозе кора. Пионер-Ридж, втиснутый в горную долину, словно в ладонь бога, замер в ожидании зимы.

А потом что-то изменилось. Невидимый переключатель щелкнул где-то над вершинами. Синева начала тускнеть, покрываясь молочной пленкой. Воздух пришел в движение – сначала легким, почти ласковым шепотом в верхушках деревьев, потом – долгим, заунывным вздохом, который пробежал по замерзшим лужайкам, взъерошив бурую траву.

Первая снежинка была одинокой и огромной, как пепел от сгоревшего письма. Она медленно, нерешительно планировала в неподвижном воздухе, прежде чем коснуться асфальта дороги и мгновенно растаять, оставив темное мокрое пятно. За ней последовала вторая, третья. Через минуту их были уже тысячи, а через пять – бесчисленные мириады. Это был не легкий, танцующий снежок из рождественских открыток. Это был серьезный, целеустремленный снегопад. Густой и отвесный, он падал так плотно, что казалось, будто сам мир распадается на белые частицы.

Очень скоро Пионер-Ридж начал исчезать. Сначала пропали дальние горы, растворившись в белой мгле. Потом утонули в ней дома на соседних улицах, превратившись в смутные, темные силуэты. Белая завеса сжималась, отсекая поселок от остальной вселенной. Мир сузился до границ видимости: ближайшее дерево, крыша соседнего дома, фонарный столб, чей тусклый желтый свет теперь казался последним оплотом цивилизации в наступающем хаосе.

Дома в Пионер-Ридж были построены, чтобы доминировать над природой. Огромные панорамные окна, широкие террасы, мощные балки из калифорнийского кедра. Они были крепостями роскоши, возведенными наперекор стихиям. Но сейчас стихия брала реванш. Снег не атаковал. Он просто наступал. Тихо, методично, неотвратимо. Он ложился на скаты крыш, превращая их в гигантские сахарные головы. Он забивал водостоки, цеплялся за оконные рамы, лепил уродливые белые наросты на спутниковых антеннах и каминных трубах. Ветер крепчал, и теперь это был не шепот, а вой. Он забирался под карнизы, свистел в проводах, швырял пригоршни колючего снега в стекла.

Телефонные линии начали сдавать. Разговоры прерывались треском и шипением, словно в проводах запутались злые духи зимы. Голоса на другом конце провода становились далекими и неразборчивыми, а потом и вовсе пропадали, оставляя в трубке лишь протяжный, мертвый гудок. Телевизоры показывали «снег» – не тот, что бушевал снаружи, а его электронного двойника, танец черно-белых помех. Пионер-Ридж погружался в изоляцию.

Внутри домов, в отапливаемых гостиных, горел свет. Хозяева, отрезанные от своих брокеров, юристов и любовниц, подходили к огромным окнам. Они смотрели, как их безупречные ландшафты, их подстриженные лужайки и японские сады камней исчезают под белым саваном. Сначала это было красиво. Величественное, почти театральное зрелище. Но по мере того, как сгущались сумерки и крепчал ветер, в этой красоте начало проступать нечто иное. Зловещее.

Снег перестал быть просто погодой. Он стал событием. Субстанцией, которая заполняла собой все пространство, все мысли. Он давил на крыши. Он давил на нервы. Он превращал роскошные, просторные особняки в ловушки. Золотые клетки, запертые снаружи снежным ключом. И в одной из этих клеток, в доме на самой вершине холма, в кабинете, заставленном дорогими книгами, которые никто не читал, пожилой человек по имени Франклин Вандермир только что закончил свой последний спор. Он стоял у винтовой лестницы, тяжело дыша, и смотрел, как за окном сгущается белая тьма. Он еще не знал, что эта тьма пришла за ним. И что она не уйдет, пока не заберет его.

Глава 7

Тишина в столовой Вандермиров была особенной. Она не была мирной. Она была тяжелой и плотной, как неразорвавшийся снаряд. Ее создавал не недостаток звука, а его избыток: звон серебра о дорогой фарфор звучал как выстрел; скрип ножки стула – как угроза; звук глотка вина – как признание в чем-то постыдном. Воздух был наэлектризован невысказанными словами, и каждый из сидящих за длинным, отполированным до зеркального блеска столом чувствовал это напряжение.

В центре этого силового поля, во главе стола, восседал Франклин Вандермир. Он не говорил. Он правил своим молчанием. Его тяжелый, неподвижный взгляд медленно перемещался от одного лица к другому, и под этим взглядом каждый чувствовал себя так, будто его оценивают. Не как любимого человека, а как актив. Перспективный или убыточный. Франклин ел медленно, с сосредоточенностью человека, совершающего важный ритуал. Он был жрецом в храме собственного успеха, а его семья – паствой, пришедшей не за утешением, а за подтверждением своего статуса.

Справа от него сияла Леонора, его дочь. Она была идеальна. Ее платье, ее прическа, ее жемчуг – все было безупречно. Она была главной устроительницей этого священнодействия, и ее лицо застыло в маске тревожного гостеприимства. Примерно раз в двадцать секунд она бросала на отца быстрый, умоляющий взгляд, ища в его лице хоть тень одобрения.

– Папа, тебе нравится ростбиф? Я специально заказала его у того мясника в центре, ты его хвалил. Соус сделан точно по рецепту бабушки.

Франклин медленно прожевал кусок, проглотил. Затем взял салфетку, промокнул губы и произнес, не глядя на дочь:

– Немного жестковато.

Леонора замерла, и ее выверенная улыбка на долю секунды дала трещину. Этого было достаточно. Сообщение было получено: «Ты снова не справилась». Она тут же опустила глаза в свою тарелку, и ее плечи едва заметно ссутулились.

Напротив Леоноры, через стол, расположился ее брат Ричард. Он был полной ее противоположностью. Он не искал одобрения – он бросал вызов. В его позе была демонстративная расслабленность, которая на самом деле была туго сжатой пружиной. Он крутил в пальцах ножку тяжелого бокала с красным вином, его дорогие часы с золотым браслетом поблескивали в свете люстры.

– Кстати, об активах, – произнес он, словно продолжая какой-то давний спор. Его голос был громче, чем требовалось. – Я сегодня говорил с ребятами из «Консолидейтед Текстиль». Они готовы продаваться. Дешево. Если мы войдем сейчас, то через год будем контролировать весь рынок домашнего текстиля на Восточном побережье.

Франклин поднял на него свои холодные глаза.

– «Консолидейтед» – это умирающий динозавр. У них устаревшее оборудование и раздутые профсоюзы. Мы не покупаем проблемы, Ричард. Мы создаем желания. Запомни это.

– Желания не купишь, если у людей нет денег на простыни, – парировал Ричард. – Времена меняются. Люди начинают считать деньги.

– Глупости, – отрезал Франклин. – Бедные всегда будут бедными. А богатые всегда будут хотеть показать, что они не бедные. Мы работаем для вторых.

Это была не дискуссия. Это был обмен ударами. И Франклин всегда оставлял за собой последний. Ричард поджал губы и сделал большой глоток вина, его взгляд стал жестким.

Рядом с Леонорой сидел ее муж Стивен, профессор социологии. Он единственный, казалось, не участвовал в этой битве. Он с ироничной улыбкой наблюдал за сценой, словно был на полевых исследованиях. Он отрезал маленький кусочек мяса, тщательно прожевал его, а затем тихо, но так, чтобы его услышала жена, прокомментировал:

– Поразительный пример потлача. Ритуальный обмен дарами с целью демонстрации иерархии. Индейцы квакиутль делали то же самое, только сжигали одеяла, а не репутации. Хотя результат, в сущности, тот же.

Леонора бросила на него испепеляющий взгляд, в котором читалось: «Замолчи». Но Стивен лишь пожал плечами и вернулся к своей тарелке, довольный своим маленьким интеллектуальным саботажем.

И наконец, в самом дальнем конце стола, напротив патриарха, сидела его молодая жена, Бренда. Она была красива той отточенной, дорогой красотой, которая является одновременно и товаром, и оружием. В отличие от остальных, она была абсолютно спокойна. Она не говорила ни слова. Она просто ела, пила вино и наблюдала. Ее глаза, внимательные и умные, беззвучно перемещались с одного лица на другое. Она была здесь чужой, аутсайдером, и это давало ей огромное преимущество. Она не была частью этой паутины семейных неврозов. Она была энтомологом, изучающим повадки странных, ядовитых насекомых, запертых в одной банке.

Снаружи ветер с воем бросал в окна пригоршни снега. Белая пелена становилась все плотнее, отрезая дом от мира. Но настоящая буря была здесь, внутри, за этим длинным полированным столом. И все ее участники знали: этот вечер, этот ужин – не просто очередной ритуал. Что-то должно было сломаться. Что-то уже ломалось. И тихий, методичный стук серебра о фарфор был похож на обратный отсчет.

Глава 8

Все было на своих местах. Нож для рыбы лежал точно в сантиметре от ножа для мяса. Зубцы вилок смотрели вверх. Салфетка, накрахмаленная до хруста, была сложена в виде лебедя – сложно, но эффектно. Хрустальные бокалы для воды и вина сверкали в свете люстры мириадами крошечных радуг. Цветы в центре стола – белые каллы, строгие и холодные, как скульптуры, – были свежими, на их лепестках еще не появилось ни единого бурого пятнышка. Все было правильно. Все было идеально.

Леонора знала это. Она сама проверяла. Трижды. Она сама, своими руками в тонких резиновых перчатках, перетирала каждый бокал, чтобы на нем не осталось ни единого отпечатка пальца. Она сама указывала экономке, под каким углом ставить подсвечники. Она дышала, и дом дышал вместе с ней. Он был ее вторым телом, ее экзоскелетом, защищавшим хрупкую, уязвимую сущность внутри. Каждая дорогая ваза, каждый тяжелый занавес, каждый безупречно отполированный квадратный метр паркета были продолжением ее самой. Они были ее визитной карточкой, ее оправданием, ее доказательством того, что она существует и чего-то стоит.

Но тревога не уходила.

Она сидела прямо, ее спина не касалась спинки стула. Эта поза была частью фасада. Она улыбалась, но мышцы ее щек свело от напряжения. Внутри нее, в области солнечного сплетения, медленно вращался тугой, холодный узел страха. Она смотрела на отца.

Его лицо было непроницаемым. Он разрезал мясо, и Леонора вздрогнула от звука, с которым нож коснулся тарелки. Слишком резко. Это знак? Знак неодобрения? Она тут же перевела взгляд на свою тарелку. Может, ростбиф и вправду жестковат? Утром, когда она пробовала его, он казался ей нежным, тающим во рту. Но теперь, под взглядом отца, она уже не была уверена. Все ее чувства, все ее суждения были вторичными, зависимыми от его реакции. Она существовала только в отражении его глаз.

«Немного жестковато».

Всего два слова. Но они были не о мясе. Они были о ней. Леонора – немного жестковата. Леонора – недостаточно хороша. Леонора – разочарование. Она почувствовала, как волна жара поднимается к лицу. Она отпила воды. Хрустальный бокал был холодным, и этот холод на мгновение привел ее в чувство.

Она посмотрела на остальных. На Ричарда, который всегда умел его разозлить своей показной бравадой. На Стивена, ее мужа, который прятался за своим цинизмом, как черепаха в панцире. Его ироничные комментарии ранили ее, потому что он целился не в отца, а в ее мир. Он обесценивал то единственное, что она умела делать хорошо: создавать идеальную картинку. Он словно говорил: «Все это не имеет значения». Но для нее это имело значение. Это было всем.

А Бренда… Леонора ненавидела Бренду. Она ненавидела ее спокойствие, ее отстраненную красоту, ее умение просто быть. Бренда не старалась. Она не суетилась. Она сидела за столом так, будто имела на это полное право. Она не искала одобрения в глазах Франклина. Казалось, ей было все равно. И именно это сводило Леонору с ума. Как можно жить, если тебе все равно, что о тебе думают? Как можно дышать, если ты не чувствуешь одобрения? Для Леоноры это было равносильно небытию.

Ее мир был построен на шатком фундаменте чужого мнения. И фундаментом этого фундамента был ее отец. Он был ее солнцем, ее богом. Суровым, требовательным, скупящимся на тепло, но единственным. Она всю жизнь танцевала для него свой танец послушной, любящей дочери. Она вышла замуж за того, кого он одобрил. Она жила в доме, который он ей купил. Она устраивала эти ужины, эти ритуалы, эти перформансы, чтобы заслужить хотя бы крошку его любви, которая всегда казалась ей наградой за правильно выполненное задание.

«Я так стараюсь», – беззвучно кричал ее внутренний голос. «Почему ты не видишь, как я стараюсь?»

Но отец не видел. Или не хотел видеть. Он смотрел сквозь нее, на свои бизнес-планы, на свои амбиции, на свое отражение в глазах других людей. А она оставалась здесь, за этим идеально сервированным столом, в этом идеально убранном доме, который был ее тюрьмой и ее единственным убежищем. Она была самой красивой, самой дорогой вещью в его коллекции. И, как и любая вещь, она отчаянно боялась, что однажды ее сочтут несовершенной и уберут на полку, в пыль и темноту.

Она сжала под столом кулаки так, что ногти впились в ладони. Боль была настоящей, реальной. Она вернула ее в реальность. Нужно держать лицо. Нужно улыбаться. Шоу должно продолжаться. Ведь если шоу закончится, что от нее останется?

Глава 9

Ричард не пробовал ростбиф. Для него еда была лишь топливом, досадной необходимостью, отвлекающей от главного – игры. Он механически подносил вилку ко рту, его челюсти двигались, но мысли были далеко отсюда. Они были в конференц-зале в центре города, в клубах сигарного дыма, в мире цифр и графиков, где все было просто, ясно и жестоко. Мир делился на хищников и добычу. Он был хищником. Он всегда должен был быть хищником.

За этим столом он тоже охотился.

Он смотрел на отца, сидящего во главе стола, и видел не родителя. Он видел препятствие. Седого льва, старого, потерявшего хватку, но все еще занимающего прайд. Лев рычал, демонстрировал клыки, но его лапы уже не держали так крепко. Ричард чувствовал это. Он чуял запах слабости, как акула чует кровь в воде.

«Мы не покупаем проблемы. Мы создаем желания».

Старая пластинка. Одна и та же песня уже двадцать лет. Отец застрял в шестидесятых. Он все еще верил в магию бренда, в то, что можно продать людям кусок красиво окрашенного пластика за бешеные деньги, просто назвав его произведением искусства. Когда-то это работало. Но мир менялся. Надвигался топливный кризис. Люди начали затягивать пояса. Они все еще хотели статуса, да, но они хотели его подешевле.

«Консолидейтед Текстиль». В уме Ричарда всплыла таблица. Их активы: три фабрики, налаженная логистика, контракты с крупными универмагами. Их пассивы: долги, устаревшее оборудование, неэффективный менеджмент. Отец видел только пассивы. Ричард видел возможность.

План был прост, как удар кастетом. Войти, пока они на коленях. Выкупить контрольный пакет за гроши. Уволить половину менеджеров. Взять кредит под залог их же активов. Модернизировать одну фабрику, две – продать, чтобы погасить кредит. Перепрофилировать их с дорогих тканей на качественные, но доступные товары для дома. Запустить под новым, более демократичным брендом. Потоки наличности. Рычаг. Доминирование. Это была не просто сделка. Это был блицкриг.

А отец этого не понимал. Он был художником, творцом иллюзий. Ричард был солдатом, воином реального мира. Он смотрел на руки отца, державшие нож и вилку. Пальцы, чуть искривленные артритом. Замедленные, старческие движения. Этот человек больше не мог вести компанию. Он был тормозом. Якорем, который тащил их семейный корабль на дно, в то время как другие, более быстрые и безжалостные, уходили вперед.

Нужно было его убрать.

Не физически, конечно. Это было бы грубо и неэффективно. Его нужно было убрать с доски. Лишить власти. Запереть в его роли «почетного председателя», вручить ему золотые часы и отправить на покой, чтобы он мог до конца своих дней переставлять свои бесполезные статуэтки.

Мысли Ричарда работали быстро и холодно. Сначала – совет директоров. Мюррей и Филлипс были его людьми, они пойдут за ним. Старик Джонсон колебался, но он был трусом; его можно было купить или запугать. Оставался отец и его верный пес, Ковальски. Два на три. Шансы были. Нужно было подготовить презентацию. Цифры, графики, прогнозы. Показать им кровь в воде. Показать им, что старый лев ведет прайд к голодной смерти.

Он снова посмотрел на семью. Леонора, как всегда, на грани нервного срыва, ищет крошки похвалы, как голодная собака. Жалкое зрелище. Она была продуктом отцовской системы ценностей – идеальной вещью для идеального дома. Бесполезной в реальной борьбе. Ее муж, этот циничный интеллектуал Стивен, презирал их всех, но слишком любил их деньги, чтобы рыпаться. Он был безопасен. А вот Бренда…

Ричард бросил короткий взгляд на мачеху. Она была джокером в колоде. Холодная, расчетливая, непроницаемая. Он не знал, чего она хочет. Власти? Денег? Простого выживания? Она была опасна своей непредсказуемостью. Если она встанет на сторону отца, расклад может измениться. Нужно было понять ее мотивацию. У каждого есть цена. Нужно было просто найти ее ценник.

Давление в комнате нарастало, но Ричард чувствовал себя в своей стихии. Этот ужин был просто очередной переговорной комнатой. Он вел свою игру, просчитывал ходы, искал слабые места. И главным слабым местом был старик во главе стола.

Он сделал большой глоток вина. Напиток был дорогим и терпким. Он был вкусом победы, которую Ричард уже ощущал на языке. Скоро. Очень скоро все изменится. Ему просто нужно было выбрать правильный момент для удара. И, судя по тому, как дрожала рука отца, когда он тянулся к бокалу, этот момент был совсем близко.

Глава 10

Стивен медленно вращал вилку на тарелке, рисуя невидимые узоры в соусе. Для него этот ужин был не трапезой. Это была лабораторная работа. Он был антропологом, случайно попавшим в затерянное племя, застывшее на странной стадии развития. Племя Вандермиров. У них были свои ритуалы, свои тотемы, свой вождь и своя сложная, почти неразрешимая система табу.

Вот вождь, Tyrannosaurus Rex, во главе стола. Он уже не охотится, но все еще требует лучшего куска добычи. Его власть основана не на силе, а на памяти о былой силе и на монопольном контроле над ресурсами – в данном случае, над доступом к деньгам и одобрению. Его молчание – не просто отсутствие речи, а мощный социальный инструмент. Оно создает вакуум, который остальные члены племени отчаянно пытаются заполнить, тем самым обнажая свои слабости. Классический пример доминирования через пассивную агрессию.

Вот жрица культа, его жена, Леонора. Ее божество – идеальный порядок, ее молитвы – безупречно накрытый стол, ее жертвы – ее собственные нервные клетки. Она занимается тем, что социологи называют «символическим трудом». Ее деятельность не производит ничего материального, но она поддерживает миф о благополучии и элитарности клана. Она полирует тотемы, умащивает идолов и следит за тем, чтобы все ритуалы исполнялись в точности. Ее невроз, ее отчаянная потребность в одобрении – это цемент, скрепляющий фасад их семейного храма. Стивен иногда задавался вопросом, что произойдет, если однажды она просто перестанет стараться. Скорее всего, вся конструкция рухнет.

Вот молодой претендент, Ричард. Агрессивный самец, бросающий вызов вожаку. Его риторика о «поглощениях» и «рычагах» – это современная версия боевого клича. Его дорогие часы и костюм – боевая раскраска. Он действует по простому закону джунглей: убей или будешь убит. Его борьба с отцом – это не просто бизнес-конфликт, это эдипальная драма, разыгрываемая на языке балансовых отчетов и биржевых котировок. Он хочет не просто победить отца; он хочет стать отцом, занять его место на вершине пищевой цепочки.

Их диалог о «создании желаний» и «покупке проблем» был для Стивена чистой музыкой. Это была квинтэссенция позднего капитализма в одном коротком диалоге. Отец – представитель старой школы, продающий миф, символ, ауру. Сын – прагматик новой волны, понимающий, что даже мифы должны подчиняться законам рынка. Оба были слепы по-своему, запертые в одной и той же пещере, просто глядя на разные тени на стене.

Стивен сделал глоток вина. Оно было превосходным. Это был один из немногих плюсов его положения. Он – пришелец, наблюдатель. Он видел их всех насквозь. Он видел механизмы их поведения, скрытые пружины их неврозов, абсурдность их ценностей. Он был умнее их всех. Он читал книги. Они читали только ценники. Это давало ему чувство превосходства, приятное, теплое чувство, которое разливалось по венам вместе с дорогим алкоголем.

А потом приходило другое чувство.

Холодное, тошнотворное. Презрение к самому себе.

Потому что он, такой умный, такой наблюдательный, такой все понимающий, был всего лишь еще одним предметом в этой коллекции. Он был «муж-профессор». Это звучало солидно. Это добавляло Леоноре очков в ее социальной игре. Он был еще одной дорогой безделушкой на ее полке. Он жил в их доме, ел их еду, пил их вино. Его скромная профессорская зарплата не покрыла бы и десятой доли расходов на содержание этого маскарада. Он продал свой интеллектуальный снобизм за комфорт. Он был таким же, как они, просто его товар был другим. Они торговали вещами, он – своей эрудицией. Но все они были проститутками на одной и той же ярмарке тщеславия.

Его острота про индейцев квакиутль была не просто комментарием. Это был акт мелкого вандализма, попытка доказать самому себе, что он не такой, как они. Он нацарапал своим маленьким интеллектуальным ножичком на полированной поверхности их ритуала. Но это ничего не изменило. Они просто не заметили царапины.

Он посмотрел на Бренду. Вот кого он не мог до конца проанализировать. Она была чистым листом. Если Леонора двигалась к людям (ища одобрения), а Ричард – против людей (стремясь доминировать), то Бренда двигалась от людей. Она создала вокруг себя непроницаемую оболочку отстраненности. Она была наблюдателем, как и он. Но ее наблюдение было иным. В нем не было иронии. В нем был холодный, прагматичный расчет. Она не анализировала правила игры. Она собиралась в ней победить.

Стивен снова наполнил свой бокал. Ему вдруг отчаянно захотелось оказаться в своей маленькой, заваленной книгами квартирке возле кампуса. Там пахло пылью и старой бумагой, а не полиролью и деньгами. Там он был самим собой. А здесь… здесь он был просто функцией. Экспонатом в чужом музее. И худшее было в том, что он сам, добровольно, взошел на этот постамент.

Глава 11

Бренда держала бокал за основание ножки, как ее учили на тех дорогих курсах этикета, которые Франклин заставил ее пройти. Она делала это не потому, что следовала правилам. Она делала это потому, что знание правил и их точное исполнение делало ее невидимой. Она становилась частью декораций, элегантной деталью интерьера, и это позволяло ей наблюдать. А наблюдение было ее единственной защитой и ее главным оружием.

Этот ужин был не пищей, а информацией. Бренда потребляла не ростбиф, а язык тела, интонации, паузы в разговорах. Каждое слово, каждый жест были данными, которые она методично заносила на воображаемые карточки в своей голове.

Карточка 1: Леонора. Состояние: на грани истерики. Ключевая уязвимость: патологическая зависимость от отцовского одобрения. Прогноз: ненадежна, легко поддается манипуляции через похвалу или критику. В случае кризиса сломается первой. Ее страдания были настолько очевидны и неприкрыты, что Бренда испытывала к ней нечто вроде брезгливой жалости. Леонора была открытой книгой с очень простым и печальным сюжетом.

Карточка 2: Ричард. Состояние: сдерживаемая агрессия. Ключевая уязвимость: непомерное эго и уверенность в собственном превосходстве. Он считает себя волком, а всех остальных – овцами. Прогноз: предсказуем в своей агрессии. Он пойдет напролом, не заметив ловушки сбоку. Его сила была его главной слабостью. Он видел только цель и не видел поля вокруг нее.

Карточка 3: Стивен. Состояние: интеллектуальное самолюбование, смешанное с ненавистью к себе. Ключевая уязвимость: паралич воли. Он слишком умен, чтобы действовать, и слишком труслив, чтобы уйти. Прогноз: безопасен. В любой критической ситуации он спрячется за книжную полку и будет строчить саркастичные эпитафии. Он был комментатором, не игроком. Его можно было списать со счетов.

И наконец…

Карточка 4: Франклин. Ее муж. Предмет ее главного исследования.

Она смотрела на него через весь стол, через мерцающее пламя свечей. Другие видели в нем тирана, патриарха, бога. Бренда видела распад. Она видела это в том, как его рука дрогнула, когда он тянулся за солью. В сеточке лопнувших капилляров на его щеках. В том, как он стал чаще терять нить разговора, прикрывая это властным молчанием. Он был старым. Он был больным. Колосс стоял на глиняных ногах, и глина уже пошла трещинами.

Она знала это лучше, чем кто-либо другой. Она видела его по утрам, без костюма и маски всемогущества, – растерянного старика, который с трудом застегивал пуговицы на рубашке. Она слышала его хриплое дыхание по ночам. Она знала о таблетках, которые он прятал в ящике стола.

Франклин был ее билетом в этот мир. Билетом в один конец из той серой, беспросветной жизни, где ужин состоял из сэндвича с арахисовым маслом. Она честно отрабатывала свою часть сделки. Она была красивой, покорной, играла роль идеальной молодой жены на публике. Она никогда не спорила, не требовала, не устраивала сцен. Она выучила свою роль и играла ее безупречно. Она не любила его. Она не ненавидела его. Она относилась к нему как к сложному, но временному проекту. И срок этого проекта подходил к концу.

Теперь нужно было думать о следующем шаге. Шахматная доска скоро опустеет, и фигуры будут расставлены заново. Нужно было обеспечить себе сильную позицию в новой партии.

Она перевела взгляд на Ричарда. Он был очевидным наследником. Агрессивным и недалеким. С ним можно было бы договориться, но ему нельзя было доверять. Как только он получит власть, он избавится от всех, кого считает обузой. Включая молодую вдову отца.

Леонора? Она будет слишком занята своим горем и борьбой за символическое наследство – признание, статус, право называться главной хранительницей памяти. Она не была игроком на финансовом поле.

Это означало, что Бренда оставалась одна. Одна против них всех. Ее единственным оружием были знания, которые она собрала, и то, что они все ее недооценивали. Они видели в ней лишь красивую пустышку. Девушку с обложки. Это было ее главное преимущество.

Она отпила немного вина. Снаружи выл ветер, и казалось, что дом, этот огромный, несокрушимый особняк, едва заметно дрожит. Она чувствовала эту дрожь, как животное чувствует приближение землетрясения. Старый порядок рушился. Что-то должно было произойти. Сегодня, завтра, через неделю. И она должна была быть готова.

Бренда посмотрела на мужа еще раз. Он выглядел усталым. Очень усталым. Его глаза на мгновение встретились с ее. В его взгляде не было ни властности, ни гнева. Только внезапная, всепоглощающая усталость. На долю секунды маска спала, и она увидела просто старого, испуганного человека, сидящего во главе стола, который стал слишком большим для него.

Именно в этот момент она поняла. Ждать осталось недолго.

Глава 12

Кабинет был святилищем Франклина Вандермира. Воздух здесь был тяжелым, пропитанным запахами старой кожи, табака и денег. Стены были заставлены книгами в одинаковых тисненых переплетах, которые никто никогда не открывал. Они были не для чтения. Они были декорацией, фоном для власти. Посреди комнаты стоял массивный стол из красного дерева, похожий на алтарь. А из угла комнаты, как скелет доисторического змея, вверх уходила узкая чугунная винтовая лестница, ведущая в личную библиотеку-галерею.

Ужин закончился, но война продолжалась, сменив дислокацию. Франклин стоял спиной к камину, в котором тлели поленья. Ричард мерил шагами персидский ковер, его движения были резкими, как у зверя в клетке. Остальные члены семьи рассеялись по дому, оставив их наедине, словно гладиаторов на арене.

– Ты не слушаешь меня! – голос Ричарда был громким, он срывался от сдерживаемой ярости. – Я принес тебе готовое решение! «Консолидейтед» – это наш шанс удвоить капитализацию за два года! Цифры не лгут!

Франклин смотрел на него сверху вниз, хотя был ниже ростом. Его взгляд был тяжелым, полным презрения.

– Цифры – это инструмент для бухгалтеров, Ричард. Я торгую не цифрами. Я торгую мечтой. А ты хочешь разменять эту мечту на паршивые простыни для среднего класса. Ты мыслишь как лавочник. Ты всегда мыслил как лавочник.

Это было прямое попадание. Слово «лавочник» было для Ричарда самым страшным оскорблением. Оно било по самому больному месту – по его страху оказаться недостойным наследником, вульгарным торгашом, а не визионером, каким был его отец.

– А ты застрял в прошлом! – огрызнулся Ричард. – Твой мир, твоя «мечта» – это мыльный пузырь, и он вот-вот лопнет! Ты не видишь, что происходит вокруг? Ты слишком стар, чтобы видеть!

Тишина, которая наступила после слова «стар», была такой же оглушительной, как скрежет металла об металл. Оно повисло в воздухе, ядовитое и необратимое. Лицо Франклина побагровело.

– Вон, – прошипел он. – Вон из моего кабинета. И из моего дома.

– Я не уйду, пока ты меня не выслушаешь! – Ричард сделал шаг к отцу, его кулаки сжались. – Это и моя компания тоже! Я не позволю тебе утопить ее из-за твоего старческого упрямства!

Что произошло дальше, случилось в долю секунды. Смазанно, нечетко, как в плохом сне.

Франклин, дрожа от гнева, оттолкнул его. Или, может быть, он просто поднял руку, чтобы остановить сына. А Ричард, в свою очередь, инстинктивно отмахнулся, убирая его руку. Или, может, он намеренно толкнул отца в грудь. Это было движение, рожденное из гнева, фрустрации, из многолетней борьбы за власть и признание. Движение, лишенное ясного намерения, но полное разрушительной силы.

Толчок не был сильным. Но Франклин был стар и не ожидал его. Он пошатнулся. Сделал шаг назад, чтобы удержать равновесие, но его нога наткнулась на основание винтовой лестницы. Он потерял опору. Его глаза на мгновение расширились от удивления, а не от страха. Он взмахнул руками, пытаясь за что-то ухватиться, но в воздухе была лишь пустота.

А потом он начал падать.

Это было некрасивое, нелепое падение. Не как в кино. Его тело неуклюже ударилось о первую ступеньку, затем о вторую. Глухой, влажный звук удара головы о чугун. А потом он просто съехал вниз по оставшимся ступеням и замер на ковре в странной, вывернутой позе, лицом вниз. Одна его рука была неестественно вытянута в сторону, словно он все еще пытался за что-то зацепиться.

Ричард застыл. Сначала он ничего не почувствовал. Просто смотрел на неподвижное тело на полу, не в силах соотнести его с тем могущественным человеком, с которым он только что спорил. Ярость мгновенно испарилась, оставив после себя ледяную пустоту.

«Папа?» – хотел сказать он, но звук застрял в горле.

Он сделал шаг вперед. Потом еще один. Он видел темное пятно, расплывающееся на ковре под головой отца. Кровь. Паника ударила в него, как разряд тока. Холодная, липкая, парализующая. Он не думал о том, жив ли отец. Он не думал о том, чтобы позвать на помощь. Его мозг, мозг хищника, кричал только одно: «Беги. Скройся. Никто не должен знать».

Он огляделся по сторонам, будто ища свидетелей в пустой комнате. Его взгляд был безумным. Он развернулся и бросился вон из кабинета. Он бежал по коридору, не разбирая дороги, его сердце колотилось где-то в горле. Он промчался мимо гостиной, мимо парадной двери и выскочил на улицу, в ревущую снежную бурю.

Ветер и снег ударили ему в лицо, но он не почувствовал холода. Он бежал, спасая свою шкуру. От чего? От последствий. От правды. От неподвижного тела, лежащего на персидском ковре в тишине кабинета, который внезапно стал слишком большим и слишком тихим.

Глава 13

Леонора не слышала ссоры. Стены этого дома были толстыми, они были построены, чтобы поглощать звуки, скрывать тайны. Она сидела в гостиной, на шелковом диване, и листала журнал об интерьерах. Глянцевые страницы были холодными, картинки – безупречными. Они успокаивали ее. Это был мир, который она понимала, мир упорядоченных вещей. Она ждала. Ждала, когда буря в кабинете утихнет и отец выйдет оттуда, чтобы она могла пожелать ему спокойной ночи и, может быть, получить в ответ усталый кивок – скудную награду, за которую она была готова сражаться.

Она услышала только топот ног Ричарда, пробежавшего по коридору. Затем хлопнула входная дверь. Этот звук был слишком резким, он нарушил выверенную акустику дома. Леонора нахмурилась. Она прислушалась, но из кабинета не доносилось ни звука. Эта тишина была хуже, чем крик. Она была неправильной, неживой.

Медленно, как будто боясь спугнуть что-то, она встала. Ее шелковое платье тихо зашуршало. Она пошла по коридору, ее туфли на каблуках беззвучно тонули в толстом ворсе ковра. Дверь в кабинет была приоткрыта, из щели падал на пол прямоугольник света.

– Папа? – тихо позвала она.

Ответа не было.

Она толкнула дверь. И на мгновение ее мозг отказался понимать то, что увидели глаза. Картина не складывалась. Отец лежал на полу у подножия лестницы. Лежал не так, как лежат люди, когда отдыхают или спят. Его тело было изогнуто под неестественным углом, как у сломанной куклы. Вокруг его головы на ковре растекалось темное, почти черное в приглушенном свете пятно.

Первое, что она почувствовала, не было горем. Не было ужасом. Это был ледяной, парализующий страх, но совершенно иного рода. Это был страх крушения миропорядка. Страх хаоса. В ее идеально устроенном мире отец не мог вот так лежать на полу. Это было неправильно. Это было не по правилам. Это нарушало все.

Ее первая мысль была не «Он умирает». Ее первая мысль была: «Что теперь будет?»

Этот вопрос пронесся в ее голове, сметая все остальные. Что будет с домом? С деньгами? С ее статусом? С ее жизнью, которая была так прочно привязана к его? Что будет с ней, Леонорой, если ее солнце погаснет? Кто она без него? Паника была эгоистичной, первобытной. Это был страх не за него, а за себя.

Она подбежала к нему, опустилась на колени. Ее дорогое платье смялось на грязном от уличной обуви ковре.

– Папа? Папа!

Она коснулась его плеча. Оно было теплым, но обмякшим. Она осторожно перевернула его. Его глаза были полуоткрыты, взгляд был мутным и пустым, он смотрел сквозь нее, в никуда. Из уголка его рта текла тонкая струйка крови, смешиваясь с той, что уже пропитала ковер. Он дышал. Но это было не дыхание. Это были редкие, хриплые, булькающие звуки.

«Сердце», – пронеслось у нее в голове. Он всегда жаловался на сердце. У него был сердечный приступ. Он упал. Да, именно так. Эта версия была понятной, приемлемой. Она укладывалась в рамки. Несчастный случай. Трагедия. Это можно было объяснить.

Она вскочила. Что делать? Позвонить доктору? В больницу? Нет, сначала… сначала нужно было что-то сделать самой. Показать, что она пыталась. Показать, что она была хорошей, заботливой дочерью.

Она бросилась к массивной аптечке из палисандра, которая стояла на полке. Открыла ее. Внутри были ряды пузырьков с таблетками. Ее руки дрожали. Она ничего в них не понимала. Нитроглицерин? Валидол? Что-то от давления? Она видела, как он иногда клал под язык маленькую таблетку. Какую? Эту? Или эту?

Она схватила первый попавшийся пузырек. Таблетки были маленькие, белые. Не те, но какая разница? Нужно было действовать. Нужно было спасать. Нужно было исполнять свой долг.

Она вернулась к отцу. Одной рукой приподняла его тяжелую голову, другой попыталась засунуть ему в рот две таблетки. Они были сухими, они прилипли к его языку. Она видела его пустой, отсутствующий взгляд. Она пыталась заставить его сглотнуть, но его тело не слушалось.

Она не спасала его. Она исполняла ритуал. Ритуал «заботливой дочери», который был так же важен, как и ритуал «идеальной хозяйки». Она была актрисой на сцене катастрофы, отчаянно пытающейся доиграть свою роль до конца, даже когда декорации уже рушились вокруг нее.

И только когда хрипы прекратились и в кабинете воцарилась абсолютная, звенящая тишина, нарушаемая лишь воем ветра за окном, до нее начало доходить. Не понимание, а лишь смутное, ледяное предчувствие. Солнце погасло. И она осталась одна. В полной, беспросветной темноте.

Глава 14

Стивен не убежал, как Ричард. Он не бросился на помощь, как Леонора. Он просто замер. Он стоял в полутемном коридоре, в тени высокой китайской вазы, и смотрел. Бесстрастно, как зритель в кинотеатре.

Он слышал все. Глухие удары ссоры в кабинете, прерванные резким, влажным звуком падения. Потом – панический топот Ричарда и хлопок входной двери. Потом – тишина, которая длилась ровно столько, чтобы успеть закурить сигарету. И наконец – тихие шаги Леоноры, ее сдавленный вскрик, ее суетливые, беспомощные движения.

Он видел все. Видел, как его жена, такая всегда собранная и идеальная, ползает на коленях по полу. Видел ее неуклюжие попытки реанимации, этот отчаянный, жалкий перформанс с таблетками. Он видел кровь на ковре. Видел пустой взгляд старика.

Он должен был что-то сделать. Позвонить врачу. Подбежать. Оттащить Леонору. Сделать хоть что-нибудь. Так поступил бы любой нормальный человек.

Но Стивен не был нормальным человеком. Он был наблюдателем.

И в этот момент его отстраненность, его интеллектуальная броня, которую он так долго и любовно выстраивал, сыграла с ним злую шутку. Она парализовала его. Его мозг, привыкший анализировать, а не действовать, мгновенно превратил трагедию в социологический казус. Он смотрел на жену, пытающуюся впихнуть не те таблетки умирающему отцу, и думал: «Поразительно. Даже в момент предельного стресса она не может выйти из своей роли. Она не спасает человека, она исполняет функцию "хорошей дочери"».

Это был не цинизм. Это была болезнь. Профессиональная деформация души. Он был настолько поглощен изучением правил этой уродливой игры, что разучился быть ее участником. Он стоял в тени, чувствуя себя умным, проницательным, выше всего этого. Но в то же время его охватывал липкий, тошнотворный ужас от собственного бездействия. Он был соучастником. Соучастником по умолчанию. Его невмешательство было таким же действием, как и толчок Ричарда.

Он мог бы шагнуть вперед. Но что бы он сказал? Что бы он сделал? Его присутствие только усложнило бы ситуацию. Ему пришлось бы играть роль. Роль «заботливого зятя». А он так устал от ролей. И он просто стоял, затаив дыхание, и ждал, чем закончится этот акт пьесы. Он был самым жалким из них всех, и он это знал.

Бренда услышала шум падения из своей спальни на втором этаже. Это был негромкий, но отчетливый звук – глухой удар, затем еще несколько, более легких. В этом доме, где каждый звук был выверен, любой диссонанс резал слух. Она отложила книгу и прислушалась. Тишина.

Она не испугалась. Ее первой реакцией было любопытство. Холодное, почти научное.

Она бесшумно встала, подошла к двери и приоткрыла ее. Ничего. Она вышла в коридор, ее босые ноги не производили ни звука на толстом ковре. Она подошла к перилам галереи, которая опоясывала холл второго этажа, и посмотрела вниз, в сторону кабинета.

И она увидела.

Дверь в кабинет была открыта. В прямоугольнике света она видела все, как на ладони. Леонора на коленях. Неподвижное тело ее мужа. Темное пятно на ковре. Она не могла видеть выражения их лиц, но поза Леоноры – суетливая, отчаянная – говорила сама за себя.

Бренда не испытала ни шока, ни горя. Она испытала только одно – острое, кристально чистое чувство неизбежности. Вот оно. Произошло. Тот момент, которого она ждала, который она предчувствовала, наступил.

Она оставалась у перил, неподвижная, как статуя. Она была идеальным свидетелем – незамеченным, бесстрастным. Она видела, как Леонора в панике роется в аптечке, как пытается что-то сделать. Она видела, как бесполезны и бессмысленны были ее действия.

Она могла бы закричать. Позвать на помощь. Сбежать вниз. Но что бы это изменило? Франклин был уже не здесь. Его тело еще дышало, но его самого уже не было. Она это чувствовала. А все остальное было просто агонией. Агонией человека и агонией старого миропорядка.

Ее мозг работал быстро, как компьютер. Она оценивала ситуацию. Раскладывала ходы на несколько шагов вперед. Ричард, очевидно, сбежал. Леонора в истерике. Стивен, скорее всего, прячется где-то, анализируя ситуацию. Сейчас начнется хаос. Приедут врачи, полиция. Будут вопросы. И ее позиция была самой уязвимой. Молодая вдова. Очевидный мотив.

Нужно было действовать. Но ее действие заключалось в бездействии. Она не должна быть первой, кто его найдет. Она не должна быть свидетелем паники Леоноры. Она не должна быть нигде поблизости. Ее алиби должно было быть безупречным. Она была в своей комнате. Она читала книгу. Она ничего не слышала.

Бренда молча смотрела вниз еще несколько секунд, фиксируя в памяти каждую деталь сцены. Затем, так же бесшумно, как и появилась, она отступила от перил, вернулась в свою комнату и плотно закрыла за собой дверь. Она подошла к кровати, взяла книгу и снова легла. Она держала книгу перед собой, но не видела букв. Она смотрела на белую стену, и на этой стене, как на экране, она уже прокручивала варианты своего будущего. Будущего, которое только что, несколько минут назад, началось.

Глава 15

Внедорожник шерифа пробивался сквозь стену снега, как старый ледокол сквозь паковые льды. Его фары выхватывали из ревущей белой тьмы лишь несколько метров дороги впереди. Следом, едва поспевая, ехал седан доктора Эванса. Оба, и шериф, и доктор, были вырваны из тепла своих домов звонком рыдающей Леоноры. Звонком, который прерывался и трещал из-за бури, но смысл которого был ясен и ужасен.

Шериф Пит Мейерс был крупным, грузным мужчиной, чье лицо казалось слишком мягким и добрым для его профессии. Он был шерифом этого округа двадцать лет, и за все это время самой большой его проблемой были подростки, пьющие пиво у озера, да редкие случаи превышения скорости богачами из Пионер-Ридж. Он знал Франклина Вандермира. Они вместе играли в гольф по субботам. Франклин был одним из тех, кто обеспечивал этому сонному округу щедрые пожертвования. Пит не любил его, но уважал его власть.

Когда он вошел в дом, его встретила сцена тщательно управляемого хаоса. Леонора, теперь уже не в истерике, а в состоянии благородной, трагической скорби, сидела на диване, закутанная в кашемировый плед. Стивен стоял рядом, положив руку ей на плечо, его лицо выражало подобающую случаю серьезность. Бренда, бледная и красивая в своем горе, спустилась вниз, услышав шум, и теперь тихо плакала в кресле. Ричарда нигде не было.

– Он… он просто упал, – прошептала Леонора, указывая в сторону кабинета. – Мы говорили после ужина, он пошел к себе, и я услышала грохот…

Доктор Эванс, невысокий, суетливый человек, уже был там. Он стоял на коленях рядом с телом, которое теперь было благопристойно накрыто пледом. Шериф Мейерс вошел в кабинет. Он снял фуражку, в руке она казалась неуместной и громоздкой. Запах в комнате был странным – смесь крови, дорогого табака и какой-то цветочной отдушки от пледа.

– Что думаешь, Чарли? – спросил шериф, обращаясь к доктору. Его голос был приглушенным.

Доктор Эванс поднялся, отряхивая колени.

– Ну, Пит… очевидная травма головы, несовместимая с жизнью. От удара о ступеньку, я полагаю. Но что было причиной падения? У Франклина было больное сердце. Я его предупреждал сто раз. Сильный стресс, скачок давления… он мог просто потерять сознание и упасть. Стандартная история для его возраста и образа жизни.

Шериф посмотрел на винтовую чугунную лестницу. Она была узкой и крутой. Дьявольское изобретение, всегда думал Пит. Споткнуться на такой – проще простого. Он оглядел комнату. Никаких следов борьбы. Перевернутый стул? Нет. Разбитые предметы? Нет. Все было на своих местах. Идеальный порядок.

– Вы были здесь, когда это случилось? – спросил он у Стивена, который вошел в кабинет вслед за ним.

– Нет, – ответил Стивен, его голос был ровным, почти академическим. – Мы с Леонорой были в гостиной. Ричард был с отцом, они обсуждали какие-то дела. Потом Ричард вышел, кажется, он был чем-то расстроен. И почти сразу мы услышали… это.

Это было идеально. Ложь, обернутая в правду. Ричард был там, да. Они спорили. Но кто не спорит в этой семье? Ричард ушел, отец остался один, и его сердце не выдержало. Он упал. Просто, логично, трагично.

Шериф вздохнул. Он не хотел проблем. Буря за окном ревела, отрезая их от мира. Вызывать экспертов из города? В такую ночь? Это займет часы, если не сутки. А зачем? Чтобы подтвердить очевидное? Что у семидесятилетнего старика с больным сердцем случился приступ?

И потом, это была семья Вандермиров. Они не хотели бы скандала, вскрытий, допросов. Они хотели, чтобы все было тихо и пристойно. Их горе должно было быть таким же дорогим и эксклюзивным, как и все в их жизни.

Пит посмотрел на Леонору, на ее заплаканное, но красивое лицо. На Бренду, похожую на скорбящего ангела. Это была трагедия, да. Но это была их трагедия. Частная. И его работа была в том, чтобы она такой и осталась.

– Хорошо, – сказал он, надевая фуражку. Решение было принято. – Я думаю, все ясно. Сердечный приступ, повлекший за собой падение. Я составлю рапорт. Несчастный случай.

Доктор Эванс понимающе кивнул. Все хотели именно этого. Простоты. Порядка. Чтобы как можно скорее убрать тело, отмыть кровь с дорогого персидского ковра и вернуться к нормальной жизни. Или к тому, что в этой семье считалось нормальной жизнью.

Дело было закрыто еще до того, как его открыли. В хаосе бури, в тишине роскошного особняка, в паутине лжи и полуправды родилась официальная версия. Аккуратная, удобная и совершенно неверная. Она была как мебель от «VanderMeer Living» – выглядела убедительно, но была сделана из прессованных опилок. И она устраивала всех.

Пока что.

Глава 16

Дорога в Пионер-Ридж была не просто дорогой. Это было вознесение. Сначала шоссе лениво петляло по долине, мимо заправочных станций, закусочных и складов с выцветшими рекламными щитами. Это был обычный мир, знакомый и понятный. А потом Артур свернул на шоссе 285. И мир начал меняться.

Дорога пошла вверх. Медленно, но неуклонно. Его старенький «Форд», рожденный для равнин, натужно гудел, преодолевая каждый новый подъем. Пейзаж за окном преобразился. Пропали дома, склады и люди. Их место заняли деревья. Сначала редкие, потом все гуще и гуще. Они стояли по обе стороны дороги, высокие и молчаливые. И все было покрыто снегом.

Последствия вчерашней бури были повсюду. Снег лежал на земле толстым, нетронутым одеялом, ослепительно-белым под холодным солнцем. Он тяжело навис на ветвях сосен и елей, сгибая их в поклоне, превращая лес в застывший, безмолвный собор. Иногда порыв ветра срывал с верхушки облако снежной пыли, и она летела через дорогу, сверкая на солнце, как алмазная крошка.

С каждым километром подъема цивилизация отступала все дальше. Пропало радио, его сменило тихое шипение статики, будто космос пытался что-то сказать, но не мог подобрать слов. Дорога сузилась, превратившись в черную ленту, прорезанную в белом безмолвии. По бокам выросли высокие сугробы, оставленные снегоуборочной машиной. Артур чувствовал, как меняется давление, как закладывает уши. Он ехал вверх, в другой мир, где воздух был разреженнее, а правила – другими.

Это было похоже на погружение, только наоборот. Вместо того чтобы опускаться в темную глубину, он поднимался в холодную, стерильную пустоту. Красота этого пейзажа была абсолютной, но недружелюбной. Она ничего не обещала и ничего не давала. Она просто была. Как и его горе, как и его философия, она была фактом. Артур смотрел на заснеженные деревья, на игру света и тени на нетронутом снегу, и не чувствовал ничего, кроме отстраненного внимания. Он был здесь чужим. Его скромная машина, его темный костюм, его молчание – все это не принадлежало этому миру.

Мир за окном был идеальной декорацией. Совершенной в своей пустоте. И Артур понимал, что люди, которые выбрали это место для жизни, хотели именно этого. Они хотели отгородиться от хаоса нижнего мира, от его грязи, шума и несовершенства. Они построили свои крепости на вершине горы, чтобы смотреть на мир сверху вниз, чтобы чувствовать себя ближе к небу. Они купили себе право на эту идеальную, холодную красоту. Они приобрели ландшафт, как приобретают картину или статую.

Но от себя убежать невозможно, думал Артур. Можно построить дом на вершине мира, но внутренний хаос ты принесешь с собой. Можно окружить себя тишиной, но внутренние голоса от этого станут только громче. Эти люди просто сменили одну клетку на другую, более просторную и с лучшим видом из окна.

Указатель «Пионер-Ридж» появился неожиданно. Небольшая, сделанная из полированного дерева табличка с вырезанными золотыми буквами. Она была такой же сдержанной и дорогой, как и все, что его здесь ждало. Артур повернул руль.

Дорога сделала последний виток и вывела его в долину. И он увидел его.

Пионер-Ридж не был похож на город или деревню. Это была коллекция дорогих амбиций, разбросанных по склону горы. Огромные дома из стекла, камня и темного дерева выглядывали из-за заснеженных сосен. Они не теснились, каждый занимал свой собственный участок вселенной. Их архитектура кричала о деньгах и претензии на оригинальность.

Он ехал по главной улице, и у него было ощущение, что он попал на съемочную площадку после того, как все актеры ушли. Ни души. Только припаркованные у домов дорогие машины, покрытые слоем свежего снега, как засахаренные фрукты. Все было слишком чисто, слишком тихо, слишком идеально. Эта тишина была не такой, как в лесу. Лесная тишина была живой. Эта была мертвой, стерильной, как в музее после закрытия.

Артур чувствовал, как невидимая граница осталась позади. Он въехал на чужую территорию. Он был здесь незваным гостем, чужеродным элементом. И он знал, что обитатели этого идеального мира будут смотреть на него с таким же холодным, отстраненным любопытством, с каким он сейчас смотрел на их заснеженные, безмолвные дома. Путешествие закончилось. Начиналась работа.

Глава 17

«Горная сосна» не была частью Пионер-Ридж. Она была его преддверием, своего рода карантинной зоной, расположенной на самой границе поселка. Длинное одноэтажное здание из выцветшего дерева, с вывеской, на которой одинокая сосна выглядела усталой и облезлой. Мотель обслуживал тех, кто был здесь по необходимости, а не по праву: коммивояжеров, строителей, заблудившихся туристов и, изредка, людей вроде Артура.

Женщина за стойкой регистрации подняла на него взгляд от кроссворда. Ее лицо было сетью морщин, а в глазах застыла скука, накопленная десятилетиями наблюдения за одними и теми же заснеженными пейзажами. Артур не сказал ничего лишнего. Просто попросил номер на одну ночь. Может быть, на две. Он расплатился наличными. Женщина протянула ему тяжелый латунный ключ с брелоком в виде сосновой шишки, не проявив ни малейшего любопытства. Для нее он был просто еще одним безымянным призраком, проезжающим мимо.

Номер был под номером семь. Дверь открылась с неохотным скрипом. Внутри пахло слабым раствором хлорки и чем-то старым, пыльным, как забытый чердак. Комната была продолжением женщины за стойкой – такой же уставшей и безразличной. Все в ней было сделано из темного, поцарапанного дерева. Две кровати, застеленные тонкими одеялами горчичного цвета с выжженными сигаретами дырками. Стол с прикрученной к нему лампой. Стул. На стене висела выцветшая фотография горного озера, напечатанная с таким низким разрешением, что казалась абстрактной картиной из синих и зеленых пятен. Ковровое покрытие, некогда, видимо, бывшее бордовым, теперь приобрело неопределенный бурый оттенок.

Это было идеальное место.

Артур поставил свой чемодан на пол. Этот номер был антитезой тому миру, в который ему предстояло войти. В нем не было ни капли претензии. Вещи здесь были просто вещами. Старыми, изношенными, лишенными всякой символической нагрузки. Кровать была здесь, чтобы спать. Стул – чтобы сидеть. Лампа – чтобы светить. Эта убогая, честная функциональность была ему близка. Она была похожа на его собственную квартиру, на его собственную жизнь.

Он расстегнул чемодан и начал раскладывать свои немногочисленные пожитки. Это был его ритуал, его способ создать островок порядка в любом, даже самом хаотичном месте. Он повесил свой второй костюм на хлипкую проволочную вешалку в небольшом стенном шкафу. Положил две свернутые рубашки и белье на полку. Свитер оставил на стуле. На стол у окна он поставил свои туалетные принадлежности: зубную щетку, бритву, кусок простого мыла. И рядом, в самом центре, положил старую книгу без обложки.

Теперь это была его комната. Его база. Его якорь.

Он подошел к окну. Оно выходило на задний двор, где под слоем снега угадывались очертания пустых мусорных баков. За ними начинался густой, темный лес. Между мотелем и лесом кто-то натянул веревку для белья, и теперь на ней висели длинные, ровные сосульки, похожие на стеклянные зубы. Вид был унылым и меланхоличным. Никаких величественных панорам, никаких дорогих особняков. Только задворки, изнанка мира.

Артур смотрел на эти сосульки, на грязный снег, на темную стену леса. Этот вид не пытался ему понравиться. Он ничего не требовал. Он просто был.

За стеной кто-то включил телевизор. Доносился приглушенный, неразборчивый гул голосов. Где-то далеко на дороге проехала машина. Мотель «Горная сосна» жил своей тихой, неприметной жизнью.

Артур знал, что через час он сядет в свою машину и поедет вверх по склону, в мир глянца, лжи и скрытой боли. Он войдет в дом, где каждая вещь кричит о своем статусе, а каждый человек носит маску. Он будет дышать их отравленным воздухом, слушать их выверенные речи, смотреть в их испуганные, невротичные глаза.

Но потом он вернется сюда. В эту убогую, безликую комнату. Он сядет на этот стул, включит эту лампу и откроет свою книгу. И здесь, в этом маленьком анклаве порядка и честности, он сможет снова откалибровать свой внутренний компас. Этот номер был его крепостью. Невзрачной, но неприступной. Здесь начиналась и здесь заканчивалась его территория. Все, что было за ее пределами, ему не принадлежало. И поэтому не могло ему навредить.

Глава 18

Поднимаясь по извилистой частной дороге к особняку Вандермиров, Артур почувствовал, как его старенький «Форд» стал еще более неуместным. Асфальт здесь был безупречно черным, подогреваемым изнутри, чтобы на нем не образовывалась наледь. По бокам дороги стояли не просто сосны, а тщательно отобранные, идеальные экземпляры, подстриженные и ухоженные, словно солдаты почетного караула. Воздух стал еще более разреженным и чистым. Слишком чистым.

А потом он увидел дом.

Он не появился внезапно. Он нарастал, открываясь по частям за каждым новым поворотом, словно огромное, медлительное существо, нехотя показывающееся из своего логова. И когда Артур наконец подъехал к кованым воротам, дом предстал перед ним во всей своей чудовищной, абсурдной красе.

Это не был дом. Это была архитектурная цитата, составленная из десятка разных книг, ни одна из которых не была дочитана до конца. Он был огромным. Гигантомания была его главным и, возможно, единственным ясным высказыванием. В его основе лежало что-то от альпийского шале – массивные балки из темного, почти черного дерева, крутая скатная крыша. Но на эту простую, брутальную основу было налеплено все остальное.