Театральная баллада

ПРЕДСТАВЛЯЕМ АВТОРА

С творчеством Игоря Германа я познакомился недавно – и трёх лет не прошло. Уже после прочтения первого его рассказа стало ясно: в мой актив добавился писатель, в чьи произведения я стану внимательно вчитываться. Так и получилось.

Чтение литературных текстов – часть моей профессии. Как известно каждому, выполнение любых должностных обязанностей не всегда радостно, но появление в редакционной почте прозы писателя из Минусинска вызывает исключительно положительные эмоции.

Опубликованные в альманахе «Енисей» повести Игоря Германа «Судный день», «Миссионеры и язычники», пьеса «Реакция Вассермана» пронизаны правдой в широком и глубоком смысле слова. Живые герои действуют в реальных ситуациях, вместе с ними читатель переживает душевные смятения, ищет выход из сложных положений, решает трудные задачи. И всё происходящее закручено увлекательным сюжетом. Художественная ткань повествования органично переплетается с публицистикой.

Автор пытается решить стоящие перед человечеством острые проблемы, над которыми издавна бьётся русская и мировая литература: как быть; что делать; кто виноват; что с нами происходит?… Проблемы вечны, вряд ли когда-то они будут окончательно решены, но истинная литература обречена на поиски этих решений.

Много внимания уделяет Игорь Викторович отношениям в семье. В наше время стремительных перемен нелегко сохранять устоявшиеся семейные ценности. От писателя в данном направлении требуется всестороннее понимание ситуации и аргументированное деликатное решение вопроса. Всё это присутствует в произведениях Игоря Германа.

Автор не занимается словесной эквилибристикой, не ныряет в дебри авангардизма. Он доказывает своим творчеством, что и традиционный, веками выверенный подход к слову далеко не исчерпал себя, позволяет выразить много нового, сокровенного, взволновать читателя, заставить задуматься над окружающим миром и своим местом в нём.

В 2017 году при поддержке Красноярского представительства Союза российских писателей вышла дебютная книга И. Германа «Премьера» – сборник рассказов и повестей. В 2020 г. – роман жизни «История одной семьи».

По профессии Игорь Герман – актёр драматического театра. Служит в труппе Русского академического театра драмы им. М. Ю. Лермонтова (г. Абакан). Не только прозаик, но и драматург. Его пьесы публиковались в литературно-художественном журнале «Современная драматургия» (г. Москва). Постановки по его пьесам осуществили академические театры городов России: Уфы, Симферополя, Новгорода, а также Абакана и Оренбурга. Пьесы переведены на башкирский и татарский языки.

Герман Игорь Викторович – член Красноярского представительства Союза российских писателей, Союза российских писателей, а также Союза театральных деятелей.

Александр Ёлтышев,

заместитель главного редактора альманаха «Енисей» (г. Красноярск),

член Союза российских писателей, Союза журналистов России, лауреат конкурса имени И. Д. Рождественского в номинации «Поэзия», победитель краевого творческого конкурса в номинации «Лучший очеркист».

Автор признателен своей супруге Ирине за помощь, поддержку и понимание.

Корректор – Герман Ирина Витальевна

***

Россия, 1997 год.

Провинциальный городок-стотысячник.

Здесь, как и во всей стране – дикое поле. Везде и во всём – разгром, развал, разруха. Предприятия города, ещё десять лет назад, если и не процветающие, то хотя бы понимающие смысл своего существования и цель своего производства, теперь, в новых условиях жизни, утратили смысл и не видели цели. Разорвано большинство производственных коммуникаций – в огромном больном организме каждая клеточка выживала, как могла. «Выживали, как могли» – ключевая фраза того времени, не так далеко от нас ушедшего.

Выживали, как могли, все: рабочие на предприятиях, крестьяне на селе, врачи в больницах, учителя в школах и даже несчастные артисты в театрах. Почему несчастные? Да потому что в эпоху перемен о самой бесполезной сфере человеческой деятельности – искусстве – вспоминают в последнюю очередь, если вообще вспоминают.

С 1995 года в стране начали пробно не платить зарплату. Вернее, задерживать её. В первый раз задержали на месяц. Будто хотели посмотреть, что из этого выйдет и выйдет ли что-нибудь. Работники, не получившие ни пятого, ни двадцатого, остались в недоумении, но промолчали, потому что повлиять на ситуацию не могли. Промолчали, продолжая трудиться. Тогда адреналина добавили ещё – время невыплаты увеличили. И опять же никто не смог ни на что повлиять: к кому обращаться, на кого жаловаться?.. – общий кризис в связи с переходом экономики на новые рельсы. Всякое преобразование предполагает ломку старого и больного, чтобы на его место пришло молодое и здоровое. Не надо паниковать, надо просто немного потерпеть, и скоро всё будет замечательно. Правда, официально ситуацию так никто не озвучивал, но неофициально – именно так подразумевалось. Поэтому или не поэтому, но страна продолжала молчать и работать. Удивительно, но, в самом деле, что тут сделаешь?.. Даже если, скажем, театры в такой ситуации и вышли бы на забастовку, их протеста всё равно бы не заметили – мало бы кто обратил на это внимание. А так пусть через два-три месяца, покрутив и прокрутив, но денежку людям вернут, как-никак эти люди – государственные служащие. Вот так здраво, кстати, рассуждая, театры продолжали работать и выпускать спектакли в условиях, когда работать стало не за что, а выпускать спектакли – не на что.

Но задержка заработной платы в масштабах всей страны, видимо, приносила кому-то хорошую выгоду, потому что невыплаты стали системой, а их сроки, будто резиновые, продолжали и продолжали растягиваться. Всё логично: если зарплата не выдаётся вовремя, значит, как и с зажиганием звёзд, это тоже кому-нибудь нужно. И вот, 1997-98-ой годы стали чемпионскими по срокам её задержки. В ту недобрую эпоху время безденежья в театрах доходило до полугода.

Экстремальные полгода как-то надо было прожить, и руководители театров на местах договаривались с руководителями предприятий: в счёт будущих зарплат, через неопределённый промежуток времени и т. д – приобретали у них производимую пищевую продукцию. Договаривались с молокозаводом, мясо-колбасными цехами, сельскохозяйственными производителями, хлебозаводом. Продукты привозили прямо в театр и выдавали, кто сколько возьмёт. Экономически прижатые работники иногда выбирали продукцией всю будущую зарплату. Так что, когда денег на хлеб не оставалось, а в театре производилась мясо-молочная отоварка, масло, в прямом смысле, приходилось намазывать прямо на колбасу. Но недолго. Потом опять строгий пост.

Дома готовили очень экономно, и из самых дешёвых ингредиентов: немного картошки, овсяная крупа, чуток подсолнечного масла, зелень в летний период – всё, суп готов.

Одиночке выжить в таких условиях проще, семьёй – гораздо сложнее. Нужно ведь и ребёнка кормить, и самим что-то есть, и, самое главное – вынести тяготы психологически.

Но надо сказать, что деньги, в виде заработной платы, пусть небольшими частями, но иногда выдавались, в том числе и в театрах. Порции очень скромные, порой совсем смешные, они всё же приходили на расчётные счета и выплачивались служащим. Копеечка выделялась так, чтобы особенно не баловать, но и чтобы с голоду не умирали. Народонаселение удивлялось, конечно: как, мол, такое может быть, когда работаешь, но ничего за это не имеешь, но смиренным удивлением дело и заканчивалось.

Единственное, что утешало в таких обстоятельствах, это увещевание из всех средств массовой информации о том, что всё происходящее в стране не так плохо на самом деле, что всё это даже хорошо, правильно и лучше, чем было прежде.

Приходилось наступать себе на горло и верить на слово.

Длился такой тест на прочность несколько лет.

Не каждая семья могла выдержать подобные испытания: голодом назвать нельзя, это не голод, конечно, как таковой, но люди ломались. Ломались их характеры, взаимоотношения, семьи. Кто-то искал спасения в алкоголе, кто-то в криминале, кто-то в сектах, а кто-то в бизнесе, воспринимая его теперь как откровение, свет и истину. Друг друга не обвиняли за внезапные перевёртыши, когда смотрели на родных, знакомых и не узнавали их. Понимали – время такое. А в такие времена каждый озабочен лишь проблемой собственного выживания.

На официальном уровне выдали разрешение – обогащайтесь! – и прозвучавшее слово с экрана телевизора стало индульгенцией. Поэтому обогащались все, кто мог. Кто не мог обогащаться, тот просто работал.

В провинциальном городке-стотысячнике, о котором пойдёт речь в этой истории, по статусу полагалось быть драматическому театру. Ну, раз полагалось, значит, он и был. Существовал уже более шестидесяти лет. Во времена лихие, конечно, не процветал. Процветать дано каждому театру, но, как и всякой творческой единице – только определённый период и в предназначенное судьбой время. Время же этого театра либо уже ушло, либо ещё не наступило.

Здесь люди тоже, как умели, так и выживали. Считали каждую копейку, когда она ненадолго появлялась. Девиз новой жизни – обогащайтесь! – не работал. В храме Мельпомены нет предмета для обогащения, как такового. Даже если кто-то и сумеет где-то что-то пощипать, то до обидного мало: по крохам и мелочам. Сразу оговорюсь – это справедливо до момента появления в театрах должности «художественный руководитель», то есть совмещения в одном лице размахов главного режиссёра и возможностей директора. В описываемое время в провинциальной глуши этой всеобъемлющей должности пока ещё не существовало.

Итак, к концу очередного театрального сезона, к самому его закрытию, в творческом коллективе разгорелся скандал. Выяснилось, что директор сдавал в аренду театральный буфет какому-то знакомому предпринимателю. Сам факт аренды не представлял ничего криминального, напротив, это выгодно и разумно. Вот только форма аренды, когда она стала известной, оказалась для коллектива полной неожиданностью, даже шоком. Вместо денежки в общий театральный котёл предприниматель вносил арендную плату весьма специфичным образом: в виде десяти порций пельменей в день лично для директора. Конечно, полуголодным подчинённым это известие, мягко говоря, не понравилось. Договор с предпринимателем на подобных условиях действовал уже более года. За это время на таком количестве пельменей, директор – приятный молодой человек с красивой шевелюрой и густыми пшеничными усами – поднялся, как на дрожжах. Коллеги и прежде зло подшучивали над ним, предполагая, что директор пухнет с голоду, когда все остальные тощают, а уж когда выяснилась вся правда – тут, извините, ни на один роток не накинешь платок.

Дело дошло до городского отдела культуры, который, хорошо поискав, у проштрафившегося директора нашёл ещё кое-какие грешки, потому что директора сразу уволили. Прямо под занавес закрытия сезона. И поэтому сезон закрывали уже без директора.

Ну, знаете, при всём справедливом негодовании, то, что сделал этот симпатичный руководитель с красивой шевелюрой, трудно назвать обогащением. Может, и уволили его только из-за неудобства ситуации. Это ведь даже не воровство, это так… больше стыда, чем выгоды, честное слово.

Руководство культурой города пообещало на собрании коллективу театра подыскать за лето нового директора.

И руководство сдержало слово.

В начале сентября в кабинете директора уже сидел новый человек.

Звали нового человека Вадим Валерьевич Лавронов. На вид лет сорока, чуть выше среднего роста, внешне приятный, стройный, живой. Лицо интеллигентное и без выраженных следов страстей. Работал заместителем директора городской перчаточной фабрики. Предприятие разорилось, закрылось, и он, как прочие товарищи по несчастью, остался без работы. По знакомству, через третьи руки, ему предложили порулить театром, на что он вынужденно согласился, просто потому что других предложений не поступало. От театра Вадим Валерьевич в прежней своей жизни был далёк, искусством не увлекался, на спектакли не ходил и вообще, что такое театр, представлял себе лишь на пальцах.

Год назад от Лавронова ушла жена – нашла себе нового сокола, более удачливого и предприимчивого. Уже не молодая девочка, конечно, могла бы и подумать, прежде чем перелетать в другое гнездо, но открывшиеся реалии новой жизни многим закружили головы и многих обманули. Бог с ней: ушла, так ушла. Сына жаль, сын подросток. Может надломиться ребёнок, глупостей наделать. Соблазнов вокруг столько, что только успевай отмахиваться. Матери не до него, она своей жизнью занимается. Побежала, как девочка, за иллюзиями.

Что говорить, подобный поступок жены наносит сильную психологическую травму брошенному супругу. То, что понижает его самооценку – мало сказать. Это такой удар ниже пояса, после которого нужно долго восстанавливаться, и ещё не факт, что без потерь для здоровья удастся это сделать. Вадим Валерьевич, как и всякий подобный пострадавший, долго находился в глубоком нокауте, переживал и пытался забыться.

Перчаточная фабрика не выдерживала конкуренции с нахлынувшим отовсюду валом колготок, носков, чулок, варежек и прочего дешевого низкокачественного импорта. Случаются в жизни периоды и у человека, и у предприятия, и у государства, когда проблемы набрасываются стаей, как волки: кусают и рвут. А выстоять нужно. И выжить нужно. Ведь какой бы долгой ни была чёрная полоса, жизнь всё равно длиннее. И проблемы-звери когда-то отступят, и залечатся раны, и даже воспоминания сотрутся. Но для этого нужно выдержать бой, силы нужны – и физические, и духовные.

Летом 97-го перчаточная фабрика приостановила свою работу. Коллектив отправили в бессрочный отпуск. Формально фабрика существовала, но все понимали, что это приговор. Уволенные работники разбежались, кто куда мог, и пристроились, кто куда сумел.

Попав в театр за неделю до выхода труппы из отпуска, Лавронов решил осмотреться. Первым делом собрал у себя в кабинете совещание, на которое пригласил администраторов, во главе с заместителем директора по зрителю, главного и очередного режиссёров, а также заведующего постановочной частью.

Администраторы – это творческий барометр театра. Они распространяют билеты на спектакли, умеют уговорить и убедить, встречают и провожают публику и как никто знают вкусы тех, кто приходит в храм искусства за духовной пищей.

Главный режиссёр в театре называется главным не только потому, что руководит творческим процессом, но также вследствие уровня своей ответственности: именно он определяет генеральную творческую линию. Всё, что зрителю предлагается на сцене – это главный режиссёр. Всё, что там нравится – это главный режиссёр, даже если он и не является постановщиком данного спектакля: он взял эту пьесу в репертуар и разрешил её постановку. В то же время спектакли, неприятно поражающие зрителя, не следствие такой-то драматургии и не требование такого-то времени – это опять вкус и выбор главного режиссёра. Зритель, как известно, голосует ногами, так вот: в театр он голосует или из театра – всё это заслуга именно главного режиссёра. Очередной режиссёр в театре – это второе творческое лицо. Как правило, он моложе, неопытней и подчинён творческой воле главного.

Заведующий постановочной частью, или просто завпост, отвечает за всю техническую составляющую спектаклей, начиная от их подготовки, выпуска и далее, на весь период их эксплуатации. Под его руководством работают декорационный цех, пошивочный цех, бутафоры, костюмеры, реквизиторы, монтировщики, гримёры и так далее. Завпост договаривается, обговаривает, ищет, находит, закупает и доставляет. В его ведении кубометры древесины на изготовление декораций и последний гвоздь. В его обязанностях – бегать, суетиться, следить, ругаться и добиваться. Словом, хороший завпост и сам должен уметь крутиться, как поросячий хвостик, и при этом отслеживать своевременное и качественное исполнение своих обязанностей всеми техническими цехами. Вот так, если вкратце.

Именно эту ударную группу и собрал в своём кабинете новый директор театра.

– Товарищи, – начал Лавронов, обращаясь к присутствующим. – Товарищи… или господа?.. как обращаться к вам, я теперь даже и не знаю…

– Обращайтесь: «коллеги», – посоветовал завпост, сорокапятилетний мужичок, с густыми баками, наползающими на щёки и изрядно поредевшей растительностью на голове. – Так никого не обидите. А то у нас и товарищи есть, и господа.

– Хорошо, – согласился директор. – Так вот, уважаемые коллеги… Я в театре всего второй день, поэтому, как вы понимаете, ничего пока в нём не понимаю. Но мне не стыдно в этом признаться, потому что я хочу научиться. И учиться буду прямо с сегодняшнего дня. Я и пригласил вас на это совещание для того, чтобы вы ввели меня в курс дела. Так сказать, по первому кругу объяснили бы мне, в чём конкретно состоят ваши обязанности, чтобы, исходя из этого, я имел бы представление об обязанностях моих. Мне сказали, что я отвечаю за бесперебойную работу театра. И всё. А как я буду это делать, это уже мне предстоит решать на месте. – Лавронов выдохнул и виновато улыбнулся. – Ну, вот, я на месте, и мне нужно составить себе план действий. Прошу. Давайте начнём. – Он заглянул в открытый блокнот, лежавший перед ним. – Барабанщикова Алла Константиновна…

– Это я, – откликнулась полная немолодая женщина с высокой причёской крашеных тёмно-каштановых волос. – Я замдиректора по зрителю, главный администратор.

– Очень приятно. Слушаю вас.

– А-а… о чём говорить?

– О проблемах. О своём цехе.

– Ну… наш цех администраторов состоит из трёх человек: меня, Ирины Дмитриевны… – она кивнула головой в сторону рядом сидящей крашеной блондинки с грубоватыми чертами лица. – Так вот, мы…

– А третий кто? – перебил Лавронов.

– А третий наша актриса, она пока в отпуске, выйдет вместе со всеми.

– Так она актриса или администратор?

– Актриса, актриса. И администратор. – Видя, что директор непонимающе приподнял брови, Барабанщикова пояснила: – У нас актёры вынуждены подрабатывать. Завтруппой и два помощника режиссёра – тоже актёры. Конечно, это должности освобождённые, и в добрые времена их занимают другие люди, но мы разрешили актёрам совмещать. У нас и полы в театре моет актриса после утренней репетиции и вечером.

– Что, такая маленькая зарплата? – осторожно поинтересовался Лавронов.

– Меньше, чем вы думаете. – Главный администратор назвала цифру. – Это у нас получают мастера сцены. А молодые артисты на порядок меньше.

– Кошмар… – тихо выдохнул новый директор театра. – Кошмар.

– Так вот, – продолжала Алла Константиновна. – Наши обязанности насмерть схвачены с нашими проблемами. С одной стороны нужна наполняемость зрительного зала, с другой – у людей нет денег, и вообще интерес к театру упал… в связи с такой жизнью. И как нам быть в таких условиях?.. – Она вздохнула и пожала плечами. – Вот, собственно… Такие дела.

– Понятно, – пытаясь придать голосу оттенок оптимизма, покачал головой Лавронов. – Будем исправлять ситуацию… по мере возможности. – Он опять заглянул в блокнот. – Литров Александр Сергеевич.

Все присутствующие в кабинете дружно рассмеялись. Даже строгая Алла Константиновна. Вадим Валерьевич непонимающе поднял на коллег взгляд.

– Саша, тебя сразу раскусили, – обратилась к завпосту администратор Ирина Дмитриевна.

– Хитров, – поправил директора просмеявшийся завпост. – Моя фамилия Хитров.

– Извините, – чуть смутился директор. – Так записал… небрежно.

– Ничего, – бодро откликнулся завпост. – И так, и так правильно.

Хитров Александр Сергеевич чётко, внятно и по существу растолковал свои обязанности новому директору театра.

– А проблем у меня никаких нет, и не будет, – сказал он в заключение своего слова, потом добавил, – если у театра будут деньги.

– А если не будут? – спросил Лавронов.

Хитров вздохнул и театрально развёл руками.

– А если не будут, тогда одни проблемы. У нас как у Остапа Бендера: утром – деньги, вечером – стулья. И никак не наоборот. Вот смотрите… нужны пиломатериалы – без бруска не изготовить ни одну декорацию. Фанера, ДВП, ткань, краски, клей, фурнитура. Под честное слово всё это в магазинах не дают. Нынче все деньги требуют. Так что, как ни крути – стулья только вечером. Утром – деньги. Основа всех театральных декораций – брус. На брус набивается ДВП – вот тебе и колонна дворца, и хижина дяди Тома, и все прочие условности, только успевай раскрашивать. Кое-где и металл нужен, конечно, но это дорого, сейчас лучше обходиться деревом.

– Кто придумывает декорации? – спросил Лавронов. – Вы?..

– Боже упаси, – решительно открестился завпост. – На это есть художники.

– А художников я пригласил?.. – Директор внимательно просмотрел фамилии в своей записной книжке.

– Вы и не могли его пригласить, потому что он ещё в отпуске, – улыбнулся Хитров и серьёзно добавил: – Он у нас один остался. Художник. Главный. Очередной ушла в конце сезона. Так что вся нагрузка на него одного, бедолагу. – Хитров мужественно опустил вниз уголки губ и уверенно качнул головой: – Но он справится.

– Хорошо… Спасибо. – Директор поискал в записной книжке две последние должности. – Наши режиссёры…

– Дони Павел Вячеславович, – откликнулся главный. – Это я.

– Водорезов Иван Геннадьевич, – поднял руку очередной режиссёр.

– Наша задача, – ответил за обоих главный, – ставить спектакли. Конкретно моя – брать в постановку такие пьесы, которые смотрел бы зритель. Всё. Конечно, ещё много нюансов, но суть, и смысл в этом.

– Понятно… – Лавронов в раздумье кусал губы, собирая воедино в голове весь полученный объём новой информации. – Значит, нам нужны новые спектакли, которыми мы могли бы зарабатывать деньги?.. А денег на постановку спектаклей нет?.. Замкнутый круг. – Он обвёл взглядом присутствующих. – Предложения будут, товарищи?.. – И поправил себя. – Коллеги?..

Коллеги промолчали.

– Тогда давайте рассуждать так, – продолжал директор. – Надо выходить из положения своими силами. Скажу вам честно: назначая на должность, меня предупредили, что до Нового года деньги на постановки городом выделяться не будут. Это точно. После Нового года – неизвестно. А нам надо жить. Скажите мне… Алла Константиновна, что, прежде всего, нам желательно сделать до Нового года? Какие спектакли, имею в виду?.. Там… грустные, весёлые, ужастики? Я не знаю.

– Ну, ужастиков людям хватает и без театра, – серьёзно ответила главный администратор. – Зритель хочет комедий. Хоть в театре отвлечься от всего. От этих ужастиков. И сказки нужны новые. И на Новый год обязательно, и сейчас. Основной доход театра от детских спектаклей. Новогодняя неделя – половину сезона стоит.

Лавронов перевёл взгляд на главного режиссёра.

– Павел Вячеславович, в театре существует творческое планирование?.. Ну, что вы собираетесь ставить в этом сезоне?..

– Конечно. Планы есть, и они большие. Другое дело, как всё это реализовать в наших условиях?.. На открытие сезона нужен новый спектакль.

– Открытие когда?

– Это вам решать. Когда будет готова премьера.

– Ясно. – Лавронов в задумчивости почесал голову. – Тогда так: что планируется на открытие?

Главный режиссёр назвал одну из известных пьес А. Н. Островского.

– Фига себе, – тихо заметил завпост. – Это какие бабки впалим на костюмы. Спектакль-то костюмный. Или в джинсах будут играть?..

– Нет, не в джинсах, – с достоинством возразил главный режиссёр. – Спектакль будет решён традиционно.

Завпост даже присвистнул.

– Ну, Вячеславыч, ищи спонсора.

– А почему я должен искать? – всерьёз отнёсся к словам завпоста главный режиссёр. – У нас есть директор.

– А директору где взять такие бабульки?.. Если только квартиру продать.

– Я не знаю, это не моя работа.

– Погодите, погодите, – остановил их препирательство Лавронов. – Давайте дальше разбираться. – Он обратился к очередному режиссёру. – Иван Геннадьевич, у вас какие планы на текущий год?

– Планы театра – мои планы, – чуточку язвительно ответил Водорезов.

– Я понимаю, – оставался серьёзным Лавронов. – В смысле постановки.

– Какие утвердят.

– Комедию предложить можете?

– Партия скажет «надо», комсомол ответит «есть»!

– Какую-нибудь не очень затратную?

Водорезов пожал плечами:

– Если потребуется, найдём и такую.

– Та-ак… – Директор собрался с мыслями. – Уважаемые коллеги, как вы отнесётесь к следующему моему предложению?.. Значит, сейчас мы запускаем в производство комедию и одновременно с ней детскую сказку. Попробуем финансово вытянуть и то, и другое. Работаем до Нового года этими двумя новыми спектаклями и спектаклями вашего старого репертуара. К Новому году выпускаем зимнюю сказку, которой… Если я правильно понял, Новый год для театра, это…

– Сенокосная пора, – подсказала главный администратор. – Вы поняли правильно.

– Так вот, накосим, сколько сможем, – продолжал Лавронов. – А после Нового года уже будем заниматься костюмированным спектаклем. На него, думаю, уже накопим некоторую сумму. И закрытие сезона сделаем уже вашим спектаклем. – Вадим Валерьевич сделал вежливый кивок главному режиссёру. – Открываемся – вашим… – жест в сторону очередного, – а закроемся – вашим. А?..

По возникшей паузе Лавронов не совсем понял, как отнеслись профессионалы от театра к его предложению.

– Соломоново решение, – наконец ответил за всех присутствующих завпост.

– Значит, тогда утверждаем план на текущий сезон… – заговорил главный режиссёр. – В первой половине – две сказки и комедия, во второй – под занавес Островский. А ещё?..

– Пока не знаю. Предлагайте. Сделаем всё, на что хватит у театра денежных средств.

– Значит, на комедию деньги найдём? – оживился Водорезов.

– Пока не знаю, – осторожно ответил Лавронов. – Сначала нужно поговорить с главным бухгалтером.

– О-о, я знаю, что она скажет. Она скажет: в театре денег нет.

– В любом случае сначала нужно поговорить.

– У меня есть на примете комедия современная, – заинтересованно продолжал Водорезов. – Авторы Рацер и Константинов. Новая. Сегодняшняя. Забойная. Костюмы можно взять с подбора.

– С подбора, это как? – не понял Лавронов.

– Со списанных спектаклей, – пояснил очередной. – В костюмерном цехе. Костюмы-то, думаю, будут не проблема. Проблема – декорация.

– Декорация?.. – Лавронов задумался. – А что, такой же вариант нельзя провернуть со старыми декорациями?.. Я имею в виду, как с костюмами?.. Старые декорации есть?

– В принципе – да, – ответил Хитров. – Старья полно.

– А если?..

– Как вы это видите?

– Разобрать и снова собрать в новом порядке?.. А?..

– Не знаю, не пробовал.

Лавронов поднялся со своего кресла.

– Тогда мы с Александром Сергеевичем сейчас пройдём, посмотрим старые декорации, а вам, коллеги, … всем спасибо!

Хитров провёл Лавронова в холодный склад, где хранились объёмные декорации с уже списанных и готовившихся к списанию спектаклей. Бруска на этих старых декорациях было огромное количество.

– Что, если весь этот брус аккуратно освободить? – обратился новый директор к завпосту. – Ведь тут его столько – на любой спектакль хватит.

– В принципе… – задумался Хитров. – В принципе, это вариант. Для бедных, конечно, но вариант. Тем более, что мы и так небогатые. На один спектакль наскребём определённо… даже на сказку останется, однако… Надо с художником поговорить, чтобы он придумал такой вариант решения… эконом-вариант, так сказать.

– Да, да, Александр Сергеевич, я поговорю с художником, как только он выйдет из отпуска. – Лавронов помолчал и неуверенно взглянул на завпоста. – Вот… хочу спросить у вас… Я ничего не сказал такого?.. Лишнего, глупого, имею в виду?.. Вы всё же профессионалы, а я пока так.

Хитров дружески, даже несколько панибратски похлопал Лавронова по плечу.

– Вадим Валерьевич, в первый же день работы в театре вы сделали уже столько, сколько предыдущий директор делал за месяц. Это слишком резво, дорогой Вадим Валерьевич. Сначала ведь нужно поближе познакомиться, так сказать, выпить, поговорить. А потом уже то, что и так никуда не убежит.

Лавронов за шуточным тоном завпоста услышал серьёзное предложение.

– Н-нет, Александр Сергеевич, я на работе… как-то… нет.

– Хозяин – барин. Но… в театре не надо откалываться от коллектива. Могут не понять.

Они вышли из холодного склада в театральный двор и направились в здание театра.

– Александр Сергеевич, вы прямо тёзки с Пушкиным.

– Да и не только тёзки. Мы с ним во многом похожи. У нас общие интересы.

– Вы тоже стихи пишите?

– Нет. Баб люблю. И выпить.

Лавронов вежливо улыбнулся и промолчал.

– А вы женаты, Вадим Валерьевич? – Хитров пристально посмотрел на директора. – Или в свободном полёте?

Лавронов чуть смутился и не сразу ответил:

– На сегодняшний день – в полёте.

– О-о!.. – широко заулыбался Хитров. – Тогда вы попали на тот адрес. Здесь цветник. Есть садовнику работа. Есть где и что стричь. – Он опять дружески хлопнул директора по плечу. – А то несолидно, Валерьич, несолидно. Всё-таки такая должность – и без бабы?.. Нет – должность статусная. Обязывает.

* * *

Через несколько дней, когда труппа вышла из отпуска, весь коллектив театра собрали в зрительном зале.

Заведующая городским отделом культуры представила нового директора театра, Вадима Валерьевича Лавронова, и пожелала дружной и плодотворной совместной творческой работы. Сказала, что Вадим Валерьевич обладает замечательными личностными качествами, он принципиальный, ответственный, но при этом душевный, понимающий человек, способный как аргументированно отстоять свою точку зрения, так и идти, при необходимости, на компромисс. Не его вина, что предприятие, одним из руководителей которого он был прежде, обанкротилось и закрылось. Вадим Валерьевич прекрасный руководитель и лично она уверена, что у него с театром всё сложится и склеится. В этом у неё даже сомнений никаких нет.

Коллектив аплодисментами проводил на место завотделом культуры и поприветствовал нового директора.

Так Вадим Валерьевич Лавронов официально вступил в должность. Теперь ему было предоставлено исключительное право, как и всякому театральному директору, крутиться и вертеться волчком.

Лавронов сам внимательно прочитал пьесу, предложенную для постановки очередным режиссёром. С драматургией, как формой литературного творчества, он прежде никогда не сталкивался, поэтому в произведении, написанном в форме диалогов, откровенно говоря, мало что понял. Посоветовался с главным режиссёром и главным администратором, которых тоже попросил прочитать пьесу. Выслушал их мнение по поводу содержания, и общими усилиями, после небольшой дискуссии, пришли к заключению о принятии к постановке комедии Б. Рацера и В. Константинова «Продаётся жена». Заинтересованная сторона – очередной режиссёр – объяснил пока ещё только вникающему в специфику драматургии директору театра, что текст пьесы – это одно, а её сценическое воплощение – совсем другое. И то, что при прочтении, на первый взгляд, кажется не особенно смешным, а иногда даже и не особенно умным, на сцене, как правило, совершенно иначе воспринимается зрителем.

Лавронов поговорил с художником, объяснил ему экономическую ситуацию, предложив в художественном решении нового спектакля держаться режима жёсткой экономии. Главный художник просмотрел объём старых декораций, прикинул, что из этого можно взять и начал творить, исходя из малых возможностей…

На актрису Ольгу Вешневу новый директор обратил внимание сразу, ещё на собрании коллектива. Молодая, до тридцати, с красивым, кукольным лицом и стройной фигурой, облачённой не в джинсы и футболку, как прочие молодые актрисы, а в очаровательно простое и изящное летнее платье. Тонкая талия перетянута пояском. Свободно ниспадающие, до лопаток, густые волосы – очень приятного золотистого оттенка. Светлые внимательные глаза, изучающий взгляд которых Лавронов поймал на себе в минуту своего представления коллективу. Немного детское, беззащитное выражение лица. Всё её существо, как ему показалось на первый взгляд, окутывал ореол некой таинственности. В чём заключалась эта таинственность, сам Лавронов пока не понимал. А вообще её внешность чем-то напомнила Вадиму Валерьевичу далёкую и недоступную принцессу из чешской киносказки «Три орешка для Золушки» – сегодняшняя театральная принцесса была такой же очаровательной и загадочной.

Словом, новый директор, ещё достаточно молодой мужчина, пока просто обратил внимание на молодую актрису его театра. Это не грех – всегда кто-то на кого-то в коллективе обращает внимание: мужчины на женщин, женщины на мужчин. Необязательно при этом в омут с головой, хотя случаются и серьёзные романы, разбивающие сначала сердца, а, затем и семьи.

На несколько дней Вадим Валерьевич забыл о полученном первом впечатлении от молодой привлекательной женщины, закружившись в производственной карусели.

Лавронов разъезжал на своей личной машине по предприятиям города, беседовал с руководителями этих предприятий, искал спонсоров, которые милосердно подали бы копеечку театру. Но кто-то жил экономно, кто-то – прижимисто и лишней копеечки не имел. Или говорил, что не имел.

Спустя неделю после своего представления на коллективе, Лавронов во дворе театра, у служебного входа, встретился с Ольгой Вешневой, направлявшейся на утреннюю репетицию. Они поздоровались друг с другом: первой, соблюдая этикет, Вешнева. Лавронов почтительно наклонил голову и вежливо улыбнулся актрисе. За пару секунд обменявшихся взглядов Вадим Валерьевич успел рассмотреть в невзрослом выражении её лица – или это ему просто почудилось – на мгновение выдавшую себя женскую заинтересованность. По крайней мере, любопытство. Это заронило, независимо от его воли, искорку, которая с этого момента начала тлеть в мужской душе, ещё не разгораясь, но и не позволяя себе погаснуть. Мысленным взором Лавронов теперь часто видел её лицо, это его очаровательно-детское выражение, которое до того казалось ему милым и трогательным, что при каждом воспоминании о нём, у Вадима Валерьевича приятно замирало в груди. Он сам не заметил, как впал в зависимость и теперь уже думал об этой молодой женщине и на работе, и дома.

С заведующим постановочной частью Хитровым Александром Сергеевичем директору театра по долгу службы приходилось общаться по десяти раз на дню. А то и больше. Завпост и директор – самые спаянные служебными обязанностями работники театра. Один не может без другого. Как актёр и режиссёр. Директор подписывает завпосту бесконечные бумаги на приобретение не только крупных закупок, но и всякой мелочи, вроде гвоздей, шурупов, уголков, тросов, ниточек, верёвочек, тряпочек, скрепочек и прочего постановочного материала, необходимого для выпуска спектакля.

Коммуникабельный и непосредственный в общении Хитров как-то легко и незаметно перешёл с директором на «ты», предложив и руководителю обращаться к нему просто по имени. Но руководитель пока не спешил демократизировать служебные отношения, обращаясь к завпосту по имени-отчеству, чередуя «ты» и «вы».

– Вадим Валерьич, опять к тебе, – прикрыв дверь директорского кабинета, Хитров вошёл с очередной бумагой в руке. – Подпиши, сделай милость. Гвозди сотка. Четыре килограмма. Пока. Если не хватит, докупим.

Лавронов, просмотрев накладную, подписал.

– На открытие сезона пьянку делаем? – принимая из рук директора подписанную бумагу, спросил Хитров.

– В смысле? – не понял Лавронов.

Хитров снисходительно махнул рукой.

– Извини, я и забыл, что ты новенький, нуждаешься в просвещении. Открытие сезона, – начал объяснять он, – это всегда праздник и для зрителя, и для театра. Зритель в качестве презента получает новый спектакль, актёры и прочий театральный люд – банкет. Так сказать – за добрый почин. Чтобы сезон заскользил, как по маслу.

– Это… в ресторане? – насторожился Лавронов, сразу прикидывая в уме, во сколько театру влетит такое удовольствие.

– Зачем в ресторане?.. Здесь, в театре. Не отходя от кассы. Обычно накрываем столы у буфета, на первом этаже. Тут же музон, закусон и все прочие атрибуты праздника. Все довольны и счастливы. Просто и со вкусом.

– А без этого нельзя? – наивно спросил Лавронов.

– Нет, дорогой ты наш Вадим Валерьевич. Нельзя. Открытие и закрытие сезона – святое дело. Не смочить – грех. Бог не простит.

– Хорошо, – согласился Лавронов. – Надо так надо. Что потребуется от меня?

– На это мероприятие – только деньги. И всё.

– Сколько?

– Сколько не жалко. Плясать будем от суммы.

– Но у нас, Александр Сергеевич, сам знаешь, как с этим делом.

– Знаю. С этим делом сейчас у всех так. Но можно немного снять напряжённость вопроса.

– Каким образом?

– Алкоголь ставит театр, закуску приносят сами.

– А так можно?

– Сейчас можно ещё и не так.

– Тогда хорошо. Это уже проще.

Хитров, прищурившись, пристально посмотрел на Лавронова, потом улыбнулся ровным рядом крупных зубов, пожелтевших от времени и никотина.

– Ну что, Вадим Валерьевич, бабу-то какую-нибудь присмотрел себе в театре?

Этот простой вопрос заставил Лавронова вздрогнуть, он неловко усмехнулся, пряча свою растерянность, и не очень уверенно ответил:

– Н-нет. Пока нет.

– Ну и зря. Надо собирать ягоду, пока в малиннике. А то опоздаешь. У нас тут баб много. Артистки и не только. А?..

– Да я пока… – замялся Лавронов.

– Стесняться не надо. У нас дамы, как и везде. Много одиноких, а, значит, охочих. С кем сложнее договориться, с кем проще. Есть и такие: просто завожу к себе в кабинет и наклоняю на стол. Дальше – дело техники. В общем, договороспособные есть. Остальное зависит от того, кто и как будет договариваться.

Лавронов помолчал, потом осторожно, будто стесняясь, спросил:

– А серьёзные есть?.. Серьёзные женщины, я имею в виду?

– Есть и серьёзные, – с готовностью ответил Хитров. – Но такие меня не интересуют… А ты, Вадим Валерьевич, никак настраиваешься до сурьёза?.. Ну, как говорится: каждому – свою. Насчёт серьёзных баб смотри сам, а вот несерьёзных – гарантирую. Хочешь, по фамилии назову тех, кого не надо долго уговаривать?..

Первой реакцией Лавронова стал непроизвольный отрицательный жест, но получился он скомканным, вялым, и Хитров понял это полуотрицание как согласие. Назвал несколько фамилий – актрис и не актрис.

Вадим Валерьевич, чувствуя себя неудобно в слишком откровенном разговоре, всё же отметил, что фамилии Вешневой не прозвучало. И тогда он признался, просто самому себе, что именно желание услышать или не услышать её фамилию и стало причиной невнятного ответа на прямо поставленный Хитровым провокационный вопрос.

– Ну, вот так, Вадим Валерьевич, военную тайну я тебе выдал, а уж как воспользоваться ей, решает сам генерал. Без бабы-то тяжеловато, если, конечно, у тебя никого. Ну, ладно. – Завпост ещё раз взглянул на подписанную директором накладную. – Я полетел за хозтоваром.

Он вышел из кабинета, на ходу отпустив шуточку секретарше, что-то сосредоточенно печатавшей на машинке, чем заставил её поднять голову и мило улыбнуться.

Лавронов уселся на своё директорское кресло и задумался. Хитров прав, без женщины, действительно, тяжко, это ясно и без правоты Хитрова. Тяжко и в смысле мужском, и вообще. Так уж устроен человек: в любых обстоятельствах высматривает себе свою половинку.

Раненный женским предательством, Вадим Валерьевич, в свои сорок два ещё надеялся на встречу и по-юношески лелеял в душе наивные романтические мечтания. Хотя в таком возрасте, Вадим Валерьевич, нужно уже, конечно, быть реалистичнее.

Лавронов за пролетающие недели несколько раз видел Ольгу Вешневу, встречаясь с ней то во дворе театра, то на лестнице служебного входа, ведущей на второй этаж, в театральные гримёрные.

Здание городского театра шестьдесят лет назад было спроектировано так, что сцена и зрительный зал располагались на втором этаже, куда вела из фойе первого этажа широкая мраморная лестница. На втором этаже располагались также гримёрки актёров и большой кабинет бухгалтерии; на первом – театральный буфет, гардероб, приёмная с кабинетом директора, а также кабинеты главного режиссёра, художественный цех и каптёрка завпоста. Все прочие службы и цеха находились на третьем этаже, что было не очень удобно администраторам, работающим со зрителем, и костюмерам, разносившим актёрам костюмы к спектаклям. Из коридорчика служебного входа лестница поднималась в актёрские гримёрные. Также отсюда можно было выйти через дверь в зрительское фойе.

Вадим Валерьевич несколько раз лицом к лицу встречался с Вешневой, бегая по этажам театра по своим директорским делам. Руководитель и актриса вежливо здоровались и вежливо проходили мимо. Лавронову казалось, что Ольга Вешнева, отвечая на его приветствие, чуть улыбается, и улыбка её не была дежурной, а шла от сердца. Или Вадиму Валерьевичу, как одинокому мужчине, просто этого хотелось? Или может она и не улыбалась ему своими аккуратно накрашенными, чуть припухлыми детскими губками?.. может, это её обычное выражение лица?.. или может?.. всё может, впрочем.

Как-то Лавронов поймал себя на факте намеренного поиска встречи с ней. Около одиннадцати часов утра он под надуманным для себя предлогом покидал директорский кабинет, начинал сновать по коридорам театра, будто выискивая кого-то, или выходил курить на улицу, к двери служебного входа, где стояла урна для окурков. А выходил он просто потому, что к этому времени актёры подходили на репетицию. Вот и вся разгадка.

Актриса Вешнева была занята в новом спектакле – играла молодую героиню, собственно, главную роль в этой пьесе. И поэтому каждый день в положенное рабочее время – к одиннадцати и восемнадцати ноль-ноль – она без опозданий являлась на утреннюю и вечернюю репетиции.

Лавронов со всеми артистами здоровался одинаково почтительно, но при встрече с ней у него непроизвольно и всего чуточку, но холодело под сердцем.

Во вторник, 30 сентября, в половине одиннадцатого утра, в кабинет директора заглянула секретарь.

– Вадим Валерьевич, к вам Вешнева Ольга Александровна, актриса.

Лавронов, занимавшийся за столом рабочими бумагами, удивлённо и даже несколько испуганно взглянул на секретаршу.

– А-а… что такое?

– Не знаю. Она скажет.

– Да, да, конечно, – спохватился Лавронов. – Пожалуйста.

Он собрал и отложил бумаги в сторону, на край стола.

В кабинет вошла с сумочкой в руках Ольга Вешнева. На сей раз она была одета в туго облегающие молодые, соблазнительные формы джинсы и кофточку. Стройная, ровненькая, очень приятная мадмуазель. Взглянула на директора, и директора бросило в жар от её взгляда.

– Здравствуйте, Вадим Валерьевич.

– Здравствуйте. Проходите, пожалуйста, присаживайтесь.

Он суетливо поёрзал в кресле, что выдало его внутреннюю неуверенность.

Вешнева присела на указанный стул, стоявший у стола. Скромно опустила глаза и выдержала паузу, из чего Лавронов понял, что актриса пришла к директору за важным разговором.

– Слушаю вас. – Он внимательно смотрел на её красивое свежее лицо, то ли чуть озабоченное, то ли чуть опечаленное, и от этого казавшееся ещё более трогательно-детским. Смотрел на неё, получая только ему одному ведомое удовольствие.

– Слушаю вас, Ольга Александровна, – повторил Лавронов драматично молчавшей Вешневой.

– Дело в том, – начало она, не поднимая глаз, – что я… я пришла…потому что… хочу сказать…

Она сбилась с мысли, смутилась и замолчала.

Молчал и Вадим Валерьевич, не сводя с неё словно загипнотизированного взгляда.

Актриса ещё несколько мгновений подержала паузу, потом подняла глаза на директора.

Взволнованный сам, Лавронов попытался придать своему взгляду исключительно рабочую заинтересованность.

– Смелее, Ольга Александровна, я внимательно вас слушаю.

Наконец Вешнева решилась:

– Вадим Валерьевич, я не знаю, как жить.

– А-а… что вы имеете в виду? – не понял Лавронов. – В каком смысле?..

– В прямом. Не знаю, как жить. Чем кормить ребёнка сегодня и завтра. Не знаю. Может, вы знаете?

Вадим Валерьевич понял и теперь растерялся от этого понимания. Растерялся потому, что у него не было ответа на такой вопрос.

– У вас сын? – спросил он скорее от необходимости заполнить паузу, чем от любопытства.

– Дочь. Ей три года. Три с половиной. Её надо… я уже не говорю, что одевать и обувать, платить за садик, но хотя бы элементарно кормить. Чтобы ребёнок выжил. А кормить нечем. Нет ни денег, ни продуктов. Вот поэтому я и пришла к вам. Сказать именно то, что сказала: не знаю, как дальше жить. Если вы знаете, подскажите.

Выговорившись, она замолчала и опять опустила глаза.

Директор театра Вадим Валерьевич Лавронов сейчас чувствовал себя не очень удобно, будучи, конечно, не конкретным виновником, но всё же, как руководитель, опосредованно причастным к её беде. Он не знал, как ей по-настоящему помочь. Ему, конечно, пришла в голову мысль, от которой его самого бросило в жар и пот, но предложить это сейчас молодой, мало знакомой женщине, было бы с его стороны нелепостью и безрассудством. Даже, наверное, безумием. Хотя это была только мысль – только мысль! – молнией блеснувшая в его голове, да – безумная, именно безумная, но и логичная в своём безумии… Он хотел предложить ей переехать с ребёнком к нему… Ой, нет… предложить такое можно, только не подумав… Лавронов сдержался, облегчённо выдохнул и вытер ладонью влажный лоб… Господи, какая глупость.

Единственно возможной и реальной помощью в такой ситуации стали бы только деньги. Как раз то, чего в кассе бюджетного учреждения под названием городской драматический театр как раз и не было. Нет, было, но столько, что даже не хватало на сведение концов с концами при подготовке нового спектакля к открытию сезона. Декорации изготовлялись почти полностью из вторсырья, ткани на оформление скребли по сусекам, костюмы, как и предполагалось, из подбора – театрального сек энд хенда – фантастически-экономная будущая премьера!

Ничего не поделать – новые жизненные реалии. И если, как пропели поп-звёзды в новогодней песенке-пародии, «зарплата вам жить не позволит, тогда не живите – никто не неволит!» И это воистину так. В легкомысленной музыкальной шутке гениальный смысл – квинтэссенция времени.

– Я понимаю, – сочувственно произнёс Лавронов молча ожидавшей ответа Ольге Вешневой. И повторил. – Я понимаю.

– Нет, вы не понимаете, – в отчаянии подняла на него глаза молодая актриса. – У вас семья – дети, наверное, уже взрослые, не нужно думать, чем накормить их. А я одна, у меня так сложилась жизнь: отец моего ребёнка не помогает и не присылает ни копейки, а я устала унижаться и просить у него. Родители мои в другом городе и тоже небогатые: отец рабочий, мама медик. И тоже обоим ни черта не платят! Сейчас во всей стране никому не платят, а мы работаем, как рабы, и помалкиваем. Я готова помалкивать за себя и бесплатно работать за себя, но я мать, и я обязана защищать своего ребёнка. Понимаете – защищать! Защищать от всех и, в первую очередь, от государства, которое сегодня делает всё, чтобы мой ребёнок не выжил. А моя задача – помочь ему выжить! – Она вынула из сумочки платочек и промокнула им набежавшие на глаза слёзы. – Я понимаю, – продолжила она более спокойным тоном, – лично вы ни в чём не виноваты ни передо мной, ни перед моей дочерью, вы, наверное, и сами в таком же затруднительном положении, но я… – у неё дрогнул голос, и ей пришлось сделать усилие, чтобы взять себя в руки. – Но я нахожусь в настолько отчаянном положении, что… я вчера проходила мимо банка… Хорошо, что у меня нет оружия, а то зашла бы туда и… и мне всё равно, что было бы потом.

Её милое, детское лицо раскраснелось от волнения, она глубоко задышала, и кофточка заходила под высокой молодой грудью.

Лавронов сделал слабую и бесполезную попытку успокоить её:

– Ольга Александровна… не расстраивайтесь так… не надо… всё образуется… всё это временно… эти проблемы, я имею в виду… пройдёт время…

– Сколько времени пройдёт, Вадим Валерьевич?.. Сколько отнимут лет нашей жизни, чтобы… – Вешнева по-женски яростно сжала кулачки. – Я тут читала один роман… автор тоже пишет про хаос в стране… и в конце романа, когда у них там всё утряслось: «Прошло десять лет». Всего-то?.. Молодец, господин автор! Хорошая перспектива. Десять лет, чтобы что-то нормализовалось!.. А у нас сколько должно пройти?.. А если не десять?.. А если – двадцать?!.. Где мы будем через двадцать лет?.. И что будет с нами?..

– Думаю, через двадцать лет всё будет хорошо, – неуверенно пообещал Лавронов. – Через двадцать лет мы будем счастливы.

– Ну, спасибо, Вадим Валерьевич, обнадёжили. Только тогда мне будет уже сорок семь.

– Но ведь это ещё не конец жизни. Мне сорок два, и я чувствую себя молодым человеком, полным сил, надежд и желаний.

– А я, если так будет продолжаться, скоро почувствую себя старухой, без всяких сил и надежд.

– Не надо так, Ольга Александровна…

– А я не знаю, как надо… – перебила директора актриса. – Знала бы, уже бы сделала. Очень тяжело, Вадим Валерьевич. Очень тяжело. – Она плотно сжала нервно изгибающиеся губы, подавив желание расплакаться, и опять поднесла платочек к глазам. – Я всё это понимаю, и вы правы. Но чтобы дожить до того времени, надо как-то пережить это. А вот как его пережить – главный вопрос. Это проблема… проблема.

– Ольга Александровна, вы, правда, считаете, что мне легче? – вдруг спросил Лавронов.

И сам вопрос, прозвучавший именно вдруг, и интонация, с которой он был задан, неожиданно доверительная, насторожили Вешневу. Она решила, что сгоряча высказанное слово обидело директора. Виновато взглянув на него светло-голубыми глазами, ещё не просохшими от слёз, актриса пожала плечами.

– Ну… у вас должность…

– Меня жена бросила год назад.

Лавронов сам не знал, зачем сказал это. Просто сказал, и всё.

– Извините… – Вешнева глубоко и прерывисто вздохнула. – Извините, я не знала. – И опять отвела взгляд.

– А почему «извините»?.. Не надо извиняться. Никто ведь не умер. Просто бросила и всё. Элементарно, как три рубля. – Он нервно передёрнул плечами. – Жена бросила, сын подросток. Как я понимаю, там он предоставлен сам себе. А сейчас наркотики, как в наше время сигареты были – на каждом углу. Родители чуть зазевались – и ребёнок пропал. Всё – пропал ребёнок. А он подросток-максималист. Может просто из чувства протеста. Очень даже легко. Я каждый день думаю об этом и боюсь. Если, не дай Бог… ребёнка не спасёшь. Надеюсь, что не случится такого, но… война ведётся не только против вас и вашей дочери, но и против меня и моего сына. Против всех нас. Везде хаос. Так что, Ольга Александровна, у меня тоже не особо завидная ситуация, поэтому…

Не подобрав фразы, чтобы поставить точку, он просто развёл руками.

Молодая актриса молча изучала взглядом узоры красно-чёрного ковра, лежавшего на полу директорского кабинета.

Лавронов решил, что высказал не всё:

– Материальное положение на сегодняшний день у меня не намного лучше, чем у актёров. Вы можете мне не верить, конечно, но… – он помялся, подыскивая политкорректное выражение своей мысли, но, в конце концов, сказал прямо, – воровать я никогда не воровал, Ольга Александровна.

Она испуганно вскинула на него глаза.

– Что вы!.. У меня и в мыслях… Я вообще не об этом…

– А я об этом, Ольга Александровна. Об этом тоже. Я сам честный человек и люблю честных людей. Последние пять лет работал на руководящей должности, но вот, в силу своего характера, не приобрёл и не скопил. Плохо это?.. Наверное, плохо. Жена потому и ушла к другому. Было бы хорошо – не ушла бы. Согласны?..

Вешнева ничего не ответила, только понимающе вздохнула.

Собственно, разговор был окончен.

– Вы извините, Вадим Валерьевич… – Актриса поднялась со стула. – Я зашла к вам просто так… пожаловаться… наверное, от отчаяния… Извините ещё раз.

Директор также поднялся со своего кресла.

– А помочь я вам, Ольга Александровна, думаю, немножечко смогу. – Он на пару секунд задумался. – Я выпишу вам материальную помощь.

Она сделала движение, но он не дал ей заговорить:

– Нет, это не в счёт зарплаты, это именно как материальная помощь. После репетиции, пожалуйста, зайдите в бухгалтерию. Я сейчас поднимусь к ним, там… прикинем что к чему, рассчитаем возможности… Много не обещаю, но по нашим возможностям… кое-что…

– Спасибо, Вадим Валерьевич. – Она благодарно улыбнулась. – Выпросила, всё-таки.

– Ничего. Это не вам, это для вашего ребёнка. Я всё понимаю.

Она ещё раз поблагодарила и направилась к двери.

– Только… – нерешительно остановил её Лавронов.

Актриса вопросительно оглянулась на него, и он опять получил возможность заглянуть в её глаза. И опять закружилась голова… и опять ему очень захотелось предложить… хоть это немыслимая, невозможная глупость… он хотел сказать ей… он хотел сказать … но сказал совсем другое:

– Только… попрошу никому из коллег не говорить об этом. Так… между нами. Чтобы обид не было.

– Хорошо, – поняла Вешнева и вышла из кабинета.

Лавронов сразу же поднялся на второй этаж и открыл дверь бухгалтерии.

Главный бухгалтер осталась не очень довольной мягкосердечием директора, считая, что актёры теперь сядут ему на шею. Но компромисс был всё же найден, и небольшая материальная помощь артистке с ребёнком выписана.

Этой ночью Лавронов в своём одиночестве долго думал о ней, вспоминая её лицо, заплаканные глаза, опущенные плечи, взволнованно вздымающуюся грудь, а также мельчайшие детали их первого большого разговора.

* * *

Наконец, наступил день открытия сезона.

Накануне этого события в городской газете вышла статья о театре, в которой корреспондент беседовал со служителями музы Мельпомены, страдающей, как и все прочие музы, от экономических безобразий.

Конечно, прежде всего, говорили о проблемах. Вернее, проблемы сами говорили за себя. Среди интервьюируемых – заслуженные артисты, художник по свету, режиссёр премьерного спектакля, главный режиссёр, заведующая труппой и, конечно, новый директор.

«Вот с каким настроением верные служители Мельпомены вступают в нынешний сезон, когда всё меньше думают о зрелищах и всё больше – о насущном хлебе:

… в новый сезон я вступаю со сложными чувствами. У нас ведь, кроме работы, ничего не осталось. Пока ещё это у нас не отобрали…

… я рада, что мы, несмотря ни на что, всё же открываемся. А, в общем, настроение, конечно, не самое лучшее…

… сейчас лично у меня груз страшного разброда в стране. Я подумал: а что же ждёт нас, работающих в театре? Но я рад, что даже в таких условиях мы всё же репетируем…

… я пришёл в театр после отпуска и сразу пошёл к руководству. Но заговорил почему-то не о зарплате, а о работе, о спектаклях, какие мне придётся оформлять. Я сам удивляюсь, какие мы странные люди…

… мне ничего не надо, кроме работы. От правителей я уже ничего хорошего не жду. Рада, что мы работаем над новой пьесой…

… у меня после всех этих политических театров какая-то пустота, ощущение ненужности, ничего не хочется. Но всё-таки надеюсь, что наступит стабильность и вокруг, и в душе. Устала…

… обидно за театр: он сегодня как нищий родственник, от которого все отмахиваются. Зато, когда он выйдет в день премьеры во всей красе, все придут на этот праздник, и мы обо всём забудем. Да здравствует ТЕАТР!..»

Вот эта газетная подборка непридуманных интервью документально точно передаёт настроение общества 1997 года, потому что ощущение собственной ненужности владело не только провинциальными работниками искусства.

Открытие сезона – это торжественный день и законный праздник всякого театра. В этот вечер, по устоявшейся традиции, перед началом спектакля, не занятые в нём актёры, вместе с режиссёрами и директором выходят на сцену в своих вечерних костюмах, красивые и нарядные.

Вначале вступительную приветственную речь говорит директор, после чего предлагает художественному руководству рассказать о творческих планах театра. Главный режиссёр говорит о будущих премьерах, поздравляет обе половинки одного целого – служителей театра и зрителей – с общим праздником, желает одним новых творческих достижений, другим – приятных впечатлений, и если не он режиссёр предстоящей премьеры, то передаёт слово постановщику. Постановщик нового спектакля находит, что добавить к вышесказанному, после чего под аплодисменты зрителей творческий состав покидает сцену и начинается спектакль.

Лавронов с самого утра явился в театр в своём новом костюме, в галстуке, умело завязанным ровным тугим узлом, начищенных чёрных туфлях, надушенный дорогим мужским парфюмом, словом, при параде, как и полагается директору театра.

К неофициальной части сегодняшнего вечера – послепремьерному банкету – завпостом Хитровым уже был закуплен алкоголь: водка и вино. Кое-что приобрели из закусок, но только чисто символически, поэтому всех заранее предупредили, чтобы провиант приносили с собой. Перед днём открытия сезона выплатили часть задолженности по заработной плате, сумму небольшую в принципе, но достаточную для того, чтобы в ближайшее время работники театра не протянули ноги.

К обеду Хитров лично занёс в кабинет директора позвякивающие ящик водки и ящик вина.

– Ну, сегодня оторвёмся, – шутя, пообещал он Лавронову. – За голодное лето и трезвую осень. Кстати… – выходя из кабинета, остановился в дверях. – Вадим Валерьевич, мы с тобой одной крови – ты и я?..

– В каком же это смысле, Александр Сергеевич? – озадачился Лавронов.

– Да хочу пожелать тебе удачной охоты.

Лавронов непонимающе свёл брови над переносицей.

– На банкете сегодня смотри, не зевай, – пояснил Хитров. – Бабы тёпленькие будут, только успевай подхватывай. Как специалист советую.

Директор сделал пригласительный жест рукой выходящему завпосту:

– Это… Александр Сергеевич, задержись на минутку.

Хитров взглянул на подчёркнуто деловое выражение лица Лавронова.

– Никак присмотрел кого, Валерьич?

– Прикрой дверь…

Завпост выполнил просьбу директора и вернулся в кабинет.

– По глазам вижу, Валерьич, присмотрел, – заулыбался Хитров. – Я старый кобель, у меня на течку нюх.

– Ну-у… – неопределённо промычал Лавронов.

– Колись – кто?

– Слушай… – замялся директор. – Хочу спросить тебя об одной актрисе…

– Так!.. – мгновенно оживился Хитров, и даже глаза его засветились.

– Просто интересуюсь… – оправдывался Лавронов.

– Да понял, понял, дальше.

– Вешнева Ольга… Александровна.

Лавронов несколько растерялся, ожидая другой реакции Хитрова при упоминании фамилии актрисы, потому что завпост перестал улыбаться и сделался непривычно серьёзным.

– Что? – с замирающим от предчувствия сердцем спросил Лавронов.

– Да ничего, – серьёзно усмехнулся Хитров. – Вешнева так Вешнева.

– Но… что-то не так?

– Нет, всё так. Только, Валерьич… должен тебя предупредить.

Лавронов заволновался, не пытаясь этого скрыть.

– Говори – что?..

– Да, собственно, всё в ажуре, Валерьич. Единственное… имей в виду, что она с прибабахом.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Только то, что сказал: с прибабахом.

– С психикой что ли у неё?..

– А я откуда знаю – с чем? Я не врач, не проверял.

– А почему тогда решил?..

– Потому что она так и не отдалась.

– Не отдалась?.. Кому?

– Мне. Я три раза пытался её уложить – бесполезно. Все три подхода – неудачно.

– Ну, и?.. – не понимал Лавронов. – В чём странность?

– Если баба так неадекватно реагирует на мужские ухаживания, то это ненормально. У неё где-то тумблер в голове выключен.

– Давно она здесь работает?

– Да не так уж… года два, наверное. – Завпост сощурил глаза, напрягая память. – Да, точно, третий сезон. Я тогда как раз ушёл от Ленки к Маринке. Обратил на неё внимание.

– И что?

– Ничего. Тёмная лошадка. Жила поначалу с кем-то. Не с нашим, не с театральным, а так, на стороне какой-то у неё был. Потом, говорят, расстались. Сейчас, вроде, у неё никого. Хотя чёрт её знает – в постель не лазил, не пускает. Так что, дерзай. Может, ты удачливее окажешься?.. Не знаю. Не доверяю таким бабам, подозрительно отношусь. Что у них на уме –шут их разберёт. Те, которых можно сразу уложить, опасений не вызывают, с ними всё ясно: наши. А эти… Не знаю, не знаю. Пробуй, рискуй. Сегодня день как раз для карнавала. Поэтому – доброй охоты, Акела! Только смотри, не промахнись!..

Зрительный зал на открытие сезона оказался полон. Даже несмотря на нищету в стране и отсутствие у людей денег. Настоящий зритель всегда найдёт возможность прийти в театр – духовный голод ведь тоже не тётка. Большую часть зала продали администраторы, остальной сбор дала касса.

Явились два чиновника по культуре из городской администрации, вынесли на сцену корзину цветов, сказали поздравительное слово по поводу открытия сезона и пожелали удачных спектаклей. Они высидели первый акт, в антракте ушли вместе с директором в его кабинет, где выпили и закусили. После этого вернуться в зал, чтобы до конца досмотреть спектакль, уже не нашли в себе сил. У центрального входа ждала служебная машина, которая же и увезла выполнивших свою обязанность чиновников, захмелевших и весёлых. Лавронов, как радушный хозяин, проводил начальство и помахал вслед машине рукой.

Донёсшийся из зрительного зала дружный всплеск продолжительных аплодисментов, означал окончание спектакля.

Разгорячённые, улыбающиеся зрители хлынули через открывшиеся двери зала в фойе второго этажа. Оттуда, по парадной лестнице, устеленной красной ковровой дорожкой, спускались на первый этаж, в гардероб, на ходу делясь друг с другом послевкусием полученных впечатлений.

Переодевшись, разгримировавшись и перекурив, актёры собрались в фойе первого этажа, где у буфета стояли в ожидании виновников торжества накрытые столы. Потихонечку подтягивались к столам и остальные работники театра, желающие присоединиться к общему празднику. Когда подошли оба режиссёра и директор, неофициальная часть торжественного вечера началась.

Каждый из руководителей сказал свой тост и после третьей рюмки, как и полагается в коллективных застольях, праздник совершенно утратил управляемость.

За одним столом с Лавроновым оказались главный администратор, главный художник и завпост. Места в таких случаях никто не распределяет, просто работники театральных цехов и здесь интуитивно ищут своих.

Взгляд Вадима Валерьевича, как магнитом, тянуло в сторону Ольги Вешневой, сидевшей за соседним столом. Несколько раз он встретился с ней глазами, отметив, что и она тоже посматривает на него.

Включили музыку, стало ещё веселее, и многих потянуло танцевать. После нескольких разогревающих треков зазвучал неуходящий хит последних лет – лебединая песня Фредди Меркьюри «Шоу будет продолжаться». Лиричный надрывный тенор смертельно больного солиста группы «Квин» начал соединять в полутёмном театральном фойе танцующие пары. Кто-то из актёров пригласил Вешневу, и она ушла вместе с ним в звучащий мир завораживающего голоса.

Лавронов почувствовал, как лёгким холодком, будто Кая осколком зеркала Снежной королевы, его кольнуло в сердце. И признался самому себе, что, не имея на то никаких прав, он немножечко ревнует актрису Ольгу Вешневу.

Завпост Хитров вытанцовывал какую-то женщину, которую Лавронов прежде не видел, возможно, не работающую в театре. Главный художник ушёл на улицу курить.

Алла Константиновна Барабанщикова, главный администратор, оставшаяся за столом наедине с Лавроновым, сквозь музыку обратилась к нему с каким-то вопросом, и он сквозь музыку что-то ей ответил.

– Так вы всё же не впервые руководите творческим коллективом, Вадим Валерьевич? – спросила Лавронова Алла Константиновна, подвинув к нему стул и чуть повысив голос.

– Я?.. Почему вы так решили?

– Потому что вы так ответили.

– Простите, я, наверное, плохо расслышал. Нет, я никогда прежде не имел дела с творчеством. Я производственник.

Барабанщикова с лёгкой улыбкой чуточку нетрезвой дамы внимательно смотрела на Лавронова.

– И как вам?.. у нас?

Он неопределённо пожал плечами:

– Пока не знаю.

– Ну, сбегать-то не собираетесь?

– Как – сбегать? Увольняться?

– Да. У людей случается категоричное неприятие театральной среды.

– Думаю, у меня такого нет, – уверенно ответил Вадим Валерьевич.

– Это хорошо, – удовлетворённо произнесла Барабанщикова. – Грамотный руководитель театра – большая редкость, можно сказать – на вес золота.

– Ну… я пока ещё мало что смыслю, пока только, так скажем, въезжаю в службу.

– Ничего. Въезжаете вы в неё правильно, а это верный признак того, что быстро всему научитесь. И к тому же… – она доверительно наклонилась в сторону собеседника, – вы честный человек.

– Откуда вы знаете?

– Молодой человек, мне пятьдесят девять лет. В таком возрасте правильно разглядеть человека уже нетрудно.

– Да мне уже тоже сорок два.

– Для меня вы всё равно молодой… Честные люди вообще алмаз, – продолжала она свою мысль, – а в наше время особенно. Сегодняшняя жизнь – это тест на состояние наших душ. Очень показательное время. На кого ни наступи – такая паста давится – поражаешься! Вроде и человеком хорошим его знали, а тут гляди – проявился.

– Вы о ком-то конкретно?

– О многих. Муж на механическом заводе работает у меня. Раньше какие-то секретные детали изготовляли для оборонки, сейчас – весы да кастрюли. Так вот работники мехзавода, как и все мы, грешные, на поле сажают весной картошку. И копают в сентябре все вместе. Машина развозит кули по адресам – ну, всё как у людей. В этом году мы с моим решили сами её выкопать, чуть раньше, боялись, что кто-нибудь до нас успеет. И что вы думаете?.. приезжаем на поле в последних числах августа, а на нашей делянке уже старатель трудится с семьёй! Застали прямо на месте преступления!.. И кто был этот старатель, угадайте с трёх раз?.. Кто копал нашу картошку?.. Не поверите – мастер цеха со своим домочадцами. Мастер цеха! Начальник! Не самый бедный человек на заводе. Вот, Вадим Валерьевич, а вы говорите…

Лавронов ничего не говорил, но оправдываться не стал.

– Про директора нашего бывшего знаете? Как арендную плату с буфета пельменями брал?..

– Наслышан.

– Вот тоже кадр. Молодой, бессовестный. А ведь актёром здесь работал в своё время. Говорят, плохим артистом был, вот и подался в начальники. Только начальник из него ещё хуже вышел. Если человек талантлив, то талантлив во всём. А если бездарен?.. – Она осуждающе вздохнула. – Если бездарен, то, видимо, во всём аналогично. Сейчас наш бывший бичует где-то, не знаю где, пристроиться не может никуда.

Резко и неожиданно зазвучал узнаваемый голос Валерия Меладзе: «Она была актрисою, и даже за кулисами играла роль, а зрителем был я…», – выводил страдающий исполнитель мелодию популярнейшего шлягера последних двух лет.

– Пригласите даму танцевать, – шутливо предложила Алла Константиновна. – Обожаю эту песню.

Вадим Валерьевич поднялся, галантно подал руку, они вышли к танцующим и, обнявшись, задвигались в мелодике медленного танца. Но тут песня резко сменила ритм.

– Ой, нет, – остановилась Барабанщикова. – Скакать козочкой возрастной статус не позволяет. Извините, молодой кавалер. Переоценила свои возможности.

Когда они возвращались на свои места, чему-то громко засмеялась Ольга Вешнева, выходившая вместе с девчонками из-за стола на танец.

– Странная девушка, – сказала Алла Константиновна Лавронову. – Я про нашу Олю.

Они уселись на свои стулья.

– А что такое? – спросил Лавронов, и его голос выдал заинтересованность, прозвучавшую в вопросе.

– Да так, ничего. У каждого из нас свои странности. У неё – свои.

– А-а… её странность в чём?

– Закрытая девочка. Себе на уме. Хотя, с другой стороны, в театре слишком открытой быть нельзя. Поранят… Давайте ещё по грамулечке винца, Вадим Валерьевич.

Лавронов налил вина даме и себе.

– Вы мало пьёте, – заметила Алла Константиновна.

– Да, я вообще пью немного. Не умею алкоголем расслабляться. Не повезло.

– А кто знает, что нам дано на везение?.. – изрекла философски-пьяненькую мысль главный администратор. – Давайте выпьем. Тост скажете?

– Наверное, нет.

– Правильно. Давайте без болтовни, просто и со вкусом: за процветание!

– Поддерживаю, – согласился Лавронов.

«Красота актрисы так обманчива, и влечёт напрасными надеждами…», – настаивал в своей песенной истории Валерий Меладзе.

Барабанщикова и Лавронов выпили красного вина из бокалов, предоставленных на праздник арендатором буфета.

– Хотя какое сейчас процветание? – Алла Константиновна взяла с тарелочки дольку нарезанного яблока. – Сейчас лишь бы выжить. Неважно как, лишь бы пережить это… даже не знаю, как его назвать… это время. А процветать?.. Это либо уже позади, либо ещё далеко впереди. То, что наломали, Вадим Валерьевич, в нашей стране, разгребать будут долго. И не факт…

– А где она работала до нашего театра? – перебил Лавронов. – Я имею в виду Вешневу.

– Вешнева?.. Тоже где-то в театре начинала. Не помню, в каком именно и где. Говорят, там певичкой в ресторане подрабатывала. Поёт хорошо, играет на фортепиано. Как актриса – не очень… Ой! – спохватилась она. – Я слишком много болтаю. Не обращайте внимания – пьяная, язык развязался. Так-то всё время на привязи. А выпьешь, как дикую лошадь – не удержишь. Что ты!..

Лавронову очень хотелось пригласить на медленный танец Ольгу Вешневу, но даже подпитый и разогретый, он не решался этого сделать. Удерживал себя на месте в звучащих лирических темах, упуская одну возможность за другой.

Несколько раз за вечер его самого приглашали танцевать другие разогретые дамы, подходили актёры чокнуться и выпить, и даже одна пожилая актриса попросила разрешения чмокнуть его в щёчку – за то, что он думает о театре и заботится об актёрах.

Когда Лавронов направился в свой кабинет, сам слабо представляя, для чего именно, у дверей в приёмную он столкнулся с Ольгой Вешневой, тоже неизвестно как здесь оказавшейся. Оба друг другу нетрезво и приветливо улыбнулись. Лавронов приоткрыл дверь приёмной, чтобы пройти к себе, но Вешнева вдруг окликнула его в спину:

– Вадим Валерьевич…

Лавронов оглянулся. Она смотрела на него так, будто собиралась что-то сказать. В фойе опять загромыхала танцевальная музыка, и директор предложил актрисе пройти в приёмную. Она прошла и он, чтобы музыка не мешала разговаривать, плотно прикрыл за нею дверь. Вешнева немного смутилась, оказавшись с Лавроновым наедине, совсем немного, но он заметил это.

– Вадим Валерьевич, я ещё раз хотела бы сказать вам спасибо за ту материальную помощь, которую вы оказали нам с дочерью.

– Да ведь она совсем небольшая была, – с явным удовлетворением ответил директор.

– Ну… всё равно, очень кстати оказалась и очень помогла нам. Спасибо.

– Пожалуйста, – улыбнулся довольный Лавронов. – Сейчас-то есть на что жить?

Ольга Вешнева немного странно отреагировала на этот вопрос. Она, как показалось Лавронову, запнулась в своих мыслях. Фраза, которой она собиралась ответить, замерла на её губах, а в глазах, где-то глубоко-глубоко мелькнула тревожная тень.

– Д-да, – смущённо и немного с усилием выдохнула она, заставив себя улыбнуться. – Нам есть на что жить. У нас всё в порядке. Почти всё.

– Ну и отлично! – оптимистично заметил Лавронов. – Всё будет хорошо!

Ольга Вешнева радостно и как-то трогательно улыбнулась его словам.

То ли эта беззащитно-очаровательная улыбка молодой, разрумяненной алкоголем женщины, то ли состояние собственной нетрезвой бесшабашности, то ли чёрт дёрнул за левый рукав, но Лавронов вдруг, сам не ожидая от себя такой прыти, обнял горячее женское тело. Именно горячее – он чувствовал его соблазнительный жар, а также одуряющий запах хороших духов, исходящий от её волос, плеч, груди… ах!.. и Лавронов попытался поцеловать Ольгу.

Она вскрикнула так, будто её пытались убить. Рванулась из его объятий настолько решительно, что он даже не стал её удерживать.

Растерялись оба: он и она.

– Вы… вы что?.. – глядя на Лавронова полными ужаса глазами, заикаясь, произнесла Вешнева. – Вы что себе позволяете?!..

Он тяжело дышал – не от физического усилия, а от эмоционального выплеска, который испытал, совершив, в общем-то, нормальный и естественный для мужчины поступок. Только такая попытка с женщиной, с которой просто хулиганишь – одно, а с женщиной, которая нравится – совсем другое: психические затраты неодинаковые.

И вот сейчас она стояла перед ним, взъерошенная, как кошка перед собакой и смотрела какими-то странными дикими глазами.

Лавронов и сам испугался того, что сделал. Собственно, и не сделал-то ничего, только попытался, но его поразило отношение к его попытке самой Ольги Вешневой. И ему стало стыдно своего глупого и неудачного мальчишеского порыва.

– Простите… – едва слышно произнёс сконфуженный директор.

– Что значит – простите? – от пережитого эмоционального возбуждения, её забила нервная дрожь. – Вы меня ни с кем не перепутали, Вадим Валерьевич?

– Простите, – ещё тише повторил он. – Не знаю, что нашло на меня.

– Ну, вы… ну, вы… – От возмущения она не могла подобрать слов. – Ну, вы даёте… Вадим Валерьевич… я прямо не ожидала от вас.

– Да я сам от себя не ожидал.

– Вы хулиган, – немного успокоившись, решила Вешнева, открыла дверь в ревущее музыкой фойе и вышла из приёмной.

Лавронов нервно и горячо выдохнул. Ему было нестерпимо стыдно своего поступка, стыдно и обидно. Он даже не сумел поцеловать её. А вот огрёбся за это по полной! И ни за что. Если бы хоть поцеловал!.. Нет, всё равно обидно было бы, конечно, но не так, как сейчас – жгуче и невыносимо. Как кот потянулся за сметаной: и не слизнул, и пинка получил! А-а-а!!!..

Лавронов сделал несколько бесцельных шагов по приёмной, туда и обратно. Она молодая, он старше её на пятнадцать лет. И вообще… он ничего не знает о ней. Куда полез?!.. зачем?!.. Наслушался этого змея, этого искусителя Хитрова?.. Она непременно расскажет сегодняшний случай всем: над Лавроновым будут посмеиваться, шушукаться, сплетничать. Противно!..

Сознание сделанной глупости, которую нельзя исправить, жжёт больнее открытой раны. Лавронов не мог найти себе места, даже когда вошёл в дверь своего кабинета и плюхнулся в кресло за столом. Схватил себя за голову, нарочно ударившись локтями о крышку стола, чтобы физической болью перебить мерзкое состояние души.

– Дурак!.. – вслух ругал он себя. – Дурак!!..

Но ведь и она тоже молодец. Не насиловать же он собрался её здесь. Просто… Ну и что?.. Что такого, в конце концов?.. Как девочка, в самом деле!.. Ломается, как школьница!.. У самой ребёнок, сама, наверное, медные трубы ещё только не проходила, а крику на весь театр!.. Слышал ли кто, как она заголосила?.. Нет, вряд ли… Через такую музыку ничего не услышишь… Или?.. Нет, не услышишь. Ладно, это неважно, она всё равно разболтает всем. Хотя… Нет, уже всё равно.

Лавронов, посидев, но, не успокоившись, решил идти домой. Настроение вконец испорчено, так неожиданно и глупо. Он не бабник и до Хитрова ему всё равно не дотянуться, да и зачем? Это Хитров, собака, заговорил его, расслабил, внушил миф о доступности театральных женщин, спровоцировав директора на импульсивный необдуманный шаг. Стыдно теперь, чертовски стыдно, просто перед собой. Просто по-человечески…

И тем не менее, через горячую лихорадку стыда, пылавшую на лице и путавшую мысли, он чувствовал в своей душе светлую искорку удовлетворения.

Шагая домой, Лавронов вслух произнёс выстраданную мысль, теперь ставшую для него, переживающего душевный шторм, спасательным кругом:

– Она не такая… Она не такая…

В последующие дни Вадим Валерьевич старался избежать встречи с Вешневой, хотя понимал всю глупость ребяческих пряток. Ещё продолжал ругать себя, думал, мучился. Наконец, в четверг, ближе к обеду, направляясь к себе из кабинета бухгалтерии, увидел поднимающуюся навстречу ему по ступеням служебной лестницы Ольгу Вешневу. Они поздоровались, как ни в чём не бывало, и в её глазах он не заметил ни неприязни, ни остатков обиды. Напротив, она поспешила поздороваться первой, сделала это почтительно и даже чуточку виновато. Так здороваются люди, проявившие сгоряча по отношению к кому-то излишнюю жёсткость и, остыв, сознающие свою неправоту.

Прошедшие дни Лавронов всё время думал о Вешневой, возвращаясь к воспоминанию о злополучном инциденте, думал тяжело. Но теперь, после встречи с ней на лестнице, начал думать о ней же легко и с удовольствием. Образ этой актрисы прочно засел, даже застрял у него в голове, как заноза в пальце, но только, в отличие от занозы, это было приятное беспокойство, и избавляться от него он не желал. Мысленно встречаясь с нею в своих фантазиях, Лавронов обращался к ней только по имени – Ольга. Это женское имя казалось ему теперь очень красивым, и он сам удивлялся тому, что раньше не замечал красоты этого имени. У него прежде никогда не было женщины с таким необыкновенным именем.

Несколько раз Ольга приходила в театр со своей крошкой-дочерью. У девочки было милое детское лицо, которое очень напоминало маму.

Лавронов видел её с девочкой, и ребёнок Ольги не вызвал в его душе эмоций, хотя бы отдалённо напоминающих неприязнь. Иногда нравится женщина, но душа не лежит к её ребёнку. Лавронов в молодости имел опыт подобных отношений, которые именно из-за проблем с чужим ребёнком, ничем не закончились. Здесь ребёнок внешне очень напоминал мать, а, следовательно, казался её неотъемлемой частью, единым с нею целым, продолжением. Вадим Валерьевич сам не понимал, зачем он рассуждает на такие темы, забираясь в их глубину, размышляя, сопоставляя и принимая решение. Принимая решение?.. Какое?.. Ответа на этот вопрос Лавронов пока не давал самому себе. Для этого пока не пришло время. Конечно, он понимал, что в своих фантазиях он идеализирует молодую женщину, возможно, приписывая ей такие качества, которых у неё нет. Но ему было приятно идеализировать её, и он делал это, чтобы доставить себе удовольствие. Год, миновавший после развода с женой, Вадим Валерьевич жил один, в одиночестве ему было плохо, он тосковал и мечтал о другой, более счастливой жизни. Новых серьёзных отношений пока не заводил – свежа рана разрыва, да и не видел перспектив.

Лавронов хотел поговорить с Ольгой. Просто поговорить – пообщаться. Ему казалось, что он непременно найдёт с ней общий язык. А, быть может, обнаружатся и какие-то общие интересы, не столько в увлечениях, сколько в отношении к жизни и её настоящим ценностям. И Лавронов был уверен, что такой разговор у него с Ольгой, рано или поздно, но состоится, он созревал для него, думал и готовился. Как это произойдёт, где и в какой форме – суть неважно, он предчувствовал, что эта их встреча – вопрос ближайшего времени, а предчувствие ещё никогда не обманывало его.

* * *

Спустя месяц после открытия театрального сезона, по второму ноябрьскому снегу, в городском полуподвальном ресторанчике решили собраться на мальчишник бывшие одноклассники: Геннадий Хрущ, Алексей Зацепин, Руслан Оздоев и Вадим Лавронов. Собственно, после окончания школы собирались уже второй раз. Первая большая встреча выпускников состоялась в 1982 году, на десятилетие выпуска. Тогда больше половины одноклассников ещё оставалось в городе, работали кто в школе, кто в больнице, кто на предприятиях, а кто так, на вольных хлебах перебивался. Кто-то с высшим образованием, кто-то с дальнейшими перспективами, а кто-то, как, например, Гена Хрущ, так и остался с нереализованной далее десятилеткой.

Договорились встретиться ещё через пять лет, но в восемьдесят седьмом что-то не задалось, потом начались разрушительные перемены в стране, и стало уже ни до чего. Проворачивалось колесо истории, кого, случайно зацепив, поднимая наверх, кого, неожиданно и несправедливо опуская вниз.

И вот с той несостоявшейся встречи в восемьдесят седьмом пролетело незаметно, как это всегда и происходит в жизни, ещё десять стремительных лет. И это были страшные трудные годы. Пережить их и выжить сумели не все.

Оставшихся в этом городе одноклассников нашёл Руслан Заурбекович Оздоев, бизнесмен-золотопромышленник, уважаемый человек в городе – его предприятие приносило городской казне неплохие доходы в виде налогов.

Ингушская семья Оздоевых с тремя детьми-школьниками приехала в этот город в середине шестидесятых. Прижились, привыкли и остались здесь. Девяностые Руслана не застали врасплох. Чемпион города и края по вольной борьбе, крепкий и физически, и характером, парень не растерялся, сумев зацепиться и не утонуть в водовороте новых реалий жизни. Сначала подвязывался на какой-то не очень законной деятельности, потом устроился в компанию по золотодобыче, где быстро вырос, и в начале девяноста седьмого на собрании правления его выбрали директором. Говорят, в этом помог ему вышестоящий на должности земляк, но факт остаётся фактом: в сорок два – директор золотодобывающей компании.

Используя свои связи, Руслан отыскал оставшихся в городе одноклассников и пригласил их на слёт. Две бывшие девчонки, а теперь немолодые, отягощённые не очень благополучными семьями дамы отказались, и в результате получился мальчишник на четыре персоны.

Оздоев сообщил товарищам адрес ресторанчика, согласовали день и час. Остановились на субботнем вечере – самое удобное время. После трудовой недели можно законно отдохнуть, встретиться, выпить, закусить, поговорить, расслабиться.

Всех всё устроило.

Лавронов к девятнадцати ноль-ноль подошёл к вечернему ресторанчику по указанному адресу. Здесь, на стоянке был припаркован большой чёрный импортный автомобиль с тонированными стёклами, чем-то напоминающий броневик. На двери кабачка, за стеклом, висела табличка: «Закрыто на спецобслуживание».

Пока Лавронов соображал, дверь ресторана открылась. Выглянул молодой человек в чёрных джинсах, чёрной жилетке, белой рубахе и цветной бабочке.

– Здравствуйте! Ваша фамилия?

Вадим Валерьевич представился.

– Проходите, – сразу же пригласил молодой человек.

Лавронов вошёл. Служащий ресторана предложил ему раздеться в гардеробе. Вадим Валерьевич оставил здесь свою дублёнку, ещё советского производства, норковую шапку-формовку, вымыл в туалете руки и прошёл в небольшой уютный зальчик. В его середине стоял сервированный стол, за которым восседал хозяин предстоящего празднества – Руслан Оздоев.

– Приветствую театральных деятелей! – Руслан Заурбекович поднялся из-за стола, гостеприимно распахнул объятия и сделал шаг по направлению к гостю.

Оздоев и Лавронов обнялись.

– Вадя, ты пока первый.

Руслан Оздоев – высокий крупный мужчина, с короткой стрижкой наполовину облысевшей головы, говорил спокойно, раздельно и уверенно, как это умеют делать кавказские родные братья – чеченцы и ингуши. Их неторопливый северокавказский говор с едва заметным, почти неуловимым акцентом, хорошо распознают те, кто служил в Советской Армии. Эти уверенные в себе и крепкие духом ребята держались единым кулаком в армейских подразделениях, и, при отсутствии в ротах другой реальной силы, которую они единственно признавали и уважали, верховодили среди своих сослуживцев.

Оздоев усадил Лавронова за стол, на котором стояли многочисленные мясные закуски, океанические деликатесы, водка, коньяк, фрукты не по сезону. Чуть в стороне от стола – распакованная коробка баночного пива.

– Ещё двое наших подойдут, и больше никого не будет, – опережая вопрос Лавронова, сказал Оздоев. – Я выкупил эту кафешку на сегодняшний вечер. Только мы. Не надо, чтобы кто-нибудь ещё здесь толкался и мешал.

Одноклассники всмотрелись друг в друга, ведь не виделись десять последних лет. Настоящее зеркало времени, не умеющее льстить – лицо друга после долгой разлуки.

– Как дела, брат? Рад тебя видеть.

– И я рад. Тоже рад тебя видеть, Руслан… – Лавронов бросил взгляд на стол: – Ну, ты даёшь!

– Я угощаю, брат. Имею право угостить друзей. Дела хорошо у меня идут. А у тебя?

– У меня?.. – замялся Лавронов. – Тоже неплохо.

– Врёшь, брат. Сейчас в театре плохие дела. И раньше – не очень, а сейчас совсем никуда. Ты директор там, я знаю. Честно говори, что да почему.

Тогда Вадим Валерьевич вынужденно сознался:

– Понимаешь, мы бюджетная организация. Город денег едва-едва на зарплату даёт, и то долги за полгода. На постановку спектаклей – ни копейки. Нет денег, говорят, сам как хочешь, так и выкручивайся. Вот и приходится из ничего соображать что-то. Я вообще не специалист по театральным делам, первый год работаю. Но… без денег, конечно, трудно.

– Вадя, я тебя понял, – внимательно выслушав друга, сказал Руслан Заурбекович. – Давай, вот что сделаем… Ты там придумай, какой спектакль ставить, посчитай расходы, всё: там – декорации, костюмы, тряпки-мрабки, что там ещё?.. в общем, хорошо посчитай, а я тебе спонсорскую помощь окажу. Оплачу полностью постановку спектакля. Все расходы. Идёт?

– Идёт! – не поверил неожиданной удаче Лавронов. – Спасибо, Руслан.

– Пока не за что.

– Как не за что? Я знаю твоё слово. Если ты сказал…

– Хорошо. Не переживай, брат. Всё сделаем.

Работник ресторана, тот самый парень в жилетке и бабочке, ввёл в зал Зацепина и Хруща.

Если Лёху Зацепина Лавронов несколько раз встречал в городе, то с Геной Хрущём, как и с Русланом, не виделся конкретно с 87-го года. За десять лет худой Гена располнел, вывалив вперёд живот и нарастив второй подбородок. Наголо стриженый, начал обрастать короткой щетиной на подбородке и голове. Вот только улыбка осталась прежней: чуть кривая от поднимающейся верхней губы, обнажающей два передних зуба.

Бывшие одноклассники тепло обнялись.

Первый тост выпили за встречу. Второй – за мужскую дружбу. Третий – за матерей. Понятно, что тамадой был хозяин и устроитель этой маленькой дружеской вечеринки.

Оздоев сообщил друзьям, что если кому-то из них по окончании вечера понадобится машина, чтобы отвезти домой – его личный шофёр развезёт всех по нужным адресам.

Оказалось, что машина понадобится только Лавронову. И Зацепин, и Хрущ – оба предприниматели, у них свои машины и личные водители. Зацепин крутит книжным бизнесом в городе, а Хрущ толком не озвучил род своей деятельности. Так, напустил туману, поулыбался своей кривой улыбкой, бесят погонял в глазах, и всё.

– Да я года полтора всего здесь, в городе, – признался он, когда пропустили по второму коньячку. – До этого на северах ошивался, деньгу зарабатывал.

– Где конкретно был? – поинтересовался Оздоев.

– В Норильске.

– Там раньше нормально платили.

– Там и сейчас нормально платят, смотря кому, и смотря, кто чем занимается.

– А ты чем занимался?

– Да так… – Хрущ замялся. – Бумажки тасовал. А вообще мне там не понравилось.

– Почему, брат?

– Прилетел туда летом. Всё время светло. Солнце за горизонт не уходит. Когда день?.. Когда ночь?.. Когда начинать пить водку, когда заканчивать – непонятно. Не понравилось, короче.

– Поэтому обратно вернулся?

– Не только.

Время летело за разговорами незаметно. Часам к десяти все четверо уже были хорошие, но расходиться не думали.

На миниатюрной эстраде пела для них какая-то девица-певица.

Пока Оздоев о чём-то разговаривал с Зацепиным, к Лавронову наклонился Гена Хрущ.

– Баба есть? – спросил он, глядя на товарища мутным взглядом.

– Чего? – не понял Лавронов.

– Баба, спрашиваю, есть?

– В каком смысле?

– В прямом. У тебя? Баба есть? Конкретно на сегодня?

– Я не женат, – нехотя сознался Вадим Валерьевич. – В смысле, разведён.

– Ну и хрен с ним, я не об этом. Баба тебе нужна сегодня?

– А что? – напрягся Лавронов, не понимая, куда клонит Гена.

– Ну, нужна или нет?.. Баба?

Лавронов подумал, что Хрущ просто перепил.

– Гена… ты про что? Какая конкретно баба?

– Любая. Блондинка?.. Брунетка?.. Рыжая бестия?.. Полная, худая, молоденькая, постарше?.. в очках?.. без?..

– А-а… ты?.. – начал догадываться Лавронов. – Ты… что ли?..

– У меня бизнес, – тихо шепнул Хрущ. – Я девочек продаю. Тебе бесплатно. За счёт заведения. Сегодня. Лови момент.

Лавронов к такому неожиданному предложению не был готов, поэтому растерялся и не знал, что ответить. Вопрос был как-то не совсем к месту. Конкретно сейчас ему хотелось только одного: чтобы Хрущ отвязался.

– Сегодня, наверное, не до этого будет, – неопределённо ответил он настойчивости пыхтящего над ухом товарища.

– Зря. У меня девочки – лучшие в городе. – Пьяный Хрущ расчувствовался и обнял одноклассника за плечи. – Вадька!.. Как я соскучился по вам всем, мужики!.. Стока не виделись!.. Ёпэрэ… – Он полез в карман своего кожаного пиджака, вынул оттуда что-то и сунул в руки Лавронову.

– Посмотри.

Это оказалась небольшая пачка сложенных цветных фотографий – девушки, снятые по пояс, в купальниках.

Лавронову, даже нетрезвому, неприятно было держать это в руках, и он попытался вернуть фотографии владельцу. Гена тихо, но категорично запротестовал.

– Нет, Вадька, обидишь. – Затем по-барски махнул рукой. – Ладно! Можешь не сегодня. Дарю. В любой день. Или ночь. За счёт заведения. Выбирай любую!.. – Он крепко насел на мнущегося Лавронова. – Не пожалеешь! Давай! Девки – высший сорт!

Лавронову проще было подчиниться пьяному натиску товарища, и хотя бы мельком, чтобы тот отвязался, просмотреть фотографии. Он решил так и сделать. Начал перекладывать из руки в руку снимки с девушками, делая вид, что рассматривает внешность каждой из них.

Гена продолжал шумно дышать над ухом.

Девочки, в самом деле, были на любой вкус. Лавронов с некоторой внутренней брезгливостью рассматривал эти симпатичные, даже пристойные девичьи лица, подумав, что встретив такую на улице, никогда не догадаешься, чем эта краля занимается на самом деле. И глаза у всех честные, вот ведь какая история!..

Фотографий было чуть более десятка, и пару-тройку последних Вадим Валерьевич решил пролистнуть чуть быстрее, как вдруг на предпоследнем снимке его рука остановилась. Просто остановилась сама по себе, застыв в воздухе.

С фотографии на Лавронова смотрела полуобнажённая Ольга Вешнева.

В секунду гормоны стресса вышибли хмель из головы Вадима Валерьевича.

Сначала он не поверил тому, что увидел. Не поверил потому, что такого быть не могло. Потом, убедившись, что на снимке, в самом деле, Ольга Вешнева, подумал, что Гена Хрущ, зная, где он работает, решил подшутить над ним, подложив в колоду проституток фотографию его актрисы.

Лавронов повернул голову и внимательно посмотрел на пьяное, ухмыляющееся лицо Хруща.

– Эта? – оскалив в улыбке плохие зубы, выдохнул Хрущ. – Эта телушечка?.. Понравилась?

– Это… кто? – ещё предполагая, что его разыгрывают, спросил Лавронов.

– Это?.. – довольно ухмыльнулся Хрущ, видя, какое впечатление произвела его девица на товарища. – Это Мадлена.

Ошарашенный, словно после удара палкой по голове, Лавронов никак не мог собраться с мыслями, метавшимися в его распалённом мозгу. Он не знал, что ему делать: выдать себя, признав в этой девушке актрису театра или же скрыть это?.. Незнакомое имя, выплюнутое грязным ртом Гены Хруща, дало небольшую надежду на закравшуюся сюда ошибку.

– Мадлена?.. – переспросил Лавронов, чувствуя, как жар внутреннего возбуждения заливает теперь и его лицо. – Какая Мадлена?..

– Это погоняло её, – объяснил Хрущ. – Они у меня все под погонялами. Настоящие их имена меня не интересуют. Где они работают – тоже. Это их проблемы. Моя проблема – их качественное выполнение заданных услуг.

Он вдруг резко засмеялся, вероятно, удивившись своей гладко высказанной мысли.

Раздавленный Лавронов, понявший, что с ним не шутят, тяжело обмяк, уронив вниз голову. Совершенно потерявшийся, с бешено стучавшей в висках кровью, он даже не искал выхода из тупика – словно шагнул в пропасть и полетел вниз.

– Ну, так как?.. – толкнул в плечо товарища всё ещё довольно щерившийся Гена. – Будешь её?.. Договариваться?

– Нет! – Лавронов ещё раз взглянул на снимок полуобнажённой очаровательной Мадлены и резким движением вернул тугую стопку фотографий владельцу. – Возьми!

– Ну-у… – разочарованно протянул Хрущ. – Как знаешь. Надумаешь – звони. – Он сунул Лавронову в карман пиджака свою визитку. – Напрасно, Вадька. Девочки у меня – эксклюзив, ёпэрэ… Отвечаю. Всё – на совесть. Сам тестировал…

– Ладно! – оборвал его побледневший Лавронов. – Мне надо идти.

Он встал со стула, но вдруг придержал свой решительный порыв. Не глядя на Хруща, тоже поднявшегося вслед за ним, тихо переспросил:

– Значит, говоришь, Мадлена?..

– Мадлена, – подтвердил Хрущ. – Запомни.

Вадим Валерьевич дёрнул желваками на скулах:

– Очень хорошо запомнил.

– Что случилось, брат? – Руслан Оздоев прервал беседу с Зацепиным, и двинулся к вышедшему из-за стола Лавронову.

– Руслан… – Вадим Валерьевич дружески взял за плечи давнего школьного товарища. – Спасибо тебе за чудесный вечер, за угощение царское, спасибо, дорогой! – Во власти кипящих в нём чувств, он порывисто и крепко обнял друга. – Всё. Мне надо идти.

– Чего так скоро?

Лавронов не хотел ни врать, ни говорить правды.

– Надо, – тихо, но твёрдо повторил он.

– Ну, раз надо, так надо, – почувствовав непреклонность в решении друга, согласился хозяин вечера. – Спасибо, что пришёл, брат. И, это… – он заглянул в трезвые, немного сумасшедшие глаза Лавронова. – Про твой спектакль всё в силе. Я финансирую. Оформим всё по документам, как спонсорскую помощь… Погоди, шофёру скажу, отвезёт.

Лавронов категорически отказался:

– Нет, нет, я пешком. Хочу по свежему воздуху прогуляться.

– Что-то случилось, брат. Я понимаю…

Лавронов энергично шагал по выбеленным снегом ночным улицам, не разбирая дороги и горячо переживая невероятную страшную новость.

Ноги сами привели его к театру.

У высокого, кажущегося хмурым, здания с плоским фасадом, освещённым лишь светом уличных фонарей, Вадим Валерьевич остановился и только здесь понял, что пришёл не туда. Слепые, тёмные окна театра произвели на него неприятное, даже отталкивающее впечатление. В голове мелькнула мысль, что если в эту минуту его заметит сторож, то решит, что у директора перемкнуло в голове, и он ночью пришёл на работу. Но ведь он и вправду в эту минуту был словно безумный, и как всякий безумный имел болезненное право на неадекватный, крайний поступок. И Лавронову очень захотелось сейчас найти камень и швырнуть его в театральное окно! Так швырнуть, чтобы вдребезги, в мелкую крошку разнести его к чёртовой матери!..

Нервно дёрнувшись всем телом, он решил, что в своих эмоциях зашёл слишком далеко и попытался взять себя в руки. Попытка, в конце концов, обрела форму бессильного смирения: он сделал несколько шагов назад, не сводя глаз с громады спящего тёмного чудовища, называемого театр, затем развернулся и теперь уже осмысленно, целенаправленно и зло зашагал домой.

Эту ночь он не спал. Совсем не спал. Даже не сомкнул глаз. Его в постели трясло, как в горячечной лихорадке.

Воскресное ноябрьское утро выдалось чистым, солнечным, весёлым – словно в насмешку.

Вадим Валерьевич в этот день никуда не выходил из дома, но и в квартире не знал, куда себя деть. Он помнил, что сегодня вечером будет идти спектакль, в котором занята она, и всё порывался пойти в театр, найти её и посмотреть ей в глаза. Он бесконечное количество раз разыгрывал в своих мыслях эту воображаемую встречу с ней, с различными вариантами финала их разговора. В результате дал себе слово непременно прийти на сегодняшний спектакль, но к вечеру передумал и никуда не пошёл. Включал и выключал телевизор, ругался, кричал, швырял книги на диван и всё ходил и ходил по комнате. Словом, вёл себя так, как ведёт себя нормальный человек в состоянии сильного стресса. В шкафу стояла недопитая бутылка водки, он её допил, но облегчения это не принесло. Пить так, чтобы оглушить себя и забыться, он не умел, его организм не принимал алкоголя в количестве, достаточном для анестезии глубокой душевной раны.

Утром в понедельник Лавронов пришёл на работу совершенно разбитый, хмурый и рассеянный. Его необычное состояние отметили все, с кем он общался по долгу службы в течение дня. На вопросы о причинах своего настроения Вадим Валерьевич или не отвечал, или же пытался отшутиться, что у него, впрочем, плохо получалось. Он забывал ответ на вопрос, который только что получил, переспрашивал по нескольку раз, не сразу соображал, что от него требовалось, и в одной из накладных не там поставил подпись. К концу рабочего дня и секретарша в приёмной, и бухгалтерия, и администраторы, и завпост Хитров остались в недоумении относительно состояния здоровья директора театра.

Во вторник, после своего выходного дня, актёры в обязательном порядке должны прийти на работу, чтобы ознакомиться с возможными изменениями в расписании театра на неделю или убедиться в отсутствии этих изменений. Актёры подходят к своему рабочему часу – одиннадцати ноль-ноль. Занятые остаются на репетицию, если таковая прописана, свободные же от репетиций предоставлены сами себе и занимаются своими делами.

Когда в дверях служебного входа появилась Ольга Вешнева, вахтёр передала ей просьбу директора зайти в его кабинет.

Вешнева была немного удивлена. Сначала поднялась в гримёрку, там сняла куртку, белую вязаную шапочку, привела себя в порядок, после чего спустилась в приёмную.

– Проходите, Вадим Валерьевич ждёт вас, – сказала ей секретарша.

Вешнева прошла в кабинет и прикрыла за собой дверь.

Лавронов сидел за столом и просматривал какие-то бумаги.

– Здравствуйте, Вадим Валерьевич.

– Здравствуйте, – коротко ответил он, продолжая заниматься бумагами.

Вешнева выдержала несколько секунд.

– Вы просили меня зайти?

– Да. Я просил вас зайти. – Всё ещё не глядя на неё, он сделал жест рукой: – Присаживайтесь.

– Спасибо. – Она присела на стул.

Только теперь он поднял на неё глаза. И она не узнала его взгляда.

– Как у вас дела, Ольга Александровна?

– В каком смысле? – осторожно спросила актриса.

– В материальном, конечно.

Она слегка пожала плечами.

– Да как сказать?.. Живу потихоньку. Как все. Не могу сказать, что хорошо.

– Как все? – переспросил он.

Она отметила необычность интонации, которую взял директор с самого начала разговора. Немного растерялась и от этого не смогла ответить на вопрос – просто промолчала.

– Я хотел спросить, денег вам хватает? На жизнь?

– Да, – коротко и как-то не очень уверенно произнесла она.

– Вы, наверное, скромничаете, Ольга Александровна. – Он не спускал с неё внимательного жёсткого взгляда и, видя её недоумение, объяснился: – Я спрашиваю потому, что имею возможность повторно выписать вам материальную помощь… если вы нуждаетесь, конечно.

Вешнева явно смутилась.

– Спасибо, Вадим Валерьевич, наверное, не нужно.

– Почему?

– Да потому что… Мне неудобно будет… перед коллегами… Ведь они в таком же положении…

– Нет, они в другом положении, – не согласился Лавронов, и его двусмысленная интонация ещё более заставила напрячься смущённо оправдывавшуюся актрису.

– Что вы имеете в виду? – тихо спросила она.

– Вашего ребёнка. Пока вы единственная актриса в труппе, имеющая ребёнка дошкольника. Вам нужно кормить дочь, поэтому я и спрашиваю: есть на что? Если у вас с этим проблемы, то как директор театра я предлагаю помощь… лично вам. Стесняться не надо.

– Я не стесняюсь… – начала Вешнева, и видно было, что недоумение её нарастает. – Я просто… Спасибо, но… как-то…

Она вконец смутилась и замолчала.

– А где вы оставляете вашего ребёнка? – вдруг и немного резко спросил Лавронов.

Его вопрос застал Вешневу врасплох.

– Оставляю ребёнка?.. Когда?..

– Как когда? – когда уходите на репетицию? С кем оставляете ребёнка?

– Вообще-то он у меня ходит в садик… но иногда оставляю у подруги.

– А подруги у вас надёжные?

– Надёжные в каком смысле, не поняла?..

– В прямом. Есть люди, которым нельзя доверять детей. Категорически. Нельзя.

– Нет, у меня хорошие подруги.

– Они из театра?

– Н-не только… – запнулась Вешнева.

– А ещё откуда, позвольте спросить?

Молодая актриса вдруг ярко покраснела.

– Я не понимаю, к чему такой разговор, Вадим Валерьевич?..

Лавронов, в свою очередь, сжав губы, побледнел.

– Я всё-таки выпишу вам материальную помощь…

– Нет!.. – Ольга Вешнева вскочила со стула и выставила вперёд обе руки, словно защищаясь от Лавронова. – Не надо!.. – Затем, устыдившись своего порыва, сменила тон и тихо, искренне сказала: – Не нужно, Вадим Валерьевич. Спасибо вам большое, но… не стоит. Мне неудобно. Мне, в самом деле, неудобно. Поэтому, не надо. Ещё раз благодарю.

Лавронова остудила просительная, жалобная интонация её голоса. Он опустил глаза и замолчал. Вешнева некоторое время смотрела на него, потом робко спросила:

– Вадим Валерьевич… что с вами?

– Мне плохо, – не сразу ответил он.

– Я могу вам чем-нибудь помочь?

– Уже нет.

Она подошла к двери.

– До свиданья, Вадим Валерьевич.

– Всего доброго, – не глядя на неё, ответил он.

Когда она вышла из кабинета, он рывком поднялся с кресла, замер и долго так стоял, раздумывая. Затем начал что-то суетливо искать в карманах своего пиджака. Нашёл хрущёвскую визитку, всмотрелся в неё. Не присаживаясь в кресло, стоя на негнущихся ногах, набрал по телефону номер. Подождал, когда на том конце связи абонент возьмёт трубку.

– Алло?.. Геныч, это Лавронов, привет… Гена, помнишь наш разговор в субботу, там, в кабаке?.. Помнишь?.. Так вот, мне нужна твоя девочка… Нет, не любая. Мне нужна конкретная девочка, на сегодня… Мадлена. Ты назвал её Мадлена… Да, понравилась. Так вот – Мадлена… Нет, Геныч, я плачу, это условие… Так надо… Сегодня в десять. В смысле в двадцать два ноль ноль… Нет, не у меня. Не у меня. На нейтральной территории… Хорошо, я подожду. Запиши мой номер… А-а, с определителем?.. Отлично. Жду.

Лавронов уронил трубку на место. Расслабившись, упал в кресло, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Через пару минут грохнул звонок телефона.

– Вадя, слушай меня внимательно, – затараторил в трубке голос Хруща. – Всё в порядке, в это время она свободна. Раз хочешь платить – плати: пистолет не наставляю, никого не заставляю. Любой каприз за ваши деньги. В двадцать один пятьдесят за тобой заедет машина. Тебя отвезут на адрес. Встреча в однокомнатной квартире. Расчёт «до» и в машине. Оплата девочки почасовая. Захочешь дольше – не возбраняется. Адрес?..

Лавронов назвал свой домашний адрес.

* * *

Ровно в двадцать два часа Вадим Валерьевич поднимался на второй этаж по заплёванной лестнице старой пятиэтажки. Стены обшарпаны, во многих местах до кирпича – подъезд, видимо, ремонтировался ещё в прошлой жизни. Сердце, оглушая, колотилось невозможно громко. На одной из дверей площадки второго этажа Лавронов увидел номер нужной квартиры. Ноги остановились сами, будто отказываясь вести дальше. Тускло горела лампочка, не прикрытая плафоном, освещая маленькое неуютное пространство бетонной площадки с тремя нумерованными дверями. Лавронов малодушно пожалел о собственном отчаянном поступке и сейчас, у самой цели, на несколько мучительных мгновений, замер в нерешительности. Но идти на попятную было уже поздно, и Вадим Валерьевич, собравшись с силами, сделал несколько последних шагов к железной, крашенной в тёмно-коричневый цвет двери. От волнения Лавронову казалось, что он не отдаёт себе отчёта в том, что делает, и всё происходит уже помимо его воли. Настолько сильно, как сейчас, он не волновался со случая в молодости, когда однажды его с девушкой остановили вечером на улице несколько подвыпивших мужиков, и он понимал, что придётся принимать неравный бой. Сердце, вопреки физиологии, колотилось где-то в горле и тогда, и сейчас.

Лавронов поднял руку и нажал на кнопку звонка. Услышал грубое электрическое тарахтенье по ту сторону двери.

Почти сразу же щёлкнул замок и дверь отворилась. Сердце Лавронова ухнуло вниз, в невероятную глубину.

В первое мгновение Вадим Валерьевич не понял, что произошло. В девушке, открывшей дверь, он не узнал ту, ради которой пришёл сюда: затянутая пояском в короткий шёлковый халатик, с длинными голыми ногами, с распущенными по плечам, как у русалки, волосами и, самое главное, с незнакомым взглядом и чужим выражением лица. И только когда это чужое лицо, при виде Лавронова, вдруг начало меняться, словно живая маска, а в глазах появились растерянность и страх, только тогда вечерний гость, наконец, узнал в ожидавшей его девушке свою Ольгу Вешневу.

Оба стояли оглушённые: она – невообразимой встречей, он – той правдой, в которой желал убедиться, и вот, теперь убедился. Драматическая пауза была прожита обоими персонажами в полной мере, глубоко и совсем не театрально.

– Вадим Валерьевич?.. – знакомым и робким голосом спросила запахнутая в халатик девушка. – Вы… сюда?

– Да, – непослушным языком еле выговорил Лавронов.

– Вы… точно сюда?.. – не могла или не хотела верить Вешнева.

– Я… я к женщине по имени Мадлена, – голос Лавронова стал чуть уверенней.

– А-а… – разочарованно протянула всё ещё не пришедшая в себя Вешнева. – Ну… тогда проходите.

Она посторонилась, и Лавронов перешагнул порог квартиры.

Из комнаты негромко доносилась магнитофонная запись закатывающегося хита «Счастливая нация» в исполнении группы «Эйс оф бейс». Хозяйка прикрыла за гостем дверь.

Здесь, в тесном коридорчике, зажатые стенами убогой «хрущовки», он и она оказались очень близко друг к другу – их разделял всего лишь шаг. От неё исходил знакомый запах духов – тех самых, когда, возбуждённый их одуряющим ароматом, на банкете за закрытыми дверями приёмной он попытался поцеловать молодую красивую актрису. И сейчас волна опять ударила в голову Лавронову, и он сразу вспомнил этот запах.

– Раздевайтесь, – упавшим голосом произнесла Ольга.

Лавронов снял с себя дублёнку, шапку, повесил их на крючки креплённой к стене вешалки.

– Проходите, – предложила она и первой прошла в комнату.

Войдя вслед за ней, он увидел свежую заправленную кровать с зазывающе откинутым углом одеяла. Это распутно откинутое одеяло острой иглой садануло его в самое сердце. Он смотрел на неё, стоявшую в растерянности у кровати, опустившую плечи и глаза, и понимал, насколько ей сейчас стыдно и больно. Но от этой женской боли и стыда оскорблённый в своём чувстве мужчина в эту минуту испытывал мерзкое, гадкое удовлетворение.

– Не ожидали, Ольга Александровна?

– Не ожидала, – всё так же с опущенной головой, как провинившаяся школьница, призналась она. – Хотя… после сегодняшнего утреннего разговора в вашем кабинете должна была догадаться… но не догадалась. – Она подняла на Лавронова вопросительно-виноватый взгляд, и её лицо приобрело свойственную ему детскую простоту и наивность. – Как вы вышли на меня?

– Вы ведь не разведчик, чтобы на вас выходить.

– Да, но… всё-таки?.. Случайно?

– Узнал случайно. А пришёл сюда… не случайно.

Он присел на стул, стоявший рядом.

– Я поняла, – сказала она. – Я принимала душ за несколько минут до вашего прихода… но если вы хотите… я ещё раз…

Он промолчал. Потом произнёс:

– Не хочу.

Теперь помолчала она. Нервный полужест левой рукой выдал крайнюю степень её неуверенности.

– Что будем делать, Вадим Валерьевич?

– Не знаю.

– Тогда зачем вы пришли?

– Не знаю.

– Вы пришли, чтобы… чтобы сделать мне больно?

– Да.

– Вы добились своего. Какие-то ещё желания будут?

– Будут.

– Какие?

– Любой каприз за мои деньги.

– Что?

– Любой каприз за мои деньги, – чуть громче повторил Лавронов. – Так сказал Гена.

– Какой Гена?

– Генка Хрущ. Ваш главный сутенёр, Ольга Александровна.

– Вы знакомы с ним?

– Это мой одноклассник.

– Ясно… – понимающе-горько усмехнулась Вешнева. – Теперь всё ясно… Ну, что же, – будто встрепенулась она, – раз уж вы пришли, я должна отработать ваши деньги.

– Отработать?..

– Да. Ведь вы заплатили?

– Заплатил.

– Ну, вот. Час пролетит быстро и…

В эту минуту на кассете магнитофона, стоявшего в углу комнаты на стуле, сменилась песня. Резанув, словно лезвием по живому и проникая глубоко в кишки, зазвучал такой знакомый голос Валерия Меладзе: «Она была актрисою, и даже за кулисами играла роль, а зрителем был я. В душе её таинственной мирились ложь и истина…»

История этой песенной баллады, словно вырванная с кровью из реальной жизни, ворвавшаяся сейчас сюда жестоко и не к месту, вдруг привела Лавронова в состояние бешенства.

– Выключите её! – изменившись в лице и вскочив со стула, закричал он. – Немедленно выключите эту!.. – Он в бессилии вскинул напряжённо дрожавшие пальцы рук, и даже при слабом свете настенного светильника было видно, как от гнева покраснели белки его глаз.

– Хорошо, хорошо… – Вешнева поспешила к стулу, на котором стоял магнитофон, и щёлкнула клавишей. Песня оборвалась на полуслове. – Что ещё не так?

– Скажите… – сдерживал себя Лавронов. – Скажите… я могу спросить?.. И как давно вы так… подрабатываете?

– Не так давно, – несколько с вызовом ответила Ольга и тут же поправила себя. – Недавно.

– Уже после того, как я выписал вам ту материальную помощь?

– Конечно. Иначе я к вам тогда бы не пришла.

– Понятно.

Лавронов тяжело опустился на стул.

– Ещё вопросы будут, Вадим Валерьевич?..

– Почему – «Мадлена»?.. – Он коротко и нервно усмехнулся. – Просто любопытство.

Ольга Вешнева пожала плечами.

– У меня подружка в школе была – Лена Мадян. Её в классе звали Мадлена.

– И что… денег вам хватает? Я имею в виду, здесь хорошо платят?

Вешнева недовольно вздохнула:

– Вадим Валерьевич, время работает против вас.

– Время?.. Какое время?

– Уже прошло двадцать минут. Мы можем не успеть.

– Мы?..

– Да. Мы оба можем не успеть получить то, зачем сюда пришли. Вы – одно, я – другое. Если я беру деньги, я честно расплачиваюсь за них.

Теперь уже Вешнева не узнала взгляда Лавронова, когда он, после её слов, неприязненно посмотрел на неё.

– Честно?.. Вы, кажется, сказали слово – честно?..

– Я понимаю вашу иронию, Вадим Валерьевич…

– Это не ирония, – грубо перебил он её, – это другое качество моего состояния и моего отношения…

– Если вы хотите оскорбить меня, Вадим Валерьевич, то, думаю, не нужно так стараться. Я и так наказана… вашим приходом сюда… очень наказана, поверьте. Не нужно пытаться ударить меня сильнее. Это… не по-мужски, Вадим Валерьевич.

– Не по-мужски?.. – поразился Лавронов, от удивления опять поднявшись со стула. – Значит, не по-мужски?.. А вы поступили по-женски?.. То, что вы делаете, это как называется?.. – Он повысил голос. – Как я должен для себя это назвать?!..

– Вам-то что? – в ответ огрызнулась Вешнева. – Вам какое до этого дело?! Это моя жизнь, и я пользуюсь ею так, как сама считаю нужным, и лично вас это, Вадим Валерьевич, ну никак не касается!

Лавронов немного растерялся уверенности её выпада.

– Вы – актриса нашего театра!

– И что?.. Я не принадлежу ни лично вам, ни нашему театру, я не крепостная актриса, а вы мне не барин!

– Вы смеете ещё оправдывать себя?.. – Лавронова даже затрясло от гнева. – Вы смеете?!..

– Да, смею! А что? Вы мне можете запретить?.. Запрещаете?.. А ребёнка моего кто кормить будет?.. Вы?.. Пушкин?.. Господь Бог?.. Те копейки, которыми вы мне помогли, они же и есть копейки, это одноразовая акция, а ребёнок есть хочет три раза в день! Мне тоже желательно бы не загнуться, а с такой зарплатой и такими задержками – очень даже запросто! Кто мне поможет выжить в это мерзкое время, кто?!.. Мне и моему ребёнку?.. Кто?!.. Никто! Если я сама не позабочусь об этом. И вот я забочусь так, как умею! Извините, что вам не понравилось! Предложите что-нибудь другое, более достойное – с удовольствием!.. Ну, давайте!.. Так нет же, вы ничего не сможете предложить кроме убогой театральной копейки! А раз так… – Ольга Вешнева в своём гневном монологе распалилась как загнанный зверёк, в отчаянии оскаливший свои маленькие острые зубки. – А раз так…

Она рванула пояс, стягивающий её в талии, и движением плеч сбросила халатик на пол. Молодая актриса Ольга Вешнева в полутёмной комнате свиданий предстала перед директором театра совершенно обнажённой.

Лавронов, не ожидавший решительного поступка с её стороны, окаменел на месте. Словно после оглушающего взрыва наступил момент жуткой тишины. Она вызывающе смотрела на него, а он растерянно – на неё.

– Ну?.. – вкрадчиво произнесла очаровательная обнажённая Ольга. – Вы мужчина или нет?

– Ольга Александровна… – слабым шёпотом выговорил Лавронов, – что вы делаете?..

– Пока ещё ничего. Но обещаю, что вы останетесь довольны.

– Побойтесь Бога.

– Я не верю в него.

Они стояли так, в нескольких шагах друг от друга. Лимит бездействия истекал. Мужчине нужно было принимать решение.

– Ольга Александровна… – заговорил Лавронов, когда это решение принял. – Знаете, зачем я пришёл сюда, к вам?

– Знаю. Вы сами об этом сказали. Вы хотели добить меня.

– Нет. Это не так. Это неправда.

– Тогда зачем вы здесь?

– А здесь я для того, чтобы сказать вам одну вещь…

– Ну, уж хоть скажите, раз сделать ничего не можете, – вызывающе усмехнулась Вешнева. – А то я уже замёрзла просто так стоять.

– Ольга Александровна… Я хотел вам сказать… Я хотел сказать, что вы мне нравились. Очень нравились.

Раздражённая Ольга намеревавшаяся ответить чем-то колким, вдруг запнулась, смутилась. В её взгляде сразу погас огонёк вызова, она подняла халатик, лежавший на полу, торопливо надела его и глубоко, будто даже стыдливо, запахнулась.

– Мне очень жаль, – едва слышно произнесла она.

– Мне тоже, – также тихо на это ответил Лавронов.

Он сорвался с места, в несколько шагов достиг входной двери, схватил свою дублёнку, шапку, щёлкнул механизмом замка и, рванув дверь, не вышел, а вывалился из этой квартиры. Ему не хватало воздуха и хотелось дышать…

* * *

– Дедушка, наша остановка следующая, – напомнила девочка-подросток сидевшему у окна деду.

Пожилой, немного располневший Вадим Валерьевич Лавронов поднялся с сиденья вместе с двенадцатилетней внучкой Таней. Народа в троллейбусе было немного и они, не толкаясь и не протискиваясь, свободно прошли к передней двери. Притормозивший на светофоре троллейбус, электрически щёлкнув и дёрнувшись, опять набрал скорость. Голос по радиосвязи неторопливо и внятно повторил название следующей остановки. Троллейбус, остановившись, открыл двери и выпустил сходящих пассажиров. Вадим Валерьевич с Таней вышли в солнечное, но ещё прохладное апрельское утро.

– Нам туда, – махнула рукой девочка, показав на другую сторону дороги, где блестел золотыми куполами белоснежный православный собор.

На светофоре, пока их пережидали нетерпеливо урчащие легковые автомобили, они перешли улицу.

– Ну, веди меня. Я ведь в первый раз, – улыбнулся Лавронов внучке. – Ты здесь командир, давай, командуй.

– Вон туда, – указала пальчиком Таня немного влево от собора. – Школа там.

Они подошли к старинному свежевыбеленному одноэтажному зданию, на блестящей металлической вывеске которого крупными буквами было выгравировано: «Воскресная школа». Чуть выше – буквами помельче: «Русская православная церковь Московский патриархат (такая-то) епархия»

– Мне с тобой, Танюша, или здесь подождать? – спросил дедушка у входа в школу. – Может, я на улице?

– Бабушка всегда там ждёт, на диванчике. – Она взяла деда за руку. – Пойдём.

– Ну, пойдём, – согласился Вадим Валерьевич и вслед за внучкой вошёл в помещение Воскресной школы.

– Сколько вы будете репетировать? – тихонько спросил он, когда они раздевались в гардеробе.

– Не знаю. Недолго. Час. Или два.

– Ладно. Посижу, подожду.

На диванах и креслах, стоявших вдоль стен коридора, сидели родители, бабушки, дедушки, ожидающие своих чад. В одном из классов детские голоса хором пели пасхальную песню под аккомпанемент фортепиано.

Лавронов, отправив внучку в класс, присел на свободное кресло и осмотрелся.

Само здание Воскресной школы, построенное, вероятно, ещё в девятнадцатом веке, сохранило свою первоначальную планировку, несмотря на проведённый здесь ремонт. Войдя сюда, посетителю казалось, что он попал не только в другое время, но и в другой мир. Мир, имеющий свой особый, только ему одному присущий, дух.

Лавронов вспомнил, что ещё в 2000-ом, когда он сошёлся со своей бежавшей, а потом раскаявшейся супругой, и они переехали жить сюда, в краевой центр, в сегодняшнем здании Воскресной школы располагалась медицинская лаборатория. Здесь тогда принимались биоматериалы и производились анализы. Лавронов сам обращался сюда, он это хорошо помнит. После череды жизненных коллизий, пережитых им в девяностые, врачи выявили у него снижение иммунитета и, как следствие этого, ослабление здоровья. Потом эту лабораторию, видимо, переселили, а старое здание отдали Собору, которому оно и принадлежало изначально.

Вот вскоре из класса вышли дети младшей группы и родители, их ожидавшие, увели своих ребятишек по домам. Теперь подходили мальчики и девочки постарше, кто с родителями, кто самостоятельно, и уже в классе репетировала пасхальное представление старшая группа ребят. Они тоже что-то пели под фортепиано и произносили заученный текст.

Вадим Валерьевич, слушая в коридоре репетицию юных артистов, среди голосов которых узнавал и голос внучки Тани, конечно же, вспомнил и свои два года работы в театре в качестве директора. Этот период навсегда остался в его памяти как психологически тяжёлое время. Тяжёлое и неподъёмное, как бетонная плита.

После истории с Ольгой Вешневой Лавронов возненавидел театр, хоть театр был здесь и ни при чём. Вешнева тогда сразу же подала заявление об уходе, и директор подписал его, никому ничего не объясняя. Уволившись из театра, молодая актриса уехала из города, след её затерялся, и никто не знал, где она и что с ней.

Потом к Вадиму Валерьевичу вернулась супруга, плакала, просила прощения, искренне раскаиваясь в совершённой ошибке. Лавронов, всё хорошо обдумав, согласился на примирение.

Летом 99-го продали недвижимость, сложили деньги. Он без сожаления оставил своё театральное директорство, и воссоединённая семья Лавроновых перебралась в краевой центр. Здесь по возможностям купили квартиру. Он, имея техническое образование, устроился на завод, она, ветеринар по профессии – в частную клинику, лечить кошечек и собачек. В новом городе зажили новой жизнью.

Сын, окончив школу, поступил в институт, женился и завёл семью. В марте 2007 года родилась внучка Таня, в которой дедушка и бабушка нашли своё общее счастье.

Когда внучке исполнилось десять лет, и она начала немножечко проявлять характер, бабушка стала водить её в Воскресную школу. Она желала направить подрастающую девочку на верный жизненный путь и уберечь от соблазнов грешного мира. Сама бабушка уже много лет читала утренние молитвы вместе со священниками телеканала «Союз», смотрела православный канал «Спас», старалась соблюдать пост и главными праздниками в году считала Рождество Христово и Пасху. В Рождественскую ночь ходила в церковь и потом стояла там в огромной очереди за Святой водой.

Вадим Валерьевич в этом отношении был более сдержанным, церковь не посещал и не причислял себя к верующим. Он считал, что Высший Разум, если таковой существует, и так всё знает, всё видит и воздаёт каждому по заслугам. И это воздаяние не выпрашивают, а зарабатывают – своею жизнью.

Походами в Воскресную школу с внучкой всегда занималась супруга Вадима Валерьевича. Сегодня же она его попросила отвести Танечку на занятия, потому что сама неожиданно слегла с запоздалой вирусной инфекцией. Вот именно поэтому Лавронов здесь и в таком качестве оказался впервые.

Супруга пообещала, что занятий, как таковых, сегодня в школе не будет, директор готовит с учениками небольшую пасхальную сценку, повествующую о воскресении Христа. Она же, то есть директор школы, с детьми разучивает песню, подыгрывая им на фортепиано. Сегодняшнее занятие в виде репетиции не будет продолжительным и часа через два, включая время на дорогу, они уже окажутся дома.

Шестидесятичетырёхлетний Вадим Валерьевич в свои годы превосходно себя чувствовал и, хотя находился на заслуженном отдыхе, подрабатывал вахтёром на родном заводе. Да ещё вовсю помогал сыну: и на даче, и купленный гараж обустраивать. Сегодня, в выходной день, они как раз собирались заниматься гаражом с самого утра, но теперь отложили это дело на после обеда.

Просидев полчаса в кресле, Лавронов поднялся, походил по коридору школы, разминая ноги. Рассмотрел висевшие на стенах фотопортреты иерархов Русской православной церкви во главе с патриархом Кириллом, после чего вновь присел, теперь уже на свободное место дивана.

Вышла из класса, мелькнув длинной чёрной юбкой и повязанным на голове шёлковым цветным платком женщина. Вероятно, она и была директором Воскресной школы, которая проводила репетицию и аккомпанировала на фортепиано. Прервав игру на инструменте, она прошла в соседнее помещение, что-то там поискала в столе и сразу же вернулась обратно. Проделала она всё это стремительно, и Лавронов не успел её рассмотреть. Потом она опять заиграла, дети запели, заговорили заученным текстом, и репетиция продолжилась.

Лавронов то и дело посматривал на часы, висевшие на стене. Стрелки двигались до безобразия медленно.

Наконец, к облегчению Вадима Валерьевича, репетиция закончилась, и дети начали выходить из класса в коридор. Директор, занимавшаяся с ними, через открытую дверь громко напомнила о чём-то ребятам, и потом, вместе с Таней Лавроновой, также вышла в коридор. Наклонившись к девочке, она что-то живо объясняла ей. Таня внимательно слушала учительницу и кивала головой.

С детской курточкой в руках, к ним подошёл Вадим Валерьевич.

Учительница, завершив разговор с Таней, ласково погладила её по голове и выпрямилась навстречу подошедшему к ним мужчине.

Вадим Валерьевич собирался сказать ей что-то вежливое, что полагается в случаях знакомства с педагогом ребёнка, но, заметив, как вдруг изменилось лицо учительницы, мгновенно оторопел сам. В её удивлении, даже испуге, в претерпевших изменения чертах немолодого, но всё ещё миловидного лица, Лавронов, в этой учительнице, не веря самому себе, узнал Ольгу Вешневу.

Она несколько секунд не могла произнести ни слова.

Молчали оба, поражённые внезапной неожиданной встречей, как тогда, много лет назад, в той, недоброй памяти, квартире.

Первой пришла в себя директор Воскресной школы.

– Здравствуйте, Вадим Валерьевич, – спокойно, просто и вместе с тем с достоинством произнесла она.

– Здравствуйте, Ольга Александровна, – не в силах оторвать от неё взгляда, ответил Лавронов.

Она посмотрела на Таню:

– Это ваша внучка?

– Да. Это моя внучка. Таня Лавронова.

– Боже мой… – виновато улыбнулась Ольга Александровна. – А я ведь вас больше по имени-отчеству помню. Да, да… только сейчас поняла: Лавронова Танюша… Какими судьбами, Вадим Валерьевич?

– Я живу здесь, в этом городе уже двадцать лет.

– Удивительно, Вадим Валерьевич, потому что я живу в этом городе уже двадцать два года.

– Так вы уехали сюда?.. тогда?..

– Да. Сюда. – Она вздохнула и словно обмякла, сбросив первоначальное напряжение неожиданной встречи.

Ей было уже около пятидесяти. Конечно, за эти годы она постарела, что и говорить, но в ней всё ещё можно было признать ту молодую, очаровательную актрису, ту Ольгу Вешневу.

– Вы, значит, ушли из театра? – скорее догадалась, чем спросила она.

– Да, я недолго директорствовал. Не хотел. Не моё.

– Я тоже больше не работала в театре. Здесь – не приняли, перебивалась, как могла. Сначала пела в ресторанах, потом в музыкальной школе преподавала вокал, во Дворце культуры работала. Теперь вот, в Воскресной школе при Соборе. Личная жизнь не сложилась, но я не жалею: пути неисповедимые привели меня ко Господу, а это самая большая радость и самая большая удача, которая только может выпасть человеку в жизни.

– Наверное… – неуверенно согласился Лавронов.

– Я тоже давно уже бабушка, дочь замужем за военным. Живут далеко, в Калининграде. Вот, вкратце, о себе… А вы как, Вадим Валерьевич?

– Я?.. – Лавронову не имело смысла врать, поэтому он сказал правду: – Я сошёлся с женой. Она скоро одумалась и… вот. Так решили оба. Живём уже двадцать лет.

– Это правильное решение, – подумав, сказала Ольга Александровна. – Трудное, но правильное. Того, что создано Богом, не следует разрушать людям. Себе дороже. – Она замерла в тихой паузе на несколько секунд, как бы прислушиваясь к собственным мыслям. – Ну вот, о себе всего пару слов сказала, а как исповедалась перед вами. Даже легче стало.

– Очень неожиданная встреча, – сказал всё ещё взволнованный Лавронов. – Очень неожиданная.

– У Господа не бывает случайностей. Всё заранее предусмотрено и уготовано каждому в свой срок.

Застегнувшая курточку и уставшая ждать Таня дёрнула Лавронова за рукав:

– Дедушка, пойдём…

– Сейчас, Танечка, сейчас.

– У вас хорошая девочка, Вадим Валерьевич, умница, воспитанная и, самое главное, Богом поцелованная. Душа у неё чистая.

Лавронов вежливо и благодарно улыбнулся:

– Спасибо за добрые слова.

– Ну, не смею вас задерживать. – Она ещё раз погладила ученицу по голове. – Учи роль и песню, Танюша.

– Хорошо, Ольга Александровна, – охотно пообещала девочка.

– Детей нужно оберегать от влияния этого мира, Вадим Валерьевич. Вы молодцы, совершенно правильно делаете, что приходите в Воскресную школу. Дети и молодёжь – главная цель князя мира сего. Их легче всего сбить с пути и увести от Господа Бога. Увести в другую сторону… До времени собирать камни.

– Ну, до свиданья, Ольга Александровна, – бодро улыбнулся Лавронов.

– До свидания, Ольга Александровна, – как эхо, повторила Таня.

– До свидания, – почтительно склонила голову директор Воскресной школы. – Вадим Валерьевич!.. – вдруг окликнула она Лавронова, когда он с внучкой сделал шаг по направлению к выходу.

Лавронов, остановившись, оглянулся. По её глазам он понял, что она хочет сказать ему нечто очень и очень важное.

И действительно, Ольга Александровна произнесла такую простую для понимания и такую сложную для следования ей в жизни истину:

– Вадим Валерьевич… Только Господь нам всем судья…

Лавронов и его внучка Таня вышли из помещения Воскресной школы в солнечный, радостный и уже тёплый апрельский день.

«Красота актрисы так обманчива и влечёт напрасными надеждами. Ничего слова её не значили,и в судьбе моей всё по-прежнему…» – звучала и звучала в голове Вадима Валерьевича забытая сегодня песенная история из театральной жизни, видимо, пережитая когда-то автором этих стихотворных строк и так проникновенно спетая в 90-х Валерием Меладзе.

И, наверное, если бы эта баллада не была написана в своё время, то сегодня её непременно сочинил бы немолодой мужчина, сидящий в троллейбусе со своей внучкой, когда-то безответно, по-мальчишески влюблённый и теперь, глядя в окно, заново переживающий в своей памяти всю остроту и горечь испытанного им когда-то чувства…

ОТЕЦ

– Опаздываете, уважаемый Алексей Иванович, – с улыбочкой заметила Алла Викторовна, заведующая пульмонологическим отделением. – Опять опаздываете.

Алексей Иванович Колосов, врач-пульмонолог, только что пришедший на работу, изобразил на лице виноватую улыбку.

– Да, пять минут девятого, – сказал он.

– Уже пять минут, – надавив на первое слово, поправила завотделением, всё также язвительно улыбаясь. – Заметьте, уважаемый Алексей Иванович, уже.

– Какие-то несчастные пять минут, Алла Викторовна, – попытался обратить ситуацию в шутку Колосов.

– Не согласна. За пять минут можно вола разделать… в зависимости от того, как работать, конечно.

Она склонилась над своими бумагами, немного помолчала, потом добавила:

– Постарайтесь больше не опаздывать.

– Хорошо. Я прошу прощения.

– Ведь это уже не в первый раз.

– Да, да. Я понял. Больше не повторится. Просто вчера… – и он сделал неопределённый жест рукой.

– Оправдания меня не интересуют, – не отрываясь от бумаг, и уже сухо произнесла Алла Викторовна.

– Конечно, конечно, – поспешно согласился Колосов, чувствуя себя нашкодившим мальчишкой.

Это задело его. Во-первых, он ей никакой не мальчишка, а, во-вторых, она сама себе позволяет иногда… Себе и своей подружке Плесиной, второму пульмонологу отделения: покрывает опоздания, оправдывает, случается, что и подменяет её.

– А Марина Николаевна ещё не приходила?.. – спросил Колосов.

Завотделением подняла голову и посмотрела на него в упор.

– Алексей Иванович, – начала она своим обычным, отчитывающим тоном. – Вы, пожалуйста, за Марину Николаевну не беспокойтесь. Она очень добросовестный и пунктуальный работник. Вчера ей пришлось задержаться в отделении, и я сегодня разрешила ей подойти попозже.

– Я спросил просто так.

– К вашему сведению, у вас трое новых больных. Поступили вчера вечером. Так что времени на разговоры мало. А работы много.

Колосов не любил конфликтовать, и, несмотря на то, что его сейчас подзуживало ответить ей какой-нибудь вежливой гадостью, всё же сдержался.

– Я пойду покурю, – помявшись, сказал он то ли себе, то ли заведующей отделением. – Перед началом трудового дня…

Мимика начальника проигнорировала полупросьбу подчинённого. Тот, немного постояв в нерешительности, тихонько исчез за дверью. Алла Викторовна сурово блеснула ему вслед стёклами очков.

Колосов спустился в крытый переход между корпусами и вышел на площадку для курения. Там никого не было. Он сел на холодную скамеечку, зажал губами сигарету и щёлкнул зажигалкой.

– Выдра! – сказал он вслух и выпустил энергичную струю табачного дыма.

День как-то не задался. Вчера вечером он опять повздорил с Алёной. Она устроила ему на ночь глядя целый спектакль по выяснению отношений, и помириться сумели они только далеко за полночь. Он получил прощение, и после закрепления мира традиционным между мужчиной и женщиной способом, уже становящимся для Колосова более в тягость, чем в радость, они, наконец, уснули.

Понятное дело, что после тяжёлой ночи Колосова едва разбудил пронзительный писк проклятого будильника. Он решил полежать с закрытыми глазами ещё немного, но опять заснул и проспал ровно сорок минут. Обычно контролировал себя, но сегодня внутренние часы дали сбой. Спешно одеваясь, он бросил взгляд на сладко дремавшую полуприкрытую Алёну. Её обнажённое красивое тело почему-то совсем не показалось ему соблазнительным. Мало того, красота этого тела даже вызвала в нём сейчас какое-то странное раздражение. Он удивился, поймав себя на этой мысли. Застёгивая рубашку, замер на секунду и внимательно изучил взглядом точёное скульптурное произведение, называемое женским телом. Сколько же глупостей было и ещё будет совершено мужчинами ради него!.. Глупость?.. Эта мысль за время их совместной жизни с Алёной впервые пришла ему в голову.

Едва умывшись, Колосов убежал на работу.

Опоздал всего на пять минут, что, собственно, укладывалось в норму. И заведующая отделением придралась к нему совершенно не из-за копеечного опоздания. Просто после того, как он сошёлся с Алёной, медсестрой из соседнего этажом кардиологического отделения, отношение к нему со стороны Аллы Викторовны резко переменилось. И это неудивительно, так как она являлась тётей его жены, настоящей жены – Натальи. С Алёной Колосов пока не расписывался: так, жили в грехе.

Когда Наталья узнала об отношениях мужа с медсестрой, а решающую помощь в этом оказала ей именно Алла Викторовна, она собрала вещи и вместе с сыновьями ушла к матери. Не скандалила, не устраивала сцен, просто молча ушла и всё. Колосов был обескуражен, так как разбивать семейную лодку не входило в его планы. Просто отношения с Натальей давно утратили романтическую привлекательность, и ему вдруг захотелось чего-то нового. Он много лет оставался примерным мужем, не изменял жене и вот как-то тут, на сорок третьем году жизни, попробовал внести в своё размеренное, скучное существование лёгкий, пикантный штрих. Но так как в результате этого эксперимента семейная жизнь развалилась, то ему не оставалось ничего другого, как начать заново складывать отношения уже с другим человеком.

Тут выяснилось, что этот другой человек имеет другой характер, к которому нужно заново привыкать и с особенностями которого нужно мириться. Улыбающаяся, доброжелательная и очень симпатичная Алёна при более близком знакомстве оказалась представителем совершенно иного женского типа, не похожего на тот, к которому принадлежала его жена Наталья. Духовное несовпадение в их отношениях он почувствовал сразу, но пока имел возможность компенсировать этот минус физическим влечением к молодой, красивой женщине. Однако такой ресурс рано или поздно должен был истощиться, что Колосов прекрасно понимал, и вот сегодня утром прозвенел первый звоночек этой неприятной неизбежности.

– А правильно ли я поступил? – этот вопрос неотвязно преследовал Алексея Колосова всё утро. – Правильно ли я поступил?..

Собственно говоря, поступил не он, а Наталья, сделав решительный шаг, а он просто как всякий нормальный мужчина, решивший пошалить, надеялся, что об этой его шалости никто никогда не узнает. И привёл же чёрт иметь родственницей жены своего непосредственного начальника!.. А так постепенно бы всё возвратилось на круги своя, они с Алёной рано или поздно надоели бы друг другу, и семейная жизнь Колосовых вошла бы в прежнее русло.

Алексей Иванович стряхнул столбик пепла с сигареты на пол, долго смотрел на него, потом наступил и тщательно растёр.

– Выдра, – повторил он ещё раз и снова затянулся сигаретой.

Кроме того, после расставания с женой и детьми в его жизни потерялось самое главное, и ему теперь становилось всё неуютнее и труднее жить. Решение Натальи стало, конечно, решением в большей степени эмоциональным, несмотря на её внешнее спокойствие и уверенность в собственной правоте. Это, возможно, она уже понимала и сама, но поступок совершён, и в любом случае необходимо время для разрешения ситуации в ту или иную сторону.

Спустя почти полгода после разрыва с семьёй, Колосов на пятом своём десятке вынужден был признать, что половой удовлетворённостью не исчерпываются все радости жизни. Мало того, ему пришлось смириться с фактом, что любовь и занятие любовью – совершенно разные вещи, очень часто не совпадающие, а иногда и просто не имеющие друг к другу никакого отношения. Он убедился в том, что после удовлетворения физической потребности, наступает необходимость в удовлетворении потребности духовной, желание чувствовать возле себя человека родного, близкого, нужного. Ему было плохо без Натальи и без детей; червь сомнения, ворочавшийся последние полгода, теперь начинал его грызть.

Кто-то ещё вошёл в курительную, сел и затянулся, но Колосов, погружённый в свои мысли, даже не заметил этого.

Хуже нет, когда тебя точит сомнение. Вернее, даже не сомнение, а интуитивное ощущение начала конца того, что ты раньше придумал себе как твёрдое и основательное. И ты понимаешь, что этот процесс будет развиваться дальше, пока не придёт к логическому завершению, и что самое страшное – ты никак не можешь ни помешать ему, ни повлиять на него. Да… они расстанутся с Алёной – Колосов сейчас понял это очень ясно, сидя в холодной курительной комнате пульмонологического отделения второй городской больницы. Но это произойдёт не сейчас, не сегодня и не завтра – процесс разрушения отношений и умирания влюблённости будет развиваться медленно, у них на глазах, и им останется лишь бессильно наблюдать это его развитие. Грустно, но это неизбежный финал всякой влюблённости, не имеющей эволюционной силы перейти в уравновешенную и разумную привязанность.

Колосов не хотел, чтобы его дети продолжали расти без отца. У него два сына подростка, и оставлять их в этом возрасте на попечении одной матери крайне неосмотрительно. Даже хорошие дети, ненадолго оставшиеся без родительского глаза, под влиянием липких соблазнов окружающего мира, очень скоро могут стать плохими. Покалечить жизнь своим детям – это тот крест, который не унести ни одному отцу. Ни одному здравомыслящему человеку.

Алексей Колосов сам вырос без отца. Его родители расстались, когда ему было одиннадцать лет, столько же, сколько сейчас его младшему. Отец ушёл к другой женщине, и мать Алёши ненавидела его всю оставшуюся жизнь. Даже в свой смертный час она не простила ему предательства. Отца Колосов почти не помнил. Последний раз он видел его в свой день рождения, когда ему исполнилось двенадцать лет. Тогда произошла очень неприятная сцена, отец ушёл и больше никогда не появлялся. Все его фотографии мать уничтожила, и Алексей Иванович сейчас не смог бы даже вспомнить его лица. Собственно, он и не делал этого долгие годы и, только когда сам стал отцом подрастающих детей, начал задумываться о неизвестной судьбе когда-то близкого ему человека. Он не хотел, чтобы в его отношениях с сыновьями случилось то же самое. Он не хотел повторить судьбу своего отца.

Все эти мысли, взъерошенные и неупорядоченные, теснились в его голове, и он уже совершенно позабыл о неприятном тоне Аллы Викторовны, её замечаниях и осточертевших мелочных придирках. И вообще, нужно было приступать к своим обязанностям.

– Ладно, – сказал он, сделал последнюю затяжку, бросил окурок в урну и, вздохнув, направился в ординаторскую.

* * *

Колосов ознакомился с историями болезней вновь поступивших пациентов. Он никогда не запоминал фамилии больных. Какая разница, как их зовут. Его интересовали их болезни, а не фамилии. И сейчас, едва скользнув взглядом по анкетным данным, чуть остановив внимание на дате рождения, он отметил про себя, что двое новеньких совсем молодые ребята, а третий – пожилой мужчина, шестидесяти семи лет.

С дежурной медсестрой, молодой девушкой Таней, он обошёл свои палаты: прослушивал, простукивал больных, вежливо внимал каждой жалобе, согласно кивал головой или сосредоточенно молчал – словом, добросовестно делал всё то, что и должен делать врач на утреннем обходе.

– Осталась одна палата? – спросил он, когда они с медсестрой в очередной раз вышли в коридор.

– Да, девятая, – ответила та.

– В девятой у нас кто?..

– Лазарев и…

– Лазарева я выписал, – сказал Алексей Иванович. – Здоров. Хватит сидеть на казённых харчах. Будет дома долечиваться. Я назначил ему амбулаторное… Мы правы, Танечка?

– Да, – ответила Таня, улыбаясь. Цоканье её тонких каблучков гулко отдавалось в пустоте больничного коридора.

– Вот и отлично. А второй?..

– Второй новенький. Фамилия… Фамилию я забыла.

– Ладно, разберёмся.

Девятая палата была палатой на двоих. Больные сидели на своих кроватях и о чём-то беседовали друг с другом.

– Здравствуйте! – громко поприветствовал их Колосов.

Он сразу же понял, едва взглянув на вновь поступившего, что этого человека он уже где-то видел.

«Тесен мир, – подумал он. – Такой большой город, и всё равно попадаются знакомые лица».

Сначала доктор подошёл к Лазареву.

– Как я и обещал, – сказал он больному, – сегодня вас выписываю.

– Слава богу, – пробасил Лазарев, невысокий, плотный, краснолицый мужичок, лет семидесяти. – Надоело тут болтаться. Бабка без меня уже замучилась. Печку топить надо, уголь таскать. Ей нельзя тяжёлое.

– Вот и замечательно, – сказал Колосов. – Выписываем ей помощника.

– Хорошо, что ещё снег не лёг, да морозы не ударили, а то бы моей бабке совсем туго пришлось. Где это видано – на дворе восемнадцатое ноября, а на улице дождь.

– Да. Зима нынче задержалась… – согласился Колосов. – Задержалась… Я вам назначил дополнительное лечение, после выписки нужно будет подойти к участковому терапевту, он вам всё объяснит.

– Опять врачи. Я думал, что уже всё…

Колосов улыбнулся.

– Ничего страшного… э-э… Василий Тимофеевич. Мы сделали, что смогли, но необходимо немного долечиться в домашних условиях, там… витаминчики, алоэ, ну и походить на кое-какие восстанавливающие физиопроцедуры.

– Надоело, – проворчал больной. – Устал уже от всех этих процедур.

– Ничего не поделаешь… Немного подождёте, медсестра отдаст вам выписку из истории болезни. Не потеряйте, с ней к участковому терапевту. Остаточные явления после пневмонии могут сохраняться до полугода, а в вашем возрасте уже надо внимательно относиться к своему здоровью. Беречься и ещё раз беречься.

– Всё равно там будем, – вздохнул больной.

– Ну, чем позже, чем лучше, – ответил Алексей Иванович. – Желаю вам больше не болеть и не попадать к нам.

И он повернулся к новенькому. Задержав взгляд на его лице секундой дольше, чем это делал он обычно, Алексей Иванович ещё раз отметил, что этот человек ему определённо встречался раньше.

– Это наш новый больной, – сказала медсестра. – Поступил вчера вечером. Привезли на «скорой». Острая левосторонняя пневмония. Болеет, видимо, давно. К врачу не обращался.

– Да, я ознакомился. – Колосов взял у сестры историю его болезни. – Почему не обращались к врачу?

– Не знал. – Голос больного показался Алексею Ивановичу ещё более знакомым, чем его лицо. – Было недомогание, слабость, всё хуже и хуже становилось, а отчего – понять не мог.

– Температура была?.. Какая?

– Да так. Невысокая.

– Тридцать семь, тридцать семь и четыре, в этих пределах? – уточнил Колосов.

– Да, вроде этого было.

– Угу… – Врач раскрыл историю болезни. – Значит, иммунитет слабенький. Организм не реагирует.

– Вчера начал харкать с кровью. Сам испугался, по телефону позвонил, вызвал «скорую». Доктор прослушала меня и сразу же сюда привезли.

– Сколько болеете?

– Да порядочно. Наверное, около месяца.

– Это опасно, – сказал Алексей Иванович. – Так и лёгкие могут вывалиться.

– Ну, если бы знать, давно бы обратился.

– Где могли так простыть?

Больной неопределённо пожал плечами.

– Ещё в октябре под дождь попал… – начал он.

– Так, вы у нас кто? – перебил Колосов и, закрыв историю болезни, впервые внимательно посмотрел на фамилию больного.

– Тюжин я. Тюжин Иван Дмитриевич.

Доктор Колосов вдруг замер и очень медленно поднял взгляд на больного. Тот подумал, что врач не расслышал и повторил:

– Я – Иван Дмитриевич Тюжин.

Лицо доктора побледнело. Несколько секунд он смотрел на больного, затем опустил голову и опять уткнулся в первую страницу истории болезни.

– Так вот, – продолжал Тюжин. – В октябре как-то попал под дождь, вымок весь. Дождина был с сильным ветром, вот меня насквозь и продуло. Я думал – ничего, обойдётся. Да вот, видно, не обошлось.

– Что с вами, Алексей Иванович? – спросила медсестра, почувствовав неладное в состоянии доктора. – Вам плохо?

Колосов молчал.

– С тех пор недели три прошло, – продолжал Тюжин. – Всё и ходил так, с этим воспалением проклятым. И не подозревал даже. Вот ведь, бывает такое?..

– Алексей Иванович, – тихо окликнула медсестра, коснувшись рукой плеча доктора, – с вами всё в порядке?

Колосов продолжал пристально смотреть в историю болезни Тюжина. На лёгкое прикосновение медсестры и её вопрос доктор отреагировал очень странно. Не поднимая глаз и ни на кого не глядя, он протянул ей историю болезни и вышел из палаты. Больной, продолжавший свой рассказ, замолчал, оборвав его на полуслове. Он тоже понял, что что-то произошло. Медсестра мгновение колебалась в растерянности, не зная, что сказать, затем, извинившись перед больным, поспешно выбежала вслед за доктором. Колосов медленно шёл по коридору. Она догнала его.

– Алексей Иванович!

Тот остановился.

– Вы куда идёте, Алексей Иванович?

– В ординаторскую, – глухо ответил Колосов.

– Ординаторская в другой стороне.

– Ах да, – чуть слышно проговорил Колосов.

Лицо его по-прежнему было очень бледным.

– Да что же с вами? – Медсестра сделала шаг к доктору и энергично встряхнула его за плечи. – Придите в себя. Что случилось?

Колосов молчал.

– Вам плохо?

– Нет, мне хорошо.

– Так в чём же дело?

– Ни в чём.

– Неправда. Это больной так подействовал на вас?

– Нет, – отмахнулся Колосов, – он здесь ни при чём.

– А я говорю, что при чём. Именно из-за него вы так расстроились.

Колосов забегал взглядом по сторонам.

– Да я вообще не расстроился. С чего вы взяли?

– Посмотрите на себя. Вы белее, чем эта стена.

Доктор молчал.

– Этот человек ваш знакомый?

– Нет. Я его не знаю.

– Чем же он вас так напугал, Алексей Иванович? Давайте признавайтесь.

Колосов промычал что-то невразумительное.

– Ну, хорошо, – игриво сказала Таня. – Если у вас есть какая-то тайна, то я не настаиваю. Извините.

Колосов резко вскинул голову и впился глазами в медсестру. Выражение его лица мгновенно изменилось.

– Какого чёрта… – хрипло начал он. – Какого чёрта вы вмешиваетесь не в свои дела?! Кто вам дал право лезть в душу другого человека? Почему я должен выслушивать ваши дурацкие предположения?

Медсестра Таня растерялась. Она открыла рот, чтобы сказать что-то, но, видимо, не нашла нужных слов. Лицо Колосова из бледного стало багровым, глаза сверкали, губы кривились и дрожали.

– Занимайтесь лучше своим делом! – Он не заметил сам, как перешёл на крик. – Прекратите раз и навсегда следить за мной! Я не обязан ни в чём перед вами отчитываться! Понятно?!

– Алексей Иванович…

– Я не знаю этого больного! Я уже сказал вам это и не намерен повторять двадцать раз, как попугай!

– Простите меня, ради бога… – на глазах медсестры заблестели слёзы.

– Просто мне всё это уже надоело! – продолжал кричать Колосов. – Одна меня отчитывает каждое утро, как школьника, придираясь ко всякой мелочи; вторая подозревает в каких-то тайнах, и каждой я должен что-то объяснять, как-то оправдываться!.. Я ничего никому не должен! Слышите меня? Ничего и никому!!

Широким, истеричным шагом он направился в ординаторскую, провожаемый удивлёнными взглядами больных, выглянувших на шум из своих палат, и совершенно опешившей медсестры Тани, так и оставшейся стоять с открытым ртом.

Он не помнил, как дошёл до ординаторской – в висках стучало, лёгким не хватало воздуха, всё тело было охвачено нервным возбуждением. Он резко распахнул дверь. Марина Николаевна Плесина, второй пульмонолог отделения, едва успела отпрянуть в сторону. Алла Викторовна, стоявшая спиной и что-то искавшая в шкафчике, обернулась.

– Что с вами? – спросила она удивлённо.

– Со мной?.. – Колосов дышал как загнанный зверь. – Со мной ничего.

– А почему вы так взволнованы?

– Э-э… Здравствуйте, Марина Николаевна…

– Мы уже виделись, – ответила Плесина.

– Да?.. А я не помню.

– Что-нибудь случилось, Алексей Иванович? – спросила завотделением тоном, с которого она обычно в последнее время начинала читать ему морали.

– Случилось? – переспросил Колосов. – Что могло случиться?.. Ничего не случилось.

– В таком случае, – голос Аллы Викторовны стал накаляться, – на кого вы сейчас там кричали?

– Кричал?.. Я ни на кого не кричал. Я просто разговаривал.

– Если бы вы просто разговаривали, мы с Мариной Николаевной ничего бы здесь не слышали. Но вы, простите, вопили, как на площади.

– Вам тоже показалось, что я вопил? – обратился Колосов к Плесиной.

– Да. Вы разговаривали на повышенных тонах. Так не говорят с женщиной, Алексей Иванович. Это недостойно мужчины.

Колосов нервно забарабанил пальцами по спинке стула.

– Спасибо за науку. Я учту.

– А что вы ёрничаете? – холодно спросила Алла Викторовна.

– Я ёрничаю?.. Я не ёрничаю.

– Вам сделали совершенно справедливое замечание, будьте любезны выслушать его и принять к сведению.

– К сведению я приму, я это уже, кажется, сказал.

– И здесь дело касается не только женщины, – безжалостно продолжала заведующая отделением. – Я не уверена, что профессиональная этика врача, человека образованного и интеллигентного, позволяет ему на рабочем месте орать, как пьяному мужику в какой-нибудь забегаловке.

Колосов с преувеличенной готовностью закивал головой.

– Абсолютно с вами согласен… Марина Николаевна, вы меня ничему не хотите поучить? А то давайте, я послушаю.

Плесина молча села к столу, кашлянула в кулак и пододвинула к себе толстую бумажную стопку. Тогда Колосов вновь повернулся к Алле Викторовне.

– Ну-с, – сказал он с вызовом, – я вас внимательно слушаю дальше.

– Я вам всё сказала.

– Как?.. Это – всё? И больше ничего?.. Вы меня разочаровали, Алла Викторовна. Судя по тем минам, которые вы строите, как только я утром захожу сюда, я рассчитывал на гораздо большее.

– Я вас попросила бы выбирать выражения.

– А я и так их выбираю. Если бы я их не выбирал… О-о!..Вы не представляете, сколько я знаю разных замечательных слов из нашего могучего русского языка!..

– Ничего. Я тоже кое-что помню не из школьной программы.

– Ну что же, я вас слушаю.

– А вот я вас, представьте, слушать не желаю.

– Нет уж, доставьте удовольствие, Алла Викторовна. Выскажите мне, наконец, всё, что накопилось в вашей душеньке. А то мне, знаете, уже надоело, что на меня в этом кабинете смотрят как на китайского шпиона. Уж лучше всё начистоту.

Заведующая отделением поправила очки, хотя в этом не было никакой надобности.

– Вы уверены, что хотите это выслушать?

– Более чем.

– Ну, что же… – Алла Викторовна посмотрела Колосову прямо в глаза. – Вы сами этого хотели.

– Секундочку… – Он обернулся к Плесиной. – Марина Николаевна, мы не потревожим вас, если немножко с Аллой Викторовной здесь побеседуем? А то, знаете, в коридоре неудобно, вдруг у кого-то из больных окажется такой же хороший слух, как и у вас…

Плесина снова кашлянула в кулак и ещё глубже погрузилась в чтение.

– Так, так, Алла Викторовна, я весь ваш. Если что в выражениях не стесняйтесь, Марина Николаевна всё равно ничего не слышит.

– Я и не стесняюсь, – спокойно сказала заведующая отделением.

– Представьте, я в этом нисколечко и не сомневаюсь.

– Какая вас муха укусила, доктор Колосов? – сменила тон Алла Викторовна. – Вы были всегда спокойным, уравновешенным работником… я не понимаю причины вашей истерики.

– Вы много чего не понимаете, – парировал Алексей Иванович.

– Да уж. По отношению к вам это абсолютно верно.

Колосов нервно усмехнулся.

– Осуждать человека очень легко, – сказал он. – Понять намного труднее… У каждого из нас бывает в жизни такое время, когда мы встаём перед выбором и переживаем полосу проблем, которую за нас пережить не сможет никто… Никто! Зачем осложнять человеку жизнь своими упрёками, зачем мучить его своим плохо скрываемым отношением, когда у нас у каждого своя куча неурядиц, и дай бы бог разгрести её. Я прошу вас оставить меня в покое и иметь в виду, что я просто ваш подчинённый, повторяю – подчинённый, а не подсудимый, и вы мне не судья.

Подчёркнутое выражения хладнокровия и спокойствия исчезло с лица Аллы Викторовны. Она покраснела.

– Если уж на то пошло, – тихо, но твёрдо сказала она, – если уж говорить прямо и начистоту, Алексей Иванович, то я должна вам заметить, что вы стали хуже выглядеть.

– В каком смысле? – не понял Колосов.

– Во всех смыслах, дорогой Алексей Иванович, во всех. Когда вы жили с Наташей, вы были такой опрятный, аккуратный и ухоженный, на вас было приятно посмотреть. Но после того, как вы бросили её, вы опустились сами. Да, да, опустились. Посмотрите на себя. Вы даже не соизволили побриться сегодня утром – это неуважение и к больным, и к нам, вашим коллегам. Как бы вы к нам не относились, мы всё-таки женщины. Мне неприятно это говорить, но раз вы сами начали этот разговор… у вас, простите, несвежая рубашка. У меня очень тонкое обоняние и любую неопрятность в одежде я сразу чувствую. При Наташе вы себе никогда не позволяли ничего подобного. А после того, как вы сошлись с этой… Она за вами совершенно не следит. Ей всё равно, как вы ходите на работу – бритый или небритый, что подумают о вас коллеги, больные. Сама она одевается очень чистенько, подрубит халатик, затянется в талии и ходит, виляя своей… извините.

Колосов опустил глаза.

– Это не ваше дело, – хмуро сказал он.

– Нет, Алексей Иванович, это как раз моё дело. Наташа, моя племянница, очень достойная, порядочная женщина и, оскорбив её, вы тем самым нанесли оскорбление и мне. Так что хотите вы или не хотите, ваша жизнь, к сожалению, касается и меня тоже.

– Да. Именно, к сожалению.

– Пусть так. Но я должна вам сказать ещё кое-что.

– Лучше не надо.

– Нет, надо. И я скажу. Потому что, вероятно, вы один этого не знаете… У вашей Алёны до вас, Алексей Иванович, перебывала целая дивизия мужчин.

– Я знаю всё, что мне нужно знать, это моё личное дело, и вас это беспокоить никак не должно.

– И такую женщину, как Наташа, сменить на эту?!.. Дурак вы, Алексей. Дурак! Это я вам говорю как старший товарищ. Неужели вы не понимаете, что у вас с ней нет никакого будущего, не может быть никакой семьи! Что связывает таких непохожих людей?.. Тем более, что она намного младше вас… Знаете, Алексей, чего вам не хватает? Несмотря на ваш возраст, несмотря на то, что вы уже давно такой солидный дядя, вам сейчас очень не хватает хорошего отцовского ремня.

Колосов хотел что-то сказать, но внезапно обмяк и опустился на стул.

– Что с вами? – уже с участием спросила Алла Викторовна.

– Я пришёл сюда… я хотел сказать вам, – начал он, после некоторого молчания. – У меня в девятой палате есть один больной…

– И что?

– Его фамилия Тюжин… Он только вчера поступил… Может, вы его помните?..

– У меня таких Тюжиных полное отделение. Я не могу запомнить всех. Что дальше?

Колосову было трудно говорить.

– Так вот… Этот больной… в общем… В общем, я отказываюсь его лечить.

Алла Викторовна растерялась.

– Как?.. – спросила она.

– А вот так. Отказываюсь и всё.

– Что за шутки, Алексей Иванович?

– Это не шутки. Я его лечить не буду.

– В чём причина?

– И я не желаю объяснять никаких причин.

– А вот это придётся. У нас не частная лавочка, а государственное медицинское учреждение, и вы в нём служащий. И если вы отказываетесь выполнять свои профессиональные обязанности по отношению к тому или иному лицу, то этому должны быть веские основания… Этот больной ваш родственник?

– Нет.

– Вы его знаете?

– Нет, я не знаю его.

– В чём тогда причина?

– Ни в чём. Просто я не хочу его лечить и всё.

– Ну, знаете, Алексей Иванович, это уже детский сад. Ваше свободное отношение к собственной внешности я ещё могу понять и простить, но вы врач, вы доктор, и ваше хочу-не хочу, меня совершенно не интересует. Или объяснитесь, или сейчас же прекратите свои капризы. Я допускаю, что у вас сегодня тяжёлый день, но не нужно перекладывать свои проблемы на плечи других, разбирайтесь с ними сами.

Колосов опустил голову и застыл, задумавшись. Пальцы застучали по крышке стола. Заведующая отделением и второй пульмонолог, оторвавшаяся от чтения своих бумаг, внимательно смотрели на него. Длинные, нервные пальцы Алексея Ивановича выбивали дробь довольно долго. Наконец они замерли.

– Хорошо, – сказал Колосов и поднял голову. Лицо его было спокойным.

– Что хорошо? – не поняла Алла Викторовна.

– Я буду его лечить.

– Большое спасибо, Алексей Иванович. Ваш утренний кризис миновал?

– Да. Всё в порядке. Это мой больной, я имею перед ним обязанности, и я их выполню.

– А как же ваша неприязнь? Уже прошла?

– Никакой неприязни не было. Я пошутил. Это была просто шутка.

Смягчившееся лицо Аллы Викторовны вновь стало твёрже.

– Можно вас попросить об одном одолжении?

– Конечно.

– В следующий раз, когда вам опять захочется пошутить, сделайте это, пожалуйста, в другом месте. У вас проблемы с чувством юмора.

– Совершенно с вами согласен. У меня действительно проблемы и не только с чувством юмора… – Он помолчал, потом добавил: – А вообще-то это дело надо перекурить.

– Попробуйте, – сказала Алла Викторовна. – Надеюсь, это поможет.

Колосов встал и направился к выходу, но у самой двери остановился.

– Я прошу прощения, – сказал он примирительным тоном. – У вас, Алла Викторовна, и у вас, Марина Николаевна.

Плесина кивнула головой, не отрывая глаз от бумаг.

– Правда, прошу меня простить. Я что-то действительно… Я больше не буду.

– Принимается, Алексей Иванович, – сказала Алла Викторовна. – Вы тоже извините мою резкость. Может и не стоило…

– Принимается, – кисло улыбнулся Колосов и вышел.

В курилке на этот раз было несколько больных. Алексей Иванович щёлкнул зажигалкой и подошёл к окну. Ему не хотелось никого видеть…

* * *

Выписанный Лазарев собирал свои вещи. Его товарищ по палате, Иван Дмитриевич Тюжин сидел на кровати и молча наблюдал за ним.

– Уж как надоело здесь, – говорил Лазарев, складывая в полиэтиленовый пакетик мыльницу, тюбик зубной пасты, щётку и бритвенный станок. – Наконец-то домой. Слава богу. Хоть со старухой своей поругаюсь, а то тут от скуки околеешь. Нет, теперь буду беречься, не дай бог ещё раз сюда угодить. Уже не переживу всего этого… Чего хмурый такой?

– Ничего, – не сразу ответил Тюжин.

– О чём задумался?

– Так. Ни о чём.

– Держись. Завтра новенького к тебе положат, всё веселее будет. А то может ещё и сегодня. Тебя-то вообще чуть ли не ночью привезли… Ну, ты чего-то совсем молчуном… Что случилось-то?

Тюжин молча вздохнул.

– Да ничего не случилось, – тихо сказал он. – Всё в порядке.

– Доктор наш шибко кричал на медсестру. Видно, напортачила чего-то.

– Слушай, – вдруг сказал Тюжин, – как фамилия доктора?

– Нашего-то?

– Да. Нашего.

– Так это… как его… сейчас вспомню… Да Колосов. Колосов Алексей Иванович.

– Колосов Алексей Иванович, – повторил Тюжин. – Алексей Иванович Колосов… – и он опять задумался.

– Хороший врач. Вылечит, не переживай.

Лазарев втиснул в переполненную тугую сумку толстую пачку сложенных газет.

– На растопку возьму. В своём доме, сам знаешь, всё пригодится, всё в дело пойдёт. – Он недовольно посмотрел на серое плачущее небо за окном. – Ну, это что за ноябрь, мать честная? Дождь на улице. Как домой идти?.. Буду сидеть там, в коридоре, бабку свою дожидаться. Она должна плащ принести. А то, неровен час, опять подхватишь чего… На таксях придётся, однако.

Тюжин, казалось, не слушал его, обдумывая свои мысли.

– Хоть бы снег скорее выпал, что ли? – продолжал Лазарев. – В прошлые-то годы уже вовсю снег лежал да морозы гуляли, а сейчас чёрте-что… Поиспоганили всю природу, вот она и болеет: то зима никак наступить не может, то лето. Катаклизмы, матушку их…

Когда все вещи были собраны, он проверил ещё раз тумбочку, заглянул под кровать, приподнял матрац.

– Вроде всё, – сказал он. – Ну, сосед, давай!.. Буду сидеть там, на выходе, ждать выписку да бабу свою… Счастливо оставаться!

Он протянул Тюжину руку. Тот встал и пожал её.

– Бывай здоров, – сказал он.

– Ты тоже выздоравливай! – И довольный Лазарев в приподнятом настроении покинул девятую палату.

Тюжин проводил его взглядом, затем заложил руки за спину, подошёл к окну и стал смотреть на стекающие по стеклу струи холодного дождя…

* * *

Колосов докурил свою сигарету, промахнулся окурком в урну и зашагал по переходу в отделение. Поднялся на этаж. Не дойдя до ординаторской, остановился.

Из открытой двери процедурной доносилось звяканье пустых ампул, выбрасываемых в ведро, – медсестра Таня готовила уколы. Алексей Иванович, подумав, несмело направился туда.

Таня, увидев его, отвернулась. Колосов успел заметить на её щеках мокрые дорожки: она плакала. Ему стало неприятно и стыдно за себя.

– Таня, – сказал он, – Танечка, простите меня… Пожалуйста.

Медсестра хлюпнула носом и промолчала.

– Я сам не знаю, что на меня нашло, – виновато продолжал Колосов. – Никогда такого не было. Просто сумасшествие какое-то. Простите, Таня. Мне очень стыдно.

– Я ведь вам ничего не сделала. – Она промокнула глаза платочком. – Зачем вы меня так?..

Колосов покраснел, хотел ещё что-то сказать, но не нашёл нужных слов и, виновато вздохнув, вышел в коридор.

– Простите, – сказал он ещё раз в дверях.

Вместо того, чтобы повернуть в ординаторскую, доктор направился в другую сторону. Справа по коридору, через три двери, находилась девятая палата. Колосов замедлил шаг и остановился. Постоял так, размышляя, затем двинулся дальше. У девятой палаты опять остановился. Дверь была открыта, и Колосов осторожно заглянул внутрь. В палате находился один Тюжин. Он стоял спиной к доктору и смотрел в окно. Алексей Иванович некоторое время молча наблюдал за этим человеком.

Вдруг Тюжин вздрогнул и обернулся. Его взгляд встретился с взглядом Колосова. Врач опустил глаза.

– Э-э… – протянул он. – Я хотел у вас спросить… Ну, анализы вы сегодня утром сдали?

– Сдал, – ответил Тюжин.

– Все?

– Не знаю. Наверное, все.

Колосов прошёл в палату, больной присел на кровать.

– Сегодня нужно будет сделать рентген… это здесь, в нашем здании… далеко ходить не надо… на первом этаже… – Он помолчал. – Как себя чувствуете?

– Так себе.

– Понимаю. – Колосов подошёл ближе. – Очаг воспаления запущенный… Плохо, что раньше не обратились к врачу. Пенициллином здесь уже не возьмёшь. Я назначаю вам гентамицин. Укольчики будете получать два раза в день, через двенадцать часов… Вылечим, не беспокойтесь.

– Хорошо, – сказал Тюжин. – Я и не беспокоюсь.

– Аллергия у вас на что-нибудь есть?

– Только на возраст.

– Это как? – не понял Колосов.

– Да уже нажился.

– Ну… не нами нам отмерено… А так аллергии не наблюдалось? На какие-нибудь лекарственные препараты, антибиотики?..

– Вроде нет.

Врач замолчал. Он старался держать себя в руках, но чувствовалось, что он взволнован. Дрожащие пальцы выдавали его состояние. Через флегматичное спокойствие больного просматривалась та же странная нервозность. Молчание затянулось.

– Ну, ладно, – сказал, наконец, Колосов, когда неловкую паузу нужно было уже завершать. – Всего хорошего.

И он повернулся с намерением уйти.

Тюжин поднял голову.

– Алёша… – окликнул он, когда врач сделал уже несколько шагов к выходу.

Колосов остановился и замер.

– Алёша, это ты? – тихо спросил Тюжин.

Застывший Алексей Иванович молчал.

– Это ты… ты. Я узнал… Я узнал тебя, сынок.

Колосов вдруг обмяк, плечи его опустились, руки безвольно повисли – казалось, он внезапно постарел на много лет. Он медленно, неуклюже повернулся. Врач и больной долго смотрели в глаза друг другу.

– Да, это я, – наконец едва слышно произнёс Колосов.

Они опять молчали. Ни тот, ни другой не знали, что сказать, оба были в замешательстве.

– Вот и встретились.

– Да. Встретились.

– Как живёшь, сынок?

– Нормально.

– Хорошо, что нормально. – Тюжин помолчал. – Да-а… Я и не надеялся уже. А вот как распорядилась-то жизнь…

Колосов теперь сосредоточенно смотрел на носки своих ботинок.

– Мать-то как? – спросил Тюжин.

– Мама умерла три года назад.

– А-а… Я и не знал.

– Ты много чего не знаешь.

– Да, это верно… Это верно… Ну, садись, сынок, хоть поговорим.

Колосов помедлил, затем присел на краешек соседней кровати.

Они задумались оба – отец и сын. Им было, о чём подумать.

– Сколько же мы не виделись-то? – наконец спросил Тюжин.

– Долго, – ответил Колосов. – Очень долго.

– Я приходил на твой день рождения. Тебе тогда двенадцать исполнилось?..

– Да. Двенадцать.

– Сколько же прошло?

– Тридцать лет, – сказал Колосов. – Ровно тридцать лет.

– Как один день… – Тюжин покачал головой и снова повторил. – Как один день… А ты, значит, доктор?

– Да, врач. Окончил наш медицинский.

– Во как… Внуки-то у меня есть?

– Двое, – ответил Колосов. – Парни. Одиннадцать и четырнадцать лет.

– Одиннадцать… Это столько, сколько тебе было, когда мы с твоей матерью расстались.

– Я всё хорошо помню, – немного резко сказал Колосов. – Очень хорошо помню.

– Со своей-то живёшь?

Алексей Иванович промолчал. Тюжин внимательно посмотрел на него:

– Плохо.

– Да чего уж хорошего?.. Повторяю твою судьбу.

– Не надо повторять мою судьбу, – сказал Тюжин. – Живи своей.

– А ты как?

– Да вот так, как видишь. Шестьдесят семь уже натикало.

– Мне сорок два.

– Давно уже взрослый мужчина. А я – старик.

– Ну, ещё не совсем…

– Старик, старик, – усмехнулся Тюжин. – Механизм выработал положенный срок. Скоро с отчётом отправлюсь.

– Эх…

– Осуждаешь?

– Я сам давно отец: кое-что переоцениваю и понимаю … Нет, не осуждаю. У матери характер был, конечно, не сахар. Тебе было трудно с ней.

Тюжин задумался.

– Да, – сказал он, – трудно. Я не мог больше, Алёша. Даже ради тебя не мог. Потом встретил другую женщину и понял, что это последний шанс: или сейчас, или никогда. Надо было решаться. И я ушёл.

– Мама тебе так и не простила. – Колосов печально улыбнулся. – Говорят, что перед смертью прощают всё. А она – нет.

– Ну, что же… Жаль.

– Может быть, мама была и неправа. Она всю жизнь оставалась слишком категоричной.

– Вы жили вместе? – спросил Тюжин.

– Нет, – не сразу ответил Колосов. – Вернее, сначала вместе: мама в одной комнате, я с женой и ребёнком в другой. Тяжело жили, плохо. Мама была непримирима, ей всё не нравилось. Наташа много уступала… Наташа – это жена,… но это не помогало. У мамы генеральский характер, с ним не справишься и на него не угодишь. Да ты и сам знаешь… К старости стала совсем… Прожила одна, человека себе так и не нашла. Стала выпивать. И после первой рюмки… как кто-то вселялся в неё. Не хотела никого видеть, конфликтовала со всеми, кто был рядом. Не терпела никаких возражений ни от кого. Мы с Натальей после рождения второго сына снимали себе квартиру, жили отдельно. Я приходил к маме, но долго не мог с ней находиться. Мне кажется, она никого не любила.

– Не говори так, – сказал Тюжин. – Она любила тебя.

– Может быть, когда я был маленьким… Мама даже с внуками не находила общего языка. Они её постоянно раздражали, она кричала на них. И всё равно они тянулись к ней… Да-а… – прибавил он, помолчав, – если бы ты тогда не ушёл от нас, неизвестно, чем бы закончилась такая ваша жизнь с мамой.

– Я бы долго не протянул, сынок, – сказал Тюжин. – Меня бы надолго не хватило. По крайней мере, до сегодняшнего дня я бы точно не дожил.

– Хм… – усмехнулся Алексей Иванович, – слышала бы мама эти мои слова.

В палату вошла медсестра Таня. Вероятно, Колосова она рассчитывала увидеть здесь меньше всего, потому что очень этому удивилась.

– А я вас ищу, – неуверенно сказала она доктору.

Колосов поднялся.

– Танечка, больному нужно сделать пробу на переносимость гентамицина. Я сейчас распишу назначения.

– Больной, пройдите в процедурную. И на столике, в ящичке, в двадцать второй ячейке витамины. Вам нужно взять их. Двадцать вторая ячейка теперь ваша. Запомните её.

– Запомню. Спасибо.

Медсестра вышла.

– Ну что, сынок?.. – Тюжин поднялся.

– Давай я тебя сначала послушаю. Снимай свою рубашку…

Алексей Иванович очень внимательно прослушал каждый участок груди и спины этого самого необыкновенного за всю свою практику пациента…

* * *

В конце рабочего дня Колосов ещё раз заглянул к отцу. Спросив, не нуждается ли тот в чём и получив отрицательный ответ, он ушёл домой. До дома было довольно далеко, около часа хода пешком. Обычно он ездил на транспорте, но сегодня решил изменить своей многолетней привычке. Впрочем, если быть точным, то изменял он ей уже второй раз. Полгода назад Алексей Иванович также возвращался домой пешком в пустую квартиру в день, когда Наталья с сыновьями ушла от него. Он сознательно оттягивал тот момент, когда в одиночестве ступит на руины своей когда-то благополучной семейной жизни. Колосов тогда шёл и всю дорогу думал. А через несколько дней в его квартире поселилась Алёна.

Сегодня судьба удивила его по-другому.

Об отце он вспоминал очень редко, тот стал для него почти чужим человеком. Оскорблённая, брошенная мать сделала всё, чтобы оборвать последние нити, которые духовно могли ещё связывать сына и отца, пусть даже живущих отдельно. Чтобы окончательно вычеркнуть его из своей памяти и памяти ребёнка, она убедила сына сменить ненавистную фамилию Тюжины на свою девичью – Колосовы.

Отец с матерью жил скверно, Алексей Иванович очень хорошо помнил их ссоры и конфликты, иногда ежедневные, часто беспричинные и всегда бессмысленные. Когда в детстве они приходили по праздникам в гости к родственникам отца, то поначалу весёлое застолье непременно переходило в какой-нибудь ожесточённый спор и, играя со своими троюродными братьями в соседней комнате, мальчик Алёша ясно различал в этом споре самую громкую, ведущую скрипку – голос матери. «У тебя тяжёлый характер», – говорили ей родственники. «У вас, значит, лёгкий?», – неизменно отвечала мать. Отца она не уважала; ко всему, что бы он ни делал, относилась с долей пренебрежения, считала его слабым и никчёмным человеком.

Колосов припомнил один момент из своего детства, оказавший тогда на его неокрепшую душу очень сильное впечатление…

Пока Алёше не исполнилось девять лет, с ними жила бабушка, папина мама. Тогда они ещё жили в большом частном доме; это уже потом, позже, поменяли его на квартиру здесь, в этом районе города. Мама с бабушкой почему-то постоянно ссорились, хотя у бабушки был спокойный и покладистый характер. Она очень любила своего внука Алёшу, и он платил ей тем же. Бабушка готовила, мыла, убирала, стирала, но, несмотря на это, их отношения с невесткой становились всё хуже и хуже. Отец поначалу пытался сглаживать конфликты между женой и матерью, но его попытки не имели успеха, и он, в конце концов, оставил эту безнадёжную затею.

У бабушки в один прекрасный момент терпение закончилось. Более не желая служить причиной раздора в семье сына, она попросилась жить к своей одинокой сестре, у которой тоже был свой дом. Сестра жила в соседнем городишке, не имела детей, рано потеряла мужа и больше не выходила замуж. Ей было тяжело одной, и она с радостью приняла сестру к себе.

Бабушка уехала, и Алёша очень скучал без неё. Он не понимал, зачем это случилось, тем более что отношения между отцом и матерью после её отъезда нисколько не улучшились.

Следующим летом, когда Алёше исполнилось десять лет, отец отвёз его погостить к бабушке. Обе пожилые женщины баловали мальчика, вкусно кормили, и бабушка на свою пенсию накупила внуку к школе разных вещей: спортивный костюмчик, брюки, рубашки, маечки с рисунками впереди. Алёша очень радовался обновкам и, когда вернулся домой, первым делом показал их маме.

Мать внимательно посмотрела, но ничего не сказала. Это было вечером.

Утром Алёша, спавший на веранде, превращавшейся летом в детскую комнату, услышал во дворе, за окном странное потрескивание, разбудившее его. Он надел тапочки и вышел на крыльцо. То, что он увидел, испугало его. На бетоне двора полыхал костёр. Облитые керосином горели бабушкины подарки – спортивный костюм, маечки, брюки и рубашки. Оранжевые языки пламени быстро проедали в них чёрные дыры, они обугливались на глазах и превращались в уродливый пепел. Рядом стояла мать. Она отставила подальше от огня канистру с керосином и наблюдала, как догорают детские вещи. Алёша не помнил, когда и откуда появился отец. Он только услышал его крик. Это был яростный крик человека, которого Алёша всегда знал только мягким и добродушным.

Отец нервно подошёл к матери. Он казался очень растерянным.

– Ты что сделала?..

Мать не взглянула на него и спокойно ответила:

– Мне не нужны её подачки.

«Мне не нужны её подачки», – эти слова маленький Алёша запомнил на всю жизнь. И сейчас, давно уже став Алексеем Ивановичем, задумчиво шагая по шумным улицам, он вновь услышал их так явственно, как будто они были произнесены только вчера, а не много-много лет назад: «Мне не нужны её подачки…»

Конечно же, припомнив всё это, Колосов не мог не закончить свои детские воспоминания безобразной, страшной сценой, последовавшей сразу же после этих слов матери. Отец сжал кулак и ударил её по лицу. Мать истерично вскрикнула, и из её носа потекла тоненькая красная струйка. Алёша хотел закричать от ужаса, но не мог, он хотел броситься и убежать куда-нибудь, но его ноги словно приросли к деревянному, крашеному полу крыльца. И он широко раскрытыми испуганными глазами продолжал смотреть, не отрываясь, как отец неумело бьёт кулаками кричащую мать по лицу, по голове, по плечам…

После этого родители выдержали друг друга немногим более года и разошлись. Вернее, отец ушёл к другой женщине.

Как ни плохо они жили, мать посчитала этот поступок предательством по отношению к ней и сыну. Предательством, не прощаемым и не имеющим срока давности. Всю силу своего характера она вложила теперь в воспитание сына, убеждая его, что он не должен вырасти таким, как его отец. Быть похожим на своего отца – стало самым действенным и обидным упрёком, который мать бросала сыну в осуждение того или иного его поступка. И, разумеется, такое воспитание дало соответствующие результаты: даже имя отца вызывало в подрастающем сыне стойкую неприязнь, граничащую с ненавистью. Отец караулил Алёшу у школы, пытался заговорить с ним, помириться, но тот не слушал его, не отвечал на вопросы, торопливо уходил или убегал. Когда отец прекратил эти попытки, он спокойно вздохнул.

Но вот в день его двенадцатилетия, когда Алёша с мамой сидели за праздничным столом уже не в доме, а в своей новой квартире, слушали музыку и готовились к приёму гостей, у входной двери раздался звонок. Алёша ждал своих товарищей и, конечно же, решил, что это пришли они. Улыбающийся и счастливый, он распахнул дверь.

На пороге стоял его отец. В руках он держал коробку с тортом. Алёша так растерялся, что позволил ему пройти в комнату. Поднялась из-за стола и смутившаяся мать. Отец сказал, что узнал их новый адрес и пришёл поздравить сына с днём рождения. Потом он поставил торт на стол. Алёша посмотрел на мать, которая к этому времени уже пришла в себя.

– Ну, Алёшенька, – сказала она, – что мы с тобой ответим этому человеку?..

Лицо сына мгновенно вспыхнуло. Он схватил со стола коробку с тортом, вышел на балкон и швырнул её вниз. Потом вернулся в комнату и вплотную подошёл к отцу.

– Уходи, – сказал он. – И больше никогда не приходи к нам.

Отец как-то странно сгорбился, глаза его заблестели, подбородок затрясся, и он поспешно вышел из квартиры. Действительно, он больше не приходил к ним. И Алёша никогда его не видел.

До сегодняшнего дня…

Колосов даже не заметил, как дошёл до дома, с балкона квартиры которого он когда-то выбросил тот самый торт, принесённый отцом. Он поднялся на третий этаж и отомкнул дверь. Дома было пусто. У Алёны ночное дежурство, и Колосов подумал, что это очень кстати и хорошо, что у неё именно сегодня ночное дежурство. Ему нужно подумать, а одиночество лучше всего располагает к размышлению.

Он долго не мог заснуть. Кинолента сознания прокручивала перед мысленным взором яркие воспоминания детства. В ночной тишине ему слышались голоса отца и матери, возвратившиеся оттуда, из прошлого, казавшиеся уже забытыми, но теперь, извлечённые из тайников памяти с необыкновенной силой и ясностью, они заставили взрослого человека Алексея Ивановича вновь превратиться в маленького мальчика Алёшу. Он вспоминал поступки своих родителей по отношению друг к другу, и уже с высоты сегодняшнего дня, с позиции человека, прошагавшего немалую часть своего жизненного пути, давал им новую оценку, новое осмысление, новое понимание – отличное от того, когда мнение послушного мальчика в далёком детстве полностью совпадало с мнением категоричной мамы. И теперь ему казалось, что он больше понимает отца, больше сочувствует ему и больше жалеет.

* * *

Настойчивый писк будильника утром разбудил его сразу же, несмотря на то, что он не спал полночи. Колосов тщательно побрился, надел свежую рубашку, попил чая и отправился на работу.

Пришёл как обычно, за десять минут. Первым делом взял в руки историю болезни отца. Ознакомился с результатами анализов, долго рассматривая рентгеновский снимок его грудной клетки. На обходе ещё раз очень тщательно прослушал хрипевшее левое лёгкое.

Колосова сейчас сопровождала другая медсестра. Он не хотел, чтобы хоть кто-то в отделении знал, что этот больной, пожилой, одинокий, спокойный человек, его отец. Пришлось бы что-то объяснять, как-то оправдываться, а он не хотел делать ни того, ни другого. Во всяком случае причину тридцатилетней размолвки с отцом и отсутствие каких бы то ни было контактов между ними, Алексей Иванович вряд ли бы смог внятно объяснить даже самому себе.

Ближе к обеду, покончив с записями и назначениями, Колосов ещё раз зашёл к отцу в палату и притворил дверь. В руках он держал пакет. Тюжин сидел на кровати.

– Ну, как дела? – спросил Алексей Иванович.

– Потихоньку, – ответил тот.

Колосов положил пакет на тумбочку.

– Это тебе, – сказал он. – Тут фрукты да молочное. Завтра ещё чего-нибудь соображу.

– Не беспокойся, сынок. Мне ничего не нужно. Всего хватает… Спасибо, конечно.

Он помолчал и внимательно посмотрел на сына.

– У тебя глаза красные.

– Спал плохо.

– Понятно.

– Думал.

– Чего-то ко мне в палату не подселяют никого…

Колосов опустил глаза.

– Это я попросил попридержать место, пока есть возможность. Хочу говорить с тобой наедине. Чтобы никто не слышал, и никто ничего не знал.

– Стыдишься меня? – спросил Тюжин.

– Нет. Просто не хочу… не хочу, чтобы здесь знали, сплетничали да обсуждали. Это моя жизнь, мои проблемы, и я никого не хочу в них посвящать. Полежи пока один. Я буду к тебе заходить. Нам надо общаться… надо… через столько лет… Скучать, надеюсь, не будешь?

– Скучать не буду. Я люблю одиночество.

– Твои-то когда к тебе приходят?

– Моих у меня нет, сынок, – грустно улыбнулся Тюжин.

– Как нет? – удивился Колосов.

– А вот так.

– Что, совсем никого?.. А жена?

– Жена умерла несколько лет назад. Болела. Всех сжирают проклятые болезни. Поболела да ушла, оставила меня одного. А я тут как хочешь.

– Да-а. Жаль… Мне, правда, жаль, поверь.

– Обычно мужики раньше помирают, бабы доживают одни. А у нас наоборот вышло.

– Дети-то есть?

Тюжин покачал головой.

– Общих нет. У неё была дочь, я помогал её растить. Иногда жалели, что не обзавелись своим, но она не очень хотела, а я не настаивал. Так и прошла молодость, а там уж… Ладно, как получилось, так и получилось. Хватило хлопот с её дочкой, пока вырастили да ума дали.

– А она где?

– Кто?

– Ну, дочка эта её… ваша.

– Да живёт, где же ей быть. Жива-здорова, слава богу.

– Она-то будет тебя навещать?

– Вряд ли. Она даже и не знает, что я в больницу попал. Живём-то мы отдельно. Она с мужем там, в их квартире.

– А ты?

– А я… – Тюжин запнулся. – Я в домике.

– В каком домике? – не понял Алексей Иванович.

– В своём. Они купили мне домик.

– Кто они?

– Ну… дочка с мужем. С женой-то мы жили в её квартире. То есть я у них жил. Хорошая квартира. Дочка выросла, замуж вышла да ушла к мужу. У него тоже своё жильё.

– Ну?.. – не понял Колосов.

– Как жена померла, они решили нашу квартиру сдавать.

– Им не на что было жить?

– Да, в общем-то, было на что. Живут они прилично. Муж следователем где-то. Дослужился до большого чина.

– А ты им чем помешал?

– Да ты не беспокойся, сынок. Со мной всё в порядке. Меня никто не обидел. Купили они мне домик в деревушке, сейчас живу там.

– В какой деревушке?

– Ракитинка. Недалеко. Четыре километра от города. Многоэтажные дома видно из моих окон.

– Навещают хоть тебя?

– У них и своих дел много.

– Ясно, – вздохнул Колосов.

– Квартира-то не моя была. Всё равно её нужно было бы мне освобождать. Сейчас там уже внуки живут. Всё правильно. Я без обид.

– Как избушка?.. Развалюха, наверное.

– Да, ничего, – махнул рукой Тюжин, – жить можно.

– Представляю себе… – Колосов встал и прошёлся по палате. – Значит, ты растил, воспитывал её, а как стал не нужен, так тебя сразу же за дверь?!

– Да что ты, сынок? Всё хорошо, я тебя уверяю. Какое-никакое, а всё-таки своё жильё. Это большое дело.

– Конечно. На старости лет из благоустроенной квартиры одинокого старика в развалюху… а что это развалюха, я не сомневаюсь… топить печку, таскать уголь, воду, колоть дрова. Хорошо рассудила твоя дочь. Молодец!

– Ох, сынок… Жизнь такая штука, что не знаешь, каким боком она к тебе завтра повернётся, каким сюрпризом обрадует. Нынче родные дети через одного сдают своих стариков в дома престарелых да ещё тянут с них оттуда копейки с пенсии. Если бы меня взашей на улицу выгнали, я и то бы не удивился, а тут домик купили, всё по-человечески, мне грех жаловаться. Нет, нет, не буду бога гневить.

– Эх, отец, отец… – Колосов в волнении мерил палату шагами. – Ты ведь имел по закону полное право на свою долю этой квартиры. А от тебя копейками отделались.

– Боже упаси, сынок. Какой такой закон может быть в моей ситуации!.. Меня, бездомного, приютили в молодости, прожил жизнь с ними, да ещё и в старости не под забор, спасибо, чего уж тут лучшего желать? И это неродная дочь ещё так, по-хорошему ко мне отнеслась. А сколько я знаю случаев, когда своих, как собак…

Колосов вдруг сел, обхватил голову руками и долго-долго молчал.

– Да, – сказал он, наконец, – тут родной сын когда-то прогнал тебя из твоего же собственного дома, тридцать лет не видел и не интересовался твоей судьбой. И какое я имею право после этого упрекать её, твою неродную дочь, которая хоть как-то, но всё же позаботилась о тебе. В отличие от меня. Прости, отец. Прости.

Тюжин развёл руками.

– Эх, жизнь, – выдохнул он. – Эх, жизнь.

– Я тоже самое могу повторить за тобой. Есть ли счастливые в этом мире?

– Есть счастливые, есть просто довольные, всякие есть. Я, например, доволен. Не всё так плохо было. Много и хорошего видел. Без обиды и зла уйду.

Колосов поднял голову и внимательно посмотрел на отца.

– Куда это ты собрался?

– Да хватит мне уже, – ответил Тюжин. – Пора.

– Не выдумывай. – В голосе сына послышалась тревога. – Жить ещё будешь. Это я тебе обещаю.

– Ничего не обещай, сынок. Все эти обещания ничего не стоят.

– Я сказал тебе как врач.

– А я тебе говорю как отец.

– Чего у тебя такое настроение?

– Да приболел сильно. В любой момент могу…

– Не смеши меня. Мы ещё не таких на ноги поднимали. У тебя ничего страшного нет. Кое-какие сомнения у меня имеются, покажем тебя фтизиатру, но это так, только для подстраховки… Анализы неплохие, для твоего возраста, можно сказать, даже хорошие. Очень хорошие. Так что всё в порядке. Анализы не врут, они говорят совершенно точно.

– Я не знаю, что говорят твои анализы, а я говорю, что мне уже хватит. Я это чувствую…

– Прекрати, – оборвал Колосов. – Чтобы я больше этого не слышал.

Он ещё хотел что-то сказать, но тут позвали на обед. Уходя, Алексей Иванович поймал себя на мысли, что ему хочется побыть с этим человеком ещё. Вместе посидеть, поговорить, подумать, помолчать. Рядом с ним он чувствовал себя намного спокойнее и увереннее, как будто это спокойствие и уверенность передавались ему от отца, немногословного, невозмутимого, такого чужого и такого близкого человека.

Ближе к вечеру Алексей Иванович ещё раз заглянул в девятую палату. Они немного поговорили, и Колосов ушёл домой. На этот раз у него на душе было спокойнее, как будто свалился какой-то камень, много лет не дававший ему покоя своей тяжестью. Сидя в троллейбусе и наблюдая из окна привычный ритм городской суеты, Алексей Иванович почувствовал на каком-то совершенно подсознательном уровне, что его жизнь скоро переменится. Вернее, войдёт в своё прежнее, ровное русло, распрямив изгибы и разрешив вопросы. Он понимал, что стоит на пороге своей новой старой жизни, и ему от этого понимания стало хорошо и тепло. Он зашёл в магазин и купил коробку конфет.

Алёна была дома. Она на кухне читала книгу и курила. Дома было не очень прибрано, но Колосов не обратил на это сейчас никакого внимания. Он поцеловал её в щёку и подарил коробочку конфет. Вероятно, в его дружеском поцелуе Алёна почувствовала какую-то необычную ноту, потому что удивлённо спросила:

– Что с тобой?

– Со мной всё хорошо, – ответил Колосов. – Со мной всё очень даже хорошо.

– Ты сегодня какой-то странный. Случилось что-нибудь?

– Да! – с готовностью ответил Колосов.

– Что же именно?

– Я поумнел.

– Очень рада за тебя, – улыбнулась Алёна. – Но мне кажется, ты и раньше дурачком не был.

– Был, – сказал Колосов. – Был. Ты даже не представляешь, Алёна, каким я раньше был дураком!

– И всё-таки что-то произошло. Я это чувствую… – Алёна тонкими, изящными пальцами раздавила окурок в пепельнице. – Спасибо за конфеты!

Колосов умылся, поужинал, включил в комнате телевизор, сел в кресло и, не обращая внимания на навязчиво мелькающий экран, ухватился за одну из толпившихся в голове мыслей.

Конечно, полгода совместной жизни достаточно для осторожного подведения первых итогов. И первые эти итоги таковы: Алёна и он – совершенно разные люди, не подходящие друг другу ни по духовному складу, ни по характеру, ни по интересам.

Алёна до сих пор жила с родителями, вернее, снова и снова возвращалась к ним после неудачных попыток устроить свою личную жизнь. Несмотря на внешнюю привлекательность и успех у мужчин, она на самом деле была очень одиноким человеком и в своём возрасте уже подходила к той цифре, после которой женщина начинает с беспокойством задумываться о будущем. Колосов понимал, что ничего у них с Алёной не получится. Они какое-то время проживут вместе, и в худшем случае он отнимет у неё ещё несколько лет. После этого неизбежен разрыв.

Нужно ли продолжать держаться друг друга, если понимаешь, что этот замок из песка и его уже начинает разрушать время? Ведь рядом с тобой человек, у которого свои планы, свои надежды, своя жизнь; у него есть душа, сердце, потребность любить и быть любимым. Можно ли использовать этого человека и, оставаясь с ним рядом, бесконечно обманывать его?.. Да, честнее откровенно поговорить и расстаться, но где найти для этого слова, силы и вообще, как сказать это живущему бок о бок с тобой человеку, который, быть может, совсем не хочет этого услышать?..

Мысли Колосова плавно и очень незаметно соскользнули из настоящего времени в далёкое прошлое, в тот дом из своего детства, в котором они жили ещё все вместе: отец, мать, бабушка и он, маленький Алёша. Этот эпизод ничем непримечательный и мало отличающийся от других сцен такого же порядка, почему-то врезался ему в память и запомнился навсегда.

Тогда был новогодний праздник. Произошло это до встречи Нового года или же после, Колосов не помнил да это и не имело особого значения. Он помнил только нарядную ёлочку, стоявшую на круглом столе в большой комнате, украшенную красивыми игрушками и блестящей мишурой…

Тем вечером Алёша играл у себя в игрушки.

Родители по случаю Нового года находились в праздничном подпитии. Они сидели на кухне за столом и разговаривали, причём мама, как, впрочем, и всегда, но особенно после рюмки, объяснялась исключительно на повышенных тонах. Отца, человека спокойного даже в состоянии опьянения, не слышно было вовсе. Он иногда пытался что-то сказать, но мать ещё более повышала голос, и отец покорно замолкал.

Маленький Алёша не любил ссор, его беззащитная душа боязливо сжималась при первых же высоких нотах раздражённого материнского голоса. Тогда дверь в его комнате была закрыта. Он погрузился в свои детские игрушечные переживания и старался не слышать того, что происходило между родителями на кухне. Через некоторое время его внимание привлекли странные звуки в соседней комнате, за дверью. Он не мог понять, что это.

Алёша положил на пол игрушку, поднялся с коврика и приоткрыл дверь.

Он услышал, как на кухне говорили мать и бабушка. Разговор этот не был мирным, несмотря на относительно спокойный тон. Бабушка в чём-то тихо упрекала, мать активно защищалась.

Алёша тихонько выглянул в комнату. За столом, на котором стояла красивая новогодняя ёлочка, переливавшаяся разноцветными огоньками включенных гирлянд, стиснув голову руками, сидел отец. Плечи его вздрагивали – он плакал. Алёша растерялся. Он ещё никогда за свою короткую жизнь не видел плачущего мужчину, отца, причём плачущего так откровенно, не стесняясь, совсем не по-взрослому всхлипывая. Мальчику стало не по себе. Тут в комнату вошла бабушка и, не обращая внимания на внука, подошла к своему сыну. Она стала гладить его по голове, как маленького ребёнка, что-то при этом говоря. Не в силах разобраться в нахлынувших на него чувствах, мальчик поспешил на кухню, к матери, раскрасневшейся от праздничного застолья и эмоционального разговора.

– Мама, – тихо сказал Алёша, подойдя к ней и спрятавшись в её объятиях, – мама… там папа плачет.

Мать поцеловала его и грустно улыбнувшись, ответила:

– Это не папа плачет, сынок. Это водка плачет.

Эту фразу Алексей Иванович тоже помнил до сих пор. Но только теперь он уже понимал, что мать ошибалась. Тогда плакала всё же не водка. Отец устал от бесконечных неурядиц в личной жизни. Он хотел, как всякий человек, спокойного семейного счастья, но выхода из тупика не находил. И вот однажды он просто не выдержал, ведь и мужчина прежде всего человек. Обыкновенный, ранимый человек. И если этому человеку больно, он имеет право реагировать на эту боль, хотя бы даже так – слезами. Мальчику Алёше нужно было прошагать много лет и самому пережить немало, чтобы это понять и согласиться с этим. Колосову стало жаль отца. Он представил себе, что чувствовал этот человек, в течение тридцати лет ни разу не видевший своего единственного сына. И только предположив, что стало бы с ним, Алексеем Колосовым, если бы от него сейчас отреклись собственные дети, он понял состояние своего отца и понял, как жестоко и несправедливо поступил с ним сам. Есть ли в жизни такие принципы и такие обиды, которыми можно было бы оправдать разбитое сердце близкого тебе человека?..

Алексей Иванович ничего не сказал Алёне об отце. Он оставил этот маленький секрет в глубине своей души, которая после такой неожиданной встречи была ранена, кровоточила и никому не хотела раскрываться.

* * *

На следующее утро, проснувшись, первой мыслью он опять вернулся к отцу. Он думал о нём дорогой, на работе, и больше всего на свете ему сейчас хотелось войти в его палату и наедине поговорить с ним.

Он заглянул к нему в тихий час. Отец спал, и Алексей Иванович не стал его будить: зашёл позднее, перед самым окончанием рабочего дня. Передачу он отдал ещё утром, после обхода, и ему было приятно сейчас увидеть на тумбочке отца свои начатые гостинцы.

– Ну, как дела? – спросил Колосов. – Как себя чувствуешь?

– Также, – ответил Тюжин. – Всё нормально.

– Ничего, вылечим.

Они долго разговаривали. Алексей Иванович рассказывал о своих сыновьях и жене, которые теперь живут отдельно, о своей прежней жизни: чем занимался, как жил все эти тридцать лет. Говорил о матери, о трудностях в их отношениях, о том, что она и сама страдала в жизни от своего жёсткого, бескомпромиссного характера. Страдала, осознавала, но поделать с собой ничего не могла. Вероятно, духовно-психологический стержень человека, именуемый характером, является данностью чрезвычайно прочной, не поддающейся изменению с течением лет. Причём совершенно неважно, является какой-то характер сильным или слабым, волевым или покладистым. Он ведёт человека по жизни, проявляясь в его поступках и решениях, помогает или мешает ему, но до конца дней остаётся самим собой, не меняясь по сути. Иногда характер становится подарком для своего обладателя, иногда – наказанием. Но всегда – судьбой.

Колосов теперь понимал, что он больше похож на отца. Алексей Иванович сразу же почувствовал внутреннюю тягу к этому человеку, духовную близость с ним и ещё что-то, что невозможно объяснить никакими словами. Однако, являясь также сыном своей матери, он имел черты и её душевного склада. И порою излишняя юношеская категоричность, которую он всячески подавлял в себе, став взрослым человеком, помогала ему совершать в жизни ошибки и далее упорно придерживаться их.

Такой своей главной ошибкой Алексей Иванович считал отношение к отцу. Поступок двенадцатилетнего мальчика был поступком человека незрелого, который можно легко понять и простить, тем более что совершён он был под давлением воли матери. Но вот отсутствие интереса к судьбе отца в последующие тридцать лет, Колосов объяснить себе не мог никак.

До армии он получал в разное время несколько писем от него, но рвал их, не читая. Мать одобряла такую принципиальность сына. Но когда, находясь на службе, он попросил её разрешения написать отцу, это вызвало в душе матери целую бурю негодования, возмущения и обиды. Она отправила сыну очень эмоциональный ответ, в котором со свойственной ей прямотой и силой убеждения нарисовала мрачными красками портрет отца, всю неприглядность его поступка, его предательства по отношению к ним, упрекала Алёшу в нелюбви и равнодушии к ней, матери. А в заключении написала, что если он попытается возобновить прерванные контакты с отцом, то она не сможет смириться с изменой сына и не будет жить. Это письмо-угроза настолько сокрушающе подействовало на сознание молодого солдата, что даже на следующий день, собираясь в караул и принимая в руки оружие, он не был уверен ни в самом себе, ни в собственном здравомыслии.

После этого случая Алексей больше никогда не пытался даже заговаривать с матерью об отце. Тогда, вернувшись из караула, он написал ей письмо, в котором искренне и трогательно признался ей в своей сыновней любви, написал, что отец давно уже стал для него чужим человеком, что он совершенно не нуждается в нём и что его предыдущее письмо к ней было результатом минутной слабости и душевного смятения. Мать ответила ласковым и добрым посланием…