Клинок мечты

Размер шрифта:   13
Клинок мечты

Daniel Abraham

Blade of Dream

Copyright © 2023 by Daniel Abraham

Cover illustration by Daniel Dociu

© Иванов Н., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Дизайн Елены Куликовой

Карта 7Narwen

* * *
Рис.0 Клинок мечты

Пролог

В течение единственной жизни человек способен побывать много кем: умильным мальцом в вышитой распашонке, уличным задирой при шпане с ножичками, любовником красивой девушки, мужем достойной женщины, заботливым родителем, мешальщиком на пивоварне, вдовцом, музыкантом и хворым попрошайкой, что выкашливает легкие за городской стеной. У этих личностей между собой нет ничего общего, кроме одного: все это один и тот же человек.

На свете бывают тайны, а в тайнах присутствует своя красота. И Китамар в этом смысле – город красивый.

Едва ль не на каждой улице Китамар предъявляет прохожим следы и останки тех городов, которыми прежде бывал. Стена, что когда-то оберегала рубеж молодого поселения, нынче стоит опешившим часовым-разиней между благородной Зеленой Горкой и площадью фонтанов у Камнерядья. Громадные бастионы Старых Ворот хмурятся на реку – стрельницы и бойницы стали нишами для фонарей, а народы, что штурмовали и обороняли их, нынче спят рядышком в былых оружейных, потому что там недорого берут за постой. Шестимостный Кахон был прежде границей между великим царством Ханч и диким, полукочевым Инлиском, если послушать одних. Либо же первой преградой на пути явившихся с запада остролицых ханчей, жестоких трусов, если эту историю поведали бы вам на другом берегу. А теперь река, истинное сердце города, и делит его, и объединяет.

Древние племена убивали друг друга, клянясь в вечной ненависти, чтобы потом закопать вражду и притвориться единым народом, гражданами одного города. Некогда Китамар провозгласил себя подвластным лишь одному истинному богу. Ну, может быть, трем. Или бессчетному их числу. Три сотни лет и более он был вольным городом, гордым и независимым, и правили им местные князья, а не какой-то там чужеземный король.

Однако сегодня князь умер.

Владычество Бирна а Саля было недолгим.

Не прошло и года с тех пор, как улицы переполняли бражники и вино, музыка и веселье, с отнюдь не малой долей безрассудных плотских утех, на празднике в честь венчания этого великого человека на княжество. Тогда от сейчас отделяли бурные месяцы, отмеченные дурными предзнаменованиями и жестокостью. Отделяла зима тревожных снов.

Сегодня, как только первый луч зари касается башен дворца на вершине холма, красные ворота отворяются перед похоронной процессией. Две одетые в лохмотья старухи ступают вперед и бьют в барабаны. Зашоренные вороные кони шагают за ними, а булыжный камень разносит цокот копыт. Вдоль всего пути их ожидают мужчины, женщины, дети, которые и есть Китамар. Они обожают такие спектакли со смертью, представления, полные скорби. И хотя мало кто говорит об этом вслух, надеются, что время холодной тьмы завершится и начнется что-нибудь новое. Лишь некоторые задают вопросы во всеуслышанье: «Как это произошло? Болезнь ли это, несчастный случай, убийство или божья кара?»

Отчего скончался Бирн а Саль?

Черный лакированный экипаж минует особняки и сады Зеленой Горки. Главы первых семейств стоят у парадных входов, словно готовые пригласить покойного к себе, будто тот вот-вот встанет. Слуги, дети и невоспитанная родня выглядывают из кустов и закоулков. Не почтило похороны лишь Братство Дарис. Тело едет в город, сперва на Камнерядье и далее на юг, по темным от сажи улицам Коптильни.

Кому повезло иметь на этом маршруте дома, те сдают внаем места у окон и даже на крышах. Пока катафалк ползет и трясется по мостовой, люди оттирают друг друга, чтобы взглянуть на покойника: чуть менее шести футов смердящей железом безжизненной плоти, что прежде была человеком. За дрогами следует высшая городская знать. Будущая княгиня Элейна а Саль едет подле отца в черном паланкине. На ней рваное тряпье и вместе с тем серебряная гривна на шее. Подбородок вздернут, лицо безо всякого выражения. Зрачки всего города впиваются в нее, пытаясь по наклону спины или сухости глаз прочесть, кто она – девчонка, едва ли в возрасте женщины, что тонет в отчаянии и безысходности, или душегубка, отцеубийца, что насилу сдерживает ликование.

Так или иначе, с завтрашнего дня править городом ей, и те же самые люди будут отплясывать на ее венчании на престол.

За ней шествуют приближенные старого князя. Мика Элл, придворный историк, в обсыпанной пеплом мантии. Сын старого Карсена, Халев, – наперсник и советник Бирна а Саля. Самаль Кинт, глава дворцовой стражи, несет затупленный меч. За ними другие, все в сером, ладони у всех в золе. Достигнув пределов Коптильни – желтого камня и черной известки, – они останавливаются. Навстречу выходит священник, распевая псалмы и бряцая кадилом со сладким ладаном. Проводится охранный обряд, дабы река не смыла душу усопшего. Сколь голодны эти воды, известно всем.

Обряд исполнен, похоронная процессия проходит по широким бульварам Притечья, мимо пивных заведений, мимо каналов, где плоскодонки стоят носом в корму, так часто, что на другую сторону канала дева перейдет, не намочив подола. Близится полдень, солнце раннего лета огибает в небе дугу медленнее, чем пару недель назад, а траурный экипаж только сворачивает на северо-восток, выходя на раздел между Речным Портом и Новорядьем. Над дрогами жужжат жирные, с ноготь, мухи, а кони шлепают их хвостами. Там, где появляется похоронное шествие, толпа густеет, испаряясь лишь после прохода свиты. Как только последний воин почетного караула сворачивает за угол, покидая Притечье, трактиры открываются вновь, за чугунными решетками по бокам заведений опять принимаются ставки. Разносчики с бывалым жонглерским умением катят по улице бочонки на ободах.

Процессия достигает Храма почти на закате. Черный Дворцовый Холм рассекает западный горизонт. Светятся разноцветные витражи храмовых окон. Темнота, словно разлитые чернила, прибирает улицы, прежде чем на высоких хорах над жертвенником гаснет последняя песнь, и тело Бирна а Саля, омытое скорбением подданных и молитвами духовенства, выносят на костер. Поджигать пахнущие маслом поленья должно княжне, но та стоит неподвижно, пока молодой Карсен, отцовский друг, не подходит и не принимает из ее рук факел.

Ночь между погребением старого князя и коронованием нового называется «гаутанна». Это древнее инлисское слово означает задержку на пике вдоха, когда легкие наиболее полны воздуха. Буквально переводится как «мгновение пустоты».

На одну ночь Китамар становится городом промеж миров и эпох. Он выпадает из собственной истории, становясь мгновением прошлого и одновременно началом чего-то нового. Скептики среди горожан – а Китамару досталась немалая доля добронравных безбожников – называют это обычаем и басней, в духе родного города, его стремлений и чаяний, его боязни и робости в час перемен. Возможно, они и правы, но улицы будто окутывает нечто мрачное и зловещее. В шелесте быстрой реки слышатся вроде слова. Скромные китамарские чудеса замирают, как почуявшая кота мышь. Стук подков по камням оглашается совсем не привычным эхом. Городские стражники в синих плащах неспешно наматывают положенные круги – либо приходят к выводу, что не беда, если в эту ночь не намотают их вовсе.

Под самым северным из четырех мостов Старых Ворот сидит, слушая бег воды, девушка. У нее круглое лицо, кудрявые волосы, а в кулаке зажат нож. Она ожидает встречи, которой страшится не меньше, чем жаждет.

За городом лежит южный тракт, где при свете дня воловьи гурты влачат против течения лодки. Сейчас он тих и безвиден, за исключением одного бородатого мужчины. Он сидит под белой березой, прислонившись спиною к коре. Стеклянная бусина в его руке была бы красной, хватай тут света, чтобы ее разглядеть.

В спальне с худыми стенками, над лавкой портного в Речном Порту, лежит на матрасе молодой человек. Правая рука у него забинтована, под тканью перевязки пульсирует рана. Он смотрит, как над коньками крыш восходит луна, с замиранием сердца прислушивается к шагам по скрипучим полам за дверью.

Зовут его Гаррет Лефт.

Часть первая

Разгар лета

По сути своей Китамар – это сплошные границы. Река отделяет старую ханчийскую крепость от инлисского поселения, завоеванного и поглощенного. Здания на северной стороне иных улиц – уже Камнерядье, тогда как на южной – еще Коптильня. Разделен и каждый квартал: богатые торговые залы Речного Порта, противоборствуя, высятся друг против друга; в каждом доме есть солнечная стена, за которой нежатся в тепле хозяева, и затененная, где стучит зубами прислуга. Везде разделы, различия, рознь – пока Китамаров не становится столько, сколько и жителей внутри его стен. Что ж, даже сердце разделено на камеры.

Из «Поучения о Целостности», руки Авита Церры, придворного философа князя Даоса а Саля

1

По северной стороне забора взбирался плющ. Широкие листья зеленели столь сочно, что при свете фонаря казались почти что черными. Камни источали дневной зной, а ветер навевал то, что в середине лета считалось прохладой. От него пахло рекой.

– Потом вышли еще пятеро, – продолжал дядя Канниша, Марсен, растопырив пальцы. – И вот мы – я, Фриджан Рид и Старый Кабан, а вокруг нас целая дюжина долгогорских бандюг, а другого патруля и не видать, свисти – не свисти.

Маур напряженно подался вперед, точно ребенок, а не взрослый мужчина, проживший уже пару десятков лет. Гаррет прихлебнул еще сидра, стараясь не шевелиться. Канниш, который недавно тоже обзавелся синим плащом городского стражника, хоть сейчас его и снял, сложил руки и откинулся к стене, словно, вступив в стражу, тоже стал участником дядиных историй.

Марсен вытянул руки вдоль спинки лавочки и покачал головой, предаваясь воспоминаниям. С сединой в бороде и на висках, он разменял вторую половину пятого десятка и носил мундир с непринужденностью многолетней привычки. Этот мундир настолько с ним сросся, что снять доломан, короткую куртку, как это делали парни, ему не приходило в голову даже в жару.

– Так и что, вы тогда получили поперек задниц? – спросил Маур.

– Нет, – ответил Марсен. – А могли бы. Запросто. Те, как один, были бойцами Тетки Шипихи, а она падка на кровь, срань инлисская. Служебные жетоны без разговоров делали нас мишенями. Но мы были в Долгогорье. Вы, ребята, в Долгогорье бывали?

– Только по пути в университет или театр, – отозвался Гаррет.

– Значится, нет. Если идете в Притечье, держитесь реки, чтобы туда попасть. Долгогорье – настоящий лабиринт. По тому, как дома у этих инлисков сгнивают и тут же пристраиваются новые, их улицы сдвигаются от недели к неделе, а новые постройки сооружают их тех же досок, что и старые. Это-то нас и спасло. – Он кивнул. Зная, что будет дальше, кивнул и Канниш. – Один хлыщ держал масляную лампу. Склянку в дерьмовой жестяной коробочке. На него я и попер. Сам-то он увернулся, но я метил вовсе не в тело. Никак нет. Я пробил и стекло, и жестянку, и все вокруг обдало маслом. Мой клинок тоже. Все лезвие. Малость смахивало на картинку из священных преданий. Боги с пламенными мечами. Но то был просто-напросто я да немного дешевого масла. – Он поднял правую руку, выставив большой палец. – Видите – обжегся.

Маур негромко присвистнул. Узловатый шрам был уродливо-бледным, но боль хозяину шрама, видимо, была нипочем.

– Суть в том, что пацаны Тетки Шипихи увидали огонь и запаниковали. Вообще, мать их, забыли про нас. Ломанулись за водой. Мы завалили и повязали половину из них, до того как те поняли, что происходит. А прочие разбежались. Тамошний сброд опасен, но дай им отпор – только пятки засверкают. Так все и было.

– А что с пожаром? – спросил Гаррет.

– Пока у нас руки дошли до огня, местные уже все потушили. Долгогорье знает – как займется пожар, его уже не остановишь. Во многих домах у них вырыты колодцы. Настоящей опасности не было. Зато каков отвлекающий маневр! В этом половина победы.

– Превзойти противника умом не менее убийственно, чем силой и скоростью, – заметил Канниш. – Даже, наверно, поболее. Так говорит капитан Сенит.

Дядя прищурился и посмотрел налево.

– Ага, так и говорит.

Из дома раздался женский голос. Матушка Канниша, хозяйка ночной таверны, громко желала кому-то из гостей доброй ночи. Гаррет часто сиживал дома у Канниша, с тех пор как оба и Маур карапузами играли в мечевой бой на хворостинах, и понимал намеки с первого слова. Остальные тоже. Они с Мауром натянули через голову сорочки, а Канниш снова набросил на плечи синий плащ. Ни он, ни дядя сейчас на смену не заступали, но форма была предметом гордости. Заявляла о том, кем Канниш стал, и о его месте среди горожан.

– Можем двинуть в пивную, – предложил Маур.

– Заманчиво, – отозвался Марсен, – но пора двигать в казарму.

– У меня утреннее дежурство, – сказал Канниш, – а дяде собирать пошлину на Притечных Воротах.

Маур постарался улыбнуться.

– Тогда в другой раз.

Вчетвером они прошли под каменной аркой и зашли в дом. Слуги разбирали остатки ужина, а родители Канниша стояли в главном коридоре возле двух своих взрослых дочерей. Гаррету с детских лет трудновато было воспринимать старших сестер друга иначе как источниками мучений и объектами подросткового любопытства, но теперь они выросли, превратились в женщин и готовы были полноценно принять на себя семейные и деловые обязанности. Старшая недавно объявила о помолвке с сыном магистрата, и этот ужин в ряду других был посвящен празднованию будущего союза.

Гаррет с подобающим уважением поблагодарил отца и мать семейства за гостеприимство, а те рассмеялись, обнимая его. Купеческие дома Китамара вели меж собой беспрестанные войны, но оружием этих войн служили оказание взаимных любезностей, браки по расчету и хладнокровная оценка любых ситуаций – как выжать из них преимущество, не нарушая закон. Обычно бескровные, бои были от этого не менее напряженными. Решение, принятое почти два десятилетия назад – позволить троим мальчуганам вместе играть в семейных двориках, – наверняка что-то подразумевало, так же как приглашение друзей Канниша сегодня на ужин. Так оно и происходило в Речном Порту. Все значило больше, чем казалось на первый взгляд.

Канниш с дядей повернули на юг, направляясь к своей казарме. Маур и Гаррет побрели на запад. Лето было в зените, и кобальтовый оттенок висел на горизонте долгими, тягучими часами. Дворцовый Холм располагался от них к юго-западу, Старые Ворота сверкали фонарями и лампами по всему левому склону, словно холм был головой, повернутой почти в профиль и увенчанной короной – дворцом князя Осая. Канниш служил в страже уже полгода, однако все равно было странно бродить этой теплой благоуханной ночью без него. Будто кого-то не хватало.

Поначалу оба не разговаривали, а лишь шагали по темным улицам, их башмаки стучали то в такт, то сбивали ритм. На небольшой площади у гильдии свечников Маур вскочил на низкую каменную ограду, шатаясь, как очень неумелый акробат. Дойдя до конца, он спрыгнул, а затем вздохнул:

– Слыхал про то, что князю Осаю нездоровится?

– Я слухам не верю. Людям нравится судачить о том, как все вот-вот рухнет.

Маур хмыкнул – возможно, в знак согласия или же просто так. И вздохнул.

– Я тоже вот собираюсь вступить.

– Куда вступить?

– В городскую стражу. К Марсену с Каннишем.

– Ого, – сказал Гаррет.

– Не надо.

– Чего не надо?

– Чувствовать себя преданным. Я не выбираю его из вас двоих.

– Я так и не считаю, – сказал Гаррет. И секунду спустя продолжил: – Ты же знаешь, все эти его стариковские байки – чушь? Насчет девиц, вешающихся на синих плащей, и как стража выигрывает любую стычку. Любитель покрасоваться.

– Знаю, конечно, только приспела пора решать, куда нам двигаться. Тебе-то легко. Ты старший, да и брат у тебя один. А у меня впереди шестеро. Отцу пришлось в том году вводить в компании новую должность, чтобы Меррин отчитывался напрямую ему, а не кому-то из других детей. Спас его достоинство. Братья и сестры уже не столько работают, сколько лелеют замыслы, как будут вести дела, когда родители умрут.

– Вечная борьба.

Маур кивнул, уставившись на луну. Он походил на грустного кролика.

– Во благо им и к моей пользе мне стоит выбрать другую дорожку. А стража всяко лучше, чем Храм.

Теперь они замедлили шаг. Близился угол, где их пути расходились, и Гаррет понял, что страшится расставания.

– Не хочешь день-деньской молиться богам и выскребать воск из подсвечников?

– Я не настолько верующий, – ответил Маур. – В страже хотя бы приключения случаются. И там не так унизительно, как бегать в семейном ремесле на подхвате. В общем, Канниш сказал, что в их смене освободилось местечко. Один старожил получил ножиком в брюхо, и пошло заражение.

– Тебе на удачу.

– Не язви.

– Не собираюсь, – сказал Гаррет. – Я просто… поздно уже, устал я.

Впереди вырос тот самый угол, и оба приостановились. Маур был ниже Гаррета почти на голову, у́же в плечах, с большими карими глазами, одним чуть выше другого. Одногодки – правда, Гаррет родился весной, а Маур осенью. И как это приключилось, что они больше не дети, что копошатся в грязи и подначивают друг друга лазить по крышам?

– Да уж, – сказал Маур.

– Ага, – ответил Гаррет.

Маур повернул на север. Его семья жила почти у городских стен. Гаррет побрел на юг, двигаясь по темным улицам. В Притечье или Новорядье одинокий ночной путник мог привлечь нежелательное внимание, а в Долгогорье он бы не сунулся даже с друзьями и при оружии. Он всего считаные разы переходил реку на Камнерядье и Коптильне, и то в знакомой с теми переулками компании. Но Речной Порт был ему домом не меньше, чем фамильный особняк, и эти улицы занимали место в его мироздании наравне с собственным садом.

Дом Лефт сделался составной частью Китамара, когда Китамар еще не был и городом. Так гласила легенда. В туманном прошлом, когда Кахон служил водной преградой между городами ханчей на западе и племенами охотников-инлисков с востока, один ханчийский генерал взял себе в любовницы купчиху. Их отпрыск, благородных кровей, но, увы, пятнавший генеральскую супругу, получил торговые и пошлинные привилегии, оставаясь под фамилией матери. Поэтому дом Лефт стал принадлежать наполовину купечеству, а на вторую, тайную, знати и сделался одним из семейств-основателей, которые добились независимости Китамара от окрестных городов. Не исключено, что все так и было.

Речной Порт, самый северный судоходный порт на Кахоне, был связующим звеном между пашнями и приморскими городами юга и более суровыми, дикими землями к востоку и северу. Здесь была ключевая стоянка на заснеженных трактах, что пролегали через морозные пустоши из Дальнего Кетиля, чтобы потом уйти к Медному Берегу на напоенном солнцем юге. Здесь начинался сплав, куда свозили кедры и неподатливые дубы с северных лесоповалов.

«Если хочешь получать устойчивый доход, – вечно повторял отец, – стань между какой-то вещью и людьми, которым она нужна». По разумению Гаррета, звучало это менее благородно, чем сказания о славной войне и запретной любви, однако обеспечивало пребывание семейства Лефт в нужных списках и теплых домах на протяжении поколений. А если дедушка Гаррета частенько заказывал накладные, так и не окупившиеся поставки, если отцовский замысел принимать доверительные вклады зарубила банкирская гильдия, если попытка матери возместить потери, переведя торговлю с леса и шерсти на более дорогой товар, сахар и квасцы, не обеспечила чаемой прибыли и она с весны пропадала по тайным деловым встречам…

Что ж, тем, кто не заглядывал в приватные семейные записи, об этом было неведомо. В любое время треть купеческих домов Китамара балансировали на грани краха, оперяясь при этом ярко, как певчие птицы, чтоб не давать никому и намека на проблемы. Дом Лефт переживал свои ненастья и ранее, выстоит и теперь. Так говорил отец Гаррета, и говорил убежденно.

Усадьба, где жили три последних их поколения, была достаточно большой, чтобы этим хвастаться. Она не подавляла всю улицу, как у семейств Димнас или Эмбрил, но особняк возвышался на четыре этажа, белых с голубыми ставнями – свойственных дому Лефт цветов. Первый этаж предназначался для ведения дел и приема гостей, второй был семейным, третий для слуг под бдительным оком домоправительницы, а на четвертом складывали старую мебель, архивы семейных записей и вели нескончаемый бой с мышами и голубями, возжелавшими там проживать.

Гаррет размеренно брел к своей кровати по залитой лунным светом улице, рассеянно зацепив пальцы за пояс и теряясь в глубине собственных мыслей. Ничего странного не бросалось ему в глаза вплоть до самых дверей.

Ставни были раскрыты, приглашая в ночной дом чуть более прохладный воздух. В окнах внизу сияли свечи. Гаррет сбил шаг. Так поздно можно было ожидать небольшое мерцание в комнате брата или в одном из окошек прислуги. Льющийся на улицу свет наверняка означал некое происшествие. Гаррет убедил себя, что его горло сжалось от радостного предвкушения и, что бы ни случилось, перемены предвещают нечто хорошее, а не очередной виток упадка.

Главный вход был закрыт, но засов не задвинули. Изнутри доносились голоса. Вначале отцовский, низкий, сдержанный, способный на режущий сарказм, практически не меняя тона. Он говорил мягко, и слов было не разобрать. Затем резко и лающе вступил дядя Роббсон: «Так что, выходит, прежнее направление не работает?» Затем снова отец. Гаррет тихонко закрыл за собой дверь. Третий голос прилетел неожиданно, как снежный буран в разгар лета.

– Матушка? – произнес Гаррет, уже входя в малый зал.

Она сидела возле решетки пустого камина, еще не сняв дорожного платья из кожи и грубого шелка. Собранные назад в строгий пучок волосы на висках уже были седыми. Отец Гаррета прислонился к передней стене, сложив на груди руки, а дядя Роббсон – с выпяченным подбородком и грудью колесом, как у бойцового петуха, – стоял посреди комнаты, взирая на отца с потемневшими от гнева щеками. Мать проигнорировала вспышку Роббсона со спокойствием, что воспитала в себе еще в годы юности, когда ей приходилось менять младшему брату пеленки. Вместо него она обратилась к Гаррету:

– Где ты сегодня был?

– У Канниша. Его родители устраивали ужин. Я не знал, что ты возвращаешься.

Мать похлопала дядю Роббсона по ноге и кивнула ему садиться. Тот подчинился. Отец остался стоять, с привычно умиротворенным лицом.

– А я не вернулась. Скажем, не совсем, – молвила мать. – Будем надеяться, никто не узнает, что я была в городе, а утром я снова уеду.

– Почему? – сказал Гаррет, немного пристыженный жалобным тоном ее голоса. Он – взрослый мужчина, а не бегающий за мамой мальчик.

– Ты знаешь нашу установку в таких вещах, – сказала мать, и Гаррет потупился на ботинки.

Для семьи установка была правилами, призванными удержать каждого от ошибок. Если установка велела передавать задолженность магистрату через пятьдесят дней, то даже ближайший друг не получал поблажки в виде пятьдесят первого. Если она касалась шифрования семейной переписки, то в тайнопись переводились самые обыденные домашние распоряжения. Если установка диктовала посвящать в секретные дела только их участников, тогда число людей, способных допустить утечку, никогда не превышало необходимого. Суждения, оценки могли колебаться под воздействием хмеля и страсти, но установка являлась незыблемой.

Вот почему мягкие и дружелюбные слова отца потрясли Гаррета больше крика:

– Будет тебе, Генна. Мне кажется, мы перед мальчиком в долгу, не так ли?

Чувства на лице матери оказались слишком сложны и пронеслись слишком быстро, чтобы их можно было прочитать. Она уставилась на пустое жерло камина, будто всматривалась в огонь.

– Дела обстоят… хуже, чем допустимо. За последние пять лет мы потеряли громадную долю капитала. Больше, чем в состоянии себе позволить.

– Понятно, – сказал Гаррет.

– Имеется план, как поправить положение, – продолжала она. – Не без риска, но если получится, то намного перекроет наши потери.

Гаррет почувствовал, как сердце бьется в груди, будто хочет срочно привлечь его внимание. Родители всегда крайне осторожно высказывались о деятельности дома до заключения каких-либо сделок. Так его учили. Узнавать же о событиях, чей исход был совершенно неясен… Что ж, то был шаткий краешек установки, и Гаррет ощутил себя ребенком при серьезном разговоре взрослых.

– Насколько все плохо?

– При неудаче, – сказал отец, – мы будем вынуждены продать склад.

Дядя Роббсон шлепнул себя по ноге, будто подобная речь заставила его нервничать.

– Ни при каких обстоятельствах. Если начнешь продавать то, что приносит деньги, ты уже проиграл. Все равно как фермеру молоть в муку материал для посева.

– Роббсон, – строго произнесла мать.

Ее взгляд перешел обратно на Гаррета. Непонятно, откуда в нем взялось столько непреклонной суровости. Она поднялась, подошла к двери и кивком пригласила Гаррета пойти следом. Двое старших мужчин остались на своих местах – Роббсон плотно сжал губы, а отец стоял с обычной бесстрастной улыбкой. Гаррет двинулся за матерью.

По короткому коридору они направились в столовую. Еще не дойдя до дверного проема, он услышал цоканье посуды. За столом в одиночку сидела инлисская девушка, точно служанка решила поиграть, вообразив себя сословьем повыше. Если бы кто-то нарисовал утрированную карикатуру на долгогорскую уличную крысу, то выглядела бы она так же: круглое лицо, темные глаза, кучеряшки. Однако девчонка не вскочила со стула и вообще не выказывала никакого подобающего прислуге стыда.

– Это Ирит, дочь Сау, – сказала мать, – и тебе вскоре предстоит на ней жениться.

2

Элейна аб-Денайя Найцис а Саль, единственная выжившая дочь Бирна а Саля и, в свои восемнадцать, последняя, самая младшая представительница их поредевшего рода, имела в своем распоряжении три спальные комнаты. Одна располагалась в ее покоях, в усадьбе отцовской семьи, обитая в зелень, с летними дверьми, набранными из кедровых планок по особому замыслу, чтобы пропускать внутрь воздух из сада. Вторая, в детской родового поместья Дома Аббасанн, где росла ее мать и по-прежнему жила бабушкина семья, была обставлена мебелью из светлого, напрочь затертого камня и украшена золотыми и розовыми гобеленами, а еще подушечками, вышедшими из моды за десяток лет до рождения Элейны.

Последняя спальня представляла собой простую келью в Братстве Кловис с койкой, умывальником и цветным окном, смотревшим на древнюю твердыню, что была дворцом князя. Во всех трех, какую ни выбери, и охрана, и слуги узнавали Элейну издали, беспрекословно встречали, располагали, устраивали, а она путешествовала между спальнями в зависимости от настроения, торжеств на Зеленой Горке и требований наставников.

Из всех трех мест она предпочитала отцовский дом и чаще всего ночевала именно там.

Так двоюродная сестра Теддан всегда знала, где ее найти.

– Элли! Ты проснулась? Вставай! Впусти меня.

Во сне Элейна стояла у примерочного зеркала, которое досаждало ей, показывая некий чужой образ. Она и поворачивалась, и косилась, пытаясь заставить зеркало отразить ее лицо, но углядеть себя удавалось лишь мельком. От стекла исходили глухие удары, словно отраженная девушка пыталась пробиться наружу.

– Элли, я знаю, ты там. У меня беда. Открой, пожалуйста!

Зеркало исчезло, как растаявшая на коже снежинка, и Элейна оказалась у себя в постели. Голова тяжела от сна. Вокруг высились собственные покои. Тускло рдела наполовину догоревшая ночная свеча. Вновь раздался стук в дверь, и Элейна спустила ноги с кровати. Стук был негромкий и быстрый. Вороватый. Вот подходящее слово. Вороватый стук. Она подошла к летним дверям, подняла задвижку и разомкнула створки. Теддан хлынула внутрь, как ливень. Без малого девятнадцатилетняя, старше Элейны почти ровно на год – с длинными волосами карамельного при лучшем освещении цвета и вечно лукавой мордашкой, напоминавшей о лисах и озорных привидениях. Элейна закрыла летние дверцы и щелкнула задвижкой. Проснулась молодая служанка и уставилась на посетительницу.

Теддан принялась стаскивать с себя одежду – плащ, платье и туфли – и все это совать в руки служанке. И заговорила, обращаясь к Элейне:

– Я пробыла здесь всю ночь. Вдвоем с тобой. Мы расчесывали друг дружке волосы, пели, сплетничали, ты пыталась научить меня стихотворчеству, а у меня ничего не складывалось. Спать легли вместе, и я никуда не отлучалась.

– Что происходит?

– Ничего, – сказала Теддан, раздетая уже догола, проходя в гардеробную Элейны. – Прямо сейчас мы спим. Обе. Да где, сучий хрен, лежат твои ночнушки? Тут темень, как в пещере.

Девочка-прислужница, инлиска по имени вроде как Рейя, перевела взгляд с Элейны на открытую дверь гардеробной и обратно, так тараща глаза, что казалось, они сейчас выпадут. Элейна вздохнула.

– Припрячь, – кивнула она на скинутые Теддан вещи. – Только сперва побрызгай лавандовым маслом.

– Да, госпожа, – проговорила инлиска и упорхнула.

Элейна зевнула и вошла в темноту, бывшую ее гардеробной комнатой. Из тени донесся шорох одежды.

– Мне стоит знать подробности?

– Да, – сказала Теддан. – О, Элли, любимая, ты захочешь узнать обо всем, вдоль и поперек, но сейчас… Тьфу, зараза. Идут.

Теддан вынырнула из темноты – уже в одной из ночных сорочек Элейны, – стиснула ей руку и поволокла обратно в постель. Элейна надвинула на обеих одеяло и положила голову на подушку. От дыхания Теддан разило спиртным, а волосы пропахли костром. И было что-то еще. Мускусный, животный запах, крепче, чем пот.

На этот раз стук донесся от парадных дверей в покои, и Элейна ждала, пока не услышала голос служанки, спрашивающий, кто там. Ответный голос был низким, мужским и знакомым.

– Подожди тут, – кротко сказала Элейна.

– Конечно, я жду, – сказала Теддан. – Я крепко сплю. Похоже? – Она театрально всхрапнула, и Элейна по новой выбралась из кровати.

Она сама набросила накидку, раз служанка удалилась, и побрела к главному входу. Там стоял начальник отцовской стражи, с фонарем в огромной лапище – он светил на бедную девушку, будто это она была в ответе за все прегрешения.

– Что происходит? – задала Элейна вопрос.

– Простите, что потревожил, – сказал он. – Пропала Теддан Аббасанн.

– Нет, не пропала. Она здесь. – Элейна махнула на кровать и неподвижную девушку под летним одеядом. – Всю ночь была со мной. Кто решил, что она потерялась?

Капитан стражи погдядел на нее, на кровать и обратно. Не поверил, но на самом деле она этого и не ждала. Расчет был не на правдивость, а на доводы за и против открытых обвинений во лжи. Элейна выдерживала момент. Служанка-инлиска шоркнула сзади, безуспешно пытаясь стать незаметной.

– Должно быть, она забыла предупредить своих, что собирается к вам, – произнес капитан.

– Легкомысленно с ее стороны, – сказала Элейна. – Пожалуйста, сообщите домашним, что она у меня и все хорошо. – Хоть эти слова правдивы. Настолько, насколько возможно с Теддан.

– Передам, – сказал он и посмотрел ей в глаза. – Прошу убедиться, что двери в летний сад заперты и прочны, сударыня. Один из охранников видел, как кто-то лез через кусты, – похоже, из тех, кому здесь не положено находиться. Не хотелось бы неожиданностей, верно?

– Никаких неожиданностей, – сказала Элейна, подразумевая «я с ней управлюсь», и кивок мужчины подтвердил, что он все понял.

Дверь за стражником закрылась. Элейна мотнула головой служанке отправляться в койку и залезла обратно на свою, уже занятую кровать.

– Купился. Поверить не могу, что он повелся. У мужчин в голове одна темень. – Теддан хихикнула и вздохнула. – Ох, зря тебя там не было, Элли. Надо было прийти.

– Где твое «там» оказалось сегодня?

– В одном цеху Речного Порта. У самой воды. Я добиралась прямиком на лодке. Так много народу! А парней с голой грудью больше, чем звезд на небе. И даже девчонок! – В полумраке свечи улыбка Теддан смотрелась аллегорией звериного удовольствия.

– В Речном Порту? Ты хочешь понести от какого-нибудь… торговца шерстью?

– Какого-нибудь сынка торговца шерстью с идеально выпуклой попкой, – сказала Теддан и развела руками, изображая в воздухе приемлемые для нее формы. А когда Элейна не засмеялась, добавила: – Да не будь ты ханжой.

– Я и не ханжа.

– Значит, это я потаскуха.

– Я не об этом вовсе, – сказала Элейна. – Я не хуже других ценю хорошую задницу. Только… Тебе нельзя постоянно куда-то бегать. Это опасно.

– Я надевала маску. Половина тех, кто там был, носили маски. Никто не знал, что это я. Не сердись.

Элейна прислонила руку к растрепанным, просоленным, закопченным волосам Теддан, и кузина, как ласковый котенок, вжалась головой ей в ладонь. Винные пары ее дыхания должны были казаться мерзким перегаром, но нет. Они воспринимались скорее экзотическими духами, которые Элейна держала у себя, но никогда не использовала. Чем-то прекрасным, но не для нее. Элейна убеждала себя, что грудь сдавливает лишь беспокойство и раздражение насчет Теддан, но понимала, что это не вся правда.

– Я за тебя переживаю, – сказала Элейна. – Только и всего.

– Я за тебя тоже. От нас так много хотят, да? – Голос кузины размяк и поплыл. – Они забирают у нас почти все, что мы есть, а потом еще и командуют, что делать с тем крохотным кусочком, который остался. А ты им веришь, родная. Страх пробирает, какая ты с ними доверчивая.

– Ты пьяная.

– А ты трезвая, и если бы только могла, я бы избавила тебя от всего этого. Я бы тебя спасла, ты же знаешь? – Из глаза Теддан выкатилась слеза, влага ярко блеснула при свече.

– Мы просто будем присматривать друг за дружкой.

– Всегда, – сказала Теддан, и Элейна почти сумела поверить, что та не лжет. – Навсегда.

Родственница улыбнулась, опускаясь на подушку. Вскоре Теддан уже легко и плавно сопела – ее дыхание так и не перешло в храп, и вскоре она затихла. Элейна лежала в полутьме, стараясь не ерзать, чтобы не потревожить ночную гостью. Сон возвратился неспешно, но на этот раз без сновидений.

Денайя Аббасанн принесла своему мужу, Бирну а Салю, троих детей. Первые два, мальчики-близнецы, умерли рано. Третья, Элейна, с трудом появилась на свет, и Денайя прожила недолго, успев почувствовать дыхание дочери и осенить дитя материнским благословением. Верней, такая история дошла до Элейны. Мать воспринималась ею исключительно со слов других. Изредка в мыслях удавалось вызвать образ женщины, немного похожей на нее саму, но старше, мудрее, счастливее. Но чаще у воображаемой женщины были темные волосы и глаза, колючий смех и постоянное, неизбывное недовольство Элейной и всем, за что бы та ни бралась. Мать представляла собой рассказ в ее голове, и в этом рассказе непременно упоминалась не слишком-то толковая дочь, поскольку именно того Элейна боялась.

После смерти Денайи Бирн решил повторно не жениться. Двоюродный дед Элейны, князь Осай а Саль, детей не нажил. Когда – если – Элейна обзаведется своими, те будут носителями крови а Саль, однако иного имени. Даже если отец все-таки женится вновь, Элейна следом за ним станет княгиней, а ее дети займут престол после нее, но уже не будут а Салями. Дом а Саль был самым могущественным в Китамаре и, по сути, уже увядал.

Но это не имело значения. Могущественные китамарские семейства делили и кровь, и постель, будто в необъятном глазу, сверхизысканном танце в бальном зале самой истории. Князь звался а Саль в течение четырех поколений, а два поколения до этого принадлежал Дому Рейос, а с полдюжину раз перед тем Дому Адрескат. Практически всякий раз, когда женщина занимала трон, менялось имя династии и город обновлялся хотя б по части родословной, если не каким иным образом. Такой вид перемен считался вполне допустимым.

Пять великих родов прежде были семью, двенадцатью и тремя – повинуясь дуновениям ветров судьбы. Порою гасла сила великих, и младшие дома – Эринден, а Лорья, Карсен, Мэллот, Фосс и дюжина других – ожидали возвышенья. Но Китамар был Китамаром, и через всю его историю, со дня основания до сегодняшнего утра, проходила нить, скреплявшая город воедино. На его престол не садился узурпатор, никогда. Ни один гражданский мятеж, сколь ни кровавый, не раскалывал власть и город. Если в ходе обучения сквозь слаженную симфонию прошлого до Элейны порой и долетал гул жестокости, то была лишь цена, которую они платили за мир.

Расслабленное, неподвижное лицо Теддан еще не отпустил сон, когда заря явила свои лучи промеж досточек летних дверей. Элейна смотрела на спящую, пока не уверилась, что сама не уснет, и тогда, не будя своенравной кузины, выскользнула из постели, а служанка в молчании обиходила ее и одела. Судя по тому, насколько глубоким был сон Теддан, им можно было хлопать в ладоши и распевать, но все же Элейна покинула свои покои очень тихо. Само поместье было широко и великолепно и позволяло принять по высшему разряду не меньше дюжины гостей, но сейчас тут были только она и отец. Гостевой дом годами стоял закрытым, южное и восточное крылья главного здания потрескались. Достаточно было северного крыла и прилегавших садов. Более чем достаточно.

Утреннюю пищу Элейна принимала в мшистом саду, устроившись под шелковым навесом, за столиком, оплетенным будто ненарочно вьюнками. Она пила охлажденную воду, сдобренную цитрусом, когда заметила экипаж. На карете были изображены эмблемы Братства Дарис, а стоящий сбоку мужчина носил цвета Дома Чаалат. Его лицо, будто залатанное паутиной шрамов от ужасных ожогов, все равно оставалось вполне симпатичным. По внешности, пусть не по имени, она его вспомнила. Более того, поняла, что означало его присутствие. Доев последние кусочки яйца с ячменной выпечкой, она махнула слугам убрать подносы и двинулась в сторону отцовских комнат. Приходилось делать вид, будто она не спешит, однако в горле рос ком напряжения.

Когда она достигла большого зала возле личной отцовской гостиной, то обнаружила выходящую оттуда отцовскую родственницу Андомаку Чаалат. Андомака улыбнулась своей бесцветной, добродушной улыбкой, но напряженность ее взгляда выражала озабоченность.

– Кузина, – молвила Андомака, – вы хорошо выглядите.

– Вы слишком милостивы ко мне. Я допоздна засиделась с подругой, – сказала Элейна и рассмеялась. – Похоже, дворцовая интрижка. А ваши дела идут хорошо?

Андомака замерла, как с ней иногда бывало, словно прислушивалась к музыке, которой не звучало ни для кого иного.

– Нет, – сказала она, затем поцеловала Элейну в щечку и пошла дальше.

Элейна направилась в гостиную. Сохранять безмятежный вид было больше незачем.

Бирн а Саль сидел на широком кожаном диване, разведя в стороны колени и свесив сложенные ладони. Помещение было до того просторным, что Элейна, пересеча половину зала, все равно чувствовала разделяющую их дистанцию. Отец чуточку приподнял голову, ровно настолько, чтобы ее видеть.

– Сюда приезжала Андомака, – сказала Элейна. Не в форме вопроса, но, по сути, задавая его.

– Не с родственным визитом. Она – верховная жрица Братства Дарис. Исполняет их таинства. Их и дядины.

– Мы не состоим в Дарис.

– Мы – нет, – согласился он, – но, по-видимому, у них существует обряд, который требует капельку крови ближайшей по родству персоны. – Он поднял руку. Виднелась красная царапинка на месте прокола. – Ответить отказом показалось мне грубостью.

– Исцеление?

– Заупокойная служба.

– Ох.

– Он еще не преставился, – сказал отец, опять опустив взгляд. – Но она сказала – умрет. Ему осталось недолго. – Бирн покачал головой. – Дедушка прожил до глубокой старости. Я думал, впереди ждут еще годы. Десятилетия. Я полагал…

Он оглядел гостиную, словно картину с изображением чего-то уже потерянного. Вот-вот он станет самым могущественным человеком в собственном городе, а выглядит как извозчик, потерявший любимого пса. Она знала, что отец скажет дальше, и пожелала, чтобы он промолчал. Хоть раз, хоть разок не заводил бы все ту же припевку.

– Хотел бы я, чтобы с нами была твоя мать.

– И я, – произнесла она, и отец, кажется, не заметил глухоты ее голоса.

– Впрочем, этого еще не случилось. Пока что нет. Андомака могла ошибиться. Он еще может выздороветь. Нет причин лишаться надежды.

В такой момент слово «надежда» прозвучало странно – по отношению к смерти матери, смерти двоюродного деда, той жизни, что ведет Элейна, и той, что будет ей уготована. Она поняла одно – отец отчаянно хотел, чтобы мир оказался не таким, какой есть, и это его желание приводило ее в бешенство. Все, что она собиралась ему рассказать про Теддан и ночное приключение, отпало, жалкое и ничтожное. Она смотрела, как отец опять погружается в свои мысли, не понимая, чего хочет сама – прижаться к нему или уйти.

Из-за спины донеслось осторожное постукиванье. Старик в одеянии домашнего лакея стоял в дверях. Она вскинула бровь, готовая спровадить слугу резким жестом, но отец был уже на ногах.

– Он здесь?

– Да, милорд а Саль, – ответил лакей. – Лорд Карсен в утреннем саду.

– Спасибо, – сказал отец, уже припустив быстрой походкой по коридору.

Но приостановился, похоже вспомнив про нее, сделал шаг назад. Отец поцеловал ее в лоб, как прежде, когда она была совсем маленькой, а после взял за руку. На миг показалось, что он сейчас заговорит, но отец только коротко сжал ее пальцы и тут же отпустил, возвращаясь к своему делу. Он суетливо выскочил прочь, оставляя ее одну в комнате. Долгую минуту Элейна стояла безмолвно, затем подошла и села на место родителя – разведя колени, свесив руки меж ними в той же принятой им позе отчаяния.

Отец не сегодня-завтра начнет свое княжеское правление. Он переедет во дворец, а поместье а Саль – здания, сады, фонтаны, семейный храм, библиотека, кухни, конюшни и все остальное – перейдет к ней. К ней одной. Словно одинокая семечка, дребезжащая в огромной сухой тыкве, она будет пытаться заполнить всю пустоту, что осталась после ухода родителей, пока не придет день, когда умрет и отец, и этот выхолощенный дом не освободится и от нее тоже.

Она представила свою мать – не настоящую, а призрак, который состряпала из рассказов других людей, – стоящую там, где стояла она, глядящую на нее, как она на отца.

«Разве ты ждала чего-то иного? – проговорила вымышленная мать. – Великая тайна высокого происхождения состоит в том, что оно дает тебе все на свете, потому что обходится тебе ценою всего».

Поздновато ты, доченька, это усваиваешь.

3

Кахон проистекал с севера, где его питали далекие ледники и скопления горных снегов. Тысячи ключей и ручьев находили друг друга, разрастались вширь и крепчали, когда сливались вместе, словно нити, сплетающиеся в веревку. Стоянки лесорубов подкидывали в течение бревна, но, кроме отдельных участков, русло было слишком мелким, а вода бурной для лодочных переходов. Последний порог расположился чуть севернее Китамара. Его утесы, ныне пониже, чем некогда, гложет неустанный поток. Пройдет вечность, прежде чем река перестроит под себя этот край, дабы течь ровно и гладко, но ее воды неспешны, терпеливы, могучи. Придет срок, и она одержит победу в противостоянии с сушей.

Да и пороги не единственное из мест, где Кахон проявлял свою бессознательную и вековечную волю. Излучина реки внутри Китамара тоже преображала город, хоть и слишком медленно для смертных глаз. Пирсы и доки Речного Порта как могли старались перебороть власть потока, но и землю, и камень смывало прочь толстыми слоями. Каждую пару поколений приходилось укреплять и достраивать волноломы. Своей дани, собранной с берегов и утесов, Кахон давал осесть в тихой воде, омывавшей юг Старых Ворот и восток Коптильни. Семена и почва, трава и палки, старые кости и утонувшая всячина – все это медленно сбивалось вместе на полоске дикой глуши в пределах городских стен, которая была названа Ильник.

В разгаре лета тут царили буйные заросли, как в любой из прибрежных рощ к югу. Мясисто-зеленая листва на деревьях, кустарник густой и непролазный, как плетеные стенки детской люльки. Старая инлиска привела стайку оборванной долгогорской детворы пошарить что-нибудь стоящее в прибитом к ильному берегу соре и пособирать под пологом веток дикую чернику. Натруженно вверх в сторону порта и назад по течению сплавлялись баржи; лодочники перекликались на своем бранном языке и перекидывались одними им в силу профессии понятными словечками, присущими этой части реки, – звонкоголосо и непостижимо, как птичья песнь. Река вкрадчиво бормотала мостам, что сбегали к Старым Воротам, и крутила водовороты на южной стороне склизских от водорослей опор. С отмелей Ильника пешеходы и повозки на мостах казались ожившими куколками: игрушечные стражники в пропотевших синих плащах взымали пошлины с игрушечных кучеров, пока миниатюрные кони и мулы отмахивались от невидимых мух.

Окружающий мир пах летом, зеленым, изобильным, почти без намека на осенний тлен и распад. Под сенью рощи, спиной к Старым Воротам, сидели двое, а поверхность воды мерцала, колыхаясь, перед ними. У мужчины топорщились выбеленные сединой волосы и с губ не сходило откровенное, насмешливое изумление. У круглолицей, курчавой, как инлиска, женщины скулу пересекал шрам, а один глаз молочно заплыл. Глядя на них, всякий подумал бы, что перед ним два человека.

– Оно уже хватилось клинка, – сказал мужчина.

– Поди еще когда хватилось.

– Жаль, меня там не было. Представляю, как хрыч подползает к своему алтарю, а там, кроме говна мышиного, ни хрена.

– Дорога минута, – сказала женщина.

– Не грызи себя поедом.

– Оно лишилось клинка. Я лишилась клинка. Если кто-то из нас остался в дураках, значит, дураки мы оба.

Мужчина придвинулся, щурясь на солнце, вспыхивавшее на водном просторе.

– Скажу в оправдание – вокруг тебя буквально одни бандиты и воры.

– Но это мои бандиты и воры. Коль собака кусает псаря, виноват всегда псарь.

– Отбраковывают, впрочем, собаку.

– Уже скоро, – сказала женщина. И тут же добавила: – Клинок стремится попасть назад, туда, где его ждут.

– Ясно. Ну что ж, я тоже кое-что призываю к себе. Правда, покамест не уверен, что именно, – но не он один умеет играть в такие игры.

– А еще в городе Шау.

– Серьезно?

– По-моему, да.

Мужчина помрачнел.

– Не сказать, что я в восторге, но это может сослужить нам пользу. В наши дни боги бродят по улицам. Вещи становятся непредсказуемыми. Но пока Бирн а Саль там, где ему положено быть, шанс у нас есть.

– Так близко мы не подбирались многие поколения, – сказала она. – Если ничего не получится…

– Получится.

Она повернулась к нему единственным ясным глазом:

– Ты в это веришь?

На краю воды один из детей заверещал и принялся рыть белесые наносы речного ила. Мужчина смотрел, как ребенок что-то поднял над головой. Продолговатый кусок металла. Речной мусор – драгоценный, поскольку у них не было и того.

Женщина встала и отряхнула грязь со штанов. Взор мужчины смягчился.

– Когда все закончится, – проговорил он, – и мы вдвоем снова…

– Когда все закончится, поглядим, будем ли мы сами еще ползать, – сказала она.

– Не говори так.

– Мрет все и вся. Боги умирают. А иначе чего мы тут делаем?

Ее лицу совсем не шла печальная улыбка. Женщина побрела прочь, уходя на юг краем рощи. И вскоре принялась насвистывать негромкую изощренную мелодию, принадлежавшую старому времени. Она шла вразвалку, и старушка с детворой сделали вид, будто ее не заметили.

На южной стороне Ильника земля сужалась, и над ровной гладью воды высился мост: желтый кирпич да черная известь. За десятилетия берег сместился, передвинув сваи, прежде вбитые в реке, на твердую почву, и вокруг темных пролетов наросли дикие травы. Женщина не пошла наверх, как делали прочие, и не отправилась навстречу лодкам, что плыли по реке. Вместо этого она постояла минутку, окидывая одним глазом воду и сушу, будто пролистывала книгу. А потом шагнула в тень под мостом и обратно уже не вышла.

Немногим позднее она поднялась к свету дня по каменным ступеням притечной пивной. Окошко для ставок прикрывала железная клетка, и женщина помедлила, взглянув на отметки мелом. Человек за кассой оцепенел, но взгляд не отвел. Через секунду кивнул.

– Тетка Шипиха, – бросил он на манер приветствия.

Женщина буркнула что-то в ответ, повернула на восток и побрела дальше.

4

И все-таки, вопреки всем стараниям, мать пробыла дома три дня. Она держалась подальше от окон, а отец не допускал гостей дальше передней, объясняя свое решение тем, что на слуг напала хворь и друзья могут зайти к ним на следующей неделе, когда дом очистится от возможной заразы. Суженую Гаррета разместили в одной из гостевых спален с видом на кухонное подворье, поэтому увидеть гостью с улицы было невозможно.

Эти дни прошли в закрытых обсуждениях. Иной раз на них присутствовали Гаррет и его младший брат Вэшш. Иногда один Гаррет наблюдал, как мать, отец и дядя Роббсон грызут друг друга в жарких спорах. А зачастую на совет не приглашали даже его. Замысел, на котором семья основывала свое будущее, был таким: они заключают союз с инлисским племенем, что кочевало по заснеженным трактам между Китамаром и Дальним Кетилем. Свадьба Ирит и Гаррета скрепит этот союз кровными узами. Будь все по-человечески, у них сперва народились бы дети, но баланс счетов не давал времени ждать. В качестве приданого инлиски проведут для своих новых китамарских родичей, Лефтов, зимний караван.

Зимние караваны были отчаянным, на грани безнадежности, предприятием. Восемь лет назад дом Кортан снарядил один такой – с десятью фургонами под началом опытного вожатого. Когда повозки, коней, товары и самого караванщика поглотил снежный буран, Кортаны распродали остатки имущества и ушли наниматься на службу к другим купцам. Их дом пал.

Но с караванщиком-инлиском, северными лошадками и средствами немногих избранных союзников-вкладчиков Лефты способны были удачно провернуть дельце, на котором запнулись Кортаны. Пряности, шелк, квасцы и лекарственные травы прибудут за месяцы до товара конкурентов. Семья сможет распоряжаться годовыми контрактами, развезти уже лежащие на складе товары и получить достаточно чистой прибыли, чтобы закрыть долги и вдобавок обеспечить вложения на следующий год.

И да, им приходилось тщательно выбирать, чьи средства привлекать себе в помощь. Дядя Роббсон хотел пригласить Окасо Дюрраля, но отец отказал ему. Мать настаивала на встрече с Берис а Лорья, и дядя Роббсон в лицо назвал ее идиоткой. Никто не берет денег у священников и знати в надежде оказаться с прибытком.

Когда, наконец распрощавшись, мать в плаще с капюшоном выскользнула из дома в утренний мрак, план был составлен только наполовину. Однако дядя Роббсон с отцом четко держали в уме предстоящие задачи и встречи. Этапы пути были намечены, установлены временные рамки. Сроки, когда необходимо собрать деньги, когда матери и ее поверенным в Дальнем Кетиле отправят заказы, и когда должен будет прибыть караван.

Среди этих дат и заданий имелся момент, когда Гаррету следовало предстать перед маленьким семейным алтарем в присутствии свидетеля-северянина, а нанятому дядей священнику было поручено соединить жизнь Гаррета и Ирит, дочери Сау, узами брака. Это было столь же весомо, как размещение закладной или уплата отчислений в гильдию лодочников. На повестке стоял деловой вопрос.

– Тебе придется с ней спать, – сказал Вэшш. – Сам понимаешь. Им нужны будут дети.

– Я знаю, – сказал Гаррет.

Вэшш появился на свет годом позже Гаррета, но порой казался гораздо моложе. У него были материнские глаза и скулы дяди Роббсона, и даже плечами он пожимал как мать.

– Думаешь, сумеешь выдержать?

– Что?

– Все твои дети будут наполовину инлисками. Выглядеть будут как Сэррия.

Гаррет бросил взгляд на дверь. Они сидели в малом зале. Никого не было слышно, но Сэррия – домоправительница и глава над прислугой – умела ступать тихонько, когда ей хотелось.

– Сэррия не полуинлиска.

– Она частично инлиска, – сказал Вэшш.

– Меньше, чем наполовину. На треть.

Вэшш сморщил нос.

– По-моему, там считается немного не так.

– Не знаю я, кто она, и мне все равно. Она – прислуга. А это… это Дом Лефт. Это наша семья. Ныне. И вовеки. Мы больше не будем ханчами.

– Перестанем быть, – подтвердил Вэшш.

– Я в этом особой беды не вижу, – сказал Гаррет. – Лично я. А вот другие не одобрят. И будут глядеть на нас сверху вниз.

– А подумай, каково ей. Породниться с семьей городских задохликов вроде нас. Мы даже коз сами не доим.

Должно быть, выражение лица Гаррета подсказало брату, что черта пройдена, потому что Вэшш примирительно вскинул руки. Что отразилось на его лице, Гаррет не разобрал. Возможно, жалость.

– Мы делаем то, что должны ради дела, – проговорил он.

– То, что должны, – эхом отозвался его брат.

– А поэтому… – Гаррет не знал, что еще сказать.

Встал из-за стола и вышел. От тяжести слегка ломило плечи и скулы. Девчонке – Ирит – не разрешалось покидать дом, то же относилось к ее пожилой сопровождающей, однако когда он вошел к ней в комнату, там оказалась одна только Сэррия. Она собирала в резной каменной вазе букет цветов с широкими лепестками. Заметив вошедшего Гаррета, экономка вскинула бровь, и появилось зловещее ощущение, будто она слышала, как юноша распространялся по поводу чистоты ее крови, даже находясь этажом ниже.

– Я искал ее, – произнес он.

Сэррия вновь занялась цветами, кивая на окно:

– Вы найдете ее за домом.

Гаррет подошел к окну. Ирит вместе со своей дуэньей сидела во дворе на каменной скамейке у грядок. Стояло позднее утро, солнце окрепло, и дневная знойная духота быстро копила злость. К полудню будет настоящая парилка. Ирит что-то перебирала руками. Возможно, сплетала тонкие кожаные шнурки. Он присмотрелся к кудрям ее волос, к широким скулам. Правую бровь пересекал шрам, будто кто-то стер кусочек кожи. Когда из-за забора донеслись звуки улицы – дребезжанье колес по булыжникам, голоса мужчин и женщин, – она подняла голову, осматриваясь, словно ждала обнаружить кого-то или что-то поблизости.

«Я стану твоим мужем до конца дней, – подумал Гаррет. – Буду засыпать – ты будешь со мной. Буду просыпаться – со мною ты. На каждом ужине, на каждом приеме, каждый день, навсегда». Эта мысль отскакивала от его сознания, как дождевая капля от натертой воском рогожи. Полная бессмыслица.

– Я могу вам чем-то помочь? – спросила Сэррия.

– Нет, я всего лишь… Я думал провести… Не знаю, о чем я думал.

– Мне позвать ее?

– Нет, – сказал Гаррет. – Спущусь сам.

– Как будет угодно.

Когда он вышел во двор, Ирит замерла. Гаррет приближался к ней медленно, точно к собаке, что старался не спугнуть. Лицо Ирит было каменно-бесстрастным, пустым. Дуэнья, шамкая зубами, уставилась в никуда, одновременно и сидя здесь, и отсутствуя.

– Я хотел вас проведать, – медленно и с расстановкой обратился он к Ирит, кивками подчеркивая слова. – Может, вам что-то понадобилось.

Ирит единожды кивнула в ответ и быстро произнесла что-то неразборчивое.

– Прошу прощения, – сказал Гаррет. – Я не говорю по… эмм…

Наставница ухмыльнулась и крякнула, помотав седыми, заплетенными в косы волосами, будто он пошутил. У Ирит зарумянились щеки, и она сложила руки по бокам. Гаррет не понимал, что сказал не так, пока Ирит не продолжила, уже медленней, так что акцент не скрадывал слов:

– Спасибо, но у меня все есть.

– Да. Конечно. Вам… спасибо.

Дуэнья опять хохотнула, теперь сопровождая его отступление. Гаррет побрел в домашнюю прохладу. Где-то поодаль разговаривали дядя Роббсон с отцом. Вернее, разговаривал отец, а дядя восклицал – сердито и раздраженно.

Он нашел Сэррию в передней.

– Схожу на улицу.

– Считаете, это мудро?

– Меня что, взяли в плен в собственном доме, Сэррия? У меня есть друзья. Есть дела, которыми надо заняться. Их это не отменяет.

Немолодая женщина – возраста матери или, вопреки седине, чуть помоложе – поджала губы. К горлу Гаррета подкатили назойливые извинения, но он проглотил их. Чему бы там, внутри, ни взбрело набить его голову хлопковой ватой, проронить «простите» он ему не позволит.

– Понимаю.

– Спасибо, – сказал Гаррет. А затем добавил: – Ей нужен учитель.

– Сударь?

– Ирит. Ей нужен учитель. Кто-нибудь, чтобы помочь ей… вписаться. Нельзя выводить ее в общество такой, как сейчас. Нас это опозорит.

– Да, по отношению к ней это будет жестоко, – поддержала его Сэррия. – Но мне кажется, ваш отец не разрешит показывать ее постороннему гувернеру.

– Нам придется что-нибудь придумать, – сказал Гаррет.

– Разумеется. Я этим займусь.

Городской страже принадлежали три рассредоточенные по Китамару казармы. Одна, в Коптильне, плоское и вытянутое сооружение из серого кирпича, стояла над каналом, забитым пеплом и отходами кузниц. Та, что на Камнерядье, служила конюшней ханчийских войск еще в то времена, когда Китамар был заурядной переправой и излюбленной целью набегов кочевых инлисков.

Крупнейшая располагалась на южном краю Новорядья. Шириной почти в квартал, она включала в себя просторную земляную площадку для упражнений, которую предохраняли от зарастания сорняком дисциплинарные взыскания. Сами жилые казармы уходили ввысь тремя этажами побелки под серой слюдой. В конюшнях стояли телеги, которыми пользовались арестанты, когда конвойные с бичами в руках вывозили их на очистку улиц и, теоретически, их порочных душ.

Приказарменный двор будто осуждающим взором жреца смотрел на юг – на скверну Долгогорья, Притечья и заодно в сторону больницы, за стену. Под палящим летним солнцем раздетые по пояс стражи тренировались утром и пополудни. Меч и лук, хлыст и бой без оружия. Городская стража постоянно выставляла напоказ жестокость и силу, потому как вела войну, которой не суждено – невозможно – было закончиться. Страх, внушаемый синими плащами самому лихому китамарскому отребью, был таким же оружием, как их мечи и стрекала, и в конечном счете служил одному: стабильности.

А когда городской стражник не вышагивал по улицам, не взымал налоги и мзду, которую тратил на дрова и пищу, не упражнялся во дворе, то он частенько шел в баню.

– Что с тобой приключилось? – спросил Гаррет.

Маур поглядел на него из прохладной купальни, моргая, как мышонок. Во всю его грудь ядовито темнел синяк с красными крапинами поврежденной кожи.

– Ты про этот любовный засосик?

– Капитан Сенит решил продемонстрировать новые боевые приемы, – ответил Канниш. – А Маур вызвался добровольцем.

Общественную баню устилали желтые и зеленые плитки, и голоса гуляли по залам гулко, как в пещере. В мужском зале – а другого Гаррет не видел – стоял помостик с чашками питьевой воды и постоянный нерезкий запах мыла и тел. Зимой в горячем бассейне всегда было тесно – мужчины откисали, болтали и отогревались от холода. Летом народу было поменьше, в основном в отсеке с прохладной водой.

– Я бы выразился не так, – сказал Маур. – Меня поощрили показать мое ратное умение.

Гаррет скинул полотенце и окунулся в воду, присоединяясь к друзьям.

– И как прошло?

– Я показал свое ратное умение, – невозмутимо произнес Маур. – Капитан намекнул на имеющиеся перспективы в моем развитии.

– Хорошо хоть плоской гранью лезвия.

– Да, – отметил Маур. – Добрый поступок с его стороны.

– А ты чем занимался? – спросил Канниш, откидываясь спиной на плитку и вытянув руки в обе стороны, точно купальня была его личным троном. – Тебя не было несколько дней.

Гаррет наклонился поближе.

– Да ничем. Так, дома сидел.

– Врун из тебя никакой, – сказал Маур. – Реально убогий.

– Да уж, – произнес Гаррет. – У нас вообще жуткий бардак. Сейчас каждый день под папиной крышей все равно что отдых под ливнем, вдобавок все от меня чего-то хотят, а взамен получаешь шиш. А если я расскажу вам подробности, чего я страстно желаю, то нарушу семейную установку. Поэтому лучше я поторчу здесь, попялюсь на твою драную шкуру.

– Не так все и плохо, – сказал Маур. – По ощущениям легче, чем с виду.

– Одно другому не мешает, – произнес незнакомый голос. – Даже грызи она тебя до блевоты, все равно будет легче, чем с виду.

Человек, скользнувший в бассейн, выглядел юным и немного рыхловатым – с недооформившимся в бородке пушком. Канниш протянул руку, и новенький непринужденно, по-товарищески пожал ее и отпустил, а после вскинул подбородок на Гаррета:

– Кто такой?

– Гаррет Лефт, – сказал Канниш. – Наш старый друг. Гаррет, это Таннен. Он один из нас.

– Из вас?

– Ребят из патруля, – сказал Таннен. – Мы прикрываем друг другу спину.

– Разумно, – высказался Гаррет резче, чем собирался.

Маур придвинулся, глядя то на Гаррета, то на нового парня. Его озабоченность должна была казаться смешной, однако никто не смеялся.

– С Гарретом мы дружим целую вечность. В дальнейшем он станет главой купеческой компании. Дом Лефт – значительная сила на рынке.

– Ты чересчур великодушен, – сказал Гаррет. – Моя семья более-менее справляется с делами.

– Я великодушен, зато он – скромняга, – возразил Маур. – На самом деле их семья где-то между.

– Однако мне не хотелось бы задираться на уважаемого купца, – подал голос Таннен. – Обещаю, сделаю все, что в моих силах, чтобы Канниша с Мауром никто не зарезал. За исключением капитана. Против него я бессилен.

Он огляделся, ожидая смеха, и, не дождавшись, смутился. На минуту бассейн показался занятым чужой компанией. Не совершил ли Гаррет ошибку, придя сюда?

– Не то чтобы нам светили увлекательные приключения, – сказал Маур, разбавляя тишину. – Куда уж, пока… – Он указал на свою рану.

Канниш подхватил его фразу:

– Верно. Мы на пьяных обходах, пока капитан не удостоверится, что нам по-плечу…

– Хоть что-нибудь, – вставил Маур. – Пока не убедится, что меня не забьет молотком любая уличная шпана.

Слова на мгновенье зависли в воздухе, как брошенный мяч, а поймают его или нет, неизвестно. Гаррет почувствовал, как в груди что-то шевельнулось, и решил не обращать на это внимания.

– Пьяные обходы?

– Кажись, кто-то полюбил устраивать разгульные оргии, – сказал Канниш, – что не касается нас никоим боком, за исключением того, что посиделки происходят на чужих складах, пристанях и после них не любят убираться.

– Капитан думает, что это шайка богатенькой молодежи, у кого денег поболее, чем умишка, – вставил Таннен.

– Похоже, заманчиво было бы получить туда приглашение, – сказал Гаррет, чуточку расслабляясь.

– Раньше да, верно, – сказал Канниш. – Но теперь я дал присягу. Моя верность отныне принадлежит городу. Что означает задачу: найти тех, кто там безобразничает, и приволочь их за шиворот к магистрату. Не самая роскошная часть нашей работы, зато относительно мало шансов поймать заточку.

– Тебе надо сходить с нами.

Из другого помещения донеслось эхо всплеска, а затем гулкий хохот. Гаррет посмотрел на высокие узкие окна и синее небо за ними.

– Мне нельзя с вами в патруль. Я не служитель порядка.

– Для нас это служба в рабочее время, – сказал Канниш. – Для тебя – прогулка по более-менее привычным местам. Уставом это не возбраняется.

– К тому же ты не пожелаешь лучшей охраны. – Таннен откинулся назад и раскинул руки. – Тебя будет сопровождать городская стража.

Гаррет ухмыльнулся, желая, чтобы Таннен охранял кого угодно, только подальше от него. Однако тоска и отчужденность завели знакомство с новым товарищем. Он присоседился к Гаррету, и с этим надо было как-то мириться. Маур что-то буркнул под нос. В нетерепении или призывно.

– Я… – проронил Гаррет. – Я полагаю, в прогулке ничего предосудительного нет. Я только не хочу быть там, где меня не желают видеть. – Вдруг перед глазами встала, заслонив прочие мысли, внезапная картина. Ирит, дочь Сау, – ее суровые глаза, сердито сжатые губы. – Не хочу быть там, где мне не рады.

– С кем с кем, а с тобой всегда здорово, – сказал Канниш и плеснул водой на Таннена с Мауром. – Ты-то побашковитей этих двух. Хорошо бы разок для разнообразия пообщаться на умные темы.

Таннен заорал и плеснул в отместку, и вот они все уже почти что друзья. Гаррет погрузился в воду чуть ниже. Маур потрепал его по локтю.

– А теперь серьезно. С тобой все ладно?

Гаррет улыбнулся и мотнул головой, но сам на этот вопрос ответить был не в силах.

5

Недобрая новость просквозила по Зеленой Горке, как легкий бриз в предвестии грядущего шторма. Умирал князь Осай, и с ним умирала эпоха. И как перед всякой бурей, перед этим событием взлетало кружить воронье.

Несмотря на полумрак, гостиная нагрелась. Послеобеденный летний час жаловал лишь ленивые вздохи ветра, несущие еще больше жары, чем прохлады. Они сидели за наборным столиком, чью поверхность в красно-белую клетку отец с Халевом Карсоном иногда использовали в качестве игрового поля. Той игры Элейна не знала и сейчас играла в другую.

– Когда я на него наткнулась, подумала о вас, – сказала Беайя Рейос. С материнской и хорошо отработанной улыбкой.

Элейна провела пальцами по шитью. Оно едва ли превышало вширь ее составленные вместе ладони, но исполнение поражало искусностью. Шелк и лен складывались в миниатюрную карту Зеленой Горки. Поместья великих родов. Зелено-синим переливался акведук, проходивший от реки выше порога и далее вниз, в Коптильню. Элейне стало интересно, какого рода нитью его вышивали.

– Помните, когда вы были помладше, мы шили вместе? – спросила Беайя.

– Помню, – ответила Элейна, потому что правда вышла бы неловкой и грубой.

Вероятно, глава рода Рейос прежде приглашала Элейну в гости по случаю, но очень сомнительно, чтобы они хоть раз вышивали вдвоем. Скорее Элейне давали повозиться с иголкой в обществе дворецкого или гувернера, чтобы чем-то занять ее, пока отец встречался с другими взрослыми. Происхождение маленькой карты от тех занятий не более правдоподобно, чем рождение собакой птенца. Куда важнее притворный предлог.

– Я нежно любила вашу маму, – продолжала Беайя, возможно уловив, что подарок не пробудил желаемой ностальгии. – Замечательная была женщина. Все мы чем могли помогали несчастному Бирну растить вас после ее ухода.

Элейна улыбнулась, тогда как внутри нее что-то сжалось в клубок. Беайя огладила свою пергаментную щеку, будто потерялась в воспоминаниях. Вполне может быть. Как знала мать Элейны Беайя, самой дочери не узнать никогда. Кто готов утверждать, что этой сушеной груше не выпадало теплых минут с той, которая умерла при рождении Элейны? Но и нити карты, и нити памяти предназначались в качестве уз, пусть и непрочных, и не могли не вызвать негодования. Беайя Рейос не была первой, кто нанес Элейне визит, не первой с небольшими подарками в напоминание о знакомстве. Если бы Осай а Саль был здоров, если бы его правление обещало протянуться еще десяток лет или два, посетители бы к ней не ходили.

Но пока отец приближался ко дворцу, Элейна – старший и единственный ребенок – тоже менялась. Становилось труднее игнорировать факт, что день ее собственного взошествия вполне способен настать. Лихоманка приходит за власть имущими равно как и за голытьбой. Князья страдают от неизлечимых болезней, злосчастья и порчи, как и все остальные. И добрые отношения с девчонкой непременно окупятся, если она однажды станет в этом городе всем.

Беайя сжала кисть Элейны и утерла явно не видимую для той слезу. Пожилая дама даже не думала упоминать о том, что ее внуку Фортону шестнадцать – всего на два года меньше, чем Элейне. Не сегодня. Да и два года разницы между шестнадцатью и восемнадцатью поболе, нежели между восемнадцатью и двадцатью, когда он достигнет ее нынешнего возраста. Намекать на это сейчас будет бестактно, зато когда остынет погребальный костер Осая, а ее отец уверенно устроится во дворце… что ж, тогда все они будут жить в совсем другом мире.

Их прервала служанка, постучав в дверь, как и было обговорено Элейной. В глазах Беайи вспыхнуло и тут же сокрылось раздражение – пламя присыпал песок.

– К вам знахарка, леди а Саль, – возвестила девушка.

– Спасибо, – сказала Элейна, поднимаясь и пряча миниатюру в рукав. – Скажи ей, я уже иду.

Служанка, шагнув назад, удалилась. Беайя сморгнула, разыгрывая постановку смущенности и заботы:

– Врачевательница? Милая, я надеюсь, ничего серьезного?

Конечно, ничего. Элейна прерывала встречи с помощью воображаемой лекарши, чтобы не вызвать обиду, но теперь, похоже, время использовать…

– У меня чирей, – солгала она. – Такой неудобный. Красный, с ноготь, и зудит. Врач выдавливает его два раза в неделю. И он прямо… – Элейна наморщила нос и сдержанно указала вниз, на подол.

Отвращение во взгляде старой дамы сокрылось столь же стремительно, как до того раздражение. Пускай донесет этот образ до своего шестнадцатилетнего перспективного жениха.

– Как я вам сочувствую, – сказала старушка, вставая. – Надеюсь… искренне надеюсь, он скоро пройдет.

– Уверена, очень скоро, – сказала Элейна. – Но, увы, вы же понимаете. Мне необходимо…

– Конечно, конечно.

Когда дверь закрылась, Элейна снова плюхнулась в кресло. Уже подступало раскаяние. Это было мелочно, пошло и, наверно, превратится в придворную сплетню еще до того, как опустится ночь. Элейна не понимала, отчего так приятно было ставить старую даму в неудобное положение, но приятно все-таки было и это – низкий поступок.

Что-то заскреблось за окном, раздвигая снаружи плющ. Упитанный рыжий кот, один из мышеловов, которых держали слуги, ввалился в комнату.

– О, приветик, – сказала Элейна, протягивая руку коту. – Ты только что наткнулся на какую-то вещь, что напомнила тебе обо мне? Или совершенно невзначай тебе подумалось: «Ба, Элейна а Саль! Да как я мог до сих пор оставлять невозделанным садик нашей с ней дружбы?»

Кот слегка фыркнул и, мягко приблизившись к ее вытянутым пальцам, с опаской принюхался.

– В чем дело, сударь? Разве вы от меня не хотите что-либо? Однажды, знаете ли, я могу стать княгиней нашего города. А быть княгиней города куда лучше, чем быть просто мной.

Кот потянулся к ее руке, понюхал ладонь, а потом повернулся боком, милостиво соглашаясь на ласку. Шерсть у него была грубоватой и немного сальной. Элейна почесывала его искусанные блохами уши.

– По крайней мере, ты честен, – сказала она, когда кот замурлыкал.

Опять раздался стук, и вошла та же девушка. Элейна вопросительно подняла брови.

– Ваш отец хотел бы вас видеть, когда освободитесь. Он у себя в библиотеке, – сообщила служанка. – Он сказал, это не срочно.

Элейна встала. Котяра, видя, что ее внимание отвлечено, соскочил под солнечный луч и принялся вылизываться сам. Служанка собралась было его прогнать, но Элейна остановила ее.

– Он тут ничего не натворит, – сказала она. – Пускай остается.

На ее памяти библиотека служила в основном лишь видимостью. Здесь были книги и стояла полка для карт. Решетчатая подставка с дюжиной старинных свитков – ей не разрешали их разворачивать, вдруг потрескаются. По образу жизни отца библиотеки делались гостиными на те случаи, когда ему хотелось подчеркнуть свою образованность. Неоднократно она утаскивала томик, чтобы почитать в своих покоях, предаваясь неге, – как правило, увеселительные повести да пара эротических сборников с гравюрами, которые отец, прознай об их существовании, запер бы под замок.

Однако сегодня библиотека представляла собой рабочий кабинет. Развернутые на столе свитки в разошедшихся местах придавливали шлифованные камни. На прежде декоративных подставках стояли раскрытые книги. К стене прислонилась сланцевая доска с начертанными мелом каскадами цифр и уравнений. И точно воры при разработке преступного плана, лицом к лицу через стол стояли отец и Халев Карсон.

Оба были в рубашках с короткими рукавами, под мышками темнел пот. Волосы у Карсена были каштановыми и прямыми, а нос чуточку выдавался вперед. Он кивнул вошедшей Элейне, но не прервал обсуждения, которое вел с отцом.

– Но если вы понизите ставки одним…

Отец почесал лоб ладонью.

– Тогда того же захотят и другие. Но нельзя ли их снизить по-тихому? Мы ведь не усаживаем нашего юстициария за один стол с гайанским послом.

– Можно, если получится, – сказал Карсен. – Но скольким людям придется доверить тайну?

– Слишком многим, – вздохнул отец. – Ну ладно. И как же с этим справлялся Даос?

– Сначала почему бы вам не… – Карсен кивнул в сторону Элейны – присев на диван, она глядела в развернутый перед ней свиток.

Это был договор, изложенный на трех языках – распознать удалось только два. Копия, догадывалась она, одного из мирных соглашений между ханчами и инлисками на заре основания города. Древний, как эти пергамент и чернила, он все равно слишком свеж, чтобы быть оригиналом.

– Конечно, – молвил Бирн а Саль.

– Здоровья вам, кузина, – сказал Халев, тронув ее за плечо, прежде чем выйти в коридор.

– И вам, – ответила она, и Карсен закрыл за собой дверь.

Отец опять вздохнул и с долгим выдохом отодвинул назад свое кресло, глядя на пышную ниву книг и бумаг.

– Подарок богов, что Халев разбирается в этом бардаке. Я полжизни изучал все это и до сих пор чувствую, что понимаю едва ли треть.

– Все лучше, чем понимать только треть, а думать, будто владеете досконально, – заметила Элейна.

– И то правда. Нам помогли бы наработки дяди Осая, но ими он не поделится. А просить самому, по-моему, гадко. Где ты была, пока я безвылазно сидел с моим учителем?

– Блистала в лучах внезапной популярности.

– Ах вот оно что, – сказал отец. – Ну да. Боюсь, это неизбежная часть наших дел. Их не остановить. Чисто головоломка, правда? Никому нельзя доверять и вместе с тем кому-то необходимо довериться. У меня есть Халев. Мы знаем друг друга с младенчества. Сосали одну кормилицу, в одной руке он, в другой я. Но тебе буквально все, кого знаешь, знакомы с детских лет. Ведь ты все еще ребенок. Почти.

– Не сочту ваши слова за пренебрежение, – отозвалась Элейна.

– Ты милосердная дочь, – сказал Бирн. – Лучше, чем я заслуживаю.

Он опустил взгляд и стал разглаживать складки на брюках. Ткань шуршала под ладонями. Он себя на что-то настраивает. Элейна притихла, позволяя отцу собраться с мыслями. Еще немного подумав, он подыскал нужные слова:

– Я хотел у тебя кое-что спросить. Была одна мысль. Идея. Когда дядя Осай уйдет, ты будешь жить одна в… – Широким жестом он обвел все поместье. – Одному человеку нелегко справиться с такой громадой. И рано или поздно ты окажешься во дворце. Надеюсь, пройдет не один десяток лет, но… Не в один час, так в другой. Переезд неизбежен, и…

Он взмахнул рукой, как будто подчеркивая суть сказаного. По сути, об этом и были все ее мысли – картины устрашающего будущего, – но она хорошо знала отца и понимала, что главное впереди. Она наклонила голову и внимательно ждала. Плечи отца поникли, придавая ему вид побежденного.

– Твой родич по матери, Джоррег, ждет очередного ребенка. У его жены лишь три месяца сроку, но это означает пятого отпрыска в переполненном особняке Аббасанн. А у нас зря простаивает столько места.

– Да пусть забирают, – чуть ли не перебила его Элейна, будто речь велась не о ее доме.

Будто не прожила здесь всю жизнь. В этих садах, в этих залах она играла в детстве. В этом доме поселились родители после свадьбы. Здесь, в детской, умерли ее братья. Если все это безразлично отцу, то почему должно цениться ею? Что именно, собственно? Стены. Двери. Ковры. Ничто. Холодок в спине навевала не грусть, и то, что Элейна боялась жить тут одна, когда о передаче дома не было речи, сулило мало уюта.

– Не стоит отвечать сразу. Обдумай спокойно.

– Незачем, – сказала Элейна. – Дом должен перейти к ним. Мать обязательно одобрила бы этот шаг. К тому же так я останусь с вами.

Отец посмотрел на нее из-под бровей, как мальчишка, застуканный на краже сладостей. Это был желанный ему ответ.

– Если ты точно уверена. Я хочу, чтобы ты была счастлива.

– И я хочу себе счастья, – сказала она. – Но такова наша ноша. У меня есть все – и ничего своего.

– У тебя мудрый материнский ум, – сказал он. – Именно так она смотрела на все. С тобой и правда все хорошо?

– Прекрасно, – ответила она вполне убежденно, чтобы отец при желании поверил. И достаточно резко, чтобы он, если предпочтет, расслышал правду.

– Тогда решено. Пошлю весть. Негромкую, разумеется. Дяде Осаю не принесет добра созерцать, как мы потираем руки, загадывая наперед его последнего вздоха.

– Да, это подло, – промолвила Элейна.

Когда Элейна отыскала ее, Теддан отдыхала в садах Дома Аббасанн. Искусно взращенные деревья создавали озерцо тени вокруг гранитного фонтана, что вытекал непосредственно из акведука – холодная речная вода бесконечно плескала на камень. Льняное платье на Теддан прилипло к коже, над губой собрались капельки пота. Элейна села на парапет фонтана, расшнуровала сандалии и окунула ноги в воду. Знойный воздух казался загустевшим.

– И чего напрягаешься? – поинтересовалась Теддан. – При такой парилке и пальцем пошевелить тяжко.

– Я остужаюсь.

– Ты пришла сюда по жаре, чтобы остудиться после прогулки сюда по жаре? Какая-то бессмыслица.

Слуга-инлиск, мальчик с луноподобным лицом и вьющимися волосами, вышел из дома, но Элейна поймала его взгляд и покачала головой, и мальчишка не успел ничего ей предложить. Он опять исчез в здании, так же плавно, как появился. Элейна обмакнула в воду рукав, потом поднесла ко лбу и выжала ткань, как губку. Ручеек прохлады излился на шею, скрываясь за вырезом блузы.

– Знаешь, почему ты мне нравишься?

– Я твоя родственница.

– Каждый первый мой, мать его, родственник. Тут нечем хвалиться.

Теддан пристально посмотрела на нее.

– Чего? – бросила Элейна. – Так ведь оно и есть.

– Ну хорошо. Почему же ты предпочитаешь меня остальным? Дрожу в нетерпении узнать.

– Тебе от меня ничего не нужно.

– Мне постоянно от тебя что-нибудь нужно.

– Нет, – сказала Элейна. – Тебе просто постоянно что-нибудь нужно, а я иногда в этом тебе помогаю. Вот в чем разница.

Теддан, помедлив, кивнула:

– Думаешь? По мне, так звучит одинаково.

– Отец передает нашу усадьбу Джоррегу Аббасанну. Это будет преподнесено как акт княжеского великодушия.

– Ого, – вымолвила Теддан. – Прости, пожалуйста.

– Да мне без разницы. Все без разницы. Без особой.

Кузина пошевелилась, встала и пересела рядышком с Элейной. Та хотела к ней прильнуть, но Теддан первая положила голову ей на плечо. От сестры пахло лавандой и медом.

– Тогда к чему так усердно трудиться?

– Не знаю, – произнесла Элейна. Она поболтала босой ногой в воде, разглядывая брызги. Потом, нарочно резко, болтнула снова. – Лучше бы мне быть тобой.

– Милая, о нет. Не желай моей судьбы. Я в полном раздрае.

– Ты в своем личном раздрае. А я в чьем-то чужом, даже не знаю в чьем. Моего отца? Матери? Может, в раздрае всего этого города. Ты делаешь то, что хочешь. Я делаю что положено, и что взамен?

– Власть.

– Я ничего подобного не ощущаю.

– Ты недолюбливаешь власть, – сказала Теддан. – Ты считаешь ее поддельной. Поэтому от всей души любишь меня. Ведь я легко отыгрываю свое, как будто Теддан Аббасанн – это роль, а в жизни я развязная актриска из Притечья. Ты ревнуешь к моему таланту.

Элейна рассмеялась. Это было так по-дурацки, за исключением того, что задевало струнку истины. И потому звучало еще забавней.

– Тебе ведь не обязательно быть одной, – сказала Теддан. – Найди кого-то, кто будет с тобой дружить или согревать постель.

– Ничего не выйдет. Даже если такие найдутся, они не увидят меня. Будут видеть одну ее.

– Ее?

– Элейну а Саль, дочь следующего князя, и однажды воплощение самого Китамара. У меня ничего нет и не будет. Все получит она. Никто не смотрит на меня в одной с нею комнате. Даже я иногда в ней теряюсь. Напетого обо мне несоизмеримо больше меня самой.

– Неправда.

– Истинная причина моей любви в том, что ты умеешь меня обмануть.

Теддан отмахнулась.

– Я догадывалась о чем-то в этом духе. В следующий раз ты идешь со мной.

Элейна ерзнула, и Теддан выпрямилась. Губы Элейны слегка шевельнулись в улыбке, но она покачала головой:

– Нет. Совершенно исключено.

– Именно этого тебе не хватает! Я же уже объясняла. Все в масках. Никто не узнает тебя, наверняка не узнает. Не об этом ли ты только что говорила? Оно перед тобой – на твои слова откликнулись сами боги! Будет святотатственно не пойти.

– Это сборище пьяных купчиков, а ты играешь в опасные игры, опускаясь ниже своего положения.

– Так ведь в маске, – хихикнула Теддан. – Кажется, ты упустила этот момент. Подари себе хоть что-нибудь, пока можно. Потом, когда очутишься во дворце под охраной старого Кинта, лазейки не будет. И только память согреет тебя теплом в жестокую холодную зиму старческого слабоумия.

– Прекрати подначивать.

– Древняя княгиня Элейна а Саль восседала на ледяном троне, обреченная на тленное затворничество и… не знаю. Озноб? Пагубный колотун, и лишь греза о жаркой летней ночи безрассудства напоминала ей, что значило быть живой.

– Ах ты бестолочь, – расхохоталась Элейна. Теснота вокруг сердца ослабла. Улыбка наконец-то стала ощущаться улыбкой. – Я не попрусь в какой-то цех, полный незнакомцев и бочек вина. Такому не бывать.

– Понимаю.

– Я серьезно.

– Я знаю. И уважаю твой выбор.

Они посидели еще немного, прохладная вода булькала, струясь вокруг лодыжек Элейны. Наверху по деревьям прыгала белка, перескакивая с ветки на ветку на своем пути неизвестно откуда в неизвестно куда. Постройки усадьбы из тени казались ярче, точно белые кирпичи были слеплены из огня.

Элейна вздохнула.

– Ну, привет, – сказала она. – Ладно, схожу.

6

Дайвол Сенит, капитан городской стражи и смотритель Новорядских казарм, не принадлежал к числу набожных, но и не видел большой потери от того, что стелит соломку. Если Трех Матерей взаправду не существует, то от него убудут лишь крупицы ладана да считаные минуты за день, просиженные перед алтарем в кабинете. А если они все же есть, ему, очень даже возможно, улыбнется судьба.

Кабинет был небольшой. На северной стене растрескалась штукатурка, и он так и не собрался ее отремонтировать, хотя каждый раз глядел туда с раздражением. Имелось тут и маленькое оконце, сложенное из кусков стекла, с залитыми свинцом стыками. На цельный стеклянный лист не находилось бюджета. На столе лежал открытый журнал происшествий. Капитан водил по каждой записи пальцами.

НТ 3-я хищение Хаттин Каммер кожаные обрезки пер. маг. В третью смену патруль Наттана Торра задержал некоего Хаттина Каммера за кражу кожаных обрезков и передал на следствие магистрату. Исчерпывающий отчет о деле будет составлен службой магистратов, вне ведений Дайвола.

ЛЛ 2-я уклонение пошлин 2 с. 5 м. Во вторую смену патруль Ледри Ладдата взыскал два серебреника и пять медяков с народа, пытавшегося миновать уплату мостовых сборов. Это лишь пеня. Суммы пошлинных сборов заносились в другой журнал. Подати передавались во дворец. Пени оставались в части или в карманах взимающих их людей. Он перевел пальцы к следующей записи.

В течение нескольких минут Дайвол способен был вникнуть во все дела своих подчиненных за последние сутки. Если что-то привлечет его любопытство, то мог посодействовать лично. Когда б не тысяча других вопросов, требующих его времени и внимания. Управлять стражей города – даже частью – походило скорее на работу няньки с тремя дюжинами детишек, чем на служение карающей дланью правосудия. Хватает ли продуктов для общей кухни? Если нет, это его забота. Обучены ли новобранцы выступать представителями закона, а не просто бандюгами с опорой на магистратскую власть? Если нет, это его вина. Наточены ли мечи? Надежны ли камеры для задержанных? Довольны ли душеньки магистратов? Доходит ли до казарм их доля от текущей из дворца монеты? Вовремя ли выплачиваются пенсии? Поддался ли кто из состава искушению отщипнуть кусочек от пошлин себе в кошелек? Ему, ему и больше некому, выправлять любые огрехи или же, волевым решением, закрывать на них глаза.

Молодым он натопался в уличных дежурствах. В толпе замечал карманника, как кровь на платье невесты. Чуял подтесанные грани костей, покатав их в руке. Мог уболтать пьяного отойти от обрыва и в потасовке урезонить дюжину долгогорских разбойников. От него уже не требовалось выходить на улицы, высматривая неладное, но в иные дни он все равно шел. Ностальгия звала хлеще долга.

Раздался стук в дверь, и Дайвол вдруг осознал, что не может разобрать, о чем говорят последние строчки журнала происшествий. Он надавил большим и указательным пальцем на глаза, отгоняя усталость сильнее, чем требовалось.

– Чего?

Дверь отворилась, и внутрь заглянул Наттан Торр. Шрам на щеке оттягивал его губу, придавая бойцу вечно подтрунивающий вид, даже когда он был серьезен, но смешинка в глазах означала, что нынче ему и впрямь весело.

– Кой-чего, капитан. Марсен Уэллис привел человечка. Они сейчас в камере.

Сенит закрыл журнал происшествий и встал, подтягивая пояс.

– У меня ощущение, что ты чего-то недоговариваешь – ждешь потеху?

– Может, и так.

– Мне уже потешнее некуда. Выкладывай.

– Арестованный – вор, – сказал Торр.

– Ну? И что украдено?

– Он нам не говорит.

Сенит насупился:

– Кто не говорит?

– Арестант.

– А жертвой кражи кто стал?

– Задержанный нам и этого не говорит, – ответил Торр. – Сказал только, что ему нужно поговорить лично с вами.

Два протяженных вдоха Сенит молча смотрел Торру в глаза.

– Едрить твою мать. – Он схватил со стола служебный значок увеличенного размера и прицепил на пояс. – Уж лучше бы там отыскался повод для смеха.

Он прошествовал к лестнице и далее, в сторону блока камер. Из низких блестящих туч накрапывал дождик. Долго он не продлится, но хоть немного собьет жару. Если небо расчистится до темноты, в городе станет душно, как под горячим полотенцем на лице. На дворе пыхтели новобранцы. Старый Сааль показывал им приемы задержания. Как обездвижить человека, не причиняя ему вреда, как ушибить самую малость или изрядно. И как наверняка – чтобы тот больше не смог нормально ходить. Новое пополнение не было исключительно перспективным, но и не самым худшим на его веку. Среди них был племянник Марсена.

Марсен числился в страже добрых полтора десятка лет. Рассказывал легенды о себе он получше, чем в действительности служил, но умел откалывать сюрпризы и тогда, и сейчас. С капелькой любопытства, что скрывает Марсен под своим брюзжанием, Сенит спустился по каменным ступеням до арестантского блока.

Сама камера задержания была небольшой. Единственный источник света – тонкая полоска от восточной стены. Там было даже не окно – ряд кирпичей с несколькими пропущенными, достаточно высоко, чтобы трудно было незаметно просунуть что-нибудь между ними. Не сказать чтобы подопечные рьяно пытались. Люди, по опыту капитана Дайвола Сенита, были идиотами.

Марсен стоял, прислонившись к стене, со скрещенными на груди руками. Когда вошел Сенит, он немного выправил осанку. Другой человек в комнате, судя по его ребрам, недоедал, а судя по глазницам – голодал. Острые скулы, но ниже плеч спадали волнистые волосы и торчала аккуратная стриженая бородка. Щеки ханча. Волосы инлиска. Он носил холщовые рабочие штаны и жилет из желтого хлопка без пуговиц, но с крючками-застежками эбенового дерева. Когда он почесывал шею, Сенит заметил на левой руке мужчины наколотого паука.

– Капитан Сенит, – произнес Марсен.

– Боец, – с кивком отозвался Сенит. – Как я понимаю, здесь требуется мое присутствие? – Он сохранял выдержанный тон.

Арестованный не услышал в его голосе угрозы, в отличие от Марсена.

– Я патрулировал Притечье, сэр. Этот человек окликнул меня. Он хотел говорить с капитаном.

«А зачем сообщил?» – едва не сорвалось с языка Сенита, но капитан удержался. Слишком едко и колко, кроме того, не стоило обсуждать мужчину в желтом жилете, словно его тут нет. Это было бы слишком грубо, а грубость, она как соль. Легко добавить, трудно избавиться.

– Так, встреча свершилась. – Он повернулся к мужчине: – Я капитан городской стражи Сенит. Ты что-то хотел мне сообщить?

Человек облизал губы. Молниеносным, как ящерица, движением. С ушлым и хитрым, но не особенно умным видом.

– Мне необходима защита.

– Ясно. Расскажи поподробней. От кого тебя необходимо защитить?

Человек посмотрел на него, потом на Марсена и обратно, что-то взвешивая в уме. Что бы его ни снедало, сейчас продумывать исход явно поздно. Сознавал он это сам или нет, но с выбранного пути ему уже не свернуть.

– Я своровал кое-что ценное.

– В самом деле?

– Но, – мужчина поднял палец, – своровал я у вора, поэтому разница есть.

На этом Сенит едва не закончил. Принимать чью-либо сторону в мелких склоках китамарского отребья интересовало его меньше всего. Этот малый уже признался в краже, и, даже не зная подробностей, Сениту нет смысла заморачиваться ради него с магистратом. Пару-тройку недель почистит город днем, поспит за решеткой ночью, а потом незадачливого олуха выпустят обратно на улицу и станет ясно, набрался ли тот ума вместе с опытом.

Вздумалось пошутить. А будет не до смеха.

Но… в блоке для заключенных прохладно, а Сенит подустал. Можно дать придурку еще веревки и поглядеть, не сплетет ли он из нее петлю.

– Ясно. Что за вещицу ты взял у вора?

Человек в желтом жилете пожал плечами.

– Нож.

– М-да, ножей там у вас полным-полно. Чем же примечателен этот? Он по-прежнему у тебя?

Человек усмехнулся, точно Сенит сморозил глупость.

– Я увел его, поскольку он понадобился кому-то другому. Нож продан, деньги потрачены. Три серебреника.

– Неплохо, – кивнув, произнес Дайвол. – Кругом выгода. Исключая то, что ты ищешь убежища под моим крылом. Что бы это значило?

– Клинок я украл у Тетки Шипихи, – сказал вор, рисуясь, словно преподносил конец анекдота. В каком-то смысле так оно и было.

– Ах вот оно что. Так тебе крышка настала?

Лицо мужчины осунулось. Марсен нервно переступил с ноги на ногу. Если все обернется тем, к чему шло, Сенит снимет его со старшего пьяно-ссаной смены, и над ним будет хохотать вся казарма. Марсен наверняка уже предвидит такую концовку.

– Она послала людей убить меня, – захныкал вор.

– Представляю, послала. А когда они исполнят приказ, мы найдем их и именем закона покараем. Можешь смело на это рассчитывать. Ну, здесь закончили.

Он повернулся к двери, и задержанный вскочил на ноги. Бросившись вперед, он ухватил Сенита за рукав. Сенит сместил свой вес, повел разворот от бедра и впечатал костяшки кулака прямо в переносицу вору. Хрящ хрустнул, как гравий под колесом, мужчину качнуло назад. Через секунду кровь придала желтому жилету новый, оригинальный цвет.

– Слушай сюда, говнюк, – зарычал Сенит. – Я знаю, что у тебя на уме. «Тетка Шипиха мне враг. При этом она и твой враг. Почему бы нам не стать приятелями, да?» Так вот, тут ты в корне не прав. Мой враг в этом городе – каждый самодовольный кусок дерьма, который мнит, будто, когда дело касается его, закон не в счет. Посади в ведро двух крыс, они подерутся. Это не делает одну из них моим, сука, домашним питомцем. Что до моих обязанностей, то если она упокоит тебя в реке, то только сбережет мне время и силы.

– Но ведь я могу вам помочь, – сквозь кровь залепетал мужчина. – Я помогу вам.

От мрачного оскала у Сенита свело челюсть.

– Как такой кошачий высер собрался помогать капитану городской стражи?

– Я готов ее отыскать, – сказал задержанный. На его губе набух и лопнул кровавый пузырь. – Я взял нож в туннелях. В ее потайном подземелье.

Сенит, разминая, растопырил ладонь и опять сжал в кулак.

– А ну повтори.

– Нож, который я вынес, не простой. Он хранился в ее туннелях. В ее покоях. – Голос у него натянулся, как тугая струна. – Я был в ее личной команде. Знаю все пути внутрь. Знаю знаки и жесты, которыми они пользуются. Я помогу вас туда провести.

У Сенита начали поднывать костяшки. И ему, по правде говоря, это ощущение нравилось. И еще. Тетка Шипиха. С таким именем потягаться не грех. Она отдавала приказы грабителям и убийцам так же, как капитан командовал своей стражей, и прочнее, чем он, властвовала над своей частью города. Способен ли этот отощавший, загнанный огузок открыть дверь к тому, чтобы ее изловить? А еще лучше – прикончить

Он взглянул на Марсена – тот лишь вскинул брови. «Как прикажете, командир».

– Тащи мне стул и немного воды, – приказал он Марсену, а затем повернулся обратно к вору: – Начинай с самого начала, и мы поглядим, в чем тут суть.

7

Лето перезревало – дни становились короче, не давая продолжительных передышек от невыносимой жары. Каждые несколько дней собирались ураганные ливни – громады туч темнили высокое небо, омывались улицы и полдень наполнялся известковым паром. Листва тех немногих деревьев, которым повезло расти в садах или у речного берега, напиталась насыщенной зеленью, в предвестие грядущей желтизны и багрянца. Солнце ложилось на плечи непрошеной дланью.

Для непосвященных ремесленные улицы и цеха могли казаться полными повозок с товарами и туго набитых кошельков, навесы перекупщиков и счетные конторы – обильно заставленными журналами учета, контрактами, медовыми закусками и пивом. Гаррет видел то, на что его учили смотреть: неизменное прощупывание возможных выгод, медленно текущую в общепринятых рамках битву денег и времени, ликование над поверженным домом соперника или отчаяние собственного краха. Речной Порт рассекал часы света и тьмы, отмеряя взвешенное, продуманное насилие борца, гнущего ногу противнику, пока не хрустнет сустав. Такова коммерция, и она следует своим курсом, не зная жалости.

Невысказанное напряжение сквозило в Доме Лефт на каждом обеде, при каждом совместном молебне и в каждом деловом поручении. Гаррет чувствовал это, проснувшись с утра и до тех пор, пока не задувал вечером свечу. Даже скулы сводило.

В передней гостиной Вэшш сидел вместе с Ирит, дочерью Сау, над картой мира. Или существенной доли мира, как ни крути. Дуэнья юной инлиски посапывала в уголке, и лишь влажный проблеск из-под тяжелых век выдавал, что ее бдительность не дремлет даже в минуты отдыха.

– Нет, – сказал младший брат Гаррета, – город не похож на животное. Скорее он… как заводной механизм. – Мальчик соединил пальцы, имитируя шестерни. – Все подогнано ко всему, каждому зубчику свое время и место. Их сцепка придает вращение новым деталькам, а те – следующим, и так круглый год без конца.

Стоявший в тени Гаррет видел бороздившие ее лоб морщинки сосредоточенности.

– Мы подходим к концу летнего сезона, – продолжал Вэшш, указывая на карту. – Все товары, которые сейчас поступают, должны помочь нам пережить зиму. Соль с Медного Берега для мясников, чтобы не протухало мясо. Квасцы и красители для ткачей. Руду, уголь и дрова для топки зимой переработают в Коптильне – то везут сушей с востока или сплавляют по реке с северных лесопилок.

– Еще сахар, – сказала Ирит.

– Да, верно. Сахар мы завозим из Карама. У родственника по отцу есть права на большую посевную площадь в тех краях. Но Дом Реффон получает свой сахар из Имайи, а это чуточку ближе, поэтому у них конкурентное преимущество.

– Преимущество, – повторила Ирит. Ее густой акцент можно было намазывать на хлеб.

– Если мы сумеем доставить сахар раньше их, то сможем первыми закрыть договоры поставок и распродать излишки. Если вперед успеют они, то оставят нам лишь тех покупателей, которым не хватит их сахара, и, возможно, придется до весны хранить на складе непроданный остаток.

– И быть нам плохо.

– Ну, – Вэшш хихикнул, – нехорошо уж точно.

Гаррет тихонько отступил. Окна были открыты по всему дому, в надежде, что протянет сквозняк и немного охладит ночной сумрак. В иные вечера это срабатывало, но сегодня в прихожей было как в духовке у пекаря. Гаррет поднялся по главной лестнице, оставляя свою суженую внимать обучению, а сам подкрался к семейному кабинету. Это была узкая комната с зарешеченными окнами и замком на двери, что могли отпереть лишь родители и дядя Роббсон. Сейчас дверь была открыта, и, еще не заглядывая внутрь, по приглушенному бормотанию Гаррет понял, что там дядя Роббсон.

Он расположился за скромным письменным столом, спиной к окну. Перед ним лежали деловые записи, а в руке он держал небольшое стальное перо. К пробковой поверхности был пришпилен тонкий листок, и, не пододвигаясь, Гаррет распознал почерк матери и семейный шифр. Роббсон поднял глаза.

– Что нового? – спросил Гаррет.

Он шел на риск. До появления девушки его любопытство сдерживалось установкой. Но теперь статус старшего сына внутри и семьи, и компании изменился, и если он сам четко не знал на какой, то не спешили с определением и другие. Единственный способ выяснить, котируется ли он нынче в семье, был действовать будто так и есть и поглядеть, что из этого выйдет.

Роббсон, буркнув, опустил взгляд к письму. На два долгих вдоха Гаррет подумал, что это все сведения, какие ему предоставят.

Дядя прочистил горло, затем кашлянул.

– Намечаются затруднения.

Всплеск надежды в груди Гаррета был подобен заработавшему весной фонтану.

– Может, это и к лучшему. – Он старался хранить сдержанный тон.

– Как тебя понимать? – сердито громыхнул дядя.

– Выкарабкаться таким вот образом… будет для нас унизительно. Я не хочу, чтобы замысел провалился, но если все же сорвется и нам придется искать другой выход, быть может, в долгосрочной перспективе, это и к лучшему.

Роббсон отложил стальное перо, придвинулся на локтях и улыбнулся. Но теплоты в его глазах не было.

– Я позабыл, что тебя еще не отучили от соски. Когда я говорю «затруднения», то это значит, что сделка пока не закрыта. И только. Затруднения – это нормально. В них и есть наша работа. Иногда проблемы ставит другая сторона, иногда создаем мы сами, но затрудения есть всегда.

– Ох, я и не…

– Если бы существовал другой способ, твоя мать его бы нашла. Она поступает так, потому что это наилучший выход для компании и семьи, а значит, наилучший и для тебя. Прояви, мать твою, хоть немного признательности.

– Она даже не китамарская инлиска, – молвил Гаррет. – Она кетилийка. Никто не будет принимать ее всерьез. Все поймут, что это лишь сделка. Нас перестанут уважать.

– Уважать деньги не перестанут, – сказал Роббсон, возвращаясь к листку. – Деньги всегда в почете. В этой семье мы расхлебываем дерьмо, которым нас потчуют, и ты не благороднее прочих из нас.

– Я этого не говорил.

– Я занят работой.

Гаррет сделал шаг назад, по-театральному нарочито кивнул не заметившему того дяде и повернул обратно на лестницу. Надежда испарилась как не бывало, и он не мог придумать названия тому, что пришло ей на смену. Или же мог, но очень не хотел.

Сэррия стояла у главного входа с новенькой горничной. Когда Гаррет проходил мимо, глаза пожилой женщины встревоженно расширились:

– Что-то не так, сударь?

Он не ответил.

Сегодня Элейна остановилась в своей келье при Братстве Кловас. Вполне естественный для нее ночлег. Учителям и отцовской страже преподнесена легенда о том, где она. Слуги в Кловасе не привыкли к ее постоянному присутствию, поэтому, если Элейна уйдет, они не разнесут немедленную тревогу, а встречаться с Теддан в доме Аббасанн – напрашиваться на подозрения. По крайней мере, Элейна так полагала. Она присаживалась на койку, вставала и разглаживала платье, опять садилась, вставала, расхаживала. Казалось, будто на вершине дворца глядит с громады утеса Старых Ворот вниз на реку. То же головокружение, та же дурнота. Она ожидала, что найдется какая-то ее часть – может, эхо голоса воображаемой матери, – что велит ей остановиться. Но ничего подобного не находилось.

Теддан явилась за час до захода солнца. С собой она прихватила кожаную сумку. Ее шелковое платье окрашивали все цвета заката от красного до оранжевого и серого, покрывая тело, платье как бы многое обещало. Брови у Элейны поползли вверх от ошеломления пополам с восторгом. Теддан задрала подбородок и замерла, на мгновение представ в позе статуи некой богини плодородия. Когда же Элейна начала хохотать, кузина захохотала с ней вместе.

– Спятила, – сказала Элейна. – Тебя же запомнит любой.

– Все они запомнят кого-то, – возразила Теддан. – Не сыщут причин думать, будто это я. То есть догадки-то будут, но никаких доказательств. Остальное не имеет значения. На вот, накинь сверху… – Она двумя пальчиками указала на платье Элейны и подкинула на кушетку однотонный коричневый плащ.

Накидка прислуги, с глубоким капюшоном и длинноватым для ее ног подолом. Элейна завязала тесемки на груди, пока Теддан окутывала другим плащом свою блистательную красоту.

– Подействует? – спросила она.

– Никто не заметит служанку, кроме других слуг, а они знают, как не болтать лишнего. Вот увидишь.

«Увижу, – подумала Элейна. – Да, уж точно не откажусь».

Они выскользнули в заросший плющом переулок, миновав кухни братства. Элейна стала поворачивать на восток, к реке, но Теддан взяла ее под локоть и повлекла к западу.

– Куда это мы? На Камнерядье?

Теддан не отвечала. Кажется, улыбалась, но при надвинутых капюшонах наверняка не поймешь.

Акведук, отмечавший западный край Зеленой Горки, был построен века назад ради подвода свежей воды к селениям за Дворцовым Холмом, а также преградой набегам врага, давно с той поры покоренного. Широкий, точно канал, по краям он был мелок, значительно углубляясь на середине. Гранитные блоки, из которых его вырубили, законопатили смолой, которую обновляли раз в несколько лет, чтобы не просачивалась вода. У пешеходного мостка, перекинутого через акведук ближе всех к северной стене, Теддан приостановилась. Она достала из сумки две маски – черно-золотую и синюю с белым и протянула вторую Элейне.

– Здесь? – спросила та.

– И сейчас, – велела Теддан, устраивая черную с золотом на переносице.

Ткань покрыла скулы, спрятала рот, но для Элейны родственница осталась собой. Когда Элейна надела свою маску, Теддан сняла сандалии и ступила на мелководье у края канала.

– За мной. Не мешкать!

Элейна стащила обувь и плюхнулась следом. Вода оказалась прохладной, но не студеной. Зеленый камень проскальзывал под ногами, и она красочно вообразила, как спотыкается.

– Слишком скользко, – пожаловалась она.

– Вовсе нет, – бросила Теддан, уже двигаясь на север, к стене. – Ты только не падай.

Элейна последовала за ней, с каждым шагом выверяя, что ставит ногу твердо и ровно, прежде чем перенести на нее вес. Железная решетка в стене – через такой зарешеченный проход стража выводит узников выбирать из воды ветки и разный мусор – была раскрыта, и оттуда им приветливо махал молодой человек. Невысокий, с Элейну ростом, широкоплечий и с черными, густыми, вьющимися волосами.

– Кто это? – спросил он у Теддан, беря Элейну под руку.

– Родственница, – сказала Теддан.

Мужчина обратил свою улыбку к Элейне:

– Значит, родственница. Я Берр. Рад свести знакомство.

– Взаимно, – проговорила Элейна, ступая в тесную темноту.

Пролегавший в стене туннель позволял передвигаться лишь вереницей, и с Теддан впереди Элейна не видела другой стороны, пока не вышла наружу.

На север от них к небу вздымалась молодая поросль тонких, как пальцы, деревьев. За рощей в отдалении нескончаемым ревом ревела река, а после высился лес и золотистое с розовым отливом небо. Всего лишь минута – но теперь Китамар остался позади. Она очутилась за пределами родного города, и ощущение было даже приятнее, чем мечталось.

Берр, если так по-настоящему его звали, повел их по тропе через бурьян и кусты черники, росшие за городом, пока они не добрались до реки. На берегу сушилась небольшая лодка. Берр забрел в Кахон, толкая лодку, затем придержал, давая забраться Теддан. Элейна шагнула следом. Неустойчивая в потоке лодка под ней кренилась и вздрагивала.

– Куда сегодня? – спросила Теддан, когда взгромоздился и Берр.

– Уммон раздобыл ключи к корабельному сараю и достаточно серебра, чтобы продержать сторожа в пивной до рассвета.

– Притечье? – спросила Теддан, и Элейна чуточку забеспокоилась. Притечье – район посуровей, чем выбрала бы она, даже если им не придется разгуливать там по улицам.

– Речной Порт, – молвил Берр, выталкивая челн на стремнину.

Впереди показался и вскоре проворно приблизился северный китамарский мост. В угасающем свете Элейна различила кольца, где продевали цепи, перекрывавшие в военное время судоходство. Сейчас кольца висели без цепей.

Теддан вложила в ее ладонь что-то податливое. Кожаный мех с вином.

– Если покажется мутноватым – там для крепости кое-какие травки, – сказала Теддан, старательно подмигнув.

Что ж, подумала Элейна, откупоривая пробку, за тем она и пошла.

Ночь опускалась, но очень неспешно. Закат задержался за Старыми Воротами, поэтому фонари и свечи на закладах крутой дороги ко дворцу казались более яркой разновидностью звезд, а город – обычной темнотой, только погуще, чем лунно-седое небо. Вчетвером они шли во мраке. Маур и новенький чуть впереди, Канниш и Гаррет немного сзади, но никто не отдалялся, и они со всей очевидностью оставались единой группой. Трое из них носили синие плащи и короткие грубые мечи. С поясов свисали служебные бляхи наряду со свистками, готовыми призвать их новых сородичей. У Гаррета имелся в сапоге один ножик, а на поясе висел только кошелек.

– Об этом мне знать не положено, – сообщил Канниш. – Никому не положено, а тем, кто знает, не положено говорить.

– Но мы-то говорим? – заметил Гаррет.

– Да кто об этом только не говорит! Сплетничает вся казарма, точно мои сестры, когда позовут подружек с ночевкой. Раз его приволок дядя Марсен, то парни подходят ко мне – думают, будто я что-то знаю, раз мы семья.

– А ты знаешь?

– Ага. Только проболтаться будет стоить мне не только службы.

Канниш воздел подбородок, намекая, что преувеличивает. А может, и вообще врет. Гаррета аж проняло порывом дружеской приязни, и на миг он забыл тяжесть будущего, проживая этот миг в прошлом, мальчишкой.

– Не буду выпытывать. Не прощу себе, если ты потеряешь место.

Они прошли гильдию канатчиков и повернули на юго-запад, в сторону реки. Маур и Таннен разговаривали, но за их спинами Гаррет не мог разобраь о чем. Запах реки – пряный и чистый в сравнении с улицей – долетел вместе с прохладным ветром.

Падающая звезда сорвалась с небес, разделилась надвое и исчезла. Знамение, только Гаррет не знал, чего именно. Не вытерпев до следующего угла, Канниш не выдержал груза нарастающей тишины.

– Ну, маленько-то сказать я могу.

– Добро, – согласился Гаррет.

– То бишь в общих чертах. Не придется разглашать секретные сведения, и так ясно – игра нам предстоит рисковая.

– Необычный, судя по всему, замысел.

– С хитрым вывертом, будь спокоен, – произнес Канниш, вторя дядиному тону. – Насчет одного Марсен точно уверен – с Теткой Шипихой мы дружить не собираемся.

– Она взаправду такая дрянь?

– Я думаю, если капитан Сенит имел бы выбор покончить с ней и в этот миг умереть или жить полной, счастливой жизнью, зная, что она на свободе, то сразу бы вскрыл себе вены. Тетка Шипиха стоит за половиной всех преступлений, происходящих из Долгогорья. Вон, банда, которая спалила лавку Аммана Петтита, когда он им не заплатил. Они пришли от Тетки Шипихи. А тем разом три года назад десяток бойцов с мечами ограбили Храм – так они тоже были ее. Капитан Сенит вычислил, что она собирается отбить промысел у торговцев людьми. Выдавить их отсюда и хозяйничать уже самой.

– В Китамаре нет никаких торговцев людьми, – возразил Гаррет.

– Есть, – сказал Канниш и в этот раз не вскинул подбородок. Луна очертила вокруг его глаз пятна теней, и Гаррету стало зябко вовсе не от легкого ветерка. – Я тоже считал так, как ты, но они есть. По ночам в этом городе случаются такие вещи, что на закате мне охота прибить моих сестер гвоздями – чтоб только сидели за закрытой дверью. Знали бы люди то, что знает стража, вообще из дома бы не выходили.

Маур и Таннен свернули налево, на юг, вдоль реки. Если пройти достаточно далеко, то они окажутся в Притечье. Мимо прогромыхала арестантская телега, еще воняя дерьмом и дохлыми животными, которых осужденные уже повыбрасывали в реку. Люди на задней подножке телеги смотрели в никуда, как трупы, отупев от усталости. Возле извозчика сидел человек в синем, и на боку у него болталось кожаное погоняло – вроде набалдашника на конце ремешка. Направляясь обратно в острог, он окликнул Таннена с Мауром, и те приветливо отозвались.

– Город сожрет сам себя, коль перестанет точить на нас зубы, – произнес Канниш. – Как любил повторять дядя Марсен. Но теперь это я и сам вижу.

Они вышли на открытую площадь, где у воды встречались две дороги. У низкой каменной ограды примостился наливной колодец, а по бокам росли здания, как плечи нескладных мужчин и женщин. Маур вдруг остановился, и Таннен, прежде чем обернуться, сделал еще пару шагов. У Гаррета кольнуло в животе. Наверняка это россказни Канниша нагнали на него страху, но ночь ощушалась теперь немного прозрачней, немного ярче и немного острей.

Поравнявшись с Мауром, Канниш хмыкнул. Их невысокий товарищ держал голову слегка набок, подобно псу, услыхавшему подозрительный шорох, и ответил, будто Канниш задал вопрос:

– Вот корабельный сарай Оньяна Гримна.

Канниш взглянул в направлении реки. Корабельный сарай был большим и высоким, одним фасадом он выходил на улицу, а другим – к темной воде. На противоположном берегу возвышались Старые Ворота, точно сам город взирал на них сверху вниз. Или бог.

– Похоже на то, – сказал Канниш. – И чего?

– Я слышал голос, – сказал Маур. – И глянь на то окно. Оно завешано тряпкой, но…

– Там свет, – сказал Таннен и вытянул меч. Лунный луч блеснул на металле. – Там кто-то есть.

Канниш придержал Гаррета за предплечье.

– Жди нас здесь.

Наполовину недовольный, наполовину обрадованный, Гаррет присел на низкую каменную ограду, спиной к темноте. Он смотрел на лодочный сарай. Днем на этих самых камнях сидят портовики и погонщики, слуги с полными овощей и хлеба корзинами, и никто не чует никакого ужаса. Но в темноте все по-другому.

– Порядок, Маур, – сказал Канниш. – Мы справимся.

– Я пойду с вами, – сказал Гаррет.

Таннен повернулся с ухмылкой:

– Желаешь помочь – не стой на дороге.

– Лучше, если останешься. – Голос Маура дрожал.

Гаррет приложил ладони к камню ограды и с замиранием сердца наблюдал, как трое младших стражников рассредотачиваются и идут к лодочному сараю – и тому, что внутри.

Сарай был большим и высоким, как бальный зал, но на этом вся схожесть и оканчивалась. Заполненный водой шлюз занимал половину того, что сошло бы за танцевальный пол. Если громадные створки шлюза отпереть, то через Кахон можно было увидеть Старые Ворота, увенчаные Дворцовым Холмом, но вместо этого взгляд упирался в немереную ширь плотно подогнанной древесины и реку, струящуюся в нескольких дюймах внизу.

Полускрытую мраком крышу обтягивала паутина канатов, шкивов, цепей с подвесными мостками и старыми железными балками направляющих. Сверху в темноте висела плоскодонка, ее корпус был частично разъят, как у огромной недовыпотрошенной рыбины. Воздух пропах тут смоляным варом и лаком, а от смеси испарений с крепленым вином кружилась голова и слегка подташнивало.

Берр со товарищи затянули окна тканью, чтобы спрятать свет дюжины фонарей. Около двадцати человек сидели на лавках или болтали ногами в речной воде. В основном молодые парни возраста Берра, носившие штаны грузчиков из грубой холстины, как маскарадные костюмы. Некоторые, судя по комплекции, действительно занимались физическим трудом. Одна из женщин была в маске, три прочие – нет. Мужчины слонялись вокруг, хлопали друг друга по плечам, хохотали и притворялись, будто не зарятся на дам. Женщины в основном держались кучкой, порой одна-две отделялись от общего кружка, огибали зал и возвращались. За исключением Элейны. Она заняла место на хлипкой деревянной лестнице, что цеплялась к стене до темного верха. Не в гуще компании и не наособицу, а где-то с краю, где ей было вполне комфортно. Маска скрывала ее вежливую улыбку.

Теддан, разговаривая с очень высоким и особенно крепко сложенным мужчиной, глянула на нее через плечо. Элейна помахала кузине в ответ. Подразумевалось: «я в порядке, не обращай внимания», но Теддан дружески сжала здоровяку плечо и отошла. Разочарование на его лице было бы заметно даже с противоположного берега.

Теддан ступала с подкруточкой, показывая платье в наивыгоднейшем свете. Проходя мимо другого парня, она на ходу выхватила у него бутылку вина. Тот не протестовал.

Достигнув ступенек, Теддан растеклась возле Элейны, обвивая ее руками и кладя голову на плечо.

– Тебе скучно.

– Да нет, – сказала Элейна.

– Я описывала вечеринки чересчур притягательно, и ты разочаровалась.

Элейна чмокнула кузину в макушку.

– Со мной все прекрасно. Мне захотелось прийти и посмотреть. Я пришла. И смотрю.

– Не станет ли поинтереснее, если выпить? – предложила Теддан, протягивая бутылку.

Внутри черного стекла звонко плеснула жидкость.

Элейна покачала головой:

– Меня мутит и от того, что приняла по дороге.

– Но ты трезвая!

– Если чересчур протрезвею, обещаю – выпью. Не понимаю, как моя тошнота улучшит вам вечер, – сказала она и сама услыхала, как жестко прозвучали слова, а после заговорила помягче: – Я страшно изголодалась, но сама не догадываюсь, по чему именно. Я хочу, хочу отчаянно, а чего хочу – знать не знаю.

– Но не такого, как тут?

Элейна пожала плечами. Это было не то. Ни под каким видом. Она понимала царящую вокруг радость. Нарушить правила. Вкусить свободу. Но при этом приходилось терять самоконтроль, а в такой рукав ее руке ни за что не пролезть. Теддан могла очертя голову броситься в мир и уповать, что ее подхватит какой-нибудь бог. Элейне такой веры недоставало.

Но выразиться так обернулось бы грубостью, поэтому пришлось притворяться.

– Кто знает? До рассвета пока далеко.

Теддан сползла на ступеньку вниз и примостила голову на коленях Элейны.

– Я хочу, чтобы ты была счастлива.

– Я тоже хочу быть счастливой, – сказала она. А затем: – О боже, что там происходит?

У края шлюза образовался полукруг зрителей. Здоровый мужчина, от которого отошла Теддан, стоял спиной к воде и дергал себя за штаны.

– Это Эддик, – сказала Теддан. – Когда он чувствует себя обделенным, то лезет побороться.

Эддик успешно справился с досаждавшим узлом и выбрался из штанин. Элейна ощутила, как к щекам приливает румянец, а с ним заодно и смех. Обнаженный воздел над головой кулаки и заревел.

– Обожаю, когда он так делает, – сказала Теддан. – Красивый мужчина.

– Какой-то выбритый медведь.

Кто-то еще из молодежи начал стаскивать с себя одежду, и Элейна чуточку придвинулась, чтобы лучше видеть. Второй был тоньше и порыхлее, но упущенное животной природой восполнял куражом. Стоящие полукругом отступили, давая место намечаемой схватке. Эддика все эти приготовления, похоже, приводили в восторг довольно двусмысленным образом.

– Боже мой! – воскликнула Элейна. – Беру все назад. Это же смехотворно.

– Только бы он тебя не услышал. Ты ранишь его чувства, – хихикнула Теддан.

Элейна прежде видала голых мужчин, но всегда в обстановке представления или праздника. Ритуала со своими ожиданиями и правилами. Здесь было другое. Двое принялись кружить напротив друг друга, руки раскинуты, губы насмешливо сжаты. Элейна сперва пыталась не глазеть на них слишком пристально, но потом за этим себя и застигла и отпустила вожжи с концами. Она таращилась на нагие тела, на то, как с каждым шагом сотрясались их бедра. Насилие и уязвимость, а еще дикая странность этой минуты не давали отвести от парней взгляда. Невольно она клонилась все ближе.

Что-то произошло, какая-то не видимая ей техническая оплошность, и два борца напрыгнули друг на друга. Замолотили длинные руки, пытаясь закрепиться на телесах соперника. Эддик взвыл и сместил свой вес. Его противник низко нагнулся и – напрягая спину, ноги и ягодицы – попытался вытолкнуть крупного мужчину в шлюз и темную воду. И почти получилось. Сборище заулюлюкало.

– Кто-нибудь нас точно услышит, – сказала Теддан и будто напророчила – ее слова прорезал свист.

А после прогремел голос:

– Это городская стража! Первый, кто станет сопротивляться, получит в брюхо мечом!

Теддан выпалила непристойность и повернулась. На полу корабельного сарая гуляки превращались в неуправляемую толпу, хлынув сперва к одному выходу, затем к другому. Теддан подтолкнула Элейну, и вместе они пошли вверх по ступенькам, подальше от этого хаоса, в темноту.

Опять свистки. Элейна не угадала бы сколько, но больше двух. Наверху лестницы маленькая дощатая платформа давала доступ к цепям и канатам. Внизу два синих плаща городской стражи орали, обнажив клинки. Свистел теперь только один, но он призовет других, если те окажутся достаточно близко.

– Не беги. Тихо, – сказала Теддан. – Они нас не видят.

Элейна была искренне убеждена, что это неправда. Она продвигалась по голым доскам дюйм за дюймом, глядя вниз, на каменные плиты. Пыль и копоть заполнили воздух. Кто-то кричал. Кто-то надсадно вопил. Она медленно, долго вдыхала, выпуская воздух сквозь зубы. Расстояние от нее до пола сарая казалось куда большим, чем при взгляде снизу на потолок. Ниже ее некоторые беглецы спрыгивали с канатов, раскинув руки, словно стремились обнять землю. А она брела вперед, по чуть-чуть, убежденная, что новый шаг непременно ее опрокинет. И зашла достаточно далеко – под ней уже был шлюз. Черная с серебром вода мерцала в лучах фонарей.

– Ты что делаешь? – спросила громковато Теддан.

Кто-то из синих плащей посмотрел наверх:

– Эй! Вы, двое! А ну, к чертям, спускайтесь оттуда!

Элейна оглянулась. Теддан выпученно смотрела на нее из-под маски.

– За мной.

Элейна прыгнула, верней, попыталась. Слегка поскользнулась в конце и вывалилась в воздух. Река поднялась ей навстречу. Холод оглушил как пощечина, но она предвидела это. Заставила себя открыть глаза, отыскала сторону, где пляшущие тени окаймляли каменный бок шлюза. И где исчезали под речными воротами. Лягаясь ногами, расталкивая воду, она поплыла навстречу вольному течению и свободе. Широкие деревянные створки прошли над ней, и она оказалась снаружи, уже в настоящей реке. На мгновение даже возликовала.

А потом ее схватило течение.

Даже знойной летней порой глубинные потоки Кахона неумолимо несли с собой жестокий холод. Они накинулись на нее и потащили вниз. Что-то шлепнуло по лицу – угорь, мусор или водяное растение. Она перевернулась, почти теряя небо из виду, и сделала рывок к поверхности. Голова вынырнула к воздуху, но промокшая маска не давала вдохнуть. Элейна сорвала ее, опять пробилась наверх, колошматя ногами, и со всей мочи поплыла к берегу. Река играла с ней, поймав в широкий водоворот, – затягивала и отпускала, словно не слишком голодная кошка раздумывала, есть ли ей мышь.

Горели легкие, ступни и ладони наливались оцепенением. Мышцы рук и ног ломило от усталости. Крошечная, невозмутимая часть ее разума делала вывод: это убьет меня. Скоро меня не станет.

Теперь берег казался дальше, чем в самом начале. Желание отдохнуть, дать себе время подумать, осмыслить, как лучше выбраться, было искусительным – и смертельным. Элейна забарахталась, гребя несмотря на боль и свои мысли. То был сырой, животный страх, и она дала страху гнать себя вперед. Постепенно, с оговорками, всегда готовая передумать, река стала уступать.

Проявилась набережная, и Элейна уцепилась за край. Пальцы соскальзывали с мыльного от водорослей камня, но самое жестокое течение уже миновало. Вода милостиво решила не заглатывать жертву обратно. Элейна добралась до крутых ступеней и, перевалившись, выбралась на потертые, скользкие плиты. Только тогда она обернулась и поглядела на реку. Если Теддан сделала так, как призывала Элейна, то сейчас она там. Быть может, тонет. На грани гибели. Умирает. Страх стиснул сердце девушки клещами. Элейна подняла подол платья и побежала.

Река отнесла ее за несколько улиц от лодочного сарая, но луна и Старые Ворота давали ориентир. Босые ноги шлепали по булыжникам. Она не знала, где потеряла сандалии. В сарае будут синие плащи. Она возьмет их в помощь. Да, ее поймают. Да, предстоит унижение. Но это был единственный способ успеть добраться до Теддан.

Ее платье будто бы выкроили изо льда. Оно приставало к коже и беспощадно терло на бегу. Дыхание сделалось прерывистым – она рыдала то ли от боли, то ли от ужаса. Элейна обогнула последний угол.

Перед ней раскинулась открытая площадь с колодцем и низкой оградой. На ограде, вытянув ноги, сидит человек. Не синий плащ. Она проследила за его взором на ближнюю от сарая улицу. Трое синих плащей с мечами наголо выстроили ночных гуляк на коленях. Мелкорослый стражник по очереди подходил к каждому новому задержанному, вязал им запястья и сажал на общий поводок. Каждого из кутил поведут к магистрату. Каждого ожидает расплата по закону.

И в уголке группы плененных, свесив голову, размазав по лицу слезы, стояла Теддан. В сердце Элейны вступили в бой ужас и облегчение. Теддан в безопасности. Теддан схвачена. Теддан доживет до минуты, когда ее приволокут с позором к отцу и она пожалеет, что выжила.

Один из двух синих поздоровее глянул в сторону Элейны и наставил на нее меч, будто обвинительный перст:

– Эй! Ты! Стой, где стоишь! Именем князя!

Он тронулся к ней, отвлекаясь от выстроенных арестантов. Видимо, этого шанса Эддик и ждал. С ревом здоровяк вскочил на ноги, протаранил мелкого стражника и припустил к северу, по-прежнему величественно обнаженный. Работая бледными конечностями, он уносился в залитые луной улицы, словно изгнанный бог, и его стихающий крик был полон звериной радости. Начали вставать и другие задержанные, угрожая столпотворением. Подступавший к Элейне страж повернул обратно, и она поняла, что это ее шанс. Она тут же метнулась, перескочила низенькую ограду и прижалась к заборчику, точно опять превратилась в ту девочку, которая играла со своей няней в прятки.

Сидевший на ограде мужчина откинулся назад и взглянул на нее сверху вниз. Он оказался ее возраста или около того. Резко очерченные скулы, волосы совершенно непонятного при луне цвета. Крайнее изумление на лице в другой ситуации добавило бы ему симпатичности.

Она прикоснулась пальцем к губам – «тише», – а потом прижала к груди сложенные в мольбе о помощи ладони.

Когда зазвучали свистки, Гаррет встал и в волнении начал расхаживать. Расстояние от ограды колодца до корабельного сарая он готов был преодолеть за считаные секунды. Шум голосов усилился. Вскрикнула женщина. Чего бы там ни обнаружилось, Канниш с Мауром столкнулись с этим лицом к лицу, а он прячется в темноте, вместо того чтобы встать с ними в один ряд. Его пальцы постукивали по бедру, барабаня, словно капли во время ливня.

Два свистка смолкли, и никто не отозвался в ответ. В пределе слышимости других синих плащей не было. Так дело не пойдет. Оставаться на месте – слишком много они от него хотели.

Дверь лодочного сарая открылась. Наружу пролился свет. В проеме толклись силуэты, растворяясь на фоне друг друга, пока с мечом в руке не появился Канниш. Он взмахнул оружием, спиной к Гаррету – и тут наружу вышел молодой человек и встал на мостовой на колени. Потом еще один. Потом женщина в дорогущем с виду платье.

Из здания лаял голос Таннена, словно пес собирал в кучу стадо овец. Канниш оглянулся через плечо, щеки смялись в ухмылке. Салютуя Гаррету, поднял меч. Гаррет поклонился и сел обратно.

Пока Маур с Танненом выводили арестованных на улицу и ставили на колени, Гаррет наблюдал и ждал. Казалось, те никогда не кончатся, но вот показался последний, и Канниш запер дверь. Маур принялся вязать им руки, пока двое других прохаживались с мечами наголо, внушая задержанным покорность. Таннен что-то сказал, и друзья Гаррета рассмеялись.

С юга на площадь вбежала какая-то девушка, шлепая по дороге босыми ногами. Платье на ней было мокрым, в пятнах, а волосы прилипли к шее. Увидев арестованных, она, кажется, немного расслабилась. Возле ее глаз и рта проступили черточки страха, и Гаррету вспомнилось старое предание из детства. Про духов-русалок, которые живут в реке и манят мальчишек к себе на верную смерть.

– Эй ты! – заорал Таннен на эту новенькую. – Стой, где стоишь. Именем князя!

От толпы арестованных донесся рев, Таннен крутнулся обратно. Огромный и совершенно голый мужчина сшиб Маура на землю. Канниш метнулся вслед беглецу, но начали вставать остальные арестанты. Потерять одного – или всех. Таннен вломился в толпу коленопреклоненных, плашмя охаживая пытающихся подняться. Канниш потянул Маура, водружая товарища на ноги…

…и эта девчонка ринулась стрелой. Сперва Гаррету показалось, что она бежит на него, но девушка только срезала путь к ограде. Перемахнула через нее с грацией танцовщицы, укладываясь в тени на другой стороне. Гаррет отклонился назад – и встретил ее изумленный взгляд. Лунный свет серебрил изгибы лица, и Гаррет стал лучше понимать, каким образом духи утопленниц завлекают мальчишек в реку. Она поднесла палец к губам, потом сцепила ладони на груди, умоляя его пойти на пособничество.

– Да что, падла, с тобой за дела! – разорялся Таннен.

Маур уже стоял вертикально, но с кровавым пятном на лице, и стыдливо тупился на мостовую. Губы пошевелились, когда он пожал плечами, но Гаррет сказанного не услышал.

Сердитый Канниш шагнул между ними и что-то проронил Таннену. Маур опять начал связывать арестованных вместе, но Гаррет друга знал хорошо и видел по движениям и скованности лица, что Таннен его унизил. Сам Таннен пробормотал нечто невнятное, но, очевидно, матерное, и повернулся, обшаривая взглядом ночную улицу. Затем повелительно поднял меч в сторону Гаррета:

– Слышь! Куда делась деваха?

Соврать вышло проще простого. Он указал на юг:

– Назад, откуда появилась. Она хромала. Сильно. Ты ее, наверно, еще догонишь.

В темноте показалось, что досада и злость осветили Таннена изнутри.

– Канниш. Ты и тот, заканчивайте здесь сами. А я выслежу прыгучую сучку.

Канниш отрывисто кивнул и обратился к людям на коленях посреди улицы:

– Всех вас убить я не сумею, но клянусь всеми богами поднебесными, что зарублю первого, кто вздумает встать без моего разрешения.

Таннен побежал на юг с оружием наперевес, будто собирался прикончить девушку, как только ее настигнет. Будто нашел в ней грозного врага. Гаррет сел прямо, давая тому, что он только что сделал, улечься. Дышать ему было свободнее, чем в эти последние недели, и приходилось с трудом сдерживать ухмылку. Через пару секунд он покосился вбок и назад. Девушка по-прежнему таращилась на него. Лишь чуточку расслабилась, когда Гаррет улыбнулся. Он качнул головой, указывая подбородком. Она нахмурилась в замешательстве.

– Эгей, – позвал Гаррет. – Я, наверно, оставлю все это на вас двоих.

– Давай, – ответил Канниш. – Этой ночью другого зрелища все равно не дождешься. Не суйся в неприятности, ладно?

Гаррет встал и по-актерски развел руками. А затем повернулся к северу, не самому быстрому пути к дому, но друзья не обратили на это внимания. Поначалу он шел медленно, прислушиваясь к поспевавшему сзади шуршанию. Когда достиг конца оградки, то обернулся.

Маур приступил к связыванию второго ряда пленников, а Канниш пристально сторожил, не давая никому подниматься. Узкая улочка вела на восток от реки, в глубь кварталов.

– Идем со мной, – сказал он. – Я тебе пропасть не позволю.

И тронулся дальше в ночь, на секунду уже подумав, что остался один. Затем сзади засеменил шорох босых подошв по камням, и вот она уже рядом.

– Хорошо таким вечерком прогуляться, – молвил он.

Девица посмотрела на него так, словно Гаррет отрастил себе третью руку, а потом, через пару шагов, рассмеялась. Приятный у нее смех. Переливчатый и глубокий, он такого не ожидал.

– А еще лучше сидеть дома, – сказала она, – но об этом жалеть уже поздно.

– Я – Гаррет.

– Благодарю тебя, Гаррет, – сказала она, не открыв своего имени, да он и не настаивал.

Умом Элейна понимала, что кругом опасность, однако трудно было это прочувствовать сердцем. Да, она на чужом берегу реки, и домой дорога закрыта. Да, Теддан, одна знавшая, что Элейна сейчас не на безопасной Зеленой Горке, проведет ночь в узилище, а утром предстанет перед магистратом. И ничто, кроме доброты душевной, не удержит ее спасителя, пожелай он перерезать ей глотку и бросить труп в переулке. Она замерзла, она в чуждой стихии, и защитить ее, кроме собственной смекалки и удачи, некому.

Но все же она не утонула. Не познакомилась с не тем концом меча стражника. А брела ночными улицами Речного Порта вместе с мужчиной породы, какую Теддан назвала бы сынком продавца шерсти с отменной попкой. Ночь стояла теплая. Одежда и волосы подсыхали. В городе было тише и от луны светлей, чем ей сперва представлялось. И, не считая ступней, ободранных и стертых от хождения босиком по камням, ей было приятно. Более чем приятно. Как только паника улеглась, вокруг проступила своя, далекая от привычной красота.

Настанет день, и она будет править городом. Улицы, по которым сейчас она шла, были ее улицами. Они еще об этом не знали, но главное – их не знала она. И размышляла: а оказывался ли отец хотя бы однажды в Китамаре не под охраной? Увидел бы он хоть разок открытые, зовущие предутреннюю прохладу ставни или котов в промелькнувших полночных тенях. Это могло бы изменить его взгляды на город. Могло изменить и ее.

– Кто-нибудь из ваших знает Оньяна? – спросил Гаррет.

– Кого?

– Оньяна. Это его корабельный сарай.

– Ой. Не знаю. Может быть.

– Где же они достали ключи?

– Я не понимаю, как там все устроено. Это был мой первый раз на таком вечере. И последний.

– Не впечатлилась?

– Наоборот, еще как, – сказала она. – Не в положительном смысле.

Улыбка у него была легкой, но вместе с тем сожалеющей.

– А тебе он знаком? – спросила она. – Этот Оньян?

– Он женат на двоюродной сестре моей матери.

– Вот так совпадение!

– Да ничего особенного. Здесь каждый с кем-то как-нибудь связан. Не будь так, он состоял бы в каком-нибудь обществе с моим отцом. Или с дядей. Или они ходили бы к одному священнику. Или к гадалке. Все знают всех. Мы пытаемся друг друга подмять и при этом прикрываем друг другу спину.

Они свернули на восток. Здесь улица расширялась, а тени под навесами крылец и в ответвлениях переулков казались не такими уж темными. Кто-то даже оставил у стены деревянное кресло.

– Странные отношения, – заметила она. – Быть кому-то преданным, только не слишком.

– Такова коммерция. Каждый желает выиграть. Каждый желает большего могущества и влияния. И все при этом полагаются друг на друга. Если же все разом прекратят давать подряды определенному перевозчику или забирать товар с чьего-нибудь склада, то… Будь ты по уши завален гаддиванским шелком и омрешским красителем, что толку, если с тобой не торгуют?

– Сегодня вечером случилось нечто подобное?

Он воззрился на девушку.

– Ты знал стражников по именам, – пояснила она. – Ты одурачил их из-за того… что увидел в этом кое-что для себя?

Он притих довольно надолго, не рассердил ли его вопрос?

– Ты имеешь в виду – зачем я тебе помог?

– Да, я об этом.

– Ну, в первую очередь это было назло. Канниш и Маур мои друзья с незапамятных времен, но Таннен, тот, кто хотел тебя взять, посторонний мне человек. Он жестоко поступил с Мауром, и… мне он не нравится.

– Что ж, значит, я воскурю фимиам богу поступков назло. Такой, полагаю, должен найтись. Но когда этот Таннен ушел, твои друзья все еще были там.

– Да.

– И ты не указал им на меня.

– Хотел…

Ощутив некоторое беспокойство, Элейна подождала, пока он закончит мысль.

– Хотел кое-чего для себя? – задумчиво произнес он. – Я наслушался от них о всяких происшествиях и приключениях. По большей части это, конечно, выдумки, а остальное преувеличено, но я в любом случае был в стороне. Я не стражник.

– Почему же?

– Что?

– Твои друзья служат в страже. А ты почему нет?

– Никому из них не досталось места в семейном деле. Во всяком случае, настолько высокого, чтобы с гордостью его занять. Стража – неплохой для них выбор. А у меня всего один брат. На мне долг перед семьей… Я сказал что-то смешное?

– Нет, просто мне это очень знакомо.

Они прошли еще немного в молчании. Шаг в шаг.

– А они знают, что тебе тоскливо без них?

– Маур знает, – ответил он.

– А второй нет?

– Может, и он, кто разберет? Может, они обижаются, что мне не пришлось, как им, бросить все. Я не держу ответ ни перед магистратами, ни по цеховым контрактам. Я могу спать когда захочу, работать где понравится. Есть другую еду, не ту, что подают в казарменной кухне.

– Обзавестись женой, – подсказала девушка.

– Стражникам можно жениться. Можно снять комнату вне казармы. Только на собственный дом довольствия не хватает. Даже взятками никак не покрыть. Глупо, конечно, с моей стороны их ревновать… Но я, наверно, глупый и есть.

– Тогда воскурю и господу глупости.

– А твое мнение?

– Нет ничего дурного в том, чтобы желать тех вещей, на которые не притязают другие, – ответила незнакомка.

– Спасибо на добром слове, – ответил он, огибая углы очередной улицы. Пока они шли, луна уплывала. Не совсем далеко, но уже вполне заметно. – Мы почти прибыли.

– Прибыли?

– В дом моей семьи. Не думаю, что тебе захочется возвращаться обратно за реку без сапог.

– Откуда такая мысль, что я живу за рекой?

– Ты не с Речного Порта или Новорядья, иначе я б тебя знал. В слишком хорошем платье для Коптильни или Притечья, про Долгогорье уж молчу. Такая ткань и шитье? Это серьезные деньги. Стало быть – Камнерядье. Я прав?

– Да, – солгала она. – Чуть юго-западнее Зеленой Горки.

– Ловить любезного извозчика уже поздновато, получается долгий, долгий путь пешком. Таннен и прочие вряд ли станут тебя выискивать, но если все-таки да, то мосты будут под наблюдением.

– Мне нужно прикрыться. Со мной был плащ с плотным капюшоном, но…

– Разберемся, – сказал он, словно помогать красться домой через весь ночной пьяный город было самым обычным делом на свете.

Он дотронулся до ее руки и указал на низкий заборчик перед высоким, четырехэтажным особняком:

– Вот тут как раз место, где можно перемахнуть через забор. Следи за мной, я покажу, в чем фокус.

Он подбросил себя, переваливаясь на ту сторону того, что бы там, за изгородью, ни скрывалось. Она колебалась недолго и последовала его примеру.

За забор девушка перебралась изящно, но он все равно протянул ей руку опереться. Дом был не освещен. Первый этаж наверняка будет пуст, все слуги двумя пролетами выше. Ирит и ее дуэнья ночуют в гостевых комнатах, в западной части, напротив отцовского кабинета. Если подниматься по главной лестнице, то им надо будет миновать дверь Вэшша – по крайней мере, не дяди Роббсона.

– Интересные запахи, – сказала она. А затем, видя его лицо: – Тут хорошо пахнет.

– Травами для кухни.

– Ого, – сказала она.

– На Камнерядье нет огородных грядок?

– Уверена, есть, но мне не попадались.

Он нагнулся и принялся стягивать сапоги. Она придержала его за плечо, помогая сохранить равновесие.

– Мы должны идти тихо-тихо, – сказал он.

– Поняла.

Сапоги он оставил здесь же. Можно будеть забрать с утра. Дверь для слуг при свете дня была ярко-красной. Луна делала ее темнее. Осторожно он открыл дверь. Тихонечко скрипнуло. Он прислушался, не звучат ли голоса или шаги домочадцев. Дом безмолвствовал. Он завел девушку внутрь. Босиком, они едва слышно касались пола. В любое другое время это была бы полная тишина, но от опасности, что их обнаружат, по всем чувствам будто прошлись наждаком. Он медленно двинулся мимо синих дверей, ведущих в обеденный зал. Даже лунный свет здесь отсутствовал, и мрак царил безраздельно. Ладонь девушки нашла его ладонь, и, придерживая пальцы, он направлял гостью в ее пути по незнакомому дому.

У лестницы он еще замедлился, осторожно наступая на первую ступеньку, затем на вторую. Шагами показывая девушке высоту каждого подъема. Ушибить ногу сейчас было бы совершенно не к месту. Легкая дрожь ее дыхания и шелест одежды были сейчас самыми громкими звуками в целом мире.

На втором этаже окна, глядевшие на огород, впускали ручеек света, отчего Гаррет будто бы плыл под водой.

Деревянные полы были прочными и почти совсем не скрипели. Парочка прошла мимо двери Вэшша и немного далее по коридору. Достигнув входа в свою комнату, он ободряюще сжал ее пальцы, а затем отпустил. С одной рукой на дверной ручке, прижав вторую к деревянному полотну, чтобы заглушить любые звуки, он открыл дверь и ступил внутрь.

Ставни обоих окон были открыты, впуская лунный свет и ночную прохладу. Он представил, как выглядит в ее глазах обстановка. Кровать на четырех столбиках с сеткой от мух. Нарисованные на стенах цветы – сейчас скорее замысловатые тени. Письменный столик. Комната сына купца: не тесная, но небольшая и не убогая, но скромная. Здесь пахло мылом, что использовали уборщицы Серры, и улицей. Не так приятно, как в огороде.

Он закрыл за девушкой дверь и опустил задвижку. Она прошлась по комнате, трогая кончиками пальцев то одно, то другое – стену, стол, окно, мушиную сетку, – словно не могла определиться, настоящее ли все это или невероятный сон. Он присел на колени возле кровати и выдвинул встроенный ящик. Одежда была отутюжена, сложена и готова, недавно из прачечной. Он начал вытаскивать казавшееся наиболее подходящим. Любимую в прошлом рубашку, которую не передали Вэшшу в наследство. Пару коричневых брюк, для него немного коротковатых. Плащ, слишком плотный для лета, но зато с капюшоном.

Она склонилась над ним, задевая ухо рукавом, и прошептала:

– Что все это?

– Надеюсь, твоя маскировка.

– Моя?

– Они ищут необутую женщину в испорченном платье. А встретят, если повезет, молодого человека, спешащего по делам. Башмаки слишком велики, с этим ничего не поделать. Но можно подложить под низ ткани и потуже затянуть шнурки. Сильнее ноги ты уже не натрешь, – сказал он, похлопав ее по голой, черной после улицы ступне возле его колена. – Когда окажешься у себя, не пожалеешь хорошего мыла.

– Мне всего мыла на свете не хватит.

Он положил на кровать последнее из одежды.

– Примерь.

– Ладно, – сказала она. И спустя секунду: – Если не возражаешь…

– Да, да. Конечно.

Он отошел к окну, стал спиной к комнате и оглядел улицу. Привычные стены и крыши Речного Порта смотрелись нарисованными серо-синими красками. Оттуда, где стоял, он видел дюжины других окон, открытых в других комнатах, других домах. Никто оттуда на него не смотрел. Город так глубоко погрузился в сон, что с тем же успехом мог вымереть.

Сзади слышалось ее шевеление. Шорох ткани. Скрип кроватной рамы. Несколько натужный выдох. Он почувствовал, что его тело отзывается на присутствие ее наготы, и постарался увести мысли в иную сторону. Заложил руки за спину, обхватил правой ладонью левое запястье и впился ногтями, отвлекаясь на боль.

– Ты-то как? – спросила она.

– Прекрасно, – сказал он.

– В самом деле? – В голосе была дразнящая нотка.

– У меня выдалась странноватая ночь.

– Можешь поворачиваться. Скромность соблюдена.

Он сдвинулся, пытаясь казаться непринужденнее, чем себя ощущал. Она стояла у дальнего конца кровати. Испорченное платье лужицей валялось у ног. Девушка вытянула руки, показывая на них его рукава, на плечах его плащ, на ногах его башмаки.

– Ну вот. Как, сойду за мужчину?

Он попытался не засмеяться:

– Нет. Ни на секунду. Даже глядя с соседней улицы. Даже если стража ослепнет. Ты выглядишь женщиной, переодетой в мужика, и никем другим.

– Может, это не вызовет у них подозрений.

– Или же надо придумать другой план.

– Или так, – сказала она. – Только я не представляю какой.

Он оперся о стену, взвешивая положение.

– Моя семья в складчину с другими владеет конюшней. Всего в улице отсюда. Можем выйти с первым светом. Я скажу, что ты курьер, доставивший документы из Камнерядья, и теперь тебе нужно обратно. Поедешь назад с первой повозкой.

– С первым светом.

– Теперь уже недолго. Есть такие птицы, они начинают петь, пока на свет еще ни намека. Когда мы их услышим… – Он приумолк, встряхнул головой и продолжил: – Когда мы их услышим, будет пора выходить.

– И эта ночь закончится.

– Тебе будет не о чем жалеть.

Она немного помедлила, будто прислушивалась к чему-то, для него недоступному.

– Ты ведь и знать не знаешь, кто я такая.

– Ты девушка, которая влезла в корабельный сарай.

– Ни моего имени. Ни как я живу. Не представляешь, в поддержку или в тягость обошлось бы тебе знакомство со мной.

– Нет. Ничего из этого.

– А ты бы хотел?

– Хотел что?

– Узнать.

Он поглядел вниз. На свои ботинки на ее ногах.

– В моей жизни нет места никому наподобие тебя.

– Ты понятия не имеешь, наподобие кого я.

– Я знаю, кем бы хотел, чтобы ты оказалась. Но выяснить этого не дано.

– Я понимаю больше, чем ты полагаешь, – сказал она.

Вынимая ноги из башмаков, она шагнула и прильнула к нему. Зашелестела одежда.

У него занялось дыхание.

– Мне кажется, лучше тебе так не делать.

– Если не хочешь…

– Нет! Будь мертвым, и то бы хотел. Но моя семья… и я не…

– Тебе не попасть в мою жизнь, – сказала она, дыша теплом. – Мне не войти в твою. Все, что у нас есть, – сейчас, пока не запели птицы. Хотя бы это время может быть нашим?

Девушка положила голову ему на плечо. От волос пахло рекой. Она задвигалась, но вовсе не отстраняясь.

– Если ты, – начал он и тут же потерял мысль. – Если не прекратишь, то я напрочь перестану соображать.

И почувствовал, что она улыбнулась.

Сначала Гаррет не понял, что его разбудило, кроме одного – оно было громким. Он выплыл из сна – сбитый с толку и потерявшийся. В незабранное ставнями окно лился свет. С улицы влетал стук и скрежет тележных колес по булыжникам.

Девушка сидела рядом, натягивая его простыни, чтобы прикрыться. Лицо у нее было решительным и мрачным. Дядя Роббсон стоял в дверях – он был бледным от ярости. При виде его Гаррет вспомнил про крик. Вот что его разбудило.

– Что, – проговорил дядя Роббсон, – за дерьмо перед моими глазами?

У Гаррета сердце ушло в пятки.

– Наших птиц мы, похоже, проспали, – заметила девушка.

8

Гаррет был на год и семнадцать дней старше брата, что с самого начала предопределило, кто они друг для друга. Когда они соревновались, как делают братья, Вэшш проигрывал. Когда надевали лучшие одежды на встречи и праздники с людьми своего сословья, Вэшшу доставались вещи, ношенные Гарретом год назад. В основном перешитые или с поменянными пуговицами. Когда приходили учителя, в письме и счете Гаррет всегда немного, но обгонял. Гаррет раньше Вэшша начал смотреть за поступлением грузов вместе с отцом. Он первым запевал семейные молитвы, первым занял комнаты попросторней, первым стал присутствовать на заседаниях магистратов. Сколько Вэшш ни старался, как ни трудился, Гаррет вечно оказывался впереди. Не то чтобы Вэшш не выигрывал ничего – просто он куда больше проигрывал. И сверх того, оба знали: неизбежно, как лето уступит зимним холодам, так и Гаррет был и будет чуточку лучше во всем.

Вэшш большей частью научился принимать эту нелестную правду жизни. В мире бывают болезни, увечья, несчастные случаи и его брат. Терпение младшего к своему приниженному статусу обернулось в мрачное остроумие. Гаррет понимал: неправда, будто Вэшшу все нипочем. Просто брат научился не подавать виду, что это его заботит. Такова была установка, и для них она неплохо работала.

Как правило.

Однажды, когда Вэшшу было одиннадцать, а Гаррету двенадцать, кто-то подарил младшему гранат. По причинам, которых Гаррет не знал тогда и не понял впоследствии, Вэшш горячо гордился подарком. Он расхаживал с ним по улице, будто в руках у него был магический шар, сотворенный богами, а сам он вдруг сделался их избранником. Гаррет и еще двое-трое друзей придумали такую игру. Один из них – уже не помнилось кто – выдернул ненаглядный предмет из рук Вэшша, и старшие стали им перебрасываться. Вэшш бежал к тому, у кого был гранат, и визжал от страха, когда его подарок перелетал к другому. Не слишком-то и жестоко, бывает куда похлеще. Гаррет с приятелями потешались над страданием младшего, как все мальчишки со дня сотворения детства.

Гаррет первым услышал в криках Вэшша надрыв и почувствовал, что они зашли чересчур далеко. В следующий раз, когда гранат попал к нему, он протянул его младшему брату. Вэшш выхватил красный кожистый фрукт из ладони Гаррета, рванул его, разломив надвое, швырнул половинки на мостовую и начал топтать. Он вмял зерна в камни с такой силой, что алый сок заструился словно кровь. После Вэшш завопил подобно зверю. Гаррет навсегда запомнил тот крик, но больше ни разу не видел в глазах брата столь дикого, столь животного блеска. До нынешнего момента.

– О чем ты думал?

Вэшш перегнулся через стол с завтраком, опираясь на локти, словно готов был в шальном порыве броситься сквозь тарелки с рыбой и яйцами, как буйный гуляка в пивной.

– Все было не так, – сказал Гаррет.

Ирония заключалась в том, что отец избрал ту же тактику, что и он. Девушку, одетую в костюм служанки с капюшоном, дядя Роббсон повел на конюшню молча, скрежеща зубами от бешенства. План был прежний – отправить ее, будто самую обыденную посланницу, и надеяться, что никто ее не заметит либо не придаст значения. То, что Роббсон ушел час назад и пока не вернулся, означало и другие семейные поручения – он проверяет склады, вручает портовому распорядителю расписание лодок, уплачивает подъездный налог. Любые мелкие хлопоты послужат дяде предлогом побыть подальше от дома, пока он не уверит себя, что неразборчивость Гаррета не навлечет последствий, либо же просто не остынет. Отец уединился у себя в кабинете с дуэньей Ирит, проведя там уже большую часть утра. Где сейчас женщина, на которой предстояло жениться, Гаррет не знал, но к утренней трапезе она не явилась.

– Не так все было, – глумливо передразнил Вэшш. – Что ты хочешь этим сказать? Что вообще не думал? Ночь не располагала к размышлениям? Черт побери, в этом доме живет Ирит, а ты привел сюда шлюху!

– Она не шлюха.

Вэшш откачнулся от стола.

– Ой, значит, не профессионалка? Всего лишь начинающая уличная девка?

Гаррет ткнул ножом. Вареное яйцо истекло недоеденным желтком на тарелку.

– Не надо острить. У тебя плохо получается.

– Мать всеми силами старается заключить наш союз. Ирит здесь, чтобы выйти за тебя замуж. Она уже твоя жена – во всем, кроме свадебной церемонии. Каково тебе будет, коли она затащит в постель незнакомого мужика?

Гаррет перевел дух. От деланого спокойствия заламывало скулы. Он сцепился с Вэшшем взглядом, и лицо брата, самую незаметную, призрачную малость, подернулось. Заговорив, Гаррет раздельно произнес слова:

– Раздобудь ей кого-нибудь. И мы выясним.

Вэшш потемнел лицом. Он сорвал тарелку и швырнул ее в Гаррета. Но скорость и гнев возобладали над меткостью. Тарелка разлетелась об стену. Кусочек рыбы выпал и валялся теперь на столе – маленький, блестящий и донельзя нелепый.

– Ах, ребята, – сказал отец, заходя в зал столовой. На осколки он посмотрел как на нежданно раскрывшиеся и не слишком привлекательные бутоны. Вэшш сидел, засунув сжатые в кулаки руки меж коленей. – М-да. Я надеялся, что Гаррет уделит мне минутку.

– Да, отец, – произнес Гаррет, вставая.

– Прекрасно, прекрасно. И, Вэшш? Это был последний раз, когда ты упоминал об этом происшествии. И в доме, и вне его.

– Да, – шепотом выдавил Вэшш.

– Да?

– Да, сэр. – Голос Вэшша дрожал.

Повернувшись, отец неспешно побрел в коридор. Гаррет, снова как в детстве, тащился следом. Домашние коридоры сделались неестественно длинными, и очень кстати удалилась прислуга. По дороге в отцовский кабинет их сопровождала лишь тишина.

Сам кабинет был помещением скромным, с зеленым столом, бывшим некогда дверью, и простыми деревянными стульями того же цвета. Подвесные полки вдоль стен были полны бумаг и конторских книг. Окно впускало свежий воздух, а присверленная к стене железная решетка держала все крупнее мухи снаружи. Ящик из стали и меди хранил семейные шифры, или усердно это изображал. Гаррет был практически уверен, что тот, кто все-таки украдет их через все препоны, в итоге обнаружит на записях одну чепуху. Настоящие шифры были заперты в головах у родителей. Под Гарретом скрипнул стул.

– Хочешь чего-нибудь? Чашу вина?

– Нет. – Гаррет потупился на свои ботинки. – Спасибо.

– А я определенно хочу. А одному пить еще слишком рано.

Отец достал две простые глиняные чаши, а из-за стопки записей бутылку красного стекла. Он поставил одну чашу перед Гарретом, другую возле себя. С мелодичным цоканьем налил вино. Затем сел, отпил половину и вздохнул.

– Я справлялся насчет обычаев народа Ирит. Формального урона чести ей это не нанесло. Уже хорошо. Тем не менее мы должны уведомить о случившемся мать.

Гаррет приподнял чашу, помедлил и поставил ее обратно. Отец одобрительно буркнул и кивнул, точно соглашаясь с каким-то высказыванием сына.

– В моем понимании, мужчины переносят такие вещи легче, чем женщины, а вожак каравана, с которым мы вели переговоры, родственник мужского пола. Но лучше нам быть откровенными, как бы ни было стыдно.

Он выпил еще и продолжил:

– А как иначе! То, что мы скажем ей, обязано быть чистой правдой. Итак. Повторится ли это снова?

– Нет, – сказал Гаррет.

– Так утверждаешь ты или стыд? Стыд скажет то, что, по его мнению, мне понравится, и тогда я закончу разговор и тебя отпущу.

– Я… я считаю, что этого больше не произойдет, – сказал Гаррет. – Но я вовсе не ждал ничего подобного. Поэтому уверенным, пожалуй, быть не могу.

– Кто тебе эта девушка?

– Я не знаю ее. Не знаю даже имени.

– Она будет вести себя осмотрительно?

– Да.

– Потому что ты в это веришь или потому что действительно будет?

Гаррет поднес ко рту свою чашу. Вино было густым, терпким. После ночи короткого сна и чересчур обильных эмоций оно неохотно укладывалось в желудке.

– Она подчеркнула, что в ее жизни мне нет места, так же как в моей для нее. Так и сказала. Сама, без нажима. Она точно не станет…

Он махнул чашей, пытаясь выразить словами, что именно она не станет делать.

Отец не сразу прервал его старания:

– Ну что же, лучшего при данных обстоятельствах желать не приходится. Убираем ее за рамки нашего внимания и понадеемся, что там она и пребудет. Следовательно, осталось решить с тобой.

– Со мной?

– Ты ведь не споткнулся и не вывалился случайно из одежды, – мягко пожурил отец. – Ты плохо себя повел, и сам это знаешь. Но, опять же, отставим в сторону стыд и давай поговорим о самом поступке. О том, что ты от него приобрел.

– Я не знаю, как на это ответить.

– Я начну. Ты совершил его, поскольку злился на меня и на мать и сознавал, что нас это ранит. Или ты совершил его, поскольку не перевариваешь Ирит и нацелился сорвать этим брак. Или потому, что ты перед нею трусишь. Или это способ выделиться перед друзьями, чтобы они лучше к тебе относились и тебе не было бы так одиноко. Или у тебя зазудело и подвернулась подходящая девушка. В самом деле, причиной может быть все что угодно.

– Тогда какая разница?

– Вопрос в том, как с этим справиться, – сказал отец. – Мне не помочь тебе наладить контроль, пока ты не поймешь, к чему этот контроль приложить.

– Мне нужно только… – произнес Гаррет, сбился и помотал головой. Отец наполнил чаши заново. – Не люблю быть там, где мне не рады.

– Интересно подмечено. Ты подразумеваешь Ирит?

– Я не знаю ее. Не знаю, что она думает или чувствует. Сородичи прислали ее в Китамар в обмен на торговые привилегии, по той же причине ее берем мы. А я лицо сделки.

– И разве твоя доля ответственности в деле не велит получше ее узнать? Сэррия и Вэшш обучают ее. Вполне способен и ты.

– Не им предстоит оказаться на ее брачном ложе. А мне.

Отец вскинул голову:

– Вина? Ты пошел на это из-за чувства вины?

– Я на это пошел, чтобы побыть кем-то другим, не собой. Пожить другой жизнью, не той, что имею. Хоть немножко.

Отец вздохнул, откидываясь на стуле. Губ коснулась улыбка.

– Я помню, как поженились мы с матерью. У меня было схожее положение. Мои и ее родители усмотрели выгоду от нашего объединения. Имея на руках нашей пары оба договора с Карамом и общий склад, мы перестроили семейное предприятие в нечто куда более основательное.

– И ныне опять к тому же пришли.

– Против нас сработали некоторые другие обстоятельства, и за последние годы произошел спад. Но были два добрых десятка лет относительной стабильности. Это достойно восхищения.

– Значит, свадьба того стоила, – сказал Гаррет. – Ты и мама научились друг друга любить и построили семью – сумеем и мы с Ирит.

– Я так и не полюбил твою мать.

Гаррет далеко не сразу понял то, что сейчас услышал. Отец наблюдал, как медленно впитываются его слова, и под конец кивнул.

– Думаю, поначалу у нее была ко мне некоторая привязанность, даже влечение, – продолжил он. – Долго оно, конечно же, не продлилось. Мы поступили так, как должны были поступить. Теперь с нами ты. Твой брат. Дом укрепился на поколение вперед. Нас уважают. Это и есть победа.

– Я не… – начал Гаррет.

На улице кто-то вскрикнул. Отец проигнорировал и то и другое.

– Одно дело – видимость. Другое… не назвал бы его истиной. За внешним фасадом могут скрываться очень разные ситуации. Для города мы с Генной уважаемые супруги. Дом Лефт – отлаженный механизм предпринимательства, единый и мощный. Будь мы помельче, нас заклевали бы. Слабость – благоприятный шанс для других. Внутри же нашего дома, вдали от посторонних глаз, мы с Сэррией были любовниками… сколько уже, восемь лет?

Гаррет уставился на отца, как будто встретил этого человека впервые. Темные волосы переходили в седину на висках. Серебристо-черная щетина давала понять, что его утренний ритуал был сегодня нарушен. Глаза глядели кротко и сострадательно.

– Я и не знал.

– Тебе и не надо было знать. Теперь, по всей видимости, надо.

Он молча сидел, пока отец доканчивал свое вино, а после запечатал бутылку и поставил ее обратно в нишу за документами. Взял чашу Гаррета и тоже допил остатки, а потом поставил обе на край стола, чтобы позже их унесли слуги. Гаррет положил голову на ладони, борясь с чем-то вроде мигрени. Отец положил руку ему на плечо и ласково встряхнул. По ошибке это можно было принять за утешение.

– Тебе необходимы свои отдушины. Это нормально. Но ты должен думать о внешнем фасаде, мой мальчик, иначе опозоришь наш дом. Ведь ты же не опозоришь наш дом?

– Нет, папа.

– И я за это тебе признателен. Искренне.

Рука покинула его плечо. Закрылась дверь. Гаррет сидел в кабинете один, ожидая, что его мир как-то выправится сам собой. Его прошлое полностью поменялось. Поездки матери не означали ее любви к прелестям путешествий. Жернова гнева Роббсона ежедневно перемалывали свидетельства унижений его сестры. Железная дисциплина, которую Сэррия поддерживала среди слуг, нанимая новых и изгоняя бывших, не спрашивая ни у кого совета, соответствовала ее положению фактической хозяйки дома. Его семья оказалась совершенно не такой, как он думал, и Гаррет чувствовал себя дураком, раз доселе не задавал никаких вопросов. Любовь родителей была показной для внешнего мира, как у актеров на сцене в Притечье. Он не знал, почему это так глубоко его ранит, – разве только потому, что его водили за нос наряду с прочими горожанами.

Он поднялся, опираясь о стол. Обретя равновесие, вышел в коридор. Услыхал, как Вэшш с кем-то разговаривает в соседней комнате, и двинулся прочь. И про себя молился, чтобы Сэррии не оказалось у двери и он смог выйти из дома незамеченным. Боги, что присматривали за ним, похоже, смилостивились.

Улица сияла светом. Утро было в самом разгаре. Солнце разогнало ночной холодок, но ему никак не удавалось скрыть тот факт, что теплые дни скоро канут в Лету. По привычке Гаррет отмечал, что везут телеги и в какую сторону направляются. Пенька и джут держали путь на юг, к порту. Мешки зерна – излишки прошлого сезона – ехали на восток, до Храма, чтобы наполнить общее хранилище и заодно подчистить склады для урожая, что прибудет по жатве. Как и теряющие зелень листья, изменения торговых маршрутов безошибочно предсказывали смену времен года. Наступал конец лета.

Конец сразу многих вещей.

Мальчишка гонялся за псом, а тот бежал по улице на юг и оглядывался, чтобы его преследователь не слишком-то отставал. Стайка голубей поднялась и кружила в воздухе, пока, по незримому согласию, не выбрала новое место, куда приземлиться. Гаррет шагал вперед, сам не понимая куда. Не думая об этом. Не прошел и день после того, как вчера он отправился искать Канниша с Мауром. За все время с тех пор, как он встретил ту девушку, лег с нею в постель и пострадал от последствий, солнце еще не закатилось. Он толком не спал. Удивительно было бы, сохрани он ясность мыслей.

У стены гильдии свечников стояла деревянная лавочка. Медная табличка посвящала это здание какому-то незнакомому деятелю. Мимо пронесся Меррин Аллиат, по его бедру стучала кожаная сумка – останавливаться, чтоб поболтать, он не стал. Гаррет сел, с одинаковой пустотой пялясь на людей, собак, повозки и птиц. Такое чувство, будто сейчас он заплачет, вот только слез не было. Своего дядю он не замечал, пока тот не присел рядом.

– Мне сказали, ты ушел. Я решил проверить пивные.

– Пожалуй, пиво ничего не исправит.

– М-да, похоже, ты мудреешь. Снизошла, правда, мудрость поздновато, но лучше сейчас, чем никогда. – Роббсон сплел пальцы поверх колена, потом переместил на другое, потом упер руки в бока. – Я тихо посадил ее на повозку до Камнерядья. У Ларрела Панниша большой груз молотой муки для одного пекарского товарищества, хотя лишь богам известно, с чего им закупаться на этом берегу реки. В общем, если сперва они скинут груз, на Камнерядье дама будет к полудню. Подозрительной она никому не показалась.

– Хорошо, – сказал Гаррет. – Она что-нибудь сказала?

– Пошутила про сапоги извозчика. В остальном хранила молчание. С ее стороны самое разумное поведение.

– Да.

Роббсон притих. Оба сидели молча. Возникло чувство, что дядя чего-то ждет. Мимо прошли двое синих плащей, пересмеиваясь и изучая прохожих, но то не были Канниш с Мауром. Солнышко все припекало.

– Слыхал, что отец говорил с тобой, – произнес дядя Роббсон.

– Говорил.

– Стало быть, рассказал?

Гаррет не ответил. Ему и не требовалось. Роббсон чертыхнулся под нос.

– Она бы этого не захотела. Твоя мать всегда была прямо против того, чтобы впутывать вас с Вэшшем в их отношения. Не стоило и ему.

– Но вы знали?

– С первой минуты. Генна доверилась мне, когда их брак начал трещать по швам. И посвятила в решение, которое ей преподнес твой отец.

– Значит, это он так решил?

– Я бы наверняка на такое не решился. Я хотел его посадить на нож, а потом назвать это несчастным случаем. Но они договорились. Где-то должен лежать настоящий контракт, который они между собой составили. Этот мудак даже заставил ее поставить подпись, – сказал Роббсон, а затем как будто опомнился. – А ты как… в смысле, ты, должно быть, очень расстроен.

– Я – никак. Сейчас уж точно.

– Нам пора возвращаться домой.

– Нет. Я не согласен.

– На союз с Ирит? Ему придется состояться. Объединение сохранит наш дом, и, если Генна последние годы жрала все это дерьмо напрасно… Нет, мне этого не вынести.

– Это стало моим наказанием? – спросил Гаррет. – Он сказал правду, чтобы наказать меня?

– Ты его рассердил. – Роббсон откинулся назад и раскинул руки вдоль спинки скамейки. И устало закончил: – Твой отец, Гаррет, держит себя исключительно мягко. Но я еще никогда не встречал настолько жестоких людей.

9

– Тейден Адрескат, напротив, придерживалась совершенно иного мнения о природе богов, – произнес преподаватель. Новое лицо в вечном потоке ученых деятелей, омывавшем Элейну изо дня в день ради ее развития. Этот был пожилым мужчиной с копной жестких волос, отстоящих от головы, словно нимб. Звали его Горо. – Она строила теорию возникновения от обратного.

– Теорию…

– Возникновения, – подтвердил он.

Ставни гостиной были отворены в сад. Со своего места Элейна видела рыжего кота – тот крался среди высоких, ронявших лепестки цветов. Очень хотелось к нему, на волю. Но прошло уже пол-утра, и на игры не было свободного времени.

Элейна заранее подозревала, что день, который наступит после ее выхода с Теддан, окажется непредсказуем, и из предосторожности перенесла все ежедневные обязанности на потом. Конечно, по большей части предполагала сутки отсыпаться после гулянки. Жизнь показала, что она поступила мудрей, чем рассчитывала. Но было не так много возможностей втиснуть дополнительные часы в ее календарь, поэтому, наверстывая упущенное, она уже четвертый день беспрерывно общалась с учителями и служителями двора, священниками и знатоками этикета, членами семьи, друзьями и теми людьми, кто желал удостовериться в ее с ними знакомстве. На будущее. На всякий случай.

– Традиционный взгляд рассматривает богов подобно… природе, верно? – продолжил наставник. – Они существовали задолго до зарождения человечества и останутся пребывать, когда уйдет последний из нас. Таким образом, возникновение богов должно было произойти в далеком прошлом, при сотворении мира. А может, даже предшествуя его сотворению.

– Вполне естественно и разумно.

– Философия Тейден вывернула эту идею наоборот. Боги не существовали – не могли возникнуть – до того, как появились люди. Она приводила доводы, что источник происхождения богов – сами люди и тот коллективный дух, что создается людьми. Твои помыслы творят некое подобие течения в этом мире, а это течение, в свою очередь, увлекает за собой твои помыслы. Таким образом, когда в Обрядах Адрогина говорится «когда б избранник не призвал меня, я есмь», это буквальное описание истины. Она использовала инлисский термин «грайгор».

– Выходит, боги реальны в той степени, в какой устремлены к ним мысли верующих.

– Не обязательно, – сказал он с улыбкой, словно оценил не понятую ею шутку. – Это может быть община прихожан или артель работников, племя или целый народ. А может, что-то гораздо меньших размеров. Когда бы ни собрались, пускай даже лишь двое, третьим будет присутствовать дух. И сила этакой сущности – не конкретных людей, а того, кем они станут, когда вкупе сделаются чем-то большим – наделяет богов обличьем, и голосом, и влиянием на мир. Боги – это мысли, которым придана форма, а форма создает ритуалы, обряды, потоки силы и чудеса, что направляют наши мысли. Это образы – не нас, отдельных личностей, но духов-проводников и хранителей тех групп, которые из нас складываются.

Он описал круги указательными пальцами.

– Такое учение не могло возыметь успех, – сказала Элейна.

Лицо преподавателя спало.

– Да, она умерла в изгнании.

Когда Элейна пошла с Камнерядья пешком, в одеждах, позаимствованных у купеческой горничной, то только к середине дня попала на Зеленую Горку. Ее трясло. Усталость после почти бессонной ночи, веселье, и стыд, и странное, нарастающее пренебрежение своим проступком – все это бросало в дрожь. Ближайшие из ее покоев находились в доме Аббасанн, но там показываться было опасно, по крайней мере до тех пор, пока не прояснится, что с Теддан. Поэтому она побрела в Братство Кловас, к своей тамошней келье. Сменила одежду на собственную, а сброшенную передала служанке. Никто насчет этого ничего не сказал, а если и обсуждал, то втихомолку. Стоило отдать должное, подумала Элейна, их умению не замечать чреватые неприятностями вещи.

Она попыталась уснуть, но пока тянулся теплый и солнечный день, что-то внутри нее противилось отдыху. О чем бы она ни думала, ее разум упрямо пробирался к тому, что она совершила. Гаррет, так его звали. Вместо того чтобы забыться сном, она оживляла картины из памяти. Его робкую неуверенность, его колебания – и как он враз все это отбросил. Черты его лица, голод, бушевавший в нем – и в ней тоже. И утоление этого голода. А потом вдруг она обнаружила, что глаза ее открыты, рот широко ухмыляется, а дремота сбежала через маленькое оконце.

Спустя дни она решила вычеркнуть случившееся из списка забот. Была ночь, была опрометчивость – отныне же впереди у Элейны целая жизнь. Серьезная, важная, трудная и суровая. Она в тысячный раз непреклонно изгоняла Гаррета из памяти, а минутой позже опять воображала, как сталкивается с ним на каком-нибудь городском приеме. Или перехватывает его взгляд в толпе. Элейна порой представляла, как он опешит, узнав, кто она, и наслаждалась его будущим изумлением. А порой это навевало грусть. Она задумывалась, посещают ли его те же, откровенно плотские, картины воспоминаний, что бередили ее саму. Гадала, а хочет ли, чтоб посещали.

Ребячество с ее стороны.

Но такова была правда, и что с этим делать, она совершенно не понимала. С кем больше всего хотелось поговорить, так это с Теддан, но двоюродная сестра, как сообщили слуги, подхватила лихорадку и была слишком больна для приема гостей. Такая ложь легко покрывала все. Элейна посылала гонца и к магистратам, и в тюрьму, но о Теддан нигде не было слышно. Кто бы ни разбирался с ее арестом, действовал он разумно.

– Оставлю ее вам. – Учитель положил на стол книгу.

В красной кожаной обложке. Том оказался тяжелее, чем с виду, и тонкие страницы были мягкие, будто тряпочные. «О Природе Богов». Сомневаясь в своей убедительности, Элейна все же придала лицу благодарное выражение.

– Обсудим первый раздел на следующем занятии, – сказал пожилой учитель. – Если, конечно, позволят ваши обязанности.

– Жду с нетерпением, – сказала она.

Ложь, но, проговорив ее, Элейна мысленно дала зарок. Читать книгу, обсуждать книгу, заниматься – с учителем и самостоятельно. Ничто не понуждало ее учиться усерднее, чем напоминание, что ей это необязательно. При дворе было немалое число мужчин и женщин, избравших невежество из-за собственной лени. Неприятно осознавать, что она относится к кому-то с презрением, но что есть, то есть. И, видимо, это не единственный ее порок.

На мгновение здесь, рядом с ней, появился Гаррет. Его ладонь у нее на затылке. Его дыхание в ухе.

– Я заранее выделю время. На следующей неделе? – предложила Элейна.

– Будет чудесно. Благодарю, – сказал наставник, перегибаясь в поклоне.

Она подождала, пока он уйдет, и распахнула книгу на первой случайной странице.

Если боги изменчивы, тогда постоянство как таковое становится метрикой, по которой можно судить об их преуспевании. Доброта, справедливость, благородство, мудрость – все это вторично по отношению к грубому упорству. Тот бог, который отсекает от себя волю к переменам, остается, а тот, кто избирает другое качество, – любое другое качество, способное соперничать с основным, тем самым обрекает себя. Следует вывод, что бог, который выжил не изменившись, в сути своей аморален, звероват и жесток. И вышесказанное о богах мы также скажем о гильдиях, братствах, народах и людях: те, что непреходящи, неизбежно клонятся ко злу.

– Ну, теперь понятно, за что тебя изгнали, – проговорила Элейна, пока листала страницы, отыскивая начало и конец первого раздела. Оценила, на что себя обрекла. Не так уж плохо, как могло быть.

Она съела тарелочку жареной форели и сочное яблоко, затем отнесла красную книгу в покои, позвала служанку, чтобы помогла ей переодеться в свежее платье и подходящие туфли, и снова выдвинулась в поместье Аббасанн. Она шла уверенной походкой, держа голову прямо. Можно было взять экипаж, но ей хотелось, чтобы о ее миссии знали. Каждый день она наносила туда визит и получала отворот, благодаря чему каждый новый отказ давался им все труднее.

И действительно, этот день оказался победным. Придверник сопроводил ее в одну из северных гостиных внутри главного здания. Странновато. Элейна была членом семьи, и отношение к ней как к гостье, хоть и почетной, настораживало.

На Теддан было желтое льняное платье, а волосы собраны в пучок. За исключением легкого утомления вокруг глаз, не было ни намека на пережитое ею от мостовых Речного Порта по эту минуту. Когда Элейна вошла, она встала. Слуга удалился, закрыв за собою двери.

Теддан тут же подлетела, обвила Элейну руками, приподняла, оторвала от земли.

– Я-то думала, ты погибла! Будущая Китамарская княгиня на моих глазах бросилась в реку на верную смерть! Чтоб больше со мной такого не вытворяла!

– Прости, – сдавленно выдохнула Элейна. Продолжив, когда кузина поставила ее назад: – Идея оказалась не настолько хорошей, как я подумала. Даже с учетом того, что сработала.

– Или тебе крупно повезло, или за тобой приглядывали боги. А может, повезло именно в том, что приглядывали. Люди чуть ли не каждый день в реке тонут.

– И плавают тоже.

– Но не на том участке.

– Я уже поняла, – сказала Элейна, пожимая плечами. Она села, и Теддан с нею. – Прости, что я тебя бросила. Я не нарочно.

– Это единственное, что тебе оставалось, – сказала Теддан, отмахиваясь от пояснений. – Ты меня оттуда никак бы не вытащила. Это я виновата. Годы рисковой жизни наконец взыскали плату. Но ты должна рассказать мне, что приключилось! Куда ты пошла и как вернулась домой?

Элейна почувствовала, как внутри что-то освобождается, словно много дней задерживала дыхание и только сейчас появился шанс выдохнуть. Из нее вылилось все. Прятки за оградой, ночная прогулка, вторжение к Гаррету в дом, план возвращения и как ее обнаружили. Цельное повествование, которое шло как по писаному, точно одна из историй Теддан, только на этот раз рассказывала она сама.

Продолжить чтение