Саквояж и всё-всё-всё. Книга III. Дело: «Табак»

Дисклаймер
Все персонажи и события, описанные в этой книге, являются вымышленными. Любое сходство с реальными людьми (живыми или умершими), событиями или организациями является непреднамеренным и случайным. Мнения и взгляды, высказанные персонажами, принадлежат только им и не отражают точку зрения автора.
©2025
Моим самым главным людям —
жене Ольге, сыновьям Герману и Глебу.
С бесконечной любовью и благодарностью.
Дело: «Табак»
В лето 1697-е, когда российский государь Пётр Алексеевич, оставив на время державные хлопоты, постигал в Голландии премудрости корабельного дела, прибыл он инкогнито в тихий городок Зандам, чьи верфи славились по всей Европе.
Государь, не желая раньше времени светить своей царской персоной, назвался просто – плотник Пётр Михайлов. Да и кто бы усомнился? Руки – в узловатых, затвердевших мозолях, спина – широченная, медвежья, а в повадках столько мужицкой основательности, что ни один голландский мастер, придирчиво оглядывая долговязую фигуру, и помыслить бы не мог, что перед ним помазанник Божий.
Работал он с какой-то яростной, неуёмной энергией, будто пытался вбить в голландские доски всю свою нерастраченную силищу. Местные, прозвавшие его «плотником Питером», только дивились: и откуда в этом русском столько дури и любопытства?
И сдружился он там с Агно ван дер Маатеном – молодым плотником, сухопарым, жилистым, с вечно дымящейся глиняной трубкой в углу рта. Из трубки его тянуло диковинным заморским табаком, чей аромат причудливо сплетался с запахом просмолённых канатов и свежей сосновой стружки. Трубку свою голландец холил и лелеял, утверждая, что плотник без доброй трубки – что фрегат без руля: вроде и плывёт, да только чёрт знает куда.
Именно этот Агно, которого государь, недолго думая, окрестил на русский манер Агафоном Вмятиным (благо тот не обиделся), и стал его главным товарищем по ремеслу. Частенько можно было видеть, как эти два долговязых плотника, оба росту немалого, склонялись над чертежами, жарко споря о наилучшем способе проконопатить швы или установить ахтерштевень.
И вот однажды, как гласит известная на зандамских верфях, но отчего-то совершенно забытая в России байка, случилась оказия. Агафон-Агно, прилаживая доску обшивки, размахнулся от души тяжеленным молотком да вместо гвоздя со всего маху угодил царю-плотнику прямо по державной фаланге.
Пётр, напрочь забыв про всякую конспирацию, взревел так, что с соседних мачт врассыпную шарахнулись чайки: «Кррррех, да в бога душу мать твою, Агафон ван дер Вмятин!». И тут же, не дав голландцу и слова вымолвить, приложился размашистым кулачищем точнёхонько промеж глаз. Отчего тот не проглотил свою ненаглядную трубку лишь по той причине, что разлетелась она от удара в мелкую глиняную пыль.
Впрочем, гнев царский был сколь вспыльчив, столь и отходчив. Остыв через минуту, Пётр подошёл к всё ещё ошалевшему голландцу, достал из-за пазухи ладную, собственноручно выточенную из вишнёвого дерева трубку и протянул приятелю.
– Не серчай, брат Агафон. Сгоряча вышло, – прогудел он примирительно. – На, держи. Мировая. За дружбу нашу корабельную.
Агафон Вмятин, озадаченно потирая губу, из которой сочилась тонкая струйка крови, подарок принял. Оглядел его, потом русского плотника, и только крякнул:
– Ну и нрав у тебя, Питер! Что на море шторм – то стихнет, то снова ударит!
Вот так с той поры, как судачат на зандамских верфях, и пошла гулять присказка: «Бей русского по пальцу – трубкой новой богат будешь!»
***
В дверь колотили так, словно команда пьяных матросов штурмовали не мою скромную квартиру, а Зимний дворец. Я распахнул дверь. На пороге маячил Илюша – взмыленный, багровый, с галстуком, съехавшим набок, точно сбитый прицел. Лишь борода, аккуратно подстриженная, хранила следы цивилизации.
– Витька, паразит! Ты что, ещё дрыхнешь?! – заорал он так, словно командовал теми самыми матросами.
Я молча изучал его физиономию, силясь определить: «Вторник? Нет. Среда? Возможно. Война с Наполеоном? Кажется, уже была». Ни один из вариантов не объяснял апокалипсис, стоявший на моём пороге.
– Съезд! Трубки! Шеф! – выпалил Илюша, обходясь одними существительными, будто телеграфировал с тонущего судна.
– А, чёрт… – я почесал небритую щеку. – Точно. Запамятовал. Дай минуту.
Я метнулся в ванную. Из зеркала на меня воззрилось сонное существо с рельефным отпечатком подушки на щеке.
– Шеф нас убьёт! – доносился из коридора Илюшин трагический бас. – Сначала меня, потом тебя! Нет, погоди, лучше сначала тебя, так справедливее! Там уже весь бомонд, понимаешь? Все эти… корифеи трубочного дела!
– Корифеи? – пробормотал я, пытаясь провернуть нехитрый трюк: одновременно чистить зубы и натягивать брюки. – Небось, восседают в президиуме, дымят своими брюарами…
– Бриарами, остолоп! – поправил Илюша. – От французского bruyère – вереск.
– Неважно. Звучит солидно. Как название дорогого коньяка или фамилия французского посла.
Илюша нервно вышагивал по коридору, измеряя его шагами отчаяния.
– Давай скорее! Там же открытие! Речи! Регламент!
– Регламент у них, как же, – фыркнул я, застегивая рубашку. – Наверняка уже все приняли для храбрости и травят байки про табак «Золотое Руно»…
– Виктор!
– Иду-иду. Представляю физиономию шефа. Багровая, как у того индейца из табачной лавки…
Мы вывалились на лестницу.
– Какого ещё индейца?
– Ну, который на жестяной вывеске. Такой, знаешь, с перьями, трубкой мира… Суровый и молчаливый.
– Господи, – простонал Илюша, – мы опаздываем на стратегически важное мероприятие, а он мне про вывески…
В такси я не унимался:
– Нет, серьёзно, почему именно индейцы? Почему не викинги? Те, небось, тоже что-то покуривали…
– Ага, ягель. Витька, будь любезен, заткнись.
– Или, скажем, друиды… Омелу свою…
Илюша закрыл лицо руками.
– За что мне это всё…
Водитель с нескрываемым любопытством поглядывал на нас в зеркало заднего вида.
– Ох и скука нас ждёт, Илюша: «Дорогие соратники по дыму! Братья по никотину! Глубокоуважаемые любители трубок!»
– Почти приехали, – обречённо выдохнул тот.
– Чувствуешь?
– Что?
– Чем запахло? Дорогим табаком и респектабельностью.
– Вылезай, респектабельный.
***
У входа в клуб «Manufactory», под массивной светящейся вывеской «Съездъ любителей курительныхъ трубокъ. Россійскій Альянсъ Трубочныхъ Клубовъ», и впрямь толпились солидные мужчины. И табаком действительно пахло – густо, пряно, с нотками чернослива и старой кожи.
– А ведь мы могли бы сейчас мирно спать, – заметил я.
– Заткнись и улыбайся. Шеф идёт, – процедил Илюша. – И ты был прав. Вылитый индеец.
Шеф, и в самом деле, походил на краснокожего вождя, но очень респектабельного племени. То же благородно-багровое лицо, словно выдубленное ветрами прерий, только вместо прерий – кабинетные баталии. Костюм от Brooks Brothers вместо боевой раскраски, галстук от Brioni вместо перьев, а в руке, вместо томагавка, – увесистая трубка из карельской берёзы.
– Господа журналисты! – прогремел он с той особенной интонацией, с какой полководец приветствует опоздавшее подкрепление. – Рад, что вы всё-таки почтили нас своим присутствием! Уж думал, не дождусь.
Илюша состроил гримасу, в которой раскаяние отчаянно боролось с желудочной коликой.
– Борис Аркадьевич, – начал было я, – тут такое дело…
– Знаю я ваши дела, – перебил шеф. – Опять всю ночь материал для «Плейбоя» с моделями ваяли?
– Для «Форбса», – машинально поправил я.
– Какая разница! – отмахнулся он, извлекая из кармана два бейджа. – Вот. Пропуска. К вечеру чтобы очерк для «Гентльмена» был готов. И не забудьте…
– …взять интервью у какого-нибудь маститого трубокура, – закончил я за него.
– У почитателя курительных трубок! – поправил шеф. – Это вам не пивная. Тут элита. – Он погрозил толстым мясистым пальцем невидимому оппоненту в небесах. – Коллекционеры. Знатоки. Люди, способные часами говорить о преимуществах вирджинского табака над латакией.
– А что такое латакия? – прошептал мне Илюша.
– Без понятия, – ответил я так же шёпотом. – Звучит как название курорта в Турции.
Шеф смерил нас тяжёлым взглядом главнокомандующего.
– И постарайтесь не опозорить агентство. Здесь каждый второй – владелец заводов, газет, пароходов…
– А первый? – не удержался я.
– А первый, – отрезал шеф, – владелец трубок стоимостью как эти заводы, газеты и пароходы вместе взятые.
С этими словами он развернулся и, точно броненосец, вошёл в стеклянные двери клуба.
– Слушай, – сказал Илюша, разглядывая свой бейдж, – а может, и правда напишем что-то путное? Про традиции, культуру…
– Ага, – кивнул я. – И про латакию. Что это не курорт, а, по всей видимости, сорт табака.
Мы посмотрели на толпу солидных мужчин, неспешно перетекавших в клуб. Каждый второй действительно выглядел так, будто где-то у причала его ждёт если не пароход, то уж точно небольшая яхта.
– Знаешь, что самое забавное? – сказал я. – Мы ведь даже не курим.
Я бросил месяц назад и был горд этим до неприличия.
– Зато пишем, – вздохнул Илюша. – Пойдём, выясним, чем вирджинский табак от этой… латакии отличается.
– Главное – не перепутать с мальвазией, – заметил я на ходу.
– А это ещё что?
– Вино такое. Кажется.
***
В бывшей мануфактуре «Торговый домъ князя Н.П. Дыщева», где ныне располагался клуб, дым стоял коромыслом. Старые кирпичные стены, помнившие ещё визит государя-императора в 1873 году, теперь жадно впитывали ароматы берлея и ориентала. Под высокими потолками кружились сизые облака, путаясь в чугунных фермах, как заблудшие души.
– Вить, – проговорил Илюша, озираясь через монокль, который нацепил для солидности, – ты когда-нибудь видел столько твидовых пиджаков в одном месте?
– Только в советской экранизации «Собаки Баскервилей», – честно ответил я.
У стендов с живописными вывесками – «Специалистъ по англiйскимъ смѣсямъ», «Экспертъ по морской пѣнкѣ», «Мастеръ по реставрацiи», «Консультантъ по выбору первой трубки» – роились жаждущие знаний джентльмены.
– Господа! – вещал консультант, похожий на состарившегося и подобревшего Шерлока Холмса. – Начинаем мастер-класс по определению возраста трубок по патине!
– Это как у деревьев, – шепнул мне Илюша. – По годовым кольцам.
– Угу. Только здесь считают кольца дыма.
В дальнем углу зала разгорался академический спор, готовый перейти в дуэль.
– Peterson на голову выше Savinelli!
– Ересь! Это всё равно что сравнивать Толстого с Донцовой!
– Господа, господа, – примирительно вмешался третий. – Есть же ещё Dunhill… Он как Пелевин для них обоих.
– А давайте его побьём? – негромко предложил один из спорщиков другому.
У витрины с винтажными трубками собралась благоговейная группа. Седовласый эксперт в жилете, расшитом табачными листьями, вещал с придыханием:
– А вот, прошу обратить внимание, красавица тридцать седьмого года. Принадлежала известному московскому архитектору. Он курил её, когда проектировал высотку на Котельнической…
– А почему она такая кривая? – донеслось из толпы.
– Потому что он курил её, когда проектировал высотку на Котельнической, – с нажимом повторил эксперт.
– Илюш, – сказал я, покосившись на ценник, – ты можешь купить эту трубку.
– Серьёзно?
– Да. Только придётся продать почку.
– У меня их всего две.
– Вот видишь, даже выбор есть!
– Ну как, господа лоботрясы? Материал набирается? – из табачного тумана, словно джинн, вынырнул шеф.
– Набивается, Борис Аркадьевич, – ответил я. – Как хороший табак в трубку.
– Кстати, о табаке, – оживился тот. – Сейчас вон там, – он махнул рукой куда-то за наши спины, – начнётся дегустация раритетного Balkan Sobranie 759, розлива пятидесятых годов!
– Как вино, – заметил Илюша.
– Молодой человек, – строго произнёс шеф, – вино пьют и забывают. А трубка – это…
– Только не говорите «философия»! – взмолился я.
– Нет. Хуже. Это диагноз. Но какой, чёрт возьми, приятный!
В этот момент у стенда «Всё о чистке трубок» началась небольшая потасовка: какой-то неофит имел неосторожность назвать ёршик «ерундой на палочке».
– Пойдём отсюда, – потянул меня Илюша. – А то сейчас начнут швыряться тамперами.
– Думаешь?
– Уверен. На прошлогоднем съезде два почтенных джентльмена подрались из-за метода просушки трубки.
– И чем закончилось?
– Помирились. Отправились пить виски и обсуждать преимущества прямого чубука над изогнутым.
– Кхе-кхе! – неожиданно донеслось из динамиков. Все головы, как по команде, повернулись к сцене. У микрофона стоял прилизанный распорядитель в жилетке с гербом Альянса, вышитым золотой нитью.
– Господа! Прошу минуточку внимания! – голосом конферансье из провинциального ТЮЗа объявил он. – Сейчас перед вами выступит… – он сделал мхатовскую паузу, – председатель Российского Альянса Трубочных Клубов, Павел Иванович Углублённый!
Под бурные аплодисменты на сцену, пыхтя как паровоз на подъёме, начал взбираться грузный мужчина. Его массивная фигура в дорогом костюме отбрасывала на стену тень, похожую на силуэт самовара, а пышные бакенбарды колыхались в такт шагам.
– Слушай, – шепнул я, – он вылитый твой кот после новогодних праздников. Когда переел оливье.
– Тихо ты! – шикнул Илюша.
Павел Иванович водрузил на нос очки в золотой оправе и откашлялся.
– Кхм… Дорогие други! Соратники по дыму! – его голос подрагивал. – Мы собрались здесь… э-э… в этом историческом месте… в сей знаменательный вечер… э-э… точнее, день… чтобы… как бы это сказать… чтобы… собраться! Да! И не просто, а собраться вместе! И воздать должное великому искусству курения трубки!
– Илюша, это гениально, – прошептал я.
– Тсс! Не мешай наслаждаться ораторским искусством. Записывай за Цицероном.
– И я хочу отметить… – продолжал Углублённый, промокая платком лоб, – что наше вот это… времяпрепровождение… оно не просто так, а… как его… философски обосновано!
В зале кто-то благоговейно всхлипнул.
– Потому что трубка – это не сигарета! – вдруг воодушевился председатель. – Трубка – это… это… Ну, вы понимаете, это вам не сигарета! И это не просто… э-э… курительный прибор. Это… это символ! Символ… э-э… символичности!
В зале повисла такая тишина, что было слышно, как в дальнем углу кто-то с почтением раскуривает свой Dunhill.
– И каждый уважающий себя… э-э… трубокур…
– Почитатель курительных трубок, – шёпотом подсказал стоящий рядом распорядитель.
– Да, почитатель! – подхватил председатель. – Должен понимать всю ответственность перед… как его… историей!
– Я сейчас заплачу, – сообщил Илюша.
– И я хочу сказать… э-э… выразить… вербализировать… – Павел Иванович извлёк из кармана трубку, намереваясь подкрепить слово делом, – что каждый из нас… э-э… несёт этот символ… как… как знамя!
– И в заключение… – Павел Иванович занёс трубку над головой для финального аккорда, – хочу сказать, что мы все… того… на пороге великих… как его… свершений!
Трубка, не выдержав пафоса, выскользнула из вспотевших пальцев и с глухим стуком упала на сцену.
– Илюш, – сказал я, наблюдая, как председатель, кряхтя, пытается её поднять, – теперь я точно знаю, как мы назовём статью.
– Как?
– «Как я полюбил трубку и потерял веру в человечество».
Павел Иванович наконец поднял трубку.
– И поэтому, – продолжил он в микрофон, – я объявляю наш съезд… э-э… – он победно вскинул трофей, как факел, – официально… э-э… съехавшимся!
– Браво! – не выдержал я. Зал взорвался аплодисментами.
– Дорогие соратники по благородному искусству! – продолжил Углублённый, когда овация стихла. – Достопочтенные члены клуба и уважаемые гости! Сегодня я должен поведать вам нечто… из ряда вон выходящее!
– Спорим, сейчас объявит, что бросил курить? – шепнул я.
– В ходе планомерных… как бы это… археологических изысканий, а точнее – в результате совершенно случайной находки на Удельной барахолке, в наши руки попал документ потрясающей исторической важности! – Председатель снова промокнул лоб.
– Документ датируется, ориентировочно, серединой прошлого века. И в нём… – голос Павла Ивановича затрепетал, – описывается история обнаружения легендарной трубки самого Петра Первого!
По залу пронёсся шёпот, похожий на шелест осенних листьев.
– Витя, а ведь это тянет на сенсацию, – сказал Илюша.
– Если это не очередная байка вроде трубки Сталина, якобы найденной в секретном бункере.
– Согласно записям, – Углублённый обвёл зал орлиным взором, – сия трубка была собственноручно выточена государем-императором и подарена одному голландскому корабельному мастеру в знак особого расположения!
Зал восхищённо ахнул.
– Как именно трубка вернулась в Санкт-Петербург, не уточняется, однако таинственный автор документа составил целую цепь загадок, ведущих к ней. Во времена моего, так сказать, сопливого детства, – Углублённый издал звук, который при известном воображении можно было счесть смехом, – мы называли это игрой по станциям. Теперь принято говорить «квест». Так вот, квест этот запущен не был. По независящим причинам. И вот теперь, други мои! – он воздел руки к потолку, отчего его тень на стене стала похожа на самовар, вскипятивший воду. – Российский Альянс Трубочных Клубов принял историческое решение – возродить этот квест!
В зале воцарилась напряжённая тишина.
– Трубка Петра Первого! В Санкт-Петербурге! – торжественно провозгласил председатель. – В городе, где каждый камень дышит историей! Где каждая подворотня хранит тайны! Где любой дворник может оказаться… э-э… хранителем древних секретов!
– По-моему, он перечитал Достоевского, – заметил я.
– Скорее, недочитал, – отрезал Илюша. – Иначе знал бы, чем такие истории обычно заканчиваются.
– Победителя сего исторического состязания ждёт не только бессмертная слава! – Павел Иванович так разволновался, что его бакенбарды встали дыбом. – Но и пожизненное членство в нашем клубе!
– Господи, – простонал я, – за что такое наказание?
– Тише ты! Это призы, а не наказание.
– А также! – председатель сделал эффектную паузу. – Раритетная трубка из моей личной коллекции! Трубка, которой касались уста самого… впрочем, это покамест секрет! Первое же задание квеста, – Углублённый понизил голос до заговорщического шёпота, – каждый участник получит в запечатанном конверте из рук нашего уважаемого распорядителя.
Прилизанный распорядитель картинно поклонился.
Не успел Углублённый закончить, как с джентльменов слетела вся спесь, обнажив азарт кладоискателей. Половина зала, точно по команде, ринулась к стенду с каллиграфической надписью «КВЕСТЪ».
– Смотри, – толкнул я Илюшу. – Минуту назад – элита, а сейчас – очередь за дефицитными креповыми носками в советском универмаге.
– Ага.
Публика, отбросив джентльменские манеры, создавала у стенда невообразимую толчею. Дородный господин в пиджаке «в ёлочку» размахивал тростью, требуя пропустить его как потомственного коллекционера. Другой, в очках с линзами толщиной с блюдце, доказывал своё первенство, потрясая воображаемой диссертацией по истории табакокурения в Петровскую эпоху.
– По-моему, сейчас начнётся рукопашная, – заметил Илюша.
– Ну что ты, это же интеллигентные люди. Максимум – побьют друг друга томиком Карамзина.
В этот момент из табачного марева, словно призрак оперы, материализовался наш шеф.
– Ну что, бездельники, пляшите! – он помахал у нас перед носом белым конвертом. – Достал вам квест. Чтобы к вечеру трубка Петра была у меня на столе!
Мы с Илюшей уставились на него, как два карася на наживку.
– К вечеру? – пискнул я.
– Это даже теоретически невозможно! – подхватил Илюша. – Может, хотя бы неделю…
– Месяц! – добавил я.
– Год! – не сдавался Илюша.
Шеф расхохотался, сотрясая внушительным животом.
– Ладно, шучу. Но участвовать – всерьёз. Мы потом такой материал забабахаем – все журналы с руками оторвут! А то и фильм снимем. Для Первого канала! – он подмигнул. – Пётр же тоже Первый, а? Смекаете?
Похлопав нас по плечам своей тяжёлой пятернёй, шеф растворился в табачном тумане так же внезапно, как и появился.
Из толпы у стенда донёсся звон разбитого стекла и возмущённый вопль: «Милостивый государь, да как вы смеете намекать, что моя диссертация – лишь компиляция голландских источников?!»
Мы с Илюшей, как два ледокола «Ленин» и «Таймыр», начали пробивать себе путь к спасительной вывеске «Буфетъ».
В буфете царили цены, способные вогнать в меланхолию любого, чьё имя не значилось в списке «Форбс». Бутерброд с колбасой – триста рублей. Рюмка коньяка – пятьсот пятьдесят. Канапе с икрой – тысяча триста пятьдесят. Я машинально сунул руку в карман, где одиноко шуршали несколько помятых купюр.
Илюша заметил моё движение. Он по-отечески приобнял меня и произнёс голосом Буркова из «Иронии судьбы»:
– Если бы не я, вы бы все тут без меня пропали.
Затем, как заправский фокусник, он извлёк из недр пиджака два коньячных мерзавчика, поблескивавших в тусклом свете, как ёлочные игрушки.
– «Арарат»! – гордо объявил Илюша. – Три звезды.
– Молодые люди, – буфетчица метнула в нас взгляд, будто мы вытащили этот коньяк из её собственного кармана. – Со своим нельзя.
– Мы уже не молодые, – вздохнул Илюша. – Мы опытные. Уходим.
Мы скромно примостились в углу, подальше от её праведного гнева.
– Нет, ты только подумай, – Илюша с хрустом свернул «голову» мерзавчику, – трубка Петра Первого. Звучит как название бульварного романа.
– Или как завязка для блестящего репортажа.
– Витя, ты серьёзно? – Илюша поморщился, занюхивая коньяк долькой шоколада, выуженной из другого кармана. – Это же бред. Заголовок: «Два идиота ищут трубку царя по запискам неизвестного выпивохи из пятидесятых».
– Зато какой бред! – я выложил на стол конверт. – Пётр, голландский мастер, таинственные шифры… Даже если розыгрыш – выйдет отличная история.
– История о том, как два журналиста окончательно растеряли остатки репутации?
– У тебя была репутация?
– Туше.
– Да нет же! – во мне проснулся азарт. – Это повод увидеть город другими глазами. Пройти по следам истории!
– По следам чьего-то пьяного бреда, ты хотел сказать.
– А помнишь, как мы искали могилу банщика Котова, который якобы спас Достоевского от дуэли с Тургеневым?
Илюша замолчал, пережёвывая шоколад.
– Это другое, – наконец промолвил он. – Там были архивные документы. И выговор от шефа за перерасход бюджета на такси.
Мы помолчали. Выпили. За соседним столиком подвыпившие трубокуры спорили, был ли Пушкин масоном.
– Знаешь, – нарушил молчание Илюша, – если мы её найдём…
– Да?
– Я начну курить трубку.
– Врёшь.
– Вру. Но материал и правда может выйти занятный.
– То есть ты в деле?
– А у меня есть выбор? – Илюша тяжко вздохнул. – Шеф же нас похоронит заживо. Только давай договоримся: никаких ночных раскопок на Сенатской площади.
– Разумеется. Только дневные.
– И никаких интервью с городскими сумасшедшими.
– А как же колорит материала?
– Ладно. Но не больше трёх сумасшедших в день.
Мы допили коньяк.
– И Илюша…
– Что?
– Если это не розыгрыш, следующие полгода коньяк покупаешь ты.
– А если розыгрыш?
– Тогда не покупаешь. И я публично признаю тебя гением журналистики.
Мы вышли из клуба «Manufactory». Вполне могло статься, что где-то под потолком, в сизых клубах дыма, призрак Петра Алексеевича тоже попыхивал своей легендарной трубкой и посмеивался над потомками, решившими поиграть в охотников за сокровищами.
***
– Headquarters established, – с благородным русским акцентом объявил Илюша, водружая на стол пакет с провизией.
– Чего?
– Штаб-квартиру, говорю, объявляю открытой. Нам же теперь тут работать, как в ЦРУ.
Я окинул взглядом «штаб». Десять квадратных метров, два подслеповатых окна и древний холодильник «ЗиЛ», гудевший, как ракетоноситель на старте. На его боку – пёстрая коллекция магнитов из тех краёв, где я никогда не бывал. На стене – календарь с видами Петербурга за 2018 год.
– Я принёс завтрак настоящего сыщика, – сообщил Илюша, извлекая бутылку кефира.
– Кефир? – я посмотрел на него с сочувствием человека, узнавшего о неизлечимой болезни друга.
– Жена сказала, что если я ещё раз приду домой подшофе, она переедет к маме. В Мурманск.
Я достал сковородку.
– Яичницу будешь?
– А есть выбор?
– Теоретически – да. Практически – нет.
Я разбил яйца на сковороду. Они зашипели, как разгневанная кобра. Илюша тем временем инспектировал содержимое пакета.
– Илюша всё предусмотрел. Так… Хлеб, колбаска, масло, сыр. О, печенье «Юбилейное»!
– Ты не как следователь, а как заботливая бабушка.
– Опытный следователь знает: мозгу нужна глюкоза. Иначе будем, как те двое из «Места встречи», – голодные и злые без горячего супчика с потрошками.
– Кстати, о следствии, – я шлёпнул ладонью по конверту. – Шансов у нас всё меньше. Скорее всего, их уже и нет.
– Это почему же? – осведомился Илюша, макая хлеб в желток.
– Потому, – ответил я, вооружившись вилкой, как шпагой, – что на часах десятый час, а конверт не вскрыт. А ушлые трубокуры со вчерашнего съезда уже наверняка если не роют землю в поисках трубки Петра, чёрт бы его побрал, то копытом бьют точно.
– Значит, пора, – Илюша решительно взял конверт.
– Погоди, патологоанатом, – остановил я его, разливая по кружкам с надписью «Лучший журналист по версии мамы» кефир. – Для поднятия боевого духа.
Мы чокнулись.
– Есть гипотезы, что там? – спросил Илюша, осушив кружку.
– Карта, нарисованная кровью последнего владельца.
– Или шифр, написанный молоком.
– Не исключено, – я почесал подбородок. – Вскрываю?
Илюша драматично развёл руками, предоставляя мне право на этот исторический жест.
Я взял нож для масла и с нарочитой осторожностью, будто вскрываю не конверт, а саркофаг с проклятием фараона, надрезал край.
Тишина. Даже холодильник замолк. Я извлёк сложенный вчетверо лист.
– Ну? – Илюша подался вперёд так, что едва не ткнулся носом в яичницу.
Я несколько раз перечитал текст, прежде чем смог произнести его вслух:
В сердце творенья Петрова стою,
Где птица железная песню свою
В полдень играет по воле царей,
Там, где Нева бьёт о грани камней.
Когда первый луч озарит небосвод,
И тень великана путь укажет вперёд,
Там, где металл с камнями слились,
В узорах столетий навеки сплелись.
Сложите углы под ногой тех камней,
На возраст царя разделите скорей.
Где пушка гремит, ищи знак на граните,
К стрелке старинной свой путь устремите.
– Что за… – Илюша осёкся. – Стихи?
– Они самые, – усмехнулся я. – Чёртовы стихи. Похоже, наш таинственный автор питает к человечеству особую неприязнь.
– Скорее уж неприкрытое презрение, – поморщился Илюша.
– Qui nos despicit, ipse in tenebris ambulat, – произнёс я, машинально поправляя несуществующую тогу.
– Чего-чего?
– «Тот, кто нас презирает, сам блуждает во тьме», – перевёл я.
– И не поспоришь. Но это просто издевательство! – Илюша раздражённо швырнул листок на стол. – Теперь нам, значит, разгадывать поэтические ребусы? – его очки сползли на кончик носа, превратив его в карикатурного профессора.
Я придвинул листок к себе и, обхватив голову руками, начал беззвучно шевелить губами.
– Давай мыслить логически, – я потёр глаза. – Что имеем? Вирши, сочинённые человеком, который знает город не как турист, а как… часовщик знает механизм.
Илюша фыркнул, барабаня пальцами по столешнице:
– И при этом ненавидит всех настолько, что завернул подсказку в эту пиитическую обёртку. Садист.
– Несущественно для анализа, – отмахнулся я. – Смотрим. «В сердце творенья Петрова стою». Что может быть сердцем города?
– О, браво, Минхерц! – Илюша картинно всплеснул руками. – Половина Петербурга – творенье Петрово!
– Не ёрничай. Раскладываем. Первое: это исторический, а не просто географический центр. Второе: прямая связь с Петром, его личный замысел. Третье: место должно быть знаковым, чтобы именоваться «сердцем».
Илюша вскочил и принялся мерить шагами кухню.
– Так. Летний сад? Нет. Домик Петра? Слишком камерно. Адмиралтейство? – он замер. – Может…
– Петропавловская крепость, – выдохнул я.
– Чёрт побери, точно! – он громко щёлкнул пальцами. – Место, откуда всё и началось! Не так уж и сложно, а? – он азартно потёр руки.
– Не факт, что правильно.
– Давай дальше! – Илюша снова схватил листок.
«Где птица железная песню свою / В полдень играет по воле царей, / Там, где Нева бьёт о грани камней».
Он остановился, глядя на меня вопросительно.
– Дальше так дальше, – я потянулся к турке. – Кофе?
– Ага. Покрепче.
– Итак, – начал я, засыпая кофе, – нечто металлическое…
– …издающее звук…
– …строго в полдень…
– …и по царскому указу… – Колокол?
– Нет, – я покачал головой. – Колокола из бронзы, не из железа. Да и при чём тут «птица»?
Илюша замер у окна.
– Постой-ка… А что если… – он медленно повернулся ко мне. – Выстрел.
– Сигнальная пушка на Нарышкином бастионе?
– Она самая! Каждый день в полдень… Ба-бах! – Илюша рухнул на стул, картинно утирая пот со лба. – Утомительно, однако, думать.
– Особенно когда это занятие тебе не свойственно.
Мы встретились глазами и рассмеялись.
– Открывай печенье.
– Ну а третья строка, – Илюша разорвал пачку, – «Там, где Нева бьёт о грани камней» – это просто гвоздь в крышку гроба наших сомнений. Гранитные стены крепости.
– Ум-ни-ца, – я разлил кофе. – Читай дальше.
«Когда первый луч озарит небосвод, / И тень великана путь укажет вперёд».
Илюша, запихнув в рот сразу два печенья, открыл ноутбук и вывел на экран карту крепости.
– Великан… Великан… – бормотал он, роняя крошки. – Кто у нас там великанского?
– Александровская колонна?
– Далековато.
– Медный всадник?
– Тоже мимо…
– Что-то очень высокое, – я отхлебнул кофе. – Способное отбрасывать длинную тень на рассвете… И не просто высокое, а…
– …исполинское, – подхватил Илюша.
– Шпиль Петропавловского собора.
– Так, так… Собор. Усыпальница Романовых. Архитектор Трезини. Высота – сто двадцать два с половиной метра. Самая высокая постройка петровского времени, – затараторил Илюша, водя пальцем по экрану.
– И главное, – перебил я его, – отбрасывает грандиозную тень! «Когда первый луч озарит небосвод» – это ведь недвусмысленно про рассвет.
– Пожалуй… – Илюша помрачнел. – Чёрт бы побрал этого стихоплёта. Придётся вставать ни свет ни заря.
***
В пять утра Петербург похож на эскиз, набросанный угольным карандашом на сером картоне. Туман стирает резкость линий, превращая громады домов в расплывчатые тени, а редкие фонари кажутся одинокими мазками охры. Город ещё спит, да так крепко, что кажется, даже памятники похрапывают. Мы с Илюшей брели по пустынным набережным, как два привидения, которым забыли выдать цепи.
– Объясни мне ещё раз, – бубнил невыспавшийся Илюша, кутаясь в воротник, – почему именно пять утра? Не десять? Не час дня, когда нормальные люди пьют кофе, а не бороздят пустынные набережные?
– Потому что «когда первый луч озарит небосвод», – я старался не зевать. – На рассвете романтичнее. И металл с камнями сливается красивее.
– Металл с камнями… – простонал Илюша. – Я бы сейчас с подушкой слился. В единое, неразрывное целое.
Вода в Неве чернела, как остывший эспрессо. Петропавловская крепость – безмолвная громада из красного кирпича – дремала в тишине. А где-то там, высоко-высоко, проткнув шпилем предрассветное небо, лениво поворачивался на ветру ангел-флюгер, с золотым равнодушием взирая на двух городских сумасшедших.
Небо на востоке начало подёргиваться бледным светом. Илюша извлёк из рюкзака термос.
– А представь, – сказал я, принимая дымящийся стаканчик, – найдём мы это место, а там записка: «Лучший клад – это здоровый сон. Который вы, дураки, проспали».
– За такую записку, – невозмутимо произнёс Илюша, отхлёбывая прямо из термоса, – я найду Углублённого и прикопаю его прямо здесь. И знаешь что? Любой суд меня оправдает.
Первый луч солнца, острый, как игла, коснулся шпиля собора. Ангел на мгновение вспыхнул, будто ожил. Тень от колокольни, точно исполинская часовая стрелка, медленно поползла по земле. Она скользила по брусчатке, огибала стены и заигрывала с кронами деревьев, пуская по влажным от росы листьям солнечных зайчиков. Мы крались за ней, как два шпиона на вражеской территории.
– Знаешь, – сказал Илюша, – в моей жизни было много странного. Я гонялся за коррумпированными чиновниками, за неверными мужьями и даже однажды за сбежавшим из цирка орангутаном. Но охота за тенью от шпиля – это определённо новый уровень.
– А ты думал, в Питере все приключения закончились на Достоевском? – усмехнулся я. – Наслаждайся.
Тень привела нас точно к углу Артиллерийского цейхгауза и там замерла. Она уткнулась в старую, ржавую водосточную трубу, похожую на контрабас, забытый музыкантами «Voit's Bandits» после попойки. Рядом с ней в кирпичную кладку были вмурованы какие-то бронзовые декоративные элементы.
– Кажется, приехали, – сказал я.
Илюша, пыхтя как пригородный дизель-поезд, извлёк из рюкзака помятый листок.
– «Там, где металл с камнями слились, в узорах столетий навеки сплелись». Похоже, это наш угол.
Я кивнул, разглядывая брусчатку под трубой.
– Похоже. Что там дальше?
– «Сложите углы под ногой тех камней, / На возраст царя разделите скорей».
Мы присели на корточки. Я принялся аккуратно пересчитывать камни, попадавшие в границы тени. Илюша молча следил.
– Девятнадцать.
– Так… У каждого камня по четыре угла, – подхватил Илюша. – Девятнадцать на четыре… семьдесят шесть.
– Семьдесят шесть, – подтвердил я. – Теперь делим на возраст Петра.
– На пятьдесят два, – уверенно сказал Илюша. – Возраст на момент смерти. Я вчера посмотрел.
Я нахмурился.
– Погоди-ка. А если не на возраст смерти?
– А на какой?
– Загадка-то про крепость. Может, нужен его возраст на момент её основания?
– А ведь может быть! – Илюша оживился. – В тысяча семьсот третьем ему был… тридцать один год.
– Уверен? – я вытащил смартфон. – Давай-ка точно. Пётр родился девятого июня тысяча шестьсот семьдесят второго. Крепость заложили шестнадцатого мая тысяча семьсот третьего.
Илюша прищурился, считая в уме.
– Так… май… до дня рождения ещё три недели…
– Вот именно! – я торжествующе поднял палец. – Значит, на момент закладки ему было ещё тридцать лет.
– Получается, семьдесят шесть делим на тридцать… Итого два с половиной. – Он глянул на меня. – Два с половиной чего? Шага, метра, аршина?
– Или попугая?
– Короче, – Илюша закинул рюкзак на плечо. – Айда к Нарышкину бастиону. Проверим на месте.
Уже совсем рассвело. Утренний туман поднимался над Невой, где-то вдалеке прогудел первый речной трамвайчик, закричали сонные чайки. До бастиона мы дошли молча. Наверху было пусто и гулко, ветер гнал по небу рваные облака. Одинокая сигнальная пушка торчала на углу, как забытый часовой.
– Думаешь, она? – Илюша с сомнением похлопал по холодному металлу.
– Думаю, да. Те, что на крыше, меняли. Да и тайник там не спрячешь – нашли бы давно.
– Ну что, отмеряем два с половиной вершка и копаем? – усмехнулся Илюша.
– Вершка?
– Не версты же, – он махнул рукой вдаль. – Это где-то на той стороне Невы выйдет.
– Давай начнём с сажени. Одна сажень – это чуть больше двух метров. Значит, две с половиной – это около пяти с небольшим.
– И в какую сторону? – Илюша указал на ствол. – По ходу выстрела?
Мы отмерили пять с половиной моих шагов. Под ногами была старая, выщербленная каменная кладка.
– Будем ковырять? – снова спросил Илюша.
– Сдурел? – я покрутил пальцем у виска. – «Где пушка гремит, ищи знак на граните, / К стрелке старинной свой путь устремите». Стрелку ищи, а не приключений на свою голову.
Мы опустились на корточки.
– Правая сторона моя, – прошептал Илюша, медленно продвигаясь вдоль брусчатки.
Я взял левую. Со стороны мы, должно быть, напоминали двух чудаков, потерявших контактную линзу.
– Представляешь, что подумают туристы? – хмыкнул Илюша. – Вон уже народ подтягивается.
– Скажем, готовим материал для научного журнала, – отозвался я, не поднимая головы. – «Влияние раннепетровской брусчатки на развитие плоскостопия у последующих поколений».
Минут через двадцать у меня затекли ноги, а Илюша охрип от собственных шуток про археологов-любителей.
– Слушай, может, не здесь? – простонал он, разминая колени.
И в этот момент я её увидел. Крошечную, едва заметную царапину на граните. Не то случайность, не то гениальный расчёт каменотёса, вписавшего в структуру камня тонкую линию со стрелкой на конце. Заметить её было настоящим чудом.
– Илюша, – позвал я шёпотом. – Сюда.
Он подполз на четвереньках.
– Где?
– Вот. Смотри под углом.
Мы склонились над камнем, едва не стукнувшись лбами.
– Невероятно, – выдохнул Илюша. – Это же надо было такую мелочь заметить! И как этот чёртов стихоплёт её нашёл?
– Может, шёл, споткнулся, упал. И увидел.
– Надеюсь, обошлось без гипса. Ну что, выковыриваем? – Илюша хитро прищурился.
– Прямо здесь? – я огляделся. – На глазах у всей Петропавловки? Это памятник федерального значения. За такое не просто по шапке, а…
– А что ты предлагаешь? Ночную вылазку с ломом? Территория на ночь закрывается.
– Тише ты. Давай хоть землю между камнями поковыряем. Осторожно.
Илюша деловито достал из рюкзака мультитул.
– Швейцарский. Четырнадцать функций. Сейчас мы им, как хирурги…
Он осторожно ввёл лезвие в щель между камнями.
– Ух, утрамбовано на совесть. Пыль веков.
– Инструмент не сломай, хирург. И поторопись, а то придётся объяснять караулу, почему мы тут раскопки ведём.
– Скажем, ищем петровские червонцы.
– И загремим за незаконный поиск кладов.
Вдруг лезвие издало скрежет.
– Есть! – возбуждённо прошептал Илюша. – Что-то нащупал.
Его измазанные в земле пальцы заработали быстрее.
– Осторожнее, – заметил я его нетерпение. – Не сломай находку.
После нескольких томительных минут кропотливой работы он извлёк из щели старую винтовочную гильзу. Потемневшую, покрытую зеленоватым налётом патины, с чем-то, забитым в горлышко.
– Открывай! – не выдержал я.
Илюша повертел находку в руках, поддел ногтем заглушку.
– Записка! – он вытащил крошечный, свёрнутый в тугую трубочку листок и уже было начал его разворачивать.
– Стой! – я схватил его за руку. – Не здесь.
На площади становилось людно.
– Заметай следы и уходим, – зашептал я.
Илюша спрятал гильзу, но вдруг его осенило. Он достал из кармана блокнот и перьевую ручку.
– Гляди, – усмехнулся он, нацарапав на клочке бумаги несколько строк.
Вновь Исакий в облаченье
Из литого серебра.
Стынет в грозном нетерпенье
Конь Великого Петра.
– Ты это серьёзно? Ахматову?
– А что? – он свернул записку и засунул в пустую гильзу. – Пусть теперь роют землю у Медного всадника. Попадут в историю.
– Или в Кащенко, – хмыкнул я, торопливо притаптывая землю над нашим «кладом». – Пошли уже.
Мы быстро зашагали к Иоанновскому мосту. День разгорался. По территории крепости уже бродили туристы, зеваки, группы с экскурсоводами. И среди них всё чаще мелькали знакомые лица со вчерашнего съезда.
– О, – сказал я, – саранча встала на крыло.
– Рыщут, – поддакнул Илюша.
***
Солнце ударило в кухонное окно, как кулак подвыпившего хулигана, заливая всё вокруг наглым, почти ослепительным светом. Илюша дёрнул занавеску и, не взяв паузу для приличия, заныл.
– Если там опять стихи, – он указал подбородком на записку, лежащую на столе, – клянусь, наложу на себя руки. Прямо здесь. Больше никаких поэтических головоломок. Это выше моих сил.
– Прекрати драматизировать, – отозвался я. – Никто не обещал, что будет просто. Наоборот, с каждым шагом лабиринт будет только сужаться. Но, думаю, наш таинственный автор исчерпал свой поэтический запас. Давай, вскрывай.
Илюша развернул крошечный, свёрнутый в тугую трубочку обрывок бумаги. Ей-богу, сцена напоминала шпионский фильм категории «Б», снятый где-нибудь в Румынии: не хватало только зловещей музыки на синтезаторе и чьей-то тени за шторой.
– Читать? – Илюша пробежал глазами по тексту и посмотрел на меня. – Если это можно прочесть, то я – лауреат Нобелевской премии по художественному чтению.
В записке был набор символов: uУ6ЛN7ʞ4. А за ним – семь строк абракадабры, похожей на результат бурной ночи телеграфиста и шифровальной машины.
2ГжнрдПП-Уджфнэж-ёвнк-1823-45-3В-5; 33-7Н-11
6ЕуроуЦЗ-Шёпуб-чшёцфиф-йфтё-1847-12-1Н-2; 12-3В-7
3ФхгрнзелъГГ-Рсъя-е-Тзхзудцуёз-1905-67-4В-1; 121-16В-9
1ДспгбчСА-Тлбибойа-п-гёусбц-1835-22-2Н-3; 39-20Н-13
4ЗтпжтёЁМ-Лтё-уфизотё-1850-30-5В-4; 233-16Н-20
7СхшщпфжСЕ-Упч-фж-сжкхфп-1920-10-3Н-6; 59-4В-12
5УпкежтММ-Нжфпкж-етзйэ-1890-15-4В-2; 88-17Н-23
Я посмотрел на Илюшу. Он сидел с видом человека, которому только что предложили расшифровать инструкцию к китайскому адронному коллайдеру, написанную на древнеарамейском.
– Что ж, по крайней мере, это действительно не стихи, – попытался я разрядить обстановку.
Не помогло.
Илюша вскочил и принялся метаться по кухне, как тигр в тесной клетке, извергая проклятия на всех известных ему языках, включая, кажется, эсперанто. Его познания в ненормативной лингвистике были впечатляющими.
– Я знал! – возопил он. – Знал, что этот маньяк-шифровальщик сведёт нас в могилу! Сначала вирши, теперь – вот это! – он ткнул в бумажку дрожащим пальцем. – Что это вообще такое?!
– Похоже на шифр, – осторожно предположил я.
– Да что ты говоришь?! – Илюша артистично прижал руку к сердцу, будто я нанёс ему смертельное оскорбление. – А я-то думал, это рецепт шарлотки на языке эльфов!
– Слушай, а может, это не так сложно, как кажется?
– Конечно! – он снова перешёл на крик. – Элементарно, Ватсон! Просто берёшь квантовый компьютер, три диплома по криптографии и консультируешься с духом Алана Тьюринга!
– Заткнись на минуту, – перебил я его. – А то бдительная баба Нюра снизу сейчас вызовет наряд, и будем объяснять, что мы не шпионы, а просто идиоты.
Илюша тяжело рухнул на стул.
– Знаешь, – сказал он уже спокойнее, – я начинаю жалеть, что мы не оставили эту гильзу в земле.
– Полно тебе, – усмехнулся я. – По крайней мере, это увлекательнее, чем разгадывать стихи Ахматовой.
– Это как выбирать между гильотиной и электрическим стулом, – вздохнул Илюша. – Оба варианта не сулят ничего хорошего. Дай-ка сюда.
Он снова уставился на записку, как на квитанцию за коммунальные услуги за последний год. С тем же выражением вселенской безысходности.
– Ууу… шесть… эль… эн… семь… кэк… четыре… – бормотал он, точно шаман, пытающийся вызвать дождь. – У… убл… ублнк… – звуки, которые он издавал, напоминали попытку нетрезвого китайца придумать название для нового товара на «Алиэкспрессе».
Я молчал, давая его мыслительному процессу пройти все положенные стадии от отрицания до принятия.
– Убл-эн-ка… – он запнулся. – Чёрт, язык сломаешь.
– Похоже на название финского фолк-метал-фестиваля, – не удержался я.
Вдруг Илюша замер. Его лицо изменилось, как у человека, только что нашедшего крупную купюру в кармане старой зимней куртки.
– Витька! – заорал он так, что где-то этажом выше наверняка осыпалась штукатурка. – Это же leet speak! Чёрт побери, он самый!
– Что ещё за зверь? – спросил я, чувствуя себя неандертальцем, которому показывают смартфон.
Илюша вмиг преобразился.
– Это такой… сетевой жаргон. Компьютерный арго. Берёшь обычные буквы и уродуешь их. Цифры вместо букв, перевёрнутые символы, мешанина регистров – в общем, глумление над кириллицей.
– И кому это нужно?
– А кому нужны татуировки на китайском, которые на поверку означают «суп с лапшой»? – парировал Илюша. – Это для своих. Смотри! Вот это «u» – просто перевёрнутая «п». А «6» – вылитая «б».
Его глаза горели, как у кота, обнаружившего открытую банку со сметаной.
– Тут система! «N» – это «и», если её перевернуть. «7» – похожа на «т» или «ч». А этот «ʞ» – просто «к», сделавшая сальто назад!
До меня начало доходить. Медленно, как до жирафа, но всё же.
– Погоди-ка… – я схватил ручку. – П… у… б… л… и… ч… к… а? Публичка?
– Бинго! – воскликнул Илюша. – Российская национальная библиотека! А ты говорил – сложно.
– Это была минутная слабость, – скромно потупился я.
– Ладно, – сказал Илюша, глядя на семь строк шифра. – А с этим что делать?
Илюша откинулся на спинку стула с видом шахтёра, только что выдавшего на-гора тройную норму угля.
– Мозгу требуется питание, – изрёк он тоном земского врача и решительно направился к холодильнику.
Оттуда был извлечён увесистый батон «Докторской».
– Витамины группы К! – провозгласил он, помахивая колбасой, как дирижёрской палочкой.
Бутерброды он ваял с педантичностью ювелира, выверяя толщину каждого ломтя. На тарелке они выстроились, как гвардейцы на параде. И тут я подумал, что между колбасой и высокой философией существует прямая и неумолимая связь. Наверняка Кант обдумывал свои «Критики», уплетая братвурст, а Спиноза оттачивал «Этику», закусывая сыром маасдам. Что уж говорить о мыслителях иного, илюшиного склада – тут без «Докторской» никак не обойтись.
– Смотри, – сказал он, прожевав, – в первой строке есть «ПП». Это точно Пушкин!
– С чего бы? – скептически хмыкнул я.
– Ну как же! Александр Сергеевич! Дальше – 1823 год. Всё сходится!
– Тогда уж Пантелеймон Прокофьевич. Там же две «П». Или вообще Пётр Первый.
Следующие полчаса ушли на бесплодные попытки притянуть за уши остальные символы к пушкинской теории. Илюша, как одержимый, исписал полблокнота формулами, достойными трактата по абстрактной алгебре.
– Что-то не клеится, – наконец признал он. – Если это Пушкин, то при чём тут буква «ё»?
– И даты, – добавил я. – Вот, 1920 год. Александр Сергеевич к тому моменту уже лет восемьдесят как… – я запнулся, подбирая слово.
– Не писал, – с мрачным удовлетворением подсказал Илюша. – Постой… а если вот это в конце – не просто год? 1847, двенадцатое… января?
– Тогда в третьей строке у нас шестьдесят седьмое апреля тысяча девятьсот пятого года, – я легонько постучал его по лбу. – Гений.
– Значит…
– Значит, – перебил я, – мы не с того конца зашли. «Публичка» – это ключ. А что в библиотеке самое главное?
– Книги? Тишина? – предположил он.
– Система! – осенило меня. – Библиотечный шифр! Это не названия книг, это их координаты!
– Какая система?
– Понятия не имею. В каждой библиотеке она своя. Номер зала, стеллаж, полка…
– Ну тогда! – воскликнул Илюша. – Смотри! Первая цифра – номер зала! Потом идёт абракадабра – код книги. Год издания. А дальше… «В» и «Н»! Верхняя и нижняя полка!
– Но текст-то по-прежнему зашифрован.
– Да и чёрт с ним! – Илюша был в эйфории. – Нам не нужно знать, что это за книги. Нам нужно знать, где они стоят. Это навигация! Расшифруем её – получим семь точек на карте библиотеки!
Я посмотрел на часы. Библиотека работала до девяти.
– Поехали? – спросил Илюша, уже натягивая куртку.
– Вперёд, мой книжный червь.
***
Нас встретила женщина того особого советского чекана, из которых получались самые неумолимые преподавательницы русского языка и литературы. Такие, знаете, ставят двойки не просто за ошибку, а за неверный наклон буквы «ё» и способны заставить переписывать страницу из-за единственной кляксы, упавшей на белоснежный лист, словно слеза осквернённой невинности.
– Молодые люди, – произнесла она, поправляя на переносице очки в массивной пластиковой оправе, – где бахилы?
Я бросил взгляд на свои ботинки, затем на Илюшу. Тот, с расторопностью провинившегося школьника, пойманного на списывании, пытался проделать невозможный акробатический трюк: спрятать обе ноги себе за спину.
– Мы, собственно, ищем… – начал я, но был оборван на полуслове.
– В читальном зале все что-нибудь ищут, – отрезала библиотекарша с видом человека, которому давно известно, что именно. – Чаще всего – потерянное время. Возьмите. – Она с царственным жестом протянула нам два синих шуршащих комочка. – Читательские билеты имеются?
Билетов, разумеется, не было. Пришлось склониться над анкетами, выданными нашей «классной дамой». Илюша в графе «цель посещения» с обезоруживающей честностью начертал: «Расшифровка тайного послания». Мой пинок под столом был столь убедителен, что он едва не выронил ручку.
– Исследование системы каталогизации, – исправлял он, замазывая крамольную запись двумя жирными, паническими линиями.
Библиотекарша изучала наши анкеты с дотошностью следователя, которому попалось особенно запутанное дело. Её взгляд за стёклами очков двигался с методичностью маятника старинных часов, отмеряя нашу судьбу.
– Проходите, – наконец процедила она после мучительно долгой паузы. – И тихо. У нас учреждение культуры, а не проходной двор.
– Так, – прошептал Илюша, когда мы оказались на безопасном расстоянии, и осторожно извлёк из кармана нашу записку. – Если первая цифра – номер зала, то нам нужен…
Через час блужданий по гулким лабиринтам, среди бесконечных дверей с потускневшими латунными табличками, стеллажей и пыльных фолиантов, стало ясно: наша теория с номерами залов трещит по всем швам, как пересохший фолиант на сквозняке. Мы заглянули в читальный зал.
Здесь царила тишина, густая и торжественная, как в зале прощаний. И почти такая же пустота. Лишь у дальнего окна дремал седой старик. На столе перед ним, словно оборонительный редут, высилась стопка потрёпанных журналов «Наука и техника» за 1978 год.
– Это точно не система каталогизации, – сказал я, стараясь не слишком огорчать и без того подавленного Илюшу. – В библиотеке всё подчинено порядку: по секциям, по темам, да хоть по алфавиту… А в записке – хаос. Будто числа что-то и значат, но совсем не то, о чём мы думаем.
Илюша молча смотрел на меня. В этот момент мимо нас, деликатно шаркая бахилами, прошёл тот самый старик, бережно неся свою увесистую стопку журналов. Он на миг замер, прислушался к нашему шёпоту, и его выцветшие голубые глаза вдруг блеснули живым интересом.
– Молодые люди, – его голос, неожиданно низкий и бархатный для столь хрупкого сложения, пророкотал, как шаляпинский бас, – а вы, часом, не о старой докомпьютерной нумерации говорите?
Мы подскочили так резко, что старик отшатнулся, прижимая журналы к груди как щит.
– Простите, – выговорил я, пытаясь унять предательскую дрожь в голосе. – Вы что-то об этом знаете?
Старик улыбнулся, и сеточка морщин у глаз разбежалась весёлыми лучиками.
– Работал я здесь. Давно, правда. Ещё когда всё вручную делалось. Была такая система… – он сделал паузу, и мы затаили дыхание. Тайна была близка. – Система была… ювелирная. И капризная как балерина. Каждая буква, каждая цифра пела свою партию. Но её отменили ещё в конце шестидесятых. Слишком сложна в обращении.
Илюша побледнел и стал похож на гипсовый бюст Афанасия Фета, что взирал на нас с верхушки книжного шкафа.
– Вы… вы видели нашу записку?
– Краем глаза, – с лёгким смущением признался старик. – Привычка профессиональная, да и зрение, знаете ли, орлиное. Но могу сказать точно – это не библиотечные шифры. Ни старые, ни новые.
– Почему вы так уверены? – спросил я, чувствуя, как последняя надежда обращается в прах.
– Потому что в любой библиотечной системе есть музыка, – старик говорил теперь с интонацией профессора, читающего любимую лекцию. – Она может быть сложной, полифонической, но она есть. А в вашей записке… – он замялся, подбирая слово, – в ней музыка другая. Не библиотечная. Поищите-ка вы здесь сотрудницу… кхм… с живыми глазами. Не то что мы, архивариусы, – он кивнул на себя и, не прощаясь, зашаркал дальше.