«Российский колокол». Специальный выпуск. 2025

Пыль на брусчатке

Сергей Аркадьевич медленно шёл по узкой улочке, стуча тростью по брусчатке, выложенной веером. Он думал о том, сколько миллионов ног мостовая вынесла на своём горбу, сколько каблуков и подошв; сколько лошадей, запряжённых в экипажи и повозки, когда-то гулко цокали по ней, сколько автомобилей с рёвом проносится мимо. Сейчас лето, душно и мостовая в пыли, но скоро дожди смоют пыль с поверхности, осенние листья покроют узкую улочку шуршащим одеялом, а затем мороз скуёт её ледяными тисками и выпавший снег смягчит двойную твёрдость льда и камня. Но мостовой хоть бы что, хоть кол на ней теши. Она одинаково равнодушна, дрова ли на ней лежат или покойники…

Правда, кладка местами порушилась из-за отсутствия отдельной брусчатки. Сохранившиеся камни торчали, как редкие почерневшие зубы старика, накренившись вбок без опоры. В таких местах Сергей Аркадьевич останавливался, втыкал трость в углубление, напоминавшее ему пустую лунку, десну без зуба, и выставлял вперёд здоровую ногу. Затем осторожно переносил больную и всматривался в щербатую брусчатку, решая, куда перенести трость дальше.

Он остановился у трёхэтажного дома из красного кирпича и, прежде чем свернуть во двор, решил передохнуть. Посмотрел на низкие старенькие домишки и опять погрузился в размышления. Любые сооружения, построенные человеком, – не просто стены сами по себе. Вместилища человеческих жизней, они держатся дольше людей. Вещи – значит вещие, почти вечные, прочные и неживые. Хотя говорят ведь, что дома дышат. Может быть, живут они какой-то особенной жизнью, неподвижной, устоявшейся: чувствуют что-то, вещают нам безмолвным языком, – а людям и невдомёк. Конечно, дом выглядит молодым и красивым, когда люстры внутри горят да музыка играет, когда оштукатурен он и пахнет свежей краской. А вот после бомбёжки дом черепу подобен: пустые глазницы окон, худые скулы подъездов, желваки флигелей. Нет, всё это – человеческий взгляд на вещи. Самим стенам всё равно, сирена воет или оркестр играет. И мостовая эта, и улица – всего лишь пространство, арена для жизни. Но иногда кажется, что именно мы, люди, вторичны по отношению к вещам; именно мы подобны призракам: наша жизнь скоротечна, пожили немного да осели пылью на брусчатке, уступив место следующему поколению призраков. И так слой за слоем, слой за слоем. Каждое поколение – словно пыль времени на потемневшей мостовой.

Раньше Сергей Аркадьевич, бывая на Васильевском острове, обходил улицу Репина десятой дорогой. Но, ссутулившись под тяжестью лет, понял, что сумерки приятнее яркого света, а тихие проулки милее любого шумного проспекта. Брусчатка хранила его тяжкие воспоминания, но с годами любое горе отчасти притупляется и не удручает, как раньше.

– Твой краш, говоришь? Ну-ну… Уже пятый за полгода, – услышал он звонкий девичий голос.

– Да ладно, сама не лучше, – второй голос был чуть глуше, с хрипотцой, словно прокуренный. – Я хоть живых реальных пацанов выбираю, а ты то в певцов, то в актёров влюбляешься. И что это на завтрак мой любимый крашик лопал? И куда это он потом поехал? И с кем он последние три ночи провёл?

– А твои задроты чем лучше?

Сергей Аркадьевич, оказавшись случайным свидетелем девчоночьей перепалки, непроизвольно поднял глаза и словно прилип взглядом к их яркой внешности.

– Ну, чего уставился, дед? – хриплым окриком осадила его девушка с ярко-зелёной чёлкой и густо накрашенными глазами.

– Я? Ничего, – потупился Сергей Аркадьевич.

– Да ладно тебе, не груби, – махнула рукой на подругу её спутница, от которой отличалась только цветовой гаммой волос. Их кирпичный оттенок здорово сочетался с фасадом ближайшего дома.

– Пришли. Вот она, «Репа», – обрадовалась Зелёная и ткнула пальцем в сторону внутренней арки. Они свернули во двор, и дед вновь поднял глаза, рассматривая их тёмные фигуры, одинаково одетые: в широкие толстовки и штаны чёрного цвета.

А ведь Сергей Аркадьевич тоже в «Репу» направлялся, в кафе-клуб для трудных подростков. Его ведь пригласили специально, чтобы он поделился воспоминаниями как коренной ленинградец, участник блокады, который родился на Васильевском острове и в пять лет был эвакуирован вместе с матерью на Большую землю. Встреча с Сергеем Аркадьевичем, по замыслу организатора Елены Владимировны, должна была тронуть души малолетних недорослей, проблемы которых крутились вокруг наркотиков и цифровых миров.

Внуков у Сергея Аркадьевича не было, сын жил далеко от северной столицы, поэтому опыта общения с юным поколением дед не имел. Он согласился выступить в «Репе» после долгих уговоров жены: «Сделай доброе дело, поговори, расскажи им, живущим в достатке и сытости, о том, что детство бывает совсем другим, ну же, пойми, что ты – живая история». Но была ещё одна причина: кафе находилось именно на той узкой улице, названной в честь художника Репина, с которой он так давно не решался встретиться. Сергей Аркадьевич подспудно знал, насколько важно для него пройти по щербатой мостовой. И, столкнувшись с яркими девицами, он вновь засомневался, нужна ли ему встреча с подростками. Минут пятнадцать он топтался у обочины, но, собравшись с духом, решительно направился в кафе.

Его встретила пышная приятная женщина с короткой стрижкой. Её не очень выразительные глаза обрамляли крупные очки в брендовой оправе. Посеребрённые дужки отлично сочетались с белёсостью волос.

– Вы Сергей Аркадьевич? Я Елена Владимировна. Проходите. По коридору, пожалуйста. Киносеанс ещё не закончился. Потом обсуждения минут на десять. И затем общение с вами.

– Уж не знаю, справлюсь ли я с такой педагогической задачей. Я ведь, сами понимаете, не Макаренко.

– Да вы не переживайте, ребята сложные, но не безнадёжные, – защебетала она. – Их возраст самый противоречивый. Незрелость подростков двойная: она и телесная, и душевная. Угловата не только фигура, но и психика, если можно так сказать. Они такие ранимые. Любое слово или действие, с точки зрения взрослых, самое незначительное, может спасти или погубить подростка, толкнуть его в пропасть или, наоборот, вытащить из преисподней.

Сергей Аркадьевич в изнеможении присел на вовремя подставленный стул. Общение с молодёжью показалось ему непосильной ношей.

– Но вы им обязательно понравитесь. Вот увидите. Я хорошо знаю этих ребят. Вы присмотритесь к ним. И при общении ни в коем случае не заигрывайте с ними. Говорите уважительно, но не свысока. Улыбайтесь им, шутите. Они любят юмор.

– Но я ведь пришёл делиться воспоминаниями, и не самыми весёлыми, – несмело возразил Сергей Аркадьевич.

– Ну так и что? И на войне были хорошие моменты, фронтовая дружба, так сказать, и прочее. Вы их позовите, позовите в уютный мирок своего жизненного опыта. Они отзывчивые и если почувствуют, что взрослые или даже пожилые люди наводят мосты в их подростковую вселенную по собственной инициативе, так сказать, то обязательно откликнутся, отзовутся душой.

– Я постараюсь, постараюсь, – поспешил заверить организаторшу представитель пожилого мирка. – Как бы мне самому не утонуть в их подростковой вселенной. Я и слов многих из их лексикона не понимаю. Краш, например.

– О, если вы произносите слово «краш», значит, у вас всё получится, – обрадовалась Елена Владимировна и вновь защебетала: – И понимать здесь нечего. Ребята раскованные, открытые. Их можно спросить о чём угодно. Сами всё объяснят. Они очень сознательные. Понимают любое своё состояние. Умеют называть вещи своими именами. К примеру, вот та, с зелёной чёлкой, – Снежана, она даже ночью мне звонит, чтобы описать своё смятение. Она чётко понимает, что у неё депрессия. Так и говорит: Елена Владимировна, у меня опять она, старуха с чёрными веками, депрессия, хоть из окна прыгай. Я, конечно, её успокаиваю, беседую с ней по-взрослому, серьёзно беседую. Мы с ней полночи говорим. Представляете, она такая настойчивая, всегда старается найти и понять причины своего депрессивного состояния. Ведь мама не баловала её своим вниманием. Девочка росла как плющ на заборе. Цеплялась за любое ласковое слово, за любое проявление тепла, так сказать… Она…

– А что они смотрят? – Сергей Аркадьевич перевёл тему на более безопасную почву. Несмотря на то что экран светился, в зале было достаточно темно, и глаза старика не могли разобрать, сколько подростков находилось в зале.

– Мультфильм…

– Так ребята вроде бы взрослые?!

– Так ведь и мультик непростой. Не зря «Головоломкой» называется. Его герои уникальны. Они – эмоции, живущие в голове одной девочки. Радость, Гнев, Печаль и так далее в равной степени необходимы каждому из нас. Фильм показывает человеческую психику через образы и символы. Вот, например: поезд мыслей – это поток сознания. Он прибыл к хранилищу воспоминаний, в котором особенно занимателен для меня зал… абстрактного… мышления.

Последние три слова Елена Владимировна проговорила медленно и выразительно, с паузами, словно не произносила, а писала каждое из них с заглавной буквы: Зал Абстрактного Мышления. Нотки восхищения слышались в звучании её голоса. И ещё гордость, видимо, за свою причастность к двуногим существам, которые считают себя абстрактно мыслящими. Погордившись несколько мгновений, она важно продолжила с победоносной улыбкой:

– А как изящно вырисован отдел снов! А пещера страхов! А пропасть подсознания! Ведь они, наши трудные подростки, всё время в неё падают. Мы учим их вытягивать себя оттуда самостоятельно, но не с пустыми руками, а с осмысленными нарративами прошлого, так сказать.

– А зачем она нужна, эта пропасть подсознания? – удивлённо спросил Сергей Аркадьевич. – Зачем туда нырять?

– Вы, наверное, незнакомы с современной психологией? – Елена Владимировна снисходительно заулыбалась. – Видите ли, в наше время без этого никак. Негативные следы жизненного опыта ежеминутно влияют на то, как мы себя ведём, какие отношения выстраиваем с людьми. Это бремя, которое тащит каждый из нас. Груз прошлого, призраки пережитого губят наше будущее. Понимаете?

– Нет, не понимаю. Знаете, Елена Владимировна, за моими плечами долгая жизнь и много призраков прошлого. Но при чём тут подростки?

В этот момент показ мультфильма закончился. Организаторша подскочила, включила свет, который открыл Сергею Аркадьевичу, что в зале всего трое подростков и с двумя он уже немного знаком. Снежана, увидев деда, поджала губы и выразительно посмотрела на подругу с красными волосами. Обе прыснули и потупились. Худощавый парень с мелкими неразборчивыми наколками на шее и скулах оглянулся на них, словно ожидая, когда и с ним поделятся шуткой. Елена Владимировна прошептала на ухо гостю, чтобы он посидел у входной двери, а сама рассадила подростков за круглый стол в удобные кресла и начала свой допрос в стиле приятной беседы.

– Ребята, понравилась ли вам просмотренная «Головоломка»?

– «Головоломка» ваша – для девчонок. Я бы лучше «Человека-паука» в десятый раз посмотрел.

– Так ведь «Паук» – такой же мультик, как и «Головоломка», только для прицеперов… Для прицеперов, таких как Максим, – отозвалась зеленовласая Снежана. – А мне понравилась «Головоломка». Как тебе, Эва?

– Так Максим же руфер, а не прицепер, – не отвечая на вопрос, уточнила Эвелина.

– А чем отличаются руферы от прицеперов? – поинтересовалась Елена Владимировна.

– Вот всё расскажут, – сделал огорчённую мину Максим, но, ухмыльнувшись, стал объяснять: – Руферы по балконам и крышам лазают, а прицеперы к поездам или троллейкам прицепляются.

– А что скрывать? Ты сам фотки выставляешь! И даже видео! Я когда увидела, как ты с балкона на одной руке свисал, а другой снимал себя на видео, мне плохо стало… – сердито выдала Эвелина.

– Эва, ты неправа. Макс не руфер, не прицепер, а зацепер, раз висел, зацепившись за балкон… – уточнила Снежана, улыбаясь.

– Правда, Максим? – побледнев, спросила организаторша.

– А если сорвёшься?

– Ну сорвусь – и что? – зло проговорил Максим. – А какой смысл в моей жизни? Так хоть умру красиво, как в кино…

Сергею Аркадьевичу стало душно. Он не был готов к подобным откровениям и не мог разобраться в хитросплетениях жизни современных подростков. Но острая жалость к ним вдруг сковала его сердце, жалость и бессилие. Ему захотелось сбежать. Он не мог понять, зачем он здесь, почему, для кого. Подростковая вселенная вызвала ужас у деда.

– Максим, – твёрдо, чеканя слова, проговорила довольная собой организаторша, – ты смелый и сильный парень. Я знаю, понимаю твоё состояние и понимаю абсолютно точно, будь уверен. В шестнадцать лет хочется свернуть горы, энергии хоть отбавляй. А родители тебя ещё за первоклашку держат. Так ведь? Поэтому ты и хочешь доказать своей маме, на что способен. А способен ты гораздо на большее, чем думает твоя мама, способен ты на поступок, даже на подвиг. Так ведь, Максим?

– Нет, ничего не хочу я никому доказывать! Слышите? Ни-че-го! – повысил голос Максим и вскочил словно ужаленный.

Елена Владимировна побледнела. Типичный шаблон беседы дал нетипичный результат. Но психолога на «слабо» не возьмёшь.

– Максим, вспышки агрессии в шестнадцать лет – дело обычное. Сядь. Успокойся. Прошу тебя. – Нотки нежности и печали послышались в голосе организаторши. Парень сел.

– Вот и хорошо… – продолжила Елена Владимировна, вздыхая. – Конечно, в такой сложной семейной атмосфере, в которой ты находишься, когда твоя мама…

– Моя мама?! Что она вам сделала, моя мама?

– Мне, Максимушка, ничего. Я с ней даже незнакома. Но вот тебе с ней непросто…

– А вам-то что?

– Максим, ты недослушал. Тебе непросто с твоей мамой, но всё-таки она у тебя единственная, родная. Она старается как может. И любит тебя, так сказать. Прими её, Максим. Вспомни финал «Головоломки». Как это важно – примириться с собственной мамочкой!

– Отвяжитесь от мамы моей и от меня! Зачем вы мне талдычите каждый раз про мою маму? Что вы всё лезете и лезете не в свою жизнь?

Максим вскочил и, словно футбольный мяч, одним прыжком отскочил к двери, рывком открыл её и выбежал на улицу. Дверь резко дёрнулась и с визгом вернулась в исходную позицию. В кафе повисло напряжённое молчание. На экране бледными пятнами продолжали светиться киношные образы человеческих эмоций: Печаль смотрела из-за плеча Гнева на улыбающуюся Радость. Шумела кофемашина, распространяя горький аромат. И невозмутимый бармен спокойно занимался своим делом: ему приходилось видеть потасовки и покруче. Девчонки поглядывали друг на друга и ухмылялись одними уголками губ. Елена Владимировна медленно сняла стильные очки, взяла со стола салфетку и стала протирать их стёкла: тщательно, методично, долго, сначала одно, затем другое.

– Елена Владимировна, вы не переживайте, я быстро, я сейчас его верну… – засуетился Сергей Аркадьевич. – Он наверняка во дворе. Я сейчас его верну, вы только не расстраивайтесь. Я мигом…

Лицо деда горело то ли от стыда, то ли от повышенного давления. Прихрамывая, он поспешил к выходу. И вечерняя прохлада приятно освежила его. Сергей Аркадьевич с облегчением вздохнул и огляделся по сторонам. Рыжая пухлая кошка с тонким ошейником ела кошачий корм из переполненной миски. Неподалёку на странной кованой лавочке, стилизованной под железнодорожные рельсы с частыми шпалами, сидела худенькая старушка с пакетом корма в руках.

– Парень ваш пронёсся, чуть миску не сбил. Ох уж эта молодёжь! Вы его точно не догоните. А ты, киса, кушай, кушай, моя хорошая…

Растерянный Сергей Владимирович вышел на мостовую и побрёл в сторону Большого проспекта. Понял, что не сможет вернуться в кафе, что сбежал, как подросток. Без скандала, конечно, потихоньку сбежал, но всё же… Вряд ли Максим вернётся в «Репу». Да и деду там не место. Чем он может помочь ребятам? Разве сможет объяснить, в чём смысл их жизни? Подобрать нужные слова сама психолог, профессионал, не смогла. Где уж ему…

Он шёл по мостовой и по-стариковски шевелил губами. Люди часто проговаривают сами себе то, чего не смогли высказать другим. Подбирают нужные важные слова, которые не возникли вовремя, и обращаются с ними к человеку, к тому собеседнику, диалог с которым по каким-то причинам не получился или получился не так, как им хотелось бы. Сергей Аркадьевич видел перед собой лицо Максима. Сначала он тщательно обдумывал, что мог бы сказать подростку. Потом незаметно погрузился в воспоминания и стал делиться ими с парнем, словно тот шёл рядом.

Разве знает Максим, что улица Репина – самая узкая в городе, не больше пяти-шести метров. Она появилась давно, в петровские времена, в виде тропинки к ближайшему рынку. Сергей Аркадьевич помнит её с раннего детства. Он был поздним ребёнком, худеньким, болезненным, третьим сыном в семье. Старшие братья-погодки, Николай и Фёдор, высокие и сильные, носили его на плечах как пушинку. У Максима наверняка не было старших братьев… Они ни за что не позволили бы ему рисковать жизнью, цепляясь за балкон: сразу уши надрали бы, без лишних разговоров, да и дело с концом. А матери ни словом бы не обмолвились. Сами разобрались бы, мужики ведь. Зачем мать пугать и беспокоить? Как было легко и весело с братьями, если бы Максим только знал.

Однажды после прогулки они втроём шумно ввалились в квартиру, а мама, бледная, закрывая ладонью рот, совсем тихо произнесла слово «война». Страшное слово для старших и совсем нестрашное для маленького Серёжи. Он улавливал тревогу в голосах, но был слишком мал, чтобы понять, что происходит. Разве может представить Максим, готовый по-киношному умереть, как хочется жить, когда бомбы разрываются совсем рядом; разве может понять, что такое голод, до коликов, до тошноты, до обморока…

Жизнь разделилась на до и после: до эвакуации, когда семья жила на набережной Макарова, и после, когда братья по-взрослому наотрез отказались уезжать. Отец на фронте, и они должны быть в строю. Им было примерно столько же, сколько Максиму: Николаю – семнадцать, Фёдору— шестнадцать. В кафе подросткам показывали кино про пропасть воспоминаний, а ему, Сергею Аркадьевичу, не до мультиков. Он, пятилетний ребёнок, до сих пор помнит, как братья, вчерашние дети, бежали за машиной, пока она не исчезла за ближайшим поворотом. И как мама, прижимая Серёжу к себе, молча плакала, и его ладошки, щёки и даже шапка были мокрыми от её слёз.

Хотя, конечно, помнил дед далеко не всё, и слабую мальчишескую память дополняло воображение, которое питали рассказы матери и старого бригадира. Он в сорок втором работал и жил вместе с парнями на заводе «Севкабельпорт». Никаких психологов тогда и в помине не было, и братья несли все тяготы военного тыла на себе молча. Николай всегда считал себя за старшего. Спали они вместе у станка, так было теплее. Но иногда Федя начинал хлюпать носом, и слёзы впитывались в Колин ватник. Сам он крепился, не плакал, только сердито выговаривал: «Ладно, поздно уж, спи», – и ещё крепче обнимал младшего. Они так и погибли. Слышишь, Максим? Погибли… в обнимку… во сне… при обстреле завода… Разве можно о таком рассказать в кафе, в перерыве между кино и вечерним променадом, Максим?

Память – вещь скользкая. Сергей Аркадьевич помнил братьев, но словно во сне, фрагментами: то Колина улыбка появлялась как ощущение, и хотелось смеяться в ответ. То Федины сильные руки в рукавах белой рубашки вставали перед глазами, когда тот подкидывал и ловил его детское тельце, подкидывал и ловил. Кудрявый чуб Коли он помнил особенно хорошо, потому что ему нравилось запускать маленькие пальчики в его волосяные заросли и теребить, теребить их. Но лица братьев Сергей Аркадьевич помнил точно, по старой фотокарточке. Он рассматривал её, когда старый бригадир со слезами рассказывал матери о том, как Коля с Федей впрягались в сани, гружённые телами замёрзших погибших людей, и тянули их из последних сил по улицам Васильевского острова. Лошадей-то не было. Узкая короткая улица Репина была подходящим местом для морга под открытым небом. Все эти годы Сергея Аркадьевича терзало жуткое видение: лица братьев соединились в его воображении с картиной Перова «Тройка», той самой, на которой дети тянут неподъёмный груз. Он представлял, как Коля с Федей тащили сани с покойниками, а потом вместе с бригадиром выгружали тела на эту самую репинскую брусчатку, мёрзлую и лютую, представлял и плакал.

Старик остановился, споткнувшись о неровный камень. Сердце его учащённо билось. Летняя пыль казалась ему инеем. Холодом веяло от земли. Он то ли увидел, то ли почувствовал, что сани по-прежнему скрипят, и скрипят по мёрзлой брусчатке, и братья по-прежнему тянут и тянут свою непосильную ношу.

Райский сад

Антон Павлович называл себя софистом.

– Не могу позволить себе иметь даже одно приемлемое для меня убеждение: «не иметь никаких убеждений». Вставать на трибунку одного мнения или идеи, пусть даже самой правильной, – значит обделять свою личность, сжимать рамки мировоззрения. В эпоху рыночного расширения сознания приходит понимание, что мы живём в мире всесторонних связей. Всё связано со всем и во всём! – патетично провозгласил Антон Павлович.

– По малому моему разумению, паук тоже живёт в мире всесторонних связей и сам плетёт эти сети, – парировал отец Серафим, поглаживая длинными пальцами стриженую бородку, – но не для того, чтобы расширять своё многолапчатое сознание, а чтобы покушать. Вы, Антон Павлович, к кому себя относите: к паукам или мошкам?

Софист не позволял конфликту проявиться даже тогда, когда таковой подавался под соусом ничтожной дискуссии о «насекомых».

– К паутине, к тонким коммуникационным нитям, оплетающим всё вокруг. Психологи нынче – клей, основа, на которых держится человеческое общение.

– И тут выкрутился, – заулыбался молодой батюшка, откидывая волнистые волосы со лба. Священник был одет как обычный мирянин, но тёмные тона одежды, животик и скромный, но уверенный взгляд выдавали в нём служителя культа. – А вот и покушать несут…

К столику подошёл неуклюжий полноватый официант с совиными глазами. Держа поднос с посудой двумя руками, он запнулся у самого столика, и стеклянный фиолетовый бокал (пустой, слава богу) упал на плиточный пол и разбился вдребезги.

– К счастью! – воскликнул Антон Павлович, но слегка скривил полные губы.

Паренёк суетливо извинился, виновато смотря на осчастливленных клиентов. Сбегал за метёлкой, затем долго и неуклюже подметал пол и слушал, как собеседники наперебой успокаивают его.

Два душеведа, психолог и священник, познакомились случайно и встречались нечасто. Но, общаясь, невольно испытывали спортивный интерес к интеллектуальной полемике. Высказанная мысль должна была отскакивать лёгким мячиком от плоской поверхности ментального бытия, как в настольном теннисе, прямо к достойному противнику, готовому парировать её ответом – ракеткой. Интеллектуальная реакция требовала главного: не пропустить мысль за пределы допустимого поля, разумного и смыслового игрища. Уронить её в безбрежность за пределами игрового стола значило бы признать, что бытие не поддаётся мыслительному структурированию и существует вне игровой комбинаторики.

– Священники сегодня не в тренде. И знаете почему? – рубанул сплеча Антон Павлович. – В то время, когда они призывали к покаянию и выписывали индульгенции заблудшим овцам, овцы эти, по сути, были волками. Сначала грызлись и резали друг друга, а потом каялись, сложив окровавленные ручки на груди. Сегодня психологи совершают победоносное шествие по планете без мантий и алтарей. Они разрешают человеческие конфликты, и, как видите, войн стало бы гораздо меньше… если бы не отдельные фанатичные лидеры…

– Фанатизм бывает не только религиозным. Да и войны нынче бьют в первую очередь не по телам, а по душам людским. Это во-первых. А во-вторых, неизвестно, чем закончится это ваше шествие. Вот первомайских парадов уже нет, а церкви стоят, – парировал отец Серафим.

– Я никак не умаляю достоинств веры, – тотчас переобулся психолог. – Я уважаю и духовенство, и паству. И считаю, что на вашу долю выпала самая тяжёлая и грязная работа. Вы рыли котлован цивилизации и возводили его стены. Мы же занимаемся внутренней отделкой, так сказать. Расставляем мебель, вешаем люстры. Сегодня и овцы жирны, и волки почти беззубы.

Слова про грязную работу в котловане цивилизации не могли понравиться молодому священнику. Но он вынужден был прервать разговор, извинился и направился в комнату размышлений.

Зал ресторана походил на райские кущи. Большие кадки с жиденькими пальмами стояли на полу возле окон. Садовые скульптурки голеньких ангелочков висели над столиками вместо бра и смотрели вниз, заглядывая белыми зрачками в тарелки посетителей. Стены были расписаны ветхозаветными сценами, но Ева отличалась от церковного варианта слишком широкими бёдрами и тонкой талией, Адам напоминал культуриста, а змий толстым шлангом оплёл тонюсенький ствол древней яблони, готовой рухнуть под его тяжестью.

Рассматривая пространство, отец Серафим не заметил бедового официанта и чуть было не налетел на поднос в его дрожащих руках, но вовремя отскочил в сторону.

– Вы первый, кому удалось увернуться от моих падающих блюд. – Сомнамбула-официант просиял и сузил совиные глаза до тонких прорезей. – Туалет прямо.

Коридор, ведущий в туалет, был увит пластиковыми лианами. На них сидели пёстрые синтетические птички.

«Ничего себе! – подумал батюшка. – Каким же будет туалет?!»

Отхожее место превзошло все ожидания. Соловьиная трель на предельной громкости лилась из невидимых динамиков. Раковина походила на фонтан. Кран был встроен в её центр и выбулькивал из себя струйки пахнущей хлоркой воды. По бокам торчали писающие ангелочки, а стены пестрели штампованными пальмовыми листьями. Священник убедил себя, что вполне естественно справлять нужду под пение птиц, но, когда оно резко оборвалось, перевёл дух. Зашёл в кабинку и не успел закрыть за собой дверь, как грохот классической музыки обрушился на его бедную голову.

– Господи, помилуй! – пробормотал он.

Антон Павлович в ожидании собеседника озирался, рассматривая посетителей. Зал был почти пуст. За соседним столом сидели мама с дочкой лет пяти-шести. В ожидании обеда девочка листала картонную книжку с яркими изображениями животных. Мать была погружена в телефон.

«Похвально, что не дочка…» – подумал психолог.

– Мам, ну скоро? – плаксиво запричитала дочь.

– Перечисли всех животных, и только тогда дам телефон.

«Понятно», – ухмыльнулся Антон Павлович.

– Жираф! Какая у него длинная шея! Ничего себе!

– Дальше, – не поднимая головы, буркнула мать.

– Динозавр! Ничего себе, какой страшный!

– Даша, сколько раз я говорила, – мать подняла голову и недовольно посмотрела в глаза дочери, – нельзя произносить эту ужасную фразу: «Ничего себе!». Тем самым ты ограничиваешь своё сознание, свои желания. Ничего себе – значит, ничего тебе не будет: ни игрушек, ни конфет, ни щенка! Рубишь сук, на котором сидишь!

– Какой сук? Я на стуле сижу, – растерялась девочка. – Почему мне ничего не будет? Ничего я не рублю… – Она готова была расплакаться.

«Руби, девочка, руби этих с… чёртовых мамаш. Слава богу, я не детский психолог. А то пришлось бы заиметь убеждения», – домысливал психософист.

– Не плачь, возьми телефон, поиграй. Эх, ты, дурёха! Вырастешь – сама поймёшь. – Женщина обняла девочку, поцеловала и вручила ей свой разогретый до кипения мобильник.

Вернулся отец Серафим. В его голове не умолкали соловьи и торжественные звуки симфонии. Он позвал официанта и заказал водки. «Не люблю соловьёв. Уж лучше белочки», – решил батюшка и обратился к собеседнику:

– Вы умышленно привели меня именно в это место? Ваша ирония проявляется не только в словах. Не приметил названия, но уверен, что оно связано с христианской символикой.

– Да, ресторан называется «Райский сад».

– «Райский сад»? Ах, вот в чём дело…

– Да, мне захотелось побеседовать с вами в раю, пусть бутафорском, но всё же. Я и сам здесь впервые. Знакомые посоветовали. Говорят, здесь отличная кухня, – разулыбался психолог.

– Позвать батюшку и трапезничать в ресторане с таким названием может только убеждённый в своей парадоксальности человек.

– Парадоксы мысли – мой конёк. Без них скучно было бы жить. – Антон Павлович развёл руками.

– Парадоксальные мысли часто суетны. Мне ближе парадоксы жизни… Многие хотели в рай, но попадали в геенну, в ад. Что бы человек ни придумал, что бы ни сотворил, горние, высшие силы, которых вы высокомерно не замечаете, обязательно вмешаются, внесут свои изменения и покажут убогость человеческих усилий. – Молодой священник возвёл брови к небу.

– Например?

– Посмотрите на интерьер вашего райского заведения. Оно стилизовано под природную среду. Повсюду пальмы, пластиковые лианы, игрушечные попугаи, аудиосоловьи. Искусственный рай. Бутафорская природа.

– Да, но всё природное нынче в моде, – сказал Антон Павлович и стряхнул несколько жёстких волос, упавших с его седеющей головы на рукав дизайнерски измятой розовой рубашки.

– По моему крайнему разумению, всё природное в моде означает, что для миллионов горожан природа давно умерла. Природа давно превращена в бетон и стекло. Она либо мечта, либо покойница. А если точнее, и то и другое вместе.

– Я завидую вашей старомодной убеждённости. Вы выбрали крестный путь деревенской пасторали и движетесь по нему с настойчивостью трамвая. А вот и райские угощения к нашему столу. – Антон Павлович подскочил и помог официанту поставить блюда на стол. Парень покраснел и пролепетал, что может справиться сам.

– Не сопротивляйтесь. У вас сегодня трудный день. А мы очень голодны. Вот, батюшка, ваша форель. А это мой стейк. Приятного аппетита!

Форель с хрустящей корочкой была подана на большой белой тарелке с кругляшками лимона, подрезанными и завёрнутыми в замысловатые загогульки. Невиданные ароматы кружили голову, но отец Серафим впал в молитвенную неподвижность, подняв горе" зеницы. Затем осенил себя и трапезу крестным знамением и, завершив ритуал, посмотрел на психолога. Антон Павлович хранил деликатное молчание из последних сил:

– Форель… Форель хороша с белым вином типа «Пино Гриджио».

– Нет, спасибо, я по старинке, с водочкой. Ваше здоровье!

Священник подумал о том, как хорошо, что белочки не поют, и спешно опрокинул стопочку. Психолог прикрыл глаза и с чувством блаженства отпил глоток красного аргентинского вина «Мальбек» из высокого хрустального бокала. Затем приоткрыл их и сквозь поволоку посмотрел на стейк, кровяной, настоящий, французской подачи, с соусом беарнез. Рядом красовалось пюре из сельдерея, оформленное в виде пышного зефира с веточкой розмарина. И только он хотел впиться передними белоснежными винирами в обжаренную телячью плоть, как услышал голос официанта над самым своим ухом.

– Скажите, что мне делать? Вы такие хорошие… А я совсем запутался. Я даже готов забраться на крышу самой высокой высотки и прыгнуть вниз. Что мне делать? Что? Я испытываю такой страшный стресс, что не могу даже мыть посуду на кухне. Руки дрожат, как у алкоголика, а я ведь не пью…

Антон Павлович резко опустил нож и вилку на тарелку, раздул ноздри в надежде поглотить хотя бы запах любимой еды, повернул голову и пронзил опрокинутое лицо несчастного яростным взглядом. Но, увидев крокодильи слёзы в глазах официанта и вспомнив, что он софист, психотерапевт и магистр эмоционального здоровья запрокинул правую ногу на левую, перекрестил руки на груди, поднял брови и сменил ярость на удивление.

– Да на тебе лица нет. Ты когда его потерял? И где? На кухне, в транспорте, соцсетях или во сне? – разразился Антон Павлович.

– Я? Я не только лицо, я себя потерял. Себя. Окончательный аутсайдер и лузер.

– Кармические узы держат крепче цепей… Вот откуда этот малый знает, что я профессионал и избавляю от лузерства таких, как он, каждый божий день? – обратился психолог к священнику и самодовольно улыбнулся: – И, что характерно, он не к вам обратился, а ко мне…

– Присядьте. Успокойтесь. Вытрите слёзы, – предложил парню отец Серафим. – Как вас зовут? Что случилось?

– Она там, в аду… Сидит со своим бугаём… А я должен их обслуживать…

– В каком аду? – спросил священник.

– Ну там, в подвальном этаже…

– Да ты поэт, батенька, – усмехнулся психолог. – Она? Самая любимая и единственная? Недавно тебя бросила? Ушла к другому?

– Откуда вы знаете? Видите, я не ошибся, когда к вам обратился за помощью. Вы внушаете доверие. Как их обслуживать? Она издевается надо мной, смеётся прямо в лицо, унижает самой ситуацией, липнет к своему бугаю. А у меня руки дрожат. Сильно-сильно…

– Вот искушение! Попросите кого-то из официантов вас сменить. Товарищей по работе… – предложил отец Серафим.

– Нет, не стоит советовать и навязывать свои клише молодёжи, – вежливым, но не терпящим возражения тоном прервал Антон Павлович совет священника. – Если бы люди поняли, что страхи не имеют никакой связи с реальностью, всем жилось бы куда лучше. Они переживают много негативных эмоций и оказываются в жизненных тупиках. Если ты, парень, посмотришь на ситуацию со стороны, то поймёшь, что именно эмоции не дают выйти из твоего маленького личного ада. Переступи через них.

– Я не смогу…

– Сможешь! Если это получилось у других, то получится и у тебя. Посмотри на ситуацию со стороны. Что ты видишь в ней? Испытание или угрозу? Перестань верить в неудачу. Просто используй этот конфликт как возможность раскрыть свой потенциал. Возьми эту ответственность на себя. Посмотри по сторонам, рассмотри детали. И ты поймёшь, что нужно сделать, чтобы оставить с носом эту парочку. Сделай что-то своё, особенное, соверши поступок. Любое принятое решение прекрасно, если оно твоё. Ты его принял и воплотил. Ну, соберись! Иди и не оглядывайся… Ушёл, слава богу! Отбоя нет от клиентов даже в ресторане, в отпуске, в поезде, в самолёте – везде.

– А вы уверены, что он не натворит чего-нибудь бедового? – тревожно спросил отец Серафим.

– Он? Проблема этого малого в том, что он никогда ничего не творил. Пусть натворит. Пусть почувствует себя живым. О, мой стейк. Он подостыл, но по-прежнему прекрасен. Как форель?

– Вкусная. Почему же так мало сил душевных у нынешней молодёжи? Чуть что – сразу самоубийство в головах. Господи, помилуй!

– Есть одна софийская мудрость: «Чем больше самоубийц, тем меньше самоубийц». Уловили? Ну не сердитесь. Я знаю, как церковь относится к подобным вещам. Я просто пошутил… Вино прекрасно… Однако настала моя очередь посетить заведение. Не скучайте. Я быстро.

Разгорячённый вином и обстоятельствами, Антон Павлович прошёл в коридор с лианами и увидел, к своему разочарованию, в открытых дверях туалета толстую уборщицу. Она вежливо сообщила: «Извините, уборка. Пройдите вниз. Там открыто». Спешной походкой психолог пронёсся мимо столика с приятелем, разводя руками, и почти побежал по ступенькам вниз. В ад, где засела искусительница официанта.

Каково же было удивление психолога, когда он увидел в подвальном помещении настоящий, нет, не совсем настоящий, но ад, такой же бутафорский, как и рай наверху. Красный кафель выстилал пол. От него по стенам поднимались языки штукатурного пламени. Чуть выше красовались гипсовые черти всех мастей и видов. Один из бесов обнимал женщину с выпирающими достоинствами, целясь узким языком ей в шею. На центральной стене кентавр с лицом Мефистофеля подбирался к слащавой красотке сзади.

Даже у Антона Павловича опустилась нижняя челюсть. «Хорошо, что отец Серафим успел посетить райский туалет, – подумал он. – Не простил бы он мне такой шалости. А я ведь и не виноват. Сам не знал, что сад в ад превратили местные рестораторы ради наживы». Проходя мимо столиков, он взглянул мельком на хорошенькую самодовольную девушку с парнем-бугаём.

В уборной грохотала классическая музыка, но психолога она не смутила. Он торжественно расстегнул ширинку и только приготовился к процедуре мочеиспускания, как вдруг сработала пожарная сигнализация. Замигала красная лампочка над головой, и водяные струи обрушились на голову, плечи, спину Антона Павловича. Несмотря на мгновенно вымокшую одежду и боязнь оказаться в эпицентре пожара, софист был вынужден закончить начатую процедуру, добавив собственную жидкость в дело тушения. Быстро застегнул брюки, зачем-то руками стряхнул воду с коротких волос и попытался открыть дверь. Казалось, её заклинило. Чем сильнее мужчина толкал её и хаотично дёргал ручку, тем неприступней она становилась. Сигнализация пищала, как стадо мышей-мутантов. Свет то включался, то гас. Вода разлеталась, фонтанируя во все стороны, врезаясь в стены и в промокшего Антона Павловича, мужественно пытавшегося правым плечом проломить себе выход из туалетного тупика. Вдруг он почувствовал давление на дверь извне, отступил на шаг в надежде на помощь и не ошибся. Дверь поддалась, открылась, и психолог увидел в дверном проёме мокрого отца Серафима.

– Вы открывали дверь не в ту сторону! Она открывается внутрь.

– Какой осёл её устанавливал? – возмутился Антон Павлович, выскакивая из туалета. Он принюхался по-звериному, ожидая уловить запах пепелища, но ощутил только сырость. Свет в зале работал в мигающем режиме. Психолог бежал за священником и воспринимал происходящее словно вспышками. Перевёрнутый стул возле стола, за которым уже не было зазнобы официанта с бугаём. Плачущий Мефистофель. Мокрое штукатурное пламя. Поскользнувшийся на тёмно-красном кафеле отец Серафим. Антон Павлович успел его поддержать. Стены лестничного пролёта. Наконец-то рай. Здесь, по крайней мере, светло.

– Простите, ради бога! Я, я во всём виноват! Пожара не было! Я нечаянно нажал в подсобке на это устройство! – лепетал официант перед грозно нависающим над ним крупным мужчиной.

– Ты уволен, скотина, ты уволен, но я не отпущу тебя, пока не заплатишь мне издержки, – кричал хозяин, схватив парня за грудки. Работники ресторана стояли за спиной начальника, наблюдая сцену возмездия. – Чего уставились? Наводите порядок!

Увидев душеведов, директор изменился в лице:

– Дорогие посетители, приношу свои извинения. Снимайте мокрые рубашки. Мы выдадим вам футболки с логотипом нашего заведения. Мой водитель отвезёт всех домой за наш счёт, естественно. На улице всё-таки зима.

Взволнованная молодая женщина держала на руках дочку, мокрую и счастливую.

– Ничего себе! Как здорово! Фонтаны в кафе! Ничего себе! И мне футболку подарят?

Она тянула ручонки к одинокой струйке воды, которая ещё выплёскивалась из-за ангелочка с белыми глазами. Пальмы в кадках посвежели. Адам, Ева и особенно змий на тонкой яблоньке сияли обновлённо после пожарного дождя. На стуле сидела бывшая девушка бывшего официанта и плакала. Отец Серафим подошёл к ней, погладил по голове, взял за руку и повёл к выходу.

– Он бросил меня. Понимаете, бросил! Сбежал и ни разу не оглянулся, – причитала девушка, покорно следуя за батюшкой. За ними шла молодая мама со счастливым ребёнком. Детское «Ничего себе!» уже не раздражало её. Заключал процессию Антон Павлович. Перед выходом он обернулся и подмигнул отчаянному официанту, а затем скользнул взглядом по поверхности столика, на котором краснел его недоеденный стейк.

Гардероб по счастливой случайности не был затоплен, что очень утешило не только посетителей. Директор тоже порадовался тому, что при установке пожарной сигнализации он дальновидно решил сэкономить на гардеробе. Мокрые клиенты переоделись в ресторанную униформу. У каждого на груди красовалась надпись «Райский сад». Водитель пригласил их в микроавтобус, припаркованный невдалеке.

Сгущались сумерки, и, пока женщины усаживались в машину, священник обернулся и увидел «вырви глаз»-буквы неоновой вывески с названием кафе. Буква «с» в слове «сад» зияла тёмным пятном.

– А я ведь только сейчас увидел истинное название этого парадоксального заведения, – задумчиво произнёс священник и с улыбкой взглянул на психолога. – А знаете что, Антон Павлович, я же говорил, что высшие силы обязательно вмешаются. Вселенский потоп, пусть местечковый, пусть бутафорский, но потоп, всё расставил по своим местам!

Тайна торгового дома «Меркурий»

Когда Вероника Георгиевна, заместитель главного бухгалтера торгового дома «Меркурий», подошла к Насте в понедельник, та и не подозревала, чем это для неё обернётся. Наоборот, Настя даже приободрилась. Ведь если руководство появилось у её стола, скорее всего, в финансовом отделе опять не справились с отчётом. А значит, будет интересно. Сама же Настя уже разобралась с текущими делами и даже открыла файл с рукописью, правда, сосредоточиться на тексте так и не смогла. Однако сегодня Вероника Георгиевна повела себя странно. Она была словно чем-то смущена, ни словом не обмолвилась об отчёте и с таким любопытством разглядывала Настю, что той стало не по себе. Настя хотела было спросить, что случилось, но тут Вероника Георгиевна призналась, что в пятницу случайно обнаружила среди файлов в сетевой папке детективный роман Насти и за выходные весь его прочла.

Насте показалось, что ей плеснули в лицо кипятком – обожгло скулы и лоб, запульсировали горячей кровью мочки ушей. Она почувствовала, что задыхается. Одна только мысль о том, что кто-то посторонний мог прикоснуться к её роману, была нестерпима. Эта мысль не вмещалась внутри, она распирала ужасом грудь – её сокровище, её тайна, единственная её отдушина, как такое вообще стало возможно? Она что, умудрилась сохранить текст в папку с общим доступом? Жар достиг глаз, окружающий мир затянуло горячим и влажным – потеряла, она опять всё потеряла. И что теперь? Что ей делать теперь? В оцепенении наблюдала она за их с Вероникой Георгиевной разговором – со стороны, откуда-то сверху, словно потеряв монополию на рукопись, она заодно лишилась и тела. Настя видела, как лепетала что-то в своё оправдание, что-то невразумительное и жалкое. И как Вероника Георгиевна всё пела и пела ей дифирамбы и даже предложила показать текст издателю: у её мужа – вот просто так, из ниоткуда – отыскались нужные знакомства. Услышав про издательство, Настя поняла, что её сейчас вырвет. Она зажала ладонью рот и бросилась прочь из опенспей-са, надеясь, что все вокруг заняты своими делами и ничего не заметят. Но, увы, сегодня это заметили все.

Не хотелось даже вспоминать, как она дотянула до конца рабочего дня. Было ощущение, что у неё появился какой-то непозволительный изъян в одежде, стыдный и совершенно неуместный на публике. По-другому было не объяснить все те быстрые жадные взгляды, что окружающие исподтишка на неё бросали. Усилием воли заставив себя успокоиться, Настя пришла в кабинет заместителя главного бухгалтера и, не глядя на Веронику Георгиевну, поставила точку в их разговоре. Сказала, что пишет для себя и не собирается никому показывать свои тексты, тем более – публиковать их. После чего удалила с рабочего компьютера все файлы с рукописью и, как только стрелки часов добрались до шести, торопливо покинула здание бизнес-центра, подгоняемая отвратительным чувством, что больше сюда не вернётся. Как же легко оказалось всё здесь порушить – и из-за чего? Из-за какой-то несчастной оплошности? А ведь это место было для неё идеальным убежищем. После всего того, что с ней приключилось.

Нет, не так – после того как она поняла, что будет жить. Что не свалится замертво от его жутких, немыслимых слов. Будет снова дышать, видеть, слышать, различать в груди биение сердца…

Если вдуматься, что ей ещё оставалось, как не спрятаться? Буквально – стереть себя, исчезнуть, не быть, хотя бы на время. Настя переехала в другой район, сменила работу. Специально выбрала компанию покрупнее, такую, в которой легко затеряться. Устроилась бухгалтером, схоронилась в расчётном отделе, стала невидимой, слилась с цифрами, взносами, начислениями зарплаты, налогов и сборов. И неожиданно угадала: однообразная механическая работа подействовала как анестезия. Притупила чувства, обветрила раны – Настя даже начала спать по ночам. А в свободное время стала читать. Просто чтобы не свихнуться в пустой и отчего-то всегда холодной квартире. Конечно же, детективы – идеальное средство для того, чтобы забыться. Чтобы убить бесконечное проклятое время.

Скука пришла позже, когда миновала острая фаза. И скука эта, очевидно, была признаком выздоровления. Ведь не может же нормальный человек связать свою жизнь с расчётным отделом, невозможно целыми днями начислять зарплату и удерживать подоходный налог, отключив себя, словно безмозглую куклу. Впрочем, случались у Насти и редкие всплески. В первый же квартальный отчёт, когда все отделы бухгалтерии сотрясал лихорадочный поиск просчётов и несостыковок, именно Насте удалось отыскать ошибку и свести в ноль баланс. С тех пор это стало чуть ли не её служебной обязанностью, хоть сама Настя и не вполне понимала, как это у неё выходит. Часто ей достаточно было взглянуть на расхождение в цифрах, чтобы догадаться, где искать источник ошибки. А они, эти ошибки, не иссякали. И хотя программы бухгалтерского учёта становились умней с каждым годом, людей это никак не касалось, а ведь именно люди заносили в компьютеры первичную документацию.

С детективами было в чём-то похоже. Настя быстро втянулась и, как водится, тут же принялась выискивать закономерности и скрытые связи, только теперь – в детективных сюжетах. Стала раскручивать клубки, разбираться в мотивах, отыскивать разбросанные по тексту подсказки. Сначала она хваталась за всё, до чего могла дотянуться. Но затем решила действовать системно. Начав с Эдгара По, стала не торопясь двигаться из прошлого в наши дни. Разбила детективы по периодам и странам. Получилось больше сотни романов – это только то, что у всех на слуху. И единственное, чего Настя не смогла заставить себя читать, – это детективы в современных российских реалиях. В дореволюционных – Акунина, Свечина или Чижа – ещё куда ни шло. Но в современных – нет, от таких книг её выворачивало.

Постепенно все детективные сюжеты распались на паттерны. Паттернов было немного, они кочевали из истории в историю, и Настя теперь редко когда дочитывала детектив до конца: схема становилась понятна, дальше было неинтересно. И однажды наступил день, когда Настя поняла, что ей нечего больше читать. Совсем. Неприкаянная, она бесцельно провела пару недель, не понимая совершенно, чем ей заняться. Поглощала нескончаемые однообразные новости в Интернете, переключала кабельные каналы, попыталась даже смотреть детективные сериалы, но те оказались примитивней романов. А затем спросила себя: чего бы такого она почитала? В идеальном мире, где существует любая книга, какую ни пожелаешь. И тут же ответила: новую историю о Шерлоке Холмсе. Было что-то завораживающее в личности этого сыщика, в благородных и дерзких преступниках того времени, в затянутых туманом улочках Лондона, где никогда не знаешь, что ждёт тебя за углом.

В тот же день Настя принялась складывать такую историю. Чем-то это напоминало игру – исхитриться и заинтересовать своего любимого персонажа, заставить его взяться за новое дело. Дело запутанное, пугающее и ещё – ни на что не похожее. Ни на что до этого Настей прочитанное. Незаметно Настю затянуло в эту игру, и первая её повесть – или же небольшой роман – была закончена за восемь месяцев. Это было очень интересное время, незабываемое, неровное. То лихорадочно скачущее по страницам, то изводящее бессонницей и бесконечными разговорами с персонажами. Но главное, когда текст был закончен, у Насти в кои-то веки появилось что-то своё, что-то такое, что принадлежит ей одной. И только в этот момент она поняла, что поправилась, что наконец сумела переступить через прошлое, через всё то, что он у неё отнял. Настя с замиранием и внутренним трепетом принялась за новую историю, а затем – ещё за одну, и постепенно Шерлок Холмс поглотил всё её свободное время. Настолько, что Настя стала редактировать рукопись даже на работе, в минуты затишья. И вот, получается, доредактировалась.

В офисе, к удивлению Насти, всё обошлось. Коллеги ещё пару дней косились в её сторону, но потом снова про неё забыли. Настя успокоилась, правда, больше не прикасалась к рукописи в рабочее время, так что от скуки с трудом доживала теперь до шести вечера и уходила из бизнес-центра в совершенно бесчувственном, почти коматозном от мельтешения цифр состоянии. Вероника Георгиевна тоже не заикалась о происшедшем, словно того их разговора не было вовсе, пока однажды вдруг не вызвала Настю к себе и молча не протянула ей визитную карточку. Настя бросила взгляд на прямоугольный кусок картона, и внутри у неё всё оборвалось. Вероника Георгиевна начала говорить, но Настя и так уже всё поняла. Её начальница всё-таки показала рукопись издателям. И тем настолько понравилось, что с Настей захотел встретиться главный редактор. Сам. Настя почувствовала, как её прошлое снова замаячило за спиной: кто-то опять бесцеремонно влез в её жизнь, покусился на самое дорогое. Всё-таки зря она успокоилась, её первый порыв был самым верным: нужно было всё бросить и найти себе новое место, сразу ведь было понятно, что здесь её не оставят в покое.

Вдруг ледяные пальцы коснулись её затылка и шеи, и Настя содрогнулась всем телом: а ведь она ничего не знает об этих издателях, не знает, на что те способны. А что, если они украдут её текст? Издадут роман под другим именем? Настя сжала губы так сильно, что они онемели. Ей нужно найти юриста. И обязательно сходить на встречу в издательство, сказать нет лично, в лицо главному редактору. И пригрозить судом, если только они посмеют… Господи, неужели они посмеют?

Редакция занимала целый этаж в бизнес-центре – в почти точной реплике здания, в котором работала сама Настя. И это её несколько успокоило. Получалось, что издательство – это такой же хозяйственный объект, как и торговый дом «Меркурий», наверняка со своей бухгалтерией и расчётным отделом. А стало быть, здесь худо-бедно, но соблюдают законы и едва ли опустятся до откровенного воровства.

Настю встретили на ресепшене и отвели в кабинет Константина Николаевича, главного редактора издательства. У Насти был чёткий план, что говорить и что делать, она не собиралась задерживаться здесь ни единой лишней секунды. Но стоило Насте бросить взгляд на поднявшегося ей навстречу худого высокого мужчину в светло-голубом льняном пиджаке, как она поняла, что пропала. Сердце дёрнулось в груди, да так сильно, будто намеревалось остаться за дверью. На бесчувственных ногах Настя прошла через кабинет и бессильно опустилась на стул напротив массивного, заваленного бумагами стола. «Чай, кофе?» – услышала она женский голос у себя за спиной, но сумела лишь помотать головой.

– А вы моложе, чем я думал, – проговорил Константин Николаевич, и Настя вздрогнула: и голос тоже! Голос тоже оказался необыкновенно похож.

Она в первый раз решилась поднять на него глаза – сходство было феноменальным. Умом она понимала, что это лишь сходство. Что это не он, что это не может быть он. Но. Тот же разрез глаз, то же отстранённое выражение лица. Острый кадык, неподвижный внимательный взгляд… Прошлое разом навалилось на неё, придавило. А ведь она была уверена, что всё давно уже перемолото. Разложено по аккуратным тряпичным мешочкам: горечь, отчаяние, нежность, любовь. Да, и любовь.

В комнате повисла пауза. Настя не знала, куда спрятать глаза, главный же редактор, не стесняясь, её разглядывал.

– На самом деле у меня к вам всего один вопрос, – вновь заговорил Константин Николаевич. – Ещё есть?

Настя опустила голову и едва заметно кивнула.

– Сколько? – спросил Константин Николаевич.

– Ещё два.

– Ещё два романа?

Настя снова кивнула.

– Чёрт, – Константин Николаевич откинулся на спружинившую спинку кресла. – Вот ведь чёрт!

Всё дальнейшее Настя помнила будто в тумане. Изголодавшись за столько лет, она жадно ловила знакомые интонации в голосе сидящего напротив мужчины, от них перехватывало дыхание и кружилась голова. Главный редактор говорил, что это идеальное попадание, даже чересчур идеальное. Что у Насти потрясающее чувство эпохи, что ей невероятно удалось вжиться в стиль Конан Дойля. Но главное – как детектив её история безупречна. И если у неё действительно есть три романа, они могут прямо сейчас запустить новую серию – «Неизвестные записки о Шерлоке Холмсе». На детективы сейчас огромный спрос, но зарубежных хитов давно не появлялось, а современных российских детективов не существует как класса. Последнее неудивительно, ведь любой детектив предполагает, что в мире есть добро и есть зло: по законам жанра, силы добра должны победить, а преступник – понести наказание. Но когда вокруг нет больше чёрного и белого, когда всё перемешано и всё позволено, детективная история не может работать. Она и не работает, по крайней мере, в нынешних российских реалиях: кто, скажите, поверит в неотвратимость наказания, когда всё вокруг покупается и продаётся? Именно поэтому людям так нравится читать о прошлом. И лучше, если это будет не наше прошлое, а чужое, утопическое, про которое толком ничего не известно…

Константин Николаевич говорил долго и убедительно, и всё, что оставалось Насте, – это молча кивать. Очнулась она, только когда главный редактор завёл речь о псевдониме. Да ещё и мужском. К этому времени она как-то незаметно для себя свыклась с мыслью, что романы её станут книгами. Но разве это мыслимо – отказаться от своего имени на обложке?

Почувствовав сопротивление, Константин Николаевич подался вперёд и в первый раз за весь разговор улыбнулся. Едва заметно, но этого оказалось достаточно – Настя поплыла.

– Понимаете, Анастасия, я уже давно в этом бизнесе и выучил пару-тройку вещей. Я знаю, что детективы, написанные мужчинами, продаются лучше. Это факт. Знаю, что иностранные авторы популярней отечественных. Это тоже факт. У нас, у издателей, не так много инструментов для продвижения, и серия – один из главных. Но чтобы серия не закрылась после двух первых книг, нам необходимо выкрутить все ручки на максимум. И здесь без псевдонима никак. Мы запустим легенду о неизвестном архиве Конан Дойля с набросками и черновиками, который был обнаружен его внуком, филологом по образованию. Этот внук и будет как бы автором ваших романов. Вы Анастасия Вербицкая – пусть тогда внука зовут А. В. Дойль. О правах на романы можете не беспокоиться, всё это будет закреплено в договоре. Как и ваш псевдоним. В конце концов, вы же не думаете, что Акунин или Чиж – это настоящие фамилии, правда?

Настя не нашлась, что на это ответить, и Константин Николаевич, воспользовавшись её замешательством, пригласил в кабинет Алису, невысокую остроносую женщину, похожую на коротко стриженного мальчика, которую представил как ведущего редактора будущей серии о Шерлоке Холмсе.

Через две недели из издательства прислали проект договора: псевдоним, права на три законченные рукописи и обязательства по новым романам – две книги в год в течение пяти лет. Поколебавшись, Настя всё-таки подписала договор, и в издательстве закрутился таинственный механизм, превращавший рукописи в книги. Очень скоро Настя получила редактуру первого романа, как ей показалось, довольно формальную, по верхам. Затем была корректура и выбор обложки – впрочем, до последнего Настю не допустили, только показали макет, который ей совсем не понравился. На что Алиса сказала, что обложку уже утвердил Константин Николаевич. Самого же главного редактора Настя больше не видела, и это её неожиданно сильно расстроило. Она была уверена, что будет встречаться с Константином Николаевичем, пусть даже изредка, почему-то ей представлялось это само собой разумеющимся. И когда Настя вдруг поймала себя на этой мысли, она запаниковала. И чуть было не позвонила Алисе и не разорвала уже подписанный договор. Потому что получалось, что время шло, но никуда не уходило, и где-то там, глубоко внутри, по-прежнему оставалось что-то, ей неподвластное. Нет, она всё понимала – понимала, что ей лучше его не видеть, что нужно гнать Константина Николаевича из своей головы, гнать всеми силами, но временами Настю всё равно накрывало неясное томление, фантомные отголоски давным-давно ампутированной части её существа.

Никуда Настя в результате не ушла – не решилась выпрыгнуть на ходу с набравшего скорость издательского локомотива, а может, просто не захотела. Через три месяца вышел её первый роман «Тайна торгового дома “Меркурий”»: на тонкой жёлтой бумаге, в дурацкой обложке с профилем всемирно известного сыщика и А. В. Дойлем вместо её имени. Когда Настя получила авторские экземпляры, она никак не могла понять, что же не так. Ведь было очевидно, что в мире существует очень много людей, которые бы душу отдали за то, чтобы подержать в руках свою книгу. Настю же так и не отпускало тягостное щемящее чувство, что какая-то большая и важная часть её безвозвратно утеряна. Больше ей не принадлежит.

А вот главного редактора интуиция не подвела. Серия взлетела, уже через месяц роман ушёл на допечатку, и было решено ускорить выход следующей книги. Настя получила свой первый гонорар, а чуть позже – роялти, которые стали ежемесячно приходить на её банковский счёт, как зарплата. Впрочем, нет, не зарплата – сумма каждый месяц была разной и почти всегда больше, чем Настя рассчитывала. Это тоже было странно – получать деньги за написанные тобой слова, и чем больше становились авторские отчисления, тем сильнее разрасталась в Насте тревога. Она знала, что деньги никому не дают просто так, и было совершенно неясно, чем ей предстоит за это расплачиваться.

Между тем выплаты за роман становились всё больше, и постепенно пребывание в бухгалтерии потеряло для Насти какой-либо смысл. Она написала заявление, отработала две недели и, собрав вещи, исчезла из опенспейса. Впрочем, никто из её коллег этого не заметил, и только Вероника Георгиевна на прощание сказала, что очень рада за Настю и с нетерпением ждёт её новых книг. Для самой же Насти увольнение из торгового дома не обошлось без последствий. Неожиданно выяснилось, что время необходимо структурировать, и работа в бухгалтерии как раз для этого и была нужна. Когда с трудом выкраиваешь для рукописи два часа в сутки, тратишь их экономно, выжимаешь из них всё, до последней минуты. Когда же в твоём распоряжении целый день, нескончаемый и безразмерный, рискуешь вообще не сесть за письменный стол. Именно это с ней и случилось – Настя промучилась несколько недель, но так и не заставила себя взяться за новый роман. Писательская свобода обернулась чёрной дырой, запойным просмотром сериалов по ночам, пробуждением к полудню, долгими завтраками и бесцельным хождением по магазинам. Никто больше Настю не контролировал, не ставил рамки, и безграничные возможности незаметно мутировали в безграничное же ничегонеделание.

Тем временем вышла её вторая книга, началась работа над третьим томом серии, над последним законченным Настей романом, и в издательстве стали интересоваться, когда она планирует сдать новую рукопись. И только в этот момент Настя наконец-то очнулась. Она сняла небольшой офис в ближайшем бизнес-центре и стала приезжать туда каждое утро к десяти часам. Закрывалась изнутри и писала до обеда. Затем прерывалась на то, чтобы выйти перекусить, после чего редактировала уже написанное. А ровно в шесть поднималась из-за стола и ехала домой.

Четвёртый роман был сдан в срок, следующие два – тоже. Серия била рекорды продаж, у Настиных романов о Шерлоке Холмсе были самые высокие тиражи в издательстве. По словам Алисы, вполне сравнимые с западными бестселлерами. Вместе с тиражами выросли и гонорары, а ещё ходили слухи о скорой экранизации – две продюсерские компании чуть ли не смертным боем бились за права на новые приключения Шерлока Холмса. Впрочем, сама Настя наблюдала за происходящим будто бы со стороны: псевдоним надёжно укрывал её от окружающего мира. Тем более что к тому времени у неё появились другие, куда более серьёзные проблемы.

К седьмому роману Настя поймала себя на том, что начала повторяться, что использует одни и те же приёмы; она давным-давно уже выяснила, что работает, а что – нет, знала, что можно делать, а что – лучше и не пытаться. Поворотные моменты, трёхчастные структуры и арки – и всей истории, и каждой главы, каждой сцены – возникали в её воображении целиком, уже готовыми, так что Насте оставалось лишь перенести это всё на бумагу, механически зафиксировать уже придуманное и прожитое. И вот это оказалось до невозможности скучно. А ещё – унизительно. Словно она служила стенографисткой у какого-то высшего существа, вдохновенного и невесомого, должна была выполнять за кого-то всю черновую работу. Но и это было ещё полбеды: Настя слишком хорошо изучила своих персонажей. Особенно её расстраивал Шерлок Холмс – вся его хвалёная экстравагантность стала казаться Насте вычурной и напускной, Холмс будто бы застыл и больше не удивлял. Напротив, теперь, когда Настя узнала его поближе, она испытывала к нему чуть ли не жалость. Она больше не видела в нём гения, скорее, слабого, надломленного человека, в ужасе прячущегося от себя самого за очередным расследованием. Слишком умного, чтобы не понимать, чем это всё для него кончится. Ведь когда-нибудь преступники начнут повторяться, все криминальные умы будут им описаны и классифицированы и Холмса просто прикончит скука, в какие бы одежды она ни рядилась: никотин, кокаин, русская рулетка. Ситуацию ещё как-то спасали преступники, здесь у Насти были развязаны руки, она могла создавать любых, самых эксцентричных персонажей. Но и тут со временем к ней пришло осознание – нет, не любых. Какими бы коварными и жестокими они ни были, в каждом антагонисте должен стоять предохранитель, искусственно сконструированное ограничение, позволявшее Холмсу в финале победить своего соперника. С этим ничего нельзя было поделать, у формульной литературы существовали свои законы: дело должно быть раскрыто, преступник – пойман, а детективная серия – продолжаться. Так что Настя со временем стала ловить себя на том, что пишет уже по инерции, подгоняемая одними дедлайнами, – только сроки заставляли её теперь подниматься по утрам и тащиться в офис. И так каждый день, неделя за неделей, месяц за месяцем.

Она всё-таки сдала седьмую книгу в срок, но после этого решила остановиться. Выдохнуть и осмотреться. Решила поискать альтернативу до смерти опостылевшему Шерлоку Холмсу. Лондон конца девятнадцатого века всё ещё завораживал её, но вот фигуры на доске хорошо бы сменить. И тогда она придумала Холмсу молодого и амбициозного конкурента, начинающего сыщика, который поставил себе целью превзойти знаменитого на всю Англию детективного гения. И даже – почему бы и нет? – специально поселился на той же самой улице, на Бейкер-стрит, в доме напротив. Настя с жадностью взялась за работу и за несколько дней написала развёрнутый синопсис первого романа про конкурента Шерлока Холмса, впервые за долгое время провалившись в текст с головой. Получилось не просто хорошо, а очень хорошо, у Насти даже возник перед глазами кабинет Константина Николаевича – как тот долго смотрит на неё своим неподвижным внимательным взглядом, а затем спрашивает: «Ещё есть?». Довольная собой, Настя отослала синопсис Алисе и стала ждать.

Ответа из издательства не было две недели. А когда Алиса всё-таки позвонила, она ни словом не обмолвилась о синопсисе – ведущего редактора интересовало, как продвигаются дела с новой книгой. И только на прямой вопрос Алиса нехотя призналась, что Константину Николаевичу идея не понравилась, главный редактор сказал, что люди хотят читать про Шерлока Холмса, а не про какого-то непонятного ноунейма.

После этого в Насте что-то сломалось. Офис больше не помогал, она приезжала в бизнес-центр и часами сидела в оцепенении, уставившись в стену. А потом и вовсе перестала туда ездить: зачем? Восьмой роман так и не был начат, Насте было неинтересно. Одни и те же блоки: завязка, кульминация, развязка; одни и те же осточертевшие персонажи, запутанный – причём исключительно для читателей – сюжет, разбросанные тут и там ложные подсказки… Ей пришло в голову, что терять, оказывается, можно тоже по-разному. Это совсем необязательно должны быть хлёсткие жестокие слова, от которых обрывается дыхание и всё плывёт перед глазами. Наоборот, это может быть что-то медленное, постепенное, растянутое во времени и ощущениях. Вот как с историями про Шерлока Холмса: кто-то пришёл и незаметно, исподтишка отнял у неё её сокровище, присвоил себе что-то, принадлежавшее только ей.

Превратил любимое дело в нелюбимую работу.

Не получив в срок восьмого романа, в издательстве забеспокоились. Насте стала ежедневно названивать Алиса: Константин Николаевич просит, Константин Николаевич настоятельно рекомендует… Настя со всем соглашалась, но ничего не делала, хоть и не переставала обещать. Так что в конце концов ей позвонил главный редактор. Сам.

Константин Николаевич был сдержан и подчёркнуто вежлив. Он сказал, что Настя нарушает условия договора, все сроки давно вышли, и она не оставляет издательству выбора. Естественно, права на написанные романы никто у неё забрать не может, но серия – она Насте не принадлежит. И издательство вправе публиковать в этой серии всё, что считает нужным. Настя молча выслушала Константина Николаевича, а когда тот закончил, посоветовала ему убираться к чёрту и повесила трубку.

Больше из издательства её не беспокоили. А спустя какое-то время Настя зашла в книжный магазин и обнаружила там новый роман о Шерлоке Холмсе, который она не писала (за авторством некоего А. Г. Дойля). Впрочем, всё это было уже неважно. Завязав с писательством, Настя пребывала чуть ли не в эйфории. Только сбросив эту ношу, она осознала, насколько та была неподъёмна. А когда литературная подёнщина немного отпустила её, оказалось, что вокруг есть много чего другого. Именно в эти дни Настя случайно наткнулась у себя в квартире на справочник по бухгалтерскому учёту. Она с улыбкой вспомнила то далёкое время, когда работала в торговом доме «Меркурий». И вдруг, повинуясь внезапному порыву, взяла телефон и набрала номер Вероники Георгиевны. Сейчас как раз был конец квартала, наверняка в бухгалтерии аврал и судорожные поиски ошибок в отчётности. А значит, будет интересно.

Наваждение

Славин был на работе, когда Наташка позвонила ему. Он сразу узнал её голос, но не поверил ушам, когда она назвала себя. Только стало трудно дышать и бросило в жар, будто начался рецидив какой-то странной душевной болезни.

Дома он достал из тайника её фотографию. Держать открыто не рисковал, жена бы порвала на кусочки. Как же заныло сердце, как защемило… Загадочная штука – человеческая память. Когда учёные догадаются, как она работает, тогда только станет ясно, что такое человек. Но у Славина сработала сейчас не та память, какую мы обычно имеем в виду. Совсем другая…

Наташка жила рядом, чуть ли не в соседнем доме, но он ни разу её не встречал. И вот это случилось. Сначала он прошёл мимо и застыл, глядя ей вслед. Потом испугался: а вдруг никогда больше не увидит эту светлую шатенку с яркими карими глазами. Догнал её и сказал, задыхаясь от спазма:

– Знаете, а ведь знакомиться на улице – прилично.

Девушка замедлила шаги, всматриваясь в его лицо профессиональным взглядом художницы. И молчала. Тогда он закончил:

– Потому что случайных встреч не бывает.

Девушка молча следовала своей дорогой, но медленно, а он шёл рядом. У неё висела на плече плоская деревянная коробка, кажется, мольберт. Не говоря ни слова, он снял этот ящик и повесил на себя. Она не сопротивлялась. Он сказал совсем банальность, мол, удивительное рядом, потом говорил что-то ещё, она только улыбалась. Потом он коснулся её пальцев, она не убрала их. И тогда он взял в свою руку её ладошку. Сделать это спустя минуты после встречи было, конечно, невообразимым нахальством, но его тянуло взять её руку словно магнитом. Что-то похожее чувствовала и она. Их пальцы переплелись.

Они пропустили все стадии. Не было цветов, коробок с конфетами, ресторанов, походов в кино, рассказов о себе, зарождения душевной близости, кристаллизации чувств. Спустя два-три часа после первого поцелуя они уже раздевали друг друга.

Мама отпускала её к подругам, как солдата в увольнительную. Строго на два-три часа и только днём. Думала, убережёт. И уберегла до сего дня, до двадцати лет. Она не стеснялась, несмотря на казарменное воспитание мамы. Она только повторяла: «Наконец-то!» Происходящее было для неё не утратой, а избавлением. Он никак не обольщал её. Не включал нежную музыку. Не открывал бутылку с вином. И даже не подумал об этом. Их обоих трясла лихорадка. Они будто лишились дара речи. Она только говорила, словно в бреду: «Я сделаю тебя счастливым». Словно понимала, как тяжело ему никого не любить. Но в этом обещании счастья не было нужды. Её красота сама по себе была обещанием счастья. Хотя… Славин говорил себе: такая девушка не может не любить своё отражение в зеркале. А если так, то неужели её отношение к нему не ограничивается её отношением к себе? В это трудно было поверить.

Каждый день Наташка прибегала, и они тут же падали в постель. Потом она одевалась и бежала домой. Только через неделю она спросила:

– А ты предохраняешься?

Он удивился:

– А зачем?

Пошёл бы на хитрость, если бы она велела ему предохраняться. Он готов был на всё, только бы сделать её своей навсегда. Славин признался, что он в разводе. О-о-о! Наташка сказала, что мама ни за что не даст согласия на их брак. У мамы для неё свой претендент: ни разу не женатый кандидат наук. Но она не отступит. Они поженятся тайно. Она покажет запись в паспорте, и мама смирится… хотя едва ли.

Славин позвонил в загс. Ему пообещали сделать это по знакомству завтра же. Ошалевший Славин объявил маме, что он встретил наконец самую-самую. В подтверждение показал фото Наташки в её паспорте. Мама озадаченно посмотрела на него и ничего не сказала. Это было очень странно.

На другой день он заехал за Наташкой. Она впервые села в машину без улыбки до ушей и проговорила тихо.

– Тебя хочет видеть моя мама.

– Ты ей сказала? – удивился Славин.

– Ей сказала твоя мама, что ты бываешь забывчив: у тебя позади два брака и два брошенных ребёнка. Ты рецидивист, Олежка.

Славин был в шоке. Как мама могла узнать её адрес? Вот олух! Очень просто. Не только посмотрела фотографию Наташки в паспорте, но и заглянула на страницу, где значится прописка.

Наташка смотрела погасшими глазами.

– Мама сказала, что обойдётся без твоих объяснений, только верни паспорт.

– Нет, я должен с ней поговорить! – вскинулся Славин.

– Не надо, – простонала Наташа. – Ты её не уговоришь.

Она чуть помолчала и добавила, что этого и ей уже не надо.

Если бы Славин мог убить себя в этот момент без оружия, он бы сделал это сгоряча, не задумываясь.

На прощанье Наташка подарила ему свою фотографию. И взяла с него слово, что он вернётся к жене. И загадочно добавила:

– А потом видно будет. Жизнь длинная.

– Мама, что ты наделала?! – сказал дома Славин.

– Я всё сделала правильно, – сказала как отрезала мама.

Общие знакомые сообщили Славину, что Наташка вышла замуж на другой день после того, как едва не зарегистрировалась с ним. Мужем стал тот самый кандидат мамы. Славин вернулся к жене и дочери. Жена не могла простить ему измену, но всё же родила ещё и мальчика.

Славин жил по инерции, не разрешая себе увлечений, считая себя обязанным вырастить детей. Время от времени он доставал из тайника фотографию Наташки и тут же прятал. Не мог любоваться, и опасно было – в любое мгновение жена могла застать врасплох. Однажды так и случилось. Но он успел закрыть книгу с фотографией. И страшно испугался взгляда жены – ему почудилось, что она догадалась. И вот Наташка появилась вновь, и что теперь с этим делать?

Они встретились в кафе на Тверской. Она вошла своим изящным, решительным шагом. Он встал из-за столика. Она бросилась ему на шею. Он вдыхал запах её роскошной гривы. Она уткнулась ему в шею и тоже вдыхала, вдыхала… Кто-то похлопал в ладоши.

Потом они сидели за столиком держась за руки. Официантка спросила, что им принести. Они слышали, но не отвечали.

– Может, что-нибудь из аптечки? – спросила официантка.

– Что-нибудь от гипноза, – уточнила Наташка. На столе появились две чашки кофе и две рюмки с коньяком. – О господи! – вздохнула Наташка и выпила махом.

Славин вспомнил: вот и тогда она выражала свои чувства почти междометиями. Но её всегда можно было понять. Он изъяснялся гораздо членораздельней. И тогда, и сейчас.

– Ты проездом?

– Я давно в Москве. Увидела тебя по телику. Говорю мужу: вот мой первый мужчина. Возможно, он станет моим третьим мужем. Могу познакомить. «Он наверняка женат», – говорит муж. Олежка, до какой степени ты женат? Не отвечай. Ответ – на твоём лице. Тогда что нам мешает довести начатое дело до конца? Олежка, вглядись. Я лучше, чем была.

Лучше? Не то слово! С какого-то столика ей прислали веточку розы. Она вежливо поднесла её к носу и положила на стол. Как многие провинциалки, она была равнодушна к цветам, считая их излишним лирическим пафосом.

– Помнишь, я обещала сделать тебя счастливым? Теперь нам уже никто не помешает. Я делаю тебе предложение. Сколько тебе надо на раздумье?

– Ты невероятная, – сказал Славин.

Её яркие карие глаза погасли. Но тут же снова ожили.

– Всё равно ты должен познакомиться с моим мужем.

По дороге она рассказала: муж из знатного казахского рода, потомок хана, служит в кагэбэ аналитиком, учится сейчас в академии. Скорее всего, его оставят в Москве, а значит, служебная трёшка станет его собственностью. Он может обменять её на однушку и двушку. Так что разбежаться им не проблема. Она всё равно уйдёт от него.

Муж был дома. Красивый казах с тонкими чертами лица. Доброжелательно пожал руку. Предложил кофе и пошёл в кухню. Наташа завела Славина в небольшую комнату. Там за ученическим столом сидел мальчик лет четырнадцати. Высокий, ладный, копия матери.

– А это Игорь, – сказала Наташа. – А это… – она запнулась, не зная, как лучше назвать Славина.

– Я понял, – сказал мальчик, – это старая любовь, которая не ржавеет.

– Пойду накрою стол, – Наташа вышла.

Славин разглядывал мальчика, чувствуя странное волнение.

– Вы знаете, из-за чего мама разошлась с моим отцом? – спросил Игорь.

Славин пожал плечами.

– Ему страшно не нравилось, что я похож на маму.

– Что за нелепость? – удивился Славин.

– Да нет, всё логично, – по-взрослому возразил мальчик.

Потом они сидели вчетвером за кухонным столиком, как в железнодорожном купе. Говорили о Казахстане, где жили раньше. О трудном привыкании к Москве, к её воздуху, многолюдью, суете. На это ушло минут десять, потом то ли тихий ангел пролетел, то ли дурак родился. Славин сказал, что ему пора. Наташа пошла проводить. До метро шли медленно, как за катафалком.

Славин должен был сказать то, чего она ждала, а он был словно в ступоре. Он ещё не понял, не догнал, зачем на самом деле она зазвала его к себе.

– Зачем ты это сделала? – спросил он наконец.

«Экий ты недогадливый», – читалось на лице Наташки. Она молча поцеловала его в щёку и пошла обратно.

«Она рождена для ложа и известного кресла, для наслаждений и отборного потомства. Она должна была к своим тридцати пяти годам родить минимум троих, а у неё только один сын и ни одной дочери, – говорил себе Славин на пути к дому. – Неужели она вышла за этого потомка хана для того, чтобы попасть в Москву? Ну не влюбилась же она в него. Хотя почему нет? А если влюбилась, то как-то слишком быстро разлюбила».

Но не это главное. Главное – почему она развелась с первым мужем. Ему не нравилось, что сын – её копия. Стоп! Значит, подозревал, что отец – не он. Какой балбес, сколько бывает детей, похожих только на матерей или только на отцов. Нет, едва ли он балбес. У него были основания так думать. Ещё раз стоп! Когда родился мальчик? В каком месяце после их с Наташкой расставания? Они расстались в августе. Если мальчик от него, он должен был родиться в мае. «Я потерял голову тогда и снова теряю сегодня», – думал Славин.

Тут зазвонил телефон. Это была она, Наташка.

– Я не стала тебе говорить, но ты должен знать, прежде чем принять решение. Я беременна. Естественно, от этого мужа, от потомка хана. Но он об этом не знает. Он благородный человек. Мы уже договорились: он разменяет свою трёшку. Нам с Игорем отдаст двушку.

Она только прямо не сказала: «Тебе, Олежек, надо только собрать чемодан».

Славину трудно было собраться с мыслями. Его пришибли слова о беременности. Он не подумал, а почувствовал, что это уже слишком.

– Наташа, нельзя нам возвращать друг друга.

Он сказал это и тут же возненавидел себя, как дезертира.

– Согласна, жениться – значит убить то, что было, – она повесила трубку.

«Надо как-то вернуть фотографию, – подумал Славин. – Тогда только пройдёт это наваждение. Хотя не факт».

Прошло ещё несколько лет. Дочь вышла замуж, а сын, копия матери, отвернулся от Славина. В их семье не было настоящей любви, а значит, ни в чём не было смысла. К этому времени он переварил прожитую часть жизни, а прожитая часть переварила его.

Он купил себе квартиру. Жена нашла себе пару, а дети так и не узнали, чем он пожертвовал ради них. Но он ни о чём не жалел. Он обрёл мудрость, которая всему, как молитва в церкви, находит утешение. Он говорил себе, что с Наташкой он жил бы в страхе потерять её любовь. Это была бы попытка удовлетвориться одной женщиной, а красота тоже изнашивается и надоедает. И вообще, всему приходит конец, и самая красивая любовь – не исключение. Он по-прежнему любил воспоминания, но при этом не мог себе простить, что до такой степени увлёкся. Ему казалось, что Наташа была невысокого мнения о его уме: по-настоящему умные так безумно не влюбляются.

И раньше, и сейчас ему встречались женщины-охотницы, женщины-кошечки и другие разновидности. Но он то ли принадлежал к однолюбам, то ли судьба не давала ему второго шанса. Стараясь забыть Наташку, сравнивая с ней других женщин, он не ослаблял, а только усиливал тоску по ней.

Он позвонил ей, помня, как они два раза расстались, и вовсе не надеясь провести с ней остаток жизни. Он трезво сознавал, что теперь они могут любить не друг друга, а только свои вспоминания. «Я только отдам ей фотографию», – говорил он себе.

Он встретил её у метро. Она стеснялась, что пополнела. Они подъехали к набережной Москвы-реки. Сели на скамейку. Посмотрели друг другу в глаза. Он взял её руку и почувствовал, что ничего не изменилось и не кончилось.

Его квартира была рядом. Через минуту после того, как они вошли, их одежда уже валялась вокруг постели. Только теперь они были способны что-то говорить друг другу.

– Странно, что ты так ни в кого не влюбился, – сказала Наташка.

Славин пошутил:

– Мне хватило одного несчастья в жизни.

– Олежка, я не могла ослушаться мамы. Мама есть мама. Зато потом я приехала в Москву, чтобы всё вернуть. И зато я родила дочь. Хочешь взглянуть на неё?

Она вынула из сумочки фото дочери. Ух ты, какая метисочка! И, опять-таки, вылитая Наташка, только с экзотическими глазами.

Потом показала фотографии двоих детей Игоря. Сколько же красоты она наделала в жизни.

– Когда у Игоря день рождения? – как бы невзначай спросил Славин.

– Семнадцатого мая, – быстро ответила Наташа и осеклась: – Но это ничего не значит. Даже не думай. Если бы я была в чём-то уверена, я бы сама тебе сказала.

– Когда ты ушла от своего хана?

– Задолго до того, как родила дочь. – Наташка натянуто рассмеялась. – Ах, Олежка, кто от кого родился, кто от кого ушёл, – такие мелочи жизни. На днях я сама собиралась тебе позвонить. Похоже, у нас патология в хронической форме. Другого объяснения этого безобразия у меня нет.

Славин не унимался:

– Сходство или несходство можно определить не только по лицу, но и по фигуре. Ты покажешь мне фото Игоря в плавках?

– О, как всё запущено! – Наташа уже не смеялась.

Она думала сейчас, что Славин повёл себя ничуть не лучше её первого мужа.

– Неужели тебе мало того, что он мой сын? Может, потребуешь экспертизу ДНК?

Славин сказал:

– Твой первый муж наверняка заметил, что мальчик – не от него во всех деталях. С головы до ног. А я применительно к себе уверен в обратном. Так что не надо мне никакой экспертизы. Но на фотографию я бы взглянул.

Наташка смотрела на него со снисходительной нежностью. Уж она-то знала, что ноги сына сделаны как под копирку.

А Славин думал, что любить воспоминания о любимой женщине всё же легче, чем её в натуре и повседневности. Теперь он готов был ко всему. И в то же время – не готов.

Всю дорогу до её дома они молчали. Машина остановилась у подъезда. Наташка чего-то ждала. Наверно, каких-то последних слов. Славин вынул из кармана её фотографию и проговорил, будто был один:

– Женщина моей жизни.

Наташка отозвалась, глядя на него прекрасными влажными глазами:

– Мужчина моей жизни.

Он протянул ей фотографию. Она положила её в сумочку. У подъезда обернулась. Так называемый прощальный взгляд: «Ну вот и всё!»

Мелодия

От автора – читателю:

Scribtur ad narradum, non ad probandum[1].

До отправления поезда оставалась минута. Проводница развернула сигнальный флажок, но ещё не закрыла ступеньки вагона. Он стоял в тамбуре и смотрел на перрон, вернее, на ту, которая стояла у вагона. Что-то осталось недосказанным.

Поезд дёрнулся и пошёл, медленно набирая скорость. Она шла рядом с вагоном, ускоряя шаги, как будто решаясь в последние мгновения выразить то, что не смогла сказать в течение дня…

Проводница захлопнула вагонную дверь. Поезд стремительно набрал скорость… Вокзал остался позади.

Он редко бывал в городе своего школьного детства. Поступив в медицинский институт, приезжал сюда только на каникулах. А затем распределение, переезды… Наконец – ординатура, Москва, клиника. Приезжал на пару дней повидаться с родителями и привозил к ним на лето дочек, их внучек. В летние дни в южном городе у моря отдыхало много детей.

Последние несколько лет он тут и вовсе не появлялся.

На этот раз он приехал по просьбе сестры. Её внук оканчивал институт, собирался обосноваться здесь, в городе, и уже подобрал место работы. Поэтому сестра решила переписать их старый родительский дом и небольшой прилегающий к нему садик на внука. При переоформлении собственности выяснилось, что и он, давно покинувший родительский дом, числился в каких-то реестрах. Он пообещал сестре отказаться от якобы причитающихся ему долей в пользу племянника. Других поводов и большого желания бывать здесь за последние годы у него не возникало.

– Молодой человек! Мне кажется, мы с вами знакомы! – Он встретился взглядом…

Сердце не ёкнуло, оно упало, провалилось.

– Знакомы… кажется, знакомы… – наконец ответил он.

Сколько лет он боялся этой встречи. Не приезжал в этот город надолго. Не расспрашивал никого.

Растерялся… Вот так неожиданность! Она тоже была смущена. Молча смотрела на него, рассматривала.

– В отпуск приехал, отдыхать или по делам?

– По делам, в отпуск.

– О! Если в отпуск, значит, ещё работаешь. Молодец! А я уже на пенсии.

Оба замолчали… О чём говорить дальше? Про что спрашивать?

– Ты неплохо выглядишь! Я заметила, что все, кто продолжает работать, имеют бодрый вид.

– По-разному бывает. А ты? Что делаешь? Занимаешься семьёй, внуками? – наконец он нашёл о чём спросить.

– Внуками, да.

Они стояли около автобусной остановки, посреди тротуара, прохожие обходили их, двоих немолодых людей.

– Отойдём в сторону, – показала она жестом.

Снова неопределённая пауза.

– Хотелось бы поговорить не так, на ходу…

– О чём?

– Обо всём, о жизни. – Прозвучало иронично, но за иронией пряталось волнение. – Послезавтра я улетаю. Давай встретимся завтра вот там, у входа в парк, – предложила она.

Он молчал, не находя ответа.

– Надеюсь, ты не боишься этого свидания? – Снова ирония. – Вечером я должна собраться в дорогу. Поэтому могу предложить для встречи только первую половину дня. Я буду ждать тебя в двенадцать часов. В это время в парке пусто, нешумно, никто не мешает.

Он всё ещё медлил с ответом.

– Извини, мой автобус! Мне нужно торопиться! До завтра!

Он так и не успел ничего сказать. Она вошла в автобус, двери закрылись. Он подумал: она в окне помашет ему рукой и он жестом ответит ей. Каким: согласием или отказом – он сам ещё не решил…

Автобус тронулся, он остался стоять на остановке. Завтра… в двенадцать… Зачем? Нужно ли это ему? Почувствовал, как защемило сердце, перестало хватать дыхания. Он уселся на новую удобную лавочку, полез в карман за таблеткой. С какого-то времени он уже постоянно носил с собой необходимое.

«Пора всё-таки заняться серьёзно своим здоровьем, – с укоризной сказал сам себе. – Medice сига te ipsum. – Врач, исцели самого себя! – всплыла в памяти латынь. И вспомнилось, как когда-то им нравилось в письмах друг к другу вставлять латинские выражения.

Никто не опоздал, подошли одновременно. Поздоровались и пошли молча по безлюдной аллее, не зная, что сразу сказать друг другу. Молоденькая мамочка катила коляску и, не обращая внимания на своего малыша, весело говорила по телефону.

Выручили и освободили от первой скованности ничего не значащие, обычные реплики, вроде «ах, какие хризантемы», «как много высажено молодых деревьев»… Небо затянулось облаками. Неужели погода испортится?

– Давай зайдём в кафе, оно выглядит вполне уютно, – предложила она.

В этот час в парковом летнем кафе было пусто. Они уселись в дальнем углу за маленький круглый столик.

– Ты голоден? Хочешь что-то съесть?

Он отрицательно качнул головой.

– Я тоже ничего не хочу. Знаешь ли, волнуюсь… Давай закажем кофе и что-нибудь сладкое. И ещё я попрошу бокал хорошего белого крымского вина. А ты? Что выберешь?

– Также кофе. Но я возьму к нему и пятьдесят грамм коньяка.

В ожидании заказа снова ничего не значащие слова про погоду.

Официант быстро поставил на стол чашки с кофе, тарелки с замысловатыми пирожными. Ей – бокал светлого золотистого вина, ему – пузатый фужер с коньяком.

– Что ж, как положено, за встречу!

– Да! Как говорится, сколько лет…

– В данном случае можно сказать: сколько десятилетий…

Снова пауза, всматривание друг в друга, попытка под внешними изменениями, нанесёнными временем, отыскать знакомое, давнее…

Алкоголь сделал своё дело, напряжение немного отпустило.

– Расскажи о себе! – предложила она.

– Что тебя интересует?

– Всё! Вся твоя жизнь, работа, семья.

– Врач, хирург высшей категории. Женат. Две дочери, две внучки. Моя жизнь в общем вполне благополучна. Что ещё тебе рассказать? А как ты?

– Уже три года не работаю. На пенсии. Замужем, дочь, два сына, четыре внучки. Жизнь сложилась. Несколько лет мы были в Ливане, муж работал переводчиком в торгпредстве. Затем Голландия. Везде было интересно. За границей я работала, но немного. В основном – семейные домашние обязанности. Когда вернулись в Москву, начала работать в ежемесячном журнале, потом перешла в издательство. Карьеру закончила в должности заведующей отделом, выпускавшим книги зарубежных авторов по искусству. Не так уж плохо! Мне нравилась моя работа. Интересные книги, контакты с авторами, переводчиками. Выставки, командировки. Однако решила уйти на пенсию сразу по возрасту, пока ещё чувствую себя достаточно бодро для занятий с внуками и своих хобби.

– Hoc erat in votis. – Это было предметом моих желаний! – услышала она.

– Это вопрос или утверждение?

– Всего лишь реплика. Fugit irreparabile tempus. – Бежит невозвратимое время.

– Какая память! Будем считать, что зачёт по латыни успешно сдан. Можно перейти на родной язык.

– Ты сама когда-то придумала такую игру – вставлять латинские выражения.

– Мне это нравилось! И у нас с тобой курс латыни шёл одновременно. У меня в университете, и у тебя в твоём меде.

– В медвузе латынь давалась весьма условно. Но мне хотелось не отставать от тебя. Я спросил у нашей преподавательницы, где бы мне найти словарик с латинскими выражениями. Многих латынь почему-то увлекала. Она дала мне книжку, из которой я многое выписал. И ещё она научила меня правильно читать и произносить латинские выражения. Спросила: ты, наверно, хочешь пятёрку по латыни получить? Я ответил, что хочу через латынь нравиться одной девушке, которая учится на филфаке. Преподавательница засмеялась: что ж, это серьёзная причина учить латынь.

– Ты мне нравился и без латыни.

– Не знаю, насколько я тебе вообще нравился. Но мне когда-то хотелось большего, чем просто нравиться! – сказал он, стараясь выглядеть невозмутимым, почти равнодушным.

– Большего! Большее зависело и от тебя. Ты был очень сдержан. Или не уверен в чём-то.

– Не уверен? Да, был не уверен, но не в себе. Скорее, в тебе. – Он замолчал. После небольшой паузы продолжил: – Я не понимал иногда тебя. Зачем ты предложила так называемую «проверку чувств»? Чтобы мы некоторое время – а какое? – не писали друг другу, не общались. С твоей стороны это оказалось неконкретное «прощай». – Он старался говорить без эмоций, как бы просто вспоминая давнее.

– У нас с тобой что-то застряло в отношениях.

– Очень скоро ты вышла замуж. Я не мог поверить, когда узнал! Думал, окончится текущий курс, и, когда мы на каникулах увидимся, я сделаю тебе по-настоящему предложение. Но… опоздал… – Он постарался равнодушно усмехнуться.

– Ты женился очень быстро. Меньше чем через год после меня.

– Хотелось поскорее отключиться от прежнего.

– Удалось?

– Наверное… Сейчас это уже неважно. Моя семейная жизнь вполне благополучна. Я не разочаровался. – Сказано было спокойно и как будто небрежно по отношению к их общему давнему прошлому.

– Вот как! Это хорошо!

Она отпила пару глотков светлого золотистого вина. Не предложив общего тоста, не протянув свой бокал, чтобы символически чокнуться.

– Не разочаровался… Приятно услышать такое от давно женатого мужчины. Но скажи, признайся: изменял ли ты своей жене? Хотя бы раз?

– Фактически, формально – нет. Не изменял, такой необходимости не было.

Она засмеялась:

– Не было необходимости! А повода? Неужели вся жизнь так уж стерильно безупречна, без всяких соблазнов?

– Зачем тебе это знать? Ты однажды приняла своё решение.

– А вспоминал ли ты меня когда-нибудь?

Он залпом допил свой коньяк и жестом показал официанту, чтобы тот принёс ему ещё.

– Вспоминал! Вспоминал! До тех пор пока решительно не отрезал все эти воспоминания, чтобы они не мешали мне жить. А ты? Так сразу и забыла? – Ему хотелось, чтобы это прозвучало насмешливо.

Она, не поднимая глаз, молча рассматривала кофе в чашке. Он не прерывал затянувшуюся паузу. Наконец, по-прежнему не глядя на него и пытаясь скрыть волнение, заговорила:

– Если бы ты знал, как я тебя вспоминала! Хотела, но никак не могла в мыслях от тебя отделаться. И в то же время подбадривала себя этими воспоминаниями! Не всё у меня складывалось гладко и безоблачно. Во-первых, мой муж оказался патологическим ревнивцем. Что он устраивал! Какие сцены, допросы! Я не сразу поняла, что это проявление комплексов и даже некая патология. Во-вторых, был и период изрядных выпивок. В Ливане он работал переводчиком, там строгая арабская страна. Приключений не было. Началось в Голландии. Он был там представителем ГКЭС[2] по одному не очень главному направлению и без компетенции принятия ответственных решений. Мы жили в доме, где квартировали ещё две семьи из Союза, и в этом же доме, двумя этажами выше, почти под крышей, был крошечный офис, где мой муж принимал посетителей. Как правило, это были переговоры о перспективах дальнейшего сотрудничества с нашей страной. Многие гости приносили в качестве даров спиртное: редкие в те годы для нас марки виски, коньяки и подобное. Как не попробовать? Заграничная западная жизнь! Помнишь, как в старых иностранных фильмах, все обязательно красиво выпивали, наливая немного в нарядные большие стаканы. Он с гостями немного выпивал, как того требовала ситуация. А затем, когда посетители уходили, стал добавлять себе и самостоятельно. Я обнаружила это не сразу. В общем, были моменты, когда мне приходилось тащить его на себе в нашу квартиру по чёрной лестнице, стараясь никому не попасться на глаза. А сколько дорогих подаренных гостями коньяков я вылила в раковину, чтобы у нас в доме вообще не имелось спиртного как соблазна! Мне иногда было очень тяжело. Я мечтала, что брошу его и этим рассчитаюсь с ним за все мои страдания… Но в длительной загранкомандировке – свои правила. Жаловаться некому. Лучше ни с кем и не делиться личными проблемами. Нужно справляться самой и всегда иметь на людях достойный вид. Я мечтала, что приеду в отпуск в наш город… и вдруг встречу тебя. Случайно! И сразу возникнет такое! Такое! Сумасшедший роман! Представь, меня психологически поддерживала мечта, как нас бросит друг к другу. По-настоящему, по-взрослому… Ведь у нас была юношеская любовь, чистая и, Господи Боже, почти платоническая. Поцелуйчики и обнимашки без дальнейшего.

Он неожиданно вспылил:

– А ты мечтала о дальнейшем? О чём конкретно? При этом с «проверкой чувств» без переписки и без междугородных телефонных звонков друг другу! Тем летом у меня была практика на целине, я работал самостоятельно уже как врач всё лето и даже сентябрь. Получил зарплату, как мне казалось, много денег. Решил заехать в Москву, чтобы всё-таки повидаться с тобой, несмотря на объявленную тобой паузу в отношениях для «проверки чувств». Оставил вещи в камере хранения и сразу отправился к тебе в общежитие. Неожиданно застал тебя, ведь был выходной день, ты могла куда-то уйти. А ты встретила меня просто вежливо, даже сдержанно. Спасибо, что без намёков, что я помешал твоим планам. Потом ты провожала меня на вокзале. Я стоял на подножке вагона, и поезд должен был вот-вот тронуться. Тут ты сделала движение, как будто хотела в последний момент сказать мне что-то важное. Но поезд тронулся, ты медленно пошла рядом. Дверь вагонного тамбура закрылась. И всё… Я так и не узнал, что ты хотела мне сказать. А ведь хотела!

– Не могла решиться. Мы оба весь тот день объяснений избегали. Я подумала, что ты и сам догадаешься, что у меня появился другой.

– Мне не хотелось догадываться об этом. Но вот, у тебя всё сложилось неплохо. Трое детей: дочь, два сына – и четверо внуков. Результат говорит о многом. Ты, наверное, довольна собой? – уже спокойно сказал он.

– Довольна?.. Не знаю. Оценочно не подвожу жизненных итогов. Один сын у нас неродной. Муж был в составе важной международной группы в командировке в Афганистане. И так получилось, что там к нему вдруг пристал ребёнок. Мальчишка просто вцепился в него, заглядывал в глаза и говорил по-русски: «Папа, папа». Чей малыш, выяснить не удалось. Сердце дрогнуло не только у моего мужа. Руководитель делегации сказал: «Забирай мальчишку, не бросать же дитя на произвол судьбы». Перевезти его в Москву спецрейсом с солидной делегацией не составило труда. Но процесс усыновления оказался весьма непрост. Помогли компетентные органы. Мальчик очень хороший! Сейчас учится в университете, живёт с нами. Наш старший сын окончил МГИМО, женился на итальянке, сейчас они в Милане. Дочь после института работает в международной компании. Внучки учатся… Вот так всё сложилось.

Он не очень внимательно слушал подробности жизни, которые его мало интересовали.

– А что твои дочери? – спросила она.

– Старшая дочь – практикующий врач, другая – медицинская сестра.

– Медицина – ваше семейное направление. Ты ведь ещё в школьные годы решил, что будешь врачом. Ты строгий наставник для дочерей?

– Они уже самостоятельные. Старшая уехала с мужем в Новосибирск. Оба работают в Академгородке.

– Ты бывал иногда строгим! Мне запомнилось, как однажды ты высказался категоричным тоном: мол, после окончания института я планирую работать на Севере. Будет хорошая медицинская практика, и зарплата для начинающего врача там выше, чем тут у нас. При этом ты почему-то даже не спросил меня, хочу ли я попасть в северные условия.

– Я ждал, что скажешь ты, какова твоя реакция. Но ты промолчала.

– Однако на Север ты всё-таки не поехал! Удивительно, мы с тобой много лет живём в одном городе, но нам не привелось случайно встретиться.

Они оба почти вздрогнули: над их головами ударил тяжёлый рок. «Бум-бум! Тара-бум-бум!»

Она подозвала официанта:

– Отключите, пожалуйста, музыку.

– Так это для настроения посетителей! Желаете послушать что-то другое?

– Посетителей у вас, кроме нас, пока нет. Мы зашли в кафе, рассчитывая именно на спокойную обстановку. Учтите, пожалуйста, нашу просьбу.

Он обратил внимание, что её просьба по интонации напоминала, скорее, вежливо отданный приказ, который обязательно будет принят к исполнению. Музыку выключили.

– Я тебя иногда просто не понимал, не понимал твоих чувств, намерений, – заговорил он.

– Видишь ли, у нас дома, в семье, не были приняты сентиментальности. И не помню, чтобы говорили о чувствах друг другу. Как-то по-другому всё выражалось. Никто никогда не врал. Я всегда знала, что дома меня не накажут, поймут, разберутся, посочувствуют. А чувства… Помнишь ли ты, что я однажды подарила тебе пластинку? Давид Ойстрах исполнял Чайковского, называлось «Мелодия». Звучало так трепетно… Я слушала эту мелодию, и мне казалось, что в ней выражено то, что происходит во мне. Вручая тебе подарок, я сказала, что если бы могла писать музыку, то написала бы это для тебя, что в этой музыке заключены все мои чувства. Мне хотелось, чтобы ты догадался и всё понял. Я воображала, что ты будешь слушать и думать обо мне.

– Я несколько удивился неожиданному подарку. Конечно, послушал пластинку. Но это не явилось для меня каким-то знаком. Тогда заканчивались наши последние совместные летние каникулы. На следующее лето я отправился на врачебную практику на целину, и ты предложила молчаливую «проверку чувств». Зачем – я не мог понять. Обиделась, что я уезжаю на всё лето? А потом… на зимних каникулах я узнал, что ты вышла замуж. Я не мог поверить! Я помчался к вам домой… Зачем – я не знал… Известие о твоём замужестве меня всего перевернуло. Твоя мама, увидев меня, растерялась. Сказала, что вы как раз вчера уехали. Хорошо, что я тогда вас не застал… Не знаю, что бы я сделал! Убил бы твоего мужа, задушил бы тебя, сам бы бросился с обрыва… Не знаю… не знаю… Именно такое называется состоянием аффекта.

Коньяк сделал его разговорчивым. Однако он старался держать повествовательную и даже слегка ироничную интонацию, не показывая давнюю душевную ссадину.

– Знаешь ли, у меня иногда возникало чувство вины перед тобой. Хотя я не считала себя обманщицей. Так уж получилось…

Он взглянул на свою визави, пытаясь отыскать в ней давнюю девочку в пышной юбке колокольчиком с тонкой талией, подчёркнутой широким поясом, со стройными ножками в туфлях на шпильках. Лёгкая, подвижная, волосы убраны в модный «конский хвост», уверенная в себе, даже без кокетства.

Они учились в институтах в разных городах, встречались только на каникулах. Пару раз он приезжал к ней в Москву, хотя для него это было более чем непросто: ночной поезд, чтобы оказаться утром в столице, а вечерний поезд – назад. Всё для того, чтобы несколько часов побыть с ней, походить по городу, просто увидеться, поговорить! Столичная студентка, какая штучка! Все книжки ею прочитаны! Все фильмы пересмотрены! Ах, закрытые кинопросмотры! Ах, Федерико Феллини! «Сладкая жизнь» – непонятно о чём, но так интересно! Кафка, Камю – занудно, это скромные песчинки на фоне великой литературы… Но нужно прочесть, нужно быть в курсе разных литературных, психологических тенденций…

– Какой у тебя сейчас вес? – неожиданный вопрос от него.

Она засмеялась.

– Пятьдесят восемь кэгэ. Ты, видимо, вспомнил мои давние сорок шесть? Жизнь и годы прибавили мне двенадцать кэгэ. Ты знаешь, как раз на днях у меня было ещё одно подобное напоминание.

– Кто же интересовался этим?

– Разбирая шкаф, нашла два давних платья. Сын спросил, чьи они, такие маленькие. И не поверил, что его мама была когда-то настолько сверхизящной. Пришлось засвидетельствовать исторический факт с помощью фото, где я именно в этом платье держу за руку его двухлетнего. А ведь ты предсказал мне, что я не стану толстой.

– Вот как?

– Да, именно ты. Однажды ты, прямо как анатом-профессионал, довольно бесцеремонно, хотя и не без интереса, прошёлся своими руками по моим костям. Затем серьёзным тоном объявил, что у меня на грудной клетке узкий угол, где сходятся рёбра, что свидетельствует об астеническом телосложении. И что обычно астеники не полнеют. К тому же ты заметил, что у меня хороший тургор кожи.

– Вот что ты запомнила…

Она улыбнулась.

– Запомнила не только это. Да, иногда ты демонстрировал бескомпромиссную строгость. Увидел на мне белую капроновую блузочку. Боже мой! Эти матово-прозрачные блузочки с коротким рукавчиком, с крошечными пуговками только входили в моду. Они были ещё редки и не продавались в наших магазинах. Мне привезли её из Одессы. В те дефицитные годы моряки привозили в Одессу из загранки в своих корабельных трюмах всяческую контрабанду, которая потом продавалась на Привозе или через спекулянтов. В этой блузочке и яркой клетчатой юбке-клёш с широким лаковым поясом я чувствовала себя такой модной! Прямо как из заграничного фильма! А ты посмотрел на меня без всякого восторга по поводу моей – ха-ха! – элегантности и вдруг сказал, что будешь против того, чтобы твоя жена носила такие прозрачные блузки. Я даже не нашла, что на это ответить. Мы ведь и не обсуждали вопрос женитьбы. А я была девушка с самостоятельным мнением и с большим выпендрёжем. И притом модница! Твоя категоричность меня обескуражила… Впрочем, зачем нам теперь обсуждать то давнее…

– А зачем ты назначила сегодняшнее свидание? Покрасоваться? Подразнить меня прошлыми обидами? И я хорош! Зачем пришёл?

– Я обрадовалась и разволновалась, когда так неожиданно увидела тебя! Извини, я не хотела ничего бередить. Остаётся только процитировать стихи:

Есть в первой любви обречённость разлуки, но в памяти шрам остаётся навек.

Как форму свою сохраняют излуки давно обмелевших и высохших рек. За первой любовью нахлынет вторая…[3]

– Давай обойдёмся без поэзии, – перебил он её.

– Придётся перейти на прозу. Как знать, кому что в жизни выпадет… Может быть, другой вариант с женитьбой для тебя оказался по жизни лучше… Ты бы мог разочароваться во мне. Что тогда?

Женщина, сидящая за столиком напротив, зачем-то рассказывала ему о себе. Он не испытывал желания следовать за вехами её жизни, узнавать о её печалях и радостях. Он видел перед собой даму, удивительно молодую для её возраста, хорошо ему известного. Ухоженное лицо без ненавистных ему ботоксов и отчаянных подтяжек, легко различимых для профессионала, знающего все нюансы человеческого тела. Не худышка, но в фигуре небольшая возрастная плотность, пока не препятствующая лёгкости в движениях. Хорошая причёска. Изящное летнее платье. Дорогие серьги, солидные часы, браслет. На безымянном пальце правой руки – обручальное кольцо. На левой руке – красивое кольцо с крупным камнем. Всё дорого, но выглядит привычным для неё уровнем бытового достатка, без вульгарности и излишеств.

Она что-то говорила, а ему не хотелось рассказывать о себе.

– Иногда музыка возвращает нас в прошлое, вызывая воспоминая и ассоциации, – сказала она задумчиво. – Когда слышу «Маленький цветок», я оказываюсь на танцплощадке тут, в нашем парке. Медленный фокстрот… Ах, при его звуках сердце сразу улетало! Помнишь, как мы с тобой танцевали? «Неземная мелодия» – так называют эту джазовую композицию. Я нашла сведения об авторе: Сидней Беше, кларнетист и саксофонист американского происхождения. Узнала, что свой Petite Fleur он написал в 1952 году в Париже, что Сидней Беше в 1926 году побывал и в нашей стране на гастролях с оркестром: в Москве, Киеве, Одессе. Что Станиславский и композитор Глиэр восторгались им как музыкантом. У меня была пластинка «Маленький цветок», выпущенная нашим Апрелевским заводом грампластинок. Сколько раз она прослушивалась! Без счёта! А позднее, когда я уже уехала, родители сложили мои многочисленные пластинки с классикой и всяческой эстрадой в большую коробку и вынесли её в сарайчик. В нашем доме у каждой квартиры имелся в подвальном помещении свой сарайчик. Однажды какие-то хулиганы вскрыли все сарайчики. Не знаю, что они там искали и что у кого украли. У нас они вдребезги разбили чемодан с ёлочными игрушками, разорили и переломали мои пластинки. А чего там только не было! Сейчас некоторые из тех записей считаются уникальными. Кстати, как и пластинка, которую я тебе подарила. Ещё раз напомню: Чайковский, «Мелодия», в исполнении Давида Ойстраха. Жаль, что ты по этой музыке не понял моих чувств… Интересно, что пластинка была в магазине только в одном экземпляре, второй не имелось. Сейчас «Мелодию» Чайковского играют многие музыканты. Но именно того исполнения, именно того – Давида Ойстраха – мне не удалось найти даже через Интернет. Кажется, я тебя заговорила. Про что только не вспомнила… А ты мало рассказал о себе! Я рада, что твоя жизнь сложилась благополучно, что ты доволен ею. Надеюсь, у тебя нет обид за прошлое.

Она посмотрела на часы.

– Извини, мне пора! Я завтра рано утром улетаю, и ещё много всяких хлопот со сборами в дорогу.

Она открыла сумочку.

– Я позвала тебя на свидание и затащила в кафе. Поэтому я расплачусь.

– Перестань! Мы не в практичной Европе, где каждый сам платит за свою сигарету. Я ведь не студент со скромной стипендией. Могу позволить себе трату за пару часов юношеских воспоминаний, – сказал он со спокойной насмешливостью.

– Ты бывал в практичной Европе? Где? – отозвалась она.

– В Берлине и Праге, участвовал в медицинских конференциях, выступал с сообщениями. В Берлине работал три месяца в клинике. Немецкие друзья возили на разные экскурсии по стране. Конечно, Дрезден, Лейпциг.

– Мне тоже повезло побывать в ГДР. Были служебные поездки на Лейпцигскую книжную ярмарку. Мне очень понравились и Берлин, и Дрезден! Кроме Ливана и Голландии, у нас с мужем больше не было длительных зарубежных командировок. Но когда стали возможны шенгенские визы с открытым выездом, где мы только не побывали! Ах, Париж – город-мечта многих! Ницца! Ах, Вена! Ах, Флоренция! Я до сих пор чувствую себя счастливой, что такое оказалось для меня возможным. Какие воспоминания! Советую, очень советую обязательно побывать в Италии! Обязательно с женой! Очень чувственная страна.

– Не обидишься, если я не пойду провожать тебя до автобуса? – перебил он её. – Я, пожалуй, выпью здесь ещё чашку кофе.

– Не обижусь. Оставайся, я побегу. Целоваться на прощание не будем?

– Не стоит.

Она встала, подошла к нему и в некоторой нерешительности провела рукой по его плечу.

– Я рада, что мы увиделись! Рада, что у тебя в жизни всё хорошо: и в семье, и на работе.

– Счастливого полёта тебе завтра! – всё, что она услышала в ответ.

Он не собирался смотреть ей вслед или провожать взглядом. Но всё-таки невольно повернул голову. И это стало его ошибкой! Уже в дверях кафе она на секунду обернулась, помахала рукой. Он ответил ей тем же. И тут же понял, какую совершил ошибку: не нужно было смотреть вслед… Там, в неярком дверном проёме, он увидел ту саму девочку: лёгкая фигура, стройные ноги… И её взгляд! Так умела смотреть только она…

Сердце отозвалось эмоциональным всплеском. Замок, на который было прочно заперто всё прошлое, внезапно оказался взломан!

Опять в памяти начинающий движение поезд… Девушка, идущая рядом с вагоном…

– Что же ты, парень, не схватил девчонку?! – услышал он далёкий голос проводницы. – Я и ступеньки специально не закрывала. Думала, ты подхватишь её, а уж я бы подсобила.

– Она не хотела.

– Не хотела! Много вы, ребята, знаете, чего хочет и ждёт от вас девушка. Каких только встреч и проводов не насмотрелась я на этих ступеньках!

Он попросил себе ещё кофе. Официант поставил перед ним толстую белую чашку с красивой воздушной пенкой. С трудом он заставил себя сделать несколько глотков.

Желания пройтись по старому парку не возникло. Он вообще не любил романтическо-ностальгическую волну. Его настоящее было настолько заполнено планируемой работой, что эмоций на воспоминания не находилось. Он не ездил в институт на встречи однокурсников, когда получал приглашение принять участие в каких-либо юбилейных мероприятиях. Приезжая в город, где прошли его школьные годы, он не старался разыскать одноклассников. «Как ты?», «Как жизнь?» – да мало ли у кого как!

Сейчас хотелось как можно быстрее выйти из парка, где в аллеях могли таиться воспоминания. Они всё-таки догнали и захватили его! В тот момент, когда она оглянулась в дверях кафе, в памяти произошёл взлом ящика, куда он однажды спрятал и запер на ключ прошлое со всеми обидами. Ненужные ему воспоминания отчаянно выскочили… Снова эта девчонка, с которой он прощался на перроне… Как оказалось – навсегда. Бессмысленный вопрос, почему тогда всё так получилось? Что он потерял? Или терять было нечего?

Не стоило что-то сравнивать, но это выходило само по себе. После рождения второй дочери жена начала стремительно полнеть. С тех пор обозначилась непримиримая борьба с весом при помощи различных упражнений и ограничений в еде. Что-то удавалось. Однажды она осторожно спросила, какое у него мнение по поводу изменений в её фигуре и внешности. Он ответил, что ему как мужу безразличны эти изменения. Она обиделась. Он понял, что проявил бестактность. Нужно было сказать: ты мне нравишься и дорога в любом виде.

В одежде она была непритязательна, считая, что на работе, в школе, не стоит выделяться нарядами. Классический учительский аскетизм! Строгому образу учительницы соответствовала и причёска: красивые длинные, слегка вьющиеся волосы укладывались на затылке в замысловатый крендель.

Он просыпался обычно рано. Несколько минут лежал в кровати, перебирая план предстоящего дня. Привык, что расписание складывается чётко по часам. Сначала утром обязательно – контрастный душ, затем – несколько энергичных упражнений: для рук, спины, дыхательных. К этому моменту завтрак был уже на столе.

Он почувствовал обнимающую руку жены. Но сегодня ему нужно было торопиться. Поэтому он не двигался и молчал, не реагируя на её внимание.

– Ты меня не ЛЮБИШЬ… – услышал он грустную констатацию.

– Что это вдруг – «не любишь»? Обиделась на меня за сегодняшнюю ночь? Видимо, я переутомился, пора в отпуск!

– Я не про сегодняшнюю ночь. Что за пустяки! Всяко бывает… Я о другом…

– О чём другом? Мы с тобой проживаем эту жизнь вместе! Изо дня в день! Дочки уже школьницы! Как же я могу тебя не любить?! Ты ведь знаешь, нет у меня никаких других женщин!

– Знаю. Помню, что мне когда-то достался девственник. Надо же, студент-медик, а там, как известно, свои нестрогие правила, – усмехнулась она.

Он молчал. На выяснения отношений не было настроения. И времени уже не было. Однако жена продолжила:

– Красавец, отличник! На тебя многие девчонки смотрели. А ты? Когда я тебя увидела, бросилось в глаза, что ты как подраненный. Лицо напряжено, брови сдвинуты… Сидел, угрюмо ссутулившись… Я сама к тебе подошла.

– Ты принялась вспоминать такое после окончания своих заочных курсов по психологии?

– У нас общая жизнь. Ты заботлив и ценишь всё, что у нас имеется. Семья… муж и жена – едина плоть… Это так. Но… но я для тебя – не ВОЗЛЮБЛЕННАЯ…

Как она это произнесла… Он наконец повернул голову к жене, но не встретил её глаз.

– Что это ты вдруг?

– Семья, жена – это важно… Тут всё в порядке. А ВОЗЛЮБЛЕННАЯ – это иное. Это когда самая главная, несмотря ни на что. Несмотря на противоречия и обиды… Несмотря на соблазны и срывы… Ты мне и в любви никогда с особым чувством не объяснялся.

– Перестань! Я не мастер слова! Мои чувства тебе должны быть понятны без объяснений. Ты стала слишком много читать сентиментальных, чувственных романов. Сколько таких книжонок у тебя скопилось! Переходи на классику или суровую прозу про то, как тяжело живётся простым людям. Тогда ты объективнее оценишь всё, что есть у нас с тобой!

Теперь молчала жена. Он быстро, по-домашнему, чмокнул её в щёку.

– Мне нужно торопиться! Сегодня будет непростой день. Рассчитываю на омлет из двух яиц с ветчиной!

Он резво вскочил. Утро пошло по заведённому порядку.

С ней, ставшей его женой, он познакомился на студенческой вечеринке. Как быстро всё получилось! «Она ему встретилась, а он ей попался» – есть такая шутка. Так и было… Она взяла инициативу в свои руки, а он не сопротивлялся. Он смог наконец отключиться от навязчивых воспоминаний. Узнавание женщины, новые ощущения самого себя, моментальное взросление… Она забеременела, и он был рад жениться. Всё хорошо!

Браки заключаются на небесах. Для него небеса предусмотрели неплохой вариант. Жена всегда была рядом. Каждый день. После окончания института ему предложили поехать на целину, где он был на практике на летних студенческих каникулах. Он согласился, но не на ту поселковую больницу, после которой заехал в Москву так отчаянно и безнадёжно… Опасался повтора той неудачи? Нет, другое. Уже дипломированный врач не хотел с женой и маленькой дочкой оказаться в тех унылых продувных бараках, куда селили бригады студентов и сезонных рабочих.

Жена с маленькой дочкой поехала с ним, несмотря на непростой быт. Семья должна быть вместе! В любой ситуации. Поселили их всё-та-ки в общежитии на краю застраивающегося Целинограда. Очередь на получение квартиры в новостройке продвигалась медленно. Год, второй… В отпуск они поехали к её родителям, в город их студенческих лет. Он зашёл в свой институт и на кафедре хирургии повстречался с профессором, у которого практиковался, будучи студентом. Рассказал, что в Казахстане пришлось много заниматься травмами. Успешно! Там он увлёкся ещё и гипнозом. Несколько приёмов ему показал его коллега-казах. Это оказалось любопытно и пошло у него легко. Казах сказал, что он умеет правильно концентрироваться, что получается не у всех.

– Брось это, – скептически прореагировал на его рассказ профессор. – Гипноз у тебя, в твоих руках, ты чувствуешь пациента.

Профессор переезжал в столицу, на работу в престижной клинике.

– Давай-ка я заберу тебя с собой. Как своего ассистента. Но без гипноза! Будешь учиться в ординатуре.

– Что в столице с жильём? Какие перспективы на получение?

– Никаких. Семейное общежитие: отдельная комната с удобствами, но кухня общая на этаже. Однако серьёзный фактор – московская прописка как перспективному специалисту. Ведь в столице строгий лимит даже на временное поселение. Далее – ходатайство от клиники на вступление в жилищный кооператив. Тут уж будешь сам упираться, и родные пусть помогут на первый взнос.

Семья приняла план. Прошлые воспоминания о Москве? Он знал, что после окончания института она с мужем куда-то уехала.

Весь быт был на жене. Она работала, преподавала в школе химию. Еда, порядок в доме, чистые наглаженные рубашки. Как она успевала, как всё планировала, он не вникал. В этом не было необходимости. Почти три года поселковой барачной жизни на целинных просторах, затем ещё два года в комнате в общежитии в Москве, пока он учился в ординатуре. Всегда и еда, и наглаженные рубашки, и всё остальное.

Копили на кооператив. Как она умудрялась укладываться в их бюджет? Умела. Осилили первый взнос на однокомнатную. Какое счастье, своё жильё! Она умела всё обустроить. Он брал дополнительные дежурства и имел две ставки у себя в больнице. Затем представилась возможность в том же доме с доплатой переехать в трёхкомнатную. Праздник! Везение!

Вторую дочку они принесли из роддома уже в новую квартиру. Так, из года в год складывалась жизнь. Нужно ли было всё это пересказывать сейчас ей на этой встрече через несколько десятилетий?

Его спросили, изменял ли он жене. Ответил, что формально – нет. Что значит формально? Не уточнил. Он стал одним из ведущих хирургов в отделении. К нему старались попасть. У него не случалось медицинских ошибок.

В тот день у него были четыре очень сложные и длительные операции. Далее следовало ещё и ночное дежурство. У них в отделении плановой хирургии была комнатка, почти каморка, которую хирурги называли «ночнушка». Там имелись удобный диван, тумбочка с небольшим телевизором и телефонный аппарат. Два стула. Был предусмотрен и кран с раковиной. Хирурги во время ночного дежурства могли там подремать на диване, посмотреть телевизор или почитать. Дежурная сестра звонила в случае необходимости. В тумбочке таилась общая бутылка коньяка. Не очень секретный коллегиальный секрет. Для снятия напряжения можно было поздно вечером сделать пару глотков, но не больше, ибо кто знает, какие случаи могли возникнуть ночью!

Он воспользовался «секретным» напитком, прилёг на диван и отключился, провалился сразу в глубокий сон. Сказалось напряжение трудного дня. Во сне как будто почувствовал на своём лице чужое дыхание. Ещё толком не очнувшись, оказался оплетён и захвачен руками и ногами. Он не сопротивлялся. Напротив, его тело, плоть и весь он откликнулись моментально на это неожиданное цепкое объятие. Далее – какой-то угар, провал в бездну… Было темно, он не видел её лица и не старался всмотреться в него. Но узнал, узнал! Молодая медсестра, новенькая у них в отделении. Была сегодня в хирургической бригаде на всех его операциях. Всё понеслось и завертелось в стремительном движении с падениями в неконтролируемую бездну и со взлётами в некое иное пространство. Наконец он откинулся на спину. Тёплые ласковые губы прошлись по всему его лицу. И всё.

Проснулся он утром на диване в «ночнушке» на час позднее положенного. Его никто не разбудил, хирург-сменщик был уже на месте. Приснилось или было на самом деле? На самом деле! Это было очевидно. Чувствовал он себя необычайно бодро физически и эмоционально. Что дальше? Да ничего… На следующий день, увидев её в отделении, он не уловил ни намёка, ни взгляда, ни сигнального жеста. Словно ничего и не было. И ладно… Выбросить из головы.

Через две недели, на следующем ночном дежурстве, также после напряжённого дня всё повторилось. Он снова отключился, уснув в «ночнушке». Она опять пришла. И он опять не сопротивлялся, то молча погружаясь в бездну, то стремительно взлетая в другое измерение. Утром необычайная физическая и эмоциональная бодрость. А на другой рабочий день при встрече ни взгляда вскользь, ни намёка.

Он посмотрел график ночных дежурств, увидел, что он у них совпадает. На третий раз, в следующее ночное дежурство, он уже не спал, ждал, придёт или нет. Пришла… Всё снова… Теперь осознанно желая этого, с жадностью глядя друг другу в глаза… После финала её мягкие, скользящие по всему его лицу губы… Уснул, провалился в сон… Как она уходила, он не видел. «Эмоциональная физиология, сброс напряжения после трудного дня», – так он сам себе объяснил происходившее. Хотя в третий раз никакого особенного напряжения за трудовой день, лишь одна непродолжительная операция.

На этом всё закончилось. Она уволилась. Кому-то якобы сказала, что её мужа-лётчика перевели на Крайний Север, и она должна последовать за ним. Он почему-то не поверил ни в лётчика, ни в то, что вообще есть муж. Тем не менее был даже рад (рад?), что всё оборвалось так же неожиданно, как и началось. Как знать, во что подобные «эмоционально-физические сбросы» могли перейти дальше?

После этих дежурств у него всё шло по-прежнему, не проявляясь ничем. Но ощущения провалов в бездну и взлётов в другое измерение остались зафиксированы где-то в дальней памяти. Как бывает, если в чужом далёком краю испробовать незнакомый фрукт или необычное блюдо, вкус которого останется как воспоминание о чужой экзотике. При этом без настойчивого желания вернуться к той экзотике и вкусить её снова. В его жизни ничего не изменилось.

К жене или к семье это не имело отношения. Его коллега-хирург, известный в их отделении своими циничными приколами и острыми анекдотами, однажды пошутил: «Супружеский долг – это не займы и кредиты. Его не берут и не возвращают. Супружеский долг подобен музыке – его исполняют». Много лет жизни по определённому порядку, где на первом месте у него всегда была работа. Всё домашнее жена брала на себя, считая, что он как врач, как хирург должен постоянно беречь свои руки, спину, глаза… Он ей это позволял! Помощницами у неё были дочери. Образцовый порядок в комнатах, на плите и в холодильнике, полезная еда… В шкафу всегда в ряд плечики с наглаженными сорочками – прямо как жизненное кредо его жены!

Перед началом весенней сессии он написал ей, что экзамены сдаёт раньше, так как едет на всё лето на целину. Самостоятельная врачебная практика! Поэтому на каникулах они не смогут, как обычно, увидеться в их городе. В ответном письме она написала, что им, видимо, такая пауза нужна… На время перестать общаться, чтобы проверить свои чувства. Обиделась на него?

Каким напряжённым оказалось для него то лето! Медпункт в барачном городке, где жили студенты-целинники-романтики и разная сезонная публика. Всё время какие-то происшествия… Никакой техники безопасности ни у рабочих, ни у бригадиров! Травмы, пищевые отравления… Он должен был сам принимать решения, что делать в той или иной ситуации. И всё лето в голове, в мыслях, в сердце – только она. Написал письмо, длинное, взволнованное, откровенное… Что у него всё решено, что он думает о ней как о женщине… о своей женщине… Много написал… но не отправил. Не знал, где она проводит каникулы и получит ли письмо. А вдруг его откровения попадут в руки кому-то другому?

После окончания практики он мог бы, не заезжая в Москву, заскочить на пару дней домой, а затем уже – в институт на занятия. Но он был полон решимости! Скажет ей, что все чувства давно проверены. За практику он получил достаточно денег, поэтому сразу предложит пойти в ювелирный магазин, где продаются кольца. И сам наденет ей на палец кольцо, которое будет знаком того, что она – его невеста, его будущая жена, его женщина.

Но получилось всё иначе. Его появление оказалось для неё неожиданностью. Сентябрь, суета, начало учебного года. Всё – как дружеский приём давнего знакомого. Он растерялся, ведь ждал от встречи другого. Сказал, что в столице на несколько часов, вечером поезд. Что ему нужно купить подарки и гостинцы для родных. Не поможет ли она с этим? Они отправились в «Детский мир», чтобы выбрать для его маленькой племянницы игрушку. Она обратила его внимание на большую обезьяну немецкого производства с выразительной мордой. Обезьян было две. Он купил обеих и сказал, что хочет одну подарить ей. Она с радостью приняла неожиданный подарок. Вот так. Вместо запланированного кольца – как символа помолвки – обезьяна.

Ох уж эта обезьяна! Или обезьян? На этикетке было написано имя: Тэдди. Этот Тэдди всем нравился, маленькая племянница стала звать его Тоди. Любимая игрушка! Купили даже специальный стульчик, чтобы усаживать этого Тоди за низкий детский столик вместе с ней. Когда появился маленький братик, так Тоди и у него сделался любимчиком. Но девочка оберегала своего плюшевого друга от возможного, как она опасалась, вандализма младшего братца. Когда он приезжал ненадолго к родителям, этот Тоди вечно попадался ему на глаза и чем-то раздражал. Однажды в доме завели маленького щенка. Весёлый озорник долго охотился за Тоди, которого охраняли, убирали, сажали повыше. Кончилось тем, что озорник всё-таки добрался до жертвы, покусал, растерзал, непоправимо изранил, откусил лапу. Чинить не имело смысла…

Семейная жизнь шла с обычным набором как текущих бытовых проблем, так и своих радостей. Все юношеские огорчения, обиды и отчаяние были убраны в дальний ящик памяти, закрыты на тяжёлый замок и глубоко зарыты. Он был поглощён работой, оперировал сам, ассистировал коллегам, вёл в больнице занятия со студентами. Написал и опубликовал несколько методик, получивших высокие оценки профессионалов.

Купили наконец новый цветной телевизор с большим экраном. По вечерам усаживались у экрана всей семьёй. Приятные совместные минуты! Дочери накрывали чай на широком журнальном столике. Жена иной раз даже без особого повода доставала красивые фужеры под красное вино, просто под настроение. В тот вечер шёл какой-то концерт. Они смотрели, слушали песни, что-то обсуждали. На экране Муслим Магомаев запел новую песню. Все замерли: какой красивый, как выразительно поёт!

«Ты – моя мелодия, я – твой преданный Орфей… Дни, что нами пройдены, помнят свет нежности твоей. Всё, как дым, растаяло, голос твой теряется вдали… Что тебя заставило ЗАБЫТЬ мелодию любви?» – грустно и трепетно звучал голос певца. Он вдруг ощутил спазм в горле и то, как защемило у него сердце. Песня продолжалась: «Ты моё сомнение. Тайна долгого пути… Сквозь дожди осенние слышу я горькое “прости”. Зорь прощальных зарево, голос твой теряется вдали… Что тебя заставило ПРЕДАТЬ мелодию любви?»

– Как поёт! – выдохнула старшая дочь. – Какие слова, какая музыка! Наверно, Магомаев и сам такое пережил…

– Папа, у тебя слёзы! – воскликнула младшая.

О, какой взгляд устремила на него жена! Он вскочил, бросился в ванную, закрыл дверь, открыл воду, чтобы не было слышно, как он давился с трудом сдерживаемыми рыданиями. Что это на него нашло? Солидный семейный мужчина расплакался из-за какой-то песни! С какой стати?!

Много лет назад мальчишка-студент плакал на пустыре, узнав, что ЕГО девушка вышла замуж… Ну ладно… В сентябре встреча не получилась так, как он планировал. Несколько сумбурных часов в Москве с пробежкой по магазинам, чтобы купить для родных гостинцы. Вечером поезд, даже толком не поговорили… Начались занятия в институте. Он старался! Был одним из лучших на курсе, вошёл в число студентов, которым была назначена Ленинская стипендия, в полтора раза выше обычной. Ему разрешили в качестве медбрата брать оплаченные дежурства в больнице. Всё его время было расписано по дням недели и по часам. Почти без развлечений или отвлечений! Ещё спорт: как участник институтской легкоатлетической команды он два раза в неделю тренировался на городском стадионе в беге на средние дистанции.

И в голове – только она! Только она! Другие девчонки были лишь сокурсницами, знакомыми – не больше. Ни одна не привлекала его внимания. Ни одна! С того момента, как он ещё школьником-десятиклассником увидел её случайно, она почему-то сразу заняла в его сознании (или подсознании) особое место. Хотя это была ещё и не любовь, не какое-то осознанное чувство… Даже когда они на продолжительное время теряли друг друга из вида, он не забывал, что на белом свете есть она. Помнил о ней… Была ли она лучше других? Просто другие у него не вызывали никакого интереса. Другие для него как бы и не существовали. Или не выдерживали сравнений с ней.

После того прощания на вокзале он после некоторых раздумий написал ей письмо на адрес в общежитии, отправил… Но ответа ему не пришло. Внушил себе, что она почему-то не получила его письма, а первая писать не хочет. Что ж, они встретятся скоро, на январских каникулах. Он придёт к её родителям и официально сделает предложение. Никакого отказа не будет! Он знал. Могло ли для него быть иначе?

В январе, приехав домой, поделился с сестрой планом на женитьбу. Сестра отвела глаза в сторону.

– Она вышла замуж! Сейчас они с мужем тут, в городе, у её родителей.

Как?! Этого не может быть! Замуж… С мужем сейчас здесь… Невозможно! Мощный удар, наотмашь! Здесь, с мужем! Нет, нет! Он должен разобраться сам, выяснить, так ли это.

Её мать растерялась, открыв дверь и увидев его. Он знал, что она относится к нему с симпатией и надеждой на будущий родственный контакт.

– Проходи, садись… Кофе? Нет? Да, были здесь, но как раз вчера уехали.

– Расписались официально или пока помолвка? Была ли свадьба? Можно ли увидеть свадебные фото?

От кофе отказался. Фотографии пока не передали. Расписались месяц назад. Чего ему стоило держаться спокойно… Всё выяснил. Распрощался. Домой идти не мог. Нужно было побыть одному, справиться со взрывом, произошедшим внутри. Он быстро шёл через какой-то пустырь в сторону моря. День был пасмурный, ветреный. Снега не было, среди прошлогодних засохших кустов полыни пробивалась зелёная трава. Неудивительно в январе для их южной местности. Он почувствовал влагу на лице. Из-за морского ветра? Нет, ветер ни при чём. Слёзы заливали лицо, в горле застрял противный спазм. Почему?! Почему она так поступила?! Как она могла?! Несколько лет в голове и в сердце – только она! Содрогаясь, он давился рыданиями. В бессильной ярости принялся пинать ногами засохшую полынь. Вот так! Вот так! Хорошо, что ему никто не встретился. Никто не видел его таким. Вернувшись домой, сразу забрался наверх, в чердачную комнатку с узким топчаном и тумбочкой. От еды отказался. Почти весь следующий день пролежал на жёстком топчане, есть не мог. Утром объявил родным, что уезжает, что у него много дел в институте. Поймал встревоженный взгляд сестры. Побросал в сумку свои вещи, их было немного. Вспомнил, что в ящике его ещё школьного письменного стола лежал большой заклеенный конверт с её письмами. Вынес конверт во двор и спалил его в специальном баке для сжигания мусора.

Нужно было сосредоточиться, чтобы спокойно сказать родным «до свидания». Вышел на крыльцо и увидел обезьяна Тоди, сидящего тут на стульчике. Взгляд пуговичных пластмассовых обезьяньих глаз и общее выражение его морды вызвали злость. Он наподдал этому Тоди так, что тот свалился со стульчика. Не потрудившись посадить обезьяну на место, быстрым шагом он отправился к автобусной остановке. С полной решимостью подвести подо всем жирную черту.

Вернувшись в город, где он учился, неожиданно встретил на улице своего бывшего одноклассника. Оказалось, тот учился здесь в политехническом. Обрадовались! Бывший одноклассник позвал его на вечеринку в их общежитие, где что-то отмечали вместе с девчонками из педагогического института. Здесь он и познакомился со своей будущей женой. Всё стремительно завертелось, он не противился новым обстоятельствам. Сразу после летней сессии, на его последних студенческих каникулах, они поженились.

Прошлые чувства, эмоции, переживания были заперты на большой замок и навсегда глубоко-глубоко зарыты. Началась взрослая жизнь ответственного семейного мужчины. Всё бытовое было на жене. Она и не настаивала, чтобы он брал на себя много. Планами по поводу серьёзных покупок, ремонта в квартире или способов проведения отпуска она обычно с ним делилась, обсуждала варианты. Не потому, что рассчитывала на его участие, а для того чтобы он был в курсе её замыслов и всей семейной бытовой текучки. Чтобы всё выглядело как их общие совместные решения. Дважды они ездили в отпуск в Турцию. Ну и что? Сервис в отеле, предоставляющий две недели беззаботной жизни. Хорошее море, благоустроенный пляж. И ничего особо интересного. Экскурсии, как правило, заканчивались завозом туристов в какой-либо не очень дешёвый магазин, где предлагались ювелирные изделия или одежда из кожи. Вечерние прогулки также имели потребительское направление: базар, где закупались майки, джинсы, кроссовки. Господи, почему они не поехали в Париж? Увидеть другую жизнь… Он вспомнил, что у них скоро серьёзная дата их супружества. Да, да! Он обязательно сделает жене сюрприз, преподнесёт как подарок поездку в Венецию.

Дома на чердаке нашёл коробку с проигрывателем и несколькими пластинками. Всё было в целости и сохранности, так, как когда-то он сам сложил. И коробочка с иголками, которые нужно вставлять в мембрану, и шнур от электрического проигрывателя, аккуратно свёрнутый, лежал тут же, в коробке. Как чувственно-нежно звучит скрипка! Какая мелодия! Взволнованный монолог-рассказ о чём-то очень личном. Закрыв глаза, он сидел, откинувшись в кресле. В мыслях девушка с необычными голубыми глазами и тонкой талией. Что он тогда упустил, не заметил? Если бы сложилось по-другому, то какой бы она была сейчас? Носила бы столь непринуждённо дорогие серьги и кольца? Повёз бы он её в Париж или Флоренцию? Как знать… А она? Ждал бы его всегда строго по времени завтрак на столе, висели бы в ряд в шкафу наглаженные до хруста рубашки? Господи! Да зачем ему эти рубашки: однотонные, в полоску, в клетку! Всё равно на работе он сразу же переодевается в свою медицинскую робу. В его жизни всё могло получиться по-другому… Но что и как?

Он снова почувствовал, как защемило сердце. Таблеток под рукой не оказалось, а вставать из кресла не хотелось. Расслабился… Мелодия захватывала, забирала всё больше. Как же он не вслушался в неё раньше? Не понял, бездумно упустил… Опять перед глазами перрон… Чуть дёрнувшийся началом движения поезд… Он стоит в тамбуре и смотрит на девушку, которая, ускоряя шаги, идёт рядом с вагоном, собираясь и не решаясь сказать в последний момент что-то важное. Что? Поезд уже несётся на полной скорости, вокзал позади. Что она не успела сказать? Нужно ещё раз поставить пластинку – и наконец всё понять… И поступить по-другому! Дёрнуть стоп-кран поезда! Он подхватит девчонку на руки! Он прижмёт её к себе крепко-крепко! Никому не отдаст! Никому! Его любовь, переполняющая душу. Его жизнь! Почему он потерял это? Как щемило сердце…

Он дотронулся до рычага звукоснимателя, пытаясь поставить его снова на начало пластинки. Почувствовал, что стало трудно дышать… Хватит ли сил дотянуться до стоп-крана? Иголка не попала на край диска. Звукосниматель выпал у него из руки. На пластинку… Сердце сжалось мощными тисками… Иголка, потеряв на диске нужную бороздку, утратила и мелодию. Мелодия исчезла, застряв на повторении пронзительного звука. «Что же ты, парень, не схватил девчонку?! – услышал он далёкий голос проводницы. – Я и ступеньки специально не закрывала. Думала, ты подхватишь её. А уж я бы подсобила… подсобила… я бы…»

Больше он ничего уже не слышал, отдаляясь дальше и дальше от окружающего. Сестра, привлечённая странным звуком, заглянула в комнату, увидела его лежащим в кресле без чувств.

– Срочно скорую! – приказала она сыну. – Пункт скорой помощи в соседнем дворе. Попроси, чтобы не медлили!

Бригада скорой появилась через десять минут. Сестра не отходила от брата, который, как ей в ужасе казалось, уже не подавал надежды на улучшение ситуации.

– Не сумеем помочь, – заключил молодой фельдшер, бегло взглянув на пожилого человека, навзничь откинувшегося в кресле. – А почему пластинку заело на одном месте?

Сестра спохватилась, что так и не выключила проигрыватель, издававший пронзительный звук. Парень подошёл к проигрывателю и поставил иголку на край диска. Полилась нежная музыка. – Какая мелодия! – воскликнул фельдшер. – Как поёт скрипка!

– Ну-ка, меломан! Готовь всё необходимое, шприц, сделаем внутривенно!

– Есть ли смысл? Он уже не с нами…

– Выполняй, что я тебе сказала, – прикрикнула на фельдшера молоденькая доктор. – Видишь, у дедушки на лице слёзы, плачет, – значит, жив! Мы сумеем ему помочь!

После предпринятых медицинских усилий у пациента обозначилось дыхание, через некоторое время он открыл глаза. Молоденькая доктор сидела рядом с креслом и держала его руку, контролируя пульс. Промокнула салфеткой ему лицо, улыбнулась, довольная результатом.

– Вам лучше? Вы можете говорить? Мы заберём вас в больницу.

– Не нужно в больницу. Мне уже лучше, и я знаю, что следует делать дальше.

– Вот это больной! Только что вернулся почти с того света и уже знает лучше врача, что ему делать дальше! – отозвался фельдшер, приготовившийся заполнять карту истории пациента.

– Он сам врач, – вступилась за брата сестра. – Московский хирург, известный в медицинских кругах. И не такой уж он дедушка, как вам показалось.

Она назвала фамилию, год рождения, адрес – данные, необходимые для заполнения истории.

Фельдшер помог раздвинуть кресло-кровать, удобно расположил на нём больного, подложил ему под голову подушку и укрыл пледом.

– После дежурства я зайду к вам. Проведаю. Проверю, как ваше самочувствие, – сказал фельдшер.

– Заходи. Я покажу тебе, как за несколько секунд правильно накладывать жгут. Кто вас теперь только учит! – слабо отозвался больной.

– Да я умею! Такая ситуация: больной почти уходит, а скрипка нежно поёт, прямо пробирает своей мелодией. Вот я и сбился немного. Как говорится, Errare humanum est. – Людям свойственно ошибаться.

– Учишь латынь?

– Не учу специально. Девчонка моя учит итальянский. А тут купила себе книжку «Латинские крылатые слова», и – понеслось! Мне тоже нравится.

– Латынь или девчонка?

– Обе! – улыбнулся парень.

– Смотри не запутайся, где латынь, а где девчонка!

– Исключено! У нас с ней всё решено на дальнейшее. Пластинка у вас классная! Если позволите, я перепишу себе эту мелодию, когда зайду к вам.

– Заходи! А пластинку можешь забрать сразу. Она мне больше не нужна. Как сказано: Manum de tabula! – С этим покончено! Finis – конец.

Она всегда боялась взлёта. Чувствовала себя напряжённо. Самолёт набрал высоту, можно расслабиться. Она закрыла глаза. Вот так встреча в завершение отпуска!

Начало девятого класса. Одноклассница пригласила на день рождения. Подарок? Конечно, хорошая книга! В книжный магазин пошли вместе с мамой, где знакомая продавщица иногда специально для мамы откладывала интересные книги. Какая у них дома имелась библиотека! Для прогулки взяли с собой на поводке и собачку – эрделя Фредди. В небольшой местный книжный зашли с собакой. Мать разговаривала с продавщицей, та показывала книги, они что-то откладывали в стопку. А она? Заметила двух незнакомых парней, которые тоже, судя по всему, интересовались литературой. Один из них, высокий, красивый, привлёк внимание. Парни тоже поглядывали на неё, возможно, потому что она была с эрделем. Сразу – девчоночий лёгкий выпендрёж: да, я такая, хожу с собакой. Осанка гордая! Причёска модная – «конский хвост»! Белое с чёрными разводами поплиновое платье (собственного изготовления!) с красными пуговицами-блюдцами на больших карманах, с юбкой колокольчиком и широким красным поясом на тонкой талии. Красные туфельки с бантиками на невысокой шпильке, лёгкая походка. Топ-топ! Книжку купили, ушли из магазина. А парни ещё остались там.

Неожиданность! Тот парень, которого она приметила, тоже оказался в гостях! Смешно! Они оба и вида не подали, что уже заметили друг друга в книжном. И их подарки-книжки оказались одинаковыми! Познакомились, как обычно знакомятся в компании за столом: как зовут, общий тост-поздравление, пара небольших реплик… После этого дня рождения они больше не видели друг друга. Повода не было. Он учился в другой школе, в десятом классе. Но запомнился ей сразу! Красивый? Да! И серьёзный.

Встретились в зимние каникулы, на празднике для старшеклассников в районном Доме культуры. Он пригласил её танцевать. Хорошо! Какие-то незначительные вопросы, ответы. Потом она потеряла его из вида. Но не забыла! Снова увиделись весной в парке. В ту дотелевизи-онную эпоху там обычно гуляло всё население их района. Вечером – освещённые аллеи, на скамеечках нет свободных мест. Хороши южные вечера! Для молодёжи – просторная, всегда до предела заполненная круглая танцплощадка с высокой ажурной оградой. Звучат популярные мелодии. И в конце аллеи – отдельный пятачок, где скромный духовой оркестр по выходным дням играл вальсы и старые песни, там танцевали пенсионеры, в основном бабушки, друг с другом.

Почти всем классом они отправились на танцплощадку, хотя школьными правилами это не приветствовалось. Но подумаешь – правила! Были уже последние школьные каникулы перед десятым классом, почти свобода! Протиснувшись сквозь движущуюся толчею, он пригласил её танцевать. Радостное волнение! Один танец, второй… На следующей неделе их компания снова отправилась на танцы. В душе – тайная надежда на новую встречу. Так и получилось. Он появился в самом конце вечера, пригласил на танец, второй… Попросил разрешения проводить домой. Вполне по-дружески, как давний знакомый. Но на этом и закончилось, он уехал сдавать экзамены в институт. Всё началось тогда, когда каждый приехал в свой город на студенческие летние каникулы. Совместные прогулки, танцы, провожания, пляжный волейбол… После этих каникул завязалась переписка. И ожидание для обоих радостных встреч на следующих каникулах… Затем и на следующих… И на следующих.

В какой-то момент эти летние каникулярные встречи у неё стали отодвигаться на второй план. Конечно, вовсе не забылось, как было хорошо, радостно… Но жизнь вошла в новый период. И ставшие привычными летние встречи начали утрачивать особое значение. На первое место выдвинулась напряжённая институтская суета с зачётами, экзаменами. Да и вся столичная студенческая жизнь с впечатлениями от выставок и театров, с бурными диспутами и широким кругом друзей стала главной. Вились вокруг и разные мальчишки. Отдаление стало привычным. Да, не рядом… Хотя в мыслях, в голове – постоянно, ежедневно… Но – привычно отдалённо. Как-то ещё держалось на почтовой связи. Потом стало рассыпаться. И получение письма перестало быть волнующим событием. Она не искала ответа на вопрос «почему».

Их последний совместный день в Москве после его целинной практики… О чём они говорили? Где побывали? Сейчас ничего не вспомнить. Перрон, поезд… Нужно было что-то сказать… Но дальнейшее было ещё неясно и для неё самой. Поезд дёрнулся началом движения. Вдруг мелькнула шальная мысль: запрыгну сейчас к нему на ступеньки вагона! И уеду! Уеду с ним! Показалось, что и проводница сделал ей тайный приглашающий знак. Или? Нет, нет! В голове какое-то озорство. Разве она могла бы на такое решиться? Что сейчас разбираться?

После окончания института они с мужем уехали в Ливан. Через два года, приехав в отпуск домой к родителям, она случайно увидела на улице его сестру, сама подошла к ней. Хотелось что-то узнать. Сестра поздоровалась холодно и сказала ей:

– Ты поступила нехорошо! Вероломно по отношению к моему брату. Что с ним было, когда он узнал о твоём замужестве! Мы волновались, что он не справится. Что будет психологический срыв. Опасались даже, что он бросит институт. Он так тебя любил! А ты… Слава Богу, он встретил другую девушку и сразу без раздумий женился. У них родилась дочка.

– Раз так сразу, без раздумий – значит, не так уж и любил…

Конечно, с её стороны – глупое высказывание! Но нужно было что-то сказать. Сестра взглянула на неё. Отвернулась и ушла, даже не попрощавшись. После известия о его женитьбе на душе стало легче. Несколько прошедших лет она испытывала чувство вины перед ним, а иногда по её не всегда простой личной ситуации маячили и сожаления: а правильно ли она сделала жизненный выбор?

Самолёт давно набрал высоту. За окном – только густые белые облака. Бессмысленно сейчас разбираться в прошлом. Так устроено, что женское и мужское вместе составляют целое и продолжают жизнь. Браки заключаются на небесах. Суженый… Суженая… Слова русского языка, обозначающие того, с кем будет суждено судьбой вступить в брак. Кто там наверху, в небесах, распоряжается этим? Кто в небесных канцеляриях составляет некие списки? Главная тема почти всего искусства – именно отношения женщины и мужчины: любовь и разочарование, верность и измена, зависимость, привычка… Созерцание природы в искусстве явно на втором месте. А уж глубокая философия – вообще для избранных, не для всех. Ну кто, скажите, проснувшись, сразу включается в метод диалектического познания по Канту? Кто задумывается о логике Гегеля или двойной спирали метафизики? Разве что тот, кому предстоит сдавать зачёт по истмату-диамату. С утра нужно обдумать, чем кормить семью на ужин. Не надеть ли сегодня юбку вместо надоевших джинсов. Какие фломастеры купить в подарок внучкам.

Она расслабилась, уснула. Разбудил призыв стюардессы пристегнуть ремни. Снижение… Приземление… В сумке зазвонил телефон. Сын радостно сообщил, что встречает её в аэропорту. Подумала, какое у него всегда хорошее настроение! Повезло с этим мальчиком…

Загрузил в багажник чемодан и сумку с южными гостинцами.

– Спасибо, что ты разрешила пользоваться твоей машиной! Приятное ощущение за рулём! Едешь – и так радостно становится! Я и в университет съездил. Хотелось покрасоваться в крутой тачке перед ребятами!

– Удалось показательное выступление?

– Ещё бы! Вот хотел с тобой поделиться. Посоветоваться. Думаю, что после гуманитарного бакалавриата мне нужно идти в магистратуру в военный университет.

– Неожиданное решение! Четвёртый курс у тебя только начался. Можешь ещё и передумать.

– Нет. Я уже решил. Хочу получить образование с серьёзной специальностью, которая нужна в современной жизни.

– Не готова так сразу к конкретному обсуждению. Подумаем…

– Хорошо! Давай пока музыку послушаем. Сейчас включу тебе радио «Орфей». У них всегда качественный музон, много популярной классики.

Он покрутил рычаг настройки и нашёл нужную волну. О, скрипка! Она встрепенулась. Надо же! Чайковский, «Мелодия»! Только вчера она вспоминала о ней… И при этом даже говорила что-то очень важное…

Сын сделал музыку громче. Салон машины наполнился проникновенными звуками скрипки.

– Как хорошо, как нежно звучит скрипка! Классное исполнение! – высказался юноша.

Скрипка звучала отлично. Ей захотелось сказать, что когда-то она слышала и лучшее, даже самое лучшее исполнение. Но она промолчала. Они молчали оба, поглощённые трепетной мелодией. Она думала о том, какое счастье, что эта мелодия когда-то прозвучала в её жизни. И именно в том замечательном исполнении…

Машина неслась по шоссе, Москва была уже близко. Ей всегда нравилось возвращаться домой, в свою привычную жизнь.

По обеим сторонам дороги был осенний подмосковный лес. Жёлтое, оранжевое, зелёное, золотое и красное… Какая яркая, какая красивая была в этом году осень!

От автора – читателю:

Scribtur ad narradum, поп adprobandum. —

Пишут для того, чтобы рассказать, а не для того, чтобы доказать.

Где живёт твой друг?

Иван пытливым взглядом обследовал ботинок дочери.

– Ну что там? – с надеждой спросила Полина.

Избегая смотреть в глаза жене, Иван задвинул ботинок под табуретку.

– Ничего хорошего. Подошва под каблуком треснула, в ремонт нести нет смысла, только деньги на ветер выкинем.

– Но это у Алёны единственные зимние ботинки! – воскликнула Полина. – В чём же ей ходить?

Иван постарался успокоить жену:

– Я залью трещину клеем, на пару раз сходить в школу хватит. Через два дня выходные, пусть она дома посидит, а в понедельник у меня зарплата, пойдём и купим новые.

Спокойные, рассудительные слова мужа успокоили Полину.

– Ладно, стратег, действуй. Сам знаешь, Алёне простывать нельзя, пневмония не дремлет.

Иван нахмурился, вспомнив, как год назад Алёна простудилась и угодила с воспалением лёгких в больницу.

– Я пошла ужин готовить. Господи, когда только тебе зарплату добавят? Вкалываешь как проклятый на этом консервном заводе за гроши несчастные, ботинки ребёнку не на что купить.

Уверившись, что проблема с обувью дочери будет решена, Полина снова превратилась в жизнерадостную, бойкую домохозяйку, с оптимизмом взирающую на окружающий мир через шеренгу начищенных до блеска кастрюль и сковородок. Дверь, ведущая на кухню, захлопнулась, и через минуту оттуда зазвучало радио.

Иван снова взял в руки ботинок Алёны. «Надо грязь убрать да наждачкой по краям пройтись». Он открыл шкаф, в котором хранил инструмент, нагнулся к нижнему ящику; в этот момент раздался звонок телефона.

– Иван, привет! – послышался в трубке голос его приятеля Андрея. – Я только что узнал суперновость. Представляешь, Палыча всё-таки переманили конкуренты, он сегодня подал заявление об уходе. Догадываешься, что это означает?

– Место начальника сектора освободилось, – машинально вырвалось у Ивана.

– Точно. И следующим будет кто-то из нас.

– Ну ты дал, мечтать не вредно, кого-нибудь своего из Омска пришлют. – Иван произнёс эти слова так, для вида, чтобы Андрей не почувствовал волнения, которое внезапно охватило Ивана от сообщённой новости. Конечно же, Андрей абсолютно точно всё описал: на заводе издавна повелась традиция – ставить на освободившиеся места начальников своих же работников, а не брать людей со стороны. И если ничего не изменилось, должность начальника сектора предложат кому-то из трёх работников, то есть ему и двум его приятелям, с которыми он водил знакомство ещё с колледжа: Андрею, который только что сообщил новость, и Сане Ночкину. Начальник сектора, шутка ли! У него оклад в разы больше, премии и бонусы там разные, а ещё регулярные командировки в Омск, в контору, где находится головной офис компании. Омск, как же я хочу туда…

– Алло, Иван, ты куда пропал? Чего не отвечаешь?

Иван очнулся.

– Извини, немного задумался.

– Ага, размечтался о кренделях небесных! Ладно, давай, скоро нас к главному вызовут на беседу, будут всякие вопросы каверзные задавать.

– Пока, до завтра, спасибо, что позвонил!

Иван отключил телефон.

– Кто это? – донёсся из кухни голос жены.

– Андрей. У нас в секторе грядут перемены. Палыч уволился.

– А кого же теперь начальником сделают?

– Хороший вопрос.

Ивана вызвали в приёмную директора последним. Сначала в цех возвратился Андрей. На вопрос, как всё прошло, он буркнул что-то невразумительное, наклонился к запасному парогенератору и стал его осматривать, не обращая внимания на друзей. Жилки на его шее натянулись, как две гитарные струны, а зелёные с прищуром глаза уставились в одну точку, будто Андрей нашёл в агрегате неисправность и скрупулёзно её изучает. Иван и Саша переглянулись.

– Кажется, приём у шефа ему не очень понравился, – вымолвил Саша. – Ладно, я пошёл, вон мне зам по производству машет.

Саши не было долго, минимум полчаса, а может, и больше. Когда он снова появился в цехе, Иван сразу почувствовал в нём перемену: на щеках играл румянец, глаза светились уверенностью, а тонкие, словно у пианиста, пальцы слегка подрагивали. Сердце Ивана болезненно заныло, предупреждая о близящемся фиаско.

– Топай в приёмную, тебя тоже позвали! – весело объявил Саша.

Иван кивнул и без всякого энтузиазма отправился к главному небожителю консервного завода.

– Привет, нужно подождать! – сказала ему Юля, одна из секретарей директора, одарив Ивана дежурной улыбкой. – Присаживайся.

Вторая, Оля, лишь слегка кивнула Ивану и тут же забыла о его существовании.

– Так, что тебе в бухгалтерии сказали? – спросила она Олю, продолжая прерванный разговор.

– Получки в понедельник не будет, Омск придрался к платёжным ведомостям.

– Хорошие дела, – скривила пухлые, накрашенные яркой помадой губы Юля.

Иван невольно стал вслушиваться в их беседу.

«В понедельник не будет зарплаты, – мысленно повторил он. – А как же ботинки для Алёны?»

Иван тяжело опустился на стул и стал думать, как выкрутиться из неприятностей. В данную минуту мысль о ботинках дочери заслонила даже предстоящую беседу с руководством. Тем более что Иван практически не сомневался в том, что начальником сектора сделают его приятеля, Сашу Ночкина. Андрей Ивану не конкурент, он чересчур приземлённый и не видит проблем дальше собственного носа. А вот Саша совсем другой, в его светлой голове всегда полно интересных идей, всяких там ноу-хау.

Казалось бы, можно ли проявить инициативу в секторе по засолке овощей на убогом консервном заводе, спрятанном от всего мира в сибирском захолустье? Выяснилось, что можно. Как-то на дружеской пирушке Саша разговорился и сказал, что хочет подсунуть заму по производству новый рецепт огуречного маринада. А кто такой Саша? Такой же, как Иван или Андрей, обыкновенный засольщик овощей. Разные там рецепты – это не его сфера деятельности. В их обязанности входит положить овощи в банки и проконтролировать, чтобы дозировочная машинка заполнила сосуды маринадом до нужной отметки. Ну и ещё ремонт оборудования, при помощи которого груды помидоров, перцев, огурцов и так далее перемещаются с общего стола в отведённую для них тару. Иван прямо об этом Саше и сказал. Но того подобный аргумент не убедил. Он ответил, что если так рассуждать, то в ближайшие сорок лет никаких изменений в их жизни не предвидится. И чтобы подкрепить свои слова, Саша для наглядности перечислил, какие ингредиенты входят в рецепт. Почему-то Иван запомнил его, а потом передал жене. Та не поленилась и закатала пару баночек. А потом они одну открыли и попробовали: огурцы получились восхитительными! Первое, о чём подумал Иван, – что Саша просто нашёл рецепт в Интернете. Но сколько он ни забивал его в поисковик, ничего подобного так из Сети и не вылезло. Впоследствии Саша подкидывал и другие идейки, и Иван уверовал, что его приятель – действительно талантливый человек.

Да, талант – это прекрасно, жаль только, что не у каждого он есть. Вот его бог таким качеством не наделил. Весь жизненный путь Ивана представлял собой неустанное карабканье на высоченную гору. Выращенный одной матерью (отец оставил семью, когда Ивану исполнился год) он быстро понял, что такое нищета и безысходность. Денег катастрофически не хватало. Причём не хватало на самые необходимые вещи: продукты, одежду, лекарства. Мать Ивана работала уборщицей в поликлинике и получала сущие копейки. Если бы не её родители, впору было бы пойти побираться на паперть. Они жили в Синем Доле, маленьком сибирском городке, в котором практически не было крупных предприятий: два консервных завода, конкурирующих между собой, дорожное управление и несколько бюджетных учреждений. Несмотря на патовую ситуацию с работой, мама Ивана стоически переносила невзгоды и не переставала верить в лучшее. Другого спутника в жизни она так и не встретила и сосредоточила всё своё внимание на воспитании сына. С детства Иван вслед за ней повторял, будто заклинания, два правила: поступай с людьми так, как бы ты хотел, чтобы поступали с тобой, и не вреди ближнему своему. С такими заповедями Иван рос честным и справедливым ребёнком, ценя в людях искренность и открытость и не доверяя легкомыслию и необязательности.

Став постарше, в колледже он сдружился с Андреем Бондаревым и Сашей Ночкиным, которые подходили Ивану по характеру. Приятели часто спорили и даже ругались, но не проходило и нескольких дней, как их опять тянуло друг к другу, прошлые обиды забывались, а затем и вовсе сходили на нет. Они окончили колледж и получили приглашение на работу от одного из местных консервных заводов, представлявшегося им на тот момент гарантом стабильности и спокойствия в Синем Доле. Но, проработав на нём с десяток лет, они поняли, что этот завод – планка, через которую, скорее всего, им никогда не перепрыгнуть. Головное предприятие в Омске, которому подчинялся завод, иногда брало к себе на работу сотрудников из филиалов, поэтому переезд туда стал для многих навязчивой идеей.

И вот на горизонте замаячили перемены, но, чтобы они случились, нужно ни много ни мало – потеснить в сторону друзей, точнее, одного из них. Иван горько усмехнулся. «Не навреди ближнему своему». А кто такой Саня? Да он и есть тот самый ближний, который столько раз выручал его из разных передряг, выступал за Ивана поручителем перед банком по кредиту и помог отбиться от кучки гопников, пытавшихся ограбить Ивана в подворотне собственного дома. Вот кто такой Саня. И нет у Ивана никакого морального права вести против него нечестную игру. Да даже если такое случилось, шансов, что в борьбе победит Иван, нет практически никаких: Саня умнее его, целеустремлённее, что ли, такого попробуй обойди по прямой. А значит, движение по тёмному тоннелю, в который давно превратилась жизнь, продолжится, пока не наступит конец. Но, чёрт возьми, где мне взять деньги на ботинки?

– Иван, заходи. Сергей Николаевич освободился, – донёсся до Ивана голос Юли.

В кабинете за длинным вытянутым столом находилось трое: директор завода, с неизменной приветливой улыбкой на лишённом абсолютно какой-либо растительности гладком, как шар, лице, и два его ближайших помощника – заместитель по производству и начальник службы персонала. Первый, Илья Владимирович, страдающий радикулитом, полусогнутый пятидесятилетний мужчина, обладал редкой способностью появляться в цеху в самый неподходящий момент, чтобы застукать, так сказать, с поличным нарушителей производственного цикла. Несмотря на это, народ к Илье Владимировичу тянулся, потому что он был выходцем из рабочей среды, ценил в людях справедливость и ненавидел лгунов и подхалимов. Второй, точнее, вторая, Софья Ильинична, невысокая дама средних лет с непроницаемым, бескровным, словно вылепленным из воска, лицом и стеклянными безразличными глазами, держала в худых ухоженных руках голубую папку, в которой хранились характеристики на работников консервного завода.

Иван замер на пороге кабинета.

– Ну что же ты застыл? Проходи, садись! – приветливо обратился к нему Сергей Николаевич.

Иван занял место на другом конце стола. Софья Ильинична бросила на него взгляд и недовольно зашевелила губами. Иван соскользнул со стула и переместился к центру стола. Улыбка на лице Сергея Николаевича сделалась ещё шире:

– Наверное, коллеги тебе уже сказали, по какому поводу мы здесь собрались?

Не дожидаясь ответа, Сергей Николаевич продолжил:

– Ваш начальник Игорь Павлович решил покинуть завод. Конкуренты добились-таки своего. А мы не хотим нарушать давний обычай и поэтому считаем, что его место должен занять кто-то из работников сектора. Что ты думаешь по этому поводу?

Иван, глядя прямо перед собой, ответил:

– Считаю, что это хороший обычай. Кто знает работу лучше тех, кто сам её и делает.

– Вот-вот, правильно мыслишь! – одобрительно воскликнул Сергей Николаевич. – Но ты, надеюсь, понимаешь, что начальник должен не только знать производственный процесс, но ещё и уметь руководить им, решать разные административные вопросы, быть инициативным?

– Да, конечно.

– А что ты ответил бы, если бы должность начальника сектора по засолке овощей мы предложили тебе? Твоё мнение, Илья Владимирович?

Заместитель по производству отличался немногословностью и в разговоре сыпал короткими фразами:

– Потокин – неплохой работник. План выполняет. Нарушений нет. Можно попробовать.

– Так, а что у нас с окладом и прочими бонусами?

Софья Ильинична заглянула в папку, написала что-то на листке бумаги и подвинула её в сторону директора. Сергей Николаевич заглянул туда и довольно закряхтел:

– Так-так, очень неплохо.

Ивану стало смешно от всего этого спектакля. Из их троицы его позвали последним, значит, аналогичные действия и предложения уже совершались в отношении Андрея и Саши. «Можно подумать, шеф впервые узнал, какие деньги получает начальник сектора».

– Ну-ка взгляни сюда, – Сергей Николаевич толкнул листок к Ивану.

Когда Иван увидел цифры, написанные на листке, сердце его зашлось: только один оклад был в пять раз больше той суммы, которую он получал сейчас. А ещё к окладу шли разные премии, в том случае если сектор справлялся с текущими заданиями. Да, при такой зарплате нищая жизнь его семьи осталась бы в прошлом. «Зачем они только всё это мне показали?» И тут ему в голову залетела шальная мысль: «А что, если эти цифры показали только мне?»

Это, конечно, была глупая и самонадеянная мысль, но непонятный пожар, запылавший в груди, мешал Ивану здраво рассуждать. Ясность сознания куда-то улетучилась, а взамен её к этому странному и незнакомому доселе состоянию присоединилась паника. Голоса разума Иван уже не слышал, его перекрывало сладкое мелодичное пение: «Ты можешь получить это место, можешь получить эти деньги, но только если тебя предпочтут Саше, только если ты окажешься лучше».

– Ну, как тебе цифирь? – вклинился во внутренний монолог Сергей Николаевич.

Иван очнулся и, стараясь взять себя в руки, произнёс:

– Неплохо. А какие должностные обязанности у начальника сектора?

Сергей Николаевич негромко хлопнул по столу рукой и одобрительно посмотрел на Ивана:

– Софья Ильинична, вам слово.

Кадровичка извлекла из папки должностную инструкцию и монотонным голосом зачитала Ивану обязанности. В целом многое из услышанного не представляло для Ивана больших трудностей, хотя в списке значились функции, о которых он раньше даже не догадывался. В нём стала крепнуть надежда, что, если он выразит своё желание занять вакансию, ему предложат место начальника.

– Мне всё понятно, думаю, я справлюсь, – с воодушевлением сказал Иван.

Улыбка на лице Сергея Николаевича немного потускнела.

– Отлично, что ты готов занять должность, но нам с коллегами нужно немного времени, чтобы принять окончательное решение, ведь, как ты знаешь, претендентов трое.

Сергей Николаевич посмотрел на своих помощников:

– Думаю, Ивана Антоновича можно пока отпустить.

Илья Владимирович безучастно кивнул.

На губах Софьи Ильиничны заиграла загадочная улыбка; она с интересом взглянула на Ивана, как будто увидела его впервые, немного наклонила голову вбок и спросила:

– А проблем с управлением сектором не будет? Я слышала, что Бондарев и Ночкин – твои друзья?

Иван пропустил мимо ушей прозвучавшую иронию и, не задумываясь, ответил:

– Не будет трудностей: мы все в одной лодке и все в равных условиях.

– У меня больше нет вопросов. – Софья Ильинична хмыкнула и переключила внимание на свою голубую папку.

– Тогда пока всё, – подытожил Сергей Николаевич.

Не удовлетворённый концом собеседования Иван поднялся из-за стола и медленно пошёл к выходу. Перед глазами до сих пор мелькали цифры, написанные красивым почерком Софьи Ильиничны на листке. Такую кучу деньжищ ему никто и никогда не предлагал. Но он не знал, что ему нужно сделать, чтобы должность начальника сектора предложили именно ему. В это мгновение он совсем не думал о своих друзьях, а проросшие в нём с детства жизнеутверждающие принципы почему-то отошли в сторону, совесть безмолвствовала. Возможно, они хранили молчание потому, что Иван никогда раньше не попадал в столь необычную ситуацию. Когда до двери оставалось всего пару шагов, он вдруг вспомнил, что Саша так и не сообщил заму по производству о придуманном им чудо-рецепте. Не отдавая отчёта в действиях и повинуясь импульсу, Иван развернулся и чужим голосом заговорил:

– Вы упомянули, что начальник должен быть инициативным.

Троица за столом насторожённо посмотрела на него.

– Да, я так сказал, – произнёс Сергей Николаевич.

– У меня есть предложение, которое, возможно, вас заинтересует.

– И какое же?

– Я хочу рассказать о новом огуречном маринаде, он поможет повысить продажи нашего завода.

Иван пожалел о своих словах, как только возвратился в цех и увидел Сашу. Тот пребывал в отличном настроении, не сомневаясь, что погоны начальника уже у него в кармане. Сначала Иван хотел ему во всём сознаться, но потом передумал. Что, если предложение о рецепте будет проигнорировано и на должность начальника сектора и так назначат его друга? Тогда об этом минутном затмении в кабинете директора можно будет забыть, списав всё на тяжёлые жизненные обстоятельства, в которых, словно в дремучем лесу, заблудилась его семья. Но когда перед самым обеденным перерывом директор завода Сергей Николаевич спустился в цех и в торжественной обстановке объявил, что новым начальником сектора по засолке овощей назначается он, Иван Потокин, Иван с ужасом понял, что момент упущен. Теперь его признание выглядело бы нелепо как для руководства завода, так и для самого Саши.

Работники из других подразделений принялись поздравлять Ивана, а он с идиотской улыбкой играл роль везунчика, на которого неожиданно обратила свой взор Фортуна. Вскоре все разбрелись на обед, и возле Ивана остались только его друзья. Андрей приблизился к нему и похлопал по плечу.

– Поздравляю с назначением, если честно, не ожидал. Какие будут распоряжения, господин начальник?

Иван сконфузился и, стараясь выглядеть естественным, пробормотал:

– Слушай, я сам в шоке. Думал, на должность назначат кого-то из вас.

Андрей улыбнулся ему, но улыбка получилась какая-то фальшивая. Затем к друзьям подошёл Саша. От его самодовольного вида не осталось и следа; теперь он выглядел хмурым и с трудом скрывал это.

– И я тебя поздравляю! Надеюсь, мы сработаемся и не перегрызёмся почём зря. – Саша хотел ещё что-то сказать, но передумал. – Ладно, пойду шинковку посмотрю, капусту зажёвывает, как бы не пришлось её менять.

Саша отошёл. Приятели принялись за работу. На столах лежала большая партия намытых помидоров, а до конца дня нужно было разложить их по банкам и пустить по конвейеру для заливки маринадом и закатки. Несмотря на то что Ивана повысили в должности, он делал прежнюю работу. Изменения должны были наступить, только когда на его место возьмут другого засольщика.

Работа помогала отвлечься от мрачных мыслей. В его мозгу до сих пор жила мысль о том, что он совершил бесчестный поступок и за счёт другого постарался поправить свои дела. Да что дела, полностью изменить жизнь!

В течение дня Иван несколько раз натыкался на взгляд Саши. В нём читались задумчивость и недоумение. Зная Сашину прямолинейность и дотошность, Иван подозревал, что краткий разговор, который недавно произошёл с ним, – лишь начало долгого выяснения отношений с приятелем. И он не ошибся. В конце смены Иван специально задержался, чтобы отправиться домой в одиночестве; сегодня ему вовсе не хотелось обмусоливать с кем бы то ни было своё назначение. Но когда он вышел за проходную, то заметил Сашу, стоявшего возле забора и следившего за воротами завода, как кот, поджидавший мышку у её норки. Завидев Ивана, Саша сразу покинул своё место и подошёл к нему.

– Ты, никак, меня ждёшь? – Иван постарался разыграть на лице удивление.

– Тебя, тебя. Всё никак не мог дождаться окончания рабочего дня. Извини, я, наверное, слишком сухо тебя сегодня поздравил.

– Да ладно, я понимаю, и поверь, совсем тебя не осуждаю. Эта должность. Это ведь не просто должность, это путь наверх, это деньги, и, конечно, ты всего этого достоин не меньше меня, а даже больше.

Саша пристально посмотрел Ивану в глаза. Тот не выдержал и отвернулся.

– Спасибо за эти слова, ты всё верно понял. И прости ещё раз, но я должен это спросить. Что на собеседовании случилось такого, что наши боссы решили тебе сделать предложение?

Иван ждал этого вопроса и поэтому подготовился к нему заранее.

– Ровным счётом ничего. Спросили, готов ли я занять должность, зачитали основные обязанности из инструкции. Софья допытывалась, смогу ли я управлять коллективом, в котором работают мои друзья. Вот и всё.

– У меня было примерно то же самое. А про меня, случаем, не говорили?

– Про тебя? Зачем?

– Да не знаю, так спросил. Наверное, это зам по производству мне подножку поставил, ему не нравится, когда я с ним не соглашаюсь и делаю всё по-своему.

– Возможно. Начальство любит, когда его по шёрстке гладят.

– Ладно, забыли, ещё раз поздравляю!

Прошло три месяца. Иван постепенно начал привыкать к новой должности и теперь, как ни странно, его стало даже тянуть на работу. Одно дело – таскать весь день, как савраска, ящики с овощами, раскладывать их по банкам и возиться с выходящим из строя оборудованием, и совсем другое – сидеть в кабинете, пусть и в крохотном, наблюдать за подчинёнными через стеклянную перегородку и заполнять авторучкой отчёты. В манере поведения Ивана появились вальяжность, неторопливость.

– Ты изменился! – объявила ему однажды Полина.

– Правда? Как так – изменился?

– Стал спокойнее, увереннее. Всё-таки есть бог на земле, увидел наши страдания и сделал тебя начальником.

Иван не стал разубеждать жену, прекрасно понимая, какой бог помог ему с назначением. Он до сих пор чувствовал себя мерзко от мысли, что пошёл на поводу у алчности и эгоизма и предал друга, который находился в столь же плачевном положении, как и он сам.

На заводе Иван старался сглаживать острые углы, которые, как известно, образуются там, где несколько человек занимаются каким-то общим делом. Так он предусмотрительно избегал появления конфликтов, поскольку почва для них была очень даже благодатная. Прежде всего проблем, конечно, стоило ожидать от Саши. Человеку сложно изменить свою натуру, и его приятель не стал исключением. Сердце заставляло Сашу смириться с тем, что должность начальника сектора досталась другу, но рассудок не видел объективных причин, почему руководство завода отдало предпочтение Ивану, а не ему. Иван интуитивно чувствовал недовольство Саши, как бы тот ни старался его скрыть, и он не мог его в этом винить. Осознавая правоту друга, Иван старался хоть как-то смягчить последствия. В конце месяца Сергей Николаевич вручил ему листок с написанной на нём цифрой.

– Это размер премии. Подели её между работниками сектора, как посчитаешь нужным, а потом сообщи мне.

Пока Иван спускался с заданием директора в свой кабинет, в голове уже созрело готовое решение. Он отминусовал от общей суммы двадцать процентов – такова была доля принятого на прежнее место Ивана нового сотрудника, а остальные восемьдесят поделил между остальными. Таким образом, думал Иван, он хоть в малейшей степени восстанавливал справедливость.

Постепенно острота от некрасивого поступка стала притупляться. Чтобы избавиться от неприятного чувства совсем, Иван с головой ушёл в работу, и в этом ему очень помог приём на работу новичка.

Валера Банщиков совсем недавно выпустился из колледжа, того самого, в котором когда-то учились три приятеля. Он напоминал большую панду, такую же медлительную, неуклюжую, с внушительным животом и огромными наивными глазами, с любопытством взирающими на окружающий мир. Эти глаза раскрылись ещё шире, когда он понял, в какую заваруху угодил. После месяца стажировки его комплекция претерпела серьёзные изменения, будто из шарика выпустили половину воздуха. Это и немудрено, ведь ему приходилось без конца подвозить на тележке овощи, носиться от одного конца конвейера к другому и выполнять сотню мелких поручений своего начальника.

Иван, словно тень, следовал за ним. В последнее время друзья стали меньше общаться, но благодаря Валере Банщикову, с которым Иван возился как нянька, дни на заводе летели незаметно. Неусыпный контроль уже очень скоро сделал из Банщикова вполне самостоятельного засольщика овощей. Огрехи в работе иногда у Валеры случались, но, как говорится, и на солнце бывают пятна.

Однажды Валера пришёл утром на завод на двадцать минут позже. Иван с недовольством поглядывал на часы, поскольку пуск линии задерживался. Банщиков воровато прокрался в цех, добрался до стола, на котором лежали помытые огурцы, и как ни в чём не бывало стал их укладывать в банки. Причина опоздания была написана у Валеры на лице: щетина, тёмные круги под глазами, торчащий на голове, словно пакля, клок волос. Плюс ко всему у Валеры немного тряслись руки, когда он пытался затиснуть в банку очередной огурец. Не оставалось сомнений, что он неплохо вчера провёл время и заявился на работу прямо с гулянки. Иван решил, что устроит нагоняй позже.

Через час всё вошло в норму. Полсотни банок, наполненных маринадом, слегка подрагивая на конвейере, прямиком направлялись к месту, где происходила закупорка. Валера, стараясь лишний раз не светить своё лицо перед Иваном, стоял возле самой ленты, тупо уткнувшись взглядом в проплывающую вереницу. В какой-то момент он переступил с ноги на ногу, пошатнулся и нечаянно задел одну из банок. Та резко качнулась и камнем полетела вниз. Валера выставил вперёд ногу, и только благодаря этому банка не разбилась вдребезги, а, оттолкнувшись от ноги, скатилась на каменный пол. Дно банки треснуло, и из неё стал вытекать маринад. Валера покраснел как рак и, боясь оборачиваться, неуклюже мялся на месте.