Король Георг VI. Жизнь и царствование наследника Виндзорской династии, главы Британской империи в годы Второй мировой войны

Глава 1

Детство и школьные годы

1895–1908

В субботу 14 декабря 1895 года в Сендрингеме в Йорк-Коттедже родился второй сын герцога и герцогини Йоркских[1]. Роды у герцогини прошли легко. До одиннадцати часов предыдущего вечера она не испытывала никаких недомоганий, а спустя четыре часа родился ребенок.

Все последнее время министр внутренних дел сэр Мэтью Ридли очень волновался и, поддерживая постоянную связь с Сендрингемом, выражал беспокойство, что не успеет «прибыть вовремя». 7 декабря сэр Дайтон Пробин сообщил ему, что герцог Йоркский не видит смысла в его приезде, пока «все не произойдет», и что, хотя событие ожидается тринадцатого, оно может произойти «в любой день между этой датой и Рождеством». Чтобы успокоить министра внутренних дел, ему послали карту поездов до ближайшей к Сендрингему станции Вулфертон, но он обнаружил в списке ошибку, ставшую причиной новых тревог и необходимости снова писать сэру Дайтону.

10 декабря возникла очередная проблема. Сэр Мэтью был приглашен в Виндзор на обед с королевой. Что ему делать, если во время обеда придет телеграмма из Сендрингема? Дворцовый эконом, лорд Эдвард Пелэм-Клинтон, убедил его передать в Сендрингем, что ему велено ехать в Виндзор, но потом передумал, о чем министр внутренних дел телеграфировал сэру Дайтону Пробину. Так или иначе, но, в конце концов, сэр Мэтью прибыл в Йорк-Коттедж «вскоре» после рождения принца, о чем было надлежащим образом сообщено в специальном приложении к «Лондон газет» и в дневной прессе.

В отличие от своего старшего брата, принца Эдуарда, рождение которого восемнадцатью месяцами ранее, в середине Аскотской недели скачек, было отмечено тостом, провозглашенным его дедом принцем Уэльским на большом балу в Рыбацком храме в Вирджиния-Уотер, следующий маленький принц пришел в мир, словно извиняясь. День, выбранный будущим королем Георгом VI для своего рождения, был неудачным, поскольку совпал с судным днем в жизни королевы Виктории, будучи годовщиной смерти принца-консорта в 1861 году и принцессы Алисы в 1878-м. В семье он до сих пор считался днем скорби и траура, и очевидно, что принц Йоркский смотрел на это несчастливое совпадение с опаской. Он надеялся, что его вторым ребенком станет девочка, и высказывал это пожелание в кругу семьи, но, несмотря на свое разочарование в этом отношении, в своем дневнике он написал: «Маленький мальчик весом почти восемь фунтов родился в 3:40 пополудни по сендрингемскому времени[2]. Все прошло как нельзя лучше, оба чувствуют себя хорошо. Отправил несколько телеграмм. Лег в постель в 6:45, очень устал».

Одна из отправленных из Сендрингема телеграмм предназначалась внушающей ему благоговейный трепет бабушке, королеве Виктории, которая в эту «страшную годовщину» оплакивала своих умерших:

«Дорогая Мэй сегодня утром в 3:30 благополучно разрешилась сыном. Оба чувствуют себя хорошо. Джорджи».

Теперь все зависело от того, как она воспримет эти известия. Герцог вырезал и вставил в свой дневник заметку из газеты «Глобус» от 14 декабря, которая, как он, очевидно, надеялся, найдет сочувственный отклик в сердце пожилой королевы:

«При любых обстоятельствах рождение второго сына его королевского высочества герцога Йоркского стало во всех отношениях знаменательным и обнадеживающим событием для дальнейшей передачи короны по мужской линии, но это радостное событие представляет дополнительный интерес, если вспомнить, что 14 декабря – черный день в анналах королевского дома, поскольку он является годовщиной смерти принца-консорта и принцессы Алисы. Отныне позволительно надеяться, что августейшая дама, чьи радости и печали желала бы разделять вся нация, сможет найти в счастливом событии 14 декабря 1895 года утешение печальным воспоминаниям о 14 декабря 1861-го и 14 декабря 1878-го».

Эта заметка эхом отозвалась в публикации «Стандарта», появившейся спустя два дня. Повторив горестные слова о трагических воспоминаниях, которые несла эта дата королевской семье, редактор продолжил:

«Но это 14 декабря наверняка может стать светлым знаком. Нет, прошлое не может быть забыто, и даже сегодняшние звуки праздничных колоколов не могут заглушить в нашем сознании печальные траурные ноты. Отличительной чертой людей высокого полета, а также наиболее зрелых сообществ является то, что они никогда до конца не расстаются со своими воспоминаниями, даже если они вносят в их существование определенную долю грусти. Однако „слишком много печали“, о чем неодобрительно отзывался Шекспир, несовместимо со здоровой активностью как индивида, так и нации, и все мы, начиная с нашей любимой королевы, несомненно, будем горячо приветствовать событие, которое, благодаря герцогине Йоркской, дает нам повод ни в коем случае не считать 14 декабря днем, посвященным исключительно скорби и сожалению».

Дети королевы тоже считали, что она не должна позволять, чтобы скорбь по поводу тяжелых утрат породила в ней предубеждение против последнего прибавления в королевском семействе.

«Не могу выразить, как я рада! – писала 17 декабря из Берлина вдовствующая императрица Фридерика своей матери. – С одной стороны, я чувствую некоторое сожаление, что дорогой малыш родился в день, связанный для нас с такими невыразимо печальными воспоминаниями, но, с другой, это дар небес, и очень ценный дар. И есть что-то невероятно трогательное в том, что в этот черный день вашей жизни спустя годы был послан луч солнца! И мне бы хотелось видеть его в этом свете!»

Однако, судя по всему, первая реакция Виндзора была далека от обнадеживающей для молодого отца из Сендрингема.

«Бабушка несколько расстроена, что это счастливое событие произошло в такую печальную для нас годовщину, – писал принц Уэльский своему сыну 14 декабря, – но я думаю, как и большинство из членов семьи, находящихся здесь, что оно „разрушит заклятье“, лежащее на этой дате».

Спустя два дня атмосфера слегка посветлела, хотя недовольство королевы не исчезло полностью. В своем втором письме отец писал герцогу Йоркскому, убеждая его предложить королеве стать крестной матерью малыша и что его следует назвать Альбертом.

«Бабушка ни в коем случае не сердится на тебя, – продолжал принц, – она лишь сожалеет, что мальчик родился 14-го, хотя мы все говорили ей, что это рассеет тьму, окутывающую печальную годовщину. Она быстро стареет, и, поскольку она всегда была очень добра к тебе и любила тебя, я действительно думаю, что, предложив имя Альберт, ты ей угодишь».

Герцог принял это утешительное предложение с готовностью.

«Я боюсь, дорогая бабушка, – писал он королеве, которая теперь направилась в Осборн, – что вы были несколько расстроены, что он родился 14-го, вдвойне скорбный день для вас и всей нашей семьи, но мы надеемся, что его рождение в этот день может сделать его менее печальным для вас. Дорогая бабушка, мы предлагаем, если позволите, назвать его Альберт в честь дорогого дедушки, и мы также надеемся, что вы станете его крестной матерью».

Среди этого сумбура опасений и извинений, которые ярко иллюстрируют благоговейный трепет, с которым все семейство относилось к королеве Виктории до последнего дня ее жизни, только один человек сохранял неизменное спокойствие – сама королева Виктория. Со своим исключительным и никогда не изменявшим ей здравым смыслом она видела события в подобающей перспективе. Она оценила тот факт, что ее сын и внук сожалеют, что рождение ребенка, которое должно было бы стать для нее радостным событием, оказалось неизбежно омрачено неудачным временем его появления на свет, но она была слишком разумна, чтобы позволить своей скорби настроить ее против маленького агрессора, неумолимо вторгшегося в чертог ее печали.

«Получила телеграммы от Джорджи и от сэра Дж. Уильямса, где говорилось, что этим утром в три часа дорогая Мэй благополучно родила сына, – написала королева в своем дневнике. – Первое, что испытал Джорджи, – это сожаление, что дорогому ребенку суждено было родиться в столь печальный день. У меня такое чувство, что это может стать благословением для дорогого мальчика, и это можно считать даром Божьим!»

Более того, ясно, что королеву порадовала просьба его родителей получить ее личное благословение. Она не только согласилась стать крестной матерью, но удостоила будущего крестника доказательством своего безграничного одобрения в виде бюста покойного принца-консорта, который подарила ему на крещение.

«Я не могу тебе сказать, как я довольна и благодарна, получив твое письмо, – писала она своему „дорогому Джорджи“. – Но прежде чем ответить на него, позволь мне выразить свою радость по поводу того, что дорогая Мэй так хорошо себя чувствует и так быстро восстанавливается. Слава Богу, что она такая сильная. Она переносит все это как ни в чем не бывало. Мы все очень довольны, что это второй мальчик, и я не стану говорить, как я довольна тем, что моему огромному желанию – я имею в виду, что малыш, родившийся в эту скорбную годовщину, будет носить дорогое мне имя Альберт, – суждено исполниться. Я с большой радостью принимаю предложение стать его крестной, и этот дорогой мальчик, рожденный в день, когда его любимый прадедушка вошел в новую вечную жизнь, будет мне особенно дорог. Я от всего сердца благодарю тебя за твое милое письмо и вскоре напишу снова, но сейчас я должна закончить.

Всегда преданная тебе бабушка V.R.I.»[3].

Чувства королевы к невестке были не менее теплыми.

«Я с нетерпением жду, когда увижу новорожденного, – писала она герцогине Йоркской, – появившегося на свет в такой печальный день, но, пожалуй, даже более дорогого мне, особенно потому, что он будет носить дорогое мне имя, синоним всего хорошего и великого».

Кроме того, прабабушке не терпелось узнать другие имена ребенка и кто еще будет его крестными родителями. Виктории хотелось бы, чтобы крещение проходило в Осборне и она смогла на нем присутствовать, но она уступила просьбам из Сендрингема.

Таким образом, ужасных последствий, которых опасались из-за неподходящей даты рождения маленького принца, удалось избежать, и 17 февраля 1896 года он с монаршего соизволения был подобающим образом крещен в церкви Святой Марии в Сендрингеме. Крещение проводил епископ Норвичский при участии заместителя декана королевских часовен преподобного Эдгара Шеппарда, бывшего наставника герцога Йоркского каноника Дж. Н. Далтона, и ректоров Сендрингема, Вулвертона и Дерсинхема. Помимо королевы крестными родителями были императрица Фридерика[4], великая герцогиня Мекленбург-Стрелицкая[5], великий герцог Мекленбург-Стрелицкий, кронпринц Дании[6], герцог Коннаутский[7] и принц Адольф Текский[8]. Маленький принц, облаченный в кружевное платьице, которое надевали все дети и внуки принца и принцессы Уэльских, получил имя Альберт Фредерик Артур Георг, но для своей семьи он всегда был Берти.

Церемония пошла не без помарок. Принц Эдуард, выразивший достаточно сильное удивление, впервые увидев своего новорожденного брата, затем проявил больше интереса к этому недавнему прибавлению в семействе и с явным удовольствием сопровождал своих родителей на крестинах. Он был сосредоточен и молчалив до самого торжественного момента крещения брата, который, лежа на руках епископа Норвичского, издал такой пронзительный крик, что старший принц захотел последовать его примеру. От сочувствия он так расплакался, что его пришлось увести в ризницу.

«Конечно, он еще слишком мал, чтобы ходить в церковь, – отметил его отец в своем отчете, который тем вечером отправил королеве Виктории, – но мы подумали, что с годами ему будет приятно узнать, что он присутствовал на крещении своего брата».

Эпоха, в которую в декабре 1895 года родился принц Альберт, пребывала в зените своего комфортного мирного покоя. Не было никаких зримых признаков тех двух катаклизмов, в которых суждено было содрогнуться миру до его смерти. Это было время колониальных империй и хорошей жизни, локальных войн и реального согласия в Европе. Политически мир в 1895 году изменился мало – не считая появления Германской империи, – с тех пор как восемь лет назад в Вене европейские государственные мужи очертили его границы. Европа по-прежнему оставалась центром влияния и культуры; Соединенные Штаты еще не стали мировой державой и не станут ею еще четверть века; Азия еще не проснулась. К востоку от франко-германской границы протянулись владения Гогенцоллернов, Габсбургов и Романовых; и все европейские столицы оживлял сонм русских великих князей, австрийских эрцгерцогов и немецких князьков. Кроме того, в это время Османская империя все еще владела значительной частью Балканского полуострова, хотя христианские князья из Афин, Белграда, Бухареста, Цетинье и Софии с завистью стяжателей смотрели на эти европейские санджаки[9].

Но тем государством, на которое мир смотрел с уважением и страхом – в некоторых случаях с ревностью и завистью, – была именно Англия. Великая королева, приходившаяся бабушкой половине европейских правителей, уже благодаря своему возрасту превратилась в национальную и международную институцию. Без этой английской королевы трудно было представить себе и Британию, и Европу, и, хотя британская политика «блестящей изоляции» и ее несносная «британская гордость» могла приводить в бешенство правительства и людей на континенте, их нелюбовь к Британии сдерживало невольное восхищение невероятной правительницей этой страны.

Более того, в 1895 году после Крымской войны сила Британии и могущество ее империи стали бесспорными. До кульминации имперского величия – бриллиантового юбилея королевы – оставалось два года, и более двух лет отделяли Англию от того дня, когда в Южной Африке горстка вооруженных фермеров обложила налогом все ресурсы империи, пока их окончательно не подавили. Это все еще была благополучная и несколько самодовольная Англия, Англия примитивных водопроводов, картин Чантри Бикуэста, подоходного налога в 8 пенсов с фунта и в целом умеренного налогообложения, хотя в 1894 году Харклорт ввел налог на наследство. Сельскохозяйственный рабочий, несмотря на то что его заработок составлял всего 15 центов в неделю, мог купить пинту пива или унцию табака за 2,5 пенса и не слишком возмущался разрывом между своим заработком и доходами более богатых классов.

За пятьдесят шесть лет жизни короля Георга VI мир и с ним Британия претерпели самые большие по скорости и характеру потрясения. Время клиперов и лихих экипажей, масляных ламп и стереоскопов уступило место эре атомной энергии и радаров, психиатрии, телевидения и радио, теории относительности, движущихся трехмерных изображений и самолетов «Комета», преодолевающих расстояние от Лондона до Йоханнесбурга за двадцать два часа.

На момент рождения короля в континентальной Европе насчитывалось двадцать правящих монархов. К моменту его смерти их осталось всего семь. Германская, Российская, Австро-Венгерская и Османская империи исчезли с карты мира. Британская империя доминионов стала Содружеством самоуправляемых наций, а Индийская империя распалась на две части, одна из которых осталась доминионом, а другая стала республикой. Изменилась даже политическая структура самого Соединенного Королевства, поскольку республика Ирландия вышла из состава как Содружества наций, так и Соединенного Королевства.

За время юности короля в употребление вошли электрические лампы, автомобили и граммофоны, а став совершеннолетним, он впервые услышал радиопередачу. Ему было восемь лет, когда в 1903 году в Китти-Хок братья Райт совершили свой героический полет. Он стал первым английским королем, носившим погоны летчика. Молодым человеком он стал свидетелем социальных потрясений, развязанных в Англии в период царствования его отца либералами перед Первой мировой войной и правительствами лейбористов и консерваторов после нее. Будучи правящим монархом, он вершил судьбы своей страны в эпоху куда более радикальных перемен при правительстве лейбористов и во время Второй мировой войны. В обоих великих конфликтах он служил своей стране с мужеством и преданностью сначала как младший морской офицер, став первым после Вильгельма IV британским сувереном, принимавшим участие в сражении – в молодости он участвовал в битве у мыса Сент-Винсент, – во второй раз как правитель своего народа.

Король Георг VI наблюдал, как времена менялись от спокойного самодовольства, гарантированной безопасности и стабильного общества в конце Викторианской эры к стрессу и напряженности, неопределенности международной обстановки и изменчивой скоротечности наших дней. Только с учетом этого меняющегося фона следует читать историю его жизни и понимать ее.

Структура королевской семьи при рождении принца Альберта представляла собой пирамиду. Вершиной была фигура легендарной пожилой королевы Виктории (Ганган), приближавшейся к своему семидесятисемилетию. Не слишком крепкая телом, но неизменно активная в умственной деятельности, она перемещалась между Виндзором, Осборном и Балморалом с редкими визитами в Букингемский дворец. Своим внукам она представлялась персонажем другого мира, который отделяли от них не годы, а периоды и эпохи, милостивым матриархом, не многим отличавшимся от божества, центральной точкой, вокруг которой вращалось все семейное созвездие.

Немного ниже, но все же существенно в стороне стояли принц и принцесса Уэльские («дедушка» и «бабуля»), чья неизменная доброжелательность была неисчерпаемым источником удовольствий для более молодого поколения и чье присутствие во дворце Мальборо в Сендрингеме давало внукам возможность для приятнейших визитов, моментов незамутненного счастья и буйных развлечений.

Однако главным фактором в жизни принца Эдуарда и принца Альберта являлось родительское влияние принца и принцессы Йоркских. Будущему королю Георгу V шел тогда тридцать первый год, и он завершал свою карьеру действующего военно-морского офицера. Благодаря своим достоинствам и упорному труду он поднялся до чина капитана, под которым и был записан в приходском регистре церкви Святой Марии в Сендрингеме по случаю крещения его второго сына. До недавнего времени он значился всего лишь третьим по счету в списке претендентов на трон, и вся его жизнь была сосредоточена на флотской карьере, которую он – весьма успешно – делал самостоятельно.

Но после смерти 14 января 1892 года старшего сына принца Уэльского герцога Кларенса судьба герцога Йоркского претерпела существенные изменения. Теперь он стал прямым наследником своего отца, в связи с чем ему пришлось оставить службу на флоте. Лишившись в одночасье любимого брата и горячо любимого занятия, герцог с грустью обратился от моря к делам государственным и начал осваивать вопросы внутренней политики и международных отношений.

6 июля 1893 года он женился на принцессе Марии Текской[10], которая до этого была помолвлена с герцогом Кларенсом, и вместе они обосновались в Йорк-Коттедже – маленькой и довольно унылой резиденции, располагавшейся на землях его родителей в Сендрингеме.

Несмотря на то что теперь он принял на себя роль сельского джентльмена – следует заметить, что с годами его любовь к Сендрингему росла и, в конце концов, почти сравнялась с любовью к морю, – герцог Йоркский навсегда сохранил характер морского офицера с твердыми взглядами, бескомпромиссным чувством долга, требованием беспрекословного послушания, незапятнанным поведением, исключительной аккуратностью и в довершение всего жизнерадостностью. Он безоговорочно принял место «второго в команде» после своего отца – которого любил и почитал – с необходимостью держаться в тени, которую оно неизбежно предполагало.

Неизвестно, разделяла ли самоотречение своего супруга герцогиня Йоркская, по крайней мере поначалу. Как тактично написал один из биографов короля Георга V:

«Выйдя замуж, герцогиня вошла в семью, которая годами была самодостаточной, в семью, которую талант принцессы испытывать привязанность превратил в нечто, определенно похожее на тщательно охраняемую группу, связанную чем-то близким к чувству взаимного восхищения. Это была семья, не уделявшая большого внимания интеллектуальным стремлениям, без особого понимания искусства или вкуса, семья, которую было бы нелегко склонить к образу жизни, отличному от того, что они считали полностью достаточным в те времена, когда привилегии решительно поддерживались.

Интеллектуально герцогиня превосходила их. Она была хорошо образованна и постоянно стремилась расширить круг своих познаний во многих сферах, выходящих за пределы, доступные принцессе Уэльской и принцессе Виктории. Она была очень деятельной и любознательной в интеллектуальном плане. Ее энергия требовала выхода и более широких горизонтов. Их развлечения ее не увлекали. Их способ существования не удовлетворял ее представлению о современном идеале интеллектуальной жизни. При этом она жила в маленьком доме в поместье, где вся жизнь зависела исключительно от принца и принцессы, где любое малейшее событие и изменение происходило по приказу или с соизволения принца. Даже обстановку ее комнаты и посадки в ее маленьким саду нужно было согласовывать в Сендрингем-Хаус, и малейшие инновации воспринимались с недовольством. Она могла бы сделать столько всего полезного в поместье. Ее идеи могли увеличить эффективность местных учреждений и повысить благосостояние окрестных мест. Но все эти вопросы были прерогативой принцессы, чье очарование и доброта часто подменяли нехватку системы и порядка.

В первые годы герцогиня временами испытывала интеллектуальный голод, и ее энергия, не находившая применения, иссякала. Она пришла из более молодого, более либерального мира, где намного серьезней относились к сфере деятельности женщин и к ответственности, которая возлагалась на первых леди королевства. Для многих женщин в то время, как и сейчас, постоянная необходимость следовать за мужчиной-охотником, смотреть на убийства, пусть даже самые безупречные, всегда весело и с благодарностью принимать участие в развлечениях, которые устраивали и ценили мужчины, означала жертвовать многими заветными желаниями, плодотворными и либеральными идеями. Будет справедливо предположить, что добровольное самоуничижение, которого в те годы требовали от здоровой, энергичной женщины условия жизни в Сендрингеме, давалось герцогине с большим трудом. Справедливо также предположить, что принц и принцесса могли бы сделать больше, чтобы поддержать ее инициативы и желание заполнить дни чем-то полезным, проявить больше понимания и сочувствия и помочь ей преодолеть робость, с которой она приступила к исполнению своих церемониальных обязанностей».

Непосредственное окружение, которое ожидало ее в супружеской жизни, тоже не могло особенно нравиться герцогине Йоркской. Йорк-Коттедж был маленьким приложением, стоявшим в сотне ярдов от «большого дома», и именно там она должна была провести свой медовый месяц. Нужно было видеть этот Йорк-Коттедж, чтобы понять, о чем идет речь.

«Это была – и по сей день есть – угрюмая маленькая вилла, – писал сэр Гарольд Николсон, скорее выражаясь сдержанно, чем преувеличивая, – окруженная зарослями лавра и рододендрона, стоявшая под сенью огромной веллингтонии. Круто сбегавшая вниз лужайка отделяла ее от пруда, в дальнем конце которого свинцовый пеликан уныло взирал на водяные лилии и бамбук. Построена она из местного коричневого камня, покрытого „шубой“ из каменной крошки, которую, в свою очередь, оживляет точная имитация тюдоровских балок. Внутренние покои с отделкой из мореного дуба, белыми резными рамами овальных зеркал над каминами, с их далтоновской плиткой и витражными светильниками-веерами, неотличимы от таких же в любом доме Сурбитона или Верхнего Норвуда. Гостиная самого герцога с выходящим на север окном, наглухо закрытым густым кустарником, кажется еще более темной из-за красной ткани, покрывающей стены. На фоне этой мрачной обивки (сделанной из ткани, которую в то время использовали на штаны для французской армии) висят великолепные репродукции некоторых наиболее известных картин, приобретенных Чантри Бикуэстом».

И это еще не все. Сантехническое оборудование в «этой на редкость неудобной резиденции» было самым примитивным, а спальни представляли собой простые комнаты кубической формы. Спальни и гардеробные герцога и герцогини были нормального размера, но те, что предназначались для детей и обслуги, были темными и неприглядными. Крохотная клетушка фрейлины располагалась прямо над буфетной, от которой ее отделял очень тонкий пол, пропускавший практически все звуки. Как-то раз леди, занимавшая эту комнату, отправила вниз записку, где сообщала, что если лакей, чистящий серебро, не возражает против того, что она слышит все его разговоры, то она, со своей стороны, тоже не против того, что слышит их. Что же касается слуг, то сам герцог однажды как-то туманно предположил, что они, видимо, должны спать на деревьях.

Однако именно в Йорк-Коттедже он совершенно счастливо прожил тридцать три года, с самой своей женитьбы, пока после смерти королевы Александры не получил в январе 1926 года Сендрингем-Хаус. Здесь родились пятеро из его шести детей, и здесь он с такой нежностью лелеял тот сендрингемский образ жизни, любовь к которому унаследовал его второй сын. «Милый старый Сендрингем, – как он его называл, – это то место, которое я люблю больше всего в мире».

Он стал домом и для его семьи. Потому что хотя дети участвовали в семейных миграциях в Осборн, Фрогмор, Абергелди, а позднее в Мальборо-Хаус и Букингемский дворец, именно Сендрингем с его садом, приморскими развлечениями и парком в 200 акров сформировали прочный фундамент их общих воспоминаний о детстве.

Это детство, как и детство многих других в конце Викторианской и в Эдвардианскую эпоху, было в первую очередь временем отчуждения. Современная теория, что родители должны быть «компаньонами» для своих детей, еще не родилась, и контакты с взрослыми были скорее необычным, чем обычным делом в детской жизни. Детей регулярно приводили к родителям в установленное время, а в остальном они пребывали на попечении – а иногда на милости – нянек, лакеев и других слуг. В результате отношения с обоими родителями носили несколько неестественный характер. Для детей эти регулярные встречи с родителями были пугающей и вместе с тем захватывающей, а иногда вознаграждаемой возможностью попасть в гардеробную или гостиную, для родителей – возможностью приятной, но часто обременительной, а иногда обескураживающей. Подобная система могла побуждать к любви, но она редко пробуждала близость и понимание.

Вполне естественно, что такое широко распространенное в то время положение дел было принято и в семейном обиходе Йорк-Коттеджа. Герцог Йоркский, как многие викторианские отцы, был предан своим детям, но, по его собственным словам, «ладил с ними, как с горящим домом». Однако, как часто случается, это озна чало «как с чужими детьми», а на самом деле – как с множеством более молодых членов королевской семьи: племянниками, племянницами и юными кузенами, что могли бы засвидетельствовать школьники из Сендрингема и Балморала. И все же со своими собственными детьми, хотя он был образцовым семьянином, любящим преданным отцом, купавшим их по очереди, взвешивавшим их, временами игравшим с ними, объяснявшим им, как пользоваться ружьем и скакать в седле, он держал дистанцию, оставаясь фигурой, которая вызывала почтение, сдержанную привязанность, а иногда неподдельный страх. Не обладая терпимостью и простым добродушием своего отца, он от природы был импульсивным и выражал свои чувства немедленно и без всякой сдержанности. Его манера подтрунивать над детьми или допрашивать их усиливала робость и лишала дара речи тех, кто по характеру был совсем другим, а те качества, которые завоевали ему преданность сотрудников аппарата и слуг и восхищение большого королевского семейства, когда он стал его главой, временами создавали барьер, отделявший его от собственных сыновей. Впрочем, важно заметить, что никакого недопонимания и недостатка сочувствия не осталось после женитьбы каждого из них.

Такие же ограничения касались и отношений герцогини Йоркской к детям. Она была глубоко предана им и любила их со всей искренностью и теплотой, и они отвечали ей тем же. И все же ей было трудно встать между ними и внезапными вспышками гнева их отца, и так же трудно было им полностью довериться ей. Вероятно, уровень непонимания между родителями и детьми был не больше и не меньше, чем во многих других семьях того времени, но это не делало этот факт менее печальным.

Детская жизнь в Йорк-Коттедже не избежала превратностей и потрясений, характерных для британских детских учреждений того периода. Первую главную няню уволили за дерзкое поведение с герцогиней Текской, матерью герцогини Йоркской, а ее преемница, похоже, оказалась неумелой и при этом садисткой. Она оказывала очевидное предпочтение старшему из детей, но ее преданность была такой фанатичной, что ради того, чтобы продемонстрировать ему, насколько ее власть над ним сильнее власти его родителей, она щипала и выкручивала руку несчастного принца Эдуарда, перед тем как отвести его в гостиную к родителям. В результате плачущий и всхлипывающий ребенок быстро возвращался к няне, которая чудесным образом успокаивала его, устанавливая таким извращенным способом свое моральное превосходство.

На принца Альберта няня обращала так мало внимания, что доходила до полного игнорирования. Она настолько пренебрегала его потребностями и удобствами, что иногда он получал свою вечернюю бутылочку, когда его везли в коляске, что мало отличалось от путешествия по Каналу при сильной качке и имело аналогичный результат. Неудивительно, что у ребенка развились хронические проблемы с желудком, которые, вполне возможно, стали причиной гастрита, так сильно мучившего его впоследствии.

Однако, в конце концов, неблагополучное положение дел в детской обнаружилось, и этот персонаж из коллекции Фрейда был уволен, уступив место миссис Билл – любимой Лалле, которая при двух своих предшественницах была младшей няней. Она быстро установила рациональный и гуманный режим, основанный на любви, дисциплине и отваре шалфея, при котором все трое ее подопечных – поскольку в апреле 1897 года родилась принцесса Мария – стали цветущими и пышущими здоровьем.

Из шести детей герцога и герцогини Йоркских первые трое составляли обособленную группу. Старшего от младшей отделяло меньше трех лет, а принц Альберт был на восемнадцать месяцев младше своего брата и на шестнадцать месяцев старше сестры. Положение среднего не означало никаких преимуществ для его развития. Робкий, нервный и чувствительный ребенок, пугливый и склонный к слезам, не выдерживал сравнения ни со своим веселым и более открытым старшим братом, ни со своей милой маленькой сестрой. В результате он был обречен отойти на задний план и даже снова оказаться в небрежении. К примеру, королева Виктория так писала в дневнике о своем визите к ним: «Пришли милые маленькие дети Йорка, выглядевшие очень хорошо. Дэвид приятный ребенок, такой умный, милый и дружелюбный. Девочка – прелестная маленькая крошка». И никакого упоминания о маленьком Берти.

Тем не менее они росли дружной счастливой троицей. Принц Альберт был беззаветно предан своей сестре и непомерно восхищался братом, за которым следовал во всех его проказах. Но так или иначе вина за все эти шалости, похоже, обычно возлагалась на него, а не на других. Он рано приобрел репутацию непослушного ребенка, и родительские упреки сыпались на него даже во время поздравления с днем рождения. «Теперь, когда тебе исполнилось пять лет, – писал ему отец, – я надеюсь, что ты всегда будешь слушаться и сразу же делать то, что тебе говорят. Сделать это тем легче, чем раньше ты начнешь. Я всегда старался так делать, когда был в твоем возрасте, и нахожу, что это сделало меня намного счастливей».

Первое нарушение семейного распорядка случилось вскоре после того, как принцу Альберту пошел шестой год. Повсеместно считалось – хотя и ошибочно, – что Англо-бурская война идет к концу, а на Сендрингемском фронте четверо детей герцога и герцогини Йоркских находились на карантине из-за германской кори[11], которой сразу после Рождества заболел принц Эдуард. Их родители 17 января 1901 года уехали в Лондон, чтобы присутствовать на грандиозном приеме и обеде в честь вернувшегося героя, лорда Робертса, который, будучи главнокомандующим, привел к победе британские войска, до того терпевшие поражение в Южной Африке. В тот вечер в клубе Мальборо отец сообщил герцогу Йоркскому, что у королевы Виктории, на тот момент находившейся в Осборне, случился небольшой удар. Спустя два дня сообщения о ее здоровье стали более обнадеживающими, и герцог с герцогиней вернулись в Сендрингем. Они не виделись со своими детьми, опасаясь инфекции, и в понедельник 21 января снова спешно отбыли в Лондон. До детской дошел слух о том, что Ганган – мифическая, легендарная родоначальница семьи Ганган, к которой они, ее правнуки, относились со смешанным чувством благоговения, трепета и страха[12], – угасает, и на следующий день она умерла.

Несмотря на все предосторожности, герцог Йоркский не избежал заболевания. Приехав в Осборн со своим отцом и кузеном, германским императором, он почувствовал себя плохо. Он заставил себя сопровождать нового короля в Лондон на Совет престолонаследия, собравшийся в Сент-Джеймсском дворце, и принес клятву в палате лордов, но по возвращении в Осборн 24 января слег с тяжелой германской корью. До 10 февраля он безвыходно находился в своей комнате, где за ним преданно ухаживала жена.

В результате случилось так, что наследник трона не смог проводить великую королеву в последний путь из Осборна через Лондон в Виндзор, но по такому случаю троих его детей отпустили из Сендрингема. По специальной просьбе герцогини королева Александра распорядилась, чтобы они смогли увидеть заупокойную службу в часовне Святого Георгия и через два дня в Фрогморе присутствовать на ее погребении в личном мавзолее рядом с принцем-консортом.

Таким образом, в тот особенно холодный вечер 2 февраля 1901 года пятилетний принц Альберт стоял среди королей, сонма принцев и множества представителей знати, которые с грустью – и почти не веря в происходящее – смотрели на похороны королевы Виктории. Это был первый из трех подобных случаев, когда он посещал часовню Святого Георгия, а спустя полвека короли и принцы слушали там заупокойную службу по нему самому.

Меньше чем через два месяца после смерти королевы Виктории Йорк-Коттедж впервые надолго расстался со своими хозяевами. 16 марта герцог и герцогиня Корнуолльские[13] и Йоркские отплыли на корабле «Офир» в Австралию, чтобы от имени нового суверена открыть первую сессию парламента Австралийского содружества. Они отсутствовали почти восемь месяцев. Герцог оставил строгие указания, чтобы два его старших сына регулярно писали родителям. Помимо его ответов на эти письма, принцы получали из каждого порта длинные инструкции от своего сендрингемского школьного наставника мистера Уоллера, который был другом детства герцога и уехал в составе его свиты.

Принц Альберт относился к этим инструкциям со всей серьезностью и даже написал родителям первое письмо за четыре дня до их отплытия, чтобы они могли получить его в Гибралтаре:

«Дорогие мама и папа.

Мы надеемся, что вы не страдаете от морской болезни. Не встречались ли вам большие волны, когда вы проплывали по Бискайскому заливу? Шлем вам свою любовь и тысячу поцелуев.

С любовью,

ваш Берти».

Как большинство детей его возраста, те, кто остался в Йорк-Коттедже, вскоре привыкли к отсутствию взрослых. Во-первых, они были избавлены от достаточно жесткого родительского присмотра, оставшись под доброжелательной властью Лаллы Билл, к которому прилагались добросовестные, но малоэффективные образовательные усилия их гувернантки мадемуазель Хелен Брика, эльзасской дамы, обучавшей в детстве их мать; во-вторых, их сильно и с большим энтузиазмом баловали бабушка и дедушка. Король Эдуард и королева Александра обожали своих внуков и ничего так не любили, как проводить время вместе с ними. Таким образом, почти восемь месяцев три принца и принцесса Мария со всем содержимым своей детской участвовали в миграциях двора из дворца Мальборо в Сендрингем и из Осборна в Балморал. Жесткие рамки дисциплины определенно ослабели. Король Эдуард с присущим ему веселым добродушием и умением радоваться жизни, а также хранивший воспоминания о наставлениях, которые давались ему в детстве, отменял строгие инструкции, считая, что они ставят ненужные препоны веселью. И он, и королева поощряли в детях бурные жизнерадостные проявления и с удовольствием показывали их знатным визитерам, приглашенным к ланчу в Букингемском дворце и в Сендрингеме, позволяя устраивать шумную возню в гостиной.

После прежнего строгого режима в родительском доме этой свободой они пользовались с удвоенной радостью. По той же причине она захватила детей с особенной силой. Они стали по-настоящему непослушными, и нет ничего удивительного в том, что, когда осенью 1901 года их родители вернулись в Англию, они быстро решили, что коррективы не только необходимы, но и сильно запоздали и их старшие сыновья достигли такого возраста, когда женский присмотр за ними уже недостаточен.

1902 год стал важным этапом в жизни принца Альберта и его старшего брата, отмеченным тем, что из-под мягкой власти Лаллы Билл их передали в строгие мужские руки и из детской они переехали в классную комнату. Первая перемена пришла вместе с новым годом, когда мальчикам сказали, что теперь они переходят на попечение Фредерика Финча, до этого времени служившего лакеем в детской. Финчу на тот момент было тридцать, его подопечным – семь с половиной и шесть. Это был красивый крепкий мускулистый мужчина, «от природы почтительный, но без тени подобострастия». В течение следующих восьми лет ему предстояло стать сначала нянькой, а позднее арбитром, наперстником и преданным защитником двух принцев. Он следил за их одеждой и смотрел, чтобы они содержали себя в чистоте. Финч слышал, как они молились утром и вечером, укладывал их в постель, и он же при необходимости определял, каких наказаний они заслуживали. Они были преданы ему, а он им.

Второе изменение было более существенным.

Образование принцев долгое время являлось одной из самых неразрешимых проблем, стоявших перед монархами. Выбор ментора и учебного плана не раз менял ход истории и, несомненно, формировал умы юных наследников трона в отношении их взглядов на загадки, с которыми они сталкивались позднее. Точный и дисциплинированный ум принца-консорта еще в 1849 году так оценивал эту проблему: «От хорошего воспитания принцев, в особенности тех, которым суждено править, во многом зависит благополучие мира».

Действуя согласно этому предписанию, принц, еще когда его старший сын лежал в колыбели, разработал при содействии неподражаемого барона Стокмара ту суровую тщательно прописанную дисциплину, от которой затем все свое детство стонал король Эдуард VII и про которую его биограф писал: «Несмотря на то что эта система разрабатывалась с наилучшими намерениями, она, безусловно, была испорчена своим пренебрежением к особенностям нормального мальчика, каким бы ни было его общественное положение».

Памятуя свои собственные страдания, король Эдуард, когда пришел его черед выбирать наставника для своих сыновей, с большим волнением и осторожностью выбрал преподобного Джона Нила Далтона, которого так проникновенно описал сэр Гарольд Николсон в своей биографии короля Георга V. Мистеру Далтону удалось заслужить любовь и восхищение своего воспитанника, чьим личным другом и советником он оставался до самой своей смерти в должности каноника Виндзора в 1931 году, когда ему было уже за девяносто.

Если для короля Эдуарда воспоминания о детстве и учебе были несчастливыми, то у короля Георга все было совсем наоборот, и если король Эдуард хотел для своих сыновей участи противоположной его собственному опыту, то король Георг стремился воссоздать счастливые отношения, существовавшие между ним и его братом и мистером Далтоном. Для этой цели он выбрал мистера Генри Питера Хенселла, которому весной 1902 года поручил своих сыновей.

В то время мистеру Хенселлу исполнилось тридцать девять лет. Сын сельского джентльмена из Роксхэма, графство Норфолк, он учился в Малверн-колледже, где добился выдающихся успехов в английском, истории и как член крикетной и футбольной школы 11; а также в Мадлен-колледже Оксфорда, где он получил награду второй степени по истории. Затем он стал школьным учителем сначала в Росселле, а потом в Ладгроуве и был выбран герцогом Коннаутским в качестве наставника для его сына, принца Артура, которого тот недавно отправил в Итон. Внешне он был высоким и привлекательным, в отличие от покойного мистера Рэмси Макдоналда, бакалавра без особого чувства юмора. Но помимо того, что он был из Норфолка, принца Уэльского привлекла в нем слава заядлого яхтсмена. Он не отличался дружелюбным характером и был склонен надолго впадать в прострацию, когда с трубкой в руках подолгу смотрел в пространство невидящим взглядом. Тем не менее он сумел завоевать прочную привязанность своих юных подопечных, которые называли его «мидер» – детское искажение слова «мистер» – и еще долгое время переписывались с ним после того, как вышли из-под его опеки[14].

Однако следует признать, что мистер Хенселл не был ни прирожденным учителем, ни идеальным наставником. С другой стороны, справедливости ради, следует добавить, что он прекрасно сознавал свои недостатки и поначалу опасался за успех эксперимента. К его чести, он понимал, что с 1870-х годов, когда мистер Далтон давал уроки принцу Эдди и принцу Георгу, многое изменилось, и то, что мистер Гиббс открыл спустя полвека, а именно что многие юношеские недостатки принцев проистекали от нехватки общения со сверстниками. Он был глубоко убежден и не раз высказывал эту уверенность принцу Уэльскому – последний сразу же наложил на это вето, – что принцу Эдуарду и принцу Альберту было бы намного лучше в хорошей начальной школе, где они получили бы опыт участия в соревновательных играх и занятиях, научились сочетать жесткость и мягкость и быстро начали вести нормальную школьную жизнь.

Своим иногда странным способом мистер Хенселл стремился создать в Йорк-Коттедже атмосферу, максимально приближенную к такой школе. В угловом помещении первого этажа он оборудовал классную комнату с двумя стандартными партами, черной доской, книжными шкафами и т. д. Здесь перед завтраком, с 7:30 до 8:15, мальчики готовились к занятиям. С 9 до 13, а также между чаем и ужином они делали уроки. В некоторых случаях мистер Хенселл с помощью мистера Джонса организовывал детские футбольные матчи между принцами и мальчиками из местной школы, но сомнительно, чтобы кто-нибудь получал от них большое удовольствие.

Однако основным недостатком мистера Хенселла была его чрезмерная добродетель, та добродетель, которой он обладал в силу своей эпохи и происхождения. Он действительно словно сошел со страниц одного из великих романов о школьной жизни декана Феррара. Он был одним из «мускулистых христиан» церкви Святого Уинфреда[15], и это не повлекло бы за собой больших сложностей, если бы он не ждал, что его ученики тоже проникнутся достоинствами героя романа Феррара «Эрик, или Мало-помалу». Но с ними этого определенно не произошло. Они росли совершенно обычными маленькими мальчиками, не обладавшими ни какими-то особенными пороками, ни выдающимися добродетелями по сравнению со своими сверстниками. Они были жизнерадостными и умными, но зажечь в них искру стремления к учебе наверняка было бы непростой задачей для любого наставника. Старания мистера Хенселла вдохнуть в них эту искру закончились, похоже, чем-то вроде выстрела с сырым запалом.

В Королевском архиве Виндзора хранятся тетради в кожаных переплетах, содержащие еженедельные, а иногда и ежедневные отчеты мистера Хенселла принцу Уэльскому об успехах и поведении его сыновей. В них – даже если сделать скидку на неизбежное раздражение, которое вполне объяснимо периодически охватывает тех, кто учит молодежь, – наставнику, по-видимому, редко удавалось преодолеть недовольство, а временами он был просто ворчлив. «Оба мальчика должны подчиняться с большей охотой. Я часто называю их про себя мальчиками послушными со второго раза» (20 сентября 1902 г.). Это такое же типичное вступление, как: «Работа с простым делением разочаровывает больше всего. Я действительно думал, что мы освоили деление на 3, но деление на 2, похоже, выше его [принца Альберта] понимания» (25 июля 1902 г.). И еще: «Мне очень жаль это говорить, но на этой неделе принц Альберт устроил две неприятные сцены у себя в спальне. Во втором случае он, как я полагаю, нанес бы своему брату очень сильный удар, если бы в дело вовремя не вмешался Финч. Причем для такого поведения у него не было никакого повода» (16 января 1904 г.). Мистер Хенселл был не склонен замалчивать выходки своих подопечных.

Трудился мистер Хенселл не в одиночку. Со временем он собрал весьма разносторонний штат педагогов. Помимо мистера Джонса ему помогали двое бородатых европейских коллег: М. Хуа, который учил французскому принца Уэльского, а потом принца Георга на «Британнии», а затем стал преподавать в Итоне, и профессор Освальд, учитель математики в школе Тонбридж. Себя мистер Хенселл считал главным среди них, а его методы достаточно хорошо описаны в книге отчетов: «На этой, последней странице второго тома книги отчетов, – писал он 20 мая 1905 г., – не лишним будет, если я приведу несколько наблюдений по важному вопросу о том, как поддерживать учебу и поведение принцев на должном уровне. Тщательный обзор книги отчетов день за днем покажет, что отчеты о плохой работе были отмечены и проработаны мною. Высокое качество отчетов, которые предоставлялись его королевскому высочеству после каждого урока, будет сохранено доктором Освальдом, мистером Дэвидом и месье Хуа. В отношении моей собственной работы и ответственности я предполагаю только составлять отчеты непосредственно о случаях плохого поведения или лености. Такие отчеты могут быть сделаны только после соответствующего рассмотрения и с полной уверенностью».

Можно себе представить, какой эффект производили подобные отчеты на принца Уэльского c его приверженностью к морской дисциплине и жестким викторианским воспитанием. За их получением нередко следовал вызов сыновей в отцовскую библиотеку, предвещавший провинившемуся страшную головомойку. Все дети, даже принцесса Мария[16], которая на какое-то короткое время оказалась под властью мистера Хеселла, подвергались подобным «внушениям». Больше всех их боялся принц Альберт, отчасти потому, что был самым чувствительным из старших детей, а отчасти потому, что уже тогда страдал заиканием, которое причиняло ему страдания на протяжении всей жизни, с которым он так мужественно боролся и над которым в конечном счете одержал победу.

Истоки и причины заикания принца Альберта трудно определить. Он, несомненно, был очень нервным, возбудимым ребенком, а его первый детский опыт не способствовал улучшению этого состояния. Он был чувствительным, ранимым и склонным слишком серьезно воспринимать свои ошибки и слабости. Это находило свое выражение то в резких приступах депрессии, то во вспышках злости как на себя, так и на других. Но когда принц только начал говорить, он не заикался, и, видимо, эта проблема появилась у него в период от семи до восьми лет. Ее приписывали тому, что его, левшу от природы, заставляли писать правой рукой. Это породило тревожное состояние, известное в психологии как декстрастресс, и могло повлиять на способность говорить. Однако, какой бы ни была причина, у него начались нарушения речи.

Только те, кто сам пережил трагедии, вызванные заиканием, может оценить всю их глубину и остроту, приводящие в бешенство ограничения и фрустрации, горечь унижения и душевные муки, приступы жалости к себе и страшную усталость духовную и физическую. Но, возможно, самое главное ощущение, что ты не такой, как другие, и нежелание принимать помощь, предложенную из жалости. Только величайший такт, сострадание и понимание способны облегчить участь страдальца, однако эти качества не были доминирующими в атмосфере Йорк-Коттеджа.

Поэтому неудивительно, что мистер Хенселл докладывал об отставании принца Альберта в устных уроках и о том, что тот не склонен принимать участие в беседах на французском с мистером Хуа и на немецком с доктором Освальдом. Мальчик с трудом выражал свои мысли на родном языке, не говоря уже об иностранных, и нет ничего странного в том, что, представая перед своим разгневанным отцом, он терял дар речи и не мог защитить себя.

В некоторых аспектах заикание заставляло его чувствовать себя отрезанным не только от родителей, но и от брата с сестрой. Хотя с ними он чувствовал себя более непринужденно и потому меньше стеснялся говорить, оно мешало ему активно участвовать в их шутливой остроумной болтовне, что являлось частью семейной жизни, и он очень страдал, когда дети с бездумной непреднамеренной жестокостью молодости передразнивали его заикание. Замкнувшись в себе, он переходил от периодов мечтательной рассеянности, когда, по-видимому, был не способен сосредоточиться, к вспышкам эмоционального возбуждения, выражавшимся иногда в приподнятом настроении и чрезмерной радости, а иногда – в бурных рыданиях и депрессии. «Le temperament excitable du Prince Albert, sa disposition hative, la facilite avec laquelle il se rebute devant le moindre raisinnament sont les obstacles contre lesquels il y a a lutter et qu’il faut vaincre…»[17] – писал месье Хуа, проявляя лишь частичное понимание (14 июля 1908 г.).

Но это было не единственным несчастьем, выпавшим на долю принца в то время. Как и их отец, все сыновья принца Уэльского, за исключением самого старшего, страдали от проблем с коленными суставами. Для исправления этого недостатка сэр Френсис Лейкинг разработал систему шин, в которых принц Альберт должен был проводить несколько часов в день и в которых в то время ему приходилось спать всю ночь. Шины очень утомляли его и причиняли боль, но он продолжал их носить.

«Это эксперимент! – писал он матери в Мальборо-Хаус. – Я сижу в кресле, а мои ноги в новых шинах лежат на стуле. Я получил специальный стол, замечательно удобный для чтения, но на данный момент несколько неудобный для письма. Я жду, что смогу к нему привыкнуть».

Помимо этого, шины вызывали определенные душевные муки у мистера Хенселла. «Утренние занятия принца Альберта оказались почти бесполезными из-за шин, которые, должен сказать, подходят ему, видимо, гораздо больше и уже приносят пользу, – сообщал он. – Однако в таких условиях даже совсем небольших результатов можно достичь лишь ценой огромных усилий со стороны учителя» (21 мая 1904 г.). И еще: «Практически все занятия принца Альберта со мной проходят в шинах. Теперь стало совершенно ясно, что такое сочетание невозможно» (2 июля 1904 г.). Однако позднее мистера Хенселла успокоил тот факт, что сэр Френсис Лейкинг распорядился, чтобы злополучные приспособления использовались только ночью, а день оставался свободным для умственного развития. К счастью, лечение оказалось успешным.

Однако не надо думать, что детство принца Альберта проходило в атмосфере, описанной в романе Флоренс Монтгомери «Непонятый». Возможно, он бывал переменчив и мог вести себя бурно, но существовали длительные периоды светлой безмятежности. Семейный круг Йорк-Коттеджа и Мальборо-Хаус был наполнен счастьем. Вечерами принцесса Уэльская садилась за фортепиано и все пели детские песенки. Были и другие сельские развлечения. Мальчики учились ездить верхом, с подачи мистера Хенселла участвовали в мистериях и играли в гольф. В Лондоне наставник водил их по традиционным достопримечательностям, включая зоопарк, Белый город и крикетные матчи.

В ходе подготовки к коронации их дедушки 26 июня 1902 года два принца получили первый опыт королевских развлечений и впервые познакомились со своим историческим наследием. С мистером Хенселлом они ходили в лондонский Тауэр, чтобы посмотреть на драгоценности короны, которые затем надевали их дедушка и бабушка, и в Вестминстерское аббатство, чтобы увидеть коронационное кресло, на котором в течение последних шестисот лет их предков короновали в соверены Англии. Вместе с Британией и всей империей они пережили болезненный шок, разочарование и до какой-то степени тревогу в связи с внезапной болезнью короля и отсрочкой коронации. Но когда 9 августа этот великий день наконец настал, они сидели в аббатстве – два маленьких мальчика, каждому из которых предстояло стать королем, но только одному суждено было короноваться, – в королевской ложе, предназначенной для принцев, одетые в «балморалские костюмы» под присмотром мистера Хенселла и Финча. Очевидцы вспоминали, что они ерзали и постоянно перешептывались, но с благоговением наблюдали, как их отец присягал вновь коронованному королю. Однако катастрофа, случившаяся с одной из их двоюродных бабушек, которая в один из напряженных моментов церемонии со страшным грохотом уронила свою лежавшую на перилах ложи тяжелую тисненую богослужебную книгу в большой золотой сосуд, стоявший внизу, оказалась слишком сильным раздражителем для их чувства приличия и вызвала такое бурное веселье, что принцу Уэльскому пришлось их жестко осадить.

Из всех переездов, в которых дети следовали за своими родителями, они больше всего ждали ежегодной летней поездки в Шотландию. Там, в прекрасном романтическом замке XIV века Абергелди, расположенном в нескольких милях от Балморала, они избавлялись от любых ограничений. Все недели, остававшиеся до отъезда из Лондона, они считали дни. А потом был восторг от ночного путешествия на королевском поезде, раннее пробуждение и подглядывание из-за зашторенных окон в ожидании первого проблеска утренней Шотландии, переезд со станции Баллатер и, наконец, дорогой, прекрасный, чарующий Абергелди. Там принцы и их сестра дружно обследовали суровый ландшафт по берегам реки Ди и по ходу дела осваивали мастерство ловли лосося, охоты на рябчиков и травли оленей. Они с восторгом и страхом думали о том, что в башне замка обитает дух несчастной женщины, которую сожгли как ведьму, и приходили в радостное возбуждение, проходя в ветреный день по качающемуся подвесному мосту через Ди. Однако самое большое удовольствие доставляла головокружительная езда на велосипедах, когда на полном ходу, пригнувшись к рулю, они бесстрашно рисковали свернуть себе шею, а Финч, следовавший за ними по пятам, охрипшим голосом выкрикивал бесполезные предостережения. Постепенно длинные дни становились короче, и впереди маячила грусть, сопровождавшая последнюю неделю перед возвращением в Лондон, прощание с любимыми местами, печаль от отправки велосипедов на поезде в Сендрингем и, наконец, безысходная тоска от расставания с Шотландией до следующего года.

Эти ежегодные поездки в детстве зародили у принца Альберта любовь к Балморалу, соперничавшую с его любовью к Сендрингему. Эти чувства он сохранил на всю жизнь, став первым королем, унаследовавшим от королевы Виктории глубокую и сильную привязанность к этому шотландскому дому.

В 1905 году, вскоре после возвращения со своих шотландских каникул, принц и принцесса Уэльские снова расстались со своими детьми. С середины октября до начала мая они были с государственным визитом в Индии. Принцы и их сестра снова остались на высочайшем попечении своих бабушки и дедушки, а непосредственно под властью мистера Хенселла и мадемуазель Дюссо. Нынешняя ситуация несколько отличалась от той, что была четыре года назад. Король Эдуард больше занимался государственными делами, чем в 1901 году, когда он заменял им родителя. В 1905-м трения с партией консерваторов вынудили Артура Бальфура уйти в отставку, и подавляющее большинство, которое сэр Генри Кэмпбелл-Баннерман и либеральная партия получили на всеобщих выборах 1906 года, принесли с собой первые невнятные отзвуки тех яростных конституционных бурь, которым суждено было омрачить последние дни царствования короля Эдуарда и начало царствования его преемника.

По этим и другим причинам король и королева бывали в Сендрингеме реже, чем раньше. Но когда они приезжали, прекрасные отношения между ними и внуками возникали снова, и их сказочно прекрасные визиты из Йорк-Коттеджа в Большой дом возобновлялись. Путы дисциплины снова слабели. «Из-за того, что они так поздно возвращались из Сендрингема, стало практически невозможно провести экзамены», – писал мистер Хенселл. А тяга к обществу бабушки и дедушки заставляла принцев пренебрегать, или в любом случае отвлекаться от их сыновних обязанностей по написанию писем родителям. Эта оплошность немедленно вызвала выговор из Дели. «Вы с Дэвидом, похоже, не поняли, что мы хотим, чтобы вы оба каждую неделю писали маме и мне по очереди, как это делает Мэри», – увещевал принц Уэльский своего второго сына. «Дэвид должен был написать мне на прошлой, а не на этой неделе. Не понимаю, как произошла такая путаница». А мистеру Хенселлу он написал: «Мальчики должны писать принцессе и мне каждую неделю по очереди, так чтобы оба писали еженедельно».

С возвращением родителей дисциплина укрепилась, но всем было ясно, что в классной комнате Йорк-Коттеджа не все благополучно. Принц Эдуард стал слишком взрослым для такой формы обучения, а принца Альберта начинало раздражать превосходство старшего брата. «Это удивительно, но присутствие одного влияет на другого как своего рода красная тряпка», – сообщал мистер Хенселл (18 января 1907 г.). Назревшая проблема разрешилась весной, когда принц Эдуард уехал, чтобы поступить кадетом в Королевский военно-морской колледж в Осборне. Его место в классной комнате занял принц Генри. «В прошлый понедельник мы серьезно приступили к летнему триместру в нашей новой классной комнате, – написал мистер Хенселл 11 мая. – Теперь принц Альберт стал старшим мальчиком, а принц Генри занял место второго. Я очень рад сказать, что принц Альберт дал обещание смотреть на свои обязанности серьезно и разумно».

Но успех такой несколько необычной организации частного обучения, где был «капитан» и второй мальчик, по-прежнему ускользал от мистера Хенселла. К концу года он с грустью сообщал принцу Уэльскому: «Я должен сказать, что принц Альберт не сумел оценить положение „капитана“» (20 декабря 1907 г.).

Правда заключалась в том, что принцу самым прискорбным образом не давалась математика, предмет, элементарное освоение которого было необходимо, чтобы пройти вступительный экзамен в Осборн, ожидавший его через год. По-видимому, ему не давались самые основы, а сложности и вовсе ускользали от его понимания. Кроме того, он не любил этот предмет, хотя прекрасно сознавал и стыдился своей неспособности к нему. Когда, несмотря на все его старания, задачи одна за другой отказывались решаться, его охватывало отчаяние, и в конце концов он разражался злыми слезами. «Ты непременно должен перестать злиться, когда делаешь ошибку в сумме, – писал ему отец. – Мы все иногда совершаем ошибки. Вспомни, что тебе уже почти двенадцать лет и ты не можешь вести себя, как маленький шестилетний мальчик». Это письмо он дополнил наказом мистеру Хенселлу: «Вы должны быть очень строги, заставить его проявить упорство и много работать».

Благодаря титаническим усилиям Мартина Дэвида и во многом вследствие развивавшейся у принца усидчивости, непокорный предмет был освоен, во всяком случае, до той степени, которая позволяла ему сдать экзамен. 5 ноября 1908 года он предстал перед комиссией на устном экзамене, и, хотя все согласились с тем, что он был самым робким и нервным кандидатом, принц Альберт проявил ту способность к мобилизации в критический момент, которая характеризовала его на протяжении всей жизни. Он начал сильно заикаться, но по мере того, как его уверенность росла, он справился с волнением и ответил на вопросы «ясно и правильно».

Через месяц он сдал письменный экзамен и получил оценки «очень хорошо» по английскому, истории и французскому, а его устный французский был почти идеален. Как и большинство кандидатов, он посчитал, что работа по географии превышает его знания, но по роковой математике его работу прокомментировали так: «Действительно очень хорошо, за исключением того, что по геометрии он, видимо, справился хуже среднего». Таким образом, эти суровые испытания принц Альберт прошел «самым похвальным образом».

Это был не последний раз, когда принц Альберт проявлял выдающиеся качества. Вероятно, его можно описать как человека, которому было трудно что-то начинать, который очень нервничал перед тем, как приступить к делу, и скептически относился к своим способностям, а в раннем детстве еще и имел склонность лениться. И все же, как только начало было положено, как только он оказывался лицом к лицу с реальностью, он всегда принимал необходимые меры. Он относился к тем, кому для проявления своих лучших качеств требовался толчок, вызов со стороны реальности.

Итак, к концу двенадцатого года для принца Альберта закончился второй этап его жизни. Первый – детская – прошел под любовным присмотром Лаллы Билл, на втором – в классной комнате – доминировали Финч и мистер Хенселл. Но над всем этим царил верховный авторитет родителей. Жизнь, которую он вел, была очень уединенной. Принц никогда не был предоставлен самому себе, никогда не контактировал с внешним миром, никогда не общался с мальчиками своего возраста, не считая тех благопристойных футбольных матчей с учениками сендрингемской школы, о которых принц Эдуард впоследствии писал: «Нет сомнений, что свисток мистера Джонса служил для того, чтобы сдерживать естественное превосходство других мальчиков». Изодранные ноги, глаза, заплывшие от синяков, и разбитые в кровь носы, с которыми большинство мальчиков сталкиваются до достижения двенадцатилетнего возраста, не имели к нему никакого отношения, как и умение учиться, которому его по-настоящему не учили. И вот теперь он, такой нежный и неподготовленный, оказался в суровом мире конкуренции, где использовались критерии достижений, весьма схожие с теми, что установлены для физического умения, и где тот факт, что он был сыном принца Уэльского, не давал ни преимуществ, ни защиты. Как и его старшему брату, знакомство с этим миром не показалось принцу Альберту приятным.

«…Я могу утверждать как факт, что он достиг стандартов во всех областях, – гласил последний отчет мистера Хенселла принцу Уэльскому, – но мы должны помнить, что в настоящее время он легкомысленный и рассеянный юноша, и совершенно невозможно сказать, как он справится… в Осборне под влиянием всех волнений, сопровождающих новую жизнь… Как и его брат, он не сможет обойтись без „небольшого пинка“, и после нашего опыта с первыми двумя семестрами принца Эдуарда я надеюсь, что он не будет слишком предоставлен самому себе. На сегодняшний день они должны получать определенную индивидуальную помощь и поддержку. Слишком буквальная интерпретация дирекцией того, что к ним следует относиться точно так же, как к другим мальчикам, которые до этого два-три года обучались в частных школах, непременно приведет к катастрофе. Однако я полагаю, что этот опыт следует получить и что принцу Альберту он пойдет на пользу… В то же время ему нужна твердая рука, хотя в этом отношении прекрасная дисциплина Осборна – это как раз то, что ему требуется. Я всегда считал его очень прямым и благородным мальчиком, очень добросердечным и великодушным, и он наверняка будет любим другими ребятами».

Глава 2

Осборн, Дартмут и «Камберленд»

1908–1912

В 1844 году королева Виктория и ее муж, в то время молодые двадцатичетырехлетние супруги, искали какую-нибудь загородную усадьбу, которая, располагаясь бы не слишком далеко от Лондона и правительства, могла дать им возможность на время скрыться от гнетущего великолепия двора и вести относительно простую и спокойную жизнь, которой жили другие люди. На самом деле им хотелось иметь свой дом и, говоря словами биографа принца-консорта, сэра Теодора Мартина: «Простые вкусы королевы и принца и их искреннее восхищение красотой природы рождали в их случае сильное желание иметь какое-нибудь тихое пристанище».

В процессе этих поисков сэр Роберт Пил обратил их внимание на северное побережье острова Уайт, которым тогда владела леди Изабелла Блэтчфорд. Впервые посетив это место в октябре 1844 года, они были очарованы его покоем и уединением, великолепным видом на море и Портсмут с огромным, прекрасным спидхедским рейдом и чудесным берегом, идеальным для купания. Переговоры о покупке начались сразу же и завершились быстро, и в начале нового года королева и принц приблизились к осуществлению своей мечты об обретении собственного дома, которая была оплачена из личных фондов королевы и начала реализовываться без помех и препятствий. «Это звучит так приятно и уютно, – писала королева Виктория, объявляя о покупке своему дяде Леопольду, королю Бельгии, – иметь свое собственное место, тихое и уединенное, не зависящее ни от каких лесных департаментов, которые суть настоящая напасть в жизни человека».

Ни купленный дом, ни территория не удовлетворяли потребностям королевской семьи и их хозяйства, и вскоре было приобретено соседнее поместье Бартон-Менор и еще несколько небольших участков, общая территория которых составила 2080 акров. Под личным руководством принца-консорта мистер Томас Кьюбит спроектировал новое более обширное и впечатляющее здание в необычном итальянском стиле, в котором сделал в некоторой степени успешную попытку воспроизвести на прелестном зеленом ландшафте острова Уайт экзотическое очарование Итальянской Ривьеры.

«Поместье, – писал сэр Теодор Мартин, – давало принцу простор для применения его навыков в обустройстве территории, посадке растений и совершенствовании приемов сельского хозяйства… Результат полностью оправдал его труды. Его насаждения, среди которых было много самых разных хвойных растений и цветущих кустарников, радовавших глаз своим активным и пышным ростом, стали приютом соловьев, „рассыпавших свои трели длинными летними ночами“. Среди всех птичьих песен эти принц любил больше всего. Ему нравилось слушать их во время „счастливых мирных прогулок с королевой Викторией и самому насвистывать долгую причудливую мелодию, на которою соловьи неизменно отвечали“, или по ночам слушать их песни, стоя на балконе».

Неудивительно, что после смерти принца-консорта для королевы Виктории, сохранившей эти счастливые воспоминания, Осборн стал любимым домом, вторым после Балморала, который они тоже приобрели вместе и вместе спланировали строительство. Именно в Осборне двор ежегодно пребывал с 18 июля по 23 августа и с 18 декабря по 23 февраля. Здесь ежегодно на рождественские праздники пожилая королева собирала своих детей, внуков и правнуков. Среди этих правнуков, чинно игравших в коридорах с мозаичными полами, на стриженых лужайках и в солнечной гостиной, где легендарная Ганган сидела в окружении фотографий своего семейства, были принц Эдуард и принц Альберт. Во время их последнего визита туда была сделана знаменитая фотография – последняя прижизненная фотография королевы Виктории с маленьким принцем на руках. Здесь 22 января 1901 года королева умерла.

Королева Виктория страстно желала, чтобы ее старший сын сохранил Осборн как официальную резиденцию, но лишь немногие из ее детей разделяли ее любовь к этому месту – один из них даже называл его «фамильным некрополем» – и одним из своих первых актов король Эдуард VII избавился от него. Проконсультировавшись со своими советниками, он с согласия принца Уэльского передал все поместье Осборн нации. Официальные помещения и земли были открыты для публики, а оставшаяся часть дома с личными покоями королевы Виктории, которые должны были остаться закрытыми, передали для использования в качестве «Дома для выздоравливающих офицеров вооруженных сил».

Однако это не все. В рамках реформы Гошена – Селборна – Фишера в отношении образовательной системы военно-морского флота было принято решение построить в Дартмуте военно-морской колледж взамен старинного освященного временем училища военно-морских офицеров на тренировочном корабле Britannia, где в семидесятых годах получили свои первые навыки принц Эдди и принц Георг. В марте 1902 года король Эдуард VII заложил первый камень в основание нового колледжа, но, поскольку согласно знаменитой схеме Селдорна вступительный возраст для кадетов изменили с четырнадцати с половиной до пятнадцати с половиной лет на двенадцать лет, возникла необходимость найти дополнительное помещение, где их можно будет обучать. Сделать это оказалось непросто.

Проблема Адмиралтейства была решена непредсказуемым флотским гением, адмиралом сэром Джоном Фишером, в то время вторым лордом Адмиралтейства, который предложил королю Эдуарду использовать для младшего отделения Королевского военно-морского колледжа оставшуюся часть поместья Осборн. Он предложил переделать каретный и конюшенный корпуса в классные комнаты, а в верхней части парка устроить игровые поля. Другие помещения для спален, оружейных комнат и офицерских квартир нужно было построить заново, как и большой зал «Нельсон», который мог бы служить для общих собраний. Королю очень понравилась эта идея, и строительство пошло так быстро, что хотя фундамент заложили не раньше марта 1903 года, все здания удалось довести до такого состояния, что 4 августа того же года они были официально открыты королем, которого сопровождал принц Уэльский. Оба остались довольны тем, что предстало их глазам. «Мы с папой поехали смотреть новый кадетский колледж в Осборне, и он оказался совершенно замечательным… – писал принц принцессе Уэльской с яхты „Виктория и Альберт“, – мне захотелось снова стать кадетом, чтобы там пожить».

Как мы видим, косвенным образом через его сыновей это желание принца Уэльского исполнилось. Принц Эдуард поступил в Королевский военно-морской колледж в феврале 1907 года, куда его лично сопроводил отец, как член курса «Эксмур». Спустя два года за ним последовал принц Альберт.

Таким образом, «кадет его королевское высочество принц Альберт Уэльский» – так он записан в книгах колледжа – имел определенную связь с миром старого Осборна, но в новом мире, обитателем которого он внезапно стал, принц Альберт был в значительной степени чужаком. Он оказался на курсе «Грейнвиль», как и семьдесят других тринадцатилетних мальчиков, значительное большинство которых имели перед ним существенные преимущества – физические, умственные и психологические, приобретенные за три, а в большинстве случаев за четыре года обучения в частных школах. Принц Уэльский не преминул дать указание, чтобы к его сыну относились во всех отношениях так же, как любому другому кадету. Эти указания имели целью предотвратить любые проявления фаворитизма в отношении принца Альберта как сына наследника трона и, как предполагалось, должны были поставить его в равное положение с другими мальчиками, чего с очевидностью не было. Фактически он оказался в невыгодном положении по сравнению со сверстниками. Помимо того что он был робким, нервным и больше других тосковал по дому, он никогда всерьез не играл ни в крикет, ни в футбол, никогда не сидел в классе, где было больше трех человек, и никогда по-настоящему не испытывал жажды знаний. Более того, его заикание провоцировало природную грубость, характерную для мальчиков такого возраста, и среди его товарищей кадетов нашлось немного тех, кто не поддался искушению похвастаться, что хотя бы раз пнул или ударил принца королевской крови.

Помимо этих индивидуальных трудностей, внезапный переход к жизни в военно-морском колледже с ее жесткой рутиной и напряженным существованием, к которому достаточно трудно было привыкнуть обычному мальчику, выглядел еще более странно и приводил в смущение того, кто рос в лоне семьи, каким бы строгим ни был родительский авторитет. Таким образом, принцу Альберту предстояло многому научиться, наверстать много упущенного и, несмотря на бравое заявление, сделанное в его первом письме домой матери: «Теперь я уже совсем освоился здесь», а также заверения принца Эдуарда в том, что «у Берти все в порядке», требовалось достаточно много времени, чтобы он смог сориентироваться. Принц Уэльский проявил изрядное понимание в отношении трудностей, с которыми столкнулся его сын, и написал мистеру Хенселлу, который был на прямой связи с руководством колледжа: «Нет сомнений, что понадобится один или два семестра, чтобы Берти по-настоящему освоился».

С точки зрения разделения власти Королевские военно-морские колледжи в Осборне и Дартмуте больше всего напоминали «величественный Лакедемон – город двух королей». В колледжах имелся командующий, отвечавший за администрацию, дисциплину и обучение военно-морским навыкам, и директор, руководивший учебным процессом в более широком смысле, и это деление отражалось на жизни любого кадета. У каждого мальчика был тьютор – учитель, который на протяжении всего курса обучения фиксировал его успеваемость и писал отчеты, но фактически его непосредственным наставником являлся офицер курса (Term Officer) – исполнительный лейтенант (executive lieutenant) примерно двадцатишести-двадцатисемилетний мужчина, выбранный благодаря своему характеру и своим техническим или физическим достоинствам. Именно офицер курса задавал тон и формировал характеры кадетов, за которых он отвечал. Он хвалил их или ругал, когда это требовалось, он был организатором всех игр и исполнителем наказаний. Отношения с ним имели для кадетов чрезвычайную важность. Если воспитатель в общеобразовательной школе мог нравиться мальчикам и пользоваться их уважением, но мало кто из них старался подражать ему, то кадеты сознательно или инстинктивно копировали своих курсовых офицеров. В конце концов, этих полубогов было всего шестеро, но отбирали их в кают-компаниях всего военно-морского флота. Таким образом, неудивительно, что четыре сотни потенциальных героев-флотоводцев только что со школьной скамьи находили в них невероятные достоинства. «Их пример и влияние, – писал некий морской офицер, – были той формой, в которой год за годом отливался жидкий металл будущих офицеров военно-морского флота, которым предстояло пройти по семи морям, закалиться ветрами и невзгодами и, когда Богу будет угодно, выдержать высшую проверку».

Принцу Альберту в Осборне исключительно повезло с начальством. Командующий, капитан Кристиан, и директор, мистер Годфри, были людьми высочайших достоинств в своих сферах ответственности, непосредственно заинтересованными в его благополучии и развитии, насколько это было возможно с их олимпийских высот. Его тьютор, мистер Джеймс Уатт, заместитель директора и руководитель научного департамента, обладал способностью стимулировать умственную деятельность ученика. Но самое сильное влияние на жизнь принца в Осборне, несомненно, оказал офицер курса «Грейнвиль», лейтенант Уильям Фиппс, характер и темперамент которого естественным образом делали его идеальным образцом для подражания среди подопечных. Кроме того, что он был отличным спортсменом и поборником строгой дисциплины, лейтенант Фиппс обладал тем тонким пониманием человеческой слабости, которая делала его справедливым и восприимчивым наставником. Но самое главное, он был способен отличить законченного лентяя от того, кто искренне растерялся. К первым он был беспощаден, для вторых при необходимости мог стать другом. Принц Альберт искренне восхищался своим офицером курса и помнил его долгие годы.

«Период адаптации» для принца Альберта пришелся на летний семестр, и к тому времени мнение о нем среди кадетов уже начало формироваться. Его характер – дружелюбный, веселый, легкий – начал всем нравиться, а его усердие в играх отозвалось теплотой и признательностью. Он не был прирожденным игроком ни в регби, ни в крикет, но он очень старался, а в легкой атлетике вскоре продемонстрировал быстроту и физическую выносливость в беге, выгодно отличавшие его и в Осборне, и в Дартмуте. «Он проявляет твердость духа и никогда не сдается, что является прекрасной чертой в характере человека», – с восхищением писал командующий Кристиан.

Одновременно с этим принц Альберт начал заводить первые дружеские отношения с товарищами, которым суждено было сохраниться на весь период его флотской карьеры и о которых он не забывал до конца своих дней. Несмотря на свою популярность среди кадетов, он не легко заводил друзей. Природная робость на всю жизнь сделала принца замкнутым в отношениях с людьми, но, если с кем-то у него возникала дружба, она оставалась с ним навсегда. В маленький круг его близких друзей в Осборне входили Джимми Джеймс, Колин Бьюист, Джордж Кавендиш, Билл Слейтер и Майлз Рид, и с каждым из них он поддерживал отношения еще долгое время после как ушел с военно-морского флота. Их привлекало в нем чувство юмора и озорство, искренность, цельность, мужество и его способность с «доброму товариществу». По их общему мнению, он был таким товарищем, который никогда не подведет.

С ними принц Альберт чувствовал себя свободно и раскованно, и его заикание практически исчезало. Такого не происходило в классе, где он считал заикание серьезным недостатком. Его нежелание выдать свою слабость озадачивало и раздражало учителей, которые приписывали его молчание либо глупости, либо чрезмерной робости. И здесь его отец снова проявил глубокое понимание. «Уатт считает, что Берти стесняется в классе, – писал принц Уэльский мистеру Хенселлу. – Я полагаю, что это нежелание демонстрировать свою запинающуюся речь не дает ему отвечать, но я надеюсь, что он это перерастет».

В конце летнего семестра 1909 года разнообразие в жизнь внесли известия о подготовке к государственному визиту русского царя, который 2 августа должен был прибыть в Спитхед на императорской яхте «Штандарт». На борту были также императрица, юные великие княжны и маленький цесаревич, и принцу Эдуарду с принцем Альбертом и принцессой Марией предстояло составить компанию этим молодым членам царской семьи. Находясь в преддверии визита со своими родителями в Бартон-Менор, принц Альберт сильно простудился и кашлял. Он уверял, что в конце семестра у многих кадетов начался кашель, но накануне прибытия царя стало очевидно, что у мальчика коклюш. Для него быстро организовали карантин в Бартон-Менор, и до самого отъезда императорской семьи с ним никто не общался. Нельзя сказать, чтобы все особенно сильно беспокоились по поводу его болезни, если не считать того, что в случае заражения цесаревича кашель мог вызвать разрыв сосудов, а это, в свою очередь, могло иметь катастрофические последствия из-за его гемофилии. Но ничего подобного не произошло, дети царя благополучно играли на берегу в Осборне и покупали открытки, а принц Эдуард показывал им колледж.

Эта болезнь принца Альберта, сама по себе детская и неопасная, имела своим последствием появление в его жизни человека, который в последующие годы оказал на него заметное благотворное влияние. Младшим офицером медицинской службы в колледже служил молодой шотландец, некий Льюис Крейг. В то время этому выпускнику университете Глазго исполнилось двадцать девять лет, он был помощником хирурга и героем кадетов, не столько благодаря своим медицинским навыкам, сколько потому, что играл за Шотландию в международных матчах по регби и тренировал команды колледжа с яростью и изобилием таких выражений, которые не оставляли иллюзий по поводу их смысла. Принцу Альберту очень нравился этот крепкий жизнерадостный молодой человек, своей веселостью скрасивший ему скуку во время болезни. Он вызывал у принца доверие, любовь и восхищение, и между ними возникла дружба, которой суждено было сыграть очень важную роль в становлении его личности и характера[18].

После болезни принц Альберт чувствовал себя вялым и ослабленным. Было решено, что он должен восстановить силы в Альт-на-Гитасах, поместье, расположенном в десяти милях от Балморала прямо над озером Лох-Муик. Мистеру Уатту предстояло потрудиться над его душевным и умственными состоянием, а ухаживать за принцем должен был верный Финч. Здесь, дыша чистым бодрящим воздухом Хайленда, он вновь почувствовал себя здоровым и сильным. Он поймал много лосося, а его наставник, сам заядлый рыболов, обучил своего подопечного множеству тонкостей, которые отличают опытного рыбака от обычного любителя. Вместе они истоптали множество вересковых пустошей и восполнили отставание в учебе. Несмотря на то что восстановление заняло большую часть сентября, принц не проявлял никаких признаков скуки, перенося свое затворничество с невозмутимостью, удивительной для мальчика его возраста, лишенного возможности общаться со сверстниками. Наконец, пробыв в поместье дополнительно еще неделю, принц в конце сентября вернулся в Осборн.

На первой неделе мая 1910 года принц Эдуард и принц Альберт были во Фрогморе, готовясь после завершения пасхальных каникул вернуться в Дартмут и Осборн соответственно. Неожиданно пришло известие, что королю Эдуарду VII, который 27 апреля вернулся из Биаррица в Лондон с недомоганием, стало хуже, и 5 мая принц Уэльский телеграфировал командующим Королевских военно-морских колледжей, что он желает, чтобы его сыновья вернулись в Лондон, поскольку король очень болен. На следующий день, через несколько минут после полуночи, король умер. Новость не была доведена до сведения двух принцев, но на следующее утро (7 мая), выглянув из своей бывшей классной комнаты в Мальборо-Хаус, принц Альберт увидел, что королевский штандарт над Букингемским дворцом приспущен. Он сказал об этом своему брату, и оба с молчаливой печалью осознали, что их любимый, обожаемый «дедуля», который с такой радостью потакал их пристрастиям, навсегда покинул их.

Через два дня в 9 часов утра с балкона Монастырского двора Сент-Джеймсского дворца объявили о восшествии на престол короля Георга V. Принц Эдуард и принц Альберт в форме кадетов военно-морского флота наблюдали за церемонией со стены парка Мальборо-Хаус. Затем прозвучал салют. Король и королева смотрели на Монастырский двор из-за штор классной комнаты, и тем вечером король написал в своем дневнике: «Мы с Мэй смотрели из окна комнаты мальчиков. Самым трогательным был момент, когда толпа запела государственный гимн».

И снова на улицах Лондона зазвучал похоронный марш из оратории «Саул» и погребальный марш Шопена; и снова собрались зарубежные монархи, чтобы проводить в последний путь британского суверена. Но если королеву Викторию опускали в могилу в пронизывающую февральскую стужу, то день похорон короля Эдуарда (20 мая) был ясным и солнечным. Толпы мужчин и женщин застыли в молчании, некоторые падали в обморок. В одном из государственных вагонов ехали два принца в форме кадетов, их сестра и их мать – новая королева. В Виндзоре они присоединились к процессии и прошли пешком за гробом своего дедушки от станции до часовни Святого Георгия.

По возвращении в Осборн перед «кадетом принцем Альбертом» (больше не Уэльским) встал серьезный вопрос, сможет ли он пройти отбор для поступления в Дартмут, куда ему предстояло перейти через шесть месяцев. Нельзя утверждать, что в какое-то время своего обучения в Осборне или Дартмуте он был образцовым учеником. В отчетах колледжа, которые теперь хранятся в архивах Виндзоров, он упорно значится в числе шести последних по успеваемости кадетов своего курса и довольно часто занимает одно из последних двух мест. Это расстраивало его учителей и приводило в бешенство отца, но, похоже, не слишком волновало самого принца Альберта.

«Со мной он постоянно кается и уверяет меня, что делает все, что может, и т. д., – писал капитан Кристиан. – Я уверен, что мальчик обладает решимостью и твердостью характера, но ему трудно применить их в работе, поскольку он очень сильно выкладывается в играх». Однако комментарии его тьютора были более обескураживающими: «Учитывая переменчивый характер принца Альберта, возможно все…», и еще: «Я не думаю, что он относится к упрекам более серьезно, чем к своей работе». Отец не раз сурово упрекал его. «Мой дражайший Берти, – писал принц Уэльский. – Мне жаль, но я должен сказать, что последние отчеты мистера Уатта о твоей учебе совершенно неудовлетворительны. Он пишет, что ты, похоже, недостаточно серьезно относишься к своей работе и, кажется, не слишком заинтересован в ней. Мой дорогой мальчик, так не годится. Если ты будешь продолжать в том же духе, то окажешься в числе худших учеников своего курса. Сейчас ты седьмой с конца, и если не будешь стараться, то не сдашь экзамены и, весьма вероятно, получишь предупреждение[19]. Ты знаешь, что мы с мамой очень хотим, чтобы ты пошел служить на флот, и я верю, что ты тоже к этому стремишься. Но если ты сейчас не приложишь усилия и не начнешь усердно трудиться, ты не сможешь сдать экзамены. Будет очень досадно, но, если я узнаю, что ты не работал, как положено, в конце семестра, мне придется взять тебе учителя, чтобы ты занимался все каникулы, и никаких развлечений у тебя не будет. Помни, что теперь все зависит от тебя. Ты достаточно умен и, если захочешь, можешь учиться хорошо. Я верю, что ты воспримешь близко к сердцу то, что я написал, и что следующий отчет будет хорошим, как и все остальные до конца семестра. Погода у нас хорошая, но нет того тепла, которое может и должно быть для Аскота…»

В течение следующих месяцев принц Альберт, по-видимому, благополучно избежал как унизительного «предупреждения», так и неприятностей, связанных с необходимостью заниматься в летние каникулы. Однако порог, отделявший его и от того и от другого, был небольшим, и, хотя у него бывали моменты явного улучшения, он по-прежнему оставался в опасной близости к концу списка по успеваемости. Тем не менее те, кто его учил, видели очевидное улучшение в его способности сосредотачиваться и готовность использовать ее. Несмотря на то что его нрав все еще был переменчивым, он стал менее подвержен тем резким перепадам настроения, которые омрачали его более ранние годы. За два года пребывания в Осборне он если и не проявил выдающихся схоластических способностей, то научился многим другим вещам, которые в жизни оказались для него более полезными. Он научился жить жизнью обычного мальчика, настаивать на своем в общении со сверстниками и относиться философски к маленьким жизненным трагедиям, которые склонны казаться такими большими в четырнадцать лет.

По мере того как приближались экзамены, назначенные на декабрь 1910 года, принца охватывало все большее смятение, и не только по поводу того, как он сдаст их. Если он сдаст их плохо, то как это отразится на короле, его отце? Ни одному сомнительному участнику скачек не уделяли столько внимания и заботы, сколько уделял мистер Уатт своему подопечному, о состоянии которого он так часто писал отчеты мистеру Хенселлу.

И тем не менее результаты были катастрофическими. Несмотря на то что накануне экзаменов принц Альберт усердно трудился, он, как и многие его сверстники, был слишком возбужден, предвкушая поездку домой на Рождество, и, хотя его тьютор писал: «Я по-прежнему считаю, что его королевское высочество проделал более серьезную и плодотворную работу, чем в любом из предыдущих се местров», факт оставался фактом: его результат из 68 кадетов на курсе был 68-м.

«Боюсь, для вас не секрет тот факт, что П.А. потерпел неудачу, – в отчаянии писал мистер Уатт мистеру Хенселлу. – Он был совершенно не в себе от возбуждения по поводу поездки домой через несколько дней, но, поскольку эти дни, к несчастью, были днями экзаменов, он совсем приуныл… Я боюсь, их величества будут очень разочарованы, и я их прекрасно понимаю. Но, в конце концов, мальчик, должно быть, пребывает в самом нестабильном периоде формирования своего ментального развития, и я жду, что на следующий год он сильно изменится».

У нас нет свидетельств того, какой прием ждал принца Альберта в Сендрингеме на Рождество.

Мир Осборна кардинально отличался от мира Дартмута. Несмотря на то что они были основаны с разницей в два года, Дартмут достиг состояния завершенности, которого всегда не хватало Осборну. Более того, он унаследовал традиции. Новые здания колледжа, расположенные на крутом холме, откуда открывался великолепный вид на низовья реки, стали наследниками двух морских ветеранов: «Британии» и «Индостана», пришвартованных чуть выше по реке, прямо у верфи Филипса, взрастивших поколения кадетов военно-морского флота в широкой пойме реки Дарт.

Здесь в красивой природной гавани, благодаря неожиданному изгибу реки, с обеих сторон защищенной холмами, кадеты могли получать первые практические уроки морского дела. В этих тихих водах они учились плавать под парусом на маленьких лодках, а затем начинали выходить в море. Тех, кто был настроен романтически и интересовался историей, привлекал тот факт, что именно из Дартмутской гавани вышел Ричард I, отправляясь в крестовый поход на Святую землю, и все его десять кораблей были построены в Дартмуте. Отсюда Хемфри Гилберт и Джон Девис отправились в то путешествие, в результате которого был обнаружен Ньюфаундленд. Именно сюда, отдавая дань большому количеству кораблей из Дарт мута, пополнивших английский флот, Дрейк отправил первую порцию добычи с побежденной Армады. Для четырнадцатилетнего мальчика романтическая история значит больше, чем он готов признать даже наедине с собой. То же самое справедливо и для красот окружающей местности. Сверкающая река, изгиб которой с обеих сторон обрамлял лес, сбегающий к самой кромке воды, делала Дартмут одним из красивейших уголков Англии. Его очарование не оставалось не замеченным юными варварами, которые в пору неподвижной жары летних каникул устраивали пикники у ручья Милл-Крик или совершали долгие прогулки к Диттишему, в конце которого награждали себя клубникой и девонширским кремом, прежде чем лениво плыть домой по течению.

Однако эти удовольствия были еще незнакомы принцу Альберту, когда в сгущающихся январских сумерках 1911 года он маленьким и немного испуганным новичком прибыл на железнодорожную станцию Кингсвир. Здесь он вместе с принцем Эдуардом, носившим теперь титул принца Уэльского[20], для которого это был последний год обучения в Дартмуте, навсегда попрощался с мистером Хенселлом, сопровождавшим его из Лондона. Переправившись на паровом катере через реку на пристань колледжа, принц Альберт вступил в новый мир.

Для кадета переход из Осборна в Дартмут являлся важным событием. Теперь от тех, кто меньше чем через три года должны были стать мидшипменами Военно-морского флота его величества, ждали большей зрелости и большей ответственности. В то же время здесь им предоставлялось больше свободы и больше возможностей как для удовольствий, так и для озорства. Формальная структура оставалась той же, что в Осборне, и принцу Альберту снова повезло с капитаном и с директором, мистером Эшфордом, который был переведен в Дартмут, после того как открыл колледж в Осборне. Кроме того, курс принца оказался под началом двух замечательных офицеров: лейтенанта Генри Спенсер-Купера и инженера-лейтенанта Сидни П. Старта.

Лейтенант Генри Спенсер-Купер, пожалуй, несколько более светский, чем лейтенант Филипс, продолжил работу по формированию характера принца Альберта, которая была так замечательно начата в Осборне. Понимая, что мальчик слишком инфантилен для своего возраста и ему не хватает уверенности в собственных способностях, он поставил задачу завоевать доверие принца и сделать так, чтобы он проявил свои лучшие качества, которые таились в нем так близко к поверхности. Он поощрял любовь принца к верховой езде и в их совместных поездках понял, что отважной и порой отчаянной ездой мальчик компенсировал свои ограничения в других аспектах жизни. Он посоветовал принцу Альберту следовать примеру гончих и заняться бегом по пересеченной местности, где он с его широким размашистым шагом и выносливостью мог достойно проявить себя и отличиться среди своих товарищей. То же самое относилось к теннису, который принц Альберт очень любил и в котором стал прекрасным игроком-левшой. В командных играх он всегда был не более чем рядовым игроком, но при правильном руководстве вскоре стал полезным членом команды и мог уверенно и мастерски править «голубой лодкой».

Лейтенант Старт, которого быстро прикрепили к принцу Альберту для дополнительных занятий из-за его отставания по математике и инженерии, тоже обладал достоинствами, вызывавшими уважение и восхищение кадетов не в последнюю очередь потому, что участвовал в международных играх по регби и выступал за флот против армии. Ему удалось вселить в принца Альберта определенную власть над этими грозными дисциплинами, и в качестве награды за упорство и трудолюбие ученика при случае незадолго до начала каникул он подарил ему набор чайных ложек, сделанных из сплава разных металлов (сплава висмута, кадмия, олова и свинца), которые были неотличимы от серебряных, но при нагревании плавились. Подложив эти приборы вместо настоящих, было весело наблюдать изумление человека, который, помешивая чай, видел, как тает ложка. Вернувшись в колледж после каникул, принц рассказал, что с успехом опробовал эту шутку в Сендрингеме, правда, отец ее не оценил.

Однако после поступления принца Альберта в Дартмут обстоятельства сложились самым неблагоприятным образом. Не прошло и месяца с начала семестра, как сильнейшая эпидемия кори, свирепствовавшая по всей Англии, добралась до колледжа и парализовала его работу. Это была особенно заразная и устойчивая форма заболевания, при которой заболевшие выздоравливали, а потом заболевали снова, и так до трех раз. Ситуация дополнительно осложнилась появлением свинки. В какой-то момент в лазарете оказалось одновременно более двух третей кадетов, и двое из них умерли.

Принц Уэльский и принц Альберт тоже были среди жертв эпидемии и довольно сильно пострадали от обоих заболеваний, настолько сильно, что пришлось выпустить бюллетени для прессы. Но к началу марта их выписали и лазарета и, предоставив «больничный», отправили восстанавливаться в Ньюки. Там в «Хедландс-отеле» под присмотром мистера Хенселла они играли в гольф, осматривали памятники истории и красивые места Корнуолла. Для принца Уэльского это было первое посещение герцогства, герцогом которого он теперь являлся. В Дартмут они вернулись за два дня до окончания семестра.

Таким образом, первоначальное пребывание принца Альберта в Дартмуте продлилось всего четыре недели – едва ли достаточное время, чтобы освоиться, – и, хотя оно закончилось летом, второй семестр тоже был прерван из-за важного события – коронации Георга V, на время которой он получил отпуск. Принц приехал в Лондон 20 июня, за два дня до церемонии, и в сам великий день в форме кадета прибыл в аббатство в свите принца Уэльского. Принц Уэльский, ехавший с ним в одной карете, был облачен в церемониальную мантию ордена Подвязки, принцы Генри и Георг были в костюмах шотландских горцев, а принцесса Мария в государственной мантии. Когда они прибыли в аббатство, принца Уэльского проводили к его креслу, и после того, как он сел, трое его братьев и сестра торжественно приветствовали его, проходя мимо на предназначенные для них места. Принцесса Мария сделала глубокий реверанс, а принц встал и отвесил ей низкий поклон.

Старинная церемония продолжалась во всем великолепии своего величественного ритуала, и младшие дети короля с благоговением наблюдали, как короновали их отца, отдавали дань почтения их старшему брату и возлагали корону на голову их матери. Затем последовало долгое возвращение в Букингемский дворец по улицам, заполненным восторженными толпами, и появление короля и королевы с детьми на балконе в ответ на приветственные крики тысяч зрителей, собравшихся на улице Молл. На следующий день принц Альберт со своими братьями и сестрой сопровождал короля Георга и королеву Марию в торжественной поездке по Лондону, и 24 июня со своими родителями, принцем Уэльским и принцессой Марией отплыл на яхте «Виктория и Альберт», чтобы присутствовать на грандиозном параде военных кораблей в Спитхеде. В тот вечер ему позволили вместе с королем посетить семафорную башню портсмутской верфи, чтобы посмотреть фейерверк и иллюминацию на Гранд-Флите[21].

Нетрудно понять, что после всех этих волнующих событий возвращение к более монотонной жизни в Королевском военно-морском колледже было в некотором смысле разочарованием. Воображение принца Альберта разыгралось, внутри все кипело, и, хотя он ни в коем случае не был по природе своенравным, присутствовало ощущение того, что ему нужно какое-то время, чтобы это возбуждение спало. Поэтому неудивительно, что преподаватели заметили в нем нехватку сосредоточенности. «Он может сосредоточиться, – писал его тьютор в конце своего отчета за семестр, – но в настоящее время не старается сохранить это состояние больше чем на пару минут. Это судорожное усилие, которое он делает для нас, а не его собственный свободный сознательный выбор». Чистый результат состоял в том, что он оказался на 67-м месте из 68, и на этот раз отцовская угроза о занятиях в каникулы была реализована.

В Балморале появился мистер Уатт, и в то лето последние два часа дня они посвящали физике и математике. В целом результаты были удовлетворительными, и, несмотря на вторжение занятий в его летний отдых, принц Альберт наслаждался этими каникулами. 18 августа он подстрелил своего первого оленя, а на «балу слуг» в Балморале все отметили его очаровательные живые манеры.

Тем не менее перед возвращением принца в Дартмут король Георг имел с ним серьезный разговор, за которым последовало письмо с суровым предостережением: «Я верю, что ты примешь близко к сердцу все, что я сказал тебе перед отъездом, и будешь помнить о своем положении и о том, что ты должен подавать пример другим, для чего тебе надо действительно много работать и делать все, что ты можешь. Надеюсь, что ты скоро поднимешься на несколько позиций, поскольку сейчас ты практически последний на своем курсе, и все говорят, что ты можешь учиться намного лучше, если захочешь».

По-видимому, принц Альберт серьезно отнесся к критике своего отца, потому что к концу года он стал 63-м на курсе (поднялся на четыре позиции) и все отчеты его тьюторов были хвалебными. Вместе с тем они сочли нежелательным разрешать ему прервать учебу, чтобы он мог участвовать в февральских официальных торжествах по случаю возвращения короля Георга и королевы Марии из поездки по Индии. Однако существует множество подтверждений того, что принц мужал, развивался в других аспектах и определенно начинал себе нравиться. Его способность к озорству – верный барометр хорошего настроения – тоже росла, о чем свидетельствуют записи против его имен в дартмутском журнале наказаний:

«Резвился (в компании восьми других кадетов) в галерее – наказание № 1А у квартердека.

Разговаривал перед молитвой – наказание № 3.

Разговаривал в аудитории – наказание № 3[22]».

И еще был один вопиющий инцидент, когда в компании других шестнадцати озорников принц получил «шесть горячих»[23] за то, что устраивал запрещенные фейерверки в Ночь Гая Фокса. Даже после того, как он стал королем, принц Альберт всегда утверждал, что наказание было не вполне справедливым, поскольку, когда на четвертом ударе палка сломалась, он не должен был получать оставшиеся два удара. Лейтенант курса не разделял его мнения по поводу этого случая.

В то время в Дартмуте кадеты часто «резвились», и однажды дерзким «грейнвилям» удалось выключить весь свет на квартердеке во время вечерних воскресных танцев и в полной темноте запустить туда стадо овец, несколько павлинов и кур. Начавшееся столпотворение превзошло все, что можно себе представить, и, хотя изначально принц Альберт не участвовал в этом преступлении, он с огромным удовольствием присоединился к всеобщей суматохе, сопровождавшей старания всех присутствующих по поимке злополучных животных.

Потом была история со статуей.

Дартмутскому колледжу подарили две статуи – одна короля Георга, другая королевы Марии, которые были установлены в Длинной галерее по обеим сторонам от входа на квартердек. В марте 1912 года для их величеств организовали инспекционное посещение, и в преддверии этого события колледж изо всех сил старались вычистить и вылизать до блеска. Однако это происходило в такое время, когда английская молодежь стала с некоторым неуважением относиться к общественным монументам в целом. Так, в Кембридже одну статую покрыли побелкой, в Оксфорде некие предприимчивые личности решили украсить сверху мемориал мучеников предметом домашнего обихода, обычно не выставляемым напоказ, который пришлось сбивать при помощи орудийной стрельбы. Эти события, удостоившиеся определенного внимания прессы, стали вызовом для части английской молодежи, являвшейся будущими военно-морскими офицерами, а именно для некоторых буйных элементов со старшего курса, – следует уточнить, что это были вовсе не грейнвили. Они вознамерились при благоприятной возможности покрасить статую короля красной краской. Неизвестно, вышло ли это предприятие за пределы «стадии обсуждения», но психологическая война, как мы узнали позднее, состоит больше из suggestio falsi [утверждение лжи], чем из suppressio veri [сокрытие истины], и, когда слух об этом дошел до капитана Эвана-Томаса и его начальника, он произвел впечатление подлого безобразия и, несомненно, подвергся соответствующему осмыслению.

С учетом предстоящего визита королевских особ перспектива такого происшествия выглядела еще более пугающей, и капитан приказал установить двадцатичетырехчасовое наблюдение за статуей. Это повлекло за собой привлечение гражданских служащих колледжа в дополнение к младшим офицерам морской пехоты. Но гражданские служащие возмутились таким приказом, выходящим «далеко за пределы их обязанностей», и некоторые даже угрожали объявить забастовку, в результате чего несколько потенциальных забастовщиков были уволены.

Этот момент принц Альберт счел подходящим для того, чтобы ознакомить с происходящим своих родителей:

«Статую папы установили в конце квартердека, справа от нее висит портрет дедушки, – писал он матери. – Она смотрится действительно очень хорошо. Ты видела ту маленькую фотографию в сегодняшней „Дейли график“ на странице 9? Сверху написано „Статуя и забастовка“. Предполагают, что какие-то кадеты собирались ее покрасить, поэтому прислуге колледжа было сказано следить за ней, чтобы не допустить этого. Погода здесь намного теплее и лучше. Вчера вечером мистер Диксон Райт рассказал мне о моей конфирмации…

С любовью, твой преданный сын

Берти».

Результат получения этого письма Букингемским дворцом несложно себе представить. Идея о том, чтобы использовать красную краску, совпала с охватившей страну забастовкой шахтеров-угольщиков, и сочетание этих фактов произвело на короля Георга сильное впечатление. Он сразу же потребовал объяснений от капитана Эвана-Томаса, от которого, судя по всему, получил удовлетворивший его ответ. Принцу Альберту он написал: «Я видел эту идиотскую фотографию в „Дейли график“. Думаю, это придумал один из тех слуг, что были уволены». «Я рад, что ты видел заметку про статую в „Дейли график“, – ответил ему сын. – Она показывает, какими идиотами могут быть люди».

В конце концов ситуация разрешилась, благодаря тому что королю и королеве пришлось отменить свой визит в колледж из-за серьезной ситуации, сложившейся весной 1912 года в связи с забастовкой угольщиков, которая продлилась пять недель и стоила стране потери тридцати миллионов рабочих дней. По ходу всеобщего огорчения «инцидент со статуей» был благоразумно похоронен и забыт. Однако принцу Альберту не удалось убедить своего отца удовлетворить просьбу, которую он озвучил от имени «большинства кадетов», о том, что им следует предоставить летом дополнительную неделю каникул, чтобы наверстать упущенное из-за отмененного королевского визита.

Именно в это время произошло первое духовное пробуждение принца Альберта. Приближался день его конфирмации, к которой его готовил один из капелланов колледжа, преподобный Генри Диксон-Райт. Принц подошел к делу серьезно, но без болезненного возбуждения, которое нередко сопровождает религиозные действия в юношеском возрасте. Он начал ненадолго посещать часовню колледжа для молитвы и медитации и обсуждать вопросы религии не только с капелланом, но и с лейтенантом курса, не проявляя при этом никакого смущения и демонстрируя достаточную свободу мысли и выражения.

Церемония конфирмации происходила 18 апреля 1912 года в приходской церкви Сендрингема, где принца Альберта крестили. Проводил ее королевский духовник, епископ Бойд-Карпентер, которому ассистировал каноник Эдгар Шеппард. «Прекрасный день, – записала королева Мария, – конфирмация Берти состоялась в 12, проводил ее епископ Бойд-Карпентер, который произнес чудесную речь».

Епископ, будучи красноречивым проповедником, включил в свою речь слова Христа из Евангелия от Луки: «Делай это в память обо мне». К сожалению, поскольку его речь была импровизацией, никаких записей текста не сохранилось, но то, что он сказал, очевидно, произвело сильное впечатление на принца Альберта, поскольку спустя два года он написал ему с корабля «Коллингвуд»: «Завтра будет ровно два года с тех пор, как вы конфирмовали меня в маленькой церкви Сендрингема. Я навсегда запомнил этот день, как один из тех, когда я сделал важный шаг в жизни. Я принял святое причастие в день Пасхи в присутствии только моих родителей, моего старшего брата и сестры. Приятно было, что служба прошла так уединенно, только для членов семьи».

К большой радости принца Альберта, ему было позволено до возвращения в Дартмут на летний семестр сопровождать отца во время смотра флота в Веймуте с 7 по 11 мая 1912 года. Это был удивительный захватывающий опыт для мальчика, который выбрал для себя карьеру офицера военно-морского флота, и, когда смотр закончился, принц Альберт написал яркий и фактически точный отчет, который хранится в королевских архивах Виндзора. В программу смотра вмешался туман, и в течение двух дней он был таким густым, что показательные стрельбы пришлось отменить, поскольку корабли не видели свои цели. Но и без этого нашлось много интересного и приятного. Вместе с отцом принц осмотрел самые новые и мощные корабли британского военного флота. Кульминацией стало посещение подводной лодки D.4. Здесь король и его сын не только обошли всю лодку в сопровождении ее командира, лейтенанта Мартина Данбар-Нэсмита, но и вышли на ней в море и погрузились под воду. «Мы прошли мимо волнореза, – записал принц. – Затем мы погрузились и прошли под водой около трех миль, что заняло примерно 20 минут. Когда мы снова всплыли, был густой туман, но он очень быстро рассеялся, и мы вернулись на яхту». В те дни, когда подводная лодка еще являлась новым и практически неопробованным видом вооружений, это посещение было для короля и его сына почти таким же революционным опытом, как полет на аэроплане.

Но за эти четыре дня произошел еще один случай, важность которого на тот момент определенно не была очевидна. Первый лорд адмиралтейства мистер Уинстон Черчилль прибыл на яхту «Виктория и Альберт», чтобы поприветствовать короля, и тогда принц Альберт впервые встретился с человеком, с которым позднее ему пришлось работать в таком тесном согласии ради спасения страны.

Последние шесть месяцев его пребывания в Дартмуте показали, что принц Альберт в значительной степени оправдал предсказание мистера Уатта, сделанное в его последнем отчете из Осборна. Дарт мут существенно изменил его. Он по-прежнему казался очень юным для своего возраста и определенно не был гигантом мысли, но его пастыри и учителя перестали гадать: был ли он неисправимо ленив или просто чудовищно глуп, и в их отчетах появилась новая нота общего одобрения. Его финальная позиция, 61-я из 67 – если принять гипотезу, что все относительно, – означала значительный успех, и окончательная оценка капитана звучала так: «Я думаю, он справится».

Развитие отмечалось и в более широком личностном смысле. Принц Альберт снискал всеобщую популярность как среди своих учителей, офицеров и своих товарищей кадетов, так и среди обслуживающего персонала колледжа, с которыми он был неизменно вежлив и внимателен. Это не было простым восхищением, с которым относятся к выдающимся школьным спортсменам или к ярким, блестящим личностям, потому что он не относился ни к первым, ни ко вторым, но это было уважение, которое он заслужил благодаря своему характеру и поведению. Он никогда не увиливал, не притворялся больным[24], никогда не бросал игру, бег или какие-то другие спортивные занятия. Он был великодушным и верным, очень веселым и любившим разные шалости, и одна из его лучших черт заключалась в том, что он никогда никого не расхваливал и не ругал. «Нисколько не лощеный, милый, честный, искренний и прекрасно воспитанный мальчик» – таково было мнение его наставников.

Кроме того, будучи сам чувствительным юношей, принц Альберт научился быть внимательным к другим. Лейтенант Спенсер-Купер, у которого было небольшое охотничье угодье, однажды пригласил группу кадетов понаблюдать за молодыми фазанами. Один из мальчиков, выходец из скромной городской семьи, сделал несколько замечаний, говоривших о его невежестве в делах охоты, чем вызвал всеобщий смех. Принц Альберт, безусловно, очень удивился, что кто-то может ничего не знать об охоте, но именно он на обратном пути стал объяснять своему товарищу технические подробности этой темы. Уже тогда в нем начал проявляться тот дружелюбный подход ко всем, которому суждено было стать путеводной звездой его жизни.

Целью, к которой стремился каждый кадет практически с первого дня после поступления, был финальный тренировочный рейс с выходом в иностранные воды. По окончании этого рейса он считался достойным получения кортика и нашивок мидшипмена. Принц Альберт разделял это стремление не меньше, чем любой другой кадет, поэтому 17 января 1913 года он со смешанным чувством возбуждения, трепета и азарта поднялся на борт 9800-тонного крейсера «Камберленд».

Цель этого плавания состояла в том, чтобы дать кадетам возможность подняться на следующую ступень их подготовки как морских офицеров. В Осборне и Дартмуте кадет получал хорошие базовые знания по физике и математике, знакомился с различными типами двигателей и других механических приспособлений, которыми оснащались военные корабли, но, как правило, получал лишь самые зачаточные знания по наиболее существенным вопросам, касающимся собственно культуры военно-морского офицерства. Тренировочный рейс давал возможность перейти из царства теории на поле практики. Кадет переходил из классной комнаты и мастерской на квартердек и в машинное отделение современного военного корабля, где теория и практика соединялись в действенный сплав. Он получал более широкое, чем прежде на уроках, представление о повиновении и ответственности в дополнение к практическому пониманию задач, которые в будущем ему придется выполнять. Так, например, кадеты, как и каждый на борту, подбрасывали в топку корабля уголь и под присмотром своих офицеров стояли на вахте и вместе с тем повышали свой технический и интеллектуальный уровень в классах. Неоценимым дополнением к этим занятиям для многих стала возможность первого контакта с огромным внешним миром. До сих пор их горизонт был ограничен игровыми полями Королевского военно-морского колледжа. Теперь они впервые знакомились с другим климатом, встречали других людей и получали некоторое представление об огромных размерах той обширной империи, которой они со временем призваны будут служить и которую им предстоит защищать.

Для принца Альберта в этом походе был еще один важный фактор. До сих пор и в Осборне, и в Дартмуте он страдал от неизбежного сравнения со своим старшим братом. Искрящееся обаяние принца Эдуарда, его раскованные манеры, его внешняя привлекательность, сообразительность и острота ума неизбежно задавали ту высокую планку, с которой сравнивали робкого и застенчивого, упорного и замкнутого интроверта принца Альберта. «Это было все равно что сравнивать гадкого утенка с красавцем павлином», – спустя годы сказал один из его современников. «Ему желательно было бы иметь побольше смекалки и прилежания принца Эдуарда», – писал из Осборна мистер Уатт. Те же ноты, очевидно, звучали и в отчетах из Дартмута. Однако теперь принц Альберт был сам по себе, в мире, где это сравнение больше не работало, поскольку по окончании своего обучения в Дартмуте принц Уэльский, к своему огромному разочарованию, вынужден был пропустить тренировочный рейс по той причине, что должен был играть важную роль на коронации своего отца. Постоянное сравнение со старшими нисколько не портило отношений между братьями. Они оставались беззаветно преданными друг другу и во время тренировочного плавания обменивались письмами с каждой почтой.

«Камберлендом» командовал капитан Обри Смит, но принц Альберт находился под специальной опекой капитан-лейтенанта Спенсер-Купера и, кроме того, корабельного врача и его старого приятеля по Осборну, лейтенанта Льюиса Крейга. Они вышли их Девонпорта 18 января в полдень[25], и вскоре стало очевидно, что принц, как лорд Нельсон, страдал от морской болезни, не покидавшей его на протяжении всей флотской карьеры. Но в данном случае он оказался не одинок, поскольку, когда выход из Ла-Манша сменился непрекращающейся качкой Бискайского залива, большинство кадетов и даже кое-кто из офицеров слегли с морской болезнью. Однако к 24-му числу, когда они прибыли на Канары, все пришли в норму и были встречены с традиционным испанским гостеприимством.

На Тенерифе корабельное начальство впервые позволило себе сделать ряд отступлений от строгих указаний короля, согласно которым и в Осборне, и в Дартмуте к принцу Альберту следовало относиться, как к любому другому кадету. В городе устроили праздник в честь сына английского короля, и капитан Смит решил, что необходимы определенные ответные жесты. Он организовал проезд по улицам, что нисколько не обрадовало принца. «Сегодня во второй половине дня я проехал по городу с капитаном Смитом и майором Голдингом [британским консулом], поскольку людям хо телось меня увидеть, – писал он матери. – На всем пути они бежали за каретой и страшно шумели. Улицы были украшены очень красиво».

Энтузиазм подданных британского короля на островах Вест-Индии был еще больше. На Тринидаде, Барбадосе и Ямайке, а также на Бермудах восторг демонстрантов не знал предела – к большому смущению принца Альберта. Он питал большую нелюбовь даже к полупубличным появлениям, а заикание делало его еще более робким и неуверенным. Апогей пришелся на Ямайку, где ему предложили открыть новое отделение Кингстонского яхт-клуба, главное здание которого в 1901 году открывал его отец. Принц Альберт очень тщательно подготовил свою речь и усердно репетировал ее, пока не почувствовал, что произносит все слова безупречно. Но когда он вышел, чтобы говорить, то обнаружил, что со всех сторон окружен ямайскими дамами, единственная цель жизни которых, похоже, состояла в том, чтобы прикоснуться хотя бы к брюкам Белого Принца. В избытке верноподданнического обожания они толкали его коленями и бедрами, и было слышно, как одна шепнула другой: «Скажи, ты дотронулась до принца?» На что ее подруга в экстазе ответила: «Да, три раза». Такая ордалия могла бы вывести из равновесия даже более уверенного оратора, и неудивительно, что принц Альберт стал страшно заикаться, хотя он мужественно договорил до конца.

После этого происшествия принц решил принять свои меры предосторожности. Среди его друзей на курсе «Грейнвиль» был кадет, настолько похожий на него, что однажды в Дартмуте его отец принял принца за своего сына. Эти двое заключили секретный пакт, который состоял в том, что в некоторых случаях во время оставшейся части круиза, когда принцу нужно было появиться (но не говорить) на каком-то незначительном публичном мероприятии, а ему хотелось заняться чем-нибудь более интересным – например, поиграть в теннис, – его друг займет его место и будет мило улыбаться толпе. Такая подмена имела место не один раз, и о ней ни разу никто не догадался. По крайней мере, капитан Обри Смит ничего об этом не знал, хотя у капитан-лейтенанта Сперсер-Купе-ра, возможно, мелькали кое-какие подозрения.

Позднее, когда в ходе круиза представители канадской прессы прорвались на борт «Камберленда» и требовали интервью с принцев Альбертом, он убедил другого своего приятеля поговорить с ними вместо него. Этот юноша обладал воображением и своеобразным чувством юмора. Выдавая себя за принца, он заверил корреспондентов, что с ним действительно обращаются как с любым другим кадетом на борту: он ест такую же пищу, спит в таком же гамаке и выполняет те же обязанности. Единственная разница в том, что по воскресеньям он носит шляпу-котелок.

Но принц Альберт не все время избегал публичности. Круиз проходил очень весело, и одним из самых приятных инцидентов была джимхана[26] на Барбадосе, в ходе которой он выиграл скачки на четыре фарлонга для поло-пони. Кроме того, он выиграл «фермерские скачки», где участники должны были не только преодолеть заданное расстояние, но на финише изобразить птицу или животное, обитающее на ферме. Принцу Альберту выпало изображать осла, и его ослиный крик заслужил приз за громкость и правдоподобие.

19 марта, когда «Камберленд» достиг Пуэрто-Рико, он получил известие об убийстве своего двоюродного деда, короля Греции[27], флаги на мачтах были на время приспущены. Король Георг, который был очень огорчен, написал своему сыну из Виндзора:

«В прошлый четверг 18-го мы были страшно потрясены и опечалены, получив трагическое известие о том, что дорогой дядя Вилли, король Греции, был убит в Салониках неким греком. Это так ужасно. Он, как обычно, вышел на улицу погулять, когда этот скот подошел к нему сзади и выстрелил прямо в сердце».

Трудно сказать, насколько глубоко затронула принца Альберта потеря любимого брата его бабушки, поскольку он не упомянул о ней ни в своем дневнике, ни в письмах к родителям, но свое отношение к политическому убийству он решительно высказал в прошлом году по случаю неудавшегося покушения на жизнь короля Виктора Эммануила III. «Вчера видел в газетах, что один из этих зверей анархистов пытался убить короля Италии, – писал он отцу. – Как хорошо, что он был убит толпой».

Плавание медленно шло своим курсом, и тропические красоты Карибов сменились более суровыми видами канадского побережья, а 15 мая «Камберленд» достиг Галифакса. Здесь принц Альберт получил новый замечательный опыт. Как большинство англичан, он не имел никакого представления о размерах и великолепии доминиона Канада, которым правил его отец. Величина канадских озер и огромные расстояния, которые можно было покрыть по воде, двигаясь к сердцу страны, стали для него откровением. С тех пор он полюбил Канаду и ждал, когда снова поедет туда. Но прежде, чем он смог это реализовать, пришлось ждать четверть века.

Самым увлекательным стал день, начавшийся в семь утра в Торонто и закончившийся спустя двенадцать часов в Квебеке. За это время кадеты посетили Ниагарский водопад, осмотрели красоты архипелага Тысячи Островов и засняли пороги в Лонг-Солт. Единственной неприятностью было настойчивое внимание прессы и публики, доставлявшее принцу Альберту большое беспокойство.

«За мной постоянно охотились фотографы, а также американцы, которые совершенно невоспитанны и пытаются делать фотографии, – написал он в своем дневнике, вспоминая события того дня. – В 10:30 мы прибыли в Льюистон и потом сели на специальный трамвай, который ходит по американской стороне реки Ниагара. По дороге к водопаду мы сфотографировали пороги и знаменитый Уирпул [национальный парк]. В городке Ниагара-Фоллс мы вышли и потом с Козьего острова осмотрели Американский водопад. Некоторые из нас прошли под водопадом, что было довольно любопытно. Мы сняли с себя всю одежду и надели фланелевые костюмы, а сверху непромокаемые. Потом мы спустились вниз на лифте и пошли по тропинке, пока не дошли до моста, который проходит под водопадом. Брызги там летят с такой силой, что делаешься весь мокрый. Когда мы стояли прямо под водопадом, мы не могли ни видеть, ни дышать, потому что брызги бьют по лицу и можно только изредка хватать воздух… После этого я с несколькими другими кадетами прошел под водопадом „Подкова“ на канадской стороне. Они построили под водопадом тоннель длиной 150 футов. Потом мы поехали смотреть электростанцию Онтарио, которая передает электричество на 500 миль. С помощью тринадцати водяных турбин станция генерирует напряжение 60 000 вольт… Мы фотографировали пороги по пути в Монреаль. Когда мы фотографировали пороги Лонг-Солт, мы ударились о скалу, но никто не пострадал. Самыми потрясающими были Лачинские пороги».

Это был замечательный день, и принц Альберт получил намного больше удовольствия, чем от последовавших за ним светских мероприятий. Он по-прежнему сильно робел в обществе незнакомых людей, и на нескольких балах, которые были даны для кадетов, ничто не могло заставить его выйти на танцпол. Он предпочитал отойти подальше и забиться в какой-нибудь угол, откуда его практически невозможно было вытащить. Ему снова и снова представляли хорошеньких канадских девушек, но, хотя принц никогда не был груб, беседа быстро затухала. Впрочем, однажды его замкнутость удалось растопить. Капитан-лейтенант Спенсер-Купер, поддерживая обеими руками свои брюки, шепнул ему на ухо, что произошла катастрофа и у него сзади оторвались две пуговицы на подтяжках. Принц страшно развеселился. Оставив всякое смущение, он сообщал всем своим партнершам о затруднительном положении, в котором оказался капитан-лейтенант. Он даже пожалел, когда бал закончился.

Но еще больше удовольствия ему доставляла ловля лосося на полуострове Гаспе и на острове Ньюфаундленд. Здесь он был в своей стихии и наслаждался от души. Более того, было отмечено, что с устроителями рыбалки он вел себя совершенно свободно, говорил не стесняясь и не заикался.

Нельзя сказать, что канадская часть круиза проходила совершенно гладко. В какой-то момент недалеко от побережья Канады «Камберленд» попал в довольно сильный шторм. Большая волна подхватила принца Альберта и еще двоих и прибила к борту корабля. Когда волна схлынула, он был мокрым до нитки, но в хорошем настроении. Однако, как заметил один из присутствовавших, «он был на волосок от того, чтобы оказаться за бортом».

«Камберленд» вернулся домой в порт Плимута 8 июля 1913 года, и кадетам дали неделю отпуска, после чего им полагалось завершить свой тренировочный период маневрами в районе Нора. В это время король Георг и королева Мария в ходе королевского турне по герцогству Ланкастер вместе с лордом Дерби находились в Ноусли. Там принц Альберт и присоединился к родителям после шестимесячного отсутствия. Король остался доволен тем, как выглядел его сын. До начала плавания у короля не было твердой уверенности, как принц справится, но теперь он видел в нем большую перемену. Юноша уже не выглядел зеленым новичком. Он довольно сильно вырос, приобрел определенные навыки и уверенность в себе и больше не «глотал язык» в присутствии отца. Когда через несколько недель при завершении военно-морских маневров король посетил свой флот в Коузе, он пришел на «Камберленд» и похвалил всех присутствующих. А офицеру курса, на котором учился принц Альберт, он просто сказал: «Спасибо. Я доволен своим мальчиком».

Глава 3

Служба на флоте

1913–1917

15 сентября 1913 года принц Альберт получил назначение в качестве мидшипмена, положившее начало его карьере военно-морского офицера, про которую он, как и его отец, думал, что она станет главным делом его жизни[28]. Он был по-настоящему предан ей, считая своим призванием, проявлял заинтересованность и бдительность, и на данном этапе жизни его главная цель состояла в том, чтобы получить свою независимую команду и дорасти, как до него сделал отец, до звания капитана.

Однако существовала большая разница между королем Георгом V и его сыном в отношении к избранной ими стезе. Король Георг любил и море и военно-морской флот. Принц Альберт любил флот, но был равнодушен к морю. Можно усомниться, унаследовал ли он отцовскую страсть к морю, но он определенно не разделял его увлечение яхтингом. Большую часть своей флотской службы принц непрерывно боролся с морской болезнью, и такое упорство говорит о его моральном и физическом мужестве.

Свое первое назначение принц Альберт получил на 19 250-тонный военный корабль «Коллингвуд» (капитан Джеймс Лей), в то время ходивший под флагом вице-адмирала сэра Стенли Колвилла, командовавшего военной эскадрой флота метрополии. Адмирал Колвилл был старым приятелем и бывшим сослуживцем короля Георга, но это никак не отразилось на статусе вновь прибывшего мидшипмена принца Альберта.

В наши дни звание мидшипмена исчезло из списка званий военно-морского флота, но в то время оно считалось «низшей формой флотской жизни» и не вызывало особого почтения. Мидшипмену предписывалась очень строгая дисциплина и полное подчинение вышестоящим офицерам, у которых он был на побегушках, являясь чем-то вроде «шестерки» в общеобразовательных школах. В свободное время его мир ограничивался оружейной комнатой, а его божеством был младший лейтенант, проявлявший свою автократическую власть сообразно своему характеру, иногда как добродушный деспот, а иногда как кровавый тиран. Кроме того, мидшипмен был начисто лишен приватности. На палубе, которую он делил с дюжиной, а то и больше, таких же, как он, вся его одежда и личные вещи хранились в сундуке, над которым он каждый вечер вешал свой гамак, а утром убирал его. Он нигде не мог остаться один.

Принц Альберт вел жизнь обычного молодого моряка-«салаги», без малейших отклонений и привилегий. Он стоял на вахте, переправлялся с корабля на берег на сторожевой лодке, трудился в черном как смоль трюме угольщика, выполняя самую изнурительную работу, по окончании чего перед сном получал традиционную еду, состоявшую из хлеба, сыра, бобов и пива. В повседневной жизни его называли мистер Джонсон, и это имя использовали как старшие, так и сверстники.

Пребывание в качестве составной части – пусть и малозначимой – такого большого живого организма, как корабль, с его точно настроенным балансом послушания и ответственности, сыграло жизненно важную роль в становлении характера принца Альберта. Заставлять себя беспрекословно подчиняться приказам вышестоящих офицеров и вместе с тем быть готовым взять на себя командование сторожевым катером с командой матросов возраста его отца; без приключений доставить на борт лодку, набитую пьяными «свободными людьми», и управлять командой своего катера во время эскадренной регаты – все это было бесценной школой, которую принц запомнил навсегда и которая не только укрепила его моральные качества, но зародила то человеческое понимание, тот дружелюбный подход ко всем, которые так замечательно проявилась в его дальнейшей жизни.

28 октября 1913 года Первая эскадра вышла из Девонпорта, чтобы участвовать в маневрах в Средиземном море, а затем совершить круиз по водам Египта и Эгейскому морю. Это был первый контакт принца Альберта с континентальной Европой. Кроме того, как офицер действующего флота он получил первое практическое представление о военно-морской мощи Британии и познакомился с такими стратегическими пунктами, как Гибралтар, Мальта и порты Египта, которые составляли начало длинной линии коммуникаций с Индийской империей.

Маневры прошли в высшей степени успешно, и по их завершении флот направился в Александрию. Главнокомандующий, адмирал сэр Беркли Милн и сэр Стенли Колдвилл, которых лорд Китченер пригласил в Британское агентство в Каире, взяли с собой принца Альберта и его товарища мидшипмена. Будучи крупным военачальником, лорд Китченер не мог упустить возможность сделать хитрый ход в бесконечной игре восточной дипломатии, которую вел с изворотливым хедивом[29] Египта. Он сделал так, чтобы принц оказался в агентстве в то самое время, когда туда прибыл хедив с ответным визитом, и на Аббаса II[30] произвело должное впечатление, когда его представили сыну британского монарха. Фельдмаршал поручил одному из своих офицеров показать двум мидшипменам достопримечательности и на вершине Великой пирамиды обратил внимание принца Альберта на инициалы A. E., грубо нацарапанные на камне. Это были инициалы его деда, короля Эдуарда VII, вырезанные им пятьдесят лет назад в возрасте двадцати лет.

В честь военно-морского флота были организованы масштабные развлечения, и на торжественном открытии бального зала в агентстве присутствовало больше тысячи человек. «Мы все ходили на бал, который в честь флота давал в агентстве лорд Китченер, – записал принц Альберт. – Я танцевал почти все танцы и лег спать в 3 часа утра». И это был тот мальчик, которого шесть месяцев назад никакой силой невозможно было вытащить на танцпол в Квебеке!

«Я думаю, принц Альберт получил массу удовольствия, – писал адмирал Колдвилл королю Георгу. – Майор Блэр показал ему самое интересное. Он был представлен хедиву, когда тот приехал в агентство с ответным визитом; он побывал на балу лорда Китченера – но я не позволил ему присутствовать на официальном обеде в агентстве, хотя Китченер хотел, чтобы он там был. Я знаю, что таковы были желания вашего величества, и, если хоть однажды нарушить правило, в другой раз отказать будет очень трудно».

Из Александрии флот проследовал в Грецию и встал на якорь в заливе Саламин, где его осмотрели король и королева Греции. Принц Альберт мечтал, что получит неделю отпуска и проведет ее в Афинах со своими греческими кузенами. Но, к своему огромному разочарованию, сильная простуда заставила его отказаться от этого. Когда король Константин и королева София поднялись на борт «Коллингвуда», принцу пришлось принимать их в запасной каюте адмирала Колдвилла.

«К сожалению, я простудился, поэтому был вынужден оставаться в постели. Дядя Тино и тетя София приехали утром из Афин и осматривали флот, – писал он своему отцу. – Потом у них был ланч с сэром Беркли Милном на борту „Несгибаемого“, после чего они пришли повидать меня. Очень жаль, что я не смог поехать с ними и побыть у них два дня, но в понедельник 1 декабря я собираюсь утром поехать туда и провести с ними день».

К счастью, к тому времени принц полностью поправился.

«Я встал в 7:00 и в 9:00 выехал отсюда [из залива Саламин]. В 10:00 я прибыл в Афины. Я встретился с дядей Тино, тетей Софией и кузенами, а потом с Георгом и Александром поехал смотреть Акрополь и музеи. После ланча я посмотрел фотографии, сделанные во время войны. После чая мы с тетей Софией поехали в Пирей, и я вернулся на корабль на барже. Я переоделся и помог с главной грузовой стрелой. После ужина мы вышли из залива Саламин на Мальту. В 9:30 вечера лег спать».

Флот вернулся в Гибралтар через Неаполь, Мальту и Тулон, и теперь принцу предстояло встретить свой первый день рождения и первое Рождество вдали от дома, что, естественно, было досадно. Но теперь он действительно наслаждался жизнью, и этот день рождения знаменовал собой важный шаг по пути взросления. «В мой 18-й день рождения мне разрешили курить», – записал он в своем дневнике. Признанием его новых прав послужил подарок от королевы Марии. Принц с благодарностью писал ей из Тулона:

«Дорогая мама,

большое тебе спасибо за письмо и за чудесный портсигар, который ты прислала мне на день рождения. Сэр Стенли Колдвилл передал его мне сегодня утром. Мне очень жаль, что меня не будет дома на Рождество, но я буду думать о вас. Я очень жду возвращения домой.

Мы прибыли сюда в воскресенье 13-го. Утром французский вице-адмирал Марин-Дарбель, который здесь старший, поднялся на борт, чтобы встретиться с сэром Стенли Колдвиллом, и меня представили ему. Кроме него здесь сейчас сэр Френсис Бертье. Французский флот принимает нас очень хорошо, организуя для нас всевозможные танцы и театры. Вчера вечером я был на балу, который давал муниципалитет; было очень весело. Все происходило в театре, и там присутствовало 6000 гостей. Для танцев места не хватало, и вообще невозможно было двигаться. Гостями были обычные люди из города, и большинство за ужином напились допьяна. Я ушел очень рано.

Я так рад, что вы остались довольны посещением Частворта и что этот замок показался вам интересным, как и старинные предметы в нем.

С любовью ко всем вам, твой сын

Берти».

Рождество на военном корабле вовсе не означало праздное неопределенное времяпрепровождение. Его наполняли события, которые следовали одно за другим согласно установленному ритуалу. После церкви на борту происходил официальный обмен визитами между кают-компанией и оружейной комнатой, за которым, согласно заведенному с незапамятных времен обычаю, следовал проход офицеров по украшенным гирляндами жилым палубам. Они останавливались на каждой, чтобы обменяться поздравлениями с Рождеством и попробовать традиционный кекс с изюмом. «Честно говоря, – писал один флотский офицер, – такой ритуал приводит нормальный желудок в нерабочее состояние до конца дня». Но существовали разные способы пробовать, и часто офицерские фуражки превращались в тайные хранилища кусков кекса, сигарет, грецких орехов и других подарков.

В ясный теплый день Рождества 1913 года «Коллингвуд» встал на якорь в Гибралтаре, и, хотя мысли принца Альберта, возможно, были устремлены к семье, собравшейся в Йорк-Коттедже, его время было слишком плотно заполнено, чтобы он мог долго предаваться ностальгическим воспоминаниям. В этот день он выполнял на корабле ответственную миссию, поскольку отвечал за рождественскую почту, и потому его работа началась особенно рано.

«Я встал в 5:30 и отправился на катере на берег за почтальоном, – написал он тем вечером в своем дневнике. – После завтрака пошел в отсеки и церковь на верхней палубе. Потом я со всеми обитателями оружейки пошел в кают-компанию, после чего они пришли в оружейку с ответным визитом. В 11:30 мы прошли по жилым палубам. Все они были красиво украшены, и нас угощали кексом с изюмом и т. д. После ланча я писал письма. В 8:45 вечера адмирал в своей каюте дал обед для всех, кто был в оружейной комнате, в кают-компании, и уоррент-офицеров. После этого в кают-компании состоялся концерт».

Через несколько дней Первая эскадра вернулась в свой порт, и Новый год принц Альберт встречал со своими родными в Сендрингеме. Это было счастливое возвращение, потому что король мог разглядеть в своем сыне признаки дальнейшего взросления – процесса, который своим запозданием так беспокоил короля в прошлом. Для принца уходящий год был по-настоящему переполнен событиями. Он совершил путешествие длиной больше 13 000 миль и за двенадцать месяцев увидел больше, чем многие люди видят за всю жизнь. В последний день года принц в своем дневнике без комментариев написал впечатляющий список мест, в которых побывал, и общее расстояние, которое преодолел.

Следующие шесть месяцев обычной службы на своем корабле прерывались короткими отпусками, проведенными в Букингемском дворце или в Виндзоре, и несколькими поездками в Оксфорд к старшему брату. В апреле 1914 года принц Уэльский по приглашению капитана Лея десять дней гостил на «Коллингвуде», в то время совершавшем плавание вдоль западного побережья Шотландии, и оба брата получили от этого путешествия большое удовольствие.

В последние месяцы старого порядка интерес английского общества разделился между очередными демонстрациями научного прогресса и беспокойством, вызванным просочившимися слухами о решении правительства предоставить Ирландии самоуправление. И то и другое нашло свое отражение в письмах короля Георга сыну:

«В понедельник Гамель представил нам великолепный образец воздухоплавания, выполнив петлю 14 раз. Он прекрасный молодой человек и на сегодняшний день наш лучший авиатор».

Но главным, что занимало мысли короля, была Ирландия. На открытии сессии парламента 10 февраля он в своей тронной речи сделал главное ударение на параграф о самоуправлении, призывая к мирному урегулированию. «Я произнес речь в палате лордов, которая, как обычно, была переполнена, – писал он принцу Альберту. – Эта сессия будет особенно важной, поскольку ей предстоит решить ирландский вопрос и – я верю – предотвратить гражданскую войну». Надеждам короля, казалось, не суждено было сбыться, поскольку утром в воскресенье 21 марта, открыв свою газету, он прочитал об инциденте в Карраге, где несколько офицеров отказались выполнять свои обязанности, когда их спросили, будут ли они сражаться против Ольстера. Этот прискорбный эпизод очень расстроил короля Георга не только тем, как он влиял на сложившуюся ситуацию, но и своими далеко идущими последствиями для всей армии. «Я уже боюсь, что армия сильно пострадает, – писал он сыну, – понадобятся годы, чтобы преодолеть это».

Однако для мидшипмена «Коллингвуда» все эти сложные соображения были не так важны, как мелкие проблемы, возникавшие в его повседневной жизни.

«В пятницу вечером, после того как лег спать, я выпал из своего гамака, не без чьей-то помощи. Я ударился левым глазом, – писал он отцу. – Глаз сильно распух, и вчера мне наложили повязку. Само глазное яблоко не пострадало и не очень меня беспокоит, но вокруг все сильно болит. Сегодня все намного лучше, но думаю, несколько дней у меня будет синяк».

Происшествие было из разряда тех, которые король, вспоминая свои первые дни на флоте, хорошо мог себе представить, поэтому он ответил сочувственно: «Жаль, что ты, не без чьей-то помощи, выпал из гамака и ушиб глаз. Наверняка это очень больно, но я рад, что у тебя нет никаких необратимых повреждений. Если бы у меня была возможность, я бы сделал с виновником то же самое».

«Коллингвуд» как часть Первой эскадры находился в порту Портланда, когда пришло известие об убийстве эрцгерцога Фердинанда, который за шесть месяцев до этого гостил у короля Георга в Виндзоре. На принца Альберта это произвело такое же незначительное впечатление, как и на большую часть англичан. Погода стояла ясная и жаркая, и возможность того, что это неприятное событие на Балканах будет иметь далеко идущие последствия, казалась бесконечно малой. Что имело непосредственную важность в течение следующих нескольких дней, так это то, что корабль отчалил из Брайтона и туда «после ланча в 2:30 дня прибыли 50 девушек из Родин-Скул[31]. Мы показали им корабль, и перед чаем были танцы».

Но для Уайтхолла выстрелы в Сараево прозвучали предупреждающей нотой, которая пробилась сквозь шум «отвратительного и вместе с тем трагического конфликта в Ирландии, угрожавшего разделить британскую нацию на два враждующих лагеря». К счастью, британский кабинет по инициативе мистера Черчилля решил не далее как прошлой осенью вместо обычных летних маневров провести пробную мобилизацию, и на практике этот процесс начался 15 июля 1914 года. Военно-морскому резерву – хотя официально он не подлежал мобилизации – было предложено вернуться на свои корабли, и свыше 20 000 резервистов рапортовали о прибытии в свои лагеря. В Спитхеде был назначен общий сбор военных кораблей, и 17–18 июля король Георг провел большой смотр военно-морского флота, проинспектировав корабли всех классов. Принц Альберт сопровождал своего отца на яхте «Виктория и Альберт» и вечером 18-го присутствовал на обеде с шестнадцатью адмиралами. Утром в воскресенье 19 июля эта огромная армада, куда входил и «Коллингвуд», вышла в море для демонстрации различных учений. Для прохождения флота перед королем потребовалось почти шесть часов. «Проходя мимо папы, стоявшего на королевской яхте, мы отдавали ему честь», – писал принц Альберт.

Требования службы не позволили принцу Альберту проститься с отцом и другими членами семьи, и он написал ему, сожалея об этом, но выражая надежду, что вскоре приедет в отпуск. 28 июля король ответил ему из Букингемского дворца:

«Дражайший Берти!

Большое тебе спасибо за письмо от 26-го. Мне тоже жаль, что я не мог сказать тебе слова прощания перед уходом с „Коллингвуда“ в прошлое воскресенье. Я прекрасно понимаю, что ты был занят. На яхте я тоже пропустил тебя, поскольку мы прибыли в гавань с опозданием и шел сильный дождь. От твоего капитана я слышал, что на время все отпуска отменяются из-за ситуации в Европе. Он спрашивал, как поступить с твоим отпуском, запланированным на пятницу. Я, конечно, ответил, что ты не можешь уйти в отпуск, пока ситуация не нормализуется. Уверен, что ты первый не хотел бы, чтобы с тобой обходились не так, как с другими. Но я надеюсь, что все уладится, что войны не будет и что вскоре ты сможешь приехать как-нибудь в пятницу. Ирландский вопрос стоит очень серьезно, положение критическое, особенно после того, что произошло в воскресенье в Дублине. По причине сложившейся политической ситуации мне пришлось отказаться от поездки в Гудвуд, куда я должен был ехать вчера, и я не сделал никаких распоряжений относительно воскресной поездки в Коуз. Я, конечно, буду расстроен, если ты не сможешь приехать. Я надеялся по меньшей мере четыре раза прокатиться на „Британии“ на следующей неделе. Гарри простудился и приедет домой завтра, а Георг в четверг. Погода у нас довольно холодная, и каждый день сильный ветер, совсем не то, что та теплая погода, что стояла до этого.

Мне очень жаль, что ты не сможешь приехать в пятницу, но надеюсь, мы очень скоро встретимся.

Мама шлет тебе любовь, наш дорогой мальчик.

Твой отец».

Увы, надежды на отпуск и мечты о Коузе не осуществились, и отцу не суждено было встретиться с сыном еще несколько долгих недель. Над Европой сгущались тучи. Когда король писал свое письмо (28 июля), Австрия уже объявляла войну Сербии. В тот же день прозорливый ум мистера Черчилля осознал необходимость отправки флота к месту его дислокации в военное время, и эскадрам был дан приказ выйти из Портланда с тем, чтобы с максимальной быстротой и секретностью собраться в гавани Скапа-Флоу. «Можно себе представить, как этот огромный флот, – писал Черчилль, – с его флотилиями и крейсерами медленно выходит из гавани Портланда эскадра за эскадрой, и все эти многочисленные огромные стальные крепости идут по подернутому дымкой сияющему морю, подобно гигантам, склонившимся в тревожной думе. Можно себе представить, как они в сумерках, а потом в абсолютной темноте идут на большой скорости по узким проливам, неся с собой в широкие воды Севера гарантии благополучия в важных делах».

Дневник принца Альберта за 29 июля дает более прозаическое описание миграции этого огромного флота, как она виделась глазами мидшипмена: «Мы вышли из Портленда в 7:00 и направились на запад и потом повернули на восток. До полудня мы находились в состоянии боевой тревоги, чтобы опробовать все морские телефоны. Перед ланчем капитан сообщил нам место дислокации в военное время, и в час дня мы приступили к выполнению действий, предписанных на время войны. Нас поделили на три группы: вахтенные, офицеры наведения и навигационная часть. После полудня я стоял на вахте один, поскольку был одним их трех вахтенных мидшипменов. После чая все подготовили к ночной обороне: все шлюпки подняли на палубу, а кабели и стальные тросы связали и сложили внизу. После обеда я продолжил вахту, мы пошли к месту дислокации для ночной обороны. Все четырехдюймовые орудия привели в состояние боевой готовности. В 12:00 мы прошли через проливы в Дувре. Потом я пошел спать».

По инициативе мистера Черчилля, когда время, отведенное для призыва резервистов, закончилось, флот не стали рассредоточивать. Вместо этого 1 августа в ответ на то, что Германия объявила войну России, он был переведен в состояние перманентной мобилизации. Через пять дней время неопределенности закончилось и старый мир раскололся.

«Я встал в 11:45 ночи и простоял на вахте до 4:00 утра, – писал принц Альберт. – В 2 часа ночи мы объявили войну Германии. В 4:00 я снова пошел спать до 7:15. Сэр Джон Джеллико принял командование у сэра Джорджа Каллагана. Я снова стоял на вахте до 4:00. Эсминцы захватили два немецких траулера. Папа прислал флоту замечательную телеграмму. Я приведу ее ниже:

„В этот тяжелый момент нашей национальной истории я шлю вам, а через вас [сэр Джон Джеллико] офицерам и матросам военно-морского флота, которыми вы поставлены командовать, мои уверения и убежденность в том, что под вашим руководством они воскресят славу Королевского военно-морского флота и снова докажут, что в час испытаний он является надежным щитом Британии и ее империи“».

В Лондоне, когда толпы, собравшиеся перед Букингемским дворцом, разошлись, король Георг написал в своем дневнике: «Боже, сделай так, чтобы это поскорее закончилось, и защити нашего дорогого Берти».

В рамках того непрерывного наблюдения и охраны британских берегов, которая теперь была возложена на Королевский военно-морской флот, «Коллингвуд» играл свою роль, и на орудийной башне «А» выполнял свои обязанности принц Альберт. Офицером, ответственным за эту башню, был лейтенант Кэмпбел Тейт, который во время последнего апрельского визита на корабль принца Уэльского подружился с обоими принцами. Несмотря на то что для принца Альберта из этого не следовало ни фаворитизма, ни поблажек при выполнении его обязанностей, это породило счастливое чувство товарищества, которое запомнилось принцу на всю жизнь. Теперь его жизнь состояла из долгих периодов монотонного напряжения в море, чередовавшихся с короткими урывками отпусков на берегу в шотландском городке Розит, который не мог похвастаться хорошими условиями для отдыха.

Вместе с тем он все отчетливей сознавал, что между ним и его отцом складываются отношения, наполненные теплотой и взаимопониманием, и это приносило принцу глубокое удовлетворение. «Когда всего три недели назад я виделся с тобой на носовой башне „Коллингвуда“, я совсем не думал, что мы будем воевать с Германией, – писал король. – Все произошло так внезапно… Всегда исполняй свой долг. Да благословит и защитить тебя Бог, мой дорогой мальчик, – вот самая искренняя молитва преданного тебе папы». И еще через несколько дней: «Можешь быть уверен, что я постоянно думаю о тебе».

Очень скоро оказалось, что тревога короля и королевы о здоровье их сына была не напрасной. Не успел принц Альберт привыкнуть к флотской рутине военного времени, как его поразило первое из целой серии желудочно-кишечных заболеваний, которые сильно осложнили его военную службу, причиняя жестокие страдания, как телесные, так и душевные.

«После ланча у меня была дневная вахта, – написал он в своем дневнике 23 августа, – потом я пошел в лазарет из-за сильной боли в желудке. Я едва мог дышать. Они наложили теплый компресс, и мне стало легче… Мне вкололи морфий в руку и в 8:00 вечера отправили в постель в каюте командующего. Я проспал всю ночь».

Через два дня принцу поставили диагноз – аппендицит, но он был не настолько болен, чтобы его нужно было отправлять в плавучий госпиталь на корабле «Рохилла», стоявшем возле Уика. Вскоре его посетил сэр Джеймс Рейд, выдающийся шотландский врач, многие годы лечивший королевскую семью, которому король поручил разобраться в ситуации. Сэр Джеймс подтвердил диагноз судового врача и согласился, что пациента следует переправить на берег как можно скорее. Однако он не был уверен, что принц готов к транспортировке.

В тот момент возникла новая проблема. Британская разведка сообщила, что германский Флот открытого моря[32], или по крайней мере его часть, собирается вторгнуться в Северное море, чего Гранд-Флит, конечно, ожидал с момента объявления войны и к чему он готовился в обстановке строгой секретности. Это повлекло за собой необходимость переправки на берег всех находившихся в корабельных лазаретах серьезно больных пациентов, которые не могли участвовать в военных действиях. Сэра Джеймса Рейда проинформировали, что «Рохилла» с этой целью вызвана на станцию Скапа-Флоу. Он сразу же решил, что останется со своим пациентом, пока юношу не доставят в Абердин.

В среду 26 августа, двигаясь в густом тумане по заминированным водам, где только что подорвались два местных траулера, «Рохилла» вышла из Уика под охраной эсминца. Пришла информация о том, что вблизи обнаружена вражеская подлодка, и минуло несколько тревожных часов, прежде чем к вечеру плавучий госпиталь благополучно присоединился к флоту. На следующее утро главнокомандующий и сэр Джеймс Рейд провели совещание, где, узнав, что к субботе принц Альберт будет готов к отправке на берег, сэр Джон Джеллико согласился послать «Рохиллу» прямо в Абердин следующим вечером (в пятницу 28 августа), при условии что она не потребуется для перевозки раненых в результате «определенных операций», которые могут быть неизбежны. Из соображений безопасности он не мог сказать больше, но в тот же день после полудня с плавучего госпиталя было видно, как часть кораблей Гранд-Флита под командованием сэра Джона Джеллико на «Айрон Дьюке» ушла в туман. Они встретили врага и в битве в Гельголандской бухте одержали свою первую морскую победу в этой войне, потопив три немецких крейсера и два эсминца.

Главнокомандующий сдержал слово. «Рохилла» получила приказ немедленно идти в Абердин, и к вечеру субботы 29 августа принца Альберта благополучно разместили в больнице «Нозерн Нёрсинг Хоум». Здесь ему сняли острый приступ и подготовили к операции. Операция была проведена 9 сентября профессором Джоном Марнохом из университета Абердина в присутствии сэра Джеймса Рейда и сэра Александра Огстона. «Принц вел себя безукоризненно, не выказав ни признаков страха, ни нервозности», – написал королю сэр Джеймс тем же вечером, объявив, что операция прошла успешно. Очевидно, что принц Альберт скрывал свои эмоции, поскольку позднее он признавался отцу: «Он [профессор Марнох] действительно очень приятный человек. Человек намного лучше узнает хирурга после операции. Сначала я его боялся, но это быстро прошло».

Несмотря на то что принц Альберт, естественно, был очень разочарован, что пропустил первую операцию флота в этой войне, он показал себя прекрасным пациентом, с благодарностью воспринимавшим все, что для него делали, и внимательным ко всем, кто за ним ухаживал. Еще ему хотелось успокоить своих родителей:

«Я боюсь, вас немного напугало известие о том, что я болен. Мне гораздо лучше, и я чувствую себя хорошо. Вчера приезжал сэр Джеймс Рейд, чтобы осмотреть меня. Все ко мне очень добры, и мне здесь очень удобно. Вам наверняка очень жаль, что вы не сможете, как обычно, поехать в этом году в Шотландию. Вы наверняка устали от всех этих тягот: у вас так много работы, приходится встречаться с таким множеством людей, и не остается времени для отдыха…

С любовью, дорогие папа, мама и Мэри, мысленно всегда с вами, преданный вам сын

Берти».

Неизбежное одиночество в «Нёрсинг Хоум» дважды нарушили визитеры. Первыми были принц Уэльский и мистер Хенселл. «В 11:00 сюда приехали Дэвид и Майдер навестить меня. Оба сказали, что я выгляжу хорошо». Вторыми были принцесса Мария и мадемуазель Дюссо. Тем не менее 4 октября он с радостью покинул Абердин и поехал к родителям в Лондон. Его окончательное выздоровление, в ходе которого он мигрировал между Букингемским дворцом и Йорк-Коттеджем, прошло без происшествий. Ему не терпелось вернуться на «Коллингвуд» к друзьям, которым он писал с легкой завистью, в полной уверенности ожидая, что по окончании отпуска по болезни сможет присоединиться к ним на корабле. Однако возобновившиеся приступы боли поставили крест на этих надеждах, и принц был обречен на очередной период бездействия.

Принц чувствовал себя глубоко подавленным. Лишенный общества сверстников и близких флотских друзей, он, как любой молодой человек в военное время, страдал от острого ощущения, что не может внести свою лепту в общее дело. Это было время тяжелых потерь для Англии. Цвет нации погибал на полях Франции и Фландрии, под Ипром и в Ла-Басе. Среди погибших было много друзей принца Альберта, а он мог разве что присутствовать на их поминальных службах в Лондоне. Льюис Крейг, служивший в Королевской военно-морской дивизии, попал в плен под Антверпеном. Принц Уэльский отбыл в штаб-квартиру Британских экспедиционных сил, где занял должность адъютанта главнокомандующего, сэра Джона Френча. Младшие братья жили в школе. Король был поглощен многочисленными обязанностями монарха в военное время, у королевы тоже не оставалось ни одной свободной минуты. А принц Альберт тем временем был обречен в компании своей сестры курсировать между Сендрингемом и Лондоном, посвящая свое время чтению книг, верховой езде и охоте, радуясь самым незначительным происшествиям из тех, которые могли произойти.

«Большой олень в парке стал очень опасен, поэтому Бленд хотел, чтобы я застрелил его, что я и сделал вчера утром, – с явным удовлетворением писал он королю Георгу из Йорк-Коттеджа. – В то утро мы с Мэри ездили верхом, и он напал на Бленда, когда тот ехал к нам. Бленд решил, что лучше от него избавиться. Я поехал с Гэмблом и мистером Джонсом. Он весил 21 стоун 8 фунтов 11 пеннивейтов. Из-за времени года от него на редкость отвратительно пахло».

Мало того, казалось, все силы судьбы ополчились против него. Королевский хирург сэр Фредерик Тривс, частное мнение которого сводилось к тому, что принц Альберт больше никогда не должен служить на море, категорически утверждал, что процесс восстановления его здоровья нужно продолжить. Однако со временем из уважения к настойчивым мольбам принца он нехотя согласился, чтобы тот, в конце концов, вернулся на корабль, но только после того, как какое-то время послужит на берегу. Это было лучше, чем ничего, и в конце ноября принц Альберт с энтузиазмом и облегчением получил от отца сообщение о том, что король, перед тем как отправиться на фронт, распорядился, чтобы ему дали возможность служить в военном штабе Адмиралтейства – назначение, которое позволяло ему снова носить форму. «Я очень рад твоему распоряжению о том, чтобы направить меня работать в военном штабе Адмиралтейства, – писал в ответ принц Альберт, – это будет очень интересно, и теперь никто не сможет сказать, что я ничего не делаю». Принц очень стыдился своего вынужденного бездействия, о чем говорит то, что он повторил свои слова в письме к королеве, написанном спустя три дня (29 ноября): «Хорошо, что теперь никто не сможет сказать, что я ничего не делаю».

Итак, он отправился в Адмиралтейство, где был принят мистером Черчиллем и позднее, получив допуск к таинствам «командного пункта», выполнял задачу поддержания в актуальном состоянии огромных карт, на которых ежедневно отмечали положение каждого британского военного корабля и, насколько это возможно, кораблей противника. Эта работа занимала много времени, и принц Альберт выполнял ее с удовольствием. Особенно ему нравилось в режиме строжайшей секретности передавать королю, иногда предваряя «официальные источники», информацию о военно-морских операциях. Так случилось и в отношении битвы у Фолклендских островов[33].

«Я только что вернулся из Адмиралтейства и слышал, что „Кент“, один из кораблей того же класса, что и „Камберленд“, потопил „Нюрнберг“, – написал он вечером 10 декабря королю Георгу, находившемуся на тот момент в Сендрингеме. – Об этом знает лишь очень небольшое число людей, поэтому, пожалуйста, никому не говори, поскольку я не знаю, будет ли это в завтрашних газетах. Я подумал, что тебе будет приятно об этом узнать, поэтому я очень рад первым сообщить тебе об этом».

В данном случае принцу не удалось стать первым, о чем безжалостно проинформировал его отец.

Однако вскоре монотонная офисная рутина начала его раздражать, и он мечтал о том дне, когда вернется на свой корабль. Принцу Альберту было девятнадцать лет, и он чувствовал, что это не тот возраст, чтобы быть «на берегу». Тот факт, что вторая крупная операция флота в этой войне, битва у Доггер-банки, произошла, когда он все еще находился на суше, усилил его уныние. «Жизнь здесь очень скучна, – писал он своему бывшему офицеру курса капитану Спенсер-Куперу, – и мне очень хочется вернуться на „Коллингвуд“». В его дневнике все чаще появлялись записи «как обычно, нечего делать» или «это кажется такой пустой тратой времени, каждый день ходить туда и ничего не делать». Наконец, 4 февраля 1915 года, после беседы со вторым лордом Адмиралтейства, в ходе которой ему удалось получить разрешение вернуться в море, появляется радостная запись: «Я ходил в Адмиралтейство последний раз». Через неделю (12 февраля) в Портсмуте принц поднялся на борт своего корабля.

Как и многие молодые люди, возвращавшиеся из отпуска по болезни в военное время, принц Альберт разрывался между радостным облегчением, поскольку мог снова делать повседневную мужскую работу на службе во благо страны, и сожалением, что покидает своих родителей и свой дом. «Мне действительно очень жаль было уезжать в прошлую пятницу, и первую ночь я очень тосковал по дому, с непривычки ерзая в своем гамаке, – писал он своему отцу. – Но, конечно, я понимаю, что поступил абсолютно правильно, вернувшись теперь, когда поправился после аппендицита». «Я очень скучаю по тебе, особенно за завтраком», – отвечал ему король спустя несколько дней.

Жизнь, в которой он оказался по возвращении, сильно отличалась от той, с которой он расстался шесть месяцев назад. Теперь подразделения флота выходили в Северное море на три дня за раз и десять дней стояли в гавани Скапа-Флоу. Этот новый распорядок повлек за собой соответствующие изменения в обязанностях мидшипменов. Теперь принц Альберт был старшим мидшипменом и, следовательно, больше не занимался наблюдением за морем. Теперь его обязанностью было по ночам управлять прожекторами, а днем отслеживать возможное появление подлодок. В гавани он трудился в качестве помощника артиллерийских специалистов и под присмотром командира водил паровые катера и сторожевые лодки. На отдыхе моряки занимались гимнастикой, греблей, а на берегу играли в хоккей и футбол, но принцу Альберту все это было запрещено. Однако ему разрешали играть в гольф и время от времени в выходные уезжать на рыбалку.

Иногда в монотонные дни патрулирования на море врывались по-настоящему волнующие моменты.

«Вчера после полудня мы узнали, что где-то поблизости от нас обнаружено несколько подлодок, – сообщал принц Альберт отцу. – Мы стали очень тщательно наблюдать и на горизонте обнаружили одну из них, о чем рапортовали на флагман. Около 1:00 дня мы услышали, как „Нептун“, который был прямо у нас за кормой и шел последним, выстрелил по подлодке. Торпеда прошла за кормой. В 1:15 „Дредноут“ подал сигнал, давая понять, что протаранил и потопил эту подлодку. Офицер, стоявший на вахте, увидел перископ, а потом почувствовал удар. Через несколько минут они увидели, что нос подлодки поднялся из воды, и заметили выпуклую надпись U-29 и номер. Главком пока не собирается публиковать это, поскольку хочет посмотреть, признают ли это немцы».

Письма, которыми в тот период времени обменивались король и принц Альберт, были во многом такими же, как письма любых других отцов и сыновей, и указывали на углубление их взаимопонимания и сочувствия. В них отражалась недоумение и искренняя боль по поводу возрастающих потерь на Восточном фронте, где в битве при Нев-Шапель и в битве при Ипре[34] война собрала свою страшную жатву. А гибель сына личного секретаря короля Георга, лорда Стемфордхема, стала для них большой личной утратой. «Смерть бедного Джона Бигги стала для меня огромным потрясением, – писал принц Альберт. – Он был таким хорошим человеком. Должно быть, это разбило сердце лорду Стемфордхему». Ко всему этому добавилось беспокойство из-за нехватки снарядов. «Нам нужно больше снарядов, только тогда мы сможем предпринять новое наступление, – писал король. – Мы не можем исправить это достаточно быстро. Боюсь, какое-то отношение к этому имеет выпивка, поэтому я решил подать пример, бросив пить на время войны». Довершала эти настроения нарастающая волна ужаса и гнева от массированного использования Германией подводных лодок. «Сегодня мы узнали, что „Лузитания“ была потоплена у юго-западного побережья Ирландии, – писал принц Альберт. – Это страшная катастрофа, унесшая столько жизней[35]. Меня бесит мысль о том, что после такого, как потеря „Лузитании“, мы ничего не можем сделать, чтобы отомстить. Мы здесь в состоянии постоянной боевой готовности и тем не менее должны ждать». «Потопление „Лузитании“ – это возмутительный случай и страшное преступление против цивилизации», – отвечал король.

В течение трех месяцев после возвращения на «Коллингвуд» принц выглядел совершенно здоровым. Казалось, он полностью оправился от проблем с желудком, но с приближением лета опасные симптомы появились снова. «Я был в полном порядке, когда вернулся сюда, но совсем недавно опять началось это дьявольское несварение, – написал он мистеру Хенселлу 15 мая. – Я думал, что избавился от него, но оно вернулось в разных формах». С этого времени приступы становились все более частыми, и он уже не мог их игнорировать, как в Дартмуте. Вопреки своему желанию принцу приходилось все чаще обращаться в лазарет. Неуверенность – он никогда не знал, не выведет ли его из строя очередной приступ во время дежурства, – и общее ослабление организма, вызванное недугом, начали, в свою очередь, влиять на его физическое и психологическое состояние. Принц одновременно терял вес и уверенность в себе, и к началу июля положение стало настолько серьезным, что судовой врач запросил консультацию с выдающимся специалистом, сэром Уотсоном Чейни, временно служившим консультантом на флоте. Результатом стала рекомендация отправить принца Альберта в плавучий госпиталь для наблюдения. Это решение было одобрено королем Георгом во время его трехдневного визита на Гранд-Флит с 7 по 9 июля 1915 года. К счастью, в это время принц Альберт чувствовал себя хорошо, и отец с сыном с удовольствием провели время друг с другом после почти шестимесячной разлуки.

Второй раз за время своей военно-морской карьеры принц был вынужден покинуть «Коллингвуд» и отправиться в плавучий госпиталь на корабле «Дрина». Но на этот раз он знал, что к нему каждый день будет приезжать кто-то с его корабля и что он сможет продолжить подготовку к экзаменам на получение звания младшего лейтенанта, которые должны были состояться позднее летом. Кроме того, он получил от отца, от своего капитана и от сэра Уотсона Чейни твердые уверения в том, что, если флот выйдет в море для боевых действий, он вернется на «Коллингвуд».

Когда 12 июля его перевезли на «Дрину» под личный контроль и наблюдение доктора Уиллана, все были твердо уверены, что лечение быстро даст результат и в скором времени принц Альберт вернется на свой корабль. Врачи определили, что его недуг вызван потерей тонуса стенками желудка и, как следствие, его воспалением. Лечение состояло в спокойном, размеренном образе жизни, тщательном соблюдении диеты и вечером искусственной эвакуации остатков содержимого желудка. Принц снова вел себя как примерный пациент и был благодарен за избавление от тошноты, боли и беспокойства. Друзья с «Коллингвуда» навещали его ежедневно после полудня, и он под присмотром судового капеллана выполнял не слишком тяжелые упражнения. Кроме того, его поддерживали уверения в том, что, если «Коллингвуд» выйдет в море, он будет на корабле. Однако в конце месяца стало ясно, что, хотя принцу Альберту становилось лучше и он набирал вес, выздоровление его, вопреки всем надеждам, шло не так быстро, как ожидалось. Его стремление выздороветь и вера в эффективность лечения были очевидным и положительным фактором, но процесс выздоровления затягивался из-за вызывавших тревогу рецидивов, и оба его врача, как и капитан, все больше волновались по поводу выполнимости обещаний, которые они ему дали.

10 августа капитан Лей с некоторой робостью поделился своими сомнениями с королем:

«Сэр, я нахожусь в некотором затруднении относительно своих обещаний, данных вашему величеству и принцу Альберту, а именно относительно того, что я непременно возьму его назад на „Коллингвуд“ в том случае, если флот выйдет в море.

Десять дней назад доктор Саттон сказал мне, что это было бы крайне нежелательно и даже опасно для его здоровья. С того времени состояние принца неуклонно улучшалось, но сегодня он снова сообщил мне, что, принимая во внимание все обстоятельства, он не считает, что в настоящее время состояние принца позволяет ему выходить в море.

Я полностью доверяю доктору Саттону и доктору Уиллану и чувствую себя обязанным согласиться с их решением по данному вопросу, о чем я сообщил доктору Саттону. В то же время я повторил ему, как важно, чтобы принц не пропустил возможность участвовать в военных действиях. Вместе с тем меня преследует ощущение, что, если я, следуя решению докторов, уйду в море без него, я нарушу слово, данное вашему величеству и принцу Альберту. Тем не менее я полагаю, что с моей стороны это было бы правильным решением.

Я очень надеюсь, что он будет на борту, когда придет время, но доктора не могут сказать точно, как скоро состояние принца позволит ему вернуться».

Нет никаких сомнений в том, какой ответ дал король на это письмо. Он понимал, какой была бы его реакция, будь он на месте своего сына, и он был вынужден выбирать между риском для его жизни и здоровья и тем, что он упустит возможность принять участие в военных действиях флота. И он справедливо считал, что выбор его сына был бы таким же. Если принц Альберт останется в списке лиц, находящихся на действительной службе военно-морского флота, он должен любой ценой избежать унижения и разочарования при виде своего корабля, уходящего без него в море навстречу врагу. Полностью сознавая весь риск и, возможно, тяжелую утрату для него самого, его отец понимал также, какие долговременные последствия такое событие может иметь для сознания его сына. Поэтому он рукой своего личного секретаря дал следующий ответ: