Развод, изменивший реальность

Глава 1. Жизнь в раме

Нью-Йорк с утра – это декорация, собранная из стекла и острых углов. Все вылизано, выверено точно по линейке, и все при этом будто не про меня. Такси несется по улице. За окном виднеются одинаковые лица, одинаковые пальто, зонты, кофе в руках, собаки на поводках, дети в капюшонах, велосипеды, и все это – в синем фильтре. Я –мрачно смотрю на город – ощущение, будто еду сквозь фильм, который давно видела. Финал известен. Зрители уже разошлись.

Я замечаю свое отражение в стекле. Вижу женщину с безупречной укладкой, нежно-розовой помадой на губах и с тонкой линией стрелок на глазах. Окидываю себя взглядом: рассматриваю свое любимое черное пальто, чуть приоткрывающее колени. И эта женщина – не я. Или, точнее, тот образ, который я сама когда-то нарисовала, отретушировала, выставила на всеобщее обозрение и подписала фамилией мужа. Все в ней на месте: глаза чуть прищурены, губы всегда чуть напряжены, осанка уверенная. Но если присмотреться – внутри пустота. Я бы нарисовала эту пустоту как легкое мерцание белого шума, как пустоту в комнате. Внутри нет звука, запаха, настоящего дыхания.

Такси поворачивает. Машина слабо скрипит, будто неохотно меняет направление. Подкладка пальто касается кожи на лодыжке – холодная ткань, чужая и слишком гладкая. В этом городе все или острое, или скользкое. Даже мое тело. Даже мои мысли.

Джон сказал, что вызвал машину заранее. Он всегда так делает: упорядочивает мой день, как будто он принадлежит ему. Как будто я часть его календаря. Я ничего не сказала, только кивнула. Я вообще часто киваю. Иногда мне кажется, что если вырезать из меня все жесты согласия, я стану меньше. Процентов на тридцать.

На углу женщина в красной шапке фотографирует свою собаку. Я почти улыбаюсь. Потому что губы не двигаются. Улыбка – это слишком личное. А в Нью-Йорке все личное или дорого стоит, или вызывает неловкость.

Такси притормаживает на светофоре. Водитель – мужчина лет сорока в кожаных митенках – смотрит на меня через зеркало заднего вида. Его глаза не любопытны и не грубы. Но я отвожу взгляд. Я всегда так делаю.

Мне тридцать пять. Я художница. У меня своя галерея. Я замужем. Я плачу налоги. Я делаю смузи по утрам, не забываю даты открытий своих выставок и умею вести светскую беседу. Я – как холст, на котором все уже написано… правда другими людьми.

Я открываю сумочку, нащупываю губную помаду – четкое движение, привычное. Цвет называется «Ледяная роза». Как раз под стать сегодняшнему небу. Мои пальцы немного дрожат, когда я провожу по губам, хотя внутри я спокойна. Просто устала. Или немного замерзла, пока ждала такси, потому что ветер сегодня сильный.

Раньше я точно знала, кто я. Помню, как кожа отзывалась на ветер, как запах кофе бодрил по утрам, как хотелось обнимать подушку и не отпускать ее до полудня. Теперь я все это не замечаю. Все стало фоном. Как будто звуки приглушены, вкусы – ослаблены, а желания больше похожи на воспоминания.

Даже я сама – лишь предмет интерьера, выдержанный в общей концепции нашего дома. Как витрина в галерее – стекло, свет, ни одной пылинки. Никто не знал, как внутри дрожит кисть. Как она рвется к цвету, к мазку, к возможности ошибиться.

Я когда-то любила совершать разные безумства. Однажды я убежала с выставки прямо перед речью и поехала к морю. Такая синяя вода, такая живая. Я нарисовала ее руками. Краска была в волосах, на щиколотках, на носу. Я заснула на песке. И проснулась другой.

Потом я вернулась. Джон сказал: «Ты могла и предупредить». Я ответила: «Я пыталась». Он ответил: «Нет. Ты просто исчезла». Я не стала спорить. Потому что исчезать – иногда единственный способ почувствовать себя живой.

Море и краска в волосах остались где-то в прошлом. Я снова в такси, на пути к галерее, где мои работы будут выстроены по линейке, под ровным светом, как будто это не нечто живое – буквально частичка моей души, – а аккуратно оформленные яркие картинки для развлечения зевак. Я-то знаю, что в каждой – что-то настоящее. Помню, как плакала, когда писала их. Как под ногтями застревала охра, а на внутренней стороне бедер засыхал ультрамарин. Но никто этого не увидит. Зрители будут наклонять головы, говорить про композицию, про цвет, про текстуру. Не про меня. Не про то, что я на самом деле туда вложила.

Я прикрываю глаза на миг. За стеклом все тот же город. Серый, острый, точный. Он не спрашивает, кто ты. Он только проверяет, совпадает ли твой силуэт с ожиданиями. Нью-Йорк – то место, где маски не снимают. Они прирастают к коже.

Водитель сообщает, что мы на месте. Я киваю. Конечно, киваю. Рука тянется к дверце. Я выхожу – каблуки стучат по тротуару, как метроном в пустой комнате.

Иду. Как будто все в порядке. Как будто день только начинается. Как будто я живая.

Галерея встречает меня звуками, от которых хочется спрятаться: легкое перешептывание, звон бокалов, неестественные смехи, в которых больше беспокойства, чем веселья. Пространство залито светом – идеально расставленные лампы отсекают каждую тень, как хирургическое лезвие. Свет смотрит на картины, как прокурор на улики. Все должно быть видно.

Я прохожу мимо людей. Они поворачиваются, улыбаются, говорят что-то вежливое: «поздравляем», «фантастическая выставка», «вы снова удивили». Их слова – как мыльные пузыри. Красивые, но пустые. Я вновь киваю. Чуть наклоняю голову, чуть улыбаюсь. Моя маска держится лучше, чем любой макияж. А внутри – только ощущение, что я не здесь. Что я смотрю на себя со стороны. Как на актрису, которая играет меня в фильме, который я не просила снимать.

Картины висят ровно. Чисто. Как военные держат осанку на построении. Ни один мазок не выходит за грань рамы. Гости едва ли смогут понять, как мне было страшно. Как я дышала, уткнувшись в холст, когда не могла выговорить ни единого слова. Как я выливала в эти пятна все, что не умела сказать Джону, себе, миру. Они – мои исповедальни. Но сегодня они – просто экспонаты.

Ко мне подходит Маркус. Куратор. Его рубашка с идеально отглаженными манжетами, улыбка узкая, как лезвие ножа.

– Реакция потрясающая. Уже пишут «АртФорм», «Vogue», даже те шведы. Вы в центре внимания, Мия.

Я улыбаюсь.

– Спасибо… – говорю я, продолжая читать речь, которую я подготовила для мероприятия.

Маркус называет имена, перечисляет фамилии, говорит, кто хочет инвестировать, кто предложил запустить новый проект, кто спрашивал о правах на использование моих работ. Все это должно волновать меня. Важно. Почетно. А я думаю лишь о том, что сегодня утром Джон сказал: «У меня совещание. Я не успеваю. Ты справишься».

Как и всегда. Я же справляюсь.

Он не любит галереи. Не любит внимание. Не любит быть на фоне искусства, потому что он понимает только как его оценить с материальной точки зрения. Истинная ценность работ, которую невозможно измерить зелеными бумажками ему никогда не была понятна. Он любит цифры, аргументы, структуры. Он говорит, что я «сложно выражаюсь» и «слишком остро реагирую». А искусство – это сплошное «слишком». Слишком телесно. Слишком лично. Слишком честно. Поэтому он не пришел. Потому что правда – плохой инвестпроект.

Я подхожу к автопортрету. Он висит в дальнем углу, не по центру. Я так и хотела. Лицо на нем – размазанное, как если бы его терли до тех пор, пока не осталось только цветовое пятно, сотканное из боли. Я написала его ночью. Одна. В рваной рубашке. С бокалом вина, который не допила. Я рисовала себя – не такой, какой меня хотят видеть, а какую боятся разглядеть. Без формы. Без имени. Только дрожь. Только цвет.

Люди подходят. Кто-то говорит: «Очень тревожный образ. Нечто архетипичное, неуловимое». Кто-то вторит: «Женская размытость как форма сопротивления». Я киваю. Никто не видит, что это – не «размытость», а моя плоть, размазанная по холсту.

В какой-то момент я выхожу на улицу. Слишком душно. Слишком светло. Слишком шумно. Нью-Йорк вечерний – как черно-белая фотография, у которой смазали фокус. Я стою под фонарем. Смотрю на асфальт. Он весь в небольших трещинках. И в этих трещинах я узнаю себя.

Телефон звонит. Мама. Я не хочу отвечать. Но все равно провожу пальцем по экрану.

– Мия! – голос мамы звучит излишне мягко, почти приторно. – Как открытие? Ты уже дома?

– Все прошло хорошо, – говорю я. – Уже почти дома.

Это ложь. Я стою под фонарем, под дождем, с сумкой, в которой лежит помада и пустой флакон духов. Я не дома. Я нигде.

– У тебя ведь все хорошо, правда?

Я молчу пару секунд.

– Да, – отвечаю я. Конечно, да. Разве может быть иначе?

И отключаюсь.

Вскоре выставка подходит к концу. Пора возвращаться домой.

Квартира встречает меня тишиной. Не уютной, ленивой, пахнущей кофе или корицей. Такое дизайнерское решение: чистая, выверенная тишина. Чтобы ничто не отвлекало. Просторная кухня, черно-белая гамма, глянцевая поверхность острова, на которой отражается свет, но теплее от этого не становится. Все на своих местах – будто это не живая квартира, а съемочная площадка. Я стою в дверях с ощущением, что вторглась в безжизненное произведение, где каждый предмет молчит.

Я снимаю пальто, вешаю на вешалку и прохожу на кухню. Джон уже здесь. Он сидит за столом, как всегда – спина идеально ровная, экран ноутбука под нужным углом, бокал с янтарной жидкостью – справа, где и всегда. Не кофе. Сегодня он пьет виски. Или что-то похожее. Медленно, без звука. Его движения – отточенные, без суеты. Он привык контролировать пространство одним только взглядом. Он не поднимает головы, когда я захожу. Пальцы бегло касаются клавиш.

– Добрый вечер, – говорю я. Голос звучит ровно. Не дрожит, не скрипит. Привычный, вежливый – тон, которым здороваются на ресепшене в отеле.

Он отзывается через мгновение – пауза между фразой и реакцией, как будто его сознание сначала должно загрузить сценарий.

– Добрый. Я заказал нам ужин. Рыба. Без риса, ты ведь не ешь углеводы вечером. И вино тебе – белое, французское. Легкое. Такое, как ты любишь.

Он говорит это, будто читает чек-лист: ужин, напиток, завершенность дня. Без участия. Без интонации. Его лицо не меняется. Не улыбается. Не хмурится. Робот. Как голос навигатора в машине, которую ты ведешь не туда, но он все равно предлагает повернуть направо через четыреста метров.

Я подхожу ближе. На мраморе острова уже стоит бокал для меня – высокий, из тонкого стекла, полупрозрачное вино отливает золотом. Я касаюсь его пальцами. Стекло холодное, как все тут. Делаю глоток. Вкус приятный, мягкий, с легкой кислинкой.

Мы сидим молча. Джон продолжает работать, я молча ем – рыба действительно хорошо приготовлена. Не спрашиваю, как прошел его день. Он – не интересуется как мой. Ни одного вопроса. Ни про галерею. Ни про открытие. Даже элементарного «Ты устала?» не слышно. Я ловлю себя на мысли: он ведь и не догадывается, через какое испытание я сегодня прошла. Какая это была боль – стоять под прицелами глаз и прожекторов и делать вид, что я цельная.

– У нас завтра ужин с Андерсонами. Не забыла? Их шеф, Марта, просила заранее определиться с меню.

Он не смотрит на меня. Говорит, глядя в экран. Я для него – часть фона, подобно мебели.

– Ужин. Да. Я помню, – отвечаю я. Хотя уже забыла. Я просто говорю, как ожидается. И в этом весь наш брак – реакция по сценарию.

Между нами расстояние – не физическое. Стеклянная перегородка: все видно, все рядом, но не прикоснуться. Даже когда я сажусь напротив – я не чувствую тепла от него. Как будто в комнате только я и голос из динамиков.

– Как ты? – спрашивает он вдруг, и я поднимаю глаза. Серые, пустые. Его взгляд – не ласковый, не встревоженный.

Я почти улыбаюсь. Опять почти.

– Хорошо, – лгу я.

– Это хорошо, – кивает он.

Вот и весь наш диалог. Он всегда именно такой. Он не хочет знать, хорошо ли мне. Не интересуется моими картинами. Не спрашивает, хорошо ли я сплю и почему могу до трех ночи лежать с открытыми глазами. Он просто проверяет статус: все ли стабильно.

Иногда я думаю, что если бы он взорвался – закричал, хлопнул дверью, разозлился – мне было бы легче. Но он – идеален. Насилие в чистом виде. Его маска не сползает. Даже когда между нами трещины, он только аккуратно их шпаклюет. Новым приглашением. Новым кольцом. Очередной бутылкой дорогого французского вина.

Он поднимается из-за стола, плавно, без лишнего звука – как всегда.

– Мне нужно снова в офис, – говорит он.

Секунда тишины. Вино в моем бокале еще не допито. Часы показывают без пятнадцати десять. Перевожу взгляд с них на него.

– То есть… но уже ведь так поздно, – говорю я. И сама слышу, как это прозвучало: без упрека, не обиженно – простой вопрос. Легкое удивление, в котором слишком много надежды.

Он делает паузу. Ненадолго. Как будто решает – стоит ли ввязываться в разговор. Потом тяжело выдыхает. Эти выдохи – как я устала от них.

– Не начинай, пожалуйста, – устало говорит он.

Я отводя взгляд, опускаю плечи. Конечно. Я же всегда «начинаю». Я – источник хаоса. Эмоций. Непредсказуемости.

– Я оставил тебе билеты на выставку Хофмана. Ты хотела сходить, – добавляет он. Спокойно. Отстраненно. Как будто делает мне одолжение. Как будто отмечает пункт в списке: поддержать интересы жены.

– Спасибо.

Он наклоняется, чтобы обнять. Невесомое неживое прикосновение.

Он выпрямляется. Берет пиджак. Проверяет телефон. И все. Уходит.

Дверь закрывается мягко, без щелчка. А я остаюсь сидеть на кухне, где все слишком тусклое.

Провожу рукой по столешнице. Холодная. Гладкая. Я смотрю на ладонь, пальцы, линии. Такая же, как всегда. Но мне кажется, будто это не моя рука. А чей-то муляж.

Я думаю: все в порядке. Потом повторяю это мысленно, как мантру: все в порядке, все в порядке, все в порядке.

Я повторяю себе это каждый раз. Потому что если взглянуть правде в глаза и признать, наконец, насколько моя жизнь отличается от той, о которой я всегда мечтала, станет еще больнее и страшнее. И что-то надо будет менять. Готова ли я к этому? Я понятия не имею.

Я раздеваюсь автоматически. Смываю макияж.

Потом сижу уже на полу, в мастерской. Окна смотрят на темноту. Полотно передо мной – чистое. Хоть я уже касалась его – несколько мазков в левом углу. Серо-синие. Как небо у берега перед бурей.

Я держу кисть в руке. Долго. Как оружие. Как спасательную соломинку.

И вдруг меня охватывает страх. Что я больше не могу. Что внутри ничего не осталось. Что все мои холсты – просто имитация. Что меня раскусили. Что я – пустышка с красивым именем.

Я делаю мазок. Он выходит кривым. Еще один – грязный. Красный. Зачем красный? Я не знаю. Рука дрожит. Я снова выдыхаю. Молча. Как будто не имею права на звук.

Слезы подступают неожиданно.

Я остаюсь в мастерской, как будто в остальные комнаты мне прохода нет. Вся реальность сжалась до этой комнаты, до запаха разбавителя, до холста с размытым пятном в центре. Я сижу на полу, босиком, в рубашке, которая пахнет акрилом. Кисть лежит рядом. Я не прикасаюсь к ней. Она слишком похожа на вопрос, на который у меня нет ответа.

Все во мне тихо. Но не в смысле умиротворения. А в смысле вымерзания. Как в доме, где отключили отопление, и все – стены, воздух, даже дыхание – стало колким.

Иногда кажется, что мое тело – лишь оболочка. Аккуратная. Со вкусом обставленная. Пальцы достаточно длинные, чтобы было удобно держать бокал или прорисовывать тени. Но не подходящие для объятий. Или для любви.

Я поднимаюсь, медленно, словно тело стало тяжелее в два раза. Иду в спальню. Тишина там другая – от нее не спрячешься.

В ванной включаю свет. Он режет глаза. Я вглядываюсь в свое отражение, как будто оно должно дать мне ответ. Лицо бледное. Под глазами – мешки. Волосы в беспорядке. Но не это важно.

Важно то, что я смотрю – и не вижу. Никого.

Форма, но не суть. Я касаюсь зеркала пальцами. Холод. Почти такой же, как от рук Джона. Или от города. Или от мира в целом.

«Где я? Кто эта женщина? Почему теперь я не чувствую себя живой, даже когда рисую? Что происходит со мной?»

Раньше все было иначе. Я помню, как в груди пульсировало что-то перед тем, как я начинала писать. Как холст манил, как краска отзывалась на мои идеи. Я была полной. Влюбленной. В форму. В цвет. В воздух. Даже в боль.

А теперь – будто бы из меня вычерпали все и оставили только оболочку.

Я возвращаюсь в спальню, сажусь на кровать и закрываю глаза. Сердце бьется где-то глубоко. Как будто просит: найди меня.

И я понимаю: если ничего не изменится – я исчезну. Не умру. А просто – перестану существовать.

Глава 2. Сюрприз с кофе

Я проснулась раньше будильника. Редкость, почти чудо. Обычно я открываю глаза под его цифровое «дзинь», под мягкое пыхтение кофемашины – Джон всегда включает ее ровно в семь ноль-ноль, как по расписанию. Ритм его утра выверен, как часы. Но сегодня все иначе. Хотя тишина здесь остается неизменной. Такая чистая, как тонкая линия на новом холсте, прежде чем цвет. Я лежала с открытыми глазами в полумраке спальни и слушала, как дышит дом. И как будто в этом дыхании было что-то новое. Не мысль даже – намек. Акварельное пятно на краю страницы.

Я встаю и выхожу из спальни на цыпочках, медленно, чтобы не разбудить Джона. Он лежит на спине, прикрыв глаза рукой. Свет еще не пробивается сквозь шторы, только угадывается – мягкий, утренний, обещание хорошего дня. Я прохожу на кухню, включаю чайник – и тут слышу его шаги.

– Ты уже проснулась? – хрипит он после сна.

– Да. Проснулась и больше не смогла уснуть.

Он кивает и трет виски.

– Я, наверное, останусь дома сегодня. Немного ломит, температура, кажется, поднимается. Ничего страшного. Просто… утро не задалось, – он говорил почти извиняющимся тоном.

Я смотрю на него внимательно. Темно-синий халат, усталый вид и растрепанные волосы, что несколько странно для него.

– Отдохни, – говорю я. – Может мне остаться сегодня с тобой? – спрашиваю робко.

– О, нет, нет, не стоит. Ты же знаешь, я не люблю всю эту заботу… – он неловко потягивается и отводит взгляд в сторону.

Я пожимаю плечами. Чайник закипает и выключается. Громкий щелчок отдается эхом по кухне. Я на автомате достаю две кружки и завариваю чай. Делаю пару глотков и понимаю: не хочу. И чай не хочу, и вообще что-либо еще.

– Ладно. Сейчас я в галерею, вечером – домой, – говорю спокойно.

Он только кивает.

В этом кивке есть что-то знакомое, привычное. Я все еще хочу верить, что мы не развалились – просто дали трещину, которую можно залатать.

Я надеваю пальто – длинное, черное, с высоким воротом. В нем я всегда чувствую себя защищенной. Джон стоит у кухонного острова, потягивая воду, и спрашивает:

– Во сколько, ты говоришь, вернешься?

– Думаю, к семи. Не позже.

– Хорошо. Тогда… будь осторожна, там вроде дождь и сильный ветер обещали.

Он все еще внимателен. По-своему. Такие редкие, но очень важные моменты нежности между нами заставляют меня верить, что между нами осталась та хрупкая связь, которая однажды заставила нас влюбиться друг в друга. Да, сейчас все иначе, но ведь у всех бывают сложные времена.

Я выхожу, дверь за мной закрывается. Вспоминаю слова Джона и вдруг ощущаю маленький прилив, импульс, огонек между ребер. Как будто дышать вдруг становится легче. Дохожу до галереи – сегодня решаю пройтись пешком. Добегаю почти.

В галерее тепло, сухо. И тихо.

Пахнет лаком и вчерашними словами восторженных посетителей выставки, которые застряли между рам. Я включаю свет вдоль левого ряда. Все на месте: холсты, слезы, мазки, которые я выдавливала из себя, как краску из тюбика. Надо бы наметить план для следующей выставки.

Но мысли не желают успокаиваться. Они снова и снова возвращаются к утреннему разговору. К его немного охрипшему голосу. Как он стоял у острова в халате. Как спросил: «Во сколько ты вернешься?» Ему было интересно. Он проявил заботу. Я будто уловила знакомый парфюм в толпе. А вдруг еще не все потеряно? Вдруг наша история имеет шанс на счастливый финал?

Я поджимаю губы, закрываю ноутбук, встаю. Оглядываюсь – все выглядит «как надо». Галерея может подождать. Покупатели, звонки, кураторы. Сегодня важнее другое… не упустить момент. Ухватиться за зыбкий шанс, пока он не испарился, не превратился в «опять не получилось».

Я выскакиваю на улицу почти на цыпочках. Ветер бьет в лицо, волосы взлетают. И в этом порыве есть что-то отчаянно живое.

Я куплю ему кофе. Тот самый. С корицей и каплей миндаля. Из того кафе у парка, куда мы ходили в начале отношений – когда он еще любил снимать меня на пленку, а я вечно краской рисовала ему на руке солнце. Куплю кофе, возьму его любимые круассаны и вернусь домой пораньше. Удивлю его. Пусть почувствует, что я рядом, что все еще хочу быть вместе с ним. Что у нас есть шанс. Когда-то я верила, что счастье – это не взрыв эмоций, а маленькие перемены. Неожиданно свернуть на знакомую улицу. Или вернуться с кофе до полудня.

И я выбираю перемену. Ветер треплет подол пальто. Я вдыхаю воздух, как будто он был из другого города. Из другого времени.

В кафе пахнет корицей и чем-то из детства – ванилью, горячим молоком. Бариста – девушка с кольцом в носу и татуировкой змеи на запястье. Она смотрит на меня скучающе, но вежливо. Никто уже не вспомнит, как мы когда-то сидели здесь с Джоном за угловым столиком, обсуждая, какую краску я хочу использовать для нового цикла работ. Он тогда пил только этот кофе – с корицей и каплей миндаля, – и говорил: «Похоже на воспоминание о старых добрых временах, они уже давно прошли, но вкус помогает туда вернуться». Тогда это казалось поэтичным. Сейчас – почти зловещим.

– Два кофе. Корица, миндаль, без пенки, – произношу я неожиданно глухо даже для самой себя.

– Вам с собой или здесь? – уточняет девушка.

– С собой. Он любит пить из своей кружки.

Это звучит слишком лично. Слишком интимно для утра. Но она не придает этому значения. Ставит стаканы на стойку. Горячие. Но это тепло не проникает внутрь. Только касается ладони. Как Джон.

На обратном пути я покупаю круассаны. Свежие, с хрустящей корочкой, слегка подгорелые сбоку – именно такие он любит. Когда-то давно он разламывал его и предлагал мне кусочек, держа в пальцах, а я откусывала. Сейчас он просто оставляет его на блюдце и говорит: «Если хочешь, бери. И я бы кивнула. Как всегда. Почти все в нашей жизни – кивки и выдержанные паузы.

Я стою на углу перед светофором и вдруг подумала: а что если он правда улыбнется? Что если скажет: «Ты еще помнишь?» Или просто «Спасибо, мило с твоей стороны». Что если я, хоть на мгновение, снова почувствую, что между нами есть не только расписание и общий быт, но и пространство для тепла? Глупая надежда. Маленькая. Но живая. Как росток в трещине асфальта. Этот день обязан что-то изменить.

Я иду домой с кофе, как с талисманом. С маленьким ритуалом возвращения. Не к прошлому. К себе.

Мне хочется скорее прийти к Джону. Наблюдать за его удивленным лицом, когда он увидит стаканчик кофе со знакомым логотипом и почувствует аромат любимой выпечки. Однако внутри меня поднимается необъяснимая тревога. Я поднимаюсь по лестнице, не вызывая лифт, будто предчувствуя, что шаги могут отодвинуть то, что ждет за дверью. Пакет с круассанами я от волнения измяла, поэтому поправляю его, как нечто, нуждающееся в заботе. Кофе уже чуть остыл – как и мой энтузиазм. Запах корицы вдруг кажется мне приторным. Чересчур для этого утра. Слишком неподходящий миру, в котором я живу.

На этаже тихо. Тишина как будто сгустилась. Я отыскиваю ключ. Поворачиваю в замке. Дверь, как ни странно, оказывается не заперта. Я замираю. На долю секунды, не из-за страха. Из-за ощущения, что реальность стоит передо мной – голая, неподготовленная, как полотно, которое не подготовили к работе. Первое, что я слышу… смех. Женский. Высокий, неестественно звенящий, будто слишком счастливый для половины одиннадцатого утра. Смех, не вписанный в наше пространство. Он не просто нарушает тишину – он вытесняет ее, как яркая краска, вылитая в центр монохромной композиции. Я остаюсь стоять в прихожей, как будто ноги вросли в пол. Сердце не стучит. Оно напряглось в ожидании удара.

Пакет в руке предательски шуршит. Я машинально сжимаю его. Наступаю на единственную скрипучую половицу и задеваю локтем зонтик, что лежит на тумбочке. Зонт падает. Все эти звуки кажутся невероятно громкими. И в этот момент за стеной затихают голоса. О, я словно чувствую каждое их движение теперь. Шаги. Снова тишина. Миг, в который все может рухнуть. Я делаю шаг вперед. Потом еще. Прохожу мимо кухни – чисто, идеально. На острове лежит газета, аккуратно сложенная, как всегда. Но теперь это «как всегда» пугает до жути.

Я иду дальше. Дверь в спальню приоткрыта. Так, будто кто-то не хотел быть пойманным, но и не особенно старался спрятаться. И вот тогда я увидела его. Джон. Полуобнаженный, в распахнутом халате, стоящий у окна, как будто даже не пытается выглядеть виноватым. Его поза… расслабленно-деловая. Как если бы он готовился к совещанию. Простыни смяты. На стуле – чья-то светлая блузка.

Келли. Да ладно, я сразу узнала ее по голосу. По ногам, торопливо натягивающим колготки. По пряди волос, выскользнувшей из небрежного пучка. Она была моложе, живее, легче. Не женщина – этюд. В технике «удобная фигура». Она не смотрела на меня. Даже не пыталась.

Я не говорю ни слова. Не потому, что не знаю, что сказать. А потому, что в тот момент все, что я могла сказать, уже произнесли раньше. Я смотрю на Джона, а он смотрит на меня – ровно, четко, как на задачу, которую нужно решить. Его лицо окаменело. Ни злобы, ни растерянности, ни даже стыда.

– Ты пришла раньше, чем обещала, – произносит он.

Вот и все. Не вопрос, не объяснение. Просто факт. Как прогноз погоды. Как «влажность выше нормы».

Я стою на пороге с кофе. С круассанами. С этим жалким желанием – стать лучше. Быть нужной. Быть хотя бы замеченной. Я хочу уронить все это. Бросить ему прямо в лицо. Закричать. Заплакать. Но мое тело решает замереть. Не делать и не давать ничего. Даже намек на эмоции.

Келли торопливо выходит. Прошмыгивает мимо, не встречаясь со мной глазами. От нее пахнет ванилью и кремом. Дальше я слышу ее каблуки, стучащие по паркету. Дверь хлопнула. Мы остались вдвоем.

– Мы могли бы поговорить, – говорит он, наконец. – Но, возможно, это и к лучшему. Рано или поздно это все равно должно было случиться.

– Что «это»? – спрашиваю я. И сама удивляюсь – как спокойно прозвучал мой голос. Как будто я говорю о чужой жизни.

Он пожимает плечами.

– Я давно тебя не узнаю… Я не чувствую… связи. Мы живем, как соседи.

Как соседи. Как будто он обосновывает необходимость ремонта труб. Во мне нарастает не гнев – нет, – какая-то усталость, такая глубокая, что даже злость не может пробиться. Как если бы внутри все давно знало. Просто ждало момента, когда знание станет видимым.

– Я принесла тебе кофе, – говорю невпопад я.

Он смотрит на стакан в моей руке.

– Я больше не пью с миндалем. У меня на него аллергия. Врач сказал.

Я кивнула. Конечно. Врач сказал. А мне он сообщить забыл.

Я не бросаю стакан. Не швыряю круассан. Не кричу. Я просто поворачиваюсь. Не спеша. Как будто делаю что-то, что уже делала сотни раз – например, кладу кисть в воду. Или закрываю дверь на замок. Мое тело двигается автоматически. Каждое движение – будто заранее отрепетировано. Как будто в этой квартире провели генеральную репетицию предательства, и я просто отыгрываю знакомую роль.

Иду в мастерскую, и каждый шаг отдается в теле странной болью. Не болью даже – звоном. Словно я стеклянная, и кто-то провел по мне пальцем, как по краю бокала. Каблук цепляется за ковер – я оступаюсь, но не останавливаюсь. Закрываю дверь. Прислоняюсь к ней спиной. Только тогда замечаю, что руки дрожат. В одной все еще сжимаю подставку для кофе, наверняка уже холодный. Я опускаю руки. Стаканчики падают на пол, кофе выливается на пол пятном, похожим на тень от сердца.

Запах миндаля ударяет в нос – резкий, неприятный. Как запах духов, которые когда-то любила, а потом возненавидела, потому что кто-то еще стал пользоваться ими. Я зажимаю нос. Потом убираю руку. Подхожу к холсту.

Он стоит у стены, как и вчера. Я сажусь на пол. Прижимаю к себе ноги, согнутые в коленях. Обнимаю их. Голову кладу на колени. Все кажется странно знакомым, но словно из другой жизни.

Я тянусь за кистью. Она лежит рядом – как палочка для ритуала. Как последний аргумент. Касаюсь дерева. Я хочу сделать мазок – не знаю зачем, не знаю какой. Хоть что-то. Чтобы доказать, что я еще могу.

Кисть касается холста – и выходит линия. Кривая. Неправильная. Я добавляю красный – не знаю, зачем. Цвет боли. Цвет распоротой раны. Цвет непрощенной обиды.

Еще мазок. И еще. Я не дышу. Или наоборот – дышу слишком часто. Как будто в комнате заканчивается воздух, и я вытягиваю его прямо из холста.

Слезы приходят не как буря. Не как взрыв. Они подступают медленно. Как вода, протекающая сквозь крышу. Сначала капля. Потом еще. Краска и соль смешиваются. Все расплывается. И в этом – правда.

Я не нужна ему.

Я не нужна себе.

Мысль – как тонкая трещина по стеклу. Снаружи все целое, можно даже не заметить. Но внутри уже начался процесс, который однажды неизбежно приведет к разрушению. Я смотрю на пятно. Оно некрасивое. Но живое. Я не правлю его. Не пытаюсь исправить. Просто смотрю.

В этом пятне я вижу себя. Без рамки. Без Джона. Без галереи. Без публики, без статей, без света, без вина, без кураторов, без интервью. Только я. Крик, спрятанный в цвете. Рваный, дышащий сгусток чего-то невыносимо честного.

Я все еще сижу на полу. Кисть рядом. Я не прикасаюсь к ней. Сейчас она не инструмент. Сейчас она – свидетель. Все во мне дрожит. Но не от страха, а от обиды.

Запах разбавителя, сырого дерева, краски, соли, воздуха. Все вместе. Все снова – здесь. В этой комнате. В этой тишине.

Я слышу шаги. Тихие. Сначала не понимаю – где они. Внутри меня? В коридоре? В прошлом? Потом – стук. Один. Второй. Мягкий, вежливый.

– Миа? – его голос за дверью.

Я не отвечаю.

– Можно войти?

Я слышу, как он поворачивает ручку. Я не заперлась. Не подумала. Не смогла. Дверь открывается. Он стоит в проеме. Уже не в халате. В пиджаке, с телефоном в руке. С дорожной сумкой. Он выглядит собранным.

Я не встаю. Не двигаюсь. Пол подо мной холодный. Спина мокрая от пота. Я дышу неглубоко, как будто громче нельзя.

Он подходит ближе. Садится на корточки рядом. Хочет коснуться меня рукой, но замирает. Движение аккуратное, почти ласковое – не потому что хочет быть ближе, а потому что боится уронить лицо окончательно.

– Нам стоит расстаться, – говорит он.

Голос – ровный. Он будто прогонял эту фразу вслух. Не один раз.

– Так будет лучше. Для нас обоих.

Я смотрю на него. Снизу вверх. Он всегда предпочитал уходить первым, с гордо поднятой головой. Желательно с письменным уведомлением и без лишних сцен. Даже с прошлой работы ушел так – спокойно, с заранее составленным письмом. Я уверена, сейчас он бы не отказался сделать тоже самое, но судьба распорядилась иначе.

– Мы были хорошей парой, – добавляет он. – До какого-то момента. Но дальше мы… лишь притворялись. Сложно жить в симуляции. Понимаешь меня?

Я все еще молчу. Я даже не понимаю, дышу ли. Руки стали тяжелыми, как бетон. В голове – шорох, словно лента с записью засорилась и тянет одну и ту же строку: «Я принесла кофе. Я пришла домой. Я…»

Он встает. Медленно, берет сумку. Пальцы у него длинные, красивые. Он раньше касался моих ключиц этими пальцами. Сейчас он проверяет, закрыта ли молния.

– Я уйду, а ты пока оставайся. Потом… посмотрим. Ужин с Андерсонами… я отменю.

Пауза. Он будто ждет чего-то. Слова? Реакции? Одобрения?

– Прости, – бросает он. И уходит.

Я слышу, как он идет по коридору. Он не торопится, но и не медлит. Ни разу не останавливается. Хлопок двери. Конец.

В мастерской снова тихо.

Я все еще на полу.

Я все еще дышу.

И в какой-то странной, изломанной части себя я думаю: все-таки хорошо, что я пришла домой. Хоть увидела, как все закончилось. Узнала не по телефону. Не из записки. А лично.

И в этом единственная правда.

Глава 3. Осколки счастья

В кабинете царит тишина и спокойствие. Почти умиротворение. Слышу только слабый гул вентиляции, а еще чувствую запах корицы – от чашки с капучино, который мне предложили, когда я вошла. На столе аккуратная стопка бумаг, ручка в кожаном футляре, тонкая папка под ними – игрушки из набора «премиум развод». Интерьер сдержанный: серые стены, дубовый стол, кресло, в котором я сижу, мягкое и немного затягивающее – в него хочется провалиться, закутаться с ногами. На мгновение я представляю, что нахожусь в аэропорту. Будто бы я понятия не имею, куда лететь дальше, но точно знаю что назад – нельзя.

Грейс, мой юрист, сидит напротив. На ней бордовое платье, волосы собраны в высокий хвост, лицо спокойное. Слишком спокойное, идеально подходящее для юриста. Глаза странного оттенка – вроде бы серые, но с ярко выраженным лавандовым отливом. Я не видела таких никогда. Мне очень нравится этот оттенок. В них будто отражается вечернее небо. Она говорит размеренно, не торопясь, тем тоном, каким говорят люди, точно знающие в каких вопросах спешить нельзя.

– Первые пункты – про недвижимость. Квартира, конечно, остается за ним, – говорит она, и в голосе слышится извинение. – Но нам удалось сохранить за вами часть картин из вашей общей коллекции. Я настояла.

Я киваю. Не потому что меня устраивает такое положение дел. Просто не знаю, что ответить. Кивать – легче.

– Вам отходит и машина. Он согласен отдать ее вам. Взамен вы не претендуете на совместный счет. Галерея остается у вас, это решение никто не оспаривает. Это тоже зафиксировано.

Я снова киваю. Хочу спросить – это точно происходит со мной? Но молчу. Уже пора бы смириться.

Грейс продолжает. Читает вслух, строчку за строчкой. Я почти не слушаю. Словно включила подкаст фоном. Глаза скользят по ее рукам. Длинные пальцы, аккуратный светлый лак. Обручального кольца нет. И, кажется, никогда не было.

– Если вам что-то неясно, мы можем остановиться. У вас есть право взять паузу, задать любые вопросы, – говорит она вдруг, поднимая на меня взгляд.

Я отрицательно качаю головой. Пауза уже длится месяц. Все это время я стою на месте, как будто жду, что кто-то позовет назад. Но никто не зовет.

– Хорошо, – кивает она. – Тогда продолжим. Раздел имущества завершен. Теперь о соглашении по правам – авторским, финансовым, личным. Джон, как я понимаю, не оспаривает вашу независимость. Он только просит исключить упоминание его имени из публичных заявлений. Это стандартный пункт, я добавила его в финальный раздел.

Я чуть улыбаюсь. Не иронично. Устало. Как будто я собиралась говорить о Джоне направо и налево. У него, скорее всего, уже есть тот, кто будет делать это за меня. Келли, например.

Я откидываюсь в кресле. Оно чуть поскрипывает. Кладу руки на подлокотники и впервые за все время смотрю в окно. Нью-Йорк неизменен. Машины, люди, белый дым из вентиляции. И все это будто происходит где-то отдельно от меня.

– У вас был шанс передумать? – спрашивает Грейс. Без давления. Без подтекста. Будто говорит о кофе, а не о браке.

Я не отвечаю сразу.

– Был, – говорю я. – И я пыталась. Серьезно. Уговаривала его. Хотела все вернуть.

Грейс кивает. Ждет продолжения.

– Но там уже все решено, – продолжаю я. – Он категоричен. Хотя трудно его винить, он еще и безупречно вежливый, знаете? До последнего. Даже когда прощается. Даже когда делает больно – все с этим своим спокойным лицом. Как будто не разводится, а просто отменяет заказ на маркетплейсе.

Она чуть наклоняет голову. Я не понимаю, сочувствует или просто дает возможность продолжить мне.

– Мама говорит, что я драматизирую, – добавляю. – Что я всегда все ломаю, даже когда все нормально. Хотя нормально уже давно не было.

– А как вы себя чувствуете сейчас? – спрашивает она.

Я замолкаю. Задумываюсь. Врать не хочется. Грейс быстро считывает реакцию и, поджимая губы, возвращается взглядом к документам. Она складывает бумаги в папку. Я немного ерзаю в кресле, потому что становится неуютно. Оно снова скрипит. Напряжение, накопленное за месяц, медленно расползается по мышцам. Легче не становится. Я беру чашку, делаю глоток. Кофе остыл. Не люблю холодный кофе, но я пью – просто чтобы занять руки.

Грейс молчит. А я вдруг понимаю – впервые за день остаюсь наедине с собой. И со всем, что прицепилось ко мне за последние недели. Вспоминать не хочется. Но оно всплывает само. Как рекламный баннер в браузере.

Первая унизительная попытка вернуть Джона произошла через два дня после его ухода. И вот я снова стою в коридоре нашей квартиры, в том самом сером пальто, которое он подарил мне прошлой осенью – «чтобы не мерзла и выглядела достойно». В руке кольцо. Мое. Кладу его в карман. Вновь достаю. Держу. Сжимаю. Хочу сказать: «Я здесь. Давай попробуем еще раз. Я все стерплю, если ты скажешь, что хочешь быть со мной».

В то утро я собиралась отправиться в галерею, а он зашел, чтобы забрать свои любимые наручные часы, пока я все еще оставалась жить в нашей квартире. Он стоит в проеме кухни. Рубашка, закатанные рукава, в руке стаканчик кофе из «Starbucks». Спокойный. Как скала. Будто я не жена, а сотрудница, пришедшая с вопросом не по теме. Он не грубит. Говорит ровно:

– Мия, ты эмоциональна. Я – нет. Мы давно на разных волнах. Келли тут ни при чем. Это бы случилось в любом случае.

Я пробую вставить что-то. Спросить:

– Но мы могли бы попробовать еще раз? Почему ты не хочешь дать нам шанс?

Он молчит. Потом произносит:

– Я устал от твоего драматизма. Нам уже ничто не поможет. Нужно двигаться дальше.

Я кладу кольцо на подоконник. Он даже не смотрит.

На третьей неделе я сама ему звоню. Вечером. Неподходящее время, конечно. Его голос уставший. Я почти шепчу:

– Джон, я не хочу все рушить. Может, просто поживем отдельно, подумаем? Или сходим к кому-то. Ну знаешь… к психологу. У нас же была нормальная жизнь. Мы столько лет вместе. А теперь вся наша жизнь – в помойку?

Он прерывает. Мягко, но жестко:

– Я больше не хочу играть в любовь. Я устал, Мия. Мы оба устали. Прими это. Пожалуйста.

Я киваю. В трубку. Потом понимаю, что он этого не видит. И сбрасываю звонок.

С мамой все стандартно. Мягким, доброжелательным тоном она произносит острые, как иголки, фразы:

– Ты уверена, что не слишком категорична? Джон такой уравновешенный, такой надежный. У тебя ведь есть склонность слишком остро реагировать на любую мелочь, милая. Может, стоит подождать? Не принимать решений на эмоциях?

Я не говорю ей, что сама ничего не решаю. Что он уже с Келли. Не хочу. Потому что знаю – она все равно скажет:

– Мужчины делают ошибки. Важно, что ты будешь делать дальше. Ты должна попробовать вернуть все, как было.

Я обычно просто выдыхаю в трубку. Говорю, что у меня гости или что-то вроде того. Сбрасываю звонок. Потом долго сижу на полу в мастерской, смотрю в потолок.

Переезд. Это особенно мерзко. Джон не оставляет мне квартиру. Формально – не обязан, она куплена до брака. Но можно же было договориться. Он не хочет. Говорит:

– Думаю, тебе будет полезно сменить обстановку. С галереей дела идут хорошо. Ты справишься.

Да, конечно. Я справлюсь.

Я нахожу риелтора, смотрю убитые квартиры в Бруклине. Потом выбираю что-то, что хоть немного похоже на жилье. В доме даже лифта нет. Не сравнить с теми условиями, в которых я привыкла существовать.

Иногда я пишу Джону сообщения. Не отправляю. Просто набираю и стираю. Придумываю, что могла бы сказать, если бы не страх, не гордость, не эта странная смесь обиды и надежды. Что-то вроде:

«Джон, я скучаю по тебе. Даже по твоим длинным объяснениям про экономику. По тому, как ты поправляешь салфетку, если она лежит неровно. Ты был для меня всем. Моей стабильностью. Даже если не любовью. Мне страшно без тебя. Но, может, это и есть начало чего-то нового?»

Я все это удаляю. Каждый раз. А потом злюсь, что вообще начала писать.

К концу месяца я уже не просыпаюсь с мыслью, что можно все вернуть. Просыпаюсь с мыслью: надо встать. Иногда – сделай кофе. Иногда – помой голову. И это уже что-то.

Теперь я сижу в кабинете у Грейс. И понимаю: рана уже не болит, как раньше. Да, я все еще иногда рыдаю в подушку, но острая фаза позади. Как фоновый шум в метро. Иногда его почти не слышно. Иногда – бесит. Но уже не вздрагиваешь каждый раз. Просто живешь с этим.

Может, это и есть та самая точка роста, про которую я слышала на модном психологическом тренинге в прошлом году?

Я думаю, что еще немного, и я подпишу бумаги. А после все закончится. Или, наоборот, начнется. Но пока ничего не происходит. Мы просто сидим. Грейс молчит, смотрит на документы. Я – на пустую чашку. В комнате все еще тихо. С улицы доносится клаксон, потом – скрип тормозов. Звук разрезает тишину, и я вздрагиваю.

Грейс поднимает глаза.

– Хотите остаться еще на пару минут? – спрашивает спокойно.

Я киваю. Просто чтобы не вставать. Потому что за дверью – город, движение, воздух, в который надо выйти уже без «мы», без привычного ощущения себя.

Она берет в руки тонкий блокнот, пролистывает пару страниц. И вдруг говорит:

– Можно я задам вам пару вопросов не как юрист?

Я смотрю на нее чуть настороженно. Она замечает это и добавляет:

– Не переживайте. Иногда полезно просто поговорить с кем-то по душам. Я же не только юрист, но и женщина.

Я снова киваю. Уже машинально. Но не ухожу от разговора. Не хочу быть одна. Кажется, я толком ни с кем даже не обсуждала свой развод, кроме Грейс и Джона.

– Вы счастливы? – спрашивает она.

Такого я не ожидала. Вопрос простой, но от него что-то колет внутри.

– Не знаю, – говорю я.

– И никогда не были? – уточняет она мягко.

– Были хорошие времена. С Джоном. Мы всем казались восхитительной парой. Все называли нас примером здоровых стабильных отношений. Он никогда не обижал меня, не кричал. Всегда был корректным. До последнего.

Она не перебивает. Просто слушает. Спокойно, без «угу» и даже без кивков.

– Но я… да, я все время ждала чего-то другого. Не знаю точно – чего. Но точно понимаю: не этого. Не жизни с календарем на холодильнике и разговорами за ужином про экономический рынок. Я хочу, чтобы меня замечали. Не как «жену Джона». Не как «Мию, у которой открытие в четверг». Как близкого человека. Как женщину.

Я запинаюсь. Не потому что не знаю, как объяснить. А потому что слышу, как жалко и пугающе это звучит. Я впервые произношу это вслух.

Грейс кивает. Она, кажется, уже знает все это, но дает мне возможность выговориться.

– А что значит для вас – быть живой? – спрашивает она.

Я усмехаюсь, ощущая волнения в душе.

– Раньше я думаю, что быть живой – это строить карьеру. Открыть галерею. Читать хорошие книги. Пить вино по выходным. А сейчас… – я замолкаю, думаю. – Сейчас мне кажется, что жить – значит не бояться проснуться. Когда день – не список задач, а возможность открыться чему-то новому. Когда не нужно прятаться за чужими желаниями. Когда можно сказать: «Я так не хочу», – и не оправдываться. Ну и когда есть кто-то, с кем можно молчать – не потому что неловко, а потому что ты понят без слов. Чувствовать себя желанной, красивой и любимой.

Она все так же слушает. Ни одного лишнего жеста. И в этой тишине я чувствую себя неимоверно комфортно.

– А если бы можно было все начать заново, – говорит она, – с чистого листа. Какое чувство вы бы хотели испытать в первую очередь?

Я задумываюсь. Не хочу отвечать машинально. Хочу по-настоящему.

– Я хочу любви. Не шоу. Не сделки. Не партнерства. Настоящей. Чтобы кто-то обнял – не потому что должен. А потому что не может иначе. Чтобы я могла в этом объятии раствориться. И не бояться пропасть.

Грейс наклоняется чуть ближе. Говорит тихо:

– Думаете это невыполнимое желание? Думаете хотеть любви – это слишком?

Я качаю головой.

– Нет. Но для кого-то – да.

Мы снова замолкаем. Но тишина теперь другая.

– Вы не первая, кто так говорит, – почти шепотом добавляет она.

Я улыбаюсь по-настоящему. Первый раз за долгое время.

– И что с остальными случалось потом? Знаете?

– Некоторые начинают жизнь сначала. Некоторые возвращаются к прежнему. А некоторые… находят место, где, наконец, искренне чувствуют себя живыми.

Грейс молча достает ручку из тонкого кожаного пенала и кладет передо мной. Металлический корпус излучает чуть холодный блеск. Эта ручка выглядит необычно, хотя я даже не могу объяснить почему. Впрочем, как и сама Грейс с ее глазами лавандового оттенка. Но в моменте я об этом не думаю. Сейчас это просто ручка, а Грейс – просто мой юрист.

– Подпишите здесь, – говорит она тихо. – Потом здесь. И внизу страницы – дата и инициалы.

Я смотрю на бумаги. Ровные строчки, много юридических слов, длинные абзацы, заголовки, подпункты. Я их не читаю. Мы уже все обсудили. Все проговорили. Все отпустили. И теперь от меня нужно только одно – подпись.

Я беру ручку. Рука не дрожит, просто вялая. Как будто в ней давно разрядились батарейки. Подношу кончик к первому прямоугольнику. Замираю на секунду. Просто чтобы осознать: это делаю я. Потом вывожу первую линию. Буква за буквой. Свои инициалы я пишу далеко не в первый раз – на холстах, банковских документах, в старых студенческих блокнотах. Но сейчас я буквально пропускаю через себя каждую линию. Я не чувствую боли, только стойкое неприятное ощущение.

Я подписываю последнюю страницу. Кладу ручку. Выдыхаю.

– Все, – подтверждаю я. – Подписала.

Грейс кивает. Не тянется к бумагам. Просто смотрит. Не на документы – на меня. И в ее выразительном взгляде я ловлю нечто странное. Это «что-то» необъяснимым образом начинает меня настораживать, а потом и пугать.

Спустя мгновение я чувствую, как кресло подо мной вдруг кажется другим по ощущениям. Я переношу вес на ноги, выпрямляюсь. И в этот момент…

Все вокруг меняется. Бумаги на столе вдруг начинают светиться. Очень слабо, мягко, как будто под ними загорается лампа. Я моргаю. Свет не исчезает.

– Это нормально, – говорит она. – Просто не сопротивляйтесь.

– Что?.. – спрашиваю глухо я. Как будто я говорю через воду. Или издалека.

Я пытаюсь опереться на кресло – и не чувствую опоры. Оно исчезает буквально подо мной. Кажется, я вскакиваю. Или думаю, что вскакиваю. Тело не слушается.

Я смотрю на стол. Ручка, которой я только что писала, медленно крутится, будто юла. Бумаги колышутся. По их краю пробегает странный свет. Он напоминает рентген – вспышка, и ты уже знаешь больше, чем хочешь.

Я смотрю на Грейс. Ее глаза темнеют, превращаясь в черный омут. Она смотрит прямо мне в душу.

– Ты подписала договор, милая. Теперь для тебя открыт вход.

– Вход куда? – спрашиваю почти шепотом.

– Туда, где ты сможешь найти себя. Ту, которой никогда не давала жить. Не бойся. Тебя ждут.

Я хочу сказать, что это абсурд. Что так, наверное, на меня действует усталость, стресс, перегруз. Что я, должно быть, вот-вот потеряю сознание. Но уже не могу. Голова не кружится. Сердце не стучит. Все спокойно. Тело теряет свой привычный вес. Я чувствую невесомость.

Комната тускнеет. Углы, стены, границы исчезают. Остается только мягкий свет от бумаг и глаза Грейс.

– Просто позволь, – говорит она. – Не держись.

Я судорожно вожу глазами по пространству, натыкаюсь взглядом на подписанный мною документ и стараюсь всмотреться в буквы. Внизу, под подписью, появляется новая строчка. Я точно уверена – ее не было раньше. Я бы заметила.

«Вы соглашаетесь не возвращаться в прежний мир, пока не найдете свою настоящую любовь».

Я читаю. Медленно. Потом еще раз. Слова не исчезают и не тускнеют. Они точно там есть. Не могу поверить или хотя бы понять, что это может значить.

Я делаю шаг назад. Стол исчезает. Бумаги тоже. Грейс – следом. Остаюсь только я. И яркий свет. Он усиливается. Я снова инстинктивно закрываю глаза.

И в этот момент внутри что-то отпускает.

Я вдыхаю. Словно я больше не обязана держаться. Ни за кого. Ни за что.

И в следующий миг – проваливаюсь.

Сначала приходит ощущение падения. Как будто я скольжу вниз по мокрому песку, и вода уносит меня вместе с ним. Следом – мягкий толчок.

Я не кричу. Не сопротивляюсь. Мне вдруг становится спокойно. Это не страшно. Не нужно сопротивляться.

Последнее, что ощущаю – я держу в руке кисть. Как будто я снова в мастерской. Передо мной чистый холст.

Я делаю первый мазок.

И, наконец, проваливаюсь из серости в цвет.

Глава 4. Новый мир

Я очнулась внезапно. Просто открыла глаза и поняла, что не осознаю, где я. И лежу на чем-то мягком и упругом. На чем-то вроде водяного матраса. Оно – тело – не качается, но подо мной все равно что-то движется. Как дыхание – медленное, ровное.

Я моргаю. Один раз. Второй. Свет не режет, не давит, он какой-то рассеянный, как бывает после дождя, когда солнце не торопится выходить из-за тучек. Цвет пространства над головой странный, будто перламутровый. Он меняется, но медленно, почти незаметно. Переходит от одного оттенка к другому. Вокруг меня никаких стен, потолка, углов. Лишь этот мягкий свет.

Я сажусь. Медленно, как после долгого сна. Мышцы кажутся ватными. Спина отзывается приятной тяжестью, а потом – легкостью. Как будто я не двигалась очень долго. Наверное, так и есть.

Осматриваю себя. Руки – на месте. Ноги тоже. Что же, отличные новости. Я двигаю пальцами. Кожа будто чуть покалывает. Я обращаю внимание, что на мне странная одежда – тонкая, почти неощутимая ткань. Она не мешает, не сковывает, не жмет. Разве я была в этом? Нет, я точно знаю, что подобного нет в моем гардеробе.

Я опускаю ладонь вниз. Подо мной все еще эта странная поверхность, которая не похожая ни на бетон, ни на землю. Ее покрытие скорее похоже на шелк, натянутый на что-то теплое. Действительно, напоминает водный матрас, который был у нас с Джоном. И те шелковые простыни, которые подарила его мама на позапрошлое рождество. Эта поверхность тоже отзывается на прикосновение – чуть дрожит. Это странно. Но, на удивление, не страшно. Сейчас у меня ничего не болит. И я даже не помню, когда в последний раз просыпалась такой умиротворенной. Даже не тревожусь, хотя должна.

Я вдыхаю. Воздух сладковатый, с ноткой чего-то знакомого, но неуловимого. То ли мята, то ли ваниль, то ли мокрая земля, как после дождя. Он теплый, прогретый, но не удушливый.

Слышу тихий звук шагов, будто кто-то прошел мимо. Оборачиваюсь – никого. Только легкий туман. Он не пугает. Движется, будто полупрозрачный занавес на ветру, иногда меняя цвет. То чуть розовый, то золотистый, то серебристый. Здесь все какое-то другое.

Я пытаюсь вспомнить, где я была до этого. Вспоминается кабинет. Грейс. Ее глаза странного оттенка. Странная ручка, которой я подписываю бумаги. И… все. Больше ничего. Как будто дверь закрылась, и память осталась где-то на пороге. Амнезия? Я ударилась головой?

Я смотрю на свои руки. Кожа будто светится изнутри. Она будто стала моложе и свежее. Я провожу пальцами по предплечью и вдруг ощущаю, как под кожей разливается волнами приятное тепло. Раньше я не чувствовала свое тело так явно. Ладони теплые. Пульс – ровный. Чуть быстрее, чем обычно, но не от страха. От чего-то другого. Ожидания?

Я встаю. Ноги подкашиваются, но я не падаю. Смотрю по сторонам – везде примерно одинаковые пейзажи. Решаю идти вперед, потому что назад не хочется. С каждым шагом в груди росла уверенность, что я все делаю правильно.

Кажется, что я уже бывала здесь. То есть место незнакомое, но я будто вернулась домой. Я останавливаюсь и прислушиваюсь. Нет голосов, нет ветра, нет пения птиц. Но слышится какой-то мягкий гул. Сначала издалека, потом все ближе. Этот звук неимоверно приятный, он ласкает слух. Как будто сам воздух поет. Или дышит. Сначала не замечаешь, потом не можешь не слышать.

Я еще раз провожу рукой по плечу. Кожа откликается мурашками. Я улыбаюсь, хоть и не понимаю, что происходит.

– Где я? – спрашиваю вслух.

Голос звучит странно. Будто глубже, чем обычно, но при этом тише. Как будто кто-то говорит за меня. Или вместе со мной. Ответа не последовало.

Я закрываю глаза. И стою так долго. Я не знаю, что будет дальше. И меня это… не пугает.

Быть может, я умерла? Или все это сон? Но тогда пусть он длится вечно. Потому что именно в нем я впервые по-настоящему проснулась.

И вот что странно: я не чувствую тревоги. Ни капли. Не думаю о том, как вернуться. Не думаю вообще, если честно. Ощущения обострились. Тело будто перестроилось.

Я продолжаю идти. Воздух становится насыщеннее. Теперь в нем чувствуются цитрусы и легкая перчинка. Почему-то я уверена, что рядом кто-то улыбается. Я не слышу шагов. Не чувствую взгляда. Но уверена – я не одна. Здесь кто-то есть. Наблюдает. Не прячется – просто ждет, когда я замечу.

Я поворачиваюсь. Ничего. Только туман. Словно он знает, что я его ищу.

– Если ты здесь, можешь показаться, – говорю я. Не громко, но твердо. – Я не кусаюсь.

Тишина. Следом – еле уловимый отголосок смеха. Я чуть улыбаюсь в ответ. Мне нравится, как нелепо это звучит: я, разговаривающая с воздухом. С миром. С собой?

Почему-то здесь это не кажется странным. Как в детстве, когда играешь одна и говоришь с воображаемым другом, но тебе это кажется вполне естественным. Только теперь – я взрослая. А друг теперь реальный. Даже если я его пока не вижу.

Я делаю очередной шаг. Под ногами вспыхивает спираль. Цвет морской волны. Она замирает на пару секунд и исчезает. Я снова улыбаюсь.

Пальцы чуть дрожат. Но не от страха. В голове проносятся воспоминания. Не четкие, не оформленные. Вспышки из самых ярких моментов жизни: мокрые листья на асфальте, смех, жаркое лето, холодный бокал с вином, чьи-то пальцы на моей талии. Все это проносится теплым ностальгическим вихрем.

Чем дольше я здесь, тем меньше хочется искать объяснения. Мне просто уютно и тепло. Здесь я не наблюдатель, а полноценный участник. Даже не так. Я – часть мира, а он – часть меня.

На мгновение меня все-таки захватывает легкая тревога: я вспоминаю свою квартиру, где все на своих местах, галерею, Нью-Йорк. И вдруг вокруг меня начинает сгущаться туман. Не резко, не пугающе. Мягкий туман медленно закручивается кольцами вокруг меня. Я стою, жду, пока он рассеется. Делаю глубокий вдох, интуитивно стараюсь подумать о чем-то хорошем. И вдруг по краям пространства начинают вырастать деревья. Как будто их кто-то рисует, слой за слоем. Стволы – тонкие, гладкие. Листья – темно-зеленые, но с легким отблеском, как будто их только что намочил дождь. Они шевелятся, хотя ветра нет.

Я иду медленно, смотрю по сторонам. Не трогаю деревья, но они будто сами тянутся ко мне. Один лист касается моего плеча – прохладный, чуть влажный. Это прикосновение отзывается мурашками по коже. Я улыбаюсь. Опять. Как же давно я так часто не улыбалась.

– Окей, – говорю я в воздух. – Что происходит? Где я?

Ответа нет, конечно. Но где-то в глубине – ощущение: меня услышали.

Мне хочется петь и танцевать, но в голове проносится мысль о разводе. Я не успеваю ее отогнать, как все вокруг становится тише. Пространство снова меняется. В груди пустота. Ощущение одиночества – то, что раньше прятала за делами, встречами, выставками. И вот оно нагнало меня, когда прятаться больше не за чем.

Пока я обдумываю это, впереди появляются силуэты. Размытые. Словно миражи. Их трое, я не вижу лиц. Лишь контуры. Один выше остальных. Два держатся рядом. Они стоят на расстоянии, не приближаются, не зовут. Но факт их присутствия отчего-то помогает расслабиться. Я не одна. Даже если никто не скажет ни слова. Силуэты растворяются в дымке, но меня это не тревожит. Это действует как странная терапия. Молчаливая, но эффективная.

Во мне вспыхивает простое «хочу». Жить, прикасаться, быть рядом. И мир отзывается.

Из ниоткуда возникает волна жара. Она окутывает меня, словно пуховое одеяло. По краям пространства загораются точки – огоньки. Светлячки или свечи. Запах меняется. Пахнет морской солью и чем-то пряным, как корица и ладан вперемешку. Но аромат не резкий. Напротив, едва заметный.

Я стою и дышу. И понимаю: да, это я. Я – причина. Я – источник. Если я думаю о хорошем, то чувствую прекрасные ароматы и вижу, как перед глазами вырастают деревья. Стоит поддаться тревоге, вокруг становится мрачно и прохладно. Мир зеркалит.

– Удивительно, – реагирую я искренне.

И смеюсь. Тихо. Без надрыва. Первый раз за долгое время. Так хорошо сразу стало, будто я освободилась от каких-то оков.

Я снова смотрю на эти странные огоньки. Они медленно затухают. Пространство возвращается в нейтральное состояние. Все ровное, чистое, готовое к следующему импульсу. Я – тоже.

Может, это и есть начало. Настоящее. Без плана и каких-то ролей. Только я и мир, который не требует, не критикует, а говорит: «Что чувствуешь – то и есть».

Я делаю шаг. Потом второй. Под ногами снова вспыхивает узор – золотисто-красный, пульсирует точно удары сердца.

– Ты ступаешь как художница, – звучит голос.

Я замираю. Мужской голос звучит мягко. Молодой, с легкой усмешкой. Он не давит, не пугает, но его невозможно проигнорировать.

– Кто ты? – говорю я негромко.

– Мне нравится, – продолжает незримый собеседник. – Интересно, какой цвет у твоего первого желания?

Я не знаю, что ответить. Рядом все еще никого нет. Только пространство, цветущий воздух и пыльца, медленно оседающая в воздухе с легким мерцанием.

– Это розыгрыш? – спрашиваю я. – Или местный способ знакомства?

Снова тишина.

– Покажись, – говорю я. – Не люблю, когда разговаривают… из пустоты.

– А тебе разве не нравится легкое ощущение таинственности и загадочности? – отвечает голос. – Да и появляться без фанфар – не в моем стиле.

Теперь я понимаю: он играет. Я не вижу его, но ощущаю – он здесь. Очень близко.

– Ты со всеми так говоришь? – спрашиваю я.

– Нет. Только с теми, кто меня заинтересовал, – отвечает он. – А ты… рисуешь следами.

Я смотрю вниз. Под ногами действительно – узоры. Яркие. Оранжево-алые. Светящиеся.

– Это не я, наверное, – пытаюсь я отнекиваться.

– А кто? Я? – смеется он. – Я никого, кроме тебя, не вижу.

Смотрю по сторонам – никого. А он есть. Не звучит даже, а слышится. Как чужая мысль в голове.

– Это место… – произношу я медленно. – Оно как-то реагирует на мои эмоции, верно?

– Можно и так сказать, – отвечает голос.

И тут я начинаю улыбаться. Потому что все, что происходит вокруг – полное безумие. Но мне это чертовски нравится.

– Значит, ты – часть этого мира? Или я говорю сама с собой?

– А ты часто сама с собой разговариваешь?

– Чаще, чем с другими, – признаюсь я.

– Это хорошо. Значит, не скучно будет.

Молчу. Потому что не знаю, что еще сказать. Волнуюсь, как перед первым свиданием.

– Так я могу тебя увидеть? – спрашиваю я наконец.

Ответа нет. Но снова этот запах. Пыльца, цветы, свежесть. И ощущение, будто кто-то рядом, но пока не готов появиться.

– Еще не время, – говорит он. – Но ты делаешь все правильно.

– Что именно?

– Вообще все. Идешь. Смотришь. Слушаешь. И не боишься чувствовать. Осталось научиться по-настоящему любить… вскоре ты узнаешь, каково это.

Я хочу еще что-то спросить, но вдруг все вокруг становится светлее. Цвета исчезают. Голоса тоже больше не слышно.

И тут вдруг приходит мысль, простая и колючая: может, я сошла с ума?

Нет, серьезно. Я непонятно где, в пространстве, которое дышит в ответ на мои эмоции. Разговариваю с голосом, который звучит не в ушах, а в голове. Вижу, как под ногами распускаются узоры. И чувствую запахи, которых быть не может. Так не должно быть. Может ли это быть сном? Может, я сошла с ума из-за бессонницы или нервного истощения?. Хотя, если подумать – все это вполне может быть галлюцинацией.

Я ощупываю лицо ладонями. Щеки не пылают, температуры нет. Хотя я готова поверить в то, что у меня лихорадка. Я чувствую, как сердце учащает бой. Легкое беспокойство сдавливает грудную клетку.

– Это бред, – шепчу я. – Или сон. Или какой-то психоз.

Никто не отвечает. Мир вокруг замирает. Все, что только что шевелилось, дышало и светилось – деревья со светящимися листьями, мягкие огоньки в траве, даже само пространство над головой, переливающееся перламутром, – будто гаснет. Все уходит в режим ожидания. Цвета блекнут. Воздух становится пустым, теряет аромат. Звуки обрываются, как будто их кто-то выключил. Даже мои шаги теперь не вызывают узоров на земле.

– Эй! – кричу я. – Ну хватит. Я так не играю. Я не уверена, что все это вообще происходит по-настоящему!

Я разворачиваюсь, потом обратно. Иду вперед. Делаю круг на месте. Дышу быстрее. Чувствую, как сжимаются плечи. Это все ненормально. Я не должна чувствовать себя здесь так спокойно. Я должна бояться. Плакать. Паниковать. Бежать хоть куда-нибудь. Стараться прояснить ситуацию.

– Проснуться. Я хочу проснуться, – говорю я. – Сейчас. Пожалуйста.

Я закрываю глаза. Сильно. До боли в веках. Делаю глубокий вдох. И выдох. Жду.

Открываю – ничего не изменилось. То же пространство. Та же тишина.

Я опускаюсь на колени. Ощущаю прикосновения одежды к коже, поверхность под пальцами. Я точно здесь. Я все чувствую. Просто это «здесь» – не тот мир, в котором я жила.

И тогда приходит другой вопрос. Не «где я?», а что, если это правда?

Что, если это не иллюзия? Не сон? Не галлюцинации? Что, если я правда где-то в другом месте, и все это – не временно?

Мысль пугает. Потому что если это правда – значит, ничего не будет по-прежнему. Не будет Нью-Йорка. Галереи. Людей. Телефона, который гудит в кармане. Джона не будет. Мамы. Кофе по утрам. Не будет всего, к чему я привыкла.

– Так, ладно. Я не знаю, что это, – рассуждаю я вслух. – Но я здесь. Это факт.

И вдруг, будто по команде, мир снова откликается. Будто рядом забилось чье-то сердце. Один удар. Второй. Я чувствую, как с каждым мгновением все вокруг начинает оживать. Сначала едва заметно – легкий ветерок касается щек, потом щиколоток, будто пробует меня на ощупь. Песок, теплый и гладкий начинает появляться под пальцами на ногах. На горизонте проступает тусклый золотистый свет. Он похож на тлеющий уголек, засыпанный пеплом. Вдалеке, почти на границе видимости, появляются силуэты. То ли редкие деревья, то ли острые вершины каких-то строений. Что это может быть? Я не знаю.

Под ногами вырисовывается четкая линия – тонкая, светлая, будто начерченная мелом. Она уходит вдаль, точно приглашая за собой. Я решаю долго не думать и мысленно принимаю приглашение. Да, мне страшно. Но что меня держит в Нью-Йорке, если так подумать?

– Я все-таки хочу остаться, – произношу я. Спокойно. Без эмоций. Просто фиксирую факт. – Не знаю зачем. Но хочу.

Я делаю первый шаг. Иду по этой тонкой светлой линии, которая появилась под ногами. Она не светится ярко, но я чувствую: за ней что-то будет. Может, не ответ, но… что-то важное.

Я замечаю, что слева от меня появляется нечто гладкое, ровное, как стекло. Вода? Поворачиваюсь, и вижу пруд.

Он круглый, почти идеальной формы, но при этом не выглядит искусственно. Вода в нем – как зеркало. Поверхность не шевелится, не рябит. Ни единого листика на ровной поверхности водной глади.

Я осторожно подхожу ближе. Наклоняюсь, вглядываюсь и замираю.

В отражении – я. Не та, к которой привыкла. Не блеклая, выжатая, измотанная женщина, которая каждое утро на автомате делает кофе, смотрит в телефон и вежливо кивает мужу. Не та, что за последние месяцы почти перестала себя узнавать.

В отражении – посвежевшее загоревшее лицо. Растрепанные после сна волосы. И какие же живые глаза. Глубокие, сияющие глаза, которыми невольно хочется любоваться.

Я моргаю. Проверяю, не показалось ли. Нет. Отражение не исчезает.

И вдруг на воде появляется слово. Буквы выведены нечетко. Больше похоже на легкую тень. Словно кто-то шепчет его из глубины, и оно проступает, не сразу, но уверенно. Одна буква, вторая, третья.

«Живи».

Я произношу его вслух.

– Живи.

Да. Именно это я и хотела. Я хотела жить. Не существовать, как это было со мной последние годы в Нью-Йорке.

Легкий ветерок треплет волосы, ласкает лицо. Я поднимаю голову – небо стало выше. Где-то вдалеке слышится голос. Тот самый. Может, это и правда он, или мне просто хочется в это верить.

– Я здесь, – говорю тихо. – И я готова.

Не знаю к чему. Не знаю кому я эт. Но говорю это искренне. Потому что впервые за долгое время у меня нет страха. Есть интерес. И в теле – легкость, как после долгой пробежки, когда ноги уже не держат, но ты чувствуешь, что можешь еще.

Я снова смотрю на пруд. Слово исчезает. Вода становится гладкой. Теперь в отражении – просто я. И я себе нравлюсь.

Я отвожу взгляд. Делать тут больше нечего. Пора идти дальше. Я выпрямляюсь, поправляю волосы. На секунду чувствую себя как в детстве, когда перед зеркалом примеряешь на себя новые образы. Только теперь – образ не нужен.

Я ухожу от пруда не оглядываясь. Путь продолжается. Мир вокруг снова начинает меняться. Где-то вдали – мягкий свет. И я иду туда. Шаг за шагом.

В голове одна мысль: если я уже нашла себя, теперь можно попробовать найти что-то еще. Или – кого-то.

Глава 5. Город Лиэтра

Ну что же? Я все еще иду по тонкой линии света, что стелется под ногами. Она мерцает и переливается, а я все думаю: куда же меня приведет этот путь? Иногда у меня такое ощущение, будто я ступаю по волшебной нитке, натянутой между сном и реальностью.

Впереди медленно начинают вырисовываться очертания ворот. С каждым новым шагом эти очертания приобретают все более четкие линии. Я останавливаюсь. Передо мной действительно деревянные ворота. Довольно большие, громоздкие, но очень красивые. Они кажутся старинными. Ворота слегка приоткрыты, будто приглашают меня войти. Я оборачиваюсь по сторонам и задумываюсь лишь на мгновение, а затем решаюсь.

Я подхожу ближе, дотрагиваюсь. Дерево на ощупь кажется теплым, как будто оно насквозь пропиталось солнечным светом. Ворота украшены странными знаками и письменами. Я бы сказала, что это похоже на древние языки, которые я, очевидно, не знаю. Однако есть здесь несколько надписей и на знакомом мне с рождения английском. Одна из них – «входи». Вторая – «будь собой». Третья – «не возвращайся прежней».

Я осторожно заглядываю внутрь и тут же замираю. За воротами – город. Он будто нарисован специально для меня, настолько мой взгляд завораживают местные пейзажи: оживленные улицы, башенки, на крышах которых бликует солнце, симпатичные уличные фонари, множество насыщенных цветов и маскарадные маски, которыми, кажется, здесь украшено все. Они висят на дверях, деревьях, крышах и фонарных столбах. Буквально каждое здание наполнено жизнью. Я делаю еще пару шагов, и мне хочется полностью окунуться, пропустить через себя эту атмосферу.

Водоворот оттенков захватывает. Будто кто-то пролил палитру прямо на город, невозможно оторвать взгляд. Небо перламутровое с золотыми прожилками. Как будто оно – часть этих потрясающих декораций, и кто-то очень талантливый старательно прорисовывал его. Дома – настоящее произведение искусства. Резные фасады со множеством мелких деталей, интересные формы. И у каждого – маска на двери. На масках разные выражения лиц: какие-то улыбаются, какие-то хмурятся, а некоторые подмигивают. Кажется, я попала не просто в другой мир, а нахожусь внутри самого настоящего театра. Или, быть может, картины. Или же это просто такой чудесный сон.

Мои ладони потеют, хотя я ничего не делаю. Просто стою и созерцаю. И, если честно, не могу насытиться этим ощущением: я – здесь. Впервые за долгое время я действительно нахожусь там, откуда не хочется уходить.

Я вдыхаю полной грудью.

Сразу чувствую аромат вина. Он терпкий, похож на красное сухое, в которое добавили каплю перца. Потом ощущаю специи – кардамон, может быть, и что-то с корицей. Завершающим аккордом приходит легкий аромат дыма. Но не сигаретного, а от благовоний. Сандал? Или мирра? Или то, что не имеет названия. Ну или, по крайней мере, я не знаю этого названия. Сейчас я даже не чувствую тревоги. Только легкое волнение – как перед свиданием, когда еще не знаешь, насколько важным оно окажется.

Люди здесь странные.

Все в масках и карнавальной одежде. Казалось бы, маски должны настораживать, но меня они почему-то совсем не пугают. Я не чувствую враждебности или опасности. Словно они не прячуться за масками, а наоборот – подчеркивают ими свою уникальность. У кого-то маска – как лисья мордочка, у кого-то – луна с ресницами, у кого-то – простая белая с одной алой линией от лба до подбородка. Кажется, будто эти люди не просто живут – они играют свою жизнь. И делают это с таким вкусом, с таким наслаждением, словно каждый момент здесь – сцена, на которой нельзя быть скучным.

Я вижу женщину в платье цвета пламени. Она смеется, кружится и на ходу разбрасывает лепестки роз, что держит в руках. Кто-то рядом пытается поймать ртом эти лепестки, кто-то собирает в ладони. Мужчина с павлиньим пером в шляпе протягивает ей бокал, они выпивают и уходят в переулок, где какое-то время слышится ее звонкий смех, который быстро растворяется в музыке. И никому не нужно объяснять, кто они и зачем, что между ними. Здесь будто все можно, если только ты умеешь чувствовать. Музыка звучит так громко, но при этом совершенно не раздражает. Я прислушиваюсь к мелодии, но узнать не могу. Как будто кто-то перебирает гитарные струны прямо у меня в голове. Потом к ним добавляется флейта, где-то на фоне – барабан. Невероятно приятный мотив, в меру веселый. Решаю посмотреть вниз. Под ногами – мостовая из стеклянных кирпичей. Она так интересно пружинит, что кажется, будто ты танцуешь, даже если просто идешь. Фонари мигают, и я вдруг замечаю: они не электрические. Внутри каждого – что-то вроде светлячка. Похоже на маленькие живые огоньки. И каждый – со своим ритмом.

Люди танцуют: кто-то прямо на улице, кто-то на балконах. Дети бегают, играют с разноцветными лентами. Взрослые смеются и целуются так, как я когда-то хотела, чтобы целовали меня: жадно, честно.

Я подхожу к одному зданию и оглядываю беглым взглядом панорамную витрину.

Это не банальный магазин одежды. А «Лавка воспоминаний». Табличка висит криво, на ней выжжено: «Первое лето, первый поцелуй, запах мокрого асфальта после грозы – уже в наличии». За стеклом – баночки, маленькие флаконы, мотки лент, свертки, похожие на письма. Все это, видимо, можно купить. Решаю, что зайду сюда обязательно, но как-нибудь позже. Сначала хочется осмотреться получше.

Я иду дальше.

Прохожу мимо мужчины в маске ворона и женщины, вся кожа которой усыпана золотистыми блестками. Мимо веселой девочки с огромными глазами и бубенчиком из цветных ниток на щиколотке. Мимо витрины, где вместо одежды – эмоции. Серьезно. На стекле написано: «Сегодня в продаже: тихая радость, безумное влечение, смех в два часа ночи. В подарок: легкая ревность».

Я не знаю, что это и как оно работает. Такого точно не было в Нью-Йорке.

Интересно, это действительно моя новая реальность? Или же слишком реалистичная фантазия? А может побочный эффект развода, кофеина и бессонницы?

На самом деле, сейчас это не так уж важно. А важно лишь одно: я – здесь. И внутри меня что-то оживает, просыпается и хочет соединиться с этим безумным ритмом. Мне хочется остаться, посмотреть, прикоснуться ко всему.

Кожа чуть горит. Воздух ласково гладит меня, проникает под платье, целует плечи, тянется к запястьям. Я впитываю эти прикосновения каждой порой, и от этого кружится голова. Этот простой момент пьянит сильнее, чем пару бокалов вина перед сном.

Где-то рядом я слышу голос.

– Красиво, да?

Я вздрагиваю, оборачиваюсь и вижу его. Человек в маске, стоящий в тени под аркой, на расстоянии вытянутой руки от меня. Маска с полупрозрачной мозаикой, и из-за нее видны только его глаза, подбородок и губы. Глаза темно-карие, почти черные, но с янтарным отливом. Как вспышка золота на черной воде. Они такие глубокие, что можно утонуть. В них читается усмешка.

Мужчина делает шаг ко мне.

– Ты здесь новенькая, по тебе видно. У тебя походка осторожная, и взгляд слишком любопытный. И маски нет.

Я открываю рот, чтобы что-то сказать – но понятия не имею что. Во мне столько ощущений, что ни одно слово не приходит на ум. Новый знакомый кивает, будто понимает все и так.

– Добро пожаловать в Лиэтру, незнакомка. Здесь вроде как все настоящее. Только мы называем это… игрой.

Он смеется, и я ловлю себя на мысли, что мне нравится его смех. Он делает шаг ко мне и протягивает руку:

– Меня зовут Ринн. Приятно познакомиться. А кто у нас ты?

– Мия, – едва выговариваю я.

– Прекрасное имя, – мягко отвечает он.

Я все еще молчу, глупо хлопая глазами. Однако рука сама тянется к его. В этот момент мне становится ясно, как никогда: я не знаю правил, но хочу остаться в этой игре.

Он легко держит мою руку, намекая, что не настаивает, но и не отпустит, пока я сама не решу. Его пальцы теплые, кожа приятная на ощупь. Я смотрю на него и в какой-то момент понимаю, что вся эта карнавальная яркость вокруг поблекла – только он остался в фокусе. Голос, глаза, легкость жестов. Маска все еще закрывает часть лица, но воображение дорисовывает черты.

– У тебя странные глаза, – говорю я.

Он чуть склоняет голову набок.

– О, мне нравится твоя прямота.

– Я просто… – я заминаюсь. – Я не знаю, зачем сказала так. Надеюсь не обидела тебя…

Он усмехается.

– Брось. Меня сложно обидеть, даже если очень постараешься. Пойдем-ка, проведу тебе экскурсию.

Мы идем по улице, держась за руки. Я понимаю, что мне приятно от этого простого прикосновения. Когда-то Джон тоже держал меня за руку во время прогулок… нет. Никакого Джона. Не сейчас. Я слышу, как звенят подвески на чьих-то сапожках, как смеются дети, как звучит музыка. И все это прекрасно. А самое важное для меня сейчас – он. Ринн. Так что нет, никакого Джона.

– Этот город… – он делает жест в воздухе, как дирижер. – Он живет по своим правилам. Нет, не по правилам. Тут вообще нет правил. Есть ритмы. Удовольствие, радость, игра, тело. Все здесь – как праздник, который никогда не заканчивается. Даже если тебе плохо – ты все равно можешь быть частью танца. Потому что боль – тоже часть удовольствия, если не убегать от нее.

Я моргаю.

– Это звучит… безумно.

– Конечно, – кивает он. – А ты разве не хотела безумия? Скажи честно.

Я смотрю на него. Его глаза сверкают, будто в них зажгли звезду. Я не знаю, сколько ему лет, откуда он, был ли он когда-то сам таким же странником, как и я, попавшим сюда из другого мира? Или Лиэтра просто нарисовала его, как нужный элемент для полноты картины.

– А что, если я не умею? – спрашиваю я. – Наслаждаться. Быть такой… веселой, живой. Играть.

– Ха, – он смеется. – Ты ведь уже играешь. Даже когда говоришь это. Просто не признаешься даже сама себе. Знаешь, почему ты попала сюда? Потому что тебя сюда что-то звало. А если звало, значит в тебе точно есть часть, которая жаждет безрассудства, эмоций и всепоглощающей любви. В Лиэтру никто просто так не попадает. Не-а, запомни. Никто.

Я замираю.

– Но в Нью-Йорке я…

Я не успеваю договорить, он перебивает.

– Конечно. Ты хочешь сказать, что была слишком вежливая, слишком правильная. Жила по принципу «чтобы быть счастливой, нужно соответствовать». Но тут – наоборот. Счастлив тот, кто плюет на все ради своего удовольствие. Есть одно правило – кайфуй любым возможным способом. Отпусти себя.

Мы выходим на другую площадь. Она открывается перед нами резко, как сцена. Посередине – фонтаны, из которых струится свет вместо воды. Этот свет прозрачный, как стеклянный дождь, и разлетается каплями, которые не падают, а зависают в воздухе. Люди кружатся, у кого-то блестки на коже, у кого-то перья в волосах, кто-то смеется, кто-то поет, кто-то просто обнимается в танце – как будто это их единственная и самая важная молитва.

– Тут не говорят «я тебя люблю», – вдруг говорит Ринн. – Тут танцуют вместо признания.

Он отпускает мою руку, отходит на шаг и протягивает свою снова, но теперь уже как приглашение. Я замираю.

– Я не умею, – шепчу я.

Он поднимает бровь.

– О, опять ты за свое. Ложь номер два.

– Почему два? – мысли путаются.

– Первая была про то, что ты не играешь.

Я качаю головой. И смеюсь. Впервые за долгое время по-настоящему. Не из вежливости и не чтобы заполнить паузу. Просто потому что не могу сейчас не смеяться. Потому что Ринн, этот город, все это сумасшествие – будто разбитая банка с вареньем, которая пролилась на белую скатерть моей жизни, и я вдруг поняла: да пусть, пусть будет пятно, пусть будет сладко, и липко, и неаккуратно. Пусть.

Я кладу ладонь в его. Он не тянет, просто ждет, пока я двинусь. И я двигаюсь. Медленно. Сначала неловко, как будто вспоминаю, как ходить или даже дышать. Он подхватывает, и шаг становится легче. Этот танец – не вальс и не самба. Это просто – движение. И мне кажется, будто музыка звучит внутри меня.

Я чувствую, как под ногами мостовая чуть пружинит. Юбка касается ног, ветер проникает под ткань и нежно щекочет. Он точно шепчет: «больше». Ринн – напротив. Его ладонь на моей талии. Его дыхание не прикасается к моей коже, но я его почти ощущаю. Я ожидаю это прикосновение, даже если оно не случится. Он явно не торопит меня, просто остается рядом.

Мы кружимся. Люди вокруг тоже танцуют, но я не вижу их. Вижу только нас. Фонари пульсируют. Музыка становится глубже. Мир задержал дыхание. Мир ждет, что будет дальше.

– И что же мне здесь делать? – тихо спрашиваю я наконец.

Ринн смотрит на меня, и в его глазах – то самое выражение, которое пугает и притягивает одновременно. Как если бы он держал в руках ответ, способный изменить всю мою жизнь, но не был уверен, хочу ли я его услышать.

Он улыбается. Почти лукаво.

– Я могу показать, – произносит он. – Если ты позволишь.

Я не отвечаю. Просто смотрю на него. Сердце стучит громче, и это не страх. Это что-то другое. Что-то давно забытое. Как дрожь в кончиках пальцев, когда впервые касаешься кисточкой нового холста.

Он берет меня за руку – уже крепче, более уверенно. Пальцы переплетаются, и я иду за ним. Мы уходим с площади, поворачиваем в один из переулков. Свет фонарей становится мягче, почти интимным, шаги стихают, улицы пустеют.

Мы подходим к одному из домов, он открывает дверь. За ней – тишина. Мы проходим внутрь. Первое, что я замечаю – бархат. Много бархата. Глубокий бордо, густой синий, мягкий изумрудный. Интерьер выглядит роскошно и без лишней пошлости.

Ринн ведет меня по коридору, чуть освещенному свечами. Мимо дверей, мимо зеркал. Не знаю почему, но я чувствую себя глотком красного вина, которое только собираются вкусить. Он открывает одну из дверей.

За дверью оказывается небольшая комната. Она выглядит так, будто создана для того, чтобы в ней теряли счет времени. Кровать с высоким изголовьем, свечи в нишах. Здесь тепло. Не от прогретого воздуха, а от атмосферы. И мое тело это чувствует. Оно уже не зажато, как раньше. Оно как будто раскрылось и теперь готово к новым ощущениям.

– Здесь ты можешь быть кем угодно, – говорит он, оборачиваясь ко мне. – Или вовсе не быть. Просто чувствовать.

– Но я… – я делаю шаг назад. – Я не уверена…

Он не приближается. Только смотрит.

– Не нужно быть уверенной, – шепчет он. – Нужно быть живой. Просто поддайся ощущениям.

Эти слова – как мягкий удар под дых. Я делаю вдох. Потом – шаг вперед. Он приближается медленно, давая мне время передумать, струсить, но я не отступаю. Закрываю глаза. Его пальцы касаются моего лица – осторожно, будто впервые. Затем он проводит ладонью по моей шее, потом скользит ниже. Я растворяюсь в ощущениях.

Он целует меня, и я ощущаю сладковатый вкус его губ. Затем его жаркое дыхание обжигает щеку и мочку уха. У него уверенные руки и аккуратные движения. Будто я не женщина в его объятиях, а хрупкая хрустальная ваза.

Сначала я немного теряюсь. Мое тело все еще хочет спрятаться, хочет вернуться к прежнему – там, где все под контролем, где дыхание ровное, а жесты менее неистовые. Но он вдруг останавливается, прижимается маской к моему лбу:

– Тише, Мия. Не думай. Чувствуй. Прошу тебя.

И я следую за ним.

Он расстегивает пуговицы на моем платье медленно. Целует плечи, шею, ключицу. Мои руки сжимают его рубашку, потом отпускают. Я дышу и слышу собственное сердце. Оно больше не прячется. Его удары отдаются в пальцах, в животе и даже в бедрах.

Мы падаем на кровать. Не так идеально, как это бывает в фильмах. Я смеюсь. Он – улыбается. Смотрит на меня – будто знает, что я никогда не позволяла себе быть такой. Уязвимой. Желанной. Откровенной. Без объяснений. Без маски.

И тогда все случается.

– Ты настоящая, – шепчет он, прикасаясь лбом к моему. – Вот такая.

Он проводит рукой вдоль моего живота. Его пальцы будто знают меня дольше, чем мои собственные. Сначала он касается невесомо, самыми кончиками – проводит линию от груди к талии, от бедер к коленям. Он не торопится. Исследует. Как будто хочет не просто взять, а еще и узнать.

Я отвечаю на прикосновения. Сначала неуверенно – вожу пальцами по его плечам, шее. Затем – сжимаю ладони на его предплечьях. Цепляюсь за спину, будто стараясь запомнить каждый миллиметр тела. Его дыхание смешивается с моим. Горячее, как воздух перед грозой.

Он целует мою грудь. Я выгибаюсь навстречу. Мое тело – пламя. Я начинаю стонать – тихо, но впервые не сдерживаясь и не стесняясь. Он слышит и отвечает – дыханием, губами, пальцами, языком. Мы двигаемся в этом ритме, который рождается буквально из нас.

Все что есть между нами – пульс, прикосновение, влажность, дрожь. Все это – чистая и честная страсть. Я теряюсь в этих ощущениях. Я уже не знаю, где заканчиваюсь сама. Я не анализирую, не думаю, не контролирую ничего. И это – невероятно.

Я кричу от удовольствия и вдруг вспоминаю, что могу желать и быть желанной. Это не про секс. Это… о свободе.

После я лежу на спине и не двигаюсь. Глаза открыты, взгляд устремлен в потолок. Ринн рядом. Он ничего не говорит, но его рука аккуратно лежит на моей талии. Мы молчим, и этого – достаточно.

– Вот это и надо делать, – выдыхает он наконец. – Жить. Чувствовать. Не бояться быть настоящей.

Внезапно мне в голову приходит логичная мысль, которую я тут же озвучиваю.

– А я не забеременею? – испуганно спрашиваю я.

Ринн на это лишь усмехается.

– О, нет. Здесь это невозможно. То есть некоторые становятся родителями, но для этого нужно очень потрудиться, пить специальные отвары, подгадывать определенные дни в году. Просто расслабься, Мия. Научись получать удовольствие, как это делают здесь все вокруг.

Я улыбаюсь, но не отвечаю. Потому что он прав. Потому что мне нечего добавить.

Мы выходим на улицу, когда город уже не пылает карнавалом, но все еще мерцает блеклым светом огоньков. Вдалеке слышатся голоса людей, но, кажется, их стало на порядок меньше. Сумеречная Лиэтра похожа на оставленное в бокале вино: теплая, насыщенная, с чуть выветренным ароматом. Я иду рядом с Ринном, и кожа горит там, где меня касался он – как след от солнца после дня, проведенного на пляже. Эти следы не жгут, но напоминают, что случилось что-то настоящее.

– А куда мне идти? – спрашиваю я наконец, и голос звучит чуть тише, чем я ожидала. – Я… не знаю, где ночевать. Где поесть. Что здесь вообще… делают?

Он останавливается, улыбается, чуть искоса смотрит на меня. Из кармана достает что-то вроде карточки – похоже на визитку.

– Это «Дом Эхо», – говорит он. – Можно сказать, гостиница. Там всегда найдется место для тех, кто только пришел в наш мир. Бесплатно, конечно. Здесь не платят за приют.

Я смотрю на карточку. На ней – выгравированное слово «ЭХО», а под ним мелким шрифтом:

«Там, где ты научишься быть собой».

И ниже еще одна надпись:

«Комната найдет тебя сама».

Я сжимаю визитку в руке.

– А ты? – спрашиваю я. – Ты со мной не пойдешь?

Он смотрит в сторону, где улицы сливаются с туманом и звоном голосов.

– Нет, Мия. Сейчас – нет. Мне пора. Но… – он поворачивается ко мне, его глаза светятся нежностью. – Я тебя найду. Лиэтра маленькая. Особенно, когда хочешь кого-то найти.

Он подносит мою ладонь к губам, целует легко, почти невесомо. Я хочу что-то сказать, но вдруг ловлю себя на том, что боюсь испортить момент словами.

– Тебе прямо по улице в ту сторону, потом направо вон у того синего дома, а дальше снова прямо. Эта гостиница – самое странное здание из всех, которые ты увидишь на своем пути. Сразу поймешь.

Он указывает рукой направление, и я машинально оборачиваюсь, стараясь запомнить. Я смотрю на карточку, а когда поднимаю голову его уже нет.

Ни следа. Ни шороха. Ни взгляда из-за плеча на прощание.

Ринн буквально растворился в полумраке улицы – как сон, который пробрал до глубины души, но проснувшись, ты не можешь рассказать его вслух. Я стою одна. Среди фонарей и сладкого воздуха, в котором растворились ароматы корицы и вина. В руках – визитка в новый мир. В груди – странное чувство приятного волнения.

Я не ищу Ринна взглядом, не стараюсь догнать. Я разворачиваюсь и просто иду.

Туда, где меня уже ждет комната, которую я никогда не видела, но которая, видимо, создана для меня.

Глава 6. Дом Эхо

Я иду по улице и продолжаю восторженно оглядываться. Наверное со стороны выгляжу точно ребенок в детском магазине под Рождество. Вокруг раскинулась Лиэтра. Такая же, как и днем, но обстановка заметно спокойнее. Карнавал, со всей его громкой музыкой и гулом веселых голосов не исчез, но остался позади меня, на центральных площадях города. На улочке, по которой я брела сейчас, слышалось лишь эхо праздника, а еще витал этот потрясающий аромат вина и тлеющих благовоний. Людей здесь было тоже заметно меньше, но они и здесь смеялись, пили и обнимались. Хотя создавалось впечатление, что все уже порядком подустали. Еще бы: столько веселиться с утра до ночи.

Я двигаюсь по маршруту, указанному Ринном – мимо синего дома с окнами, напоминающими кокетливо прищуренные глаза. Затем сворачиваю направо на перекрестке, где фонарь мигает фиолетовым, и дальше по улице, которую легко можно было пропустить, если не знать.

И если бы не линия света под ногами…

Я удивленно смотрю вниз и сперва вздрагиваю от неожиданности. Узкая, мерцающая полосочка, похожая на серебристый след улитки, только чуть шире и ярче. У меня почему-то не возникает сомнений, что мне нужно идти именно по этой тропинке. Стараюсь не торопиться и получать удовольствие от каждого мгновения, проведенного здесь.

Замечаю, что ночь совсем не кажется ночью. Нет привычной мне тьмы. Есть полумрак – как если бы кто-то прикрыл лампу полупрозрачной тканью. Цвета растворились, оставив после себя тепло и мягкость. В воздухе витает нежный аромат – смесь жасмина, ванили, разбавленный легкой терпкостью капельки табака.

Справа – фасады домов странной формы. Они стоят под наклоном, будто касаясь друг друга. Я улыбаюсь, потому что мне кажется, что они шепчутся между собой. Я знаю, что это глупость, но у меня есть ощущение, будто они и правда живые. Мне бы хотелось так думать.

Я поднимаю взгляд – и вижу его.

Дом Эхо.

Как мне обещал Ринн, я сразу узнаю его. Трудно не узнать. Его фасад мягко переливается в лунном свете. Бронза, переходящая в пудру. Я обожаю интересные цвета. Люблю раскладывать их на оттенки. Палитра здания моментально приковывает мое внимание. Слоновая кость, в которой угадывается тепло тела. И вот, что интересно – угольная тень по краям. Выглядит настолько красиво и необычно, что мне кажется, будто я не смогла бы это отобразить даже на холсте. С трудом верю, что мне посчастливилось наблюдать такое в реальности, но глаза не врут. Этот дом не похож на здание в привычном понимании. Он имеет форму полукруга и благодаря этой форме в сочетании с цветом, создается впечатление, что он мягкий, почти воздушный. Мне он напоминает огромную зефирку.

На входной арке – ни вывески, ни табличек. Только один знак, выжженный или нарисованный – завиток, похожий одновременно на ушную раковину или очертания ракушки.

Я останавливаюсь.

Нет ни страха, ни сомнений. Я ощущаю лишь легкое покалывание в пальцах, ладони становятся чуть влажными. У меня так всегда бывает перед чем-то важным. Помню так было, когда я решилась на прыжок с парашютом. Первое свидание. Или же первая близость.

Я решаю войти внутрь.

Дверь не открывается. Она буквально растворяется передо мной. Просто исчезает, как если бы была соткана из тумана. И внутри я вижу свет. Невероятно мягкий и притягательный. Какой бывает только в фантазиях.

Я вздыхаю. И прохожу.

Первое, на что я обращаю внимание, – тишина. Но не глухая, не давящая, а, скорее, манящая. Как в театре перед тем, как поднимется занавес. Вторая вещь – запах. Я не могу определить в нем что-то конкретное, но некоторые нотки все-таки угадываются. Он словно танцует вокруг меня: то карамельно-пряный, то травяной, то древесный. В нем есть что-то от сандала, что-то от ладана, но все вместе создает уникальный аромат.

Пол под ногами упругий, но не жесткий. По ощущениям такой же, как и в городе. Стены тоже выглядят необычно, они покрыты тканями, будто вся комната соткана из материи. Я замираю, не спешу делать следующий шаг и с нетерпением жду, что будет дальше.

Одно я знаю точно – я пришла туда, где для меня в очередной раз что-то изменится. И здесь меня не будут спрашивать, кто я. Здесь мне помогут это понять. Нахождение в Лиэтре стало для меня настоящей психотерапией. Это как собирать себя по крошечным кусочкам с самого нуля, точно конструктор «Лего».

Я стою на пороге комнаты, и у меня странное ощущение, будто я не только что пришла – а вернулась. Как будто была здесь когда-то, может, в одном из снов, может, в другой жизни.

– Добро пожаловать, – звучит голос позади.

Я вздрагиваю. Голос не громкий, глубокий и бархатный. Как капля густого вина, которая скатывается по горлышку бутылки.

Я поворачиваюсь – и вижу ее.

– Я Севия, – представляется женщина.

Она стоит у стены. На ней платье невероятной красоты. Ткань настолько полупрозрачная, что кажется несуществующей, но аккуратно скрывает складочками все интимные места. Смотрится необычно, завораживает взгляд. Волосы – убраны, но не строго. Парочка прядок выбивается, создавая эффект легкой растрепанности. Губы цвета спелой сливы, а глаза буквально пылают мудростью и знанием. И мне кажется, что это то знание, которое не передается словами. Оно сквозит в каждом движении, в каждом взгляде, в каждом вдохе.

– Ты пришла, – говорит она, и это не вопрос.

– Кажется, да, – отвечаю я. – Хотя я до конца не понимаю, куда именно и зачем.

– И не нужно, – она подходит ближе. Ее шаги почти не слышны. – Ты уже там, где должна быть.

Она протягивает руку. Я смотрю на нее. Изящная ладонь с тонкими пальцами и кольцами на нескольких фалангах. Я касаюсь ее пальцев, и внутри меня что-то отзывается. Где-то там, между ребрами. Отголосок прошлого.

– Здесь ты можешь снять все, – шепчет она. – Все, что мешало.

Я киваю. И почти не удивляюсь, как естественно звучат ее слова, пусть я все еще не до конца понимаю их смысл.

И вдруг ловлю себя на мысли: она без маски. Ведь все здесь были в масках. Ее же лицо открыто.

– А почему ты без маски? – спрашиваю я осторожно.

Севия на секунду будто улыбается глазами. Потом слегка склоняет голову.

– Я не прячусь, – говорит она спокойно. – Потому что откровенность не нуждается в защите. Когда ты становишься тем, что чувствуешь, – тебе нечего скрывать и не от кого прятаться.

Я молчу. Просто смотрю. Потому что понимаю – это не красивая заученная фраза. Это правда. Она такая. Настоящая, без прикрас.

И почему-то мне хочется хотя бы на шаг приблизиться к этому состоянию.

Севия ведет меня по коридору, бежевые стены которого поблескивают, как влажная кожа после купания. Мы не говорим – и в этом молчании больше смысла, чем в сотне терапевтических сессий. Я слышу свое дыхание, слышу ее шаги. Слышу, как пульс выравнивается, и мне становится непривычно легко и спокойно.

Мы заходим в комнату.

Там не просто красиво. Там… невероятно уютно. Каждая вещь знает, для чего она нужна здесь. Полог над лежанкой из мягкой пушистой ткани. Подушки – как бархатные облака. Десятки свечей придают помещению таинственную, пьянящую атмосферу. От них исходит приятный аромат. Сразу не уловить, но потом он раскрывается: перец, пачули, немного табака и что-то едва уловимое, чего никак не получается распознать.

Севия закрывает за мной дверь. Подходит ближе. Она ничего не спрашивает, не объясняет, а просто говорит:

– Разденься.

Это не приказ, но мне сразу хочется подчиниться. Просто точно знаю, что дальше мне эта броня не пригодится. Я не стесняюсь, не смущаюсь. Я устала бояться и прятаться. Осторожно стягиваю платье через голову. При этом испытываю невероятное ощущение освобождения.

Севия кладет руки мне на плечи. И я чувствую, как под кожей разливаются теплые волны от этих прикосновений.

– Ложись.

Я ложусь спиной на ложе, и ткань будто обнимает. Поверхность в меру твердая, тело сразу расслабляется. Я прикрываю глаза.

Хозяйка дома берет масло, немного выдавливает себе на ладони. Она прикасается к моей шее. Ее руки в масле медленно скользят по моей коже. Потом она опускается к ключицам. Следом к груди.

Я глубоко вдыхаю, наслаждаясь каждым новым прикосновением. Тело отзывается. Где-то – мурашками. Где-то – щекоткой. Где-то – жаром.

– Это масло желаний, – поясняет она. – Оно поможет тебе вспомнить свои истинные мечты.

Ее руки двигаются спокойно и мягко, с уверенностью того, кто делал такое уже тысячи раз. Она точно знает, где копятся тревоги. Где спрятаны страхи. Где живет удовольствие, которое я на самом деле никогда не разрешала себе получать.

Я молчу, погрузившись в ощущения все глубже.

И с каждым касанием – неважно, где именно – я расслабляюсь все глубже. Перестаю сжимать пальцы ног, втягивать живот, держать подбородок ровно. Просто лежу, и позволяю теплу пробраться прямо под кожу и заполнить собой каждую клеточку.

Масло уже на животе, на бедрах и на плечах. Севия массирует меня, и невероятная легкость, точно освобождение, обволакивает меня. И вдруг я понимаю, что по щекам катятся слезы. Но не от боли, а от внезапного облегчения.

– У тебя все зажато. Вот здесь, – она касается области внизу живота. – Это страх быть нежеланной. Он завязался в тебе узлом. Очень тугой и глубокий. Хочешь отпустить?

Не получается ответить из-за слез. Просто киваю.

Севия целует мои пальцы. По одному. Потом ладонь. Затем запястья.

– Твое тело – не наказание. Не долг. Не визитка, которую ты предъявляешь другим. Это твой язык. И ты имеешь право говорить на нем. Громко. Или шепотом. Или стоном.

Я закрываю глаза. И все становится простым, прозрачным, честным.

В какой-то момент я понимаю: я не просто расслабилась. Я возвращаюсь к себе.

Чистый восторг, приход весны после затянувшейся зимы. Когда впервые за долгое время решаешь пройтись по травке без обуви.

Севия касается моего лба. Потом наклоняется и шепчет:

– У тебя будет еще один урок сегодня. Но он не от меня. Он от Тени. Ты сможешь найти его в саду. Только не бойся. Он покажет тебе еще одну грань.

Я открываю глаза. И мир внутри меня ощущается совершенно иначе. Я не чувствую себя прежней Мией. Я понимаю, что скоро от нее – прежней, – не останется и крохотного следа.

Севия уходит так же тихо, как и появилась – растворяется в ткани комнаты, оставив после себя запах масла и что-то еще, более тонкое, более пронзительное: уверенность, что мое тело – не объект для оценки. Оно – дом. Оно – язык. Оно – жажда, которую не нужно больше прятать.

Я лежу, пока масло медленно впитывается в кожу, будто само тело втягивает в себя то, что делала Севия. Тепло, прикосновения, слова. Легкость расходится по плечам, грудная клетка дышит свободнее, живот больше не сжат тревогой. Можно было быть мягкой, глупой, настоящей.

Внутри слышался зов. Как будто кто-то тянет меня сквозь воздух, сквозь пространство, куда-то за пределы этой комнаты. Как будто сад шепчет из-за стены: иди сюда.

Я неспешно встаю. Вижу что-то вроде шелкового халата на краю кушетки. Накидываю его на плечи и выхожу из комнаты.

Коридор теперь выглядит иначе. Темнее и тише. Свет, как чье-то размеренное дыхание: ровный, глубокий, бархатный. Ночь в Лиэтре не для сна. Она создана для созерцания внутреннее, сокровенное. Время, когда не нужно притворяться. Когда доступно то, что неприлично делать днем.

Сад начинается за аркой. Он… странный. Совершенно не похож на сад в привычном понимании жителя Нью-Йорка или любого другого города в той, моей старой реальности. Здесь нет прямых дорожек, нет понятной архитектуры. Деревья совсем низкие, зато с довольно толстыми стволами. Трава мягко светится под ногами. Везде протекают небольшие ручейки, но вода в них почти черная, с мерцающим серебром отливом.

Но я пришла сюда не для того, чтобы наслаждаться всей этой красотой. Севия обещала мне урок.

Я не видела его, не слышала. Но чувствовала. Как чувствуешь приближение грозы. Как чувствуешь взгляд в затылок. Как чувствуешь тепло – не от костра, а от чьего-то тела в полуметре.

Последняя пара уверенных шагов, и он вышел из тени.

На нем была маска. Да, снова маска. Простая, черная, без украшений. Она закрывала лишь половину лица. Сквозь небольшие прорези виднелись его ярко-зеленые глаза. Его одежда была как в кино о будущем: темный, обтекающий костюм, подчеркивающий каждую мышцу. Руки – открытые, сильные. Кожа чуть светится в лунном свете. Он не говорит. Просто смотрит. Но не в глаза – в глубь меня.

– Ты Тень? – спрашиваю я, голос чуть дрожит.

– Это не мое имя, – отзывается незнакомец.

– Ты не из тех, кто представляется, – я не спрашиваю. Констатирую.

Он согласно кивает головой.

– Почему? – спрашиваю я.

Он сокращает дистанцию между нами. Останавливается в полушаге. Воздух между нами – как натянутая струна. Он все еще не отвечает. Поднимает руку и касается моей щеки. Я моментально вздрагиваю.

Я не двигаюсь, просто жду. Но не от страха, а от напряженного, сладкого предвкушения.

– Кто ты? – шепчу я.

И он, так и не сказав ни единого слова, берет мою руку и кладет ее себе на грудь.

Прямо под моими пальцами бьется его сердце. Бьется неровно. Часто. Так по-настоящему, что я начинаю терять голову.

– Я не знаю, что ты делаешь со мной, – говорю я. – Но…

Он подается ближе. Его лоб касается моего. И я понимаю, что больше слова не нужны.

Я первая целую его. Осторожно, сначала просто касаясь губами. Но он отвечает сразу, глубоко,как будто сдерживал это желание слишком долго. Его руки сначала оказываются на моих бедрах, затем на талии, потом на спине. Прикосновения вовсе не такие мягкие и нежные, как у Севии. Скорее напротив, достаточно резкие и даже местами грубые. Но внезапно для себя я понимаю, что эта грубость сейчас мне безумно приятна. Он касается так, как будто он меня искал всю жизнь. Так, как никогда не касался Джон.

Он поднимает меня на руки, не спрашивая. Несет куда-то вглубь сада, где трава плотнее, где листья приятно шелестят, создавая свою мелодию. Мы падаем на землю, точно ныряем в воду. И я больше не думаю. Я ничего не боюсь. Ни тела, ни звуков, ни самой себя.

И вот уже я прикасаюсь к нему так, как никогда не прикасалась к Джону. Без запретов, без оглядки на то, как это воспримется. Его кожа пахнет дымом и солью. Его дыхание сбивается. Его ладони держат меня крепко – так, как будто я могу исчезнуть, если он отпустит.

Мы сливаемся не в ритме – в чистом инстинкте. Не по сценарию и не как в кино. Танец наших тел сводит с ума, мы не замечаем времени и как ночь постепенно подходит к концу.

В какой-то момент – я забываю, кем я была до всего этого. Там, за гранью. В Нью-Йорке. В галерее. В браке. Я не художница. Я не жена. Я не «Мия Ларсен». От моего бренного тела остались лишь кожа, жар, дыхание, пульс.

Когда все заканчивается – или, может, только начинается – мы лежим рядом. Я на боку, а он на спине. Моя рука на его груди. Его ладонь на моем бедре. Он все еще молчит. Но я все слышу. Слышу в его молчании больше, чем во всех письмах, что мне когда-либо писали.

– Спасибо, – шепчу я. – Не знала, что могу… так.

Он улыбается. И исчезает.

То есть по-настоящему исчезает, в прямом смысле. Я моргаю, и его нет. Как будто он был частью сада. Как будто ночь подарила мне его, чтобы я смогла узнать: я могу не просто существовать. Могу хотеть, вожделеть, быть желанной настолько. Быть… дикой, неистовой.

Я поднимаюсь. В груди все еще горит огонь. Колени испачканы в траве. На губах – вкус его поцелуев. Внутри – моя личная свобода. Я не стыжусь, испытываю неподдельные искренность и удовольствие. Мне кажется, еще немного, и я научусь быть счастливой.

Я медленно возвращаюсь в дом, но будто не по саду, а по собственной коже, по вчерашним шрамам, по границам, которые раньше не осмеливалась переступить. Трава ласкает ступни. Она мягкая, чуть влажная, я получаю отдельное удовольствие от соприкосновения с ней.

Внутри тихо. Но эта тишина не похожа на вакуум, что накрывал каждый день в квартире в Нью-Йорке. А точно в утреннем лесу после грозы: грязь смыта, а природа восстанавливается после пережитого стресса. Кажется, я вся пропахла им и до сих пор ощущаю сладковатый привкус его кожи. Животное желание по-прежнему стучит под ребрами.

Я захожу в дом, ноги сами ведут меня по пустому коридору прямо в комнату Севии. Она сидит на полу, на подушке. Спина прямая, руки на коленях. Лицо спокойное. Глаза прикрыты, она точно умеет ждать и хранит гораздо больше тайн, чем все остальные.

Я замираю в проеме, не зная, нужно ли что-то говорить. Нужно ли оправдываться или объяснять или наоборот делиться впечатлениями. Или может стоит сделать вид, что ничего не случилось. Я стою – растрепанная, вспотевшая, с травинками в волосах. И вдруг ловлю себя на том, что не стыжусь своего вида.

Я не считаю себя грязной. Не испытываю вины. Не чувствую, что должна что-то прятать. Только невероятное расслабление, которым окутано все тело. Севия поднимает на меня взгляд.

– Ты нашла его, – говорит она, улыбаясь.

Я киваю.

– Он был… – начинаю и замолкаю, потому что слов не хватает. Не знаю, как его описать. Он был – как голод, который не надо больше отрицать. Как правда, которую не надо доказывать.

Севия улыбается.

– Он – Тень желания. Он приходит только к тем, кто готов не притворяться. Не все его зовут. И не все выдерживают.

Я подхожу ближе. Сажусь рядом. Молча.

Мы сидим так какое-то время. Я слышу, как дышит она. Как дышу я. Как будто наши тела говорят языком, который я только начинаю осваивать.

– Ты боишься, что это было… «слишком»? – спрашивает она тихо.

Я снова киваю.

– Я так привыкла, – объясняю я. – С мужем отношения не складывались, я давно не ощущала в себе таких порывов… а может и никогда не ощущала, – я нерешительно пожимаю плечами.

– Ты не сделала ничего плохого, Мия. Ты просто была настоящей. И это – самое смелое, что можно себе позволить.

Я вдруг понимаю, что хочу плакать. Снова. Не от боли. Я ложусь на спину. Севия не вторгается в мои мысли, она и не говорит ничего. Просто присутствует.

– А что теперь? – шепчу я.

– Теперь ты знаешь вкус. И теперь ты не сможешь его забыть. Это – и есть свобода. Она не в том, чтобы делать, что хочешь. Она в том, чтобы желать по-настоящему. Без страха и без стыда.

– Мне… мне необходимо найти свою любовь, Севия, – почти шепчу я, когда глаза начинают слипаться от усталости.

– Ну, ну, милая. Мы дойдем до этого. Но для начала предстоит полюбить себя.

Я не отвечаю. Просто позволяю себе провалиться в сон.

В голове проносятся обрывки событий, которые произошли со мной за сегодняшний день. Я не знаю, кто я теперь. Не знаю, кем стану. Но знаю одно: назад возвращаться я не хочу. Потому что наконец услышала себя. Заговорила сама с собой не словесно, а через касания, желания. Услышала себя, а не чужие мысли. И на этот раз я готова пойти до конца.