Развод, изменивший реальность

Глава 1. Жизнь в раме

Нью-Йорк с утра – это декорация, собранная из стекла и острых углов. Все вылизано, выверено точно по линейке, и все при этом будто не про меня. Такси несется по улице. За окном виднеются одинаковые лица, одинаковые пальто, зонты, кофе в руках, собаки на поводках, дети в капюшонах, велосипеды, и все это – в синем фильтре. Я –мрачно смотрю на город – ощущение, будто еду сквозь фильм, который давно видела. Финал известен. Зрители уже разошлись.

Я замечаю свое отражение в стекле. Вижу женщину с безупречной укладкой, нежно-розовой помадой на губах и с тонкой линией стрелок на глазах. Окидываю себя взглядом: рассматриваю свое любимое черное пальто, чуть приоткрывающее колени. И эта женщина – не я. Или, точнее, тот образ, который я сама когда-то нарисовала, отретушировала, выставила на всеобщее обозрение и подписала фамилией мужа. Все в ней на месте: глаза чуть прищурены, губы всегда чуть напряжены, осанка уверенная. Но если присмотреться – внутри пустота. Я бы нарисовала эту пустоту как легкое мерцание белого шума, как пустоту в комнате. Внутри нет звука, запаха, настоящего дыхания.

Такси поворачивает. Машина слабо скрипит, будто неохотно меняет направление. Подкладка пальто касается кожи на лодыжке – холодная ткань, чужая и слишком гладкая. В этом городе все или острое, или скользкое. Даже мое тело. Даже мои мысли.

Джон сказал, что вызвал машину заранее. Он всегда так делает: упорядочивает мой день, как будто он принадлежит ему. Как будто я часть его календаря. Я ничего не сказала, только кивнула. Я вообще часто киваю. Иногда мне кажется, что если вырезать из меня все жесты согласия, я стану меньше. Процентов на тридцать.

На углу женщина в красной шапке фотографирует свою собаку. Я почти улыбаюсь. Потому что губы не двигаются. Улыбка – это слишком личное. А в Нью-Йорке все личное или дорого стоит, или вызывает неловкость.

Такси притормаживает на светофоре. Водитель – мужчина лет сорока в кожаных митенках – смотрит на меня через зеркало заднего вида. Его глаза не любопытны и не грубы. Но я отвожу взгляд. Я всегда так делаю.

Мне тридцать пять. Я художница. У меня своя галерея. Я замужем. Я плачу налоги. Я делаю смузи по утрам, не забываю даты открытий своих выставок и умею вести светскую беседу. Я – как холст, на котором все уже написано… правда другими людьми.

Я открываю сумочку, нащупываю губную помаду – четкое движение, привычное. Цвет называется «Ледяная роза». Как раз под стать сегодняшнему небу. Мои пальцы немного дрожат, когда я провожу по губам, хотя внутри я спокойна. Просто устала. Или немного замерзла, пока ждала такси, потому что ветер сегодня сильный.

Раньше я точно знала, кто я. Помню, как кожа отзывалась на ветер, как запах кофе бодрил по утрам, как хотелось обнимать подушку и не отпускать ее до полудня. Теперь я все это не замечаю. Все стало фоном. Как будто звуки приглушены, вкусы – ослаблены, а желания больше похожи на воспоминания.

Даже я сама – лишь предмет интерьера, выдержанный в общей концепции нашего дома. Как витрина в галерее – стекло, свет, ни одной пылинки. Никто не знал, как внутри дрожит кисть. Как она рвется к цвету, к мазку, к возможности ошибиться.

Я когда-то любила совершать разные безумства. Однажды я убежала с выставки прямо перед речью и поехала к морю. Такая синяя вода, такая живая. Я нарисовала ее руками. Краска была в волосах, на щиколотках, на носу. Я заснула на песке. И проснулась другой.

Потом я вернулась. Джон сказал: «Ты могла и предупредить». Я ответила: «Я пыталась». Он ответил: «Нет. Ты просто исчезла». Я не стала спорить. Потому что исчезать – иногда единственный способ почувствовать себя живой.

Море и краска в волосах остались где-то в прошлом. Я снова в такси, на пути к галерее, где мои работы будут выстроены по линейке, под ровным светом, как будто это не нечто живое – буквально частичка моей души, – а аккуратно оформленные яркие картинки для развлечения зевак. Я-то знаю, что в каждой – что-то настоящее. Помню, как плакала, когда писала их. Как под ногтями застревала охра, а на внутренней стороне бедер засыхал ультрамарин. Но никто этого не увидит. Зрители будут наклонять головы, говорить про композицию, про цвет, про текстуру. Не про меня. Не про то, что я на самом деле туда вложила.

Я прикрываю глаза на миг. За стеклом все тот же город. Серый, острый, точный. Он не спрашивает, кто ты. Он только проверяет, совпадает ли твой силуэт с ожиданиями. Нью-Йорк – то место, где маски не снимают. Они прирастают к коже.

Водитель сообщает, что мы на месте. Я киваю. Конечно, киваю. Рука тянется к дверце. Я выхожу – каблуки стучат по тротуару, как метроном в пустой комнате.

Иду. Как будто все в порядке. Как будто день только начинается. Как будто я живая.

Галерея встречает меня звуками, от которых хочется спрятаться: легкое перешептывание, звон бокалов, неестественные смехи, в которых больше беспокойства, чем веселья. Пространство залито светом – идеально расставленные лампы отсекают каждую тень, как хирургическое лезвие. Свет смотрит на картины, как прокурор на улики. Все должно быть видно.

Я прохожу мимо людей. Они поворачиваются, улыбаются, говорят что-то вежливое: «поздравляем», «фантастическая выставка», «вы снова удивили». Их слова – как мыльные пузыри. Красивые, но пустые. Я вновь киваю. Чуть наклоняю голову, чуть улыбаюсь. Моя маска держится лучше, чем любой макияж. А внутри – только ощущение, что я не здесь. Что я смотрю на себя со стороны. Как на актрису, которая играет меня в фильме, который я не просила снимать.

Картины висят ровно. Чисто. Как военные держат осанку на построении. Ни один мазок не выходит за грань рамы. Гости едва ли смогут понять, как мне было страшно. Как я дышала, уткнувшись в холст, когда не могла выговорить ни единого слова. Как я выливала в эти пятна все, что не умела сказать Джону, себе, миру. Они – мои исповедальни. Но сегодня они – просто экспонаты.

Ко мне подходит Маркус. Куратор. Его рубашка с идеально отглаженными манжетами, улыбка узкая, как лезвие ножа.

– Реакция потрясающая. Уже пишут «АртФорм», «Vogue», даже те шведы. Вы в центре внимания, Мия.

Я улыбаюсь.

– Спасибо… – говорю я, продолжая читать речь, которую я подготовила для мероприятия.

Маркус называет имена, перечисляет фамилии, говорит, кто хочет инвестировать, кто предложил запустить новый проект, кто спрашивал о правах на использование моих работ. Все это должно волновать меня. Важно. Почетно. А я думаю лишь о том, что сегодня утром Джон сказал: «У меня совещание. Я не успеваю. Ты справишься».

Как и всегда. Я же справляюсь.

Он не любит галереи. Не любит внимание. Не любит быть на фоне искусства, потому что он понимает только как его оценить с материальной точки зрения. Истинная ценность работ, которую невозможно измерить зелеными бумажками ему никогда не была понятна. Он любит цифры, аргументы, структуры. Он говорит, что я «сложно выражаюсь» и «слишком остро реагирую». А искусство – это сплошное «слишком». Слишком телесно. Слишком лично. Слишком честно. Поэтому он не пришел. Потому что правда – плохой инвестпроект.

Я подхожу к автопортрету. Он висит в дальнем углу, не по центру. Я так и хотела. Лицо на нем – размазанное, как если бы его терли до тех пор, пока не осталось только цветовое пятно, сотканное из боли. Я написала его ночью. Одна. В рваной рубашке. С бокалом вина, который не допила. Я рисовала себя – не такой, какой меня хотят видеть, а какую боятся разглядеть. Без формы. Без имени. Только дрожь. Только цвет.

Люди подходят. Кто-то говорит: «Очень тревожный образ. Нечто архетипичное, неуловимое». Кто-то вторит: «Женская размытость как форма сопротивления». Я киваю. Никто не видит, что это – не «размытость», а моя плоть, размазанная по холсту.

В какой-то момент я выхожу на улицу. Слишком душно. Слишком светло. Слишком шумно. Нью-Йорк вечерний – как черно-белая фотография, у которой смазали фокус. Я стою под фонарем. Смотрю на асфальт. Он весь в небольших трещинках. И в этих трещинах я узнаю себя.

Телефон звонит. Мама. Я не хочу отвечать. Но все равно провожу пальцем по экрану.

– Мия! – голос мамы звучит излишне мягко, почти приторно. – Как открытие? Ты уже дома?

– Все прошло хорошо, – говорю я. – Уже почти дома.

Это ложь. Я стою под фонарем, под дождем, с сумкой, в которой лежит помада и пустой флакон духов. Я не дома. Я нигде.

– У тебя ведь все хорошо, правда?

Я молчу пару секунд.

– Да, – отвечаю я. Конечно, да. Разве может быть иначе?

И отключаюсь.

Вскоре выставка подходит к концу. Пора возвращаться домой.

Квартира встречает меня тишиной. Не уютной, ленивой, пахнущей кофе или корицей. Такое дизайнерское решение: чистая, выверенная тишина. Чтобы ничто не отвлекало. Просторная кухня, черно-белая гамма, глянцевая поверхность острова, на которой отражается свет, но теплее от этого не становится. Все на своих местах – будто это не живая квартира, а съемочная площадка. Я стою в дверях с ощущением, что вторглась в безжизненное произведение, где каждый предмет молчит.

Я снимаю пальто, вешаю на вешалку и прохожу на кухню. Джон уже здесь. Он сидит за столом, как всегда – спина идеально ровная, экран ноутбука под нужным углом, бокал с янтарной жидкостью – справа, где и всегда. Не кофе. Сегодня он пьет виски. Или что-то похожее. Медленно, без звука. Его движения – отточенные, без суеты. Он привык контролировать пространство одним только взглядом. Он не поднимает головы, когда я захожу. Пальцы бегло касаются клавиш.

– Добрый вечер, – говорю я. Голос звучит ровно. Не дрожит, не скрипит. Привычный, вежливый – тон, которым здороваются на ресепшене в отеле.

Он отзывается через мгновение – пауза между фразой и реакцией, как будто его сознание сначала должно загрузить сценарий.

– Добрый. Я заказал нам ужин. Рыба. Без риса, ты ведь не ешь углеводы вечером. И вино тебе – белое, французское. Легкое. Такое, как ты любишь.

Он говорит это, будто читает чек-лист: ужин, напиток, завершенность дня. Без участия. Без интонации. Его лицо не меняется. Не улыбается. Не хмурится. Робот. Как голос навигатора в машине, которую ты ведешь не туда, но он все равно предлагает повернуть направо через четыреста метров.

Я подхожу ближе. На мраморе острова уже стоит бокал для меня – высокий, из тонкого стекла, полупрозрачное вино отливает золотом. Я касаюсь его пальцами. Стекло холодное, как все тут. Делаю глоток. Вкус приятный, мягкий, с легкой кислинкой.

Мы сидим молча. Джон продолжает работать, я молча ем – рыба действительно хорошо приготовлена. Не спрашиваю, как прошел его день. Он – не интересуется как мой. Ни одного вопроса. Ни про галерею. Ни про открытие. Даже элементарного «Ты устала?» не слышно. Я ловлю себя на мысли: он ведь и не догадывается, через какое испытание я сегодня прошла. Какая это была боль – стоять под прицелами глаз и прожекторов и делать вид, что я цельная.

– У нас завтра ужин с Андерсонами. Не забыла? Их шеф, Марта, просила заранее определиться с меню.

Он не смотрит на меня. Говорит, глядя в экран. Я для него – часть фона, подобно мебели.

– Ужин. Да. Я помню, – отвечаю я. Хотя уже забыла. Я просто говорю, как ожидается. И в этом весь наш брак – реакция по сценарию.

Между нами расстояние – не физическое. Стеклянная перегородка: все видно, все рядом, но не прикоснуться. Даже когда я сажусь напротив – я не чувствую тепла от него. Как будто в комнате только я и голос из динамиков.

– Как ты? – спрашивает он вдруг, и я поднимаю глаза. Серые, пустые. Его взгляд – не ласковый, не встревоженный.

Я почти улыбаюсь. Опять почти.

– Хорошо, – лгу я.

– Это хорошо, – кивает он.

Вот и весь наш диалог. Он всегда именно такой. Он не хочет знать, хорошо ли мне. Не интересуется моими картинами. Не спрашивает, хорошо ли я сплю и почему могу до трех ночи лежать с открытыми глазами. Он просто проверяет статус: все ли стабильно.

Иногда я думаю, что если бы он взорвался – закричал, хлопнул дверью, разозлился – мне было бы легче. Но он – идеален. Насилие в чистом виде. Его маска не сползает. Даже когда между нами трещины, он только аккуратно их шпаклюет. Новым приглашением. Новым кольцом. Очередной бутылкой дорогого французского вина.

Он поднимается из-за стола, плавно, без лишнего звука – как всегда.

– Мне нужно снова в офис, – говорит он.

Секунда тишины. Вино в моем бокале еще не допито. Часы показывают без пятнадцати десять. Перевожу взгляд с них на него.

– То есть… но уже ведь так поздно, – говорю я. И сама слышу, как это прозвучало: без упрека, не обиженно – простой вопрос. Легкое удивление, в котором слишком много надежды.

Он делает паузу. Ненадолго. Как будто решает – стоит ли ввязываться в разговор. Потом тяжело выдыхает. Эти выдохи – как я устала от них.

– Не начинай, пожалуйста, – устало говорит он.

Я отводя взгляд, опускаю плечи. Конечно. Я же всегда «начинаю». Я – источник хаоса. Эмоций. Непредсказуемости.

– Я оставил тебе билеты на выставку Хофмана. Ты хотела сходить, – добавляет он. Спокойно. Отстраненно. Как будто делает мне одолжение. Как будто отмечает пункт в списке: поддержать интересы жены.

– Спасибо.

Он наклоняется, чтобы обнять. Невесомое неживое прикосновение.

Он выпрямляется. Берет пиджак. Проверяет телефон. И все. Уходит.

Дверь закрывается мягко, без щелчка. А я остаюсь сидеть на кухне, где все слишком тусклое.

Провожу рукой по столешнице. Холодная. Гладкая. Я смотрю на ладонь, пальцы, линии. Такая же, как всегда. Но мне кажется, будто это не моя рука. А чей-то муляж.

Я думаю: все в порядке. Потом повторяю это мысленно, как мантру: все в порядке, все в порядке, все в порядке.

Я повторяю себе это каждый раз. Потому что если взглянуть правде в глаза и признать, наконец, насколько моя жизнь отличается от той, о которой я всегда мечтала, станет еще больнее и страшнее. И что-то надо будет менять. Готова ли я к этому? Я понятия не имею.

Я раздеваюсь автоматически. Смываю макияж.

Потом сижу уже на полу, в мастерской. Окна смотрят на темноту. Полотно передо мной – чистое. Хоть я уже касалась его – несколько мазков в левом углу. Серо-синие. Как небо у берега перед бурей.

Я держу кисть в руке. Долго. Как оружие. Как спасательную соломинку.

И вдруг меня охватывает страх. Что я больше не могу. Что внутри ничего не осталось. Что все мои холсты – просто имитация. Что меня раскусили. Что я – пустышка с красивым именем.

Я делаю мазок. Он выходит кривым. Еще один – грязный. Красный. Зачем красный? Я не знаю. Рука дрожит. Я снова выдыхаю. Молча. Как будто не имею права на звук.

Слезы подступают неожиданно.

Я остаюсь в мастерской, как будто в остальные комнаты мне прохода нет. Вся реальность сжалась до этой комнаты, до запаха разбавителя, до холста с размытым пятном в центре. Я сижу на полу, босиком, в рубашке, которая пахнет акрилом. Кисть лежит рядом. Я не прикасаюсь к ней. Она слишком похожа на вопрос, на который у меня нет ответа.

Все во мне тихо. Но не в смысле умиротворения. А в смысле вымерзания. Как в доме, где отключили отопление, и все – стены, воздух, даже дыхание – стало колким.

Иногда кажется, что мое тело – лишь оболочка. Аккуратная. Со вкусом обставленная. Пальцы достаточно длинные, чтобы было удобно держать бокал или прорисовывать тени. Но не подходящие для объятий. Или для любви.

Я поднимаюсь, медленно, словно тело стало тяжелее в два раза. Иду в спальню. Тишина там другая – от нее не спрячешься.

В ванной включаю свет. Он режет глаза. Я вглядываюсь в свое отражение, как будто оно должно дать мне ответ. Лицо бледное. Под глазами – мешки. Волосы в беспорядке. Но не это важно.

Важно то, что я смотрю – и не вижу. Никого.

Форма, но не суть. Я касаюсь зеркала пальцами. Холод. Почти такой же, как от рук Джона. Или от города. Или от мира в целом.

«Где я? Кто эта женщина? Почему теперь я не чувствую себя живой, даже когда рисую? Что происходит со мной?»

Раньше все было иначе. Я помню, как в груди пульсировало что-то перед тем, как я начинала писать. Как холст манил, как краска отзывалась на мои идеи. Я была полной. Влюбленной. В форму. В цвет. В воздух. Даже в боль.

А теперь – будто бы из меня вычерпали все и оставили только оболочку.

Я возвращаюсь в спальню, сажусь на кровать и закрываю глаза. Сердце бьется где-то глубоко. Как будто просит: найди меня.

И я понимаю: если ничего не изменится – я исчезну. Не умру. А просто – перестану существовать.

Глава 2. Сюрприз с кофе

Я проснулась раньше будильника. Редкость, почти чудо. Обычно я открываю глаза под его цифровое «дзинь», под мягкое пыхтение кофемашины – Джон всегда включает ее ровно в семь ноль-ноль, как по расписанию. Ритм его утра выверен, как часы. Но сегодня все иначе. Хотя тишина здесь остается неизменной. Такая чистая, как тонкая линия на новом холсте, прежде чем цвет. Я лежала с открытыми глазами в полумраке спальни и слушала, как дышит дом. И как будто в этом дыхании было что-то новое. Не мысль даже – намек. Акварельное пятно на краю страницы.

Я встаю и выхожу из спальни на цыпочках, медленно, чтобы не разбудить Джона. Он лежит на спине, прикрыв глаза рукой. Свет еще не пробивается сквозь шторы, только угадывается – мягкий, утренний, обещание хорошего дня. Я прохожу на кухню, включаю чайник – и тут слышу его шаги.

– Ты уже проснулась? – хрипит он после сна.

– Да. Проснулась и больше не смогла уснуть.

Он кивает и трет виски.

– Я, наверное, останусь дома сегодня. Немного ломит, температура, кажется, поднимается. Ничего страшного. Просто… утро не задалось, – он говорил почти извиняющимся тоном.

Я смотрю на него внимательно. Темно-синий халат, усталый вид и растрепанные волосы, что несколько странно для него.

– Отдохни, – говорю я. – Может мне остаться сегодня с тобой? – спрашиваю робко.

– О, нет, нет, не стоит. Ты же знаешь, я не люблю всю эту заботу… – он неловко потягивается и отводит взгляд в сторону.

Я пожимаю плечами. Чайник закипает и выключается. Громкий щелчок отдается эхом по кухне. Я на автомате достаю две кружки и завариваю чай. Делаю пару глотков и понимаю: не хочу. И чай не хочу, и вообще что-либо еще.

– Ладно. Сейчас я в галерею, вечером – домой, – говорю спокойно.

Он только кивает.

В этом кивке есть что-то знакомое, привычное. Я все еще хочу верить, что мы не развалились – просто дали трещину, которую можно залатать.

Я надеваю пальто – длинное, черное, с высоким воротом. В нем я всегда чувствую себя защищенной. Джон стоит у кухонного острова, потягивая воду, и спрашивает:

– Во сколько, ты говоришь, вернешься?

– Думаю, к семи. Не позже.

– Хорошо. Тогда… будь осторожна, там вроде дождь и сильный ветер обещали.

Он все еще внимателен. По-своему. Такие редкие, но очень важные моменты нежности между нами заставляют меня верить, что между нами осталась та хрупкая связь, которая однажды заставила нас влюбиться друг в друга. Да, сейчас все иначе, но ведь у всех бывают сложные времена.

Я выхожу, дверь за мной закрывается. Вспоминаю слова Джона и вдруг ощущаю маленький прилив, импульс, огонек между ребер. Как будто дышать вдруг становится легче. Дохожу до галереи – сегодня решаю пройтись пешком. Добегаю почти.

В галерее тепло, сухо. И тихо.

Пахнет лаком и вчерашними словами восторженных посетителей выставки, которые застряли между рам. Я включаю свет вдоль левого ряда. Все на месте: холсты, слезы, мазки, которые я выдавливала из себя, как краску из тюбика. Надо бы наметить план для следующей выставки.

Но мысли не желают успокаиваться. Они снова и снова возвращаются к утреннему разговору. К его немного охрипшему голосу. Как он стоял у острова в халате. Как спросил: «Во сколько ты вернешься?» Ему было интересно. Он проявил заботу. Я будто уловила знакомый парфюм в толпе. А вдруг еще не все потеряно? Вдруг наша история имеет шанс на счастливый финал?

Я поджимаю губы, закрываю ноутбук, встаю. Оглядываюсь – все выглядит «как надо». Галерея может подождать. Покупатели, звонки, кураторы. Сегодня важнее другое… не упустить момент. Ухватиться за зыбкий шанс, пока он не испарился, не превратился в «опять не получилось».

Я выскакиваю на улицу почти на цыпочках. Ветер бьет в лицо, волосы взлетают. И в этом порыве есть что-то отчаянно живое.

Я куплю ему кофе. Тот самый. С корицей и каплей миндаля. Из того кафе у парка, куда мы ходили в начале отношений – когда он еще любил снимать меня на пленку, а я вечно краской рисовала ему на руке солнце. Куплю кофе, возьму его любимые круассаны и вернусь домой пораньше. Удивлю его. Пусть почувствует, что я рядом, что все еще хочу быть вместе с ним. Что у нас есть шанс. Когда-то я верила, что счастье – это не взрыв эмоций, а маленькие перемены. Неожиданно свернуть на знакомую улицу. Или вернуться с кофе до полудня.

И я выбираю перемену. Ветер треплет подол пальто. Я вдыхаю воздух, как будто он был из другого города. Из другого времени.

В кафе пахнет корицей и чем-то из детства – ванилью, горячим молоком. Бариста – девушка с кольцом в носу и татуировкой змеи на запястье. Она смотрит на меня скучающе, но вежливо. Никто уже не вспомнит, как мы когда-то сидели здесь с Джоном за угловым столиком, обсуждая, какую краску я хочу использовать для нового цикла работ. Он тогда пил только этот кофе – с корицей и каплей миндаля, – и говорил: «Похоже на воспоминание о старых добрых временах, они уже давно прошли, но вкус помогает туда вернуться». Тогда это казалось поэтичным. Сейчас – почти зловещим.

– Два кофе. Корица, миндаль, без пенки, – произношу я неожиданно глухо даже для самой себя.

– Вам с собой или здесь? – уточняет девушка.

– С собой. Он любит пить из своей кружки.

Это звучит слишком лично. Слишком интимно для утра. Но она не придает этому значения. Ставит стаканы на стойку. Горячие. Но это тепло не проникает внутрь. Только касается ладони. Как Джон.

На обратном пути я покупаю круассаны. Свежие, с хрустящей корочкой, слегка подгорелые сбоку – именно такие он любит. Когда-то давно он разламывал его и предлагал мне кусочек, держа в пальцах, а я откусывала. Сейчас он просто оставляет его на блюдце и говорит: «Если хочешь, бери. И я бы кивнула. Как всегда. Почти все в нашей жизни – кивки и выдержанные паузы.

Я стою на углу перед светофором и вдруг подумала: а что если он правда улыбнется? Что если скажет: «Ты еще помнишь?» Или просто «Спасибо, мило с твоей стороны». Что если я, хоть на мгновение, снова почувствую, что между нами есть не только расписание и общий быт, но и пространство для тепла? Глупая надежда. Маленькая. Но живая. Как росток в трещине асфальта. Этот день обязан что-то изменить.

Я иду домой с кофе, как с талисманом. С маленьким ритуалом возвращения. Не к прошлому. К себе.

Мне хочется скорее прийти к Джону. Наблюдать за его удивленным лицом, когда он увидит стаканчик кофе со знакомым логотипом и почувствует аромат любимой выпечки. Однако внутри меня поднимается необъяснимая тревога. Я поднимаюсь по лестнице, не вызывая лифт, будто предчувствуя, что шаги могут отодвинуть то, что ждет за дверью. Пакет с круассанами я от волнения измяла, поэтому поправляю его, как нечто, нуждающееся в заботе. Кофе уже чуть остыл – как и мой энтузиазм. Запах корицы вдруг кажется мне приторным. Чересчур для этого утра. Слишком неподходящий миру, в котором я живу.

На этаже тихо. Тишина как будто сгустилась. Я отыскиваю ключ. Поворачиваю в замке. Дверь, как ни странно, оказывается не заперта. Я замираю. На долю секунды, не из-за страха. Из-за ощущения, что реальность стоит передо мной – голая, неподготовленная, как полотно, которое не подготовили к работе. Первое, что я слышу… смех. Женский. Высокий, неестественно звенящий, будто слишком счастливый для половины одиннадцатого утра. Смех, не вписанный в наше пространство. Он не просто нарушает тишину – он вытесняет ее, как яркая краска, вылитая в центр монохромной композиции. Я остаюсь стоять в прихожей, как будто ноги вросли в пол. Сердце не стучит. Оно напряглось в ожидании удара.

Пакет в руке предательски шуршит. Я машинально сжимаю его. Наступаю на единственную скрипучую половицу и задеваю локтем зонтик, что лежит на тумбочке. Зонт падает. Все эти звуки кажутся невероятно громкими. И в этот момент за стеной затихают голоса. О, я словно чувствую каждое их движение теперь. Шаги. Снова тишина. Миг, в который все может рухнуть. Я делаю шаг вперед. Потом еще. Прохожу мимо кухни – чисто, идеально. На острове лежит газета, аккуратно сложенная, как всегда. Но теперь это «как всегда» пугает до жути.

Я иду дальше. Дверь в спальню приоткрыта. Так, будто кто-то не хотел быть пойманным, но и не особенно старался спрятаться. И вот тогда я увидела его. Джон. Полуобнаженный, в распахнутом халате, стоящий у окна, как будто даже не пытается выглядеть виноватым. Его поза… расслабленно-деловая. Как если бы он готовился к совещанию. Простыни смяты. На стуле – чья-то светлая блузка.

Келли. Да ладно, я сразу узнала ее по голосу. По ногам, торопливо натягивающим колготки. По пряди волос, выскользнувшей из небрежного пучка. Она была моложе, живее, легче. Не женщина – этюд. В технике «удобная фигура». Она не смотрела на меня. Даже не пыталась.

Я не говорю ни слова. Не потому, что не знаю, что сказать. А потому, что в тот момент все, что я могла сказать, уже произнесли раньше. Я смотрю на Джона, а он смотрит на меня – ровно, четко, как на задачу, которую нужно решить. Его лицо окаменело. Ни злобы, ни растерянности, ни даже стыда.

– Ты пришла раньше, чем обещала, – произносит он.

Вот и все. Не вопрос, не объяснение. Просто факт. Как прогноз погоды. Как «влажность выше нормы».

Я стою на пороге с кофе. С круассанами. С этим жалким желанием – стать лучше. Быть нужной. Быть хотя бы замеченной. Я хочу уронить все это. Бросить ему прямо в лицо. Закричать. Заплакать. Но мое тело решает замереть. Не делать и не давать ничего. Даже намек на эмоции.

Келли торопливо выходит. Прошмыгивает мимо, не встречаясь со мной глазами. От нее пахнет ванилью и кремом. Дальше я слышу ее каблуки, стучащие по паркету. Дверь хлопнула. Мы остались вдвоем.

– Мы могли бы поговорить, – говорит он, наконец. – Но, возможно, это и к лучшему. Рано или поздно это все равно должно было случиться.

– Что «это»? – спрашиваю я. И сама удивляюсь – как спокойно прозвучал мой голос. Как будто я говорю о чужой жизни.

Он пожимает плечами.

– Я давно тебя не узнаю… Я не чувствую… связи. Мы живем, как соседи.

Как соседи. Как будто он обосновывает необходимость ремонта труб. Во мне нарастает не гнев – нет, – какая-то усталость, такая глубокая, что даже злость не может пробиться. Как если бы внутри все давно знало. Просто ждало момента, когда знание станет видимым.

– Я принесла тебе кофе, – говорю невпопад я.

Он смотрит на стакан в моей руке.

– Я больше не пью с миндалем. У меня на него аллергия. Врач сказал.

Я кивнула. Конечно. Врач сказал. А мне он сообщить забыл.

Я не бросаю стакан. Не швыряю круассан. Не кричу. Я просто поворачиваюсь. Не спеша. Как будто делаю что-то, что уже делала сотни раз – например, кладу кисть в воду. Или закрываю дверь на замок. Мое тело двигается автоматически. Каждое движение – будто заранее отрепетировано. Как будто в этой квартире провели генеральную репетицию предательства, и я просто отыгрываю знакомую роль.

Иду в мастерскую, и каждый шаг отдается в теле странной болью. Не болью даже – звоном. Словно я стеклянная, и кто-то провел по мне пальцем, как по краю бокала. Каблук цепляется за ковер – я оступаюсь, но не останавливаюсь. Закрываю дверь. Прислоняюсь к ней спиной. Только тогда замечаю, что руки дрожат. В одной все еще сжимаю подставку для кофе, наверняка уже холодный. Я опускаю руки. Стаканчики падают на пол, кофе выливается на пол пятном, похожим на тень от сердца.

Запах миндаля ударяет в нос – резкий, неприятный. Как запах духов, которые когда-то любила, а потом возненавидела, потому что кто-то еще стал пользоваться ими. Я зажимаю нос. Потом убираю руку. Подхожу к холсту.

Он стоит у стены, как и вчера. Я сажусь на пол. Прижимаю к себе ноги, согнутые в коленях. Обнимаю их. Голову кладу на колени. Все кажется странно знакомым, но словно из другой жизни.

Я тянусь за кистью. Она лежит рядом – как палочка для ритуала. Как последний аргумент. Касаюсь дерева. Я хочу сделать мазок – не знаю зачем, не знаю какой. Хоть что-то. Чтобы доказать, что я еще могу.

Кисть касается холста – и выходит линия. Кривая. Неправильная. Я добавляю красный – не знаю, зачем. Цвет боли. Цвет распоротой раны. Цвет непрощенной обиды.

Еще мазок. И еще. Я не дышу. Или наоборот – дышу слишком часто. Как будто в комнате заканчивается воздух, и я вытягиваю его прямо из холста.

Слезы приходят не как буря. Не как взрыв. Они подступают медленно. Как вода, протекающая сквозь крышу. Сначала капля. Потом еще. Краска и соль смешиваются. Все расплывается. И в этом – правда.

Я не нужна ему.

Я не нужна себе.

Мысль – как тонкая трещина по стеклу. Снаружи все целое, можно даже не заметить. Но внутри уже начался процесс, который однажды неизбежно приведет к разрушению. Я смотрю на пятно. Оно некрасивое. Но живое. Я не правлю его. Не пытаюсь исправить. Просто смотрю.

В этом пятне я вижу себя. Без рамки. Без Джона. Без галереи. Без публики, без статей, без света, без вина, без кураторов, без интервью. Только я. Крик, спрятанный в цвете. Рваный, дышащий сгусток чего-то невыносимо честного.

Я все еще сижу на полу. Кисть рядом. Я не прикасаюсь к ней. Сейчас она не инструмент. Сейчас она – свидетель. Все во мне дрожит. Но не от страха, а от обиды.

Запах разбавителя, сырого дерева, краски, соли, воздуха. Все вместе. Все снова – здесь. В этой комнате. В этой тишине.

Я слышу шаги. Тихие. Сначала не понимаю – где они. Внутри меня? В коридоре? В прошлом? Потом – стук. Один. Второй. Мягкий, вежливый.

– Миа? – его голос за дверью.

Я не отвечаю.

– Можно войти?

Я слышу, как он поворачивает ручку. Я не заперлась. Не подумала. Не смогла. Дверь открывается. Он стоит в проеме. Уже не в халате. В пиджаке, с телефоном в руке. С дорожной сумкой. Он выглядит собранным.

Я не встаю. Не двигаюсь. Пол подо мной холодный. Спина мокрая от пота. Я дышу неглубоко, как будто громче нельзя.

Он подходит ближе. Садится на корточки рядом. Хочет коснуться меня рукой, но замирает. Движение аккуратное, почти ласковое – не потому что хочет быть ближе, а потому что боится уронить лицо окончательно.

– Нам стоит расстаться, – говорит он.

Голос – ровный. Он будто прогонял эту фразу вслух. Не один раз.

– Так будет лучше. Для нас обоих.

Я смотрю на него. Снизу вверх. Он всегда предпочитал уходить первым, с гордо поднятой головой. Желательно с письменным уведомлением и без лишних сцен. Даже с прошлой работы ушел так – спокойно, с заранее составленным письмом. Я уверена, сейчас он бы не отказался сделать тоже самое, но судьба распорядилась иначе.

– Мы были хорошей парой, – добавляет он. – До какого-то момента. Но дальше мы… лишь притворялись. Сложно жить в симуляции. Понимаешь меня?

Я все еще молчу. Я даже не понимаю, дышу ли. Руки стали тяжелыми, как бетон. В голове – шорох, словно лента с записью засорилась и тянет одну и ту же строку: «Я принесла кофе. Я пришла домой. Я…»

Он встает. Медленно, берет сумку. Пальцы у него длинные, красивые. Он раньше касался моих ключиц этими пальцами. Сейчас он проверяет, закрыта ли молния.

– Я уйду, а ты пока оставайся. Потом… посмотрим. Ужин с Андерсонами… я отменю.

Пауза. Он будто ждет чего-то. Слова? Реакции? Одобрения?

– Прости, – бросает он. И уходит.

Я слышу, как он идет по коридору. Он не торопится, но и не медлит. Ни разу не останавливается. Хлопок двери. Конец.

В мастерской снова тихо.

Я все еще на полу.

Я все еще дышу.

И в какой-то странной, изломанной части себя я думаю: все-таки хорошо, что я пришла домой. Хоть увидела, как все закончилось. Узнала не по телефону. Не из записки. А лично.

И в этом единственная правда.

Глава 3. Осколки счастья

В кабинете царит тишина и спокойствие. Почти умиротворение. Слышу только слабый гул вентиляции, а еще чувствую запах корицы – от чашки с капучино, который мне предложили, когда я вошла. На столе аккуратная стопка бумаг, ручка в кожаном футляре, тонкая папка под ними – игрушки из набора «премиум развод». Интерьер сдержанный: серые стены, дубовый стол, кресло, в котором я сижу, мягкое и немного затягивающее – в него хочется провалиться, закутаться с ногами. На мгновение я представляю, что нахожусь в аэропорту. Будто бы я понятия не имею, куда лететь дальше, но точно знаю что назад – нельзя.

Грейс, мой юрист, сидит напротив. На ней бордовое платье, волосы собраны в высокий хвост, лицо спокойное. Слишком спокойное, идеально подходящее для юриста. Глаза странного оттенка – вроде бы серые, но с ярко выраженным лавандовым отливом. Я не видела таких никогда. Мне очень нравится этот оттенок. В них будто отражается вечернее небо. Она говорит размеренно, не торопясь, тем тоном, каким говорят люди, точно знающие в каких вопросах спешить нельзя.

– Первые пункты – про недвижимость. Квартира, конечно, остается за ним, – говорит она, и в голосе слышится извинение. – Но нам удалось сохранить за вами часть картин из вашей общей коллекции. Я настояла.

Я киваю. Не потому что меня устраивает такое положение дел. Просто не знаю, что ответить. Кивать – легче.

– Вам отходит и машина. Он согласен отдать ее вам. Взамен вы не претендуете на совместный счет. Галерея остается у вас, это решение никто не оспаривает. Это тоже зафиксировано.

Я снова киваю. Хочу спросить – это точно происходит со мной? Но молчу. Уже пора бы смириться.

Грейс продолжает. Читает вслух, строчку за строчкой. Я почти не слушаю. Словно включила подкаст фоном. Глаза скользят по ее рукам. Длинные пальцы, аккуратный светлый лак. Обручального кольца нет. И, кажется, никогда не было.

– Если вам что-то неясно, мы можем остановиться. У вас есть право взять паузу, задать любые вопросы, – говорит она вдруг, поднимая на меня взгляд.

Я отрицательно качаю головой. Пауза уже длится месяц. Все это время я стою на месте, как будто жду, что кто-то позовет назад. Но никто не зовет.

– Хорошо, – кивает она. – Тогда продолжим. Раздел имущества завершен. Теперь о соглашении по правам – авторским, финансовым, личным. Джон, как я понимаю, не оспаривает вашу независимость. Он только просит исключить упоминание его имени из публичных заявлений. Это стандартный пункт, я добавила его в финальный раздел.

Я чуть улыбаюсь. Не иронично. Устало. Как будто я собиралась говорить о Джоне направо и налево. У него, скорее всего, уже есть тот, кто будет делать это за меня. Келли, например.

Я откидываюсь в кресле. Оно чуть поскрипывает. Кладу руки на подлокотники и впервые за все время смотрю в окно. Нью-Йорк неизменен. Машины, люди, белый дым из вентиляции. И все это будто происходит где-то отдельно от меня.

– У вас был шанс передумать? – спрашивает Грейс. Без давления. Без подтекста. Будто говорит о кофе, а не о браке.

Я не отвечаю сразу.

– Был, – говорю я. – И я пыталась. Серьезно. Уговаривала его. Хотела все вернуть.

Грейс кивает. Ждет продолжения.

– Но там уже все решено, – продолжаю я. – Он категоричен. Хотя трудно его винить, он еще и безупречно вежливый, знаете? До последнего. Даже когда прощается. Даже когда делает больно – все с этим своим спокойным лицом. Как будто не разводится, а просто отменяет заказ на маркетплейсе.

Она чуть наклоняет голову. Я не понимаю, сочувствует или просто дает возможность продолжить мне.

– Мама говорит, что я драматизирую, – добавляю. – Что я всегда все ломаю, даже когда все нормально. Хотя нормально уже давно не было.

– А как вы себя чувствуете сейчас? – спрашивает она.

Я замолкаю. Задумываюсь. Врать не хочется. Грейс быстро считывает реакцию и, поджимая губы, возвращается взглядом к документам. Она складывает бумаги в папку. Я немного ерзаю в кресле, потому что становится неуютно. Оно снова скрипит. Напряжение, накопленное за месяц, медленно расползается по мышцам. Легче не становится. Я беру чашку, делаю глоток. Кофе остыл. Не люблю холодный кофе, но я пью – просто чтобы занять руки.

Грейс молчит. А я вдруг понимаю – впервые за день остаюсь наедине с собой. И со всем, что прицепилось ко мне за последние недели. Вспоминать не хочется. Но оно всплывает само. Как рекламный баннер в браузере.

Первая унизительная попытка вернуть Джона произошла через два дня после его ухода. И вот я снова стою в коридоре нашей квартиры, в том самом сером пальто, которое он подарил мне прошлой осенью – «чтобы не мерзла и выглядела достойно». В руке кольцо. Мое. Кладу его в карман. Вновь достаю. Держу. Сжимаю. Хочу сказать: «Я здесь. Давай попробуем еще раз. Я все стерплю, если ты скажешь, что хочешь быть со мной».

В то утро я собиралась отправиться в галерею, а он зашел, чтобы забрать свои любимые наручные часы, пока я все еще оставалась жить в нашей квартире. Он стоит в проеме кухни. Рубашка, закатанные рукава, в руке стаканчик кофе из «Starbucks». Спокойный. Как скала. Будто я не жена, а сотрудница, пришедшая с вопросом не по теме. Он не грубит. Говорит ровно:

– Мия, ты эмоциональна. Я – нет. Мы давно на разных волнах. Келли тут ни при чем. Это бы случилось в любом случае.

Я пробую вставить что-то. Спросить:

– Но мы могли бы попробовать еще раз? Почему ты не хочешь дать нам шанс?

Он молчит. Потом произносит:

– Я устал от твоего драматизма. Нам уже ничто не поможет. Нужно двигаться дальше.

Я кладу кольцо на подоконник. Он даже не смотрит.

На третьей неделе я сама ему звоню. Вечером. Неподходящее время, конечно. Его голос уставший. Я почти шепчу:

– Джон, я не хочу все рушить. Может, просто поживем отдельно, подумаем? Или сходим к кому-то. Ну знаешь… к психологу. У нас же была нормальная жизнь. Мы столько лет вместе. А теперь вся наша жизнь – в помойку?

Он прерывает. Мягко, но жестко:

– Я больше не хочу играть в любовь. Я устал, Мия. Мы оба устали. Прими это. Пожалуйста.

Я киваю. В трубку. Потом понимаю, что он этого не видит. И сбрасываю звонок.

С мамой все стандартно. Мягким, доброжелательным тоном она произносит острые, как иголки, фразы:

– Ты уверена, что не слишком категорична? Джон такой уравновешенный, такой надежный. У тебя ведь есть склонность слишком остро реагировать на любую мелочь, милая. Может, стоит подождать? Не принимать решений на эмоциях?

Я не говорю ей, что сама ничего не решаю. Что он уже с Келли. Не хочу. Потому что знаю – она все равно скажет:

– Мужчины делают ошибки. Важно, что ты будешь делать дальше. Ты должна попробовать вернуть все, как было.

Я обычно просто выдыхаю в трубку. Говорю, что у меня гости или что-то вроде того. Сбрасываю звонок. Потом долго сижу на полу в мастерской, смотрю в потолок.

Переезд. Это особенно мерзко. Джон не оставляет мне квартиру. Формально – не обязан, она куплена до брака. Но можно же было договориться. Он не хочет. Говорит:

– Думаю, тебе будет полезно сменить обстановку. С галереей дела идут хорошо. Ты справишься.

Да, конечно. Я справлюсь.

Я нахожу риелтора, смотрю убитые квартиры в Бруклине. Потом выбираю что-то, что хоть немного похоже на жилье. В доме даже лифта нет. Не сравнить с теми условиями, в которых я привыкла существовать.

Иногда я пишу Джону сообщения. Не отправляю. Просто набираю и стираю. Придумываю, что могла бы сказать, если бы не страх, не гордость, не эта странная смесь обиды и надежды. Что-то вроде:

«Джон, я скучаю по тебе. Даже по твоим длинным объяснениям про экономику. По тому, как ты поправляешь салфетку, если она лежит неровно. Ты был для меня всем. Моей стабильностью. Даже если не любовью. Мне страшно без тебя. Но, может, это и есть начало чего-то нового?»

Я все это удаляю. Каждый раз. А потом злюсь, что вообще начала писать.

К концу месяца я уже не просыпаюсь с мыслью, что можно все вернуть. Просыпаюсь с мыслью: надо встать. Иногда – сделай кофе. Иногда – помой голову. И это уже что-то.

Теперь я сижу в кабинете у Грейс. И понимаю: рана уже не болит, как раньше. Да, я все еще иногда рыдаю в подушку, но острая фаза позади. Как фоновый шум в метро. Иногда его почти не слышно. Иногда – бесит. Но уже не вздрагиваешь каждый раз. Просто живешь с этим.

Может, это и есть та самая точка роста, про которую я слышала на модном психологическом тренинге в прошлом году?

Я думаю, что еще немного, и я подпишу бумаги. А после все закончится. Или, наоборот, начнется. Но пока ничего не происходит. Мы просто сидим. Грейс молчит, смотрит на документы. Я – на пустую чашку. В комнате все еще тихо. С улицы доносится клаксон, потом – скрип тормозов. Звук разрезает тишину, и я вздрагиваю.

Грейс поднимает глаза.

– Хотите остаться еще на пару минут? – спрашивает спокойно.

Я киваю. Просто чтобы не вставать. Потому что за дверью – город, движение, воздух, в который надо выйти уже без «мы», без привычного ощущения себя.

Она берет в руки тонкий блокнот, пролистывает пару страниц. И вдруг говорит:

– Можно я задам вам пару вопросов не как юрист?

Я смотрю на нее чуть настороженно. Она замечает это и добавляет:

– Не переживайте. Иногда полезно просто поговорить с кем-то по душам. Я же не только юрист, но и женщина.

Я снова киваю. Уже машинально. Но не ухожу от разговора. Не хочу быть одна. Кажется, я толком ни с кем даже не обсуждала свой развод, кроме Грейс и Джона.

– Вы счастливы? – спрашивает она.

Такого я не ожидала. Вопрос простой, но от него что-то колет внутри.

– Не знаю, – говорю я.

– И никогда не были? – уточняет она мягко.

– Были хорошие времена. С Джоном. Мы всем казались восхитительной парой. Все называли нас примером здоровых стабильных отношений. Он никогда не обижал меня, не кричал. Всегда был корректным. До последнего.

Она не перебивает. Просто слушает. Спокойно, без «угу» и даже без кивков.

– Но я… да, я все время ждала чего-то другого. Не знаю точно – чего. Но точно понимаю: не этого. Не жизни с календарем на холодильнике и разговорами за ужином про экономический рынок. Я хочу, чтобы меня замечали. Не как «жену Джона». Не как «Мию, у которой открытие в четверг». Как близкого человека. Как женщину.

Я запинаюсь. Не потому что не знаю, как объяснить. А потому что слышу, как жалко и пугающе это звучит. Я впервые произношу это вслух.

Грейс кивает. Она, кажется, уже знает все это, но дает мне возможность выговориться.

– А что значит для вас – быть живой? – спрашивает она.

Я усмехаюсь, ощущая волнения в душе.

– Раньше я думаю, что быть живой – это строить карьеру. Открыть галерею. Читать хорошие книги. Пить вино по выходным. А сейчас… – я замолкаю, думаю. – Сейчас мне кажется, что жить – значит не бояться проснуться. Когда день – не список задач, а возможность открыться чему-то новому. Когда не нужно прятаться за чужими желаниями. Когда можно сказать: «Я так не хочу», – и не оправдываться. Ну и когда есть кто-то, с кем можно молчать – не потому что неловко, а потому что ты понят без слов. Чувствовать себя желанной, красивой и любимой.

Она все так же слушает. Ни одного лишнего жеста. И в этой тишине я чувствую себя неимоверно комфортно.

– А если бы можно было все начать заново, – говорит она, – с чистого листа. Какое чувство вы бы хотели испытать в первую очередь?

Я задумываюсь. Не хочу отвечать машинально. Хочу по-настоящему.

– Я хочу любви. Не шоу. Не сделки. Не партнерства. Настоящей. Чтобы кто-то обнял – не потому что должен. А потому что не может иначе. Чтобы я могла в этом объятии раствориться. И не бояться пропасть.

Грейс наклоняется чуть ближе. Говорит тихо:

– Думаете это невыполнимое желание? Думаете хотеть любви – это слишком?

Я качаю головой.

– Нет. Но для кого-то – да.

Мы снова замолкаем. Но тишина теперь другая.

– Вы не первая, кто так говорит, – почти шепотом добавляет она.

Я улыбаюсь по-настоящему. Первый раз за долгое время.

– И что с остальными случалось потом? Знаете?

– Некоторые начинают жизнь сначала. Некоторые возвращаются к прежнему. А некоторые… находят место, где, наконец, искренне чувствуют себя живыми.

Грейс молча достает ручку из тонкого кожаного пенала и кладет передо мной. Металлический корпус излучает чуть холодный блеск. Эта ручка выглядит необычно, хотя я даже не могу объяснить почему. Впрочем, как и сама Грейс с ее глазами лавандового оттенка. Но в моменте я об этом не думаю. Сейчас это просто ручка, а Грейс – просто мой юрист.

– Подпишите здесь, – говорит она тихо. – Потом здесь. И внизу страницы – дата и инициалы.

Я смотрю на бумаги. Ровные строчки, много юридических слов, длинные абзацы, заголовки, подпункты. Я их не читаю. Мы уже все обсудили. Все проговорили. Все отпустили. И теперь от меня нужно только одно – подпись.

Я беру ручку. Рука не дрожит, просто вялая. Как будто в ней давно разрядились батарейки. Подношу кончик к первому прямоугольнику. Замираю на секунду. Просто чтобы осознать: это делаю я. Потом вывожу первую линию. Буква за буквой. Свои инициалы я пишу далеко не в первый раз – на холстах, банковских документах, в старых студенческих блокнотах. Но сейчас я буквально пропускаю через себя каждую линию. Я не чувствую боли, только стойкое неприятное ощущение.

Я подписываю последнюю страницу. Кладу ручку. Выдыхаю.

– Все, – подтверждаю я. – Подписала.

Грейс кивает. Не тянется к бумагам. Просто смотрит. Не на документы – на меня. И в ее выразительном взгляде я ловлю нечто странное. Это «что-то» необъяснимым образом начинает меня настораживать, а потом и пугать.

Спустя мгновение я чувствую, как кресло подо мной вдруг кажется другим по ощущениям. Я переношу вес на ноги, выпрямляюсь. И в этот момент…

Все вокруг меняется. Бумаги на столе вдруг начинают светиться. Очень слабо, мягко, как будто под ними загорается лампа. Я моргаю. Свет не исчезает.

– Это нормально, – говорит она. – Просто не сопротивляйтесь.

– Что?.. – спрашиваю глухо я. Как будто я говорю через воду. Или издалека.

Я пытаюсь опереться на кресло – и не чувствую опоры. Оно исчезает буквально подо мной. Кажется, я вскакиваю. Или думаю, что вскакиваю. Тело не слушается.

Я смотрю на стол. Ручка, которой я только что писала, медленно крутится, будто юла. Бумаги колышутся. По их краю пробегает странный свет. Он напоминает рентген – вспышка, и ты уже знаешь больше, чем хочешь.

Я смотрю на Грейс. Ее глаза темнеют, превращаясь в черный омут. Она смотрит прямо мне в душу.

– Ты подписала договор, милая. Теперь для тебя открыт вход.

– Вход куда? – спрашиваю почти шепотом.

– Туда, где ты сможешь найти себя. Ту, которой никогда не давала жить. Не бойся. Тебя ждут.

Я хочу сказать, что это абсурд. Что так, наверное, на меня действует усталость, стресс, перегруз. Что я, должно быть, вот-вот потеряю сознание. Но уже не могу. Голова не кружится. Сердце не стучит. Все спокойно. Тело теряет свой привычный вес. Я чувствую невесомость.

Комната тускнеет. Углы, стены, границы исчезают. Остается только мягкий свет от бумаг и глаза Грейс.

– Просто позволь, – говорит она. – Не держись.

Я судорожно вожу глазами по пространству, натыкаюсь взглядом на подписанный мною документ и стараюсь всмотреться в буквы. Внизу, под подписью, появляется новая строчка. Я точно уверена – ее не было раньше. Я бы заметила.

«Вы соглашаетесь не возвращаться в прежний мир, пока не найдете свою настоящую любовь».

Я читаю. Медленно. Потом еще раз. Слова не исчезают и не тускнеют. Они точно там есть. Не могу поверить или хотя бы понять, что это может значить.

Я делаю шаг назад. Стол исчезает. Бумаги тоже. Грейс – следом. Остаюсь только я. И яркий свет. Он усиливается. Я снова инстинктивно закрываю глаза.

И в этот момент внутри что-то отпускает.

Я вдыхаю. Словно я больше не обязана держаться. Ни за кого. Ни за что.

И в следующий миг – проваливаюсь.

Сначала приходит ощущение падения. Как будто я скольжу вниз по мокрому песку, и вода уносит меня вместе с ним. Следом – мягкий толчок.

Я не кричу. Не сопротивляюсь. Мне вдруг становится спокойно. Это не страшно. Не нужно сопротивляться.

Последнее, что ощущаю – я держу в руке кисть. Как будто я снова в мастерской. Передо мной чистый холст.

Я делаю первый мазок.

И, наконец, проваливаюсь из серости в цвет.

Глава 4. Новый мир

Я очнулась внезапно. Просто открыла глаза и поняла, что не осознаю, где я. И лежу на чем-то мягком и упругом. На чем-то вроде водяного матраса. Оно – тело – не качается, но подо мной все равно что-то движется. Как дыхание – медленное, ровное.

Я моргаю. Один раз. Второй. Свет не режет, не давит, он какой-то рассеянный, как бывает после дождя, когда солнце не торопится выходить из-за тучек. Цвет пространства над головой странный, будто перламутровый. Он меняется, но медленно, почти незаметно. Переходит от одного оттенка к другому. Вокруг меня никаких стен, потолка, углов. Лишь этот мягкий свет.

Я сажусь. Медленно, как после долгого сна. Мышцы кажутся ватными. Спина отзывается приятной тяжестью, а потом – легкостью. Как будто я не двигалась очень долго. Наверное, так и есть.

Осматриваю себя. Руки – на месте. Ноги тоже. Что же, отличные новости. Я двигаю пальцами. Кожа будто чуть покалывает. Я обращаю внимание, что на мне странная одежда – тонкая, почти неощутимая ткань. Она не мешает, не сковывает, не жмет. Разве я была в этом? Нет, я точно знаю, что подобного нет в моем гардеробе.

Я опускаю ладонь вниз. Подо мной все еще эта странная поверхность, которая не похожая ни на бетон, ни на землю. Ее покрытие скорее похоже на шелк, натянутый на что-то теплое. Действительно, напоминает водный матрас, который был у нас с Джоном. И те шелковые простыни, которые подарила его мама на позапрошлое рождество. Эта поверхность тоже отзывается на прикосновение – чуть дрожит. Это странно. Но, на удивление, не страшно. Сейчас у меня ничего не болит. И я даже не помню, когда в последний раз просыпалась такой умиротворенной. Даже не тревожусь, хотя должна.

Я вдыхаю. Воздух сладковатый, с ноткой чего-то знакомого, но неуловимого. То ли мята, то ли ваниль, то ли мокрая земля, как после дождя. Он теплый, прогретый, но не удушливый.

Слышу тихий звук шагов, будто кто-то прошел мимо. Оборачиваюсь – никого. Только легкий туман. Он не пугает. Движется, будто полупрозрачный занавес на ветру, иногда меняя цвет. То чуть розовый, то золотистый, то серебристый. Здесь все какое-то другое.

Я пытаюсь вспомнить, где я была до этого. Вспоминается кабинет. Грейс. Ее глаза странного оттенка. Странная ручка, которой я подписываю бумаги. И… все. Больше ничего. Как будто дверь закрылась, и память осталась где-то на пороге. Амнезия? Я ударилась головой?

Я смотрю на свои руки. Кожа будто светится изнутри. Она будто стала моложе и свежее. Я провожу пальцами по предплечью и вдруг ощущаю, как под кожей разливается волнами приятное тепло. Раньше я не чувствовала свое тело так явно. Ладони теплые. Пульс – ровный. Чуть быстрее, чем обычно, но не от страха. От чего-то другого. Ожидания?

Я встаю. Ноги подкашиваются, но я не падаю. Смотрю по сторонам – везде примерно одинаковые пейзажи. Решаю идти вперед, потому что назад не хочется. С каждым шагом в груди росла уверенность, что я все делаю правильно.

Кажется, что я уже бывала здесь. То есть место незнакомое, но я будто вернулась домой. Я останавливаюсь и прислушиваюсь. Нет голосов, нет ветра, нет пения птиц. Но слышится какой-то мягкий гул. Сначала издалека, потом все ближе. Этот звук неимоверно приятный, он ласкает слух. Как будто сам воздух поет. Или дышит. Сначала не замечаешь, потом не можешь не слышать.

Я еще раз провожу рукой по плечу. Кожа откликается мурашками. Я улыбаюсь, хоть и не понимаю, что происходит.

– Где я? – спрашиваю вслух.

Голос звучит странно. Будто глубже, чем обычно, но при этом тише. Как будто кто-то говорит за меня. Или вместе со мной. Ответа не последовало.

Я закрываю глаза. И стою так долго. Я не знаю, что будет дальше. И меня это… не пугает.

Быть может, я умерла? Или все это сон? Но тогда пусть он длится вечно. Потому что именно в нем я впервые по-настоящему проснулась.

И вот что странно: я не чувствую тревоги. Ни капли. Не думаю о том, как вернуться. Не думаю вообще, если честно. Ощущения обострились. Тело будто перестроилось.

Я продолжаю идти. Воздух становится насыщеннее. Теперь в нем чувствуются цитрусы и легкая перчинка. Почему-то я уверена, что рядом кто-то улыбается. Я не слышу шагов. Не чувствую взгляда. Но уверена – я не одна. Здесь кто-то есть. Наблюдает. Не прячется – просто ждет, когда я замечу.

Я поворачиваюсь. Ничего. Только туман. Словно он знает, что я его ищу.

– Если ты здесь, можешь показаться, – говорю я. Не громко, но твердо. – Я не кусаюсь.

Тишина. Следом – еле уловимый отголосок смеха. Я чуть улыбаюсь в ответ. Мне нравится, как нелепо это звучит: я, разговаривающая с воздухом. С миром. С собой?

Почему-то здесь это не кажется странным. Как в детстве, когда играешь одна и говоришь с воображаемым другом, но тебе это кажется вполне естественным. Только теперь – я взрослая. А друг теперь реальный. Даже если я его пока не вижу.

Я делаю очередной шаг. Под ногами вспыхивает спираль. Цвет морской волны. Она замирает на пару секунд и исчезает. Я снова улыбаюсь.

Пальцы чуть дрожат. Но не от страха. В голове проносятся воспоминания. Не четкие, не оформленные. Вспышки из самых ярких моментов жизни: мокрые листья на асфальте, смех, жаркое лето, холодный бокал с вином, чьи-то пальцы на моей талии. Все это проносится теплым ностальгическим вихрем.

Чем дольше я здесь, тем меньше хочется искать объяснения. Мне просто уютно и тепло. Здесь я не наблюдатель, а полноценный участник. Даже не так. Я – часть мира, а он – часть меня.

На мгновение меня все-таки захватывает легкая тревога: я вспоминаю свою квартиру, где все на своих местах, галерею, Нью-Йорк. И вдруг вокруг меня начинает сгущаться туман. Не резко, не пугающе. Мягкий туман медленно закручивается кольцами вокруг меня. Я стою, жду, пока он рассеется. Делаю глубокий вдох, интуитивно стараюсь подумать о чем-то хорошем. И вдруг по краям пространства начинают вырастать деревья. Как будто их кто-то рисует, слой за слоем. Стволы – тонкие, гладкие. Листья – темно-зеленые, но с легким отблеском, как будто их только что намочил дождь. Они шевелятся, хотя ветра нет.

Я иду медленно, смотрю по сторонам. Не трогаю деревья, но они будто сами тянутся ко мне. Один лист касается моего плеча – прохладный, чуть влажный. Это прикосновение отзывается мурашками по коже. Я улыбаюсь. Опять. Как же давно я так часто не улыбалась.

– Окей, – говорю я в воздух. – Что происходит? Где я?

Ответа нет, конечно. Но где-то в глубине – ощущение: меня услышали.

Мне хочется петь и танцевать, но в голове проносится мысль о разводе. Я не успеваю ее отогнать, как все вокруг становится тише. Пространство снова меняется. В груди пустота. Ощущение одиночества – то, что раньше прятала за делами, встречами, выставками. И вот оно нагнало меня, когда прятаться больше не за чем.

Пока я обдумываю это, впереди появляются силуэты. Размытые. Словно миражи. Их трое, я не вижу лиц. Лишь контуры. Один выше остальных. Два держатся рядом. Они стоят на расстоянии, не приближаются, не зовут. Но факт их присутствия отчего-то помогает расслабиться. Я не одна. Даже если никто не скажет ни слова. Силуэты растворяются в дымке, но меня это не тревожит. Это действует как странная терапия. Молчаливая, но эффективная.

Во мне вспыхивает простое «хочу». Жить, прикасаться, быть рядом. И мир отзывается.

Из ниоткуда возникает волна жара. Она окутывает меня, словно пуховое одеяло. По краям пространства загораются точки – огоньки. Светлячки или свечи. Запах меняется. Пахнет морской солью и чем-то пряным, как корица и ладан вперемешку. Но аромат не резкий. Напротив, едва заметный.

Я стою и дышу. И понимаю: да, это я. Я – причина. Я – источник. Если я думаю о хорошем, то чувствую прекрасные ароматы и вижу, как перед глазами вырастают деревья. Стоит поддаться тревоге, вокруг становится мрачно и прохладно. Мир зеркалит.

– Удивительно, – реагирую я искренне.

И смеюсь. Тихо. Без надрыва. Первый раз за долгое время. Так хорошо сразу стало, будто я освободилась от каких-то оков.

Я снова смотрю на эти странные огоньки. Они медленно затухают. Пространство возвращается в нейтральное состояние. Все ровное, чистое, готовое к следующему импульсу. Я – тоже.

Может, это и есть начало. Настоящее. Без плана и каких-то ролей. Только я и мир, который не требует, не критикует, а говорит: «Что чувствуешь – то и есть».

Я делаю шаг. Потом второй. Под ногами снова вспыхивает узор – золотисто-красный, пульсирует точно удары сердца.

– Ты ступаешь как художница, – звучит голос.

Я замираю. Мужской голос звучит мягко. Молодой, с легкой усмешкой. Он не давит, не пугает, но его невозможно проигнорировать.

– Кто ты? – говорю я негромко.

– Мне нравится, – продолжает незримый собеседник. – Интересно, какой цвет у твоего первого желания?

Я не знаю, что ответить. Рядом все еще никого нет. Только пространство, цветущий воздух и пыльца, медленно оседающая в воздухе с легким мерцанием.

– Это розыгрыш? – спрашиваю я. – Или местный способ знакомства?

Снова тишина.

– Покажись, – говорю я. – Не люблю, когда разговаривают… из пустоты.

– А тебе разве не нравится легкое ощущение таинственности и загадочности? – отвечает голос. – Да и появляться без фанфар – не в моем стиле.

Теперь я понимаю: он играет. Я не вижу его, но ощущаю – он здесь. Очень близко.

– Ты со всеми так говоришь? – спрашиваю я.

– Нет. Только с теми, кто меня заинтересовал, – отвечает он. – А ты… рисуешь следами.

Я смотрю вниз. Под ногами действительно – узоры. Яркие. Оранжево-алые. Светящиеся.

– Это не я, наверное, – пытаюсь я отнекиваться.

– А кто? Я? – смеется он. – Я никого, кроме тебя, не вижу.

Смотрю по сторонам – никого. А он есть. Не звучит даже, а слышится. Как чужая мысль в голове.

– Это место… – произношу я медленно. – Оно как-то реагирует на мои эмоции, верно?

– Можно и так сказать, – отвечает голос.

И тут я начинаю улыбаться. Потому что все, что происходит вокруг – полное безумие. Но мне это чертовски нравится.

– Значит, ты – часть этого мира? Или я говорю сама с собой?

– А ты часто сама с собой разговариваешь?

– Чаще, чем с другими, – признаюсь я.

– Это хорошо. Значит, не скучно будет.

Молчу. Потому что не знаю, что еще сказать. Волнуюсь, как перед первым свиданием.

– Так я могу тебя увидеть? – спрашиваю я наконец.

Ответа нет. Но снова этот запах. Пыльца, цветы, свежесть. И ощущение, будто кто-то рядом, но пока не готов появиться.

– Еще не время, – говорит он. – Но ты делаешь все правильно.

– Что именно?

– Вообще все. Идешь. Смотришь. Слушаешь. И не боишься чувствовать. Осталось научиться по-настоящему любить… вскоре ты узнаешь, каково это.

Я хочу еще что-то спросить, но вдруг все вокруг становится светлее. Цвета исчезают. Голоса тоже больше не слышно.

И тут вдруг приходит мысль, простая и колючая: может, я сошла с ума?

Нет, серьезно. Я непонятно где, в пространстве, которое дышит в ответ на мои эмоции. Разговариваю с голосом, который звучит не в ушах, а в голове. Вижу, как под ногами распускаются узоры. И чувствую запахи, которых быть не может. Так не должно быть. Может ли это быть сном? Может, я сошла с ума из-за бессонницы или нервного истощения?. Хотя, если подумать – все это вполне может быть галлюцинацией.

Я ощупываю лицо ладонями. Щеки не пылают, температуры нет. Хотя я готова поверить в то, что у меня лихорадка. Я чувствую, как сердце учащает бой. Легкое беспокойство сдавливает грудную клетку.

– Это бред, – шепчу я. – Или сон. Или какой-то психоз.

Никто не отвечает. Мир вокруг замирает. Все, что только что шевелилось, дышало и светилось – деревья со светящимися листьями, мягкие огоньки в траве, даже само пространство над головой, переливающееся перламутром, – будто гаснет. Все уходит в режим ожидания. Цвета блекнут. Воздух становится пустым, теряет аромат. Звуки обрываются, как будто их кто-то выключил. Даже мои шаги теперь не вызывают узоров на земле.

– Эй! – кричу я. – Ну хватит. Я так не играю. Я не уверена, что все это вообще происходит по-настоящему!

Я разворачиваюсь, потом обратно. Иду вперед. Делаю круг на месте. Дышу быстрее. Чувствую, как сжимаются плечи. Это все ненормально. Я не должна чувствовать себя здесь так спокойно. Я должна бояться. Плакать. Паниковать. Бежать хоть куда-нибудь. Стараться прояснить ситуацию.

– Проснуться. Я хочу проснуться, – говорю я. – Сейчас. Пожалуйста.

Я закрываю глаза. Сильно. До боли в веках. Делаю глубокий вдох. И выдох. Жду.

Открываю – ничего не изменилось. То же пространство. Та же тишина.

Я опускаюсь на колени. Ощущаю прикосновения одежды к коже, поверхность под пальцами. Я точно здесь. Я все чувствую. Просто это «здесь» – не тот мир, в котором я жила.

И тогда приходит другой вопрос. Не «где я?», а что, если это правда?

Что, если это не иллюзия? Не сон? Не галлюцинации? Что, если я правда где-то в другом месте, и все это – не временно?

Мысль пугает. Потому что если это правда – значит, ничего не будет по-прежнему. Не будет Нью-Йорка. Галереи. Людей. Телефона, который гудит в кармане. Джона не будет. Мамы. Кофе по утрам. Не будет всего, к чему я привыкла.

– Так, ладно. Я не знаю, что это, – рассуждаю я вслух. – Но я здесь. Это факт.

И вдруг, будто по команде, мир снова откликается. Будто рядом забилось чье-то сердце. Один удар. Второй. Я чувствую, как с каждым мгновением все вокруг начинает оживать. Сначала едва заметно – легкий ветерок касается щек, потом щиколоток, будто пробует меня на ощупь. Песок, теплый и гладкий начинает появляться под пальцами на ногах. На горизонте проступает тусклый золотистый свет. Он похож на тлеющий уголек, засыпанный пеплом. Вдалеке, почти на границе видимости, появляются силуэты. То ли редкие деревья, то ли острые вершины каких-то строений. Что это может быть? Я не знаю.

Под ногами вырисовывается четкая линия – тонкая, светлая, будто начерченная мелом. Она уходит вдаль, точно приглашая за собой. Я решаю долго не думать и мысленно принимаю приглашение. Да, мне страшно. Но что меня держит в Нью-Йорке, если так подумать?

– Я все-таки хочу остаться, – произношу я. Спокойно. Без эмоций. Просто фиксирую факт. – Не знаю зачем. Но хочу.

Я делаю первый шаг. Иду по этой тонкой светлой линии, которая появилась под ногами. Она не светится ярко, но я чувствую: за ней что-то будет. Может, не ответ, но… что-то важное.

Я замечаю, что слева от меня появляется нечто гладкое, ровное, как стекло. Вода? Поворачиваюсь, и вижу пруд.

Он круглый, почти идеальной формы, но при этом не выглядит искусственно. Вода в нем – как зеркало. Поверхность не шевелится, не рябит. Ни единого листика на ровной поверхности водной глади.

Я осторожно подхожу ближе. Наклоняюсь, вглядываюсь и замираю.

В отражении – я. Не та, к которой привыкла. Не блеклая, выжатая, измотанная женщина, которая каждое утро на автомате делает кофе, смотрит в телефон и вежливо кивает мужу. Не та, что за последние месяцы почти перестала себя узнавать.

В отражении – посвежевшее загоревшее лицо. Растрепанные после сна волосы. И какие же живые глаза. Глубокие, сияющие глаза, которыми невольно хочется любоваться.

Я моргаю. Проверяю, не показалось ли. Нет. Отражение не исчезает.

И вдруг на воде появляется слово. Буквы выведены нечетко. Больше похоже на легкую тень. Словно кто-то шепчет его из глубины, и оно проступает, не сразу, но уверенно. Одна буква, вторая, третья.

«Живи».

Я произношу его вслух.

– Живи.

Да. Именно это я и хотела. Я хотела жить. Не существовать, как это было со мной последние годы в Нью-Йорке.

Легкий ветерок треплет волосы, ласкает лицо. Я поднимаю голову – небо стало выше. Где-то вдалеке слышится голос. Тот самый. Может, это и правда он, или мне просто хочется в это верить.

– Я здесь, – говорю тихо. – И я готова.

Не знаю к чему. Не знаю кому я эт. Но говорю это искренне. Потому что впервые за долгое время у меня нет страха. Есть интерес. И в теле – легкость, как после долгой пробежки, когда ноги уже не держат, но ты чувствуешь, что можешь еще.

Я снова смотрю на пруд. Слово исчезает. Вода становится гладкой. Теперь в отражении – просто я. И я себе нравлюсь.

Я отвожу взгляд. Делать тут больше нечего. Пора идти дальше. Я выпрямляюсь, поправляю волосы. На секунду чувствую себя как в детстве, когда перед зеркалом примеряешь на себя новые образы. Только теперь – образ не нужен.

Я ухожу от пруда не оглядываясь. Путь продолжается. Мир вокруг снова начинает меняться. Где-то вдали – мягкий свет. И я иду туда. Шаг за шагом.

В голове одна мысль: если я уже нашла себя, теперь можно попробовать найти что-то еще. Или – кого-то.