Немцы после войны: Как Западной Германии удалось преодолеть нацизм

Глава 1

«Час ноль»

По сей день приходится иногда встречать представление, будто все немцы поддерживали Гитлера. Ну, за исключением единичных борцов Сопротивления и узников концлагерей, которые погоды не делали. Логика здесь совершенно понятна: люди исходят из того, что каждый, кто не попытался лично угробить фюрера или как минимум не вышел на главную площадь своего города с табличкой «Гитлер капут», горячо симпатизировал нацистам. Склонность нашего мозга к простым схемам (пусть даже далеким от реальности) проявляет себя здесь во всей красе.

Однако на поверку выясняется, что такая оптика безнадежно искажает реальность. Не углубляясь в тему отношения немцев к нацизму – она заслуживает отдельной книги, – стоит отметить, что форм дистанцирования от режима или скрытого противостояния ему имелось в Третьем рейхе великое множество. Поскольку любое активное индивидуальное действие было изначально и очевидно самоубийственным, большинство оппозиционно настроенных немцев не видели для себя иной возможности, кроме пассивного сопротивления, отстранения и неучастия. Кто-то из них уходил во внутреннюю эмиграцию, стараясь максимально отгородиться от реальности. Кто-то слушал британское радио и пересказывал услышанное тем немногим, кому мог доверять. Кто-то помогал евреям. Кто-то увольнялся с высокой должности, чтобы не вступать в Национал-социалистическую немецкую рабочую партию (НСДАП). Кто-то с той же целью шел добровольцем в вермахт: почти до самого конца Третьего рейха армия считалась своего рода идеологическим «островом свободы», неподконтрольным нацистам…

Все эти формы сопротивления и неучастия могут показаться смешными и несерьезными – человеку, который сам не имеет опыта жизни в условиях репрессивной диктатуры. В Третьем рейхе требовалось определенное мужество даже для того, чтобы сказать «Добрый день!» вместо официально положенного «немецкого приветствия» или рассказать политический анекдот. А таких анекдотов – их метко называли «флюстервитце» («шутки, рассказанные шепотом») – в Третьем рейхе было огромное количество. «В бункер, где сидят Гитлер, Геббельс и Геринг, попадает бомба. Кто спасется? – Германия»… «Завтрашние выборы отменяются: неизвестные украли из кабинета Геббельса результаты выборов на ближайшие десять лет вперед»… «В христианстве один умер за всех – в национал-социализме будет наоборот»…

Конечно, для разных людей риски попасть в лапы гестапо тоже были разными. Бывшие коммунисты и социал-демократы – те, кого изначально подозревали в нелояльности, – оставались в самом тяжелом положении, за каждым их шагом следили и хватали их при малейшем поводе. Обычный гражданин, ничем не привлекавший внимание карательных органов, мог чувствовать себя несколько свободнее: для него риск попасться при прослушивании «вражьих голосов» или перемывании косточек Герингу был гораздо ниже. Однако этот риск все равно существовал и, как обычно в таких ситуациях, был связан в первую очередь с доносами. Исследования показали, что примерно четверть доносов писалась по идейным, а три четверти – по бытовым соображениям (личная месть, неприязнь, желание подсидеть начальника и так далее). В итоге репрессии получались скорее точечными: посадить всех рассказчиков анекдотов не было ни возможности, ни особого смысла, однако знание о том, что кто-то попал в гестапо из-за слишком громко звучавшего радиоприемника, явно влияло на общие настроения.

Активное Сопротивление тоже существовало. После войны наибольшую известность получили участники так называемого заговора 20 июля – их удостоили почетного звания «немецкие патриоты» – и мюнхенская студенческая группа «Белая роза». Первые привлекали внимание, поскольку предприняли наиболее громкую и энергичную попытку устранить Гитлера, вторые – в силу своей юности, чистоты и идеализма. Но на самом деле наиболее масштабным и энергичным в Третьем рейхе было коммунистическое Сопротивление, о котором в послевоенной ФРГ по понятным причинам предпочли забыть. Коммунисты с самого начала вели против режима борьбу не на жизнь, а на смерть и понесли в этой борьбе тяжелейшие потери. Хотя к 1935 г. централизованное коммунистическое Сопротивление оказалось, по сути, разгромлено, отдельные группы продолжали борьбу и в дальнейшем, в том числе за колючей проволокой гитлеровских концлагерей.

Большинство же из тех, кому режим изначально не нравился, предпочитали сидеть тихо и даже демонстрировать внешнюю лояльность. Они считали, что все равно ничего не смогут изменить и остается только дожидаться какого-нибудь спасительного чуда. Тем более что геббельсовская пропагандистская машина весьма умело создавала образ единения народа вокруг вождя, заставляя многих противников нацизма чувствовать себя ничтожным меньшинством, жалкими отщепенцами, которые противостоят общенародной воле и у которых поэтому нет никаких шансов. Действительно, что мог сделать один человек после того, как в 1933 г. огромные политические партии и многомиллионные профсоюзы тихо и без боя сошли со сцены?

Мы не знаем – и, скорее всего, уже никогда не узнаем, – какой процент взрослого населения нацистской Германии искренне поддерживал режим и как этот процент менялся со временем. Есть только определенный консенсус по поводу того, что большинство немцев все-таки были сторонниками Гитлера (хотя одновременно могли быть противниками конкретных государственных практик), да самые общие предположения относительно того, что в 1930-е гг. уровень поддержки рос, а ближе к концу войны, наоборот, стал снижаться. Действительно, когда с Восточного фронта начали пачками приходить похоронки, а на головы горожан дождем посыпались бомбы, реалии Третьего рейха стали нравиться многим куда меньше. Мы также не знаем, сколько немцев были убежденными нацистами, сколько поддерживало режим из чистого конформизма и оппортунизма и скольким было в принципе все равно, кто там у власти, потому что эту самую власть они воспринимали как нечто далекое и совершенно им неподвластное, вроде дождя или заморозков. В любом обществе и во все времена хватает и конформистов, и тех, кто искренне не интересуется ничем за пределами своего маленького частного мирка. Бывали и такие ситуации, когда человеку очень не нравились нацисты, но он считал необходимым изо всех сил сражаться за Германию: дескать, сначала победим, а потом разберемся. Распространенной была фраза «Если бы фюрер знал!» – немецкая версия старинной байки про «доброго царя» и «скверных бояр», которые-де и творят все плохое за спиной властителя.

Почти сразу же после разгрома Третьего рейха американские оккупационные власти провели опросы, показавшие, что подавляющее большинство граждан Германии к концу Второй мировой войны разочаровалось в нацизме. Но относиться к этим данным всерьез довольно сложно: привыкшие за 12 лет скрывать свое мнение и демонстрацией внешней лояльности уходить от репрессий, многие немцы, скорее всего, говорили то, что, как им казалось, хотели слышать победители. Так, только каждый восьмой утверждал, что доверял Гитлеру до самого конца войны, а половина заявляла, что не доверяла нацистскому лидеру никогда (35 процентов) либо утратила доверие к нему в 1939 г. (15 процентов). Более или менее надежные данные (и то с оговорками) предоставляют только опросы, проводившиеся немецкими исследовательскими институтами в конце 1940-х гг., когда страх наказания за «неугодный» ответ ушел в прошлое.

В первые недели после войны желание отгородиться от разгромленного режима было всеобщим: немцы страшились наказания за преступления нацистов. Американская журналистка Марта Гельхорн так описывала настроения местных жителей в своем репортаже из Германии в апреле 1945 г.:

Нацистов здесь нет, и никто никогда ими не был. Несколько нацистов, возможно, жили в соседней деревне, а уж тот город в двадцати километрах отсюда был настоящим рассадником нацизма. По правде, здесь куча тайных коммунистов. О нас всегда говорили как об очень красных. Ах, евреи? Ну, в здешних местах их всегда было немного. Может, два, может, полдюжины. Их всех увезли. Я сам шесть недель укрывал еврея (я укрывал еврея, он укрывал еврея, все вокруг укрывали евреев). Мы ничего не имеем против евреев, мы всегда с ними отлично ладили. Мы давно ждем американцев. Вы пришли и освободили нас. Вы пришли как наши друзья. Нацисты – свиньи. Солдаты вермахта хотят сдаться, но не знают как. Нет, у меня нет родных в армии. И у меня нет. Нет, я никогда не был в армии. Я работал в поле. Я работал на заводе. И тот парень не был в армии, он больной. Мы сыты по горло этим правительством. Ах, как мы страдали! Эти бомбы… Мы неделями жили в подвалах. Мы отказались уходить за Рейн, когда СС хотели нас эвакуировать. Зачем нам уходить? Мы рады американцам. Мы не боимся их, у нас нет причин бояться. Мы не сделали ничего плохого, мы не нацисты.

Кажется, это стоит положить на музыку. Немцы могли бы рефреном петь эти слова, что сделало бы их только краше. Они все говорят именно так. Невольно спрашиваешь себя, как столь презираемые нацисты, которых якобы никто не поддерживал, смогли воевать пять с половиной лет. Если им верить, ни один мужчина, женщина или ребенок в Германии ни на мгновение не одобрял эту войну. Мы стоим с безразличным и презрительным видом и слушаем эту историю без всякой симпатии и уж точно без уважения. Видеть целую нацию, которая уклоняется от ответственности, – не слишком приятный спектакль[2].

Многие немцы постарались как можно скорее забыть свой собственный энтузиазм и готовность подчиняться режиму. При приближении войск антигитлеровской коалиции они поспешно избавлялись от всей нацистской символики. На стенах квартир появились светлые прямоугольники – там, где до этого долгие годы висел портрет фюрера. Люди поспешно закапывали униформу, партийные документы, знаки различия…

Другие, напротив, сразу же спешили проинформировать победителей о затаившихся нацистах. Спектр мотивов такого поведения был очень широк: от искреннего благородного желания не дать преступнику уйти от наказания до сведения старых счетов. Масштабы оказались впечатляющими. В первый же день оккупации Аахена американцы получили 36 доносов от местных жителей. Британский офицер, занимавшийся сбором информации в Гамбурге, вспоминал: «Процесс разоблачения нацистов не прекращался. Свидетельств была масса, даже с избытком… Как только люди узнали, что я говорю на немецком, меня затопили информацией»[3]. Любопытно, что среди «добровольных» информаторов оказалось немало бывших нацистов, которые при помощи активного сотрудничества с победителями стремились уйти от наказания.

Справедливости ради нельзя не упомянуть, что в конфликт с режимом многие немцы вступили еще до того, как оказались надежно отделены от него линией фронта. В последние недели войны наблюдалась на первый взгляд парадоксальная картина: в то время как солдаты вермахта продолжали отчаянно сражаться, гражданские сплошь и рядом думали о том, чтобы боевые действия обошли их стороной. Большинство прекрасно понимало, что война проиграна, и совершенно не горело желанием гибнуть вместе с режимом. Приказы нацистской верхушки об отчаянном сопротивлении до последнего, о «выжженной земле» повсеместно игнорировались. Инициативные группы горожан вступали в переговоры с местными властями и офицерами вермахта, уговаривая их сдать населенный пункт без боя, самостоятельно разбирали противотанковые заграждения, вывешивали белые флаги…

Все это было довольно рискованно, учитывая, что в стране еще оставалось немало нацистских фанатиков. Известны случаи, когда немецкая артиллерия открывала огонь по домам, над которыми поднимался белый флаг. 27–28 апреля группа Сопротивления «Баварское свободное действие» попыталась организовать восстание; ей удалось даже на несколько часов захватить мюнхенскую радиостанцию и передать в эфир призыв к окончанию войны и аресту нацистских функционеров. Восстание было быстро подавлено, несколько десятков человек расстреляно. В эти же дни в баварском Ансбахе 19-летний студент Роберт Лимперт начал распространять листовки с призывами сдать город без боя. Затем он храбро отправился в городскую ратушу и смог убедить бургомистра отказаться от бессмысленного сопротивления. Горожане ликовали, узнав об этом. Однако комендант Ансбаха отменил уже отданные распоряжения, приказал схватить и повесить Лимперта. А буквально через несколько часов в город вошли американские войска.

Роберт Лимперт был убежденным противником нацизма, однако в большинстве подобных случаев речь шла не об идейной борьбе с режимом, а об элементарном нежелании погибать под руинами тысячелетнего рейха. Тем не менее поражение нацистов сразу же позволило поднять голову тем, кто все последние годы тайно ждал крушения гитлеровского государства. По всей Германии сразу же после отступления вермахта начали появляться антифашистские комитеты. Довольно пестрые по своему составу – коммунисты, социал-демократы, церковные деятели, консервативные противники нацизма, – они стремились как можно скорее поквитаться с гитлеровцами и приступить к строительству новой Германии. Переоценивать размах этого движения, однако, не стоит, и значительной роли в послевоенной судьбе страны антифашистские комитеты не сыграли. Одновременно в разных городах начали формироваться группы активистов, стремившиеся к созданию новых или воссозданию старых политических партий. Правда, на первых порах им пришлось ограничиться дискуссиями: любая политическая деятельность была запрещена победителями.

Такие люди представляли собой меньшинство. А что же остальные? Если верить воспоминаниям непосредственных участников событий, большинство немцев в мае 1945 г. испытывали главным образом облегчение от того, что война завершилась, и обиду на национал-социалистическое государство, не сумевшее выполнить собственных обещаний. Один из молодых солдат вермахта, попавший в плен в самом конце войны, вспоминал: все его сослуживцы были «рады и счастливы как минимум тому, что бедствие закончилось», но в то же время «безгранично разочарованы тем, что война проиграна, и все рухнуло у них внутри»[4].

Бременский сенатор Теодор Шпитта писал, что люди чувствуют себя преданными и обманутыми прежними властителями. Однако разочарование и обида сами по себе совершенно не подразумевали ни глубокого переосмысления собственного прошлого, ни кардинального изменения базовых политических взглядов, ни стремления к созданию демократического государства. Мало кто воспринимал поражение в войне как благо, освобождение, шанс начать новую жизнь. Многих немцев мучили неопределенность, страх за собственное будущее, боязнь мести со стороны победителей. Никто не знал, чего ждать от оккупационных держав, а нацистская пропаганда последних месяцев войны только раздувала страхи, обещая немцам в случае поражения неслыханные страдания и массовую гибель.

Девятнадцатилетняя жительница маленького вестфальского городка Люденшайд писала в последние недели войны в своем дневнике:

5 апреля. Я потеряла всякую веру в победу, все кончено. Поскольку я знаю английский, я уже строю разные планы на будущее…

14 апреля. Прошел первый день под властью военной администрации. Мы можем выходить на улицу с 7 до 18 часов. Издано множество распоряжений. Почти все национал-социалистические правила отменены. Нет почты, нет поездок, нет телефона. Все члены партии должны сообщить о себе. Я мрачно смотрю в будущее; жизнь практически закончена. Сначала меня угнетала мысль о том, что я должна за все это страдать. Теперь мне ужасающе безразлично…

19 апреля. Я вообще не замечала, что под властью национал-социалистов у нас было так мало свободы. Только сейчас это до меня дошло… Мы полностью в руках врага. Что с нами будет?[5]

По Германии активно распространялись слухи о жестоком обращении с мирным населением. Подобного рода эпизоды, действительно, происходили в зоне ответственности всех армий, вступивших на территорию Третьего рейха. Убийства и изнасилования совершали и американцы, и англичане, однако чаще к ним были склонны французские солдаты: им было за что мстить немцам, поскольку их страна испытала на себе всю жестокость германской оккупации и террора. Менее серьезным и более распространенным типом инцидентов был сбор трофеев: часов, охотничьих ружей, автомобилей. Один из характерных эпизодов произошел в крупном городе в британской зоне оккупации. После окончания войны группа немцев из «хорошего общества» пригласила английских офицеров на званый ужин. Гости вели себя с безупречной вежливостью, любезно общались с хозяевами, но при прощании попросили всех присутствующих снять и отдать им свои наручные часы.

Самой дурной репутацией пользовались солдаты из французских колоний. Безусловно, в этом играли свою роль расовые предрассудки, однако имелись и реальные основания. В секретном докладе, подготовленном для американской оккупационной администрации в июне 1945 г., перечислялось множество конкретных случаев мародерства: «В Мюнстере у Клаунинга за три приема украли все его десять кур. Он пошел жаловаться во французскую казарму. Там его побили, заставили работать и затем посадили за решетку… У мюнстерского торговца, который на грузовике вез в свой магазин овощи и яйца, французы по дороге отобрали весь груз». В одном из районов Штутгарта местный антифашистский комитет вручил французам список адресов известных нацистов с просьбой грабить только этих, а других оставить в покое[6]. Естественно, все это не шло ни в какое сравнение с теми ужасами, которые пришлось пережить в годы Второй мировой войны жителям территорий, оккупированных самими немцами.

Британский журналист Леонард Мосли весной 1945 г. писал в одном из своих репортажей:

Проезжая по Рейнской области в первые недели апреля, мы ясно видели чувства немцев. Война еще не закончилась, но все понимали, что она проиграна, и инстинктивно пытались спасти что-нибудь из руин. Здесь были нацистские чиновники, пресмыкавшиеся и заискивавшие в попытке заслужить наше расположение и спасти свои головы, свою свободу или свое рабочее место. Были богатые промышленники и дворяне-землевладельцы, у которых имелись друзья в Англии или Америке; они держались грубо и заносчиво, уверенные, что их друг Хайрам Тот или виконт Этот выручит их из беды. Местами попадались странные группы молодежи, подростки из гитлерюгенда или Союза немецких девушек, которые вели себя строптиво, потому что их души были ранены, их горячая вера и мечты, убеждения и идеалы уничтожены теми самыми людьми, которые столь соблазнительно звали их за собой; теперь они растеряны и обозлены, потому что у них не осталось ничего. Однако основная масса людей сбросила национал-социализм как старое пальто, без грусти и сожалений. Кто-то из них в большей, а кто-то в меньшей степени сознает свою часть общей вины в поддержании режима; они полны решимости забыть его и воссоздать вместе со своими победителями все разрушенное[7].

Худшие опасения немцев не подтвердились. Сравнительно немногочисленные эксцессы со стороны победителей были характерны для первых дней оккупации и быстро сошли на нет, в том числе благодаря достаточно жестким мерам со стороны командования союзных войск. В американской оккупационной зоне в 1945 г. по приговору военных судов расстреляли несколько десятков военнослужащих США, более сотни приговорили к длительным срокам заключения. В большинстве случаев первая встреча с победителями была вполне мирной и даже приятной. Сцена, повторяющаяся во многих воспоминаниях: по улице немецкого городка проходят первые американские танки, жители боязливо смотрят из окон домов; танки останавливаются на площади, к ним постепенно стекаются любопытные; американские солдаты высовываются из люков, не выказывая никакой враждебности и даже улыбаясь; стороны обмениваются мелкими сувенирами…

Немцы вздохнули спокойно – победители не начали масштабно и кроваво мстить. Первый страх прошел, стали появляться оптимистические настроения: война закончилась, теперь с каждым днем будет все лучше. «Может быть, вся эта война и ее последствия окажутся для нас не такими ужасными, как мы считали раньше», – писала молодая немка в своем дневнике в последних числах апреля[8]. Молодежь, впрочем, в целом была настроена оптимистичнее – начинать с нуля легче, когда вся жизнь еще перед тобой. «Старшие смотрели на вещи мрачнее», – вспоминал граф фон Кроков, которому в 1945 г. исполнилось семнадцать[9].

Май 1945 г. стал для германского общества весьма неоднозначным рубежом. Да, закончились бомбежки и боевые действия, вероятность погибнуть или получить увечья значительно снизилась, нацистский репрессивный аппарат прекратил свое существование, солдаты начали возвращаться домой. Однако чувство облегчения оказалось недолгим – на первый план вышли новые, куда более фундаментальные проблемы. Многие сложности только начинались и в течение следующих двух лет продолжали усугубляться.

К этим сложностям мы еще вернемся, а пока имеет смысл зафиксировать, как на моментальном фотоснимке, ситуацию первых дней и часов мирной жизни. Тот короткий эпизод, который известен как «час ноль» – новая точка отсчета после полного крушения – и овеян множеством мифов.

Образ «часа ноль» широко распространился еще в 1950-е. Метафора оказалась верной лишь в том смысле, что в мае 1945 г. были полностью уничтожены существовавшие государственные структуры Третьего рейха и строительство новых институтов происходило в большей или меньшей степени с чистого листа. После самоубийства Гитлера, взятия Берлина и безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил на севере страны, во Фленсбурге, еще две недели вело призрачное существование правительство гросс-адмирала Дёница, члены которого тешили себя иллюзиями, что победители не смогут без них обойтись. 23 мая последние нацистские министры были наконец арестованы. Если же говорить о немецком обществе, то словосочетание «час ноль» скорее запутывает, чем проясняет ситуацию: люди, в отличие от государственных структур и организаций, никуда не делись, они остались прежними.

Миф о «часе ноль» гласит, что потрясение от разгрома заставило подавляющее большинство жителей Германии отринуть прошлое и полностью изменить свое мировоззрение. Безусловно, для определенной части немцев военное поражение стало важным импульсом, позволившим им переосмыслить отношение к национал-социализму и радикально пересмотреть собственные взгляды. Многие, прежде всего среди молодежи, пережили полное разочарование в прежних идеалах и начали мучительно искать новые ориентиры. Это в особенности касалось тех, кто встретил конец войны, находясь в плену: монотонное существование создавало благоприятные условия для глубоких раздумий.

Но такое умонастроение было характерно далеко не для всех. Более того, оставалось немало людей, считавших, что ничего всерьез не поменяется. Американский офицер, беседовавший весной 1945 г. с ключевыми фигурами немецкой химической промышленности, вынес неутешительное впечатление:

Они верят, что мы наделаем ошибок и вынуждены будем вновь поручить им руководство. Пока что они станут выжидать и смотреть на то, как мы облажаемся… Многие, если не большинство, уверены, что американский капитал незамедлительно примется за восстановление, и заявляют о готовности поставить свой труд и умения на службу этому временному господину. Они не скрывают, что надеются в результате сделать Германию еще более великой и могущественной, чем она была в прошлом[10].

Однако в первые дни после крушения нового режима большинству немцев было не до философско-политических рассуждений. На повестке дня стояли куда более актуальные проблемы. С крушением Третьего рейха прекратили функционировать официальные структуры, отвечавшие за поддержание порядка и распределение снабжения. Это сразу же привело к тому, что возник правовой вакуум, и государственные учреждения во многих местах подверглись настоящему разграблению. Один из жителей Дортмунда писал в своем дневнике 13 апреля – в тот день, когда в город вошли американские войска: «Немцы и иностранцы соревнуются в воровстве, они все забирают, рвут, пачкают, с алчностью шакалов выхватывают друг у друга из рук, грабят винные магазины, а потом пьяные шатаются по городу. Взломали даже вагон с медикаментами – все разбито, валяется кругом, больным ничего не осталось, пусть подыхают… Жуткая картина человеческого распутства, злобы и плодов национал-социалистического воспитания». Два дня спустя он же отмечал: «Люмпен-пролетариат все еще мародерствует, а американцы слишком гуманны для того, чтобы энергично воспрепятствовать ему». Только 16 апреля порядок начал восстанавливаться[11].

Хотя победители постарались как можно скорее организовать новые административные механизмы и службы правопорядка, в том числе привлекая известных оппонентов режима, первые послевоенные дни и недели сопровождались всплеском преступности. Были широко распространены грабежи магазинов и продовольственных складов, собственность государства и крупных компаний стала в глазах многих немцев «ничейной». Когда накопленные на складах запасы оказались истрачены или расхищены, наступило время всеобщего дефицита. Карточная система, введенная в Германии еще в августе 1939 г., продолжала существовать в прежнем виде. Однако нормы выдачи продовольствия довольно быстро и ощутимо сокращались. Уже в начале лета 1945 г. продовольственная ситуация стала очень напряженной и на протяжении следующих полутора лет продолжала ухудшаться.

Еще одну серьезную проблему первых послевоенных недель создавало огромное количество так называемых перемещенных лиц (displaced persons, DP) – иностранцев, насильственно или добровольно оказавшихся на территории Третьего рейха. Это было весьма разнородное сообщество: в него входили узники концлагерей, военнопленные, иностранные рабочие, а также коллаборационисты, отступившие вместе с вермахтом. Перемещенных лиц только в западных оккупационных зонах насчитывалось около 6,5 млн. Победители рассматривали их как жертв нацизма и планировали создать для них привилегированные условия. Однако к такому количеству DP никто оказался не готов, в итоге быстро организовать обеспечение продовольствием и медицинской помощью, а также транспортировку на родину не удалось. Только половину перемещенных лиц смогли разместить в импровизированных лагерях. В результате окончание войны не принесло многим из них мгновенного облегчения, смертность среди освобожденных узников концлагерей продолжала оставаться высокой.

Оккупационные державы стремились придать возвращению DP организованный характер. Однако многие перемещенные лица вполне естественным образом считали, что и так уже слишком задержались в Германии. Сбиваясь в небольшие группы, они отправлялись домой пешком – разумеется, обеспечивая себя по дороге всем необходимым. По очевидным причинам особой симпатии к немцам они не питали и часто горели желанием расквитаться за все пережитые страдания.

В свою очередь, немцы относились к перемещенным лицам с ненавистью и страхом. Это также не добавляло стабильности послевоенной ситуации в западных оккупационных зонах. Даже когда самая острая фаза миновала – большинство DP отправились домой, а остальных худо-бедно разместили во временных лагерях, – ситуация оставалась напряженной. Постепенно и западные оккупационные державы начали тяготиться теми, кому недавно сочувствовали. В марте 1946 г. при попустительстве американских властей немецкая полиция провела рейд в еврейском лагере для перемещенных лиц в Штутгарте. Дело дошло до серьезных столкновений и жертв. При этом полицейские, мягко говоря, совершенно не сдерживали себя в выборе методов. Только разразившийся скандал позволил предотвратить подобные инциденты в дальнейшем. К началу 1947 г. более миллиона DP все еще оставались на германской территории.

Однако перемещенными оказались не только иностранцы. К моменту окончания войны около половины населения будущей Западной Германии находилось за пределами мест своего постоянного проживания – в лагерях военнопленных, в эвакуации из разбомбленных городов, в пути в поисках родных или куска хлеба. Вскоре к ним добавились массы беженцев, прибывших с восточных территорий, отошедших Советскому Союзу, Польше и Чехословакии. Их общее число в западных оккупационных зонах составило в итоге около 12 млн человек. В одном только Берлине осенью 1945 г. скопилось почти 1,5 млн беженцев. Это создавало огромные проблемы для оккупационных властей, пытавшихся как-то направить эти потоки и организовать снабжение. Некоторые города приходилось временами «закрывать» от вновь прибывающих. Вообразить себе воцарившийся хаос довольно сложно.

Те, кому повезло встретить конец войны в собственном доме, с крышей над головой, далеко не всегда демонстрировали гостеприимство в отношении менее удачливых соотечественников. Хваленое нацистское «народное единство» оказалось на поверку одним из пропагандистских мифов. Отношение к беженцам оказывалось зачастую враждебным, «чужаков» рассматривали как нежеланных пришельцев, которые сами виновны в своих бедах. Их спрашивали, какого черта они приперлись туда, где и без них нечего есть; обвиняли в том, что они приносят с собой заразные болезни и вшей (увы, и первое, и второе было очень распространено). Инициативная группа жителей Шлезвига обратилась в октябре 1945 г. к фельдмаршалу Монтгомери – главнокомандующему в британской оккупационной зоне – с просьбой как можно скорее очистить регион от беженцев, «потока чужаков с восточных территорий». В Баварии прибывающих с востока обвиняли одновременно и в том, что они пруссаки, а значит милитаристы и нацисты, и в том, что они не вполне немцы, а наполовину иностранцы. К солидарности с соотечественниками немцев пришлось принуждать оккупационным властям (кроме французов, которые поначалу отказались пускать беженцев в свою зону). В Шлезвиг-Гольштейне беженцы в итоге составили половину населения земли, в Баварии – четверть. Трения между ними и местным населением продолжались еще многие годы, даже тогда, когда «экономическое чудо» набрало обороты и каждая пара рабочих рук оказалась при деле.

Миллионы людей были разлучены с близкими и не знали, живы ли они. В эпоху, когда интернета еще не было, найти другого человека в довольно большой стране оказывалось непростой задачей даже при обоюдном желании. В городах стены разрушенных домов пестрели объявлениями, сообщавшими о судьбе бывших жильцов или умолявшими близких откликнуться. На этом фоне стали быстро расцветать частные «службы поиска», куда несчастные несли последние деньги в надежде узнать что-нибудь о пропавших родственниках. Естественно, не обходилось без мошенников, поэтому довольно быстро решением оккупационных властей исключительные полномочия в этой сфере были переданы Германскому Красному Кресту.

Миллионы немецких мужчин находились в плену. Весной 1945 г. командование западных армий оказалось не готово к безбрежному потоку пленных. Их пришлось размещать в огромных импровизированных лагерях на западном берегу Рейна. По сути дела, это были просто луга, окруженные часовыми и колючей проволокой. Вскоре они получили прозвище «поля смерти». Сотни тысяч солдат расположились под открытым небом и руками копали в земле укрытия от холодного ветра; во время сильных дождей эти неглубокие ямки быстро заполнялись водой. Еда поступала нерегулярно, поначалу немцам нередко приходилось голодать по несколько дней. «Одна выдача в день, мало хлеба, нет горячей пищи, – вспоминал один из пленных. – Чтобы получить немного питьевой воды, приходилось несколько часов стоять в очереди. Еще хуже при таком количестве людей обстояло дело с санитарными условиями, к примеру с туалетами. Множество солдат в этих условиях заболело»[12].

Сразу после окончания войны в Европе победители постарались как можно быстрее отправить неприятельских солдат по домам. Тем не менее этот процесс занял немало времени. А вернувшиеся домой сталкивались с огромными проблемами, часто обнаруживая, что вся их прежняя жизнь разрушена, а в новой они никому не нужны. Один из непосредственных участников событий впоследствии называл возвращение домой в августе 1945 г. худшим временем в своей жизни[13]. Послевоенное немецкое кино запечатлело собирательный образ приехавшего домой фронтовика: растерянного, дезориентированного, лишнего для всех окружающих. Этот образ отражал реальный опыт многих тысяч немцев. В лексиконе появились слова «болезнь вернувшегося» и «синдром смирительной рубашки», означавшие психологические сложности с возвращением к гражданской жизни.

Пятая часть жилого фонда страны оказалась уничтожена – центры больших городов лежали в руинах после ковровых бомбардировок. «9 мая 1945 г. Германия была страной битых камней», – писал американский публицист Милтон Майер[14]. В годы войны был разбомблен в общей сложности 131 немецкий город, доля полностью разрушенных зданий в наиболее пострадавших из них доходила до двух третей. Некоторые города, к примеру Падерборн и Дюрен, оказались стерты с лица земли более чем на 90 процентов, то есть почти полностью. В Кёльне было разрушено 70 процентов жилого фонда, в Гамбурге – более 50 процентов. Один из современников, увидев, что осталось от Касселя, заметил: проще взять и выстроить новый Кассель где-нибудь поблизости. Кроме того, представители оккупационных держав заняли многие из уцелевших зданий, что только ухудшало ситуацию с жильем.

Городской пейзаж послевоенной Германии определяли скелеты домов и горы обломков, перегораживавшие улицы. Между этими грудами вились тропинки, по которым спешили редкие прохожие. Хотя разбор руин начался сразу же после окончания войны, объем работ оказался так велик, что они растянулись на долгие годы. В одном только Кёльне из центра города пришлось вывезти в общей сложности 13,5 млн кубических метров обломков и мусора. Одним из символов послевоенной разрухи и одновременно восстановления стали так называемые женщины руин – немки, занятые на разборе завалов. Их образ впоследствии приобрел романтические черты, в них видели жизненную силу и стремление возродиться из пепла. В действительности это была тяжелая работа, которая к тому же весьма скудно оплачивалась, – однако многим приходилось наниматься, чтобы хоть как-то прокормить свои семьи.

В населенных пунктах действовал комендантский час, стояли блокпосты, у прохожих регулярно проверяли документы. В некоторых городах выходить на улицу было запрещено уже после шести часов вечера. В американской оккупационной зоне немцам запрещалось без особого разрешения удаляться более чем на шесть километров от места постоянного проживания. Действовало правило «больше пяти не собираться». Все радиоприемники, фотоаппараты, бинокли требовалось незамедлительно сдать оккупационным властям; запрещалось держать почтовых голубей. Победители все еще боялись возможного партизанского движения и заранее принимали соответствующие меры. Связь между разными городами и регионами отсутствовала. Не функционировали ни почта, ни телефон. Инфраструктура достаточно быстро восстанавливалась, но в силу вступали административные запреты: так, британцы только в июле разрешили немцам посылать друг другу почтовые карточки. Переписка между разными оккупационными зонами была разрешена только осенью 1945 г.

В этих тяжелых условиях солидарность в обществе почти отсутствовала, сплошь и рядом действовало правило «каждый сам за себя». В начале 1960-х философ Карл Ясперс вспоминал первое послевоенное время: «Царили растерянность и молчание, скрытая злоба, а короткое время и просто отупение. Многие старались добиться у победителей каких-то преимуществ для себя. С горем соседствовала бесцеремонность»[15]. Оптимизм начал быстро угасать, пессимизм усиливался. Немцы с тревогой и надеждой смотрели на победителей, гадая, чего им ожидать от новых властей.

Глава 2

Наказание

В странах антигитлеровской коалиции не было недостатка в оптимистах. В Соединенных Штатах подготовка к управлению оккупированной Германией началась в 1941 г., в Великобритании – весной 1942 г. Вермахт контролировал всю Западную и Центральную Европу, рвался к Нилу и Волге, а в Лондоне и Вашингтоне были настолько уверены в победе, что активно готовились к послевоенному будущему. Кому-то из современников этот оптимизм наверняка казался избыточным, но, как показала практика, в итоге благоприятные прогнозы оправдались.

Цель союзников была понятной – не только разгромить Третий рейх и заставить его капитулировать, но и превратить Германию в страну, безопасную для остального мира. Однако вопрос, как этого достичь, оказался весьма спорным. Вернее, это был целый набор взаимосвязанных вопросов, которые в первом приближении сводились к знаменитой паре «Кто виноват?» и «Что делать?». Круг виновных можно было очертить максимально широко, включив в него всех немцев без разбору, или сузить до группы злодеев, жертвами которых стал в том числе и немецкий народ. Разрабатывая программу действий, победители могли сосредоточиться либо на наказании и возмездии, то есть сделать акцент на прошлом, либо на строительстве приемлемого будущего. Разумеется, два варианта не были полностью взаимоисключающими, но, как показала практика, сочетать одно с другим было весьма непросто.

Ни в обществе, ни в политических кругах западных держав не было единства относительно ответов на эти вопросы. Не возникло оно и к маю 1945 г., в связи с чем оккупационная политика с самого начала отличалась некоторой противоречивостью: мы можем легко увидеть в ней черты обоих подходов. Только постепенно, путем проб и ошибок был выбран магистральный путь: отказ от концепции коллективной вины и ориентация на будущее. Примечательно, что так же поступили и в Советском Союзе, где концепция оккупационной политики была выработана существенно раньше: задолго до конца войны Сталин призвал разделять Гитлеров, которые приходят и уходят, и немецкий народ.

Тем не менее во время Второй мировой войны идея о том, что главный виновник всех бед – именно германский народ во всей своей совокупности, пользовалась в западных державах большой популярностью. Чтобы понять причину этого, нужно попытаться посмотреть на ситуацию глазами человека первой половины 1940-х гг. Представьте: речь идет о государстве, которое за четверть века умудрилось развязать две мировые войны. В первом случае еще можно было сказать, что всему виной правящая клика Германской империи во главе с кайзером и его генералами, а общество не имело реальных рычагов влияния на внешнюю политику. Но после поражения в Первой мировой у немцев произошла революция, появилась вполне себе демократическая республика, которая, однако, не просуществовала и полутора десятков лет. Немцы сперва выбрали президентом кайзеровского фельдмаршала Гинденбурга, а затем пошли массово голосовать за национал-социалистов, которые в итоге возглавили правительство! Учитывая, что картинки нацистской пропаганды с ликующими толпами стояли у всех перед глазами, трудно было отделаться от ощущения, что проблема не в Гитлере и не в генералах, а в германском народе как таковом.

Соответственно, не нашлось недостатка в концепциях, объяснявших все происходящее немецким национальным характером или особым историческим путем, который увел этот народ в сторону от нормального европейского развития. Немцы, писали американские публицисты, предпочитают порядок свободе, а силу – праву. На виртуальной скамье подсудимых при этом оказывались самые разные исторические фигуры: от прусских королей, создавших авторитарную милитаристскую систему и подмявших под себя в итоге соседние немецкие государства, до Шиллера и Гёте, в произведениях которых тоже при желании удавалось найти «неправильные» идеи. В национальном характере немцев обвиняли даже братьев Гримм, сказки которых, по мнению критиков, полны насилия и жестокости, а посему читающие их дети с пеленок становятся варварами и садистами.

Здесь нужно сделать небольшое отступление. Концепция коллективной вины и коллективной ответственности (иногда эти понятия разделяют, иногда используют как синонимы) – весьма благодатная тема для обсуждения, особенно когда речь идет о других. И сегодня мы можем вполне аргументированно рассуждать о том, в какой степени концепция коллективной вины была оправданной применительно к немцам (или как минимум их большинству). В конце концов, очень многие жители Германии радовались успехам режима, приветствовали успешную агрессию против соседних стран и старательно закрывали глаза на судьбу евреев. Не будем углубляться в рассуждения философского и юридического характера; в спорах вокруг самой идеи и конкретного содержания коллективной вины за долгие годы пролиты моря чернил и сломаны леса копий. Отметим только, что практическое применение этой концепции влекло за собой два весьма неприятных последствия – неприятных, разумеется, с точки зрения тех, кто хотел бы добиться изменений в немецком обществе. Во-первых, если виноваты все, то не виноват никто; реальные преступники и преступления оказывались как бы растворены в монолитной толще коллективной вины. Во-вторых, вместо осуждения преступников самим немецким обществом идея коллективной вины стимулировала солидарность с ними: кто рискнет бросить камень в ближнего, зная, что в глазах остального мира является таким же грешником? Получалось, что больше всего концепция коллективной вины оказывалась выгодна тем, у кого руки были по локоть в крови: дескать, если мы и совершали преступления, то только потому, что этого хотел весь народ…