Beata Beatrix

Глава 1

– Дорогая, ты думаешь, что быть хорошей женой очень просто? Девушки твоего возраста верят в могущество своего миловидного личика, женственную фигуру, грациозную походку. Однако, эти дары юности поверхностны и недолговечны. Не спорю, их вполне достаточно для того, чтобы привлечь внимание мужчин, и среди них одного, который вытеснит у тебя из головы мысли обо всех остальных.

Если ты останешься добродетельной и не поддашься на мольбы своего возлюбленного, он либо потеряет интерес и увлечётся более сговорчивой девицей, либо… захочет жениться, чтобы обладать тобой уже беспрепятственно.

И именно здесь, моя дорогая, начинается самая тяжёлая женская работа. Как много моих подруг представляли себе сказку, а выйдя замуж, быстро разочаровывались в том, что их окружает. Действительность не похожа на грёзы, совсем нет! Это ежедневный тяжёлый труд, беременность и роды, причуды мужа, волнения о детях… Воистину, Господь дал дочерям Евы тяжкую ношу! Выдержать её позволяет лишь спокойствие, готовность прощать и безграничное терпение. Только обладая этими качествами, можно стать хорошей, и в чём-то даже счастливой женой и матерью. Большего не дала нам природа и мечтать об ином уделе бессмысленно и грешно.

Произнеся эту назидательную тираду, посетительница шляпного магазина замолчала и взглянула на свою собеседницу. Та не ответила ни слова. Это было неудивительно.  Две молодые девушки приходились друг другу сёстрами, и подобный разговор происходил у них далеко не впервые. Старшая, Лидия Уиллер, урождённая Сиддал, любила разглагольствовать о смирении, несмотря на то, что сама этим качеством никогда не обладала. Выйдя замуж несколько лет назад за тихого и любящего её сверх всякой меры молодого Уиллера, Лидия чувствовала себя в браке вполне комфортно и искренне жалела свою младшую сестру Элизабет, вынужденную зарабатывать себе на жизнь трудом модистки.

– Ничего хорошего из этого не выйдет, – повторила Лидия свои слова, оглядывая скромное убранство шляпной лавки.

Элизабет только кивнула, с нетерпением ожидая ухода сестры. Она очень любила Лидию, но не могла находиться в ее обществе слишком долго.

Заметив, что её речь не произвела должного эффекта, Лидия вскоре покинула магазин.

Элизабет вернулась к работе, лишь только за старшей сестрой закрылась дверь. Она не сильно вслушивалась в слова Лидии, пока та говорила, но теперь звучание её голоса, казалось, по-прежнему, доносилось со всех сторон, отражаясь от стекла витрин, запутываясь и медленно затихая в лентах бесчисленных шляп на деревянных полках.

Тихий, утренний свет не мог рассеять полумрак, царивший в небольшом магазине на Ковент-Гарден. Конечно, ему было далеко до дорогих салонов, где из обычного головного убора сооружались настоящие произведения искусства: ленты из атласа, газа и тюля, гирлянды тканевых листьев в тон шляпке, шёлковые цветы, столь искусно созданные, что могли красотой сравниться с настоящими… Аристократки Лондона второй половины XIX-го века, блистали нарядами, и немалая роль в них отводилась головному убору.

Маленькая лавка, где трудилась Элизабет, не могла предложить своим посетителем такое разнообразие: небольшой букетик, скромная вуаль или лента – вот и всё, что могли получить за небольшую сумму женщины рабочего класса.  Впрочем, Элизабет любила своих непритязательных посетительниц, а они воздавали должное мастерству девушки.  Искусство модистки было отлично знакомо Элизабет, ведь с самого детства она помогала матери шить и чинить одежду для всех своих многочисленных домочадцев.  С шестнадцати лет девушка трудилась целыми днями в шляпном магазине миссис Бриджес. Пожилая хозяйка любила говорить о том, что через пару лет отойдёт от дел и отдаст лавку полностью под управление Элизабет, однако та никогда не воспринимала слова миссис Бриджес всерьез. Девушка редко думала о будущем, поэтому перспектива стать хозяйкой шляпного магазина не радовала и не огорчала её.

Утром посетителей всегда было мало, поэтому Элизабет наслаждалась свободным временем. Закончив отделку шляп, она достала небольшой томик, который прятала от хозяйки в коробке для рукоделия. Это был Тенниссон, поэма «Леди из Шалот», которую молодая девушка перечитывала не в первый раз.

«Пред нею ткань горит, сквозя,

 Она прядёт, рукой скользя,

 Остановиться ей нельзя,

 Чтоб глянуть вниз на Камелот.

 Проклятье ждёт её тогда,

 Грозит безвестная беда,

 И вот она прядёт всегда,

 Волшебница Шалот».

Как и всегда, образы поэмы унесли мысли Элизабет далеко в мир грез. Девушка проводила за книгами всё свободное время и поэзию всегда предпочитала прозе. Последняя, несмотря на мастерство писателей, была слишком приближена к жизни. Но напевность стихов, их неземные образы пробуждали в Элизабет пронзительное чувство сопричастности – не социального товарищества, какое чувствовала она, скажем, с разносчиком сладостей или кухаркой из близлежащей закусочной, а родство на духовном, высшем уровне. Волшебница Шалот, обречённая год за годом ткать в своей башне, поняла бы Элизабет гораздо лучше, нежели родная сестра. Ведь и она проводила однообразные, бесконечно долгие дни в магазине, где лишь мечты и иногда книги спасали от одиночества и тоски.  Элизабет читала страницу за страницей, и тёмные стены, картонки со шляпами, неубранная в стол тесьма, биение настенных часов, да и само время не имело больше никакого значения.

Эта идиллия длилась не более получаса. Как и всегда, дверной колокольчик оповестил о вторжении в тихий мир девушки.  Элизабет привычным движением спрятала книгу и встала, приветливо улыбнувшись:

– Здравствуйте, сударыня, чем могу вам помочь?

Пожилая дама, презрительно пробормотала что-то себе под нос. Но открытая улыбка Элизабет, её неподдельная готовность помочь, сквозившая в каждом жесте, примирила покупательницу. К лучшему или нет, сказать трудно – потому что она тут же набросилась на свою жертву потоком слов и пожеланий к будущей шляпке, которая должна обязательно быть по последней моде, качественной, и конечно же, совсем недорогой – вы смеётесь, мисс, называть такую цену? Элизабет приносила ей шляпку за шляпкой, мягко советовала, парировала слишком уж категоричные требования.  Между тем, другие посетители, появившиеся следом за пожилой дамой, так же нуждались в её внимании. Привычная суматоха вытеснила из головы девушки всю тоску о несбыточном. За целый день Элизабет больше не притронулась к книге.

Последний посетитель появился на исходе дня, когда Элизабет уже собиралась закрывать магазин. Оставалось надеяться, что он задержится совсем ненадолго. Молодая модистка порядком проголодалась и предвкушала ужин, для которого её мать приготовила рыбу и пюре с капустой.

Вошедший мужчина (редкий гость в женском царстве шляпок и вуалей) был тучен и достаточно представителен, но только на первый взгляд. Стоит вглядеться получше – и его полудетское лицо торчащими из-под волос оттопыренными ушами свидетельствовало о том, что возраст гостя едва-едва приблизился к двадцатилетней отметке.

Он неторопливо прошёлся по лавке, окинул взглядом многочисленные ряды котелков и коротких цилиндров, а потом повернулся к Элизабет. Та не отвела взгляд, ласково улыбнулась, отчего молодой человек неожиданно смешался, покраснел и торопливо отвернулся.  Внимательное изучение шляп, по-видимому, ничего ему не дало, и мужчина снова подошёл к Элизабет, неловко протянув помятый свёрток. Элизабет машинально развернула его и обнаружила изрядно потрепанную шляпу.

– Вот что бывает, когда переходишь Оксфорд-Роуд в дождливую погоду, – произнёс посетитель, – с ней можно что-нибудь сделать?

– Лучше и дешевле будет приобрести новую, – отозвалась Элизабет, – не волнуйтесь,  я поищу вам похожую.

Он кивнул. Девушка подошла к полкам. Её руки проворно засверкали среди шляпных картонок. Наконец, нужный экземпляр был найден.

– Вот, посмотрите, аккуратный и элегантный котелок, в точности, как у вас, – улыбнулась Элизабет.

Мужчина рассеянно кивнул. Всё это время он внимательно смотрел на девушку, порой резко отводя взгляд, будто что-то обдумывая.

– Я его беру.

Пока покупатель доставал деньги, Элизабет обратила внимание на его руки. Пальцы мужчины были с узловатыми шишками, неожиданно грубыми для столь рыхлого телосложения. Синие, зелёные, красные пятна краски плотно въелись в кожу, по-видимому, навсегда обосновавшись на руках незнакомца. Такие же пальцы были у красильщика Моуза, приятеля отца Элизабет. Мужчина заметил её внимание к рукам и смущённо улыбнулся.

– Я – художник, – сказал он, – Уолтер Деверелл и горделиво продолжил, – преподаватель школы рисунка и студент школы искусств при Королевской Академии.

– Нечасто в нашей скромной лавке появляются столь именитые гости! – ответила Элизабет. Она произнесла эти слова вполне искренне, но почему-то они прозвучали насмешливо.

Это заметил и художник. Смешавшись, он коротко кивнул и быстро покинул лавку. Элизабет тут же позабыла о посетителе. Пирожки с капустой стояли перед её мысленным взором, и девушка хотела поскорее закончить работу. Она ещё раз сверила цифры в толстой тетради, где записывались продажи, подмела пол, оправила платье и надела свою шляпку – не в пример скромнее тех, что стояли в магазине, и отправилась домой.

Элизабет даже не подозревала, что с этого дня её жизнь навсегда изменится. Так часто бывает: мы гордимся своей проницательностью, но неизбежно пропускаем тот заветный миг, когда дорога судьбы незаметно делает крутой поворот.

Вестник новой жизни явился к Элизабет на следующий день после полудня. Сухонькая старушка зашла в магазин и остановилась у одной из полок, подслеповато щурясь. Других посетителей в лавке не было, и девушка незамедлительно поспешила ей на помощь.

– Добрый день. Ищете шляпку? Я помогу вам подобрать подходящую.

Старушка взглянула на неё, ничего не отвечая. Подняв руку к глазам, она внимательно разглядывала модистку, приподнимая то одну, то другую бровь. Элизабет терпеливо ждала, помня, как не любят посетители навязчивых продавцов.

– Вы работали здесь вчера? –спросила старушка после долгого молчания, – так ведь?

– Верно, – улыбнулась девушка.

– Я – миссис Деверелл, – сказала посетительница, – вам знакома моя фамилия?

Что-то смутно отозвалось в памяти Элизабет, но слишком незначительна была вчерашняя встреча, чтобы мгновенно прийти на ум. Девушка сочла, что посетительница намекает на свою известность в каких-то кругах… Вот только в каких?

– Не могу поверить, что вы удостоили нас своим посещением, – ответила она, надеясь, что учтивый ответ успокоит старушку.

– Не мели вздор, дитя, – рассмеялась та, – никто не интересуется мной. А вот вами – очень даже.

– Прошу прощения?

– Вчера к вам заходил мой сын, Уолтер Деверелл. Он – художник.

– Верно! – Элизабет вспомнила руки в пятнах краски, – извините, вчера было слишком много посетителей, сейчас вспомнила.

– А вот он вас запомнил, – лукаво погрозила пальцем старушка, – уж очень вы ему приглянулись! Уолтер у меня талантливый, но очень стеснительный, прямо беда с ним! Как увидит симпатичную девушку, так прямо язык отнимается. Вот и решил прислать меня, чтобы я с вами поговорила.

– Прошу прощения? – в замешательстве повторила Элизабет. Она была хороша собой, и посетители не раз приглашали девушку встретиться с ними, но вот чтобы от лица кого-то являлась мать – это произошло впервые.

– Не думайте о нас плохо! – всплеснула руками старушка, – Уолтер очень приличный, очень честный! Не стоит его бояться. То, что он хочет вам предложить, не может никак оскорбить молодую девушку.

– И о чём же вы говорите? – Элизабет приподняла бровь.

– Вы знакомы с творчеством Уильяма Шекспира? Наш великий соотечественник! Уолтер пишет картину по его пьесе «Двенадцатая ночь». Он предлагает вам быть его натурщицей.

Глава 2.

Заперев за собой дверь лавки, Элизабет окунулась в атмосферу вечернего Лондона. Мягкий лунный свет скользил по крышам домов на Ковент-Гарден, кое-где едва белели облака, сумерки сгущались и темнели вдали, там, где среди неба чётко вырисовывался силуэт Вестминстерского дворца. Вечер был удивительно лиричен, но его поэтическая красота оставалась совершенно незамеченной для прохожих, которых, несмотря на поздний час, было очень много в этом районе города. Бурлящая жизнь Ковент-Гардена понемногу затихала, чтобы уступить место другой, ночной. Рыночные торговцы сворачивали свои прилавки, громко переговариваясь друг с другом. Бродячие псы растаскивали куски свинины, специально или по неосторожности, оставленные мясником. Подвыпившая компания вынырнула из переулка и направилась к ближайшему пабу, откуда уже доносился весёлый гул голосов. Несколько девушек – ровесниц Элизабет, поравнявшись с ней, прощебетали своё приветствие. Но девушка даже не заметила их – как не замечала она и красоту вечера, и толпу прохожих – всё, что составляло ранее её мир.

Снова и снова, молодая девушка прокручивала в мыслях беседу с миссис Деверелл.

– Вот как? Натурщицей? – выпалила Элизабет, сильное удивление заставило её забыть о манерах.

– Именно.  Что я вижу в ваших глазах? Сомнение? Уверяю, не стоит ничего бояться. Мой сын – безупречный джентльмен и мастер своего дела. Его картины уже не раз появлялись на выставках Королевской Академии! А ведь он учится там не более двух лет! О, я уверена – он ещё проявит себя в деле! – глаза старушки радостно заблестели, ведь она говорила о любимом сыне, – к тому же, он преподаёт в Школе рисунка. Как талантлив мой Уолтер! Но увы, так слаб здоровьем, что я боюсь, как бы он не оставил должность…

Элизабет, несмотря на утомляющие дифирамбы во славу таланта мистера Деверелла, чувствовала к посетительнице невольную симпатию. Она верила старушке: предложение, из чужих уст казавшееся непристойным, от миссис Деверелл выглядело вполне невинно… Но как же всё это неожиданно!

– Простите, и всё же… почему вашему сыну понадобилась именно я? Я совершенно далека от вашего мира. Я не знаю, как быть натурщицей.

– О, это ведь совсем не сложно, – улыбнулась миссис Деверелл, – гораздо легче, чем эти ваши шляпки.  И отчего вдруг такие вопросы? Вы не видели себя в зеркале? Наверное, у такой красавицы нет отбоя от женихов, – старушка улыбнулась, ожидая ответа, но, поскольку Элизабет промолчала, вернулась к своей излюбленной теме, – да вы даже представить себе не можете, что мой сын – в буквальном смысле слова революционер в мире искусства! Вместе с приятелями он создаёт что-то новое, совсем новое!

– Революционер? – удивилась Элизабет, никогда не связывавшая это понятие с эфемерным миром искусства, – как такое возможно?

– Да я сама не совсем понимаю, тем более, не буду утомлять вас подробностями. Они называют себя прерафаэлитами – как я понимаю, возвращаются в искусстве к давним эпохам…  вы увидите их картины, это такие краски! Такая красота! И главное – каждая картина со своей сложной историей, а не просто портреты вельмож – старушка презрительно фыркнула, – Уолтер сейчас работает над картиной «Двенадцатая ночь» – по пьесе нашего великого соотечественника, Уильяма Шекспира. Наверное, вам не знакомо это имя…

– Как же? Вполне знакомо, – вновь ответила Элизабет, – я буду позировать для этой картины?

– Да, – закивала старушка, – как же хорошо, что вы знаете! Мой сын увидел в вас Виолу. Он очень любит Шекспира, мой Уолтер. Шекспир – это так по-прерафаэлитски! Я уверена, вы сразу войдёте в образ. Кстати, забыла сказать, почасовая оплата гарантирована, о сумме условимся позже, но будьте уверены, мы вас не обидим! Позировать, конечно, надо будет не один день.

– Но как же работа! – воскликнула Элизабет, – хозяйка не допустит моего длительного отсутствия… И родные… Надо с ними поговорить!

– Всегда приходится чем-то жертвовать, – пожала плечами миссис Деверелл, – сколько вам лет, дорогая?

– Девятнадцать.

– В таком возрасте, вы уже вправе сами распоряжаться своей жизнью, – заметила старушка, – с вашей хозяйкой не могу ничем помочь, а вот с родителями, если позволите, встречусь и постараюсь их убедить, если только, – и она внимательно посмотрела в лицо Элизабет, – если только это не способ от меня отделаться. В таком случае, неволить не будем.

Элизабет невольно покраснела.

– Что вы, я вовсе так не думала. Просто я пока как будто до конца не могу поверить вашим словам…  Но я согласна, согласна! – воскликнула Элизабет, неожиданно для себя, – и прошу вас, поговорить с моими родителями. Отец бывает очень суров.

Миссис Деверелл удовлетворённо кивнула головой. Теперь, когда её миссия была выполнена, старушка предвкушала, как обрадуется сын, узнав, что понравившаяся ему девушка согласилась позировать для его картины.

– Что ж, тогда решено. Говорите день и час, когда я смогу нанести вам визит.

Проводив гостью, девушка завершила дела в магазине, погасила лампу у входа – совершенно механически. И только позже, выйдя на Ковент-Гарден, Элизабет осознала, что загадочное предложение может изменить всю её жизнь. Воистину, «пути Господни неисповедимы…» Неужели, миссис Деверелл – ответ на её молитвы?

Ведь она только накануне сравнивала себя с леди из Шалот, обречённой ткать в запертой башне всю жизнь. Каждый день был похож на другой, и ничего не предвещало перемен. Однообразный тяжёлый, но не изматывающий труд, покупки на местном базаре, отдых у домашнего очага с близкими, редкие прогулки с подругами и ухажёрами – серый и тоскливый, но привычный мир – который может в один миг расколоться вдребезги, стоит ей принять предложение миссис Деверелл. Конечно, Элизабет не была так наивна, чтобы думать о мгновенном исполнении всех своих чаяний. Она не питала иллюзий о жизни натурщиц – их не слишком уважали даже в том скромном обществе, в котором она вращалась, а труд их был достаточно утомителен, но всё же… всё же, принятие предложения означало прервать череду одинаковых дней и попробовать нечто совершенно другое, окунуться в неизвестный ей ранее мир. И этот мир казался гораздо ближе к мечтам, чем тот, в котором она прожила все свои девятнадцать лет.

Элизабет шла, не замечая прохожих. Она даже не осознавала, куда направляется, однако, по наитию, двигалась прямо в сторону дома. Снова и снова думала девушка о неведомом мире, с которым ей предстояло познакомиться. У Элизабет не было ни одного знакомого, причастного к искусству. Интересно, какие они – художники, поэты, скульпторы? Похожи ли они хоть чем-нибудь на простых рабочих парней, среди которых она росла? Так ли взбалмошен и непостоянен их нрав? Нет-нет, они, наверное, совсем другие – ведь каждый день они соприкасаются с искусством, а для мечтательницы Элизабет не было более высокой и сложной материи, чем греза. Те, кто сумел запечатлеть грезу – на бумаге, на холсте ли – становился в её глазах чуть ли не волшебниками. И, конечно, художники очень умны… О чём они ведут беседы на своих собраниях – уж явно не о ценах на хлеб и дырках в карманах, которые нужно зашить…

Мысли о бытовых вопросах вернули мысли Элизабет «на землю», она даже приостановилась немного. Уже долго, в возбуждении своём, девушка всё ускоряла шаг, почти перейдя на бег и пришла в себя, лишь чудом не задев проходящую мимо пару. Женщина покачала головой и неодобрительно шепнула что-то своему спутнику. Но Элизабет не обратила на них никакого внимания. Теперь, когда первое смятение немного утихло, девушка попыталась рассмотреть предложение миссис Деверелл с практичной точки зрения. Ведь, какими бы заманчивыми не были перспективы, работа натурщицы таила в себе немало «подводных камней».

Во-первых, потеря хорошего места. Несколько лет ежедневной работы в шляпной лавке позволили Элизабет заслужить доверие как покупателей, так и миссис Роджерс. Не слишком обременительная занятость исправно приносила ей деньги, а в будущем, могла дать и повышение.  «Профессия» натурщицы не могла обещать и малую толику того комфорта, которым отличалась работа модистки в маленькой лавке – тут девушка теряла значительно больше, чем приобретала. Пытаться сохранить оба места невозможно: едва ли хозяйка одобрит её частые отлучки, тем более, для такого сомнительного занятия.

От миссис Роджерс, мысли Элизабет перешли к другой, сомнительной стороне служительницы искусства. Натурщица. Жителям Ковент-Гардена незнакомы были лавры Фрины или Симонетты. В их глазах натурщицы были проститутками, как, впрочем, часто и оказывалось в действительности. Быть натурщицей – значит навсегда повесить на себя ярлык «доступная». О них судачат за спиной, мужчины отпускают сальные шуточки вслед, и на всю семью ложится клеймо, «смыть» которое практически невозможно. Правда, сами натурщицы, кто похитрее, не обращали никакого внимания на досужие сплетни. Многие неплохо устраивались в жизни, поступали на содержание и вели роскошную и расточительную жизнь. Иные же, двумя-тремя картинами навлекали на себя вечный позор и, не в силах выдержать клеймо позора, спивались или становились теми бесплотными и несчастными тенями на городских улицах, к которым Элизабет всегда испытывала брезгливую жалость. Какой же путь уготован ей – честной девушке, получившей довольно строгое воспитание, Элизабет не могла и подумать. В мечтах об искусстве, она видела себя, скорее, Сюзанной Вердье, но никак не маркизой де Помпадур. Ей хотелось уметь говорить языком искусства, а не тела, волновать не молодостью, а строками, льющимися из её души. Внешняя красота – всего лишь способ соприкоснуться с миром, куда более сложным, чем всё, виденное ею прежде, возможность обучаться, думать как они, говорить как они, понять этих загадочных юношей, которые не старше её братьев – но из-под их кистей рождаются шедевры. И, несмотря на намерение думать практично, Элизабет снова унеслась в мир своих фантазий. Уолтер Деверелл подарил ей надежду, и Элизабет, увлекшись ею, была ничем не лучше и не мудрее прочих девушек своего возраста. Тщеславна и наивна, она упивалась успехом, пока ещё не заработанным.

Тем временем она дошла до своей улицы, в двух кварталах от шляпного магазина. Приземистые двухэтажные домики теснили друг друга: в каждом из них проживало от одной до шести семей, в зависимости от достатка. Сиддаллы делили своё жильё со скромной вдовой, почти безвылазно сидевшей в своей комнате. Такое положение считалось очень удачным. Конечно же, любой выходец из квартала побогаче, нашёл бы улицу – грязной, а дома – старыми и уродливыми. Его, быть может, возмутили бы пьяные мужчины, дремавшие, прислонившись к одному из домов, или звуки ругани, доносившиеся из одного из окон, а запах от гниющих яблок, брошенных в лужу мальчишкой – разносчиком, наверное, заставил бы гипотетического аристократа поморщиться. Но для местных жителей, подобная картина была абсолютно привычна. И Элизабет, взбежав по полусгнившим ступенькам крыльца, не удостоила окружающий мир ни взглядом, ни мыслями.

Её волновало другое: как отнесутся её родные к предложению миссис Роджерс. Зная их характер, не составляло никакого труда понять, что разговор будет сложным и долгим. Потому что людей, более далёких от всего эфемерного, представить было сложно.

Сидаллы были одними из многочисленных провинциальных семейств, которыми вот уже несколько столетий переполнен Лондон. Отец Элизабет, Чарльз, родился в Шеффилде, в семье простого рабочего. Душой и телом, он принадлежал к своему классу. Крепкий и невысокий, Чарльз имел довольно забавный вид из-за своей походки – шагал широко, выворачивая ступни и размахивая руками. На шутки в свой адрес Чарльз не обижался. Он и сам любил хорошо посмеяться, хотя до души компании этому деловитому мужчине было далеко. Он много работал, мог посоветовать что-нибудь друзьям, но сам не переносил, когда слышал чужое мнение касательно себя или своих дел. Женился очень рано, и очень гордился как красавицей – супругой, так и оравой ребятишек. Простая и бесхитростная любовь – а другая была ему неведома – переполняла сердце Чарльза каждый раз, когда он после тяжёлых трудов растягивался в кресле и, дымя трубкой, поглядывал на домочадцев.

Что же касается его жены, то её истинный характер понять было трудно. Элеонора, вместе с мужем, образовывала то странное переплетение душ, свойственное парам, живущим вместе почти четверть века и понимающим друг друга с полуслова. В молодости, невысокая, но стройная Элеонора была очень мила, правда, желающих взять её в жены было не так уж и много. Девушка была стеснительна и угрюма, чего нельзя было сказать о её старшей сестре – весёлой, горделивой красавице.  Родные так же выделяли старшую, и потому, предоставленная сама себя, Элеонора была гораздо самостоятельнее, чем принято в её возрасте. Это качество внесло немало раздоров в первые годы их с Чарльзом супружеской жизни – пока молодая женщина не научилась иногда – смиряться, чтобы в серьёзных вопросах одерживать победы. В браке Элеонора родила семерых детей, усердно воспитывая дочерей, а сыновей предоставила отцу, но в глубине души любила их гораздо сильнее. Из-за многочисленных родов она постарела очень рано: медно-рыжие волосы, которые называли «венецианским золотом» быстро поблёкли, вокруг глаз образовались морщинки, а кожа потеряла упругость, но Элеонор, казалось, не переживала об этом.

Когда Чарльз получил свою долю наследства после смерти родителей, они переехали в Лондон, где он открыл свою скобяную лавку. Как и тысячи других переселенцев, они еле-еле держались на плаву. Снова и снова подобные им – нагруженные тяжёлыми тюками, многодетные, стекались в город за лучшей жизнью, но Лондон отвергал их, ввергая в ещё большую нищету, чем та, из которой они вышли.

Большой семье Сиддаллов приходилось трудиться и день и ночь, а скобяная лавка едва прикрывала расходы. Это беспокоило Элеонору, ведь, в глубине души Золотой Телец был для неё гораздо притягательнее Бога, которому Элеонор, как усердная прихожанка, ходила к заутрене каждую субботу.

Старшие сыновья работали вместе с отцом, младшим тоже давались обязанности, но попроще. Только один – Чарли, большую часть времени проводил в постели, медленно угасая от лёгочной болезни. Дочери, как и их мать, занимались пошивом одежды: кто на дому, а кто – в лавке, как Элизабет.

В семье Сидаллов день был посвящен труду. Только к вечеру, все домочадцы собирались за нехитрым ужином. Поблагодарив Бога, они принимались за трапезу. Иногда за столом велись долгие беседы, а порой все были настолько уставшими, что ужин проходил в полном молчании. Тем не менее, вечернее время было самым любимым для семейства.

После ужина, Сидаллы отдыхали. И в этот раз, Чарльз, по своему обыкновению, небрежно развалился в кресле у печи и закурил трубку. Кресло было потёртым, табак – не самого лучшего качества, но Чарльз отнюдь не был привередлив. Он блаженно прислушивался к собственному чувству сытости: ласково и лениво его мысли обращались к жене – надо же, какой вкусный цыпленок был сегодня на ужин! Элеонор сидела поодаль, с шитьём, лицо её было сосредоточено: она не успела закончить дневную работу и теперь спешила скорее покончить с делами и отдохнуть. Старший сын – Джеймс отправился в ближайший кабак, чтобы пропустить там стаканчик-другой: его страсть к горячительным напиткам в последнее время вызывала беспокойство. Средний сын – Генри принялся за чтение. Младший, Чарли, перешёл в спальню, даже сытный ужин не смог вернуть румянец на его щёки. Элизабет домывала посуду на кухне, а младшая дочь – четырнадцатилетняя Клара наливала всем вечерний чай. Не хватало старшей – двадцатидвухлетняя Лидия всего три месяца назад покинула отчий кров. Теперь она жила на Флит-Стрит с мужем – молодым юристом Джозефом Уиллером. Его семья поначалу ничего не желала слышать о девушке из рабочего класса, но постепенно ее веселый нрав и деловитость одержали победу. Теперь Лидия, была редким гостем на Ковент-Гарден, и Сидаллы очень по ней скучали. Особенно Элизабет. Среди всех сестер и братьев только Лидия и, пожалуй, Генри были ее близки.

Закончив с посудой, Элизабет прошла в гостиную. Предстоящий разговор с отцом совсем ее не радовал. Храбрость, переполнявшая её на улице, быстро улетучилась, едва только девушка переступила порог. Страх не позволил рассказать о новости за ужином, но теперь следовало поторопиться: скоро домочадцы начнут готовиться ко сну, а предупредить о завтрашнем визите нужно сегодня.

Элизабет подошла к отцу и остановилась. Тот кивнул ей, показывая, что готов выслушать, но трубку изо рта не выпускал.

– Сегодня в лавке была одна покупательница, – медленно протянула Элизабет, – её зовут миссис Деверелл. Она хотела прийти к нам завтра на чай.

– Вот так новость! – воскликнул Чарльз, коротко хмыкнув, – кто она? Что ей у нас делать?

– Миссис Деверелл хочет поговорить с вами и мамой обо мне, – Элизабет снова замолчала, не в силах продолжать.

– О тебе? Лизз, не тяни, Бога ради! Компаньонкой она тебя решила сделать что ли? Милая, ты знаешь, о ком это она говорит? – Чарльз повернулся к Элеоноре, но та лишь пожала плечами, не слишком прислушиваясь к разговору.

– Нет, не компаньонкой, – и Элизабет, краснея, сбивчиво, пересказала предложение миссис Деверелл. По мере того, как она говорила, глаза Чарльза от удивления распахивались всё больше и больше – казалось, почтенный отец семейства даже не мог предположить услышать подобное предложение у себя в доме.

– Уолтер Деверелл – известный художник и достойный человек. Он – преподаватель в школе искусств. Там очень строгие нравы, – закончила Элизабет, полагаясь больше на воображение, чем на известные ей факты.

– Невозможно, – коротко ответил Чарльз, как только дочь замолчала.

– Но папа! – в отчаянии воскликнула Элизабет, – будет вам! Завтра вы поговорите с миссис Деверелл, и увидите, что её предложение стоит принять!

– Даже слышать о ней не желаю, – отрезал отец, – оставайся лучше среди своих шляп. Быть натурщицей! Что это такое? Лиззи, ты давно уже не ребёнок. Как будто не догадываешься, для чего эти молодцы заманивают дурочек вроде тебя в свои..хмм.. мастерские.

– Чарльз, – одёрнула его Элеонора, показав взглядом на молоденькую Клару, с любопытством слушавшую разговор.

– Марш в постель, – рявкнул тот на младшую и снова повернулся к Элизабет, – Лиззи, разговор окончен. Напиши своей миссис Деверелл, что предложение мы не принимаем – если, конечно, не хочешь, чтобы я спустил её завтра с порога!

Элизабет беспомощно смотрела на отца. Щёки от обиды жёг румянец, все слова, которые она должна была произнести, вдруг улетучились из сознания. Стараясь сдержать слёзы, она поспешно выбежала из комнаты.

Но помощь пришла с совершенно неожиданной стороны.

– Ты слишком суров к ней, – рука жены легла на плечо Чарльза – может, стоит выслушать эту женщину. Вреда не будет, да и от предложения всегда можно отказаться.

– Не выжила ли ты из ума, старушка? – обратился к ней муж, но в его голосе прозвучала уже иная интонация. Не для кого из младших Сиддалов не было секретом, что Элеонора имела гораздо большее влияние на мужа, чем старалась показать. И действительно, не прошло и нескольких минут её спокойных убеждений, как Чарльз уже буркнул своё «посмотрим», что несомненно, означало согласие.

Поговорив с мужем, Элеонора вернулась к шитью, но вскоре отложила его, задумавшись. Она не поверила своим ушам, когда услышала безумную идею дочери. Но поразмыслив, женщина взглянула на предложение миссис Деверелл, отбросив предрассудки. И чем больше она о нём думала, тем больше ей это нравилось. Да, Элеонора понимала: все соседи раззвонят по улице, возможно, не раз и не два её сыновьям в скобяной лавке придётся услышать насмешливые пересуды жителей. С этим придётся смириться на первое время, быть может, даже переехать. Однако, какая невероятная перемена может неожиданно произойти в жизни ее дочери! Расчётливый разум Элеоноры видел в первую очередь, удачное замужество. А оно означало спасение из бедности, жизнь в достатке, может быть роскоши, отсутствие тяжёлого, монотонного труда…  На Элизабет определённо обратят внимание, ведь она так красива! Хрупкая, может, чересчур худая, но сколько врождённого изящества в каждом её движении! Длинные, тёмно-рыжие волосы своей густотой вызывали зависть соседских девиц. Когда Элизабет шла по улице, многие прохожие оборачивались.  Но при этом, никто из них не осмелился бы крикнуть ей что-нибудь оскорбительное или подойти с непристойным намёком. Перед Элизабет и людьми всегда будто бы стояла стена – прозрачная, но вместе с тем, ощутимая. С Элизабет сложно было чувствовать себя свободно и раскованно: вот даже художнику пришлось звать на помощь свою мать, чтобы предложить девушке стать натурщицей. И всё же, Элеонора надеялась, что её дочь, несмотря на свою нелюдимость, сможет найти любимого человека – потому что – сердце матери не обманешь – Элеонор давно знала, что Элизабет несчастлива. Уравновешенная и практичная Лидия раньше благотворно влияла на младшую сестру. Когда она уехала, Элизабет будто бы совсем одичала – неистово погружалась в книгу, как в более реальный мир, часто бродила в одиночестве, витая в своих мыслях. Несмотря на то, что голос девушки был приятен, а улыбка – мягкой и доброй, улыбалась и смеялась она редко, часто бывала задумчива и грустна (как это напоминало Элеоноре себя саму). А если и веселилась, то её восторг был далёк от брызжущего фонтана подросткового задора, и скорее напоминал греющие лучи солнца, которое в Лондоне – городе дождей было таким нечастым гостем.

Маленький шляпный салон, церковь и дом составляли весь мир Элизабет и её окружения. Нелюдимость девушки практически исключала возможность случайных знакомств. Сбывался страх для любой матери: ее дочь рискует остаться старой девой до конца своих дней. И еще одно заставило Элеонору обратиться к мужу: неподдельное счастье, звучащее в голосе Элизабет, когда та говорила о художниках. Женщина поняла, что ее Лиззи уже не с ними, а «там» – в неведомом мире, который был не понятен Сиддалам, но по какой-то необъяснимой причине был так притягателен для ее дочери.

Элизабет ничего не знала о неожиданной поддержке. Она сидела в кухне и бессмысленно таращилась в стену. Отец не отпустит её! Никогда не отпустит! Вереница грядущих дней пронеслась перед глазами Элизабет – и это было так невыносимо!

– Ты тут, малыш? – вошедший Генри щёлкнул её по носу, – неужели обиделась?

Она покачала головой.

– Тогда что же? – брат присел рядом, ласково приобняв сестру.

– Стараюсь смириться с поражением, – она чуть улыбнулась, – знаешь, иногда жизнь кажется такой бессмысленной, что бросишься куда угодно, лишь бы вырваться из неё… Как в омут с головой, понимаешь? Во что угодно. Просто потому что это – другое.

– И это другое принесёт тебе счастье?

– Возможно. Но что об этом говорить? Ничего не вышло, я не мастерица убеждать.

– Не надо сдаваться раньше времени, – ответил Генри, – матушка за тебя. Я слышал её разговор с отцом. Если твоя знакомая старушка завтра всем понравится, думаю, ты станешь натурщицей.

Элизабет повернулась к брату. Глаза её лучились радостным зелёным светом. Всего лишь несколько слов – а как изменилось ее настроение! С благодарностью, девушка крепко обняла младшего брата и расцеловала его.

На следующий день их скромный дом посетила миссис Деверелл, оказавшаяся очень приятной и общительной дамой. Её манеры пленили Элеонору, а открытый нрав – Чарльза. Миссис Деверелл просто и спокойно изложила просьбу сына, заверив Сиддалов в честности его намерений.  Упоминание о высоком положении Уолтера Деверелла среди творческой элиты, а также обещание платить по шиллингу за каждый день работы, полностью убедили семью. Сиддалы были бедны и многодетны – а такое положение не располагает к излишней щепетильности.  И, провожая миссис Деверелл через пару часов, Чарльз совершенно забыл о своём недавнем сопротивлении и был полон радостных надежд.

С миссис Роджерс вышло совсем просто. Элизабет пошла к ней на следующий день после визита матери Деверелла. Немолодая хозяйка шляпного салона внимательно выслушала рассказ девушки. Немногословная и строгая, она внушала трепет своим подчинённым, но в душе была совершенно незлым человеком. Когда Элизабет замолчала, миссис Роджерс ненадолго задумывалась, взвешивая слова Лиззи и прикидывая её ценность, как модистки.

– Значит, вы хотите оставить наш салон мисс Сиддал, чтобы стать натурщицей, – наконец, произнесла она, – не боитесь остаться ни с чем?

– Конечно, я очень волнуюсь, не буду скрывать, – призналась Элизабет, – но я просто не могу упускать такую возможность.

– Признаюсь, мне не по душе ваша затея. К тому же, покупатели хвалят вашу работу, я же высоко ценю ваши навыки, усердие и внимательность. Вы точно решили уйти?

– Да, – твёрдо ответила девушка.

– Я так и предполагала. Но поскольку вы – хорошая работница, предлагаю следующее: не отказывайтесь пока от этого места. Приходите поработать в свободное время. Я пока не буду искать другую модистку. Посмотрите, понравится ли вам работа натурщицей, и если вдруг захотите вернуться, – миссис Роджерс улыбнулась, – я оставлю вам это место.

Элизабет просияла. Всё складывалось наилучшим образом. И, выходя от миссис Роджерс, она поспешила в храм, где долго и горячо благодарила Бога за неожиданные милости, вдруг посыпавшиеся на неё, как из рога изобилия.

Глава 3

Через несколько дней после визита миссис Деверелл, Элизабет пришло письмо от её сына. Художник приглашал свою натурщицу на первую совместную работу.

Как волновалась молодая девушка, проснувшись ещё засветло! Как долго пыталась непослушными пальцами завязать тесёмки на своей шляпке! Уолтер Деверелл жил в нескольких кварталах от Элизабет, и она решила не брать кэб. Странное дело – теперь лабиринты знакомых улиц воспринимались совершенно по-другому. Элизабет шла, в волнении предвкушая что-то новое, и на всех лицах она пыталась найти отсвет трепетного ожидания, пронизывающего всё её существо. Нищенка, кормившая грудью прямо на улице, казалась девушке воплощением новозаветной Мадонны, а юноша с девушкой, ласково прощающиеся у дверей – современными Ромео и Джульеттой.

Немного поплутав, она подошла к указанному дому. Дверь открыл сам художник. Он выглядел немного рассеянным.

– Доброе утро, – кивнул Деверелл, – очень рад, что вы пришли. Проходите, располагайтесь в мастерской. Нэнси, наша служанка, принесёт вам кофе.

Было очевидно, что за внешней любезностью прячется отрешённое равнодушие, которое художник лаже не пытался скрыть. Элизабет сразу поняла, что Деверелл полностью погружен в свои мысли и не докучала ему вопросами. Девушка пересекла порог мастерской – комнаты, в которой она должна была провести уйму времени, позируя для «Двенадцатой ночи». Элизабет волновала незнакомый доселе запах красок и холста, множество кистей и карандашных набросков. Вошедший вслед за девушкой Деверелл, кивком указал ей на табурет.

– Сначала я сделаю несколько набросков. Присядьте.

Первые дни в роли натурщицы прошли, как в тумане. Деверелл предпочитал работать с раннего утра и до полудня, поэтому девушке приходилось вставать до рассвета. Наскоро перекусив, она спешила по пустынным улицам к заветному дому. Дверь открывала молчаливая служанка Нэнси, она же подавала в мастерскую кофе и сдобные булочки. Элизабет шла переодеваться. Для образа Паолы она облачалась в красный мужской костюм, раздобытый в театре.  Свои красивые волосы Элизабет безжалостно прятала, ведь только нежность её лица должна была выдавать девушку в мужской фигуре на картине. Неузнанной стояла среди солдат Паола, неузнанной должна была остаться и натурщица.

Когда перевоплощение девушки в хрупкого юношу заканчивалось, она выходила к Девереллу. Начиналась работа. Позирование, на первых порах довольно тяжёлое, вскоре перестало занимать Элизабет. Пусть тело девушки и было неподвижно, разум оставался полностью в распоряжении Элизабет. И она погружалась в свои думы, фантазии и мечты, пробуждаемая лишь редкими фразами художника. Деверелл работал молча и сосредоточенно и, к неудовольствию Элизабет, ей так ни разу не удалось разговорить его.

Элизабет так хотелось узнать побольше о прерафаэлитах! Будь на то её воля, девушка засыпала бы Деверелла вопросами, но художник явно не намеревался удовлетворять её любопытство. Он отвечал односложными фразами, не собираясь посвящать свою натурщицу в секреты искусства. «Мой Уолтер – такой молчун» – с досадой вспоминала Элизабет слова миссис Деверелл во время своего многочасового позирования. После нескольких попыток разговорить художника, девушка прекратила задавать вопросы, смирившись с ролью безмолвной статуи.

Конечно же, в работе натурщицы были свои радости. Больше всего Элизабет нравилось наблюдать творческий процесс. Когда Деверелл перешёл от карандашей к краскам – о, тут-то как раз и началось настоящее волшебство! Ей нравилось смотреть, как сосредоточенно Деверелл размешивает краски на палитре, как из простых цветов проявляются сложные, неземные оттенки. Деверелл размешивал их, лёгкими движениями наносил на холст – будто бы гладил по щеке возлюбленную. Элизабет испытывала странное ощущение собственной отчуждённости. С одной стороны, она как бы участвовала в творении шедевра, с другой – была всего лишь безмолвным объектом, вроде вещи, совершенно бесполезной вне мастерства художника. Это чувство было непривычно … и довольно неприятно.

Закончив, Элизабет переодевалась в свою одежду. Если дома была миссис Деверелл, девушка оставалась на чашку чая или кофе. Беззаботная болтовня старушки действовала на Элизабет умиротворяюще, особенно после утомительного молчания её сына. Миссис Деверелл пела дифирамбы Уолтеру и делилась новостями и сплетнями, до которых была большая охотница. С равным интересом она рассказывала Элизабет о заключении мира между Австрийской империей и Пьемонтом и о новой вспышке холеры в Лондонских пригородах. Девушка запоминала новости, чтобы позже пересказать их отцу: Чарльз любил в компании приятелей щегольнуть своей осведомлённостью о том, «что творится в мире».

Работа натурщицей занимала утренние часы. После полудня Элизабет спешила в шляпный магазин, где занималась привычным для себя трудом модистки. Благодаря двойной работе, девушка перестала нуждаться в деньгах. Каждый день, идя домой, она покупала гору вкусностей для своей семьи. На себя же, девушка почти не тратилась, но исправно откладывала по пол-шиллинга в день на непредвиденные расходы.

Действительность была совсем не похожа на яркие мечты, которыми грезила Элизабет в тот день, когда миссис Деверелл сделала ей необычное предложение. Как пережила девушка свое разочарование? Как ни странно, относительно спокойно. Несмотря на склонность витать в облаках, девушка привыкла к ежедневному труду и теперь, забыв обо всем, просто работала натурщицей и облачалась в мужские одежды с той же внутренней отрешенностью, с которой подбирала шляпки покупателям в магазине.

Мечты о мире художников уже совсем было покинули Элизабет, когда Деверелл совершенно неожиданно пригласил её на открытие выставки.

Письмо от робкого молодого человека снова передала миссис Деверелл. В тот день (примерно через три месяца после начала их сотрудничества) Элизабет хозяйничала в лавке. У художника она не была уже больше недели. Работа над Виолой подошла к концу, и девушка уже решила, что её услуги больше не понадобятся.

Увидев миссис Деверелл, Элизабет не смогла сдержать вздох облегчения. Она не забыта! Девушка ласково улыбнулась старушке, невольно припоминая их знакомство.

– Здравствуйте, милая, – улыбнулась дама, – вижу, вы тоже вспомнили о нашей встрече.

– Вы очень проницательны, – ответила Элизабет.

– Как и любая старуха, – заметила миссис Деверелл, – к тому же, все написано на вашем лице. Хорошо это или плохо, но вы совершенно не умеете скрывать свои чувства. Впрочем, я по делу. Мой Уолтер закончил «Двенадцатую ночь».

– Уже? – Элизабет прижала руки к груди. Её волнение можно было понять: в течение месяцев девушка наблюдала рождение новой картины, и вот теперь то, что недавно было всего лишь безликим холстом, обрело завершённость. Это было… волшебно. Жаль только, она этого никогда не увидит.

– Я уверена, – голос Элизабет дрогнул, – «Двенадцатая ночь» – настоящий шедевр.

– Несомненно, – закивала старушка, – а ещё мой сын передал вам это, – и миссис Деверелл протянула Элизабет запечатанный конверт, – если вас не затруднит, прочтите прямо сейчас. Мне нужно будет передать ответ.

Элизабет удивлённо пожала плечами. Быть может, художник прислал немного денег? Это было бы странно, Деверелл платил жалованье исправно, но никогда не переплачивал. Она развернула письмо. Да, его содержание оказалось совершенно неожиданным!

Лаконичными фразами, сухими, как и его характер, Деверелл приглашал её на открытие выставки в Королевской Академии художеств. Его «Двенадцатая ночь» будет там представлена, и Деверелл хотел бы познакомить свою натурщицу с другими художниками. Элизабет свернула письмо и снова положила в конверт. Пальцы её дрожали.

– Я очень польщена, это приглашение… так неожиданно, – Элизабет совершенно растерялась, – но.. но я совсем не знаю, где находится галерея. Никогда прежде не доводилось быть в подобных.. местах. Среди такого общества…

– Ой, да какое там общество, не придумывайте! – махнула рукой миссис Деверелл, – можно подумать, тамошние господа какие-то особенные! В оперетке, верно, бывали? То-то же! Точно такая же публика, шумят, галдят и пытаются предстать перед другими в лучшем свете, особо ничего из себя не представляя.

– Ну вы же не про мистера Деверелла, – улыбнулась Элизабет. Слова старушки немного успокоили девушку.

– Нет, не про него, – такое сравнение любящая мать допустить не могла, – но про остальных я сказала совершенно верно. Придёте, познакомитесь с его друзьями, полюбуетесь на «Двенадцатую ночь». Ведь это справедливо, вы не находите? Почему вы должны трудиться вместе, а пожинать плоды – только Уолтер?

Несколько дней перед выставкой прошли для Элизабет, как в сладком дурмане. Наконец, спустя многие месяцы ожиданий, она готовилась хоть ненадолго вступить в загадочный мир, о котором так долго грезила наяву. Девушка вспоминала всё, что слышала от Деверелла о его друзьях – прерафаэлитах. Элизабет знала, что среди художников их считают бунтовщиками, чуть ли не революционерами. Как можно быть революционером в таком спокойном искусстве, как живопись, Элизабет не понимала – и оттого росло её восхищение перед людьми, чьи жизни занимали вопросы, бесконечно далёкие от повседневной суеты.

Эленора тоже пришла в большое воодушевление, узнав о приглашении. Впрочем, причина её радости была совсем другой.

– Наконец-то! – обмолвилась она зашедшей в гости Лидии, – с нетерпением жду, когда моя девочка найдёт себе хорошего жениха.

Элизабет подшила своё самое нарядное платье. Тёмно-зелёное, в светлую полоску, оно выгодно оттеняло ярко-рыжие волосы и белизну кожи. Перед выходом девушка немного подкрасилась, уложила волосы. Даже простушку меняют в лучшую сторону подобные манипуляции, а девушку незаурядной внешности они превращают в редкую красавицу. Подправив причёску в последний раз, Элизабет от радости закружилась перед зеркалом. Она не была кокеткой, но осознание своей красоты и молодости пьянило её. Предвкушая потрясающий вечер, девушка вышла к своим домашним, и в их взглядах прочитала то же восхищение, что ощущала сама.

– Лиззи, ты такая красивая! – воскликнула Клара, – я тоже такой хочу стать, когда вырасту.

– Да уж, – буркнул Чарльз, рассматривая дочь, – Пусть Генри проводит тебя. Не стоит ходить без сопровождения в таком наряде.

– Я не пойду пешком, – мягко возразила Элизабет, – отец, я хочу заказать кэб до Пикадилли.

– Неслыханная роскошь! – всплеснул руками Генри, – Лиззи, пойдём вместе пешком, не стоит тратить деньги зря.

– Пусть делает, что хочет, – вдруг отозвался Чарльз, – в конце концов, благодаря её художнику наши дела пошли в гору.

Элизабет откинулась на мягкие подушки. Колёса кэба стучали по каменной мостовой. Девушка закрыла глаза, пытаясь справиться с возникшим вдруг приступом волнения. Дыхание перехватывало от страха, которому она не могла дать объяснение.

– Спокойно, спокойно, – тихо шептала Элизабет самой себе, слыша, как учащённо бьётся сердце, – всё будет хорошо.

Палладианская резиденция поразила Элизабет своей неброской, но внушительной красотой. Берлингтон-хаус, в стенах которого некогда устраивались пышные приёмы, ещё несколько лет назад рисковал превратиться в груду камней. Однако Королевская Академия художеств арендовала здание почти на тысячу лет вперёд – и тем самым, подарила потомкам прекрасный памятник архитектуры, сочетание роскоши интерьеров барокко и сдержанности классического стиля.

Элизабет почти ничего не знала об архитектурных стилях, но врождённое чувство прекрасного заставило её останавливаться в восхищении при виде монументальной колоннады главного фасада, роскошно расписанных потолков, витой лестницы главного входа. Возможно, девушка смотрелась странно среди толпы народа, чувствовавших себя в интерьерах Берлингтон-Хауса вполне вольготно. Однако, как бы ни красиво было само здание Академии, Элизабет не терпелось познакомиться с работами художников.

Выставка прерафаэлитов занимала два зала. Их течение было относительно новым, поэтому на лицах посетителей отнюдь не читался бурный восторг. Буржуа несколько растерянно переглядывались друг с другом, будто бы спрашивая, какую позицию им занять в отношении этих странных картин, будто вышедших из иллюзорного мира снов. Сквозь толпу то и дело сновали репортёры – на следующий день в газетах выйдут статьи, посвящённые новой выставке, и тогда уже точно будет понятно, какое место занимают прерафаэлиты в мире искусства.

Элизабет бродила среди толпы, слушая обрывки их разговора. Растерянность уступила место любопытству. Пусть она и чувствовала себя как горничная на пиру у господ, но постоянно напоминала, что является приглашённой, гостьей, а значит, находится наравне со всеми.

Увлечённая выставкой, Элизабет совсем забыла о Деверелле и наткнулась на него совершенно неожиданно. Художник стоял возле своей картины – как раз той самой, «Двенадцатой ночи». Он что-то оживленно обсуждал с компанией молодых людей. Они явно были друзьями и, по какому-то общим чертам, девушка поняла, что перед ней остальные прерафаэлиты, те, имена которых с огромным восторгом перечисляла миссис Деверелл. Среди мужчин находилось и несколько дам, весьма привлекательной наружности.

Элизабет хотела было затеряться в толпе, но подумала, что будет выглядеть глупо. Одна из девушек – улыбчивая худенькая брюнетка привлекла её внимание. Заметив, как та держится и говорит, Элизабет постаралась повторить на своём лице её приветливую улыбку и ещё сильнее распрямила плечи. Стараясь не выходить из образа, она пошла прямо навстречу Девереллу. Один из молодых людей, взглянув на девушку, что-то шепнул Девереллу. Тот обернулся.

– О, вот и она! – улыбнулся художник, – я побоялся, что вы не придёте. Друзья, – обратился он к остальным, – позвольте представить мою помощницу, мисс Элизабет Сиддал.

– Вы та самая Виола! – произнёс веснушчатый юноша, – Деверелл прятал вас с невиданным упорством. Теперь я понимаю почему, – от пристального взгляда его тёмно-карих глаз Элизабет зарделась.

– Бога ради, Уотерхауз, не смущай девушку, – брюнетка, привлекшая внимание Элизабет, хлопнула его веером, – не обращайте внимания, – обратилась она к Элизабет, – он совершенно неисправим. Меня зовут Эффи, супруга Джона Рескина и друг… для всей этой сомнительной компании.

В ответ на насмешку, со стороны художников посыпались шутки, которые Эффи с лёгкостью парировала. Однако, Элизабет их не слышала. Рескин? Тот самый Джон Рескин? Слухи о знаменитом критике доходили даже до незаинтересованной публики Ковент-Гарден. Признанный знаток искусства, покровитель молодых талантов, приближённый самой королевы! Сколько раз Элизабет встречала его имя в газетах. И вот теперь рядом с ней стоит его супруга и обращается к ней так ласково, будто их не разделяет огромная социальная и культурная пропасть.

– Мисс Сиддал, да вы бледны, – насмешливо заметил Уотерхауз, – Эффи, наверное, на неё так подействовало ваше имя!

– Да, вы правы, – запнувшись, ответила Элизабет, – я много слышала о Рескине ранее. И совсем не ожидала встретить здесь его супругу.

– Где ещё меня встретишь, как не на выставке прерафаэлитов? – рассмеялась Эффи, – Муж без ума от этих ребят и балует их сверх всякой меры. Например, на прошлой неделе он порекомендовал Росетти одному из членов Королевской Палаты. И что вы думаете? Наш умник вдруг сорвался в Италию, и когда он вернётся – одному Богу известно.

– В этом весь Росетти, – вставил Деверелл, – у него великолепные картины но нет ни малейшего чувства долга.

– Вам обязательно стоит с ним познакомиться, – обратилась Эффи к Элизабет.

– Все эти разговоры так непривычны для меня, – произнесла девушка, – На Ковент-Гарден все иначе. Я будто бы попала в другой мир и немного боюсь.

Эффи весело рассмеялась.

– Какое милое дитя! Мисс Сиддал, а я ведь всего на пару лет старше вас! Поверьте, мы всего лишь простые смертные, и бояться нас совсем не надо. А что касается разговоров… мой супруг самый сведущий человек в живописи на всём Альбионе, но, увы, очень утомительный собеседник. Вы это вскоре поймёте.

– Я бы очень хотела.

– Но вы же никого не знаете! – всплеснула руками Эффи, – сейчас я познакомлю вас с остальными.

Эффи познакомила Элизабет с остальными художниками. Как и ожидалось, все они оказались прерафаэлитами. О близких друзьях Деверелла, Милле и Уотерхаузе, она слышала, а вот о Моррисе, Хьюзе и Ханте узнала впервые. С ними были несколько молодых натурщиц, державшихся не в пример свободнее Элизабет.

Девушка молчала, лишь изредка отвечая на вопросы. Она восхищённо рассматривала художников, с наслаждением слушала их речи. Их жизнь казалась ей чем-то удивительным. Подумать только, Хант в свои 25 лет изъездил всю Англию, создавая воздушные акварельные пейзажи. А молодой Милле последний месяц находился в центре внимания критиков. Его картина «Христос в родительском доме» вызвала настоящий всплеск дискуссий – уж слишком домашними и неканоничными казались Иисус и Мария. «Таймс» посвятил Милле целую разгромную статью. Но художника, казалось, это ничуть не волновало.

– Какие они талантливые, – думала Элизабет, разглядывая картины, – куда уж грубым рабочим Ковент-Гардена до этих юношей!

И пусть костюмы у многих были далеко не новые – меткий глаз модистки видел и потёртость ткани, и неровность швов на одеждах, всё же, их манеры значительно отличались от тех, что привыкла слышать Элизабет в своей лавке. Девушка переводила взгляд с художников на картины и видела нежные краски, приятные сердцу пейзажи и замысловатые наряды персонажей из мифов и литературы. Элизабет с гордостью рассмотрела и себя в «Двенадцатой ночи». Переодетая в мужской костюм Виола сохранила явное сходство с девушкой. Это польстило Элизабет. Она вновь взглянула на художников и узнала их спутниц в нескольких картинах.

– Возьмите нас в вашу следующую поездку, дорогой Альфред, – томно протянула одна из девушек, обращаясь к художнику, – мы просто задыхаемся в этом мраке.

– И я бы не отказался уехать из Лондона хотя бы на неделю, – подхватил Милле, – сам Уильям Блейк находил здесь «печаль бессилья и тоски».

– В Лондоне неплохо писать сирот или торговцев, – проговорил Хьюз, – но для нашего братства город слишком мрачен. Не припомню красивой истории, в которой органично смотрелась бы серость нашей погоды. Нет в ней романтики.

– Нет романтики? – неожиданно для себя воскликнула Элизабет, – в Лондоне? Господа, неужели вас совсем не увлекает красота этого древнего города? Если бы я владела искусством живописи, то мне бы и жизни не хватило, чтобы воплотить все свои идеи.

– Как вы отчаянно защищаете Лондон, – улыбнулся Милле.

– Можно пример какой-нибудь из ваших идей? – поинтересовался Уотерхауз

Элизабет улыбнулась. Мечтательные искорки зажглись в её глазах.

– Боудика, – произнесла она, – королева бриттов. Я написала бы её после поражения у Лондиния – так ведь называлась раньше наша столица? С чёрным болиголовом в руке, среди павших воинов своего народа.

– Браво, достойная идея! – воскликнул Уотерхауз.

– Жаль, что здесь нет Росетти, – произнес Деверелл, – он бы вас точно поддержал.

– И предложил бы стать своей музой, – сказал Уотерхауз, – мисс Сиддалл, хотели бы стать ненадолго королевой бриттов?

– Боюсь, я ещё слишком молода для неё, – рассмеялась Элизабет.

Она улыбнулась, поймав одобрительный взгляд Милле. На душе стало как-то легко и спокойно. Она вновь взглянула на картину, где среди персонажей бессмертной пьесы лукаво смотрело и её собственное изображение.

За весь вечер Деверелл почти не разговаривал с Элизабет. Он не находил ее интересной, но получал тщеславное удовольствие от того, что натурщица понравилась другим.

– Где же ты нашел такую красавицу? —проговорил вполголоса Уотерхауз, – она не похожа на тех молочниц, которых нам удается уговорить.

– Элизабет – модистка в шляпном магазине, – отозвался Деверелл, —мать всё время твердит, что она – человек большой души. Никогда не думал об этом, если честно. Натурщицам платят не за душу.

– Ты прав, – Уотерхауз вдруг хлопнул Деверелла по плечу, – но готов поспорить, скоро эта девушка будет на всех наших картинах.

Глава 4.

Весна 1851 года выдалась очень холодной и дождливой. Каждое утро белёсый туман, будто призрачное облако, окутывал Лондон. К полудню он таял, и редкие солнечные лучи заглядывали в окна, но ненадолго. Небо вскоре затягивалось белой пеленой, начинался дождь – мелкий, моросящий, нескончаемый. Во влажной нечистоте трущоб обострились болезни. По улицам то и дело проезжали катафалки, но привычные к невзгодам, жители Ковент-Гарден не обращали на них особого внимания.

Чарльз, брат Элизабет, был в числе тех, кто не смог пережить эту весну. Сиддалы восприняли трагедию с грустной покорностью. Печальный конец, ожидающий тщедушного мальчика, был ясен с самых первых признаков чахотки. Нищета всегда идёт под руку с болезнью, и даже появившиеся благодаря Элизабет деньги, не смогли помочь Чарльзу. В последние дни жизни, он почти всё время пребывал в полузабытьи. Дыхание сделалось хриплым и прерывистым, то и дело мальчика сотрясал сильный приступ кашля. Элеонора несколько дней и ночей провела у постели больного, давая ему лекарство, вытирая кровь с бледных губ. Она знала, что Чарльза не спасти и в глубине души даже желала, чтобы всё закончилось поскорее. Слишком тяжело было наблюдать его мучения и понимать, что ничем нельзя помочь.

И вот Чарльза не стало – но, слушая отпевание, отец семейства не мог отделаться от мысли, что ему ещё повезло потерять только одного ребенка. Всего лишь десятилетие отделяло их от страшной эпидемии холеры, внезапно обрушившейся на Лондон. Большая часть города как будто вымерла – неудивительно, ведь все колодцы, оттуда брали воду местные жители, были заражены бактерией. Правда, этого никто не знал. Многие списывали эпидемию на грязь, и неистово намывали свои дома каждый день. А потом пили колодезную воду и погибали в страшных мучениях. Тогда сжигались целые кварталы, чтобы предотвратить заразу.

Чарльз Сиддал приехал в Лондон сразу после эпидемии. Он помнил, что в каждой семье,с кем бы он не говорил, были потери – мужья, жёны, дочери и сыновья… Так что, как не была страшна весна 1851 года, лондонцы переживали и худшие времена. Скорбя о смерти сына, Чарльз не позволял себе поговорить об этом с приятелями, ведь каждый из них переживал своё горе.

Происшествие сильно подкосило Элеонору. Чарльз был её любимцем – и оттого, женщина сама слегла в постель на несколько недель. Все домашние хлопоты легли на плечи дочерей. К ним на помощь приехала и Лидия. Её живой нрав и деловитость стал для Сиддалов глотком свежего воздуха. Лидия играла с младшими братьями и сёстрами, отчаянно торговалась на рынке, знала множество интересных баек, которыми веселила отца и мать. Вечером, закончив повседневные дела, она любила прогуливаться с Элизабет по берегу Темзы, прямо как во времена своего девичества.

Правда, теперь удовольствие от беседы получала только одна сторона. Элизабет с грустью обнаружила, что больше не может поверять подруге детства свои тайны. Слишком разными дорогами они шли по жизни. Прерафаэлитов Лидия воспринимала только с точки зрения кандидатов для замужества, а рассказы об искусстве и слушать не желала. После нескольких неудачных попыток, девушка решила больше к этим темам не возвращаться. Она предоставляла Лидии возможность самой вести разговор и расспрашивала про хозяйство, мужа, детей. Сестра охотно начинала рассказывать, а Элизабет тем временем уносилась мыслями в сладкий мир грёз.

– Помнишь, мы гадали, куда плывут облака? – думала она, глядя на Лидию, её уверенное скуластое лицо, размашистые и нервные движения рук, слушая громкий голос, – кажется, я так и осталась где-то там, далеко… а ты уже много лет твёрдо стоишь на земле.

Между тем, полгода миновало с памятного вечера на выставке, где Деверелл познакомил Элизабет с прерафаэлитами. Уотерхауз окрестил девушку «английской розой», и это прозвище прочно закрепилось за ней. Художники пришли в восторг от Элизабет: тоненькая и бледнокожая, с огромными зелёными глазами, в которых всегда плескалась грусть, с роскошными волосами цвета тициановского золота, девушка была живым воплощением грёз о навеки минувшем «золотом веке», который они воспевали в своих картинах. Мечтатели увидели ожившую мечту – конечно же, они не смогли отпустить её обратно.

Первым стал Милле. Узнав у Деверелла адрес, он легко нашёл шляпную лавку. Когда он пришел, Элизабет подсчитывала выручку, силясь найти недостающие монеты, а потому не сразу заметила нового посетителя.

– Доброе утро, мисс! – приветствовал её Милле.

– Ой, простите! – Элизабет улыбнулась, не узнавая его в полумраке, – что могу вам предложить?

– Не узнаёте меня? Как жаль! – улыбнулся Милле, – мы с вами так чудесно разговаривали в Академии три недели назад. Я – Джон Эверетт Милле.

Элизабет всплеснула руками. С того памятного вечера она не получила ни одной весточки от Девереллов. Это сильно огорчило бы девушку, если бы не болезнь Чарльза. Она трудилась в лавке, не покладая рук, а потом бежала домой, чтобы помочь ухаживать за больным. Времени на размышления у неё не оставалось.

Но когда Элизабет узнала Милле, сердце её чуть не выскочило из груди. Он здесь! Он, посланник невероятного мира, о котором она успела позабыть! Радость так захватила Элизабет, что она еле сдержала желание броситься к нему, обнять и расцеловать. Но её радостная улыбка многое сказала Милле.

– Вижу, вы меня узнали, – улыбнулся он в ответ, – так вот где мой друг нашёл вас – в простой, ничем не примечательной лавке прячется такое сокровище…

– Вы мне льстите, – проговорила она, – но даже не представляете, как я рада вас видеть.

– Это написано у вас на лице, – усмехнулся Милле, – скучали по нашему обществу?

– О, да! – воскликнула она, – тот вечер в моей памяти будто какой-то сон. Впрочем, сами видите, – она кивнула на прилавок, – у меня здесь совсем другая жизнь.

– Это всегда можно изменить. Быть может, мне повезёт, как и старине Девереллу, и я смогу получить прекрасную натурщицу для своей картины. Как думаете?

Конечно же, Элизабет согласилась.

Добродушный Милле был совсем не похож на угрюмого Деверелла. Его радушие и детская, наивная мечтательность невольно подкупали. Может быть поэтому все так любили этого высокого, белокурого юношу с нетипичными для художника, холёными маленькими руками, за которыми он тщательно ухаживал. Воображение Милле не знало границ, и вместе с тем – это была крайне деятельная натура. Для пробуждения вдохновения ему нужны были сильные впечатления. В его поисках Милле исследовал окрестности Лондона, исходил берега рек, леса и холмы. С этой же целью художник иногда посещал сеансы спиритов, а иной раз – уличная сценка или свадебная процессия могли дать ему пищу для размышлений.

Милле был влюблён в искусство и изучал его с той же страстью, что и мир вокруг. Его познания были столь велики, что сам Джон Рескин охотно прислушивался к словам молодого художника. Вместе с тем, Милле был очень прост в общении и имел талант заводить друзей везде, где бы он не появлялся. Именно поэтому, они поладили с Элизабет буквально в первый же день её позирования.  Обнаружив в девушке неподдельный интерес к братству, Милле охотно рассказывал о нём. Их беседы длились долго – намного дольше, чем дозволяли приличия.

– Основной недостаток академической живописи, – говорил Милле, – в том, что по технике своей она не продвинулась дальше открытий Возрождения. Спору нет, свет и перспектива изменило всё восприятие рисунка. Гении Возрождения создали форму – но беда в том, что эта форма за столетия практически не изменилась.

Какие картины пишут выпускники Академии? Однообразные натюрморты? Или парадные портреты – памятники самодовольству? Это очень печалит меня. Столетиями искусство развивалось – и ради чего? Чтобы мещанин любовался картиной с нарциссами у себя в столовой!

– Ты слишком суров, – улыбнулась Элизабет, – разве искусство не прекрасно тем, что повторяет мир?

– Оно должно отображать больше, мисс Сиддалл, гораздо больше! Любой, кто выучит технику, сможет изобразить улицу, на которой живёт, или берег реки. Но вот вдохнуть в полотно жизнь – это дано не каждому.

– Посмотрите, – Милле подвёл девушку к окну, – туман снова окутал Темзу. Допустим, я могу написать этот пейзаж, но он не вызовет у зрителей ничего, кроме скуки. А теперь взгляните на это, – и Милле указал на одно из незаконченных полотен, изображающих сценку из жизни короля Артура, – как здесь кипят жизнь и страсти! А знаете почему? Потому что я отразил в ней собственные мечты о великих и свободных временах. Знаете, я иной раз думаю, что в рисунках средневековых монахов было больше смысла, чем во всём современном творчестве Академии. По крайней мере, они пытались воплотить своё видение Веры, а мы – мы лишь копируем то, что видим.

– Но полотна прерафаэлитов написаны по канонам академической живописи, – возразила девушка, – нельзя сразу научиться создавать что-то прекрасное, не зная простых основ. Как например… например, нельзя сделать красивое платье без выкройки и замеров. Оно просто не получится, даже если за него возьмётся самая умелая швея.

– Хороший пример, – улыбнулся Милле, – вы правы, основы рисунка должны изучать все будущие живописцы. Плохо то, что ученикам не даётся больше. Основы должны формировать воображение, а не приучать его к штамповке. Смотрите, – и Милле вытащил огромную папку с листами бумаги, на которых хаотично были изображены наброски растений.

– Вы знаете, сколько часов я провёл в окрестностях Лондона, делая зарисовки цветов, животных и птиц? Очень, очень много. И всё это богатство я переношу на картины, соединяю со своей фантазией – и вуаля! – они становятся ещё ярче! Реальность подчиняется моей фантазии, а не наоборот. И кажется мне, что живописи и поэзии реализм просто противопоказан.

Элизабет вспомнила завораживающие её образы Теннисона и не смогла не согласиться.

Благодаря Милле, Элизабет снова встретилась с прерафаэлитами, на этот раз на пикнике в Ричмонд-парке. А через пару дней она получила приглашение на вечер у Эффи, где Уотерхауз предложил девушек позировать для картины «Валентин спасает Сильвию от Протея». И это было только начало.

Элизабет стала настоящей музой братства. В один день она была у Уотерхауза, второй – позировала для «Русалки» Милле, а на третий спешила к Холману, который писал её в образе англичанки из новообращённых бриттов, спасающей от преследователей друзей-миссионеров. Свойственная Элизабет мечтательная сентиментальность, дремавшая до поры до времени, вдруг проснулась – и со всей страстью своей души, девушка уходила в иллюзорный мир, созданный воображением. Она слушала речи прерафаэлитов, прославляющие чувственность и романтичность. На их полотнах оживали легенды Средних веков и опьяняющие римские сатурналии. Каждый раз, глядя даже на карандашный набросок, девушка ощущала неведомый до той поры трепет. Языческая волшебница, страдающая христианка, загадочная принцесса – Элизабет нравилось воплощать эти образы, и чем дальше они были от действительности – тем интереснее ей было надевать маски других эпох. Волшебные легенды всегда казались молодой девушке реальнее самой жизни.

Элизабет нравился мир мастерских с их беспорядком и острым запахом красок, нравились многочисленные наброски, лежащие на столах, а иногда – на полу, нравилась даже ломота в спине, когда она, застывши неподвижно на несколько часов, аккуратно двигалась, чтобы немного размять мышцы.

Конечно, сами прерафаэлиты оставались совершенно земными людьми. Их встречи в столовых и пабах немногим отличались от студенческих попоек. Элизабет пила и веселилась вместе со всеми, соблюдая, однако, правила приличия. В глубине души она любила такое времяпровождение гораздо больше выставок в Академии, где эрудиция прерафаэлитов воздвигала между ними непреодолимую стену.

Однако стоило Элизабет покинуть художников, как на неё обрушивался реальный мир. Мир, который становился всё более и более тягостным после лирики ярких полотен и долгих разговоров об искусстве. Он раздражал, тяготил, лишал сил, но девушке вновь и вновь приходилось погружаться в повседневные заботы.

Старший брат Джеймс постоянно ссорится со своей молодой женой. Клара долго болела после того, как попала под ливень. Тихая соседка-вдова съехала, а новая семья шумела так сильно, что мистер Сиддал вынужден то и дело делать им замечания.

– Одно и то же, нет конца и края этой суете, – думала Элизабет о бесконечной веренице событий, – и ничего не имеет смысла, все один тягостный сон. Но как от него проснуться?

Девушка забросила работу в шляпной лавке. Миссис Роджерс была оскорблена подобным отношением и при встрече с Элизабет, отводила взгляд. Однако, место главной модистки оставалось свободным. Миссис Роджерс ценила свою работницу и надеялась, что она вскоре вернётся, устав «от молодых бездельников», как доверительно сообщила она соседке. Конечно, если бы миссис Роджерс смогла бы прочесть мысли Элизабет, то нашла бы новую модистку в тот же день.

– Вы с такой любовью говорите об искусстве, – заметила Эффи однажды, во время их разговора, – сложно поверить, что вы ещё сами не занимаетесь живописью! Обычно, такой пыл можно встретить лишь у художников.

– Сказать по правде, я и не мечтала об этом, – ответила Элизабет, – я полностью разделяю взгляды тех, для чьих картин я позирую. Но писать самой… что вы, у меня не хватит мастерства.

– Технику всегда можно наработать, – ответила Эффи, – а вот такая вера в любимое дело встречается редко. Если хотите, я спрошу у супруга, может ли он порекомендовать талантливого учителя для вас.

– Спасибо, но не стоит его беспокоить, – хоть Элизабет и не была знакома со знаменитым критиком, Джон Рескин внушал ей необъяснимый страх, – может быть, я попрошу кого-нибудь из друзей.

– Что ж, как хотите, – улыбнулась Эффи, – подумайте над моим предложением.

Разговаривая, они подошли к другим знакомым дамам. Эта встреча происходила в разгар лета, в загородном доме Рескина. Светило яркое солнце, от которого женщины закрывались кружевными зонтиками. Элизабет вскоре покинула маленькое общество. Внутри неё нарастало нервное возбуждение, вызванное словами Эффи.

– Почему я не пишу? – размышляла девушка, – почему я ни разу даже не задумывалась об этом?

Элизабет в своих мыслях возносила художников на невыразимую высоту. Ни разу, даже в самых смелых мечтах она не становилась с ними наравне. Возможно, она слишком недооценивает себя? Ведь всем известно, что искусство помимо таланта включает в себе ежедневный труд. Только оттачивая своё мастерство, хороший художник становится подлинным гением.

Вернувшись в город, Элизабет предпочла идти пешком, чтобы как следует поразмыслить. Нервное возбуждение охватывало её всё больше. На щеках заблестел яркий румянец, парочка проходивших мимо работников шутливо прокричали ей комплимент. Девушка ничего не слышала:

– Нет смысла себя обманывать, роль натурщицы всегда казалась мне слишком простой, – думала Элизабет, – я как будто бы могу гораздо больше. Сколько образов, сколько идей приходит ко мне каждый день! Как часто я будто грежу наяву!

Наутро она обратилась к Милле с просьбой научить её живописи. К удивлению девушки, художник ответил отказом.

– Со стороны наше ремесло может и выглядит романтично, – говорил он, – но на самом деле, это тяжёлый, и очень часто неблагодарный труд. Все средства уходят на холсты и краски, заказчики изводят тебя своими требованиями. Если работа закончена, ты не ощущаешь счастья, потому что в своих картинах всегда наблюдаешь сводящее с ума несовершенство. Нет, жизнь художника совсем не для вас, мисс Сидалл. Поверьте, быть Музой – куда приятнее.

– Но я хочу большего, – нахмурилась Элизабет, – быть музой и творить – разные вещи.

– Женщина всегда более искусный творец, чем мужчина, – ответил Милле, – она творит чувства и вдохновение своим искусством, а ещё даёт жизнь ребенку. Разве вам этого недостаточно?

Элизабет не стала продолжать разговор, но затаила на Милле обиду. К другим знакомым художникам она не стала обращаться. Только с Милле, близким другом, во взгляде которого девушка порой читала больше, чем просто восхищение, она могла чувствовать себя совершенно свободно. Но если даже он так скептически отнесся к её желанию творить, то другие просто высмеют её. Однако, отказываться от своей идеи Элизабет не собиралась.

Несмотря на то, что она часто бывала в мастерских, Элизабет имела очень смутное представление о первых шагах будущих художников. Она видела, как создаются шедевры из карандашных набросков – но руками творцов, а не школьников. С чего же начать? Элизабет знала, что для тренировки навыков, прерафаэлиты иногда пишут натюрморты и простые уличные пейзажи. Что ж, это ей как раз подойдёт. И через пару дней после разговора с Милле, Элизабет приобрела бумагу и карандаши для эскизов. Девушка выбрала те, что использовали в своих мастерских прерафаэлиты. Наличие хороших материалов придавало ей уверенности.

Солнечным ранним утром, покончив с домашними делами, Элизабет уселась на крыльце своего дома.

– Я изображу свою улицу. Что может быть проще? – размышляла девушка, разглядывая ряд деревянных незатейливых домов, вывески паба и мастерской отца, фонари, резкий поворот каменной мостовой. Она прекрасно видела и пропорции, и перспективу – всё то, о чём она не раз слышала у прерафаэлитов. Перед внутренним взором девушки отчетливо представал её будущий рисунок.  Он казался очень простым, и Элизабет с воодушевлением принялась за работу.

Но вот незадача! Это оказалось гораздо сложнее, чем предполагала девушка. Она прекрасно видела улицу, но при попытке перенести зрительный образ на лист бумаги, выходила чудовищная карикатура. Дома выглядели совершенно плоскими, дорога не уходила вдаль, а нелепо нависала над ними, а все предметы выглядели до смешного кривыми – пятилетний ребёнок справился бы с делом гораздо лучше!

Элизабет не сдавалась. Снова и снова она вырисовывала ставший уже ненавистным пейзаж, но каждый раз терпела поражение. Её ловкие руки, которые легко шили, вязали и штопали, совершенно не могли управиться с простым карандашом.

На следующий день повторилось то же самое. Элизабет попробовала было пойти на берег Темзы и запечатлеть реку, но тоже не преуспела. Изобразить водную гладь оказалось делом ещё более безнадёжным, чем рисование улицы.

Такое фиаско оказалось совершенно неожиданным для Элизабет, особенно по сравнению с её способностью к стихотворчеству. Подражая любимым поэтам, она иногда писала романтические поэмы. Садясь в своё любимое кресло у камина, Элизабет брала лист бумаги и погружалась в творчество. Она почти не следила за карандашом – строки сами ложились на белый лист, обозначая желанные образы. Простые – Элизабет признавала свою заурядность, но работа над ними шла очень легко. Рисунки же… с рисунками ничего так и не получилось.

В глубине души девушка понимала, что ей стоит внять совету Эффи и посетить мастера, которого та советовала. Но, глядя на свои каракули, Элизабет с содроганием представляла, какое впечатление она произведет. Наверное, знакомый поинтересуется у Эффи, пряча язвительную усмешку: на кой чёрт она прислала эту криворукую селянку в его мастерскую? И Элизабет решила отказаться от попыток заняться живописью. Конечно, быть натурщицей не слишком интересно и почётно, но если для неё это единственный способ остаться среди милого сердцу товарищества – что ж, пусть будет так.

Время шло своим чередом. Все дни Элизабет проводила у прерафаэлитов. Домочадцы остались без своей верной помощницы. Нельзя сказать, что чета Сиддалов относилась хорошо к увлечению Элизабет, однако их спокойствие легко покупалось шиллингами, которые в изобилии приносила дочь со своей работы.

– Кто бы мог подумать, – радостно говорил жене мистер Сиддал, – что странное ремесло Лиззи окажется столь прибыльным? Мы были в шаге от разорения, а теперь можем открыть вторую лавку и поставить управляющим Генри. Что скажешь?

– Думаю, не стоит спешить дорогой, – мягко улыбнулась супруга. Она давно уже не брала работы на дом, отлично высыпалась и очень хорошо выглядела, – лучше на эти деньги выкупить комнаты у соседей. В конце концов, нечего выросшим детям ютиться в одной спальне.

Мистер Сиддал согласился, и вскоре они стали единоличными владельцами собственного домика, что было редкостью в этом небогатом квартале. Сыновья и дочери теперь жили в раздельных комнатах, и каждый спал на своей кровати, а не по двое, как раньше. Элеонора заказала мягкие пуховые подушки и одеяла. С особой тщательностью она подбирала белоснежный гарнитур для Элизабет. Но девушка оставила его без внимания. Элизабет отдавала практически весь свой заработок родителям, совершенно не интересуясь, как они ими распорядятся.

Тем временем Элизабет познакомилась со всеми прерафаэлитами. Вот только одного из них она всё никак не могла встретить – Данте Габриэля Росетти, создателя Братства, его лидера и вдохновителя. Элизабет видела работы знаменитого художника – они поражали её своей элегантной чувственностью и многогранностью образов. Но их знаменитого автора всё никак не удавалось обнаружить. Росетти много времени проводил в путешествиях. Особенно он любил Италию – родину своих предков, находя вдохновение в образах старинной архитектуры и живописи (а может, и в итальянках).

Росетти уезжал и приезжал, когда заблагорассудится. Являлся на собрания без предупреждения и обрушивал на восхищенных друзей идеи, пришедшие к нему во время странствий.

Прерафаэлиты буквально боготворили Росетти. Ни об одном человеке Элизабет не слушала столько восторженных мнений, и всё больше и больше преисполнялась любопытства. Но, будто по воле рока, её знакомство с этим человеком всё откладывалось и откладывалось.

– Это просто невероятно, – со смехом говорила она Лидии, – но как будто Господь действительно не хочет, чтобы мы встретились. Лишь только я зайду к кому-нибудь в гости, как узнаю, что Росетти только что ушёл. Помнишь, в прошлый четверг я плохо себя чувствовала и не пришла к Хантам? Разумеется, Росетти был там. А на тех вечерах, на которые прихожу я, его постоянно нет. Я уже думаю – уж не призрак ли он?

Память бывает обманчива – как часто мы склонны приписывать себе в прошлом события, которых не было и чувства, которые мы не испытывали, только потому что в будущем они сыграли в нашей жизни большую роль. Так и Элизабет, много позже, часто вспоминала один эпизод, которому в тот день не придала особого значения.

Спеша к Уотерхаузу, она свернула в узкий переулок, чтобы сократить дорогу. Элизабет рассчитывала пробежать его быстро, но идущий навстречу человек заставил её потесниться. Высокий и худощавый мужчина явно спешил. Проходя мимо Элизабет, он мельком взглянул на неё – и девушку будто бы обожгло огнём. Элизабет вздрогнула, сама не понимая от чего. Она невольно обернулась вслед незнакомцу и долго смотрела на удаляющуюся фигуру.

Несколькими минутами позже, Уотерхауз поинтересовался, видела ли она Росетти.

– Он вышел от меня буквально перед твоим приходом. Ты не могла его не заметить.

– Видимо, он очень спешил, – ответила Элизабе, но подумала о незнакомце в переулке. Впрочем, этот незначительный эпизод вскоре скрылся в недрах её памяти, чтобы потом, годы спустя, она достала его, будто ветхую вещь из старого сундука и крутила в мыслях, придавая первой встречи тысячи разных смыслов.

Впрочем, нельзя сказать, что Элизабет мечтала познакомиться с Росетти. Знаменитый художник был интересен девушке, как основатель братства, но она редко думала о нём, предпочитая жить настоящим, счастливыми, быстротечными днями. Она позировала в мастерских, постоянно виделась с новыми друзьями, беседовала об искусстве, много читала и посещала выставки. Элизабет полюбила братство. Они были дороги ей: любящий скабрезно пошутить Уотерхауз, рассудительный Хант, застенчивый Деверелл, из-за болезни практически переставший появляться в обществе.

И Милле. С молодым англичанином у девушки сложились совершенно особые отношения. Они проводили вместе много времени, значительно больше того, что считалось приличным для холостого мужчины и незамужней девушки. Он единственный среди художников провожал её до дома после работы, а в свободные дни придумывал для Элизабет приятные развлечения. Порой они гуляли по окрестностям Лондона, наслаждаясь зеленью листвы и пением птиц. Иной раз заходили в мюзик-холл, а однажды даже посетили Оперу. Но чаще просто гуляли по любимой набережной Элизабет и говорили, говорили…

Милле ни единым словом не высказал свои чувства, но Элизабет без труда угадывала их. В каждом жесте и в словах, в восхищённом взгляде, и широкой улыбке, которая всегда появлялась на лице Милле, стоило ему только увидеть свою музу.

Да и сама Элизабет заметила, что мысли её всё больше и больше занимает молодой художник. Ей импонировала его мечтательная натура – возможно, она ощущала в Милле родственную душу. Он был её отражением в мужском обличье, и из-за этого внутреннего родства, Элизабет относилась к художнику нежнее, чем к брату, а порой, возвращаясь с прогулки, думала о замужестве. Несмотря на склонность витать в облаках, Элизабет была совершенно равнодушна в любовных делах. Мир отношений никогда не интересовал её. Милле не затронул сердце девушки, но, как мужчина, он вполне ей подходил. И девушка решила, что если он сделает предложение, она примет его.

Милле высказывал всё больше и больше внимания молодой натурщице, и очень скоро друзья начали легко над ними подшучивать. Их будущий союз казался практически неизбежным.

Дело оставалось за Милле, но он всё никак не мог решиться. Молодой художник действительно был влюблён в Элизабет, но очень боялся… нет, не отказа, а изменения отношений, которое, безусловно, последует за его признанием. Он слишком ценил хрупкое счастье их совместных прогулок и бесед и боялся навсегда утратить их, в случае отказа девушки. К тому же, в серьёзные минуты на него порой нападало настоящее проклятие: разговорчивый по своей природе, художник в волнении не мог связать и двух слов. Как же неловко будет, если он не сможет поведать Элизабет о своей любви исключительно из-за косноязычия. Поэтому Милле медлил, снова и снова говоря себе, что в следующую встречу непременно попросит руки Элизабет. Но наступал другой день, они снова виделись у друзей или шли на прогулку, а Милле говорил с девушкой на отвлечённые темы, шутил, но ни на дюйм не приблизился к заветному вопросу.

– Интересно, когда милый Джон наконец попросит моей руки? – думала Элизабет, – почему бы ему не сделать это сегодня, на вечере у Эффи? Это было бы весьма кстати. Конечно же, я скажу «да». Решиться бы ему поскорее! Ещё немного, и я сама буду просить его сделать мне предложение.

Элизабет тихо рассмеялась своим мыслям. Нет, конечно, она не опустится до такого. Ничего страшного, если Милле колеблется перед столь серьёзным шагом. Спешить им некуда, вся жизнь – впереди.

Так размышляла Элизабет, направляясь к Эффи. Подруга пригласила гостей с шутливой просьбой «развеять её одиночество, ведь любимый супруг ненадолго покинул Лондон». За добрыми словами скрывалась ирония: все знали, что Эффи несчастлива в браке, и вряд ли сильно тосковала, когда Рескина не было дома.

Жаркий июльский день уже клонился к закату, но духота ещё не начала спадать. В особняке на берегу Темзы было много народу: художники, студенты, ученики Рескина, преподаватели Академии, их жёны, дети, натурщицы – все они пожелали провести этот вечер самым приятным образом. Элизабет с радостью окунулась в приятную атмосферу домашнего приема.

Дамы собирались в дружные стайки и оживлённо щебетали, обмахиваясь веерами. Мужчины попивали вино, играли в карты, чувствуя себя совершенно непринуждённо. За пианино сидела младшая сестра Эффи – Виктория, и незатейливая мелодия чудесным образом дополняла вечер.

Поприветствовав знакомых, Элизабет нашла Эффи. Подруги обнялись и присели на мягкий, плюшевый диван в гостиной.

– Как я рада снова вас видеть! – проговорила Эффи, приобняв Элизабет, – уже не помню, когда мы с вами встречались…

– У четы Хантов на крестинах. Их малыш такой живчик!

– Вы правы. Но это же целый месяц! Признаюсь, я ни по кому больше так не тоскую. Но где вы были? Неужели вам надоело моё общество – или, может быть, они? – она кивнула головой в сторону молодых людей.

– Как такое возможно! – воскликнула Элизабет, – я бы не смогла вас покинуть. Все гораздо прозаичнее. Моя мать повредила руку и пришлось больше времени уделить домашним делам.

– Я надеюсь, сейчас всё в порядке?

– Разумеется. Но целый месяц я была вдали от всех вас, разве что с Милле виделась. Тосковала страшно. Не могу без вашего мира.

– А я предупреждала, что он затягивает, – Эффи шутливо погрозила пальцем, – правда, признаюсь вам, в последнее время эта суета кажется мне совершенно бестолковой.

– Что же случилось?

– Да что говорить, – Эффи махнула рукой, – иной раз думаю, что Лондон для меня слишком огромен, а все эти разговоры, – она вновь кивнула на художников, – созданы для того, чтобы убить время и потешить тщеславие. В работе прачки или швеи куда больше смысла.

– Я была швеей и, поверьте, это труд не из приятных.

– Я говорюо пользе для окружающих, – улыбнулась Эффи, – впрочем, не принимайте мои слова всерьёз, дорогая. В такую жару меня всегда одолевает меланхолия. Обычно я стараюсь уехать к родным в Шотландию. Месяц – другой провожу среди полей и пастбищ дома моих родных, в тишине и покое. Вышиваю, читаю, слушаю мирные пересуды соседей… И на душе становится так хорошо, так вольно! Без этой передышки, боюсь, жизнь в Лондоне давно бы утратила очарование в моих глазах. Порой я даже завидую вашим родным, Лиззи.

Элизабет недоуменно пожала плечами. Она решительно не могла понять подругу. Завидовать жизни в трущобах? Чему именно? Там холодно и грязно, монотонный и практически неоплачиваемый труд, болезни, уносящие целые семьи… Элизабет ещё повезло найти работу модистки, а её семье – иметь сбережения для открытия небольшой лавки, но ведь большинство в буквальном смысле умирает от холода, голода или болезней. Что знает нежная Эффи, с её миловидным фарфоровым личиком и хрупкой фигуркой о тяготах жизни?

Элизабет собиралась было возразить подруге, но не стала этого делать. Кто знает, от чего так сильно хочет убежать молодая аристократка? Элизабет вспомнила странные толки о том, что несмотря на редкое сочетание красоты и ума, Эффи являлась объектом лютой ненависти своего супруга. В письме к своей сестре Джон Рескин называл жену «отвратительным чудовищем». Кто знает, как сдержанный на публике критик ведет себя с Эффи за закрытыми дверьми?

Элизабет хотела было продолжить беседу, но ее прервал незнакомый, громкий голос.

– Вот и я, друзья! – и высокий мужчина вошёл в гостиную, театрально раскинув руки. Секундное молчание – и тишину нарушили приветственные возгласы. «Росетти!», «Это же Росетти!», «С возвращением, друг!». Гости обступили вошедшего, чтобы пожать его руку и перекинуться парой слов. Мужчина радостно приветствовал каждого, наслаждаясь всеобщим вниманием, которое явно было для него привычным.

Элизабет замерла, не сводя глаз с художника. Так вот он какой – создатель братства прерафаэлитов, самый талантливый из них, своим пылом и энергией завоевавший сердца самых суровых скептиков Академии. Глядя на него, она с каждой минутой всё больше понимала, почему все знакомые говорили о художнике с неподдельным восторгом.

Данте Габриэль Росетти был красив, хоть и выглядел немного старше своих тридцати. Он был рождён от брака англичанина и испанки, и смешение кровей двух этих народов подарило художнику экзотическую внешность и поистине южный темперамент. Смуглый, высокого роста, с громовым голосом и привычкой активно жестикулировать, Росетти сразу привлекал к себе внимание в любом обществе. На гладко выбритом, чуть вытянутом лице блестели огромные чёрные глаза – злые глаза хищника, но губы – губы всегда были готовы к смеху или широкой, детской улыбке. Во внешности и поведении Росетти было что-то от дьявола, и что-то – от ребенка.  Это противоречие рождало странное обаяние, благодаря которому даже самые банальные высказывания из его уст производили огромное впечатление на слушателей.

Так случилось и на вечере Эффи. Вокруг Росетти сразу же образовалась толпа, внимавшая его рассказу о путешествии по Италии. Росетти недавно вернулся из Флоренции и, чувствуя себя в своей стихии, радостно разглагольствовал о красоте фресок Санта-Мария-дель-Фьоре. Он говорил быстро, обращаясь то к одному, то к другому, не забывая, однако, то и дело опустошать бокал с вином, пополняемый заботливой рукой швейцара. Росетти удалось вовлечь в разговор даже молчаливого Деверелла и тот, покрывшись чахоточным румянцем, нещадно честил свою бедность, не позволявшую ему воочию увидеть работы Вазари и Цукарро.

– Ну же, не горячись, – хлопнул его по плечу Росетти, – друг, ты по-прежнему всё принимаешь близко к сердцу. Но ничего, пара бокалов хорошего бургундского тебя развеселят. Я порой люблю выпить и во время работы, и тебе могу посоветовать делать то же самое.

– Я совершенно не согласен с тобой, Данте, – вскричал убежденный трезвенник Деверелл, невзирая на одобрительный гомон толпы, – я люблю держать свой ум в строгости. Вино, как и любой другой напиток, завладевает тобой, подмешивает свой яд в твоё творчество. Такими путями не достичь совершенства.

– А кому нужно совершенство? – пожал плечами Росетти, – это скучно. Вино раскрывает наши чувства. А ведь именно они, Уолтер, заставляют тебя видеть Венеру в хорошенькой прачке, или Джиневру – в цветочнице. И иногда без вина не обойтись, совсем не обойтись.

Взгляд Росетти скользнул по дамам в зале и остановился на Элизабет. Она опустила глаза, не в силах справиться с появившимся румянцем.

– Однако, твои музы хороши и на трезвый взгляд. Кто эта девушка рядом с Эффи? В лиловом? Она же впервые появилась в твоей «Двенадцатой ночи», верно?

– Это Элизабет Сиддал. Удивлён, что вы не познакомились раньше, она – постоянная натурщица братства.

– Тогда познакомь нас. Ну же, Деверелл, представь меня этому чудному созданию!

– Да, Габриэль, – послушно ответил Деверелл и подвёл его к Элизабет. Та склонилась в поспешном поклоне. Эффи не поднималась. Она только протянула руку для поцелуя, а улыбку скрыла за веером. Они с Росетти были давними знакомыми и могли не церемониться друг с другом.

– Мисс Сиддал, – начал было Деверелл, – вы, несомненно, слышали о Данте Габриэле Росетти…

– Оставь эти формальности, Уолтер! – рассмеялся Росетти, – разумеется, мисс Сиддалл слышала обо мне – как и я о ней, верно?

– Да, о вас говорят очень часто, – улыбнулась Элизабет, – и мне всегда хотелось познакомиться с вами.

– Это отлично! – улыбнулся он, – о, слышите? Мой любимый контрданс! Предлагаю продолжить знакомство в танце. Вы ведь любите танцевать?

И прежде чем Элизабет успела опомниться, он уже взял её за руку и повёл в центр зала.

Элизабет почти не танцевала, так как чувствовала себя очень скованно в подобных развлечениях. И в этот раз, почувствовав на себе всеобщее внимание, девушка нервно рассмеялась и покраснела, однако буквально через минуту её смущение растаяло без следа, стоило Элизабет ощутить энергию, сквозившую в каждом движении Росетти. Художник был умелым танцором и мог заставить партнёршу не думать о танцевальных «па». Несколькими короткими репликами он вывел Элизабет из плена застенчивости– и вот она уже сама вовсю смеётся и шутит, чувствует себя такой красивой, такой желанной! Элизабет видела восхищение в черных глазах Росетти, чувствовала жар от его пальцев. Она буквально потеряла счет времени. Настоящее мгновение вырвало девушку из блужданий по бесплодным полям своей фантазии, и она целиком отдалась непривычному чувству, буквально разрывающему сердце… Только бы танец никогда не заканчивался!

Для Росетти же эмоции Элизабет вовсе не были загадкой. Он самодовольно наслаждался, заметив, как в движениях и голосе Элизабет появилось грациозное кокетство – то, что ощущает женщина, которая нравится самому лучшему мужчине. То, что он был лучшим из присутствующих на вечере, сомнений не было. Росетти пригласил Элизабет на следующий танец. Неподдельная радость этой красивой девушки приятно волновала его.

Потом Росетти вовлек Элизабет в обсуждение Италии. Теперь он рассказывал о красоте и величии Вечного города. Как оказалось, многие из прерафаэлитов бывали в Риме, и вскоре между мужчинами завязался оживлённый диалог.

Элизабет почти не слышала, о чём они говорили. Она всё ещё находилась в опьянении от опасной близости Росетти. Не пытаясь понять свои чувства, будучи не в состоянии вести беседу, Элизабет просто смотрела на мир вокруг – и всё представлялось ей волшебным, будто окутанным золотистым сиянием. Как мила была Эффи с подругами, смеявшаяся над ужимками мима! Пусть и вскоре его выдворили, сочтя слишком примитивным для вечера. Как забавны приглашённые натурщицы, которые смущались (точь-в-точь как Элизабет), и чтобы скрыть смущение, вели себя нарочито вульгарно. Как красива игра на фортепиано, хоть голос у певицы – невесты одного из студентов Академии – был далек от совершенства. Она как раз заканчивала модную французскую песенку, и Элизабет, охваченная новым чувством, захотела выступить следующей. Она имела прекрасный голос и не раз забавляла отца, устраивая с сёстрами шуточные выступления, или пела младшим колыбельную. Правда, на встречах прерафаэлитов Элизабет ни разу не пела и никому не говорила о своём таланте. Она всегда была застенчивой, но в этот раз всё изменилось. Элизабет хотела выделиться из толпы, обратить на себя ЕГО внимание, показать, что отличается от остальных девушек. И лишь только эта дерзкая мысль оформилась в её сознании, Элизабет подошла к Эффи.

– Я так хочу спеть что-нибудь, – произнесла она, – вы не могли бы мне саккомпанировать?

– Вы? Петь? – Эффи очень удивилась, – никогда бы не подумала… Милая, какой сюрприз! Конечно же, я сыграю вам!

Эффи села за фортепиано, от которого буквально несколько минут назад отошла её сестра. Женщины быстро обменялись парой фраз – и пальцы Эффи быстро понеслись по клавишам, воспроизводя непритязательную мелодию нежной английской песенки.

Голос Элизабет, чистый и звонкий, зазвучал в наступившей тишине. Девушка столько раз пела эту песню родным, что моментально забыла о всех зрителях и отдалась музыке. Девушка не видела Росетти, стоявшего совсем близко, но пела только для него. В её мечтах лирический герой сливался с образом любимого художника. Её голос взлетал всё выше и выше, и на самой последней ноте – оборвался. Элизабет замерла, трепеща, как птица.

Реакция окружающих была весьма бурной. Друзья Элизабет, не ожидавшие, что она так хорошо поёт, громко выражали своё восхищение. Со всех сторон доносились аплодисменты, комплименты и просьбы спеть ещё. Элизабет стояла, раскрасневшаяся, ликующая. Оглядывая зал с высоты своего триумфа, она не сомневалась, что произвела незабываемое впечатление и на Росетти. Где же он? Элизабет поискала художника глазами – и не поверила своим глазам. На лице Росетти застыло хмурое, неприязненное выражение. Её выступление явно было для него неприятно. Заметив обращенный на него взгляд, Росетти отвернулся и быстро пошел сквозь толпу. Когда надо, он мог быть совершенно незаметным.

Элизабет была обескуражена. Какая перемена произошла в этом загадочном человеке? Она знала, что поёт очень хорошо, да и восхищение окружающих было неподдельным. Неужели Росетти, как капризный ребёнок, не выносит, когда внимание обращено на кого-то другого? Но ведь он мог сплотить таких разных людей, как Деверелл, Уотерхауз, Милле, Холман – а это требует большой душевной силы и энергии? Такие люди не расстраиваются из-за мелочей.

Элизабет, не отдавая себе отчет, пошла было за Росетти, но её способность ускользать в толпе была далека от совершенства.

– Лиззи, вы как драгоценный камень, открываете всё новые и новые грани своего совершенства, – преградил ей путь Уотерхауз, шутливо подмигнув, – не правда же, Эффи?

– Я всегда подозревала, что наша Лиззи не так проста, как кажется, – рассмеялась Эффи, но увидев тревогу в глазах Элизабет, решила помочь подруге, – ты совсем устала, моя милая? Отдохни немного, а мы пока послушаем мисс Анабеллу. Она будет петь итальянскую балладу! – последнюю фразу Эффи произнесла очень громко. Её план удался – внимание гостей переключилось с Элизабет на новую певицу.

Во время заминки с Уотерхаузом, Элизабет потеряла из виду Росетти. Совершенно растерявшись, запутавшись в своих мыслях и чувствах, девушка почувствовала необходимость побыть в одиночестве. Она вышла в сад.

День клонился к закату, и в небольшом парке, примыкавшем к дому Эффи, уже сгустились вечерние тени. Элизабет быстрым шагом направилась в сторону от дома. Прохладный воздух приятно освежал её раскрасневшееся лицо. Через несколько минут девушка остановилась, чтобы немного перевести дух, но резкий звук приближающихся шагов заставил её вздрогнуть от неожиданности. Обернувшись, Элизабет увидела Росетти.

– Ах, это вы! Вы меня напугали, – мягко улыбнулась она. Но художник ничего не ответил. Он приблизился к девушке, и она увидела, как плещется в глазах Росетти злое бешенство, так пугающее и манившее её. Да, теперь он совсем не походил на забавного весельчака, появившегося у Эффи всего час тому назад.

– Не молчите, – проговорила девушка, чуть было не добавив – мне страшно.

– Вы можете мне кое-что обещать? – резко спросил Росетти.

– Что же?

– Отныне пойте только для меня. Я не хочу, чтобы кто-то еще слышал этот дивный голос.

Элизабет невольно задрожала. Эти странные, слова, этот голос… Никто никогда не говорил с ней так…уверенно? Властно? Элизабет не могла сопротивляться силе, звучащей в его голосе. И зная Росетти всего один вечер, девушка без колебаний была готова последовать его приказу. Она кивнула головой и сделала шаг назад.

– Не уходи, – и Росетти прижал ее к себе.

То, что произошло потом, навсегда изменило Элизабет. Её принципы, целомудрие, равнодушие – все это разбилось вдребезги от одного его прикосновения. Росетти целовал её губы, лицо, шею и Элизабет казалось, что она никогда не чувствовала себя настолько живой. Всё тело её горело, стремилось навстречу ему, раскрывалось – для него.

Догадывался ли Росетти, что Элизабет была готова на всё, что бы он не захотел? Вероятнее всего да, но продолжать любовную игру в этот момент показалось ему слишком опасно. Поэтому Росетти ограничился лишь поцелуями и когда почувствовал, что сдерживаться уже сложно, он мягко отстранился от девушки. Элизабет вновь потянулась к его губам.

– Наше время ещё придёт, – и ласково проведя рукой по щеке Элизабет, отпустил ее и направился в сторону дома. Он не оборачивался.

Девушка была не в силах последовать за ним. Она присела на скамейку, стараясь унять сладостную дрожь во всём теле. Мысли о собственном целомудрии, о том, что она совсем не знает этого загадочного человека, полностью покинули её. В один миг природа взяла верх над опытом и воспитанием. Всё, что раньше казалось недопустимым, теперь как будто составляло саму сущность любви. В своих мыслях Элизабет заходила гораздо дальше, чем позволил себе Росетти. Новое чувство казалось ей одновременно и чудом, которое никто никогда не испытывал, и приобщением к неведомому прежде миру. Абеляр и Элоиза, Тристан и Изольда, Ромео и Джульетта – легендарные любовники проходили чередой в её сознании, и только теперь Элизабет могла в полной мере прочувствовать то, что они испытали. Она ещё ощущала на своей коже тепло губ Росетти, но уже тосковала по нему. Veni. Vidi. Vici.

В таком состоянии её и встретил Милле. Мужчина забеспокоился, увидев, что Элизабет долго нет среди гостей. Он искал её, чтобы убедиться, что всё хорошо, но найдя, был просто потрясен. Пожалуй, ещё никогда Элизабет не была так хороша – и так далека от воздушного образа музы прерафаэлитов. Девушка сидела на скамейке, глядя прямо перед собой – раскрасневшаяся, взволнованная, и  на её губах играла удивительно земная улыбка. Это придало Милле смелости для разговора, который он откладывал уже не один месяц.

– Мисс Сидалл, – Милле сел рядом с ней, – Элизабет… я так рад, что нашёл вас.

Увидев его, Элизабет еле сдержала досаду. Она совсем позабыла о друге и о своём намерении выйти за него замуж. Девушка ничего не ответила на его приветствие. Может, Милле поймёт, что она не в духе и уйдёт? Но несчастный художник, как и многие нерешительные люди, решившись на разговор, уже не мог от него отказаться.

Милле начал говорить – сначала неуверенно, но с каждым словом робость его уменьшалась, а чувство проявлялось всё сильнее и сильнее. Он говорил о том, что с самой первой встречи почувствовал в Элизабет родственную душу. О том, как любит её и хочет видеть своей женой. О том, как им будет хорошо вместе и каким уважением и любовью он окружит будущую супругу.

Элизабет знала, что Милле – отличная партия для неё. Его доброта, острый ум, спокойный характер, надежность и безупречная репутация говорили сами за себя. Подойди он к ней на день раньше… да хотя бы и в этот вечер, до появления Росетти, до танца, да даже до сумасшедших мгновений здесь, в саду – и она сказала бы «да». Но теперь сама мысль о другом мужчине казалась Элизабет почти что кощунственной. В своем душевном помутнении девушка видела в Милле чуть ли не врага, и недавнее желание сменилось гневом, столь сильным, что она еле могла сдерживать его.

– Когда же Джон замолчит? – думала она, – неужели не видит, что мне совсем, совсем не до него? Как же скучно и глупо то, что он предлагает!

Наконец, Милле перестал говорить. Девушка не проронила ни слова, и сердце молодого человека заныло от горького ощущения своего поражения. Он напряжённо вглядывался в лицо Элизабет. Всё шло совсем не так, как он предполагал. Милле помнил радость их совместных прогулок, знал и то, что Элизабет была к нему вполне благосклонна… что же изменилось сейчас? Милле был растерян. Он никак не связывал поведение Элизабет с появлением Росетти и гадал, что же ещё предпринять. Может она не верит ему? Боится? Может, нужно быть понастойчивей? Или нежнее?

– Лиззи, милая, – Милле робко взял её за руку. Элизабет не отдернула её, но и не сжала его пальцы в ответ, – ты ничего не ответишь мне? Поверь, я люблю тебя и хочу связать с тобой свою жизнь. Я хоть сейчас готов объясниться с твоим отцом.

Как же ей не хотелось отвечать! Но тянуть дольше было нельзя. Элизабет хотела ответить как можно теплее, но почему-то её тон получился отвратительно-официальным.

– Я очень польщена вашим вниманием, – говорила Элизабет, – не могу выразить, как приятно мне слышать слова, которых я явно не достойна. Вы так милы, Джон, вы точно сможете найти себе достойную спутницу жизни.

– Но  Лиззи…. Лиззи, что не так? – выпалил Милле, не думая, – зачем вы поступаете так жестоко? Ведь мы были такими хорошими друзьями.

– Да, были. И, пожалуй, нам лучше ими и остаться.

Милле отшатнулся. Горечь от отказа отразилась на его лице. Элизабет почувствовала укол совести.

– Поймите, я не хотела обидеть вас, Джон. Я говорю резко всего лишь от неожиданности. Мои чувства к вам только дружеские, и было бы недостойно с моей стороны делать вас несчастливым в браке.

– Тогда мне остается только попросить прощения за то, что занял ваше время так надолго, – печально ответил Милле. Он кивнул Элизабет, не в силах прибавить ни слова и зашагал прочь. На прием Эффи он в этот вечер так и не вернулся.

Лишь только Милле скрылся из виду, сладкий самообман влюблённости вновь завладел Элизабет. И она продолжала сидеть под огромным клёном, любуясь созвездиями, ярко мерцающими в ту ясную ночь.