Шёпот за спиной. Сборник
Симфония для безмолвных теней
Глава 1. Обычный день
Это должен был быть самый обычный день. Без изъяна – в своей скуке. Вторник. Даже слово звучало утомлённо. Не конец недели, не середина. Вторник – как забытая нота на полях партитуры.
За окном мелко моросило, дождь барабанил по подоконникам, как будто кому-то хотелось наиграть угрюмый, бесконечный ритм уныния. Небо затянуло тусклой, свинцовой пеленой – ни просвета, ни тени солнца. Воздух казался тяжёлым, вязким, будто его кто-то пропитал тоской. Люди на улицах прятались под зонтами, сутулились и спешили, как будто за их плечами сидело что-то холодное и тяжёлое, приказывая не оборачиваться.
Энтони Хилл вглядывался в своё отражение в оконном стекле автобуса. Он казался себе совершенно обычным. Ни выдающейся внешности, ни бешеной харизмы. Парень в очках, чуть взъерошенные тёмные волосы, мешковатый свитер, который давно потерял форму, и шарф, вечно сползающий с плеч. Обычный школьник. Разве что… немного не отсюда.
Он и сам это чувствовал. Пока одноклассники слушали рэп и играли в приставки, он листал книги о Шопене, Берлиозе, Малере. Коллекционировал винил, как другие собирают карты. Спал под шум старого граммофона. Его комната больше напоминала странный, запылённый музей, где времени будто не существовало.
На стенах – пожелтевшие афиши старинных концертов, портреты композиторов с серьёзными, усталыми лицами. У окна – пианино с потёртыми клавишами и чуть расстроенным звучанием. На полу – стопки нотных листов, некоторые – с каракулями прошлого века.
– Энтон, ты снова пропустил остановку, – буркнул водитель, глядя в зеркало.
– Простите… – Энтони спешно собрался и вышел на тротуар, вдыхая запах дождя и мокрого асфальта.
Библиотекабыла его убежищем. Тихое, прохладное место, где время замедлялось, как будто каждая страница в книге служила якорем для реальности. Здание, построенное ещё в конце XIX века, скрипело под собственным весом, а лестницы всё ещё хранили следы тысяч ног, прошедших по ним за десятилетия.
Внутри пахло пылью, старой бумагой и… ментолом. Это был фирменный запах миссис Грейсон – пожилой библиотекарши, с тугими седыми кудрями и глазами, в которых всегда мерцало что-то мудрое и чуть насмешливое. Она знала не только, где лежит нужная книга, но и когда ты на самом деле хочешь найти что-то совсем другое.
– Энтони, – сказала она, как только он вошёл. – Ты по школьному проекту, да?
– Да. Нам дали тему – малоизвестные композиторы девятнадцатого века. Я думал начать с…
– Нет-нет, – перебила она, медленно повернувшись к нему. Её голос стал вдруг тише, глуше, будто сквозь вуаль. – Попробуй заглянуть в архив. Там есть… кое-что интересное.
Она сделала ударение на последнем слове, будто знала, что именно он найдёт. И в её взгляде мелькнуло нечто странное – почти тревожное.
Энтони удивлённо моргнул, но кивнул. Он привык, что с миссис Грейсон порой происходило что-то… необъяснимое. Как будто она жила не только в библиотеке, но и за её пределами – в каком-то другом, полускрытом измерении, доступ к которому был только через старинные книги и взгляды, полные недосказанности.
Архив находился в подвале. Спускаясь по узкой лестнице, Энтони почувствовал, как температура меняется. С каждым шагом вниз становилось всё прохладнее. Влажный запах плесени вперемешку с чем-то ещё… как если бы воздух сам хранил воспоминания, забытые звуками и тенями.
Флуоресцентные лампы едва мерцали, как будто им не нравилось находиться здесь. В дальнем углу помещения стояли высокие металлические стеллажи, покосившиеся от времени. Табличка на одном из них была написана от руки: «НЕ ТРОГАТЬ. АРХИВ». Её, похоже, никто не обновлял лет тридцать.
Энтони замер. Он знал, что не трогать – значит обязательно посмотреть.
Он встал на цыпочки и вытянул руку, ухватившись за пыльную верхнюю полку. Кончиками пальцев он нащупал тонкую папку, обёрнутую в плотную, шероховатую обложку. На ней, сквозь слой пыли и паутину времени, проступали едва различимые слова:
«Symphony for the Silent Shadows»
Симфония для безмолвных теней.
Странное название. Странное и пугающее. Оно звучало… как предупреждение. Или как приглашение.
Папка оказалась удивительно холодной на ощупь, будто пролежала во льду. Когда Энтони взял её в руки, ему на миг показалось, что вокруг стало тише. Даже капли дождя на трубах и шорох вентиляции – всё будто замерло.
Он посмотрел на корешок. Бумаги внутри были старые, пожелтевшие. Какие-то ноты, страницы с неразборчивыми пометками чернилами. Местами – фразы на латыни, куски текста, написанные почерком, который будто бы спешил, боясь быть прочитанным.
В его голове неожиданно зазвучала мелодия. Тихая. Почти неразличимая. Она не исходила из папки – она была где-то внутри него. Как будто кто-то осторожно касался клавиш пианино прямо у него в сознании.
Энтони не знал, почему, но по его позвоночнику пробежал холодок. Он понял – этот вторник уже не будет обычным.
И он только начал.
Глава 2. Эти ноты не должны звучать
Дождь не прекращался до самого вечера. Он словно сговорился с небом и стекал по стеклу длинными струями, будто кто-то медленно царапал оконное стекло когтями. Энтони сидел в своей комнате – в том самом пространстве между временем, в котором уживались пианино с облупившимися клавишами, граммофон с ржавой ручкой и портреты композиторов, уставившихся на него с укором.
Он разложил перед собой то, что принёс из подвала библиотеки. Папку. Странную, почти ледяную на ощупь. Внутри – ноты и листы с символами, которые не поддавались пониманию.
Бумага была не просто старая. Она выглядела так, будто пережила пожар, наводнение и чью-то злобу. Пожелтевшие края, следы гари, надорванные углы. Почерк – неразборчивый, будто бы написан не рукой, а когтями, с нажимом, с неестественным напряжением, как если бы сама бумага сопротивлялась тому, что на неё наносят.
Энтони склонился ближе. Слова были… чужими. Они не принадлежали ни одному из известных ему языков – не английский, не французский, не немецкий и даже не латынь. Буквы сплетались в завитки, словно тянулись друг к другу, образуя нечто большее, чем текст. Как будто сами строки дышали – изгибались, покачивались, жили своей тенью.
– Просто ноты, – пробормотал он, отмахнувшись от нелепого чувства, будто за ним кто-то наблюдает. – Всего лишь музыка…
Он положил ноты на подставку пианино. На миг его рука дрогнула. Что-то в глубине души кричало, не делай этого. Но желание услышать мелодию пересилило. Музыка всегда была его способом почувствовать контроль над хаосом. До сегодняшнего дня.
Он сел. Закрыл глаза. Глубоко вдохнул. И ударил по первым клавишам.
Звук получился глухим, нестройным. Пианино, как будто от неожиданности, «закашлялось» – дребезжащий аккорд, с провалом на одной из клавиш. Энтони поморщился. Он привык к его капризам, но на этот раз звук был… не таким. Как будто инструмент что-то чувствовал.
Он продолжил.
И вдруг – будто кто-то сжал его грудную клетку изнутри. Воздух стал плотным, как перед грозой. Комната изменилась. Почти незаметно, но ощутимо. Звук… он стал меняться.
Казалось, он больше не принадлежал пианино. Он стал объёмным. Гулким. Тяжёлым. Будто исполнялся не здесь, а где-то в подземном, мраморном зале, где стены поглощают свет и отдают только эхо.
По спине Энтони побежали мурашки. Волна холода прошлась по его плечам. Он почувствовал… присутствие. Что-то изменилось за ним. Не рядом. Не в комнате. За спиной.
Он резко повернул голову.
Никого.
Но – зеркало.
В зеркале – его отражение. Пианино. Комната. Всё так, как и должно быть… почти.
На первый взгляд – ничего особенного. Но сердце Энтони ухнуло в живот, когда он заметил её.
В углу зеркала, как будто проявляясь из водяного пятна, расплывалась фигура. Женская. Высокая. Тонкая, как пересохшее дерево. Волосы – длинные, спутанные, свисали тяжёлыми прядями, напоминая морские водоросли, облепившие её лицо. Лицо…
Его не было. Там, где должны быть глаза, нос, губы – только гладкая, светлая поверхность. Пустая маска. Без эмоций. Без глаз. Но он чувствовал – она смотрит прямо на него.
Энтони отшатнулся, стукнувшись плечом о пианино. Пальцы соскользнули с клавиш, но музыка не прекратилась. Она продолжала звучать. И чем дальше – тем громче. Всё более чужая, всё менее похожая на то, что он играл.
– Кто ты?.. – прошептал он, не сводя глаз с зеркала.
Женщина в отражении двинулась. Плавно, неестественно. Она приоткрыла рот. Но из её уст не вырвалось ни слова. Только… тишина. Глубокая. Режущая. Как если бы она говорила на языке, который не может быть услышан.
Энтони попытался оторвать руки от клавиш – не смог. Его пальцы двигались сами. Словно по ним текла невидимая сила, управлявшая каждым нажатием. Он будто стал инструментом. Пианино играло им.
С каждой новой нотой что-то в комнате начинало искажаться. Портреты на стенах потемнели. Лица композиторов исказились, как будто кто-то размазал краску. Из граммофона послышался шорох, словно старая пластинка вращалась сама.
– Хватит… – выдохнул Энтони, в глазах у него проступили слёзы.
Он не знал, молится ли он, или просто зовёт на помощь. В груди нарастал ужас – не паника, а что-то глубже. Первобытный страх. Как будто он нащупал стену реальности и понял, что за ней – нечто гораздохуже пустоты.
И тут – всё прекратилось. Внезапно. В одно мгновение. Музыка оборвалась, словно кто-то перерезал нить. Тишина – но теперь не спокойная, а нагнетающая.
В зеркале – пусто. Только он. Один. Но ощущение… не ушло. Оно осталось.
Энтони медленно опустил руки. Они дрожали. Пот заливал лоб. Всё внутри него вопило: сожги эти ноты. Сейчас же.
Но он только сидел. Смотрел в зеркало. И знал: что бы он ни сделал… эта мелодия уже прозвучала.
И она не должна была звучать.
Глава 3. Они возвращаются
На следующий день мир словно продолжал играть в ту же тональность.
Дождь всё так же стучал по крыше, как метроном, отсчитывающий что-то тревожное. С каждым ударом капель по стеклу Энтони чувствовал, что время здесь стало другим – не линейным, а зацикленным, как проигрываемая по кругу пластинка, застрявшая на одной жуткой мелодии.
Он проснулся резко, будто кто-то толкнул его изнутри.
Тело покрылось липким потом. В ушах – отголоски той самой мелодии. Он не мог вспомнить, что ему снилось, но внутри – стойкое чувство: он не был один.
Комната встретила его тишиной. Глухой и вязкой, как воздух в склепе. Пахло… чем-то странным. Старой бумагой. Гарью. И металлом. Он сел на постели и сразу увидел это.
На письменном столе лежала партитура. Новая. Но – старая.
Очень старая.
Та же жёлтая, пересушенная временем бумага. Та же обожжённая окантовка. Те же нечеловеческие символы, что и на первой. Завитки, сплетения, странные изгибы букв – будто язык, созданный не для глаз, а для памяти теней.
Он замер.
Он не приносил её домой. Он был уверен. Он оставил ту папку в ящике. Он даже запер её. Закрыл, как страшную сказку, которую больше не хочешь перечитывать.
Но ноты – были здесь.
Как будто они сами нашли его.
Энтони встал, будто под чьим-то незримым взглядом. Он чувствовал: его действия больше не подчиняются воле. Его тянуло вперёд. К пианино.
Он сел. Не сопротивляясь. Как будто в нём больше не было силы сказать «нет».
И начал играть.
Он даже не взглянул на ноты. Музыка уже звучала в его голове. Как будто она всегда там была – просто спала. Его пальцы двигались легко, механически. Каждое нажатие клавиши – словно команда. Приказ. Открыть. Разбудить. Позвать.
Мелодия была… искажённой. Тревожной. Сначала тихой, как дыхание, а потом – нарастающей, будто из глубин поднимается что-то, чему слишком долго не позволяли говорить.
И тогда началось.
Из углов комнаты – самых тёмных, самых неприметных – начали шевелиться тени. Сначала плавно. Колеблющиеся, как дым. Но с каждой секундой они становились плотнее. Осязаемее. И холод заполнил комнату. Он струился от пола, леденил позвоночник. Воздух стал тяжёлым, как будто каждое дыхание – это чья-то отдушина.
Энтони играл. Не мог остановиться.
Одна из теней вытянулась, как будто сделала шаг вперёд. И из её нутра, словно из глубин забвения, вышел человек.
Высокий. Одетый в старинный костюм, почти истлевший. Лицо обмотано бинтами, будто после пожара. Там, где должны быть глаза, зияли две тёмные дыры, из которых не исходило света. Только пустота.
Он наклонился ближе, будто обнюхивая Энтони.
– Ты должен закончить симфонию, – прохрипел он. Его голос звучал, как скрежет старых дверей в подземелье.
Энтони вскочил, отшатнулся, сбивая ноты на пол.
– Что? Зачем?! – закричал он, в панике отползая к стене.
Но музыка не прекратилась.
Пальцы… они всё ещё двигались. По клавишам. Без его воли. Как если бы руки больше не принадлежали ему. Он смотрел на них с ужасом, как на отдельные сущности, которые знали, что делать. Знали лучше его.
И тогда – в комнате появились голоса.
Не громкие. Тихие. Но тысячи. Они шептали. Говорили разом. На разных языках, в разных ритмах. Молитвы. Угрозы. Песни. Плач. Слова, которые нельзя было разобрать, но которые чувствовались.
Энтони закрыл уши. Бесполезно. Шёпот был внутри. В голове. В позвоночнике.
И тогда зеркало снова затуманилось.
Как в первый вечер.
И из тумана вышла она.
Та самая женщина. Волосы – спутанные, как тина. Лицо – по-прежнему без черт, как маска. Только теперь глаза были. Или что-то, что могло быть глазами. Чёрные, как масляные пятна, без блика, без зрачков. Без дна.
Она смотрела на него – сквозь.
– Они хотят выйти, – прошептала она. Её голос звучал как скрип. Как старая плёнка, перемотанная до дыр.
– Помоги им…
Всё стало ясно. Ужасно, кристально ясно.
Эти ноты – это ключ.
Каждая мелодия –код.
Каждый аккорд – вызов.
Он играет не просто музыку. Он открывает. Он освобождает.
Он играет Симфонию для безмолвных теней.
И они ждут финала.
Глава 4. Запертый в музыке
Энтони захлопнул крышку пианино с такой силой, что та едва не прищемила ему пальцы. Щелчок крышки прозвучал, как выстрел в тишине, и будто отозвался глухим эхом по комнате. Он тяжело дышал, словно вынырнул из глубины, где слишком долго задерживал дыхание.
Сердце колотилось в груди, как будто стремилось вырваться наружу. Он сделал шаг назад, глядя на инструмент так, как смотрят на дикого зверя, сжавшегося перед прыжком. Пианино – его любимый, знакомый с детства друг – теперь стало чем-то чужим. Оно дышало. Оно ждало.
И как назло, именно в этот момент клавиши чуть дрогнули. Легко, почти незаметно, как если бы чья-то невидимая рука провела по ним от края до края. Как будто намекнула – «ты не закончил».
Энтони вытер ладонью лоб – ладонь была влажной и ледяной. Холодный пот пропитал ворот футболки, а волосы прилипли ко лбу. Он чувствовал, как его разум трещит, как старая плёнка, перемотанная слишком много раз.
Он заставил себя посмотреть на партитуру, всё ещё лежащую на подставке.
Что-то в ней изменилось. Не только её содержание, но и восприятие. Те самые странные знаки, которые ещё вчера казались бессмысленными каракулями, теперь вдруг стали… понятными. Он понимал их. Неосознанно. Интуитивно. Как будто не читал, а вспоминал. Каждая закорючка будто светилась в его голове, как вспышка лампы в темноте. Словно музыка говорила с ним напрямую.
– Что за… чертовщина… – пробормотал он и отступил к книжной полке.
И тут – шорох.
Он вздрогнул. Протёр глаза. На полке, между томами биографий композиторов, что-то шевельнулось. Через мгновение одна из книг – потрёпанная биография Моцарта – сама соскользнула вниз и шлёпнулась на пол с глухим звуком. Обложка приоткрылась, как будто раскрылась сама по себе.
На ней, неровными, будто выцарапанными ногтем буквами, было написано:
«Продолжай».
Энтони замер. В горле пересохло. Он сглотнул и машинально прикусил губу до крови. Нет. Этого не может быть. Это уже слишком.
Он сорвался с места и, почти не думая, схватил телефон. Пальцы дрожали, набирая номер. Он знал только одно: ему нужен Тревор.
Тревор приехал через пятнадцать минут. Вечно шутящий, вечно скептически настроенный, с капюшоном на голове и рюкзаком за спиной. Он ввалился в комнату с фразой:
– Бро, ты чего такой бледный, как привидение? Ты что, с тенью подрался?
Энтони даже не улыбнулся. Он только указал на пианино и папку на столе.
– Мне срочно нужна помощь. Слушай… Я нашёл эти ноты. И они… управляют мной. Я не знаю, как объяснить. Когда я играю – появляются тени. Настоящие. Они говорят со мной. Говорят, что я должен закончить какую-то симфонию.
Тревор присвистнул и покачал головой.
– Ага. Симфония теней. Ты что, пересмотрел хорроров? Или ты просто решил опробовать новый сорт кофе?
– Трев! – Энтони подался вперёд, хватая друга за рукав. – Я не шучу. У меня есть доказательство.
Он включил диктофон на телефоне. Тот самый, который случайно записал ночь, когда он впервые сыграл «симфонию». Сквозь тишину на записи прорезался голос. Глухой, шепчущий, как дыхание в ухо:
– Заверши симфонию…
Голос был в записи. Не эффект, не подложка. Прямо в динамик, прямо в комнату.
Улыбка Тревора потухла. Он замер. Лицо его изменилось: из насмешливого стало встревоженным. Он сглотнул.
– Ладно… Что за фигня?.. Может, это какая-то мистика? Типа аудиотрюк? Реверсивная запись? Кто-то стебётся?
Энтони медленно повернул голову к партитуре.
– Сыграй сам. Если не веришь.
Тревор, хотя и колебался, всё же подошёл. Сел за пианино. Положил руки на клавиши. Посмотрел на ноты. Они его… манили. Он и сам не понял, как поддался.
И в тот момент, когда пальцы коснулись клавиш… началась музыка. Но не он играл. Инструмент вёл его руки сам. Как марионетку. Как будто кто-то другой, невидимый, использует его тело как проводник.
– Что за… мать твою?! – выругался Тревор, дёргая руки прочь. Но было поздно.
Комната потемнела. Воздух стал гуще, плотнее, и из стен начали вытекать тени. Больше, чем раньше. Больше, чем можно было сосчитать. Они клубились, вытягивались, ползли по полу, как чёрный дым.
Из них выступили силуэты.
Женщина в старинном чёрном платье с кружевами, которые будто шевелились сами. Мальчик лет десяти, лицо которого было бледным, а глаза – пустыми, как у марионетки. И – старик. Его кожа потрескалась, как высохший фарфор. Лицо напоминало разбитую куклу. Он шагнул ближе.
– Энтони… – прохрипел он. – Концерт должен быть завершён. Время… скоро истечёт.
Энтони отступал назад, прижимая спину к стене.
– Какой концерт?! Что вы хотите от меня?!
Но никто не ответил. Тени медленно растворились. Как будто никогда и не существовали.
И в тишине, на столе… появился новый лист.
Партитура. Ещё один фрагмент. Новая мелодия. Бумага – такая же старая. Символы – такие же чужие, но уже почти знакомые. Почерк – всё такой же когтистый, как если бы писал не человек, а что-то, что когда-то было человеком.
Тревор смотрел на лист, будто на бомбу с тиканьем.
– Что, чёрт возьми, происходит?.. – прошептал он.
Энтони не знал, что ответить. Он только чувствовал:
Это не сон.
Это – сцена.
И концерт только начинается.
Глава 5. Зловещая правда
Утро было таким же серым, как и предыдущие. Дождь продолжал свою бесконечную симфонию, на этот раз в тревожной минорной тональности. Каждая капля, ударяющаяся о стекло, звучала как тик-так – как отсчёт до чего-то… окончательного.
Энтони не спал почти всю ночь. Он сидел на кровати, вглядываясь в новую партитуру, которая, как и прежде, появилась сама собой. Он не помнил, как она оказалась на столе. Он даже не был уверен, что ложился спать. Всё происходящее теперь было похоже на долгий кошмар, где ночь и день перепутались, а музыка звучала даже в тишине.
Он чувствовал, что время идёт. Что что-то ждёт. И если он не узнает правду, то проиграет партию, в которой даже не знает, как называется его инструмент.
Поэтому, не раздумывая, он натянул куртку, сунул злополучную папку под мышку и выбежал из дома, оставив Тревора ошарашенным и молчащим на кухне.
Библиотека встретила его тишиной. Холодной. Настороженной. Как будто здание само узнало его. Шаги по старому полу глухо отзывались под потолком, а книжные стеллажи глядели на него, как свидетели, слишком многое повидавшие и оттого ставшие равнодушными.
Он буквально влетел в кабинет миссис Грейсон, распахнув дверь так резко, что она вздрогнула за своим столом.
– Мисс Грейсон! – голос его дрожал от напряжения. – Вы знали, что это за ноты?!
Он бросил папку на стол. Словно улику. Словно проклятие.
Старушка, ещё секунду назад копавшаяся в бумагах, побледнела. Руки её сжались в кулаки, а губы на миг задрожали. Она смотрела на папку, как на мёртвую птицу с вывернутыми крыльями.
– Энтони… – произнесла она еле слышно. – Ты не должен был их трогать.
– Поздно! – выкрикнул он. – Я уже сыграл! Сыграл не один раз! Я видел их! Они приходят, когда звучит музыка! Кто написал это?! Что это за симфония?! Что происходит?!
Мисс Грейсон медленно сняла очки. Положила их рядом. Лицо её посерело. Было видно, как в ней что-то ломается – словно груз многих лет, слишком тяжёлый, чтобы нести дальше.
– Эта музыка… – начала она. – Называется Symphony for the Silent Shadows. Симфония для безмолвных теней.
Она замолчала. Как будто каждое слово вызывало у неё физическую боль.
– Её сочинил человек… Композитор. По имени Джеймс Элридж. Он жил в конце XIX века. Странный, замкнутый человек, одержимый мыслью, что музыка – это не просто звук. Что она может… открывать. Двери. Переходы. Порталы.
Энтони стиснул пальцы. В голове шумело. Он чувствовал, как холод пробирается внутрь, словно каждое слово пробуждало в нём что-то… древнее.
– Элридж не писал просто ноты, – продолжала Грейсон. – Он создавал ключи. Симфония была его магнум опус, кульминация жизни. Но говорят, он не закончил её. Он погиб… на сцене. Во время исполнения финальной части. Внезапно. Музыка оборвалась, дирижёр упал замертво, а оркестр… говорил потом, что видел тени на сцене. Люди в зале слышали голоса. Тысячи голосов. После этого партитуру запретили. Архивы уничтожили. Почти все. Почти…
– Но… зачем? – выдохнул Энтони. – Зачем он это делал?
Мисс Грейсон сжала руки, будто боялась, что начнёт дрожать.
– Он верил, что музыка – это связь с потусторонним. Что с помощью вибраций, с помощью звучания, можно достучаться до мёртвых. Он хотел открыть врата. Соединить два мира. Но вместо этого… выпустил их. Тех, кто не должен был вернуться.
– И вы… вы всё это знали?! Почему вы дали мне эти ноты?! – Энтони почти закричал.
– Я… не хотела. Я надеялась, что ты не возьмёшь их. Я сказала "архив", не думая, что ты найдёшь именно её. Она находит только тех, кто может её сыграть. Она сама выбирает. Я… – она опустила глаза. – Я видела это раньше. Один мальчик. Десять лет назад. Он тоже… начал играть. А потом… исчез. Осталась только последняя страница партитуры. Кровью исписанная. Он был дирижёром. Как и ты теперь.
Сзади послышался шаг. Это был Тревор. Он стоял у порога, молча, бледный, как бумага.
– Дирижёр?.. – повторил он. – Что это значит?
Мисс Грейсон посмотрела на него и тихо сказала:
– Энтони начал её. Значит, он должен закончить. Эта музыка не терпит тишины. Если её не доиграть – она будет звучать внутри, гнить, разрывать изнутри. Но если закончить… – она замолчала, и в голосе её прозвучал страх. – Тогда… они выйдут. Все.
Энтони отшатнулся. Руки похолодели, как лёд.
– Я не собирался… – прошептал он. – Я просто хотел найти музыку для проекта. Я не знал…
Мисс Грейсон поднялась и подошла к нему. Её голос стал еле слышен, почти шёпотом.
– Они уже рядом, Энтони. Ты слышишь их во сне, чувствуешь в зеркале, видишь, когда не должен видеть. Симфония живёт в тебе. Ты – не слушатель. Ты – инструмент.
Он сглотнул. Горло сжалось. За спиной что-то скрипнуло. В кабинете погас свет. Только лампа на столе мерцала, будто в ней завёлся собственный ритм.
И он знал:
Когда он вернётся домой, следующая партитура уже будет ждать его.
Глава 6. Обратного пути нет
Энтони стоял у пианино, вцепившись в край крышки, будто в спасательный круг. Перед ним – новая партитура, аккуратно разложенная, будто её кто-то только что положил. Бумага снова старая, снова покрыта чёрными завитками, похожими на когтистые письмена, но теперь они словно дышали.
Слова мерцали, будто написаны на глазу.
Он не прикасался к ней. Даже не шевелился. Только смотрел – как на взведённую бомбу, чей тиканье слышно только изнутри.
Позади, в углу, Тревор нервно шагал из стороны в сторону и лихорадочно лепетал, словно пытаясь убедить сам себя:
– Чувак… ну серьёзно… просто сожжём их. Всё. Просто… в камин. Бумага же. Обычная чёртова бумага. Сгорит и всё. И… и забудем. Как дурной сон. Ладно?
Энтони медленно повернул голову. И впервые за последние часы ему показалось, что это – рационально. Так, как должен был поступить любой нормальный человек. Просто избавиться от зла. Обрезать корень. Выбросить ключ, чтобы никто больше не смог открыть эти адские двери.
Он взял партитуру, словно держал не листы, а ящик Пандоры. Бумага была тёплая. Слишком тёплая. Будто хранила температуру чьей-то кожи.
Подошёл к камину. Щёлкнул зажигалкой.
Огонь вспыхнул охотно, языки пламени взметнулись вверх. Всё шло по плану.
Он бросил ноты в пламя.
И в тот же миг огонь замер.
Пламя застыло, как будто кто-то нажал на паузу. Оно больше не горело. Оно стояло в неподвижной форме, словно превратилось в стекло. Энтони не мог поверить своим глазам. Он наклонился ближе… и отшатнулся: листы не тлели, не чернели, они… светились.
Тонкий, пугающий зелёный свет начал струиться от бумаги, как испарения. Он был… неестественным, холодным, как мёртвое северное сияние.
– Офигеть… – выдохнул Тревор, попятившись к стене. В его голосе впервые не было ни иронии, ни бравады. Только голый, инстинктивный страх.
И тогда – дом ожил.
Где-то внутри стен раздался низкий гул, как будто у него завёлся мотор. Пол слегка задрожал. Потолок затрещал. Воздух стал тяжелее, гуще – как будто его пропитали смолой.
Энтони обернулся, и в этот момент они вернулись.
Тени.
На этот раз – не просто призрачные силуэты. Это были люди, точнее – их образы, искажённые, вытянутые, будто погружённые в жидкое зеркало. Десятки. Может, сотни. Они заполняли комнату, выстраиваясь в полукруг, как зрители на странном концерте, ждущие первого аккорда.
И в центре – она.
Женщина из зеркала.
Только теперь она была чёткой. В её облике исчезла размытость, остались лишь жуткие детали. Кожа – белая, как гипс. Волосы – вьющиеся, густые, будто мокрые. Платье – в стиле давно ушедшей эпохи, с кружевами, с оборками, как на портретах XVIII века. И глаза…
Чёрные. Бездонные.
Она смотрела прямо на Энтони. И сказала низким голосом:
– Начинай.
Слова эхом отразились от стен.
Не было сомнений. Это – приказ.
Энтони отступил. Он хотел сказать «нет». Он должен был сказать «нет». Но голос не выходил. Только дыхание.
Рядом Тревор рванулся вперёд, схватил его за плечо:
– Энтони, пошли! Валим отсюда! Ну их к чёрту, слышишь?! Просто уйдём! Сейчас!
Но когда они подбежали к двери – та не открылась.
Ручка не двигалась. Как будто зацементирована. Окно – глухо, как стена. Ни щели, ни люфта. Будто дом закрылся изнутри.
Тени начали двигаться. Они шевелились, будто волны, словно дышали в унисон. Всё ближе. Всё ближе.
Женщина подняла руку, и партитура взмыла в воздух и мягко опустилась на пианино.
– Играй… – прошептала она. Её губы почти не шевелились, но голос звучал прямо внутри черепа.
Энтони попытался отступить, но ноги не двигались. Они словно приросли к полу. Каждая мышца сковалась страхом и чужой волей.
Пальцы дрожали. Но медленно… потянулись к клавишам.
– Энтони, нет! – закричал Тревор, – Не делай этого!
Но было поздно.
Клавиши опустились под его пальцами.
Музыка зазвучала.
Сразу. Без паузы. Без вступления. Сразу – буря.
Мелодия рвалась вперёд, как вихрь, как вихрь теней, что поднимался вокруг.
Ноты были быстрые, резкие, как шёпоты, превращённые в звуки. Стены дрожали. Свет мигал, словно пытаясь сбежать из ламп.
Тени закружились.
Они образовали круг, как мрачный вальс смерти. Они двигались под музыку, подчиняясь ей, как марионетки.
Голос Тревора звучал уже глухо, как из-под воды.
Женщина приблизилась. Волосы её развевались, лицо пульсировало. Она подошла к Энтони вплотную. Склонилась. И прошептала ему в ухо слова, от которых кровь застыла в венах.
Он не понял ни одного. Но всё тело знало – это древний язык, язык до звука, до плоти. Он чувствовал каждое слово как резьбу на кости.
И вдруг – резкий обрыв.
Окружающий мир словно лопнул. Свет погас. Музыка оборвалась.
Темнота. Абсолютная.
И… тишина.
Но в этой тишине что-то дышало. Что-то открывалось.
Глава 7. Концерт начинается
Энтони открыл глаза.
Сначала он подумал, что очнулся в своей комнате. Всё казалось почти на месте: пианино, книжные полки, серые обои, знакомая лампа с жёлтым абажуром. Но ощущение реальности было… неправильным. Будто кто-то попытался воссоздать его мир по памяти, но забыл важные детали.
Света почти не было – будто яркость мира выкрутили до минимума. Цвета поблекли, звуки исчезли. Даже воздух казался застоявшимся, как в мёртвой воде.
И самое главное – тени.
Они всё ещё были здесь. Только теперь не просто стояли.
Они улыбались.
Их лица, прежде размытые и пустые, теперь обрели рты. Но эти рты были неестественными, широкими, натянутыми, как у манекенов или у безумцев, у которых улыбка застывает не от радости, а от ломки рассудка. Зубы – слишком ровные, слишком белые. И вся эта армия безмолвных, разлагающихся лиц улыбалась ему.
Энтони понял, что сидит за пианино. Его руки лежали на клавишах. Пальцы слегка дрожали, как будто сами помнили, что делать. Он хотел встать – но мышцы будто одеревенели. Тело не слушалось, как во сне.
И тогда он почувствовал прикосновение.
Холодные руки легли ему на плечи. Медленно. С нежностью палача. Он не повернул головы – он знал, кто за его спиной.
Женщина из зеркала.
Её голос не прозвучал – он запульсировал в его голове, как тихий органный аккорд, уходящий в череп:
– Ты почти готов…
– Остался один акт…
– И они будут свободны.
Энтони судорожно выдохнул. Его голос сорвался в шёпот:
– Кто "они"?! Что это значит?!
Он почувствовал, как пальцы женщины сжали его плечи чуть сильнее. Её дыхание скользнуло вдоль шеи, ледяное, как зимний ветер.
– Они – те, кто давно ждали.
– Те, кто остались в тени.
– Их голоса были забыты.
– Но ты – ты услышал их.
– Ты открыл дверь.
Он вскочил, стул с грохотом отлетел назад. Партитура соскользнула с подставки, закружилась в воздухе и упала на пол, как раненая птица.
– Я не буду заканчивать это! – закричал он, голос хрипел от напряжения. – Я не хочу! Я не должен! Это безумие!
Тени зашевелились.
Их тела дрожали, как дым в безветрии. Они начали вытягиваться, будто реагируя на его отказ. И всё же они продолжали улыбаться, их рты стали шире, злее. Улыбка – как наказание.
Из толпы медленно вышел один из них – мужчина в цилиндре. Его лицо было серым, глаза пустыми, а руки слишком длинными. Он протянул ладонь вперёд.
– Мы уже внутри тебя… – произнёс он беззвучно. Но Энтони слышал. Внутри. Не ушами – костями.
Музыка снова начала звучать.
Но не в комнате. В голове.
Каждая нота вспыхивала перед глазами – как удар молота.
Каждый аккорд бил по нервам.
Звуки были острыми, как лезвия, как будто они прорезали ткань реальности. Он видел вспышки – белые, алые, зелёные – за веками. Видел, как мир рвётся под напором звука.
Он прижал руки к голове.
– Заткнитесь! – кричал он. – Прекратите! Это не моя музыка! Я не хочу вас слушать!
Но музыка только усиливалась. Симфония нарастала. Её ритм ускорялся, превращаясь в торнадо. Тени начали кружиться. Всё вокруг – стены, потолок, пол – растворялось в этом танце.
И тут, сквозь вихрь, кто-то схватил его за руку.
– Энтони! – голос. Настоящий. Живой. – Стой! Брат! Слышишь?! Это не ты! Очнись!
Тревор.
Он был здесь. Бледный, испуганный, весь в поту. Он тащил его прочь от пианино, от партитуры, от всех этих чудовищ.
– Ты не должен играть! Это не ты! Они используют тебя! Хватит!
Но Энтони уже не слышал.
Или не мог слышать.
Музыка… она не позволяла.
Она заполнила всё: воздух, стены, кровь, разум. Он чувствовал, как его тело растворяется в звуке, как его личность распадается, как язык, забывший слова. Он стал не человеком – инструментом. Пальцы снова лежали на клавишах. Глаза смотрели в пустоту. Его разум тонул в бездне, из которой доносился хор голосов.
Сотни.
Тысячи.
Они уже пели.
Они уже шли.
И концерт только начинался.
Глава 8. Внутри симфонии
Энтони не чувствовал своего тела.
Он был где-то между звуком и тишиной. Между собой и чем-то другим. Его разум плыл в темноте, а вместо крови по венам пульсировали ноты. Каждая мелодия – как команда. Каждый аккорд – как приказ. Он больше не управлял собой. Он был подключён. Как провод. Как инструмент. Как… часть симфонии.
Снаружи – или, может быть, в другой плоскости – кто-то звал его. Кричал. Дёргал. Бил по лицу. Он чувствовал это где-то далеко, как будто крик доносился из старой пластинки, запущенной слишком медленно.
Глухо. Искажённо. Безжизненно.
– Энтони! Чёрт, проснись! Это не ты! Ты сильнее этого!
Голос Тревора.
Голос, который пробивался сквозь толщу звука. Сквозь ритмы, что били в виски, как молот. Сквозь музыку, что больше не была просто музыкой. Она стала живой, дышащей, хищной.
Он хотел закричать, но его рот был заперт, как будто заклеен невидимыми руками. Он не мог двинуться. Только сидеть – за пианино, с руками, что сами молотили по клавишам, как бешеные.
Он чувствовал, как пальцы отбивают партию, которую он никогда не учил, но которую знал наизусть. Знал каждой клеткой. Это была не музыка – это было вторжение. Код, запущенный в его мозг.
И вдруг – удар.
Как если бы что-то дернуло его назад. Резко. Без предупреждения. Он выпал из себя – словно тело осталось сидеть, а он сам оторвался от него, стал невесомым, парящим над полом.
И он увидел себя со стороны.
Как в кино, снятом в замедленной съёмке:
Энтони сидит за пианино. Глаза закатились под лоб. Губы шепчут что-то беззвучное. Пальцы пляшут по клавишам, как пауки. А вокруг – вихрь.
Вихрь теней.
Они крутились, извивались, переплетались между собой. Каждая нота издавалась не только пианино – тени отзывались на неё. Они были частью музыки. Словно звук обретал форму, и этой формой были они. Они сливались с пространством, с воздухом, с ним.
И в центре всего этого кошмара – она.
Женщина в старинном платье.
Её лицо было бледным, почти фарфоровым, с тонкими губами и глазами, наполненными вечностью. Она наклонилась к Энтони, стоящему вне тела, и прошептала – губами, ушами, кожей:
– Играй… Играй… Играй…
Слово повторялось, превращаясь в заклинание. В приказ. В удушье.
И тут – что-то щёлкнуло. Где-то внутри. Как выключатель.
Музыка оборвалась.
Внезапно. Резко. Как будто обрубили провод.
Гул стих.
Связь прервалась.
И в эту пустоту ворвался его собственный крик:
– НЕТ!!!
Он заорал – изнутри, из горла, из живота, из самых глубин страха.
Словно вынырнув из-под воды, он вернулся в тело. Сильнее, чем когда-либо. И в этот же миг вскочил, сбивая табуретку, сбивая клавиши, сбивая партитуру.
Листы взлетели в воздухе, как чёрные птицы, и начали оседать, падая на пол: один за другим, мягко, почти беззвучно – но каждая нота, каждая строка теперь горела в его памяти, как ожог.
Тени взревели.
Их рты раскрылись. Их улыбки исчезли. Их тела задрожали, словно их начало ломать. Воздух стал вязким, электрическим. Пахло гарью. Пылью. Влажной могильной землёй.
Женщина вытянула руку. Её пальцы были длинными, костлявыми. Из них струилась чёрная энергия, как дым из трещины в земле.
– Ты не можешь уйти… – прошептала она.
Но Энтони рванул.
Схватил Тревора за руку, сжал так, что тот вскрикнул.
– Валим! – заорал он. – БЫСТРЕЕ!!!
Они бросились к двери. Тени шипели. Комната дрожала. Ноты всё ещё кружились в воздухе. Пол в нескольких местах начал трещать, как будто из-под него что-то хотело выползти.
Энтони дёрнул ручку – с силой, с отчаянием.
И… дверь открылась.
С глухим скрипом, словно с сожалением.
Холодный ветер ударил в лицо. Настоящий. Уличный. Он пах реальностью. Пах свободой.
Они выскочили наружу, и в тот же миг дверь захлопнулась за их спинами сама. Со звуком, который был слишком похож на вздох.
Тревор рухнул на крыльцо, задыхаясь. Энтони стоял, едва держась на ногах. Он чувствовал, как дрожит всё тело.
Но главное – музыка прекратилась.
По крайней мере, пока.
И всё же… в затылке у него всё ещё звучала последняя нота.
Она не хотела уходить.
И в глубине души он знал:
Это ещё не конец.
Это только антракт.
А настоящий концерт – впереди.
Глава 9. Выход? Нет.
Они вылетели на улицу, как будто дом сам выплюнул их.
Тело Энтони скользнуло по ступенькам, он едва удержался на ногах. Тревор, споткнувшись, схватился за перила, тяжело дыша, будто только что вынырнул из чёрной воды.
Дождь лупил по лицу с такой яростью, будто хотел смыть с них сам воздух изнутри. Капли были ледяными, как битое стекло. За считанные секунды одежда промокла до нитки, и холод впился в кости.
Воздух был неестественно ледяным, как в морозильной камере. Даже в самый промозглый день осени не бывает такого холода. Энтони ощутил, как кожа на пальцах теряет чувствительность, но это казалось мелочью на фоне того, что творилось у него в голове.
Он стоял, пошатываясь, как будто его выкинули из движущегося грузовика. Сердце бешено колотилось, в ушах всё ещё звенело, мышцы дрожали, а мысли скакали, как сбежавшие ноты по обрыву партитуры.
Сзади раздался голос – сломанный, захлёбывающийся:
– Энтони… ты видел это? – прохрипел Тревор, глядя на дом. Его зрачки были расширены, лицо – бледнее, чем луна.
Энтони кивнул.
– Да. Видел.
Он посмотрел туда же – на их дом. На внешне обычный, двухэтажный коттедж, окна которого теперь были абсолютно чёрными, как нарисованные. Никаких отражений, никакого стекла. Только темнота, как будто за ними нет ни комнаты, ни света – только пустота.
И тут он почувствовал. Ужасающее, ползучее ощущение в пальцах.
Он опустил взгляд на руку – и застыл.
У него в ладони остался лист партитуры.
Тот самый. Он не помнил, как он попал туда. Возможно, он сжал его машинально, вырвав из вихря, возможно – он сам прилип, будто хотел выбраться вместе с ним.
Он дрожащей рукой уронил лист на землю. Бумага с тихим шлёпаньем упала на мокрый асфальт.
И тут – шипение.
Как будто бумага была не бумагой, а чем-то живым.
Она задымила, хотя огня рядом не было. Поверхность листа начала темнеть, морщиться. И прямо на глазах проступила надпись. Медленно. Будто чернила сочились изнутри, пробивая слои бумаги.
«Не закончено.»
Дождь не смывал её. Она будто была выжжена.
– Назад! – выпал Энтони, сделав неуверенный шаг.
В ту же секунду – громкий визг тормозов.
Сзади, из темноты, на них едва не наехала машина. Фары ослепили, брызги грязной воды ударили в ноги. Из окна высунулся разъярённый водитель, крича:
– Вы что, с ума сошли?! Посреди дороги, в чёртову бурю!
Но Энтони не услышал его. Он не чувствовал страха – только онемение. Как будто мир вокруг стал второстепенным, как декорация в плохом спектакле.
Тревор схватил его за плечо и сдавленно прошептал:
– Энтони, чувак, послушай. Мы должны разобраться. Это нельзя оставить. Надо… сжечь эти ноты, все до последней! И выяснить, откуда они. Кто этот Элридж? Этот композитор? Может, есть ещё кто-то, кто знает правду. Есть же архивы, записи, газеты – хоть что-то! Мы найдём это! Мы остановим это!
Энтони медленно повернулся к нему.
Его губы дрожали. Голос был тихим.
– Это… не просто музыка, Трев. Это что-то другое. Это что-то… что ждёт.
Он хотел сказать больше, но в этот момент за их спинами вспыхнул свет.
Они одновременно обернулись.
Окна дома загорелись.
Но не жёлтым, не тёплым.
Красным.
Глубокий, тревожный, как сигнал воздушной тревоги. Окна светились, будто горели изнутри, но не пламенем, а каким-то нечеловеческим пульсирующим светом. Как глаз.
И тогда она вернулась.
Музыка.
Без пианино.
Без клавиш.
Без нот.
Без дирижёра.
Она шла изнутри стен. Сквозь кирпич, бетон, стекло и плоть. Она заполняла пространство, как вода заполняет раковину. Она не игралась – она жила. Дышала.
И снова звучали те же ноты. Извращённые, искажённые, но узнаваемые. Пульсирующие. Они несли в себе призыв.
Энтони шагнул назад, стиснув голову руками.
Он слышал в этой музыке слова.
Они не закончатся…
…пока я не закончу.
Глава 10. Последняя нота
На следующий день они проснулись ещё до рассвета. Если это вообще можно было назвать сном.
Энтони лежал, уставившись в потолок.
Тревор сидел в углу комнаты, завернувшись в одеяло, будто оно могло спасти от того, что они пережили. На его лице – пустота. Та, что бывает у солдат после боя. Он молчал. Ни одной шутки. Ни одной фразы. Даже взгляд был другим – не внешне, а в самой сути. Он больше не мог делать вид, что это «просто жуткая история». Всё стало реальным.
Энтони встал. Медленно. Без эмоций. Как человек, который принял приговор.
Он знал, что делать.
Завершить симфонию.
Он не знал, станет ли от этого лучше. Не знал, спасёт ли это хоть кого-то. Он знал только одно: музыка не отпустит его, пока не будет сыграна до конца.
И чем дольше она звучит в недрах его разума – тем меньше от него остаётся.
Они вернулись в библиотеку. Здание казалось другим. Тише. Пустым.
Мисс Грейсон не было.
Тревор постучал по двери её кабинета. Никто не ответил. Энтони толкнул дверь. Она открылась с тихим скрипом. На столе лежала одна-единственная папка. Пыльная. Словно её никто не трогал много лет. Хотя они были здесь вчера.
На обложке – знакомая надпись. Только теперь – с добавлением:
"Symphony for the Silent Shadows"
Завершить— ключ к свободе.
Тревор наклонился, прочёл вслух и пробормотал:
– Ключ к свободе?.. Может… если её доиграть, они уйдут? Освободятся?..
Энтони стоял молча. Потом сказал тихо:
– Или… выпустятся.
Слова повисли в воздухе, как лезвие.
Но другого выбора не было.
Он взял папку. Почувствовал, как его пальцы обожгло, будто бумага была накалена изнутри. Но он не отдёрнул руку.
Теперь это его музыка. Его путь. Его конец.
Они вернулись домой. Внутри всё было настолько спокойно, что это казалось ненормальным. Как перед бурей. Как перед смертью.
Тревор остался с ним.
Он не говорил, что это глупо. Не пытался остановить. Он просто был рядом. Смотрел. Молча. Тяжело дыша.
Энтони сел за пианино. Пальцы дрожали, когда он раскладывал страницы.
Ноты были другими. Глубже. Темнее.
Каждая строчка словно жила, как если бы бумага дышала – издавала еле слышный треск, как кожа при ожоге.
Тени уже были здесь.
Они ждали. Молчали. Шевелились. Некоторые сидели на полу, как публика в зале. Некоторые стояли у стен. Некоторые прятались в углах. Но все смотрели на него.
Их рты шептали – без звука, но он слышал:
– Играй…
…играй…
…играй…
Он сделал глубокий вдох.
И начал.
Сначала – медленно. Как будто рука вонзалась в лед. Каждый аккорд отнимал часть силы. Каждая нота – как выдох.
Звук был неестественным. Громкий, гулкий, как в соборе. Хотя он сидел в гостиной.
Затем – быстрее. Резче. Мощнее.
Симфония вырывалась наружу.
Живая. Дикая. Чудовищная.
Дом затрясся. Потолок застонал. Стекла дрожали. Предметы на полках начали падать. Книги разлетались, как птицы.
Музыка заполнила всё.
Тени закружились. Смеялись. Визжали. Простирали руки к нему, словно хотели слиться с ним. Поглотить. Поблагодарить.
Женщина стояла рядом.
Касалась его плеча.
В её глазах – бесконечность.
В её пальцах – ледяная смерть.
Он играл. Не замечая слёз. Не чувствуя пальцев. Он был не человеком.
Он был музыкой.
И вот – финал.
Последний аккорд.
Он ударил по клавишам всем весом.
Бум.
И… тишина.
Мир застыл.
Всё прекратилось.
Тени остановились.
Ни звука. Ни движения.
Женщина подошла ближе. Опустилась перед ним на колени. Улыбнулась.
– Спасибо… теперь ты – один из нас.
Она коснулась его лица.
Тонко. Мягко. Как прощание.
И он почувствовал, как тело стало лёгким. Как дым. Как тень.
Он исчезал.
Руки стали прозрачными. Кожа – воздухом. Голос – эхом.
Он больше не сидел. Он висел в пространстве. Его не было – но он был.
Он был отражением. Был звуком. Был последней нотой.
– Энтони! – закричал Тревор, вбегая вперёд, – Нет!!! Не исчезай!
Но Энтони уже не слышал.
Он был тенью.
Тенью в комнате.
Тенью в зеркале.
Тенью… в симфонии.
Комната под домом
Глава 1. Дом, который не стоило покупать
Лиза сидела на табуретке в кухне, похожей на забытый чулан времени. Свет, пробивавшийся через мутное окно, был тусклым, как будто сам день не хотел заглядывать внутрь. Пыль висела в воздухе лёгкой взвесью, и каждый её вдох казался чуть тяжелее, чем предыдущий.
На стенах когда-то, очевидно, висели фотографии – следы от рамок темнели, будто ожоги. Они не просто обесцветились – они будто вросли в штукатурку, оставив фантомы чужого прошлого. В одной из них угадывался прямоугольник, внутри которого, возможно, раньше была улыбающаяся семья. Теперь – пустота и пятна, словно кто-то сдирал их с яростью.
Лиза сжала пальцами чашку с уже холодным кофе. Жидкость внутри давно утратила тепло, но Лиза не замечала. Её взгляд то и дело скользил по потолку, где между старыми балками ползли трещины, похожие на сосудистую сетку умирающего организма. Дом будто болел.
Они купили его всего неделю назад.
И каждый день в нём становился всё… гуще. Воздух – плотнее. Тишина – громче. Тени – длиннее.
Она слышала, как под ногами будто скребётся что-то – не крысы, не дерево. А как будто кто-то дышит.
Том ворвался в кухню, нарушив вязкую тишину, и с размаху шлёпнул на стол увесистую папку. Его лицо светилось таким энтузиазмом, что на миг комната стала казаться ярче.
– Ты представляешь, Лиза? – сказал он почти с благоговейным трепетом. – Если всё подсчитать – мы вложим не так уж много, а потом продадим этот дом раза в два дороже. Отличный бизнес!
Он раскрыл папку, заговорил о смете, о перекрытиях, о прибыли. Бумаги шуршали, как сухие листья, но Лиза их не слышала. Она смотрела сквозь мужа, будто его голос не достигал её.
Дом… Он слушал. Она чувствовала это.
– Том, – она заговорила тихо, почти шёпотом. – А тебе не кажется, что дом… странный?
Он усмехнулся, как человек, который уже устал от её "впечатлений".
– Ну, он старый, – сказал он, пожимая плечами. – Пахнет сыростью и кошками. Типичный деревенский срач. Но ты не переживай – со временем всё станет как из журнала. Просто нужно немного фантазии. И шпатлёвки.
Лиза кивнула, но с трудом.
Она не могла объяснить: это не просто старость. Это память. Дом будто хранил в себе что-то – не историю, а… намерение. Как будто он ждал.
Запах. Сначала он был просто затхлым, но теперь Лиза различала под ним что-то металлическое – запах железа, крови, пыли, и чего-то… живого, как у зверя.
Позже, когда они легли в спальне, Лиза долго лежала с открытыми глазами. Комната была холодной, несмотря на закрытые окна. Под одеялом было тепло, но кожа всё равно покрывалась мурашками.
Том уснул мгновенно. Он храпел, как всегда, ровно и безмятежно. А Лиза лежала, прижимая одеяло к подбородку, и смотрела в потолок.
Ветер стучал в окна. Но стук был… ритмичным. Почти осмысленным. А внизу – в подвале – доски пола будто кто-то тихо касался. Сначала – скрип. Потом – как шаг. Потом – снова тишина.
Внутри неё что-то щёлкнуло. Она вспомнила, как агент по недвижимости избегал разговоров о прошлом этого дома, как быстро оформили сделку, как соседка шептала "ну, только бы вам там было хорошо", не уточнив – почему может быть плохо.
Том спал, обняв подушку. А Лиза лежала, не смыкая глаз, и думала:
"А если этот дом сам нас выбрал? А если он заманил нас сюда – не для жизни, а для чего-то другого?"
И в темноте ей вдруг показалось, что кто-то очень-очень медленно…
…поднимается по лестнице из подвала.
Глава 2. Бетонная стена
На третий день ремонта в доме стало заметно холоднее. Вроде бы стоял август, солнце светило снаружи ярко, даже пыль на подоконниках начинала блестеть, как стекло, – но в стенах, особенно по ночам, поселилась какая-то зябкость.
Том решил заняться подвалом.
Лиза с самого первого дня избегала его, как можно избегать человека, которому не доверяешь без причины. Узкие деревянные ступени вели вниз в кромешную тьму, будто не в подвал, а в чрево чего-то старого и недоброго. Ступени прогибались и скрипели, как если бы не хотели, чтобы по ним ходили.
Там внизу пахло землёй, плесенью, и чем-то… неестественным. Воздух был густым, влажным и липким, будто из другого времени. Иногда, стоя наверху, Лиза слышала, как там шуршит что-то – слишком лёгкое для крысы, слишком тихое для трубы.
– Лиза! Иди сюда, ты должна это увидеть! – крик Тома раздался снизу.
Эхо повторило его слова, и голос странно исказился, будто чужой человек подражал его интонации.
С неохотой Лиза пошла вниз, держась за деревянные перила. Её ладонь скользнула по чему-то вязкому, почти сладкому на ощупь, как застывший сироп, но когда она понюхала пальцы, в нос ударил резкий запах ржавчины и… чего-то другого. Метафорически она бы назвала это «гниющим временем».
Том стоял у стены, его лицо сияло восторгом, как у ребёнка, нашедшего клад. Но клад этот был странный. Бетонная стена перед ним отличалась от остальных: цвет светлее, поверхность ровнее, будто её заливали позже.
– Видишь? – он постучал кулаком.
Звук был глухим, плотным, не таким, как у пустых стен.
– Тут что-то есть. Комната, может быть. Зачем её замуровали?
Лиза зябко поёжилась. Её сердце начало отбивать ритм, похожий на барабанный бой в пустой комнате.
– Может, не стоит… – её голос прозвучал жалобно.
– Ты фильмы ужасов пересмотрела, что ли? – отмахнулся Том, уже доставая молоток.
Он начал стучать по стене. Сначала штукатурка, потом бетон. Пыль взвилась в воздухе и осела на его волосах, как пепел. Каждый удар отзывался у Лизы мурашками. Воздух стал ещё холоднее, как будто с каждым снятым куском стены из-за неё вытекал сквозняк из другого мира.
Наконец из серой муки проступил металл.
Дверь. Узкая, ржавая, со старым замком, который больше походил на комбинацию щеколды и механического засовa. Она выглядела так, будто кто-то закрыл её с отчаянием. С последней надеждой.
– Готова? – спросил Том, даже не ожидая ответа, и дёрнул за ручку.
Замок скрипнул. Нет – завыл. Звук был живым, болезненным. Дверь медленно, с натужным стоном, поползла вглубь, открывая тёмную пасть комнаты.
Лиза инстинктивно отступила.
Запах, вырвавшийся наружу, был настолько густым, что ударил в лёгкие. Затхлость, мокрая пыль, гниль, и ещё что-то – как будто долго хранили мясо, забыли, а потом запечатали вместе со страхом.
Том включил фонарик. Луч света скользнул по бетонным стенам, утыканным гвоздями. На полу валялись предметы.
– Это… – он замолчал, подойдя ближе. – Чьи-то вещи.
Комната была размером с кладовку, но чувствовалась, как… клетка. В ней не было окон. Только бетон, железо, сырость.
Лиза замерла в дверях. Она не могла переступить порог. Внутри неё что-то ломалось, будто сама реальность начинала трещать. Мир разделился на «до» и «после».
На пыльном полу валялся плюшевый заяц с отсутствующим глазом, заплесневелый детский рюкзак с пришитым именем, но оно выцвело. Один носок – чёрный, в крови. И… кожаная книжечка с замочком.
Но взгляд Лизы притянуло не это.
На стене – прямо напротив двери – висел щит. Не герб. Не украшение. Настоящий, тяжелый, с набивками. Весь он был исписан мелкими строками – аккуратный, почти лабораторный почерк.
Том читал одну из надписей вслух. Его голос звучал странно: глухо, отстранённо, будто слова проходили сквозь него:
– "Эксперимент 12. Перенос боли: успешен. Объект принял на себя всю боль группы. Эффект: кратковременный. Рекомендация: делиться."
Повисла тишина.
Слово «делиться» звучало особенно мерзко.
Лиза чувствовала, как кожа покрывается ледяными иголками. Что-то шевельнулось в углу комнаты – может, просто пыль, может, крыса. Но свет фонаря на мгновение исказился, как если бы прошёл сквозь нечто невидимое.
– Выходим, Том, пожалуйста, – прошептала Лиза. – Немедленно.
Но он не двигался.
Он стоял, как в трансе, глядя на щит, будто что-то внутри него откликалось. Как будто его что-то звало.
Глава 3. Шёпот под кожей
Ночь опустилась на дом, как мокрое покрывало – тяжелое, липкое и холодное. Стены будто сжались, и каждый шорох стал эхом тревоги.
Лиза лежала в постели, закрыв глаза, но сна не было. Тьма в спальне казалась плотной, вязкой, словно её можно потрогать. За окнами завывал ветер, хлопал ставнями, а старые деревянные балки тихо скрипели, будто кто-то медленно шёл по ним босиком.
Шаг…
Пауза.
Шаг.
Она старалась дышать ровно, но каждый вздох казался предательским – слишком шумным, слишком живым. И с каждым мгновением ей всё яснее чудилось: там кто-то есть. В коридоре. На лестнице. У двери спальни.
Она не открывала глаза – инстинктивно, как зверь, прикинувшийся мёртвым, чтобы не привлекать внимание хищника.
И всё же чувствовала: присутствие. Оно не было злобным. Оно было… голодным. Внимательным. Ждущим.
За веками закрытых глаз начали вспыхивать образы.
Ржавый замок.
Плюшевый заяц на бетонном полу.
Щит с надписями…
…и строчки, которые менялись.
Будто чья-то рука продолжала писать.
Будто слова перестраивались прямо у неё в сознании, царапая нейроны тонким когтем.
"Делись…"
"Делись… или возьми всё на себя."
Голос был не голосом. Это был шёпот внутри кости, скребущийся по позвоночнику.
Лиза вскочила. В груди колотилось сердце – быстро, неуверенно, как запертая птица. Она ощутила, как ладони стали влажными, а на висках выступил холодный пот.
Том лежал рядом, но что-то было не так. Его дыхание стало рваным, будто он задыхался. Грудь поднималась судорожно, губы были слегка посиневшими.
– Том! – прошептала она, дрожа. – Том, проснись! Ты дышишь?..
Она склонилась над ним, потрясла за плечо. Его лицо было искажено болью – даже во сне. И вдруг она увидела…
На шее Тома, прямо под подбородком, начали проступать красные полосы. Тонкие сначала, как след от царапины… потом – глубже, ярче, отчётливее. Как будто невидимая верёвка стягивалась всё туже.
– ТОМ!
Он дёрнулся, резко, как человек, которого вытянули из глубины за волосы. Глотнул воздух, как утопающий, и сел, выпучив глаза, полные ужаса.
– Я… я ТОНУЛ… – выдавил он, задыхаясь. – Вода… в лёгких… я чувствовал, как она… заливает меня изнутри… как я дохну… как будто кто-то держал меня под водой…
Лиза обняла его – крепко, как будто можно обнять кого-то от кошмара. Но тут же вскрикнула.
Боль.
В руке – резкая, сжимающая, как если бы кто-то сжал её запястье тисками. Она отпрянула и посмотрела.
На коже – тёмный, глухой кровоподтёк. Форма… словно отпечаток ладони. Но рука должна была быть слишком большой. Слишком крепкой. Не человеческой.
– Что за… чёрт… – начала Лиза, но не успела договорить.
Потолок словно задохнулся. И в этой сдавленной тишине, как сквозь ткань самой реальности, раздался шёпот.
Он был повсюду. Ниоткуда. Внутри.
"Делись…"
Голос был старым.
Шершавым, как наждачная бумага.
Сухим, как пепел.
И шептал не в ухо, а под кожу, где-то прямо в череп.
"Делись… или возьми всё."
Лиза вцепилась в простыню. Том, побледнев, зажимал шею рукой, его пальцы дрожали. Они оба слышали это.
И вдруг всё стихло.
Мир замер.
Дом снова стал просто домом. Только темнее. Только холоднее. Только ближе.
Глава 4. Эксперимент продолжается
Рассвет над домом был блеклым, будто солнце боялось заглядывать внутрь. Лучи света не согревали – они только подчеркивали, насколько в подвале было холодно.
Лиза, укутавшись в старую куртку, медленно спустилась по лестнице. Каждый шаг отдавался в теле дрожью – не от страха даже, а от чего-то более глубокого. От осознания, что вчерашняя ночь была не сном. Что всё – реально.
Том шёл за ней, не говоря ни слова. Его лицо побледнело до серого, под глазами пролегли тени, а взгляд был стеклянным, словно он видел что-то, что обычные люди видеть не должны. Он двигался медленно, тяжело, как будто каждое движение давалось с болью.
– Мы должны это остановить, – прошептала Лиза, когда они снова оказались в той самой комнате. Комнате, которой не должно было быть.
Стены всё ещё источали ледяной дух, будто в них была вмурована не только сырость, но и память. Память, которая просыпалась.
Свет фонарика выхватил щит с надписями. Бумаги на нём стали как будто пышнее, плотнее, и… новее. Некоторые строчки дрожали, как свежие раны.
Среди старых пометок – о боли, ожогах, переломах, вскрытиях – появилось нечто новое. Свежая строка, написанная блестящими чернилами, словно только что:
Эксперимент продолжается.
Новые носители: Томас Рэндалл, Элизабет Рэндалл.
Время: бесконечно. Делись или прими всё.
Лиза застыла. Воздух словно выдуло из комнаты.
– Это… про нас, – выдохнула она. Холод обвил её позвоночник, пробрался в пальцы, забрался под кожу.
Том ничего не сказал. Он медленно подошёл к щиту, как будто тянулся к зеркалу, где отражалось что-то важное. Его пальцы дрожали, когда коснулись бумаги.
И в тот же миг он закричал.
Крик был диким, первобытным – не как у человека, а как у зверя, которому ломают хребет. Его тело выгнулось дугой, мышцы на шее натянулись, лицо исказилось в агонии.
– ТОМ! – закричала Лиза и бросилась к нему. Она схватила его за руку – и в тот же момент крик сорвался уже с её губ.
Ужас прорвался в её сознание.
Её глаза широко распахнулись, но она не видела подвала.
Только образы.
Пламя – обжигающее, плотное, как язык живого существа.
Крик – чужой, пронзительный, детский.
Кости, ломаемые медленно, со скрежетом.
Лезвие, которое входит в бок, не спеша, со скрипом плоти.
Дыхание, отнятое чьей-то рукой.
Слёзы. Много слёз. Бесконечное «почему?» внутри черепа.
Всё это было не её болью. Но она чувствовала, что принимает её как свою. Как будто кто-то медленно вливал эти муки ей в разум – как раскалённый свинец в уши.
Лиза упала на колени. Зажмурилась. Пыталась вытолкнуть чужую боль из себя – но она врастала. Цеплялась когтями.
"Делись… делись…"
Голоса. Уже много. Мужские, женские, детские. Они проникали в голову, в грудь, в живот, скреблись внутри, как животные, запертые в клетке.
А потом – тишина.
Тело Лизы обмякло. Том лежал рядом, тяжело дыша. Его лицо было мокрым от слёз, он почти не моргал. Лиза тоже плакала – тихо, изнутри. Слёзы текли беззвучно, как вода из сломанного крана. Она даже не знала, откуда в ней столько боли.
– Это место… – прошептала она. – Оно заставляет нас… чувствовать. Их боль. Чужую боль.
Она повернулась к Тому, схватила его за руку.
– Нам нужно уходить. Сейчас. Пока можем.
Том медленно поднял голову. Его губы дрожали. Он выглядел… старше. Словно ночь состарила его на десять лет.
– А если они не отпустят? – прошептал он. – Лиза, ты понимаешь? Они… в нас.
И в эту секунду – в ту самую – в подвале снова зашептало.
Так близко, что Лиза почувствовала дыхание на своей щеке. Оно было холодным, как лёд, и влажным, как испарина.
"Делись… Делись… Или всё останется на тебе."
Глава 5. Тело, которое не принадлежит тебе
Они решили уехать.
Это решение не было произнесено вслух. Оно случилось на уровне нервных окончаний, на уровне кожи, которая больше не хотела касаться стен этого дома. Оно родилось в дыхании, которое становилось всё тяжелее, в сердцебиении, превращающемся в панический марш.
На рассвете Лиза молча собрала документы. Паспорта, страховки, ключи, пару фотографий. Куртка, в которую она закуталась, хранила запах этой постели, этой пыли, этого зла – запах сырой стены, умирающей медленно и злобно.
Сквозь сероватый свет окна она посмотрела на кровать и замерла.
Том уже сидел.
Он не спал. Не проснулся. Он сидел, как будто так и был всю ночь. Спина прямая, руки на коленях. Глаза… пустые. Как будто он смотрел не на комнату, а сквозь неё – в ад, в который только он мог заглянуть.
– Том… – прошептала она, подойдя ближе. – Мы должны уйти. Сейчас. Немедленно.
Слова рвались сквозь сухое горло, как ножи. Но он не ответил.
Медленно, словно голова весила тонну, он повернулся к ней. Губы двигались – беззвучно, как в немом фильме. Лишь через секунду до неё донеслось шептание:
– Я не могу… Лиза… я чувствую, как они… под кожей…
Он сжал руки в кулаки, и пальцы побелели.
– Они как иглы… как раскалённые спицы… ползают… – он замер, потом сжал голову руками и начал раскачиваться вперёд-назад, как ребёнок в истерике.
– Том, стой, я здесь, ты слышишь? Посмотри на меня! – Лиза попыталась обнять его, но…
Он вдруг резко взмахнул рукой и ударил себя по лицу. Звук был хлёстким, чужим. Щёлкнул сустав. Щека моментально вспыхнула багровым пятном.
– Том! Перестань!
– Они… заставляют… – прошипел он сквозь зубы. – Чувствовать всё. КАЖДУЮ боль. Лиза… они… хотят… делиться.
Он посмотрел на неё. Его зрачки дрожали. И в этот взгляд вкралось нечто… чужое. Как будто кто-то другой изнутри разглядывал её, пробуя форму её имени, её память, её страх.
– Лиза… я больше не один.
И тут он выгнулся.
Тело Тома изогнулось, как сломанная кукла. Из его горла вырвался хрип – не человеческий, словно кто-то выдирал воздух изнутри. На его шее проступила тёмная полоса, как след от верёвки. Она затягивалась, становилась плотнее, как будто кто-то пытался повесить его изнутри.
– Нет… Нет! Том! НЕЕЕТ! – закричала Лиза и метнулась к нему. Но её руки стали слабыми, как тряпки. Она хватала воздух, не его.
И тогда ОНО вошло в неё.
Это не было прикосновением. Это было вторжением. Как вспышка – яркая, обжигающая. Как удар током, но не в тело – в душу.
Поток боли, жара, шума, безумия – всё разом врезалось в неё, сорвав сознание с якорей.
Её тело откинуло назад, врезало о пол. Вся комната расплылась. Она задыхалась, не могла закричать – потому что крик был уже внутри неё.
"Сломанная рука… обожжённая спина…"
"Переломанный нос… разорванные лёгкие…"
"Утопленный в ванной ребёнок… нож в животе…"
"Гвоздь в ладони… глаз, выкатившийся из орбиты…"
"Делись… делись… делись…"
Голоса шли потоком – мужские, женские, детские. Одновременно. Громко и тихо. В унисон.
Она видела их лица – перекошенные болью, крикнутые в последний миг.
Чувствовала их тела. Их смерть.
Как будто они теперь были в её теле.
Она пыталась вырваться. Но горло было запечатано. Воздух не поступал. Лёгкие жгло, будто в них лили кипяток.
Мир рушился.
А потом…
…всё стихло.
Тишина.
Мёртвая. Тяжёлая. Абсолютная.
Лиза открыла глаза.
Она лежала на полу, вся в поту, одежда прилипла к телу. Дрожала всем телом, будто её выжали.
Том стоял рядом.
Но это был не её Том.
Он стоял прямо, неподвижно. Его руки висели по швам. Лицо – неестественно спокойное. Только рот скривился в… улыбку. Длинную, странную, неживую.
Глаза были стеклянными. Без выражения.
И всё же… он смотрел на неё. Как на объект. Как на следующего носителя.
Его губы зашевелились. Он что-то шептал. Лиза навострила слух.
– Делись… – сказал он.
Но голос… не был его.
Он был старым. Сухим. Скрежещущим.
Он был из подвала.
Глава 6. Клетка без стен
Утро не принесло облегчения.
Время застряло – как ржавая стрелка на старинных часах, не способная ни идти вперёд, ни отступить. Снаружи светило солнце, но его свет был тусклым, пыльным, как будто проходил сквозь слои забвения. Лиза чувствовала, что что-то изменилось в самом воздухе.
Они должны были уехать.
Бежать.
Выбираться отсюда любой ценой.
С сумкой в руках, с ключами, с последней надеждой Лиза вышла к машине. Том брёл за ней, как зомби, с потускневшим взглядом, в котором не осталось ничего от её мужа.
– Садись, я поеду сама, просто… держись. Пожалуйста.
Она вставила ключ в зажигание. Повернула.
Щелчок.
Молчание.
– Нет-нет-нет…
Повернула снова. Ещё. Ничего. Даже не попытка. Даже не всхлип стартера.
Открыв капот, она застыла: аккумулятор был мёртв. Не просто разряжен. Он был… вздут, будто его выжгли изнутри. Вчера он был новым. Сегодня – как после удара молнии.
В груди заколотилось. Не паника. Уже не страх. А отчаяние. Словно мир стёр выход ластиком.
Лиза повернулась, глядя на дорогу.
Но дороги больше не было.
Асфальт, что вёл в сторону трассы, будто исчезал – растворялся в дымке, как мираж. За этой дымкой деревья сгущались, как мрак в снежном шаре, скручивались кронами, срастались стволами. Линия горизонта пульсировала, будто границы пространства сжимались, как вдавленные стены клетки.
Клетка без решёток. Без стен. Без выхода.
Том медленно опустился на ступени крыльца и начал раскачиваться. Лиза, дрожа, присела рядом. Его губы шевелились. Тихо, бессмысленно, снова и снова. Как заевшая запись.
– Том… ты слышишь меня?.. Пожалуйста… проснись…
Но он не отвечал. Только раскачивался.
И на его пальцах начали проступать синяки. Чёткие, тёмно-синие. Как будто кто-то выворачивал суставы. Один за другим.
– Том! Хватит! Это не ты! Посмотри на меня!
Она схватила его за плечи – и ошиблась.
Он схватил её.
Молниеносно, как капкан. Его пальцы вцепились в её запястье, и Лиза закричала – не от страха, от боли.
Оно вливалось.
Чужая боль. Горячая, липкая, живая, как расплавленный металл, потекла в её вены. Не метафора – ощущение было физическим. Жгло. Резало. Словно под кожей ползли тонкие иглы, как стая насекомых с жалами.
Она задыхалась, уши закладывало, мир качался.
В голове раздалось:
«Делись…»
«Делись… или прими всё.»
Голос не был голосом. Он был внутри черепа. Он не звучал – царапал, грыз, нашёптывал прямо в мозг.
Лиза вырвалась. С усилием, как человек, вырывающий руку из ледяной воды. Упала на землю, едва удержавшись на ногах, и бросилась в дом.
Дверь захлопнулась с глухим стуком. Лиза опустила засов, навалилась на дверь, тяжело дыша.
Но… шёпот не исчез.
Он был уже не снаружи.
Он жил внутри.
Часть дома.
Он полз по стенам, царапался под полами, шёлковыми голосами скользил по трещинам в штукатурке.
Из стен доносились звуки.
Кто-то плакал.
Кто-то стонал.
Кто-то смеялся – долго, мучительно, как будто не мог остановиться.
"Делись… делись… делись…"
Эти слова стали ритмом дома. Они стучали в такт сердцебиению, повторялись в щелях между досками, звучали из-под мебели, капали с потолка.
"Делись…"
"Делись…"
"Делись…"
Лиза медленно опустилась на пол. Комната качалась. Мир вокруг был всё тем же – и уже не был её.
Глава 7. Их было больше
Дом к вечеру будто затаился.
Как зверь, у которого набухли жилы перед прыжком. Воздух стал липким и вязким, как в парнике после грозы. Ни один сквозняк не шелохнул занавески. Ни один звук извне не проник внутрь – мир за пределами дома будто исчез.
Лиза сидела на кухне. Чашка с чаем давно остыла в её дрожащих пальцах. Она не пила. Она даже не моргала. Просто смотрела в одну точку – в трещину на стене, в которой ей чудилось лицо. Человеческое. Тонкое. Вытянутое в крик.
Её ноги онемели, спина ныла, но она не двигалась. Потому что знала: если начнёт двигаться – не остановится. Побежит. Кричит. Ломает. Или убивает.
Время застыло.
И вдруг – стук.
Лиза вздрогнула так резко, что чашка выпала из рук и разбилась на куски.
Стук в дверь.
Негромкий. Почти вежливый.
Как будто человек за ней не был уверен, что имеет право прийти.
Или… не знал, как просить.
Она медленно подошла к двери, остановилась, не дыша.
Стук повторился.
Тихий. Едва различимый.
Лиза вытянула шею, заглянула в глазок.
За дверью стояла девочка.
На вид – лет восемь. Маленькая, худая, в выцветшем, старом платьице. Платье было не просто поношенным – оно выглядело так, будто пролежало в земле. Ободранные ботинки. Коленки в ссадинах. Волосы длинные, спутанные, как тина.
Но лицо… слишком бледное.
А глаза…
Глаза были абсолютно чёрные.
Ни радужки. Ни зрачка. Ни отблеска.
Бездонная ночь.
Девочка подняла голову и посмотрела прямо в глазок.
И прошептала:
– Тётя… – голос её был тонким, едва уловимым. – Ты… возьмёшь мою боль?..
Лиза отпрянула. Сердце застучало, как барабан в церкви безумцев.
Она не знала, что делать. Стоять? Прятаться? Бежать?
А девочка не уходила.
Стук продолжился. Уже чуть сильнее.
Потом добавилось царапанье. Как когтями по дереву.
И – шёпот.
"Делись…"
"Делись…"
Голос девочки звучал теперь внутри дома. Из-за стены. Из-за окна. Из глубины Лизы.
Она отступила, наощупь нашла телефон. Нажала кнопку.
Экран мигнул.
Потом – снова.
И вдруг на нём вспыхнула надпись.
Нарисованная, будто сажей или копотью, грубыми детскими пальцами:
"Ты уже часть нас."
Телефон погас.
– Нет… нет, нет! – Лиза закричала, отбросила устройство. Подбежала к двери и вцепилась в засов. Закрыт. Он был закрыт всё это время.
Но девочка всё ещё была там. Она не стучала. Не царапала. Но её тень отбрасывалась в щель под дверью. Узкая, неподвижная.
Лиза отступила, пятясь, как животное, загнанное в угол. Её плечи дрожали. Губы шевелились, повторяя:
– Этого не может быть… это… это просто бред…
Но внутри что-то знало:
Это реальность. Новая. Чужая. Живая.
В доме снова что-то зашептало.
Не один голос. Множество. Детские. Старческие. Безликие.
Они скользили по обоям, по плинтусам, по проводке, по воздуху.
"Мы были здесь. До вас."
"Нас было много."
"Ты думаешь, вы – первые?"
"Ты думаешь, можно уйти?"
"Ты теперь часть."
"Игрушка."
"Носитель."
А в глубине дома, в подвале, что-то дышало.
Медленно. Тяжело. С каждым выдохом стены будто шевелились.
Лиза понимала:
Они не одни. Никогда не были.
Их было больше.
Гораздо больше.
Глава 8. Выхода нет
Кухня казалась последним островом среди моря безумия. Пыль в воздухе светилась в бледном свете лампочки, как частички праха, взвешенные в вечности. Холод от пола проникал в кости. Лиза сидела, сжавшись в комок, прижавшись спиной к стене, как к единственному оставшемуся оплоту реальности.
Её ладони дрожали, пальцы были покрыты ссадинами, ногти сломаны. Она не замечала боли. Боль стала фоном. Постоянным.
На стене напротив, на грязных, пожелтевших обоях, виднелась надпись.
Выцарапанная чем-то острым, кривыми линиями, будто дрожащими руками:
"Ты следующая."
Словно стена – не просто поверхность, а рупор чего-то, что давно поселилось в этом доме. Слово «следующая» не означало очередность. Оно означало неизбежность.
Том бродил по кухне, как зверь в тесной клетке. Его движения были рваными, непредсказуемыми. То он замирал, прижавшись к стене, то вдруг резко дёргался, будто на нитях. Его губы шевелились, и оттуда вырывалось шипение:
– Делись… делись… делись…
Иногда он протягивал руку к стене – и тогда на его коже появлялись синяки, ссадины, ожоги, будто сама стена оживала, жалуя ему муки тех, кто был до него. Лиза смотрела, как его пальцы трясутся, как будто в них ползут черви под кожей.
Он не был больше собой.
Он был сосудом.
Лиза чувствовала, как и в ней что-то меняется.
Мысли путались.
Имя своё она вспомнила не сразу.
Всё внутри казалось чужим – как если бы её сознание стало комнатой, куда кто-то вошёл и не собирался уходить.
А стены…
Стены сдвигались.
Медленно. Невидимо. Но неумолимо.
Кухня, которая вчера была тесной, сегодня казалась душной.
Воздух был, но дышать становилось всё труднее.
«Они не отпустят нас. Никогда.»
Эта мысль вспыхнула и застряла, как заноза в мозге.
Она должна была что-то сделать. Что-то. Хоть что-то.
Лиза медленно поднялась, дрожа, как будто мышцы забыли, как двигаться. Сделав несколько шагов, она дошла до стенда – того самого, где записи были втиснуты одна к одной: старые, новые, исписанные кровью, пеплом, чернилами и чем-то… чужеродным.
Она не знала, откуда взялась эта мысль. Но она была чёткой.
Если что-то начато – его можно закончить.
Если эксперимент продолжается… его можно завершить.
Лиза нашла на полу ржавый гвоздь. Он был искривлён, с зазубринами, как зубы зверя. Сжав его в руке, она подошла к самому центру стенда. Там, где было пустое место. Место, словно оставленное для неё.
Она не знала, кто читает эти строки.
Но знала, что они читаются.
И написала.
С усилием.
Каждую букву.
«Эксперимент завершён. Передача выполнена. Новый носитель назначен.»
Когда она дописала, кончик гвоздя сломался.
Словно он выполнил свою роль.
И в этот момент…
Дверь в подвал заскрипела.
Медленно. Как будто сама по себе.
Старый металл завыл, как умирающее животное.
Лиза обернулась.
Том замер. Его голова дёрнулась в сторону звука.
И шёпот снова наполнил комнату.
"Выхода нет…"
"Ты вошла."
"Ты назначена."
Дверь приоткрылась чуть шире. Из-за неё поднимался холод.
Холод, у которого было лицо. И голос. И имя – заброшенное, но живое.
Лиза сделала шаг вперёд.
Она знала:
Назначенный – должен дойти до конца.
Глава 9. Невероятная сделка
За дверью стоял человек.
Это было неожиданно. Неправильно.
После всего, что произошло – стены, что дышат, Тома, шепчущего в углу, и самой Лизы, потерявшей ощущение времени – стук в дверь казался издёвкой.
Он выглядел, как представитель страховой компании.
Черный костюм. Белая рубашка, безупречно выглаженная. Тонкий галстук. Портфель. Всё – идеально. Даже пугающе идеально.