Радость скорбящих

Мышкино

Ближе к полудню дедушка Мо с Эрном вышли из лесу на более менее ровную местность. Камней по дороге встречалось всё меньше и меньше, вокруг – небольшие перелески без густых кустарников. Идти стало легче.

– Ну, вот, где-нибудь тут можно остановиться, – предложил Мо, подходя к небольшой рощице. ⎯ Вон там, ⎯ он указал на завал из деревьев у самого края.

Завалы по пути встречались довольно часто. Мо сбросил вещи и взялся освобождать от веток подходящее дерево, чтоб присесть. Эрн кинулся помогать.

– Да-а-а… видать, дюжий тут ураган прошёл, – натужно выдавил Эрн, с трудом вытаскивая небольшую ветку. Та будто зацепилась за что-то, но вдруг поддалась и он неожиданно свалился наземь – прямо на спину. Потирая бок и недовольно бурча что-то под нос, оттащил ветку в сторону.

Вскоре путники расположились на большой высохшей сосне, предварительно очистив её от веток. Наконец, можно выдохнуть, осмотреться вокруг: прямо перед ними простирались цветочные луга с пролесками, позади ⎯ лес. Тепло, птички заливаются…

– Эх, лепота-то какая! – выдохнул Мо, – ну, так слушай сказ мой, – развернулся он к Эрну:

– Был у меня на Руси… – Мо замолчал, подыскивая слово подходящее, – Учитель и наставник. Михаил, точнее отец Михаил, – священником был, потом – монахом, а позже монахом в миру стал. Тогда и встретил я его. Долго мы ходили вместе по земле Русичей…

Скажу тебе, Эрни, Бог одарил меня множеством учителей, что всю жизнь наставляли меня, – в голосе дедушки прозвучала великая печаль, – но Михаил – мой любимый. Мне годков за тридцать было, а ему – за пятьдесят уж.

Всякий раз он мягко одёргивал меня, когда относился я к нему как к Учителю: «Не учитель я тебе, Алексей, – молвил он, – почитай, души наши – попутчики, и мы помогаем друг другу в поисках Бога».

Я, разумеется, старался так и принимать его, но в мыслях своих и чувствах всё одно видел его вовсе недосягаемым для себя. Я тебе много ещё поведаю про него, да про наши с ним странствия по земле русской, – Мо посмотрел на Эрна с таким блеском в глазах, что никак не усомниться было ⎯ того ждали необыкновенные истории.

Воин довольно закивал в ответ.

– Так вот… – дедушка закатил глаза, словно высматривая что-то в былом, – Мы с отцом Михаилом пошли из Ярославля в Малогу. По пути захотелось мне свернуть в сторону, да зайти в знатный город Углич. Отец Михаил к тому времени во многих землях на Руси побывал, потому никогда не отказывал мне в подобных прихотях: куда бы не пожелал я пойти, он с радостью вёл меня туда.

Потом из Углича двинулись мы на север и, пройдя вёрст тридцать, переправились через Волгу – опять же по моей прихоти: уж больно пригляделось мне село на другом берегу на холме, да с храмами, издалека приметными. А Михаил будто и ждал – видать сам хотел остановиться там: «Что ж, в Мышкино так в Мышкино». Так село называлось.

Я ведь любопытный по молодости был, как и ты нынче, Эрни, – дедушка захихикал, одарив своего друга добрым взглядом, – всё мне интересно было и везде побывать норовил.

Эрн с пониманием закивал, улыбнувшись в ответ.

К берегу спустились, а там лодочников – пруд пруди! Видать, место знатное. Переправили нас через широкую реку. А Волга, скажу тебе, река великая, полноводная – не так уж много таких рек повстречал я, странствуя по миру.

В Мышкине решили отдохнуть пару дней, прежде чем дальше идти. До Малоги-то ещё вёрст пятьдесят топать, а то и более. К тому же Михаил знавал прежде отца Георгия – тамошнего батюшку Николовой церкви, что на берегу располагалась, и не прочь был с ним повстречаться. Назавтра в субботний и воскресный дни намечались праздничные службы. Непременно сходим, – решили мы с отцом Михаилом.

Куда б не приходили мы – хоть и в малое село – Михаил непременно своих навещал. Так и странствовали – от храма к храму, от монастыря к монастырю… А по пути множество людей встречали. Завсегда удивляло меня величие Души белого монаха, для коего всяка людина была аки самый близкий человек.

– Отчего ж монах белый? – удивился Эрн.

Дедушка махнул рукой:

– Долгий сказ ⎯ поведаю при случае.

Так вот… Постоялый двор, где пристанище мы нашли, располагался неподалёку от Николовой церкви – чуть повыше, на холме средь жилых домов. Едва успели мы вещи наши разложить, да в избе прибраться – отец Михаил завсегда с уборки погост начинал – как услышали какой-то шум на дворе. Вышли, глядим – мужики местные по домам ходят. Отца Михаила тотчас признали, поприветствовали – он уж не раз бывал здесь прежде.

Увидев ⎯ пришлые, беспокоить нас не стали, но остерегли: мол, стая голодных волков объявилась в лесу: по ночам воют, собаки волнуются, лают в ответ – людям спать не дают. Люд жалуется – повадились уж птицу таскать на окраинах… даже козу зарезали. А на днях – хуже того – нищего одного в лесу загрызли, окаянные. Как отыскали беднягу, жутко глядеть было: человека в клочья порвали, дьяволы!

Видать, волки те дюже оголодавшие, может статься, даже – бешеные, – ничего не боятся, твари дикие! Надобно б отстреливать. Вот и ходили мужики по домам, собирая народ на гон: договаривались на первый день после праздников. А ещё наказали нам – пока волков не изгнали, в лес – ни ногой!

По селу, тем временем, быстро молва прошла – странствующий монах отец Михаил погостить прибыл. Я всякий раз диву давался, – улыбнулся Мо, – куда не придём – всюду его знают и ждут! Так что уже ближе к вечеру в дверь робко постучали – я едва успел печь растопить к ужину, а Михаил – мусор из избы вынести.

Я поспешил дверь отворить: мало ли, кто в гости пожаловал. Вошёл крепкий такой мужичок лет сорока, скромно одетый, с большой почти седой бородой. Дюжий такой… осмотрелся, увидел Михаила и – к нему… будто спешил попасть к нему поскорее.

Подошёл, стало быть, и сходу к монаху обращается: «За советом вот пришёл к святому человеку… Наслышан… Не откажи, батюшка… Горе у меня великое – сил нет душевных более!» – и всё, кланяется, кланяется… да шапку свою в волнениях огромными ручищами мнёт безжалостно.

За стол пригласили, налили ему сбитня медового – Михаил непременно всякого гостя угощал первым делом.

Игнатом назвался. Вижу – на лице его горе неизмеримое. А у самого-то – волосы торчат во все стороны, точно куст неухоженный, штаны испачканы, да в репеях по пояс – то ли по зарослям шарился, то ли на земле сырой спал, да так и примчался сюда, едва проснувшись! Думаю, видать, совсем человеку нет дела до себя, коли столь явного не замечает. Что ж за горе у него такое?

…Тот с ходу бедой своей и поспешил с Михаилом поделиться. А я, как обычно, вроде бы у печи вожусь себе, а у самого уши – аж горят: каждое слово ловлю. Игнат, не глядя даже на ароматный сбитень, тотчас же поведал о горе своём.

Историю ту я опосля разузнал от люда тамошнего, потому поведаю её сначала, как сам разумею – во всей красе – а потом уж и вернусь к беседе Игната с Михаилом.

Эрн молча кивнул и дедушка продолжил:

⎯ Так вот… Сам Игнат не из здешних был – пришлый. Перебрался в те места, когда болезнь отняла у него жену и маленького сынишку. Во второй раз женился уже поздненько: всё не мог найти себе никого – долго по ушедшим страдал. Мужик-то он хороший, добрый, скажу тебе, но, по правде говоря, не столь весел и словоохотлив, чтоб женщины глаз на него положили.

…Но Бог всё же дал ему новую любовь. «Вымолил искренней молитвой», – признался он, робко понурив голову. По Игнату тому видно было – человек – дюже набожный – одно крестится, да Бога в речах своих упоминает.

Так вот… Агафья – скромная милая девушка – моложе Игната, но уж больно любила его. Когда на сносях была, мужик танцевал от радости, да на руках любимую носил – наконец-то чувства глубокие да семью настоящую обрёл! Только вот вместе с радостью рождения дочери и новая беда пришла нежданно-негаданно: Агафья – бедняжка – роды не вынесла, умерла сердешная, так и не увидев ребёнка своего…

Долго Игнат не мог в себя прийти: «Неужто Бог опять покинул меня грешного?!» Не знал мужик, куда деть себя. Кабы не люди… Всем миром утешали… потом кормилицу искали по всей округе. Повезло – нашли в ближайшей деревне.

Так и остался Игнат с маленькой дочкой Настенькой. Поначалу – с кормилицей, а потом – сам растил девочку, сам заботился о ней. Из родственников в селе ⎯ ни души.

А мужик-то умелый – руки в нужном месте, как говорят, – справным мастером слыл в тех местах: лапти, корзины плёл, плотничал, столярничал, – всё умел. Да и тяжёлой работы не гнушался – здоровый, крепкий, аки дуб. Избу себе добрую поставил, баньку сладил… и за землёй успевал приглядывать… Кому на селе помощь нужна – сразу к нему, оттого славу добрую возымел Игнат среди люда здешнего – уважали мужика, скажу так.

Оттого, видать, и жалел его народ искренне: всем миром помогали малютку растить. Кто мог – брал девочку к себе, чтоб приглядеть за ней, покуда Игнат трудится. Говаривали, умиляло люд тамошний, как здоровяк нянчится и сюсюкается с дочуркой своей. А та – озорная, хорошенькая… – нечего и удивляться, что всем сердцем полюбил её Игнат.

Поскольку стал он Настеньке своей и за мать, и за отца, и за дружку… то и привязанность его вполне объяснима. Мужики, – те после работы прямиком в корчму, что на берегу для торгового люда поставили, а Игнат – с дочкой в лес гулять. Те – отдыхать после тяжёлой работы, а он – к Настеньке своей… Играется с ней, будто сам – дитя малое! Как увидишь – улыбки не скроешь. Носятся, бывало, вдвоём по лугу, аки дети малые, да веночки плетут…

Кабы не уважение и дюжая сила Игната, способного бревно на плечи поднять, да любого за шкирку на сук подвесить, мужики засмеяли бы. Но никто не осмеливался…

«Мамка в портках», – поначалу подшучивали над ним деревенские. Шутили по-доброму. Уж очень любил он дочь свою – души в ней не чаял. Ничего не жалел для неё. Я слыхал от люда – бывало, пойдёт Игнат на рынок за новыми лаптями, а вернётся в старых. Зато Настеньке сласти всякие несёт в мешке, игрушки или одежду детскую. «Настенька моя… Мой ангелочек… Единственная отрада моя… Одна радость в жизни моей… Только ради неё и живу…» – то и дело повторял он Михаилу дрожащим голосом.

Как уже молвил прежде, шибко набожным был Игнат: ни одной службы не пропускал, ни одна потреба для храма не проходила мимо него… Много молился, взывая к Богу по всяким поводам, но более всего просил за дочь свою. Просил, чтоб Боженька не оставлял её: чтоб приглядывал да оберегал от невзгод разных.

Отец Георгий – местный батюшка – уважал и ценил Игната – и как прихожанина, и как мастера. Он частенько обращался к набожному умельцу за помощью: в храме завсегда есть в чём подсобить. Игнат никогда не отказывал в помощи.

С тех пор, как потерял вторую жену, всё наладилось в жизни Игната и, казалось бы, не было причин для горя, но… по осени вновь свалилась беда на голову его. Девочка – лет девяти уж была – ушла в лес за грибами с местными ребятами, а как те вернулись – её и нет… Словом, потеряли Настеньку-то. Как сообразили, что девочка пропала, несколько дней всем селом лес прочёсывали – так и не нашли. Спрашивали в соседних деревнях – никто не видел. Вот беда-то!

А позже в лесу рябиновую поляну нашли – всю окровавленную: её платок и кусок платья – всё в крови, как и трава, да кусты повсюду. Вот и решили – погибла бедняжка. Видать, волки утащили; в здешних местах те – частые гости. А может – медведь. Кто знает…

И вновь Игнат полон отчаяния. Но нет – не мог поверить он в это! Будто чувствовал отец – жива Настенька его. Отцовское сердце шептало…

Долго ещё одиноко скитался он по лесу в поисках дочери. И всё это время молился непрестанно: просил Бога вернуть любовь его, точно не видел без неё жизни своей и на всё готов был… А к кому уповать в час роковой, коли не к Богу? Всё, что имел, продал – даже дом свой с землёй, – всё отнёс в храм, всё отдал Богу, лишь бы тот услышал его. А сам в лесу поселился, забыв о всяком страхе – в небольшой хижине – поближе к дочке. В деревне-то всё реже и реже видели его – денно и нощно по лесам бродил Игнат, точно одержимый.

Зато все одно шептались меж собой: «Не спятил ли Игнат с горя-то? – всё храму отдал, до последнего! А нынче, говаривают, бродит по лесу, аки безумец! Вон, сколько люда детей теряет, да родных своих, но чтоб так терзаться…»

Время шло. Поболее месяца уж пролетело, как Настенька пропала. Игнат же совсем пропал: всё по округам бродил, да по лесам… в храм почти не являлся…

Сначала отец Георгий, потом и прочий люд, видя совсем исхудавшего Игната, стали уговаривать его: «Отпусти беднягу, похорони… хотя бы вещи её… Негоже так! Надо отпустить… Надобно отдать Богу душу невинную… Пожалей дитя своё!..»

Но тот не мог! Не верил он, что Настеньки его уж нет в живых. Места себе не находил. Все леса за десять вёрст вокруг облазил, дальние деревни обошёл, останавливался на ночлег, местных расспрашивал… Верил – ещё немного и отыщет, наконец, Настеньку свою.

Всё это время дочка не выходила из его головы – то и дело вспоминал он их разговоры задушевные, видел лицо её пред собой… Словно звала его. Даже во снах она была с ним… будто живая. Оттого и чувствовал – Настенька жива… жива! И слышать не хотел он о том, чтоб отпустить душу её, отпеть и похоронить любимые вещи. Нет-нет!.. – да можно ли душу живую хоронить?!

А время шло и шло, но девочка всё не находилась. Уж зима пришла, первый снег землю покрыл, а Игнат по-прежнему на чудо надеется. «Ведь ничего кроме платка не нашли, – молвил он всякому, уговаривая односельчан помочь, – кабы волки али медведь напал, что-то, да и осталось бы от неё. Нет, не станет зверь голодный добычу свою за версту тащить! А коль не голодный – ни за что на человека не нападёт. Да я бог знает сколько вёрст обошёл, всё вокруг обшарил – каждый кустик, каждый овраг… – ничего! Говорю же – жива доченька моя!»

Но более всего верил он, что Господь услышит молитвы его и вернёт дочь. Не может не вернуть! Кто, как не Игнат, заслуживает милости Его?

…Уж и лето подоспело, а Настеньки-то всё нет…

Отец Георгий становился всё суровее и настойчивее: «Что же ты творишь, Игнат! Смирись уж… На всё – воля Божья. Пожалей-то душу дочери своей любимой, – душу невинную!..»

Вот тогда в Игнате что-то словно надломилось. Вера его безмерная, кажется, дала огромную трещину, и в душе великая смута родилась. Оттого на сердце становилось всё хуже и хуже. Сначала пришла обида – на Бога: Игнат всегда искренне верил в Него, а что в ответ?! Верил по-настоящему, от чистого сердца, а тот всё отнял у него: сначала одну жену и сына, потом – другую жену, теперь вот – дочь, – единственную ниточку, за кою держался всей душой своей раненой. Ведь самое дорогое забирает!.. Пошто?! По какому такому замыслу великому Он поступает так?! То не вмещалось в голове простого мужика, для коего храм давно стал вторым домом. Все последние годы жил он любовью лишь к дочери, а теперь… жизнь его потеряла всякую опору.

Прежде он и сам ходил к отцу Георгию – с теми же речами – но тот всякий раз прогонял Игната: «Не смей богохульствовать! – серчал батюшка. –  Кто ты такой, чтоб Господа нашего небесного судить?! На то – воля Его, потому склони голову твою пред ней да прощения моли себе, а дочери своей – упокоиться!»

*

Дедушка привстал с бревна, потянулся, размял ноги, достал из котомки пузырь с водой и протянул воину. Эрн отказался – покачал головой: «Не… не хочу».

Отпив несколько глотков, дедушка отложил пузырь в сторону и внимательно посмотрел на воина. Тот затих и робко смотрел на дедушку – во всеготовности к продолжению рассказа и с нескрываемым любопытством.

– Так вот! – продолжил Мо, – И как поведал Игнат Михаилу о беде своей, так и спрашивает:

– Пошто Он так поступил-то со мной, батюшка? – обращается к Михаилу со слезами на глазах, – я ведь всё Ему отдал! Всё! С превеликим трудом, с невыносимой болью в сердце… но всё же сумел принять я волю Его: забрать у меня одну жену с сыном, потом – другую. Зачем же забирать ещё и дочь, коей дышу я всякий час и молил Его издавна, чтоб хранил её?! И ведь верил Ему непрестанно! Али не ведает Он о чаяниях моих?! …О том, что жизнь моя не дорога мне без Настеньки? Неужто боль моя безмерная, душу испепеляющая, нужна Ему?! Тогда пусть забирает и мою жизнь! – к чему мне она?! – разгорячённый и ущемлённый Игнат оттолкнул пустую крынку, вскочил на ноги и заходил по избе, но вскоре взял себя в руки, вернулся и продолжил:

– На кой оно всё так сотворилось-то, отец святой?! Пошто забирать самое ценное-то, самое дорогое?! Пошто последнюю надежду отымать у того, у кого почитай и так ничего уж не осталось?!

Отец Михаил внимал каждому слову Игната: то кивал, то водил головой из стороны в сторону… Казалось, душа его разрывалась на части. По всему видно было – искренне сочувствует он горю Игната.

– Но боле всего мучает да покоя не даёт последний наш с Настенькой разговор, – зашмыгал и понурил голову мужик, точно есть ещё что-то, о чём не поведал.

Михаил, затаив дыхание, посмотрел на гостя.

Да, – продолжил Игнат, – незадолго до того я укладывал её спать.

– А отчего, тять, у меня маменьки-то нету? – спросила Настенька, когда я укрыл её и готов был уйти уже. – У всех девочек есть маменька, а у меня – нету.

Растерялся я тогда не на шутку – не знаю, что и молвить…

– Боженька забрал её к себе на небо, доченька, – говорю, – там, рядом с Боженькой ей нынче ой как хорошо-то! Когда-нибудь и мы к Нему пойдём, милая. И маменьку твою – супругу мою – там и увидим.

По правде говоря, знал ведь – рано или поздно задаст она мне сей вопрос… но в тот миг не ожидал вовсе.

– А кого прежде Он к себе заберёт? – продолжала та свои расспросы.

– Да уж, меня, знамо дело, первым делом заберёт, – говорю, – видишь, какой старенький я уж. А ты – вон, маленькая какая… Тебе ещё пожить надобно на землице-матушке, да прозреть, для каких таких дел Боженька тебя сюда пригласил.

– Тятя, но ты же меня не оставишь? – обратилась вдруг и так поглядела на меня, что не по себе стало мне.

– Что ты, доченька! – отвечаю. – Да Бог с тобою! Я же так люблю тебя… И Боженька любит, оттого пока маленькая ты совсем, я здесь ещё ой как нужон: чтоб заботиться о тебе… Но коли случится чего со мной, ты знай, милая – Он никогда тебя не оставит. Боженька тоже тебя шибко любит… очень-очень…

– Да?.. – вздохнула милая моя… – И тебя Он любит? – она смотрела на меня своими большими и чистыми глазами, искренне удивлёнными.

 Я нежно погладил её по голове:

– А как же? Он всех любит: и меня, и тебя…

Настенька тогда заёрзала, наморщила лоб, вздохнула…

– А ты… любишь Его? – спрашивает меня вдруг.

– Ещё бы! – говорю, – это ведь Он, доченька, сотворил всё: меня, тебя и всё, что видишь ты вокруг… Ты же любишь меня – отца, тятю своего?

– Люблю… – улыбнулась дочурка.

– Так и Он, – говорю, – Отец наш небесный. Как же не любить-то мне, доченька, Отца своего?

– Хм… – кажется слова мои озадачили её. – А какой он, тять, – Боженька наш?

И начал я рассказывать ей про Бога… Так, как можно сказать маленькой девочке, да как сам разумею… Сказываю, сказываю… А она вдруг так глубоко и задумчиво вздохнула, да и молвит:

– То добре, что любит Он нас… – а потом подумала, подумала и добавила: – но ведь тебя-то я знаю: ты вон всегда подле меня и забота твоя видна… а Его – нет… Как же мне Его любить-то? А ты, тять, знаешь Его?

И опять я замешкался, не ведая, что и молвить малышке своей, не по годам премудрой…

– Ну-у-у… я всей душой обращаюсь к Нему и верю, что Он слышит меня, – говорю, – и сам стараюсь услыхать Его… И… – я пытался найти ещё что-либо, чтобы сказать.

– Как чудно-то, – удивилась Настенька, да призадумалась. – Тять, а кого ты любишь более: меня али Боженьку? – продолжила смущать своими невинными да неожиданными вопросами дочурка моя.

– И тебя люблю, и Боженьку, – отвечаю ей, а у самого аж сердце забилось от волненья душевного. Маленький ребёнок вопрос задаёт, а я чувствую – словно сам Господь обращается ко мне.

Похоже, ответ мой ей не угодил. Подумала, подумала и спрашивает:

– Тять, а кого ты более потерять страшишься – меня, али Боженьку? – да так поглядела на меня, что дурно стало мне вдруг.

И тут замолк я – не ведал, что и молвить в ответ… но мне вдруг не по себе стало – сердце забилось вдруг, невесть отчего… точно ответа нет у меня…

«Ладно, спи, зайка моя, – говорю, – поутру вставать дюже рано». – И ушёл сам ни свой.

То был наш последний разговор. С раннего утра я отправился работать, а дочка – за грибами с ребятнёй…

И теперь вот не могу согласиться с отцом Георгием – не могу отпустить её и смириться… Снится мне Настенька моя каждую ночь… Знаю – жива она!

А коли нет, объясни тогда – пошто Господь забрал её у меня?! Пошто отнял самое дорогое?! Али не знал Он, что нет у меня ничего более в жизни сей, что держало бы на земле душу грешную? И что ж делать мне теперь, батюшка? Как жить дальше? Али и правда, рабы мы Божьи, у коих можно отнять, что угодно, а нам только и остаётся, что молиться во имя Его, на коленях стоя, да головы в смирении понурив?..

Выслушал отец Михаил Игната, вздохнул, задумался… Кажется ему самому тяжело на сердце стало. Встал он со скамьи, подошёл, положил руку на плечо мужичку, да и спрашивает по-доброму:

– Ты вот Бога хулишь, Игнат, за то, что Он у тебя Настеньку забрал… а не думал ли ты о том, кто тебе её дал?

Засмущался вдруг Игнат, заёрзал на месте…

– Ясно, кто…

– И насколько ты благодарен Ему за то?

– Ещё бы… – Игнат опустил глаза, – очень благодарен…

– А что ты дал Ему… столь ценного, чтоб Он оставил тебе дочь твою, а не к себе взял?

Замолк Игнат вдруг, понурил голову свою и долго водил пальцами по столу, прежде чем ответ дать:

– Но ведь я же молился Ему непрестанно, храму помогал… последнее отдал! Живу вон в лесу, аки нищий…

Михаил приобнял его и наполнил кружку и придвинул к нему горячий сбитень.

– А уверен ли ты, Игнатушка, что молитвы твои и дары, храму принесённые, столь же дороги Ему, сколь тебе – любимый ребёнок твой? Уверен ли, что дела твои во имя Бога близки истинным чаяниям Его?

Игнат аж привстал и, широко раскрыв глаза, уставился на Михаила: православный ли священник и монах пред ним?! Не молитвами ли и жертвами нашими милости Бога добиться можно?! О чём молвит сей отец святой? То ли дело отец Георгий – правильные слова сказывает… правда душу не греют они…

Михаил вернулся на прежнее место и долго ждал ответа. Игнат успокоился, задумался, потом опустил голову и тихо ответил:

– Нет, не уверен… Всё молюсь, молюсь… прошу, прошу… А что я могу ещё дать Ему, батюшка?.. Может и прав отец Георгий – смириться бы мне… – опустил голову Игнат. – Нет-нет… не могу… – снова поднял и блеснул глазами, – любовь моя не позволяет, батюшка… Ничего поделать с собой не могу! Жива Настенька моя!!!

– Но ты же любишь Бога? – обратился к нему отец Михаил.

– Ещё как, батюшка! Всю жизнь свою грешную искал и растил в себе любовь ту, кою описать слов нет…

– Стало быть, искренне желал ты обрести Его в сердце своём?

– А то! Да-да-да, – Игнат непрестанно кивал и кивал головой.

– Вот и обрёл… – Михаил вдруг улыбнулся. – Ты так искренне искал Его… что пришёл Он к тебе.

– Как? – развёл руками Игнат.

Михаил замолчал, опусти глаза, после чего тихо ответил:

– В чувствах твоих… Давно не встречал я столь сильной любви отчей к чаду своему. А знаешь ли ты, мил человек, сколь редка любовь, твоей подобная?

Игнат затих и молча внимал словам монаха, да скромно пожимал плечами.

– Ты вот мечтаешь познать Любовь Божью, – продолжал Михаил, – а знаешь ли ты, что она уже в сердце твоём живёт? Знаешь ли ты, что Боженька любит всех сердцами нашими – через нас?! Знаешь ли ты, что теперь Он живёт в тебе, – Он к тебе и пришёл в этих чувствах, вошёл прямо в сердце твоё… и расцвела душа твоя Любовью, мало кому ведомой… Не этого ль жаждала душа твоя?

Игнат молча кивал головой и вытирал слёзы, ручьями потёкшие из глаз его.

– Мне ведомы чувства те, Игнат, – тихо продолжил Михаил и на миг замолчал – кажется, он сам едва сдерживал чувства свои.

Наступило долгое молчание. Игнат поднял глаза и с вопросом посмотрел на белого монаха.

– Однажды пришлось потерять мне самую большую любовь жизни моей, – сказал тот, – прежде чем познал я всю глубину чувств своих: что не я только, а сам Боженька любит ребёнка моего. Не сразу узрел я сие, – думал – то лишь мои чувства земные, коим до небесных – далече. И пошёл искать я Бога невесть где: в монастырях и храмах… Не сразу уразумел я – Боженька через нас любит всех, и нет ничего дороже Любви той.

Игнат продолжал кивать головой да слёзы вытирать…

– Вижу, теперь любовь твоя как никогда сильна, – продолжал Михаил, – и нет надобности тебе искать её где-то ещё. И чувства твои – самое дорогое, самое ценное, что имеешь ты, Игнат. Это и есть Господь, коего ищешь ты в сердце своём. Береги Его, аки можешь! А где Он, – там и Чудо. Так что ступай, Игнат, с верой и с любовью своею… и ничего не бойся… Коли шепчет он тебе, что жива Настенька твоя, стало быть, так оно и есть!

Долго Игнат плакал, выслушав отца Михаила, но ушёл окрылённым…

– Завтра же схожу к отцу Георгию! – в его глазах светилась великая надежда.

А на следующий день, говорят, Игнат, вдохновлённый беседой с белым монахом, снова пошёл к батюшке – просить о помощи: чтобы тот помолился за здравие его дочери, да к народу обратился за помощью. Ведь всем миром да с божьей помощью можно многое содеять. Одному ему далече не уйти теперь, когда всё вокруг обыскал.

А тот ему опять: «Скоро уж почитай год будет, сын мой! А ты всё ходишь ко мне с одним и тем же! Отпусти ты душу невинную! Пущай ты – душа грешная – воле Божьей не веришь, но дочь твоя – душа ни в чём неповинная! Ведь до сих пор не отпел, свечку не поставил! Ни могилки, ничего! Ты хоть разумеешь, Игнат, какой грех на душу берёшь?! Ты же душу её на мучения вечные обрекаешь! Не по-христиански это, Игнат! Нельзя так! Похорони… Христа ради, прошу тебя… Похорони!.. Пока не поздно!»

В конце концов, опять прогнал он Игната за то, что тот Бога хулит…

Тут и помутился вконец разум мужика…

Поход за Игнатом

Наутро мы с отцом Михаилом уж подходили к храму, как увидели пренеприятную картину: Игнат плакал, громко ругался и со злостью бросал на чистые стены храма пригоршни грязи. Как раз прошли дожди, дорогу развезло, вокруг – слякоть. Представляешь? Пинал чистый храм грязными ногами и даже плевал на него!

«За что?! – неистово кричал он. – Пошто ты так поступил со мной?! Я же всей душой верил Тебе! Всем сердцем служил! А Ты убиваешь меня! Самое дорогое отымаешь безжалостно! В чём я согрешил пред Тобой?!» – истошно кричал Игнат, пачкал святое место и осквернял храм. Он был не в себе – в полном отчаянии.

Люди, что проходили мимо на службу, с осуждением глядели на Игната и все как один недовольно качали головами. Многие делали замечание, требовали прекратить сие богохульство: «Что ж ты творишь, Игнат, – душа ты грешная?! Можно ли на Господа нашего руку подымать, да хулить Его?!»

Да что там, – Мо тяжело вздохнул, – я и сам дёрнулся было, чтоб остановить Игната, да Михаил удержал. Мужик он крепкий ⎯ с такой силой сжал руку мою, что я едва не вскрикнул от боли.

Вскоре вышел отец Георгий – невысокий, полный мужчина лет тридцати пяти, с небольшой и аккуратной чёрной бородкой. Новая ряса была ему чуть велика и всё ж не скрывала выступающий животик. Он попытался было прогнать богохульника, но тут же увесистый ком грязи полетел и в его сторону. Едва увернувшись, священник быстро скрылся за распашными дверьми.

Тут же из храма вышли здоровые мужики и прогнали Игната. Вдобавок ему досталось несколько крепких тумаков и таких пинков под зад, что ему ничего не оставалось, как уступить.

Игнат ещё долго кричал и злословил, обращаясь к Богу, но к храму его уже не подпускали. В конце концов, он тяжёлым шагом – потерянный и обессиленный – побрёл прочь. Грязный отпечаток сапога на его мягком месте долго ещё оставался виден для прочих зевак. Игнат тем временем отошёл шагов на сто, сел на мокрую землю, обхватил голову руками и громко зарыдал.

Все были в ужасе от подобного зрелища. Охали и ахали, осудительно качали головами да шептались меж собой, порицая поступок Игната.

*

– Тяжко было глядеть на то, Эрни, – с грустью в голосе сказал дедушка Мо, – кажется, боль Игната невидимой тяжестью опустилось на землю, коснулась и меня самого столь глубоко, что потерялся я будто.

– Да уж… – тяжело вздохнул Эрн и опустил глаза, – Вот оно как бывает с людом горемычным.

Дедушка молча закивал в ответ, после чего неспешно встал, облокотился на торчащую ветку упавшего дерева, снял с ноги сапог и стал старательно вытряхивать его, будто без этого продолжить сказ было никак нельзя.

Тем временем, солнце поднялось к верхушкам деревьев.

– День-то какой погожий, – Эрн тоже приподнялся, огляделся, глубоко вдохнул, раскинул руки, потянулся, что было мочи. В спине отзывчиво щёлкнуло… – А что же дальше-то было, – Эрн, будто подыграв мудрому наставнику, тотчас нетерпеливо поспешил вернуть его туда, где тот остановился – не дай бог, он и вовсе забудет, о чём сказ вёл. И такое бывало…

– А-а-а, ну да… – Мо, будто очнувшись, сел на место, неспешно вернул сапог ноге, довольно огляделся по сторонам, задумчиво погладил свою седую бороду и продолжил:

– После службы батюшка прочитал длинную проповедь, в коей тоже осудил Игната… с высоты своей власти, от лица Бога…

«Бесы то и дело искушают нас грешников и должно быть бдительным, – провозглашал он из-за алтаря, – Игнат из доброго прихожанина под тяжестью горя превратился в тёмного, невежественного человека – бесы всё ж добрались до сердца и одолели душу его. Потому и опустился он до того, чтоб Святыню осквернять – дом Господа нашего!»

После службы мы с Михаилом вышли из храма и первым делом поглядел я вверх на холм, куда направился Игнат. Тот лишь теперь, увидев расходящийся в разные стороны народ, встал с земли, кое-как отряхнулся и поковылял наверх, в сторону села. Он то и дело останавливался и будто бы разговаривал, – то ли сам с собой, то ли с Богом – не было слышно.

Я тотчас же обратился к Михаилу: мне шибко жаль Игната и я всей душой сочувствую ему… но пошто остановил ты меня? Ведь тот в самом деле осквернял святыню – храм Бога – и верующий люд возмутился, зароптал… Кому, как не тебе первым быть в том, чтобы Храм Божий защитить?

Михаил тогда опустил глаза, тяжело вздохнул и тихо промолвил:

– Святыню нельзя осквернить… А вот идола… Только что Бог выбрал Игната. – Он поднял глаза и одарил меня своим глубоким взглядом. – Искренние чувства этого простого мужика дороже Ему нынче, нежели все храмы на Руси. И чем яростнее люд в храме осуждает его, тем меньше в храме том Бога – покинул Он теперь дом свой да за Игнатом последовал.

Меня столь поразили слова его, что не находил я, что и ответить на то! Только повернулся и внимательно поглядел вслед медленно удаляющейся одинокой фигуре Игната. Он уже взошёл на холм и вот-вот готов был скрыться из виду.

– Боженька приходит в храм не к святыням, – добавил Михаил, – а к таким, как Игнат.

Он часто называл Бога ласковым «Боженька», точно говорил о ком-то родном и близком.

– Когда в храм приходит Игнат со своими чувствами, – продолжал Михаил, – коли чувства его искренни – туда приходит и Бог. Он завсегда чувства выбирает – наши искренние чувства… даже если то – чувства грешного человека.

– Грешного? Но отчего, помилуй, батюшка? – слова его ещё более удивили меня, – коли человек зло творит, Бог, стало быть, должен отвернуться от него… Да всяк грешник и сам отворачивается от Бога!

В ответ нахмурился Михаил и покачал своей седой головой:

– Игнат пришёл к Богу, – ответил он, – с криком душевным. Он вопрошал всей душой своей раненой и ждал ответа от Него! То – самые искренние чувства его, – его величайшая боль, его сущая правда! Он говорил с Богом, обращался к Нему, аки к живому… Оттого со стороны то выглядело точно полное безумие. Но крик души его подобно стреле пронзил небеса, Алёша…

– Ну да… – растерянно бормотал я, – пожалуй прав ты, батюшка…

Я ещё помнил глаза Игната, его истошный крик, чувствовал его душевный надрыв… и кажется самому мне теперь было невыносимо от всего этого, в особенности после того, как белый монах забрал у меня всякое осуждение.

– Этот человек таков, каков есть, – Михаил развёл руками, – иного ему не ведомо. Он чувствует так, видит вещи такими и то – его правда. В том нет его вины! Он может заблуждаться, поступать неразумно… но Богу не всё равно – чувства Игната Ему не безразличны.

– Но ведь… – я хотел было возразить: – а ежели то – гнев, ненависть? Али не лукавый сердцем его овладел, коего остановить надобно… – молитвой али наставлением верным? – говорил, а сам не мог глаз от Игната оторвать.

Михаил вздохнул, будто знал наперёд, о чём толкую.

– Верно, – говорит, – чувства те не приносят Богу вкуса… но и они Ему не безразличны. Неравнодушен Он даже к такому человеку, коли чувства его искренни.

Я взглянул на храм, испачканный грязью и мне совсем не по себе стало:

– Неужто и вправду Бог сей храм покинуть может? – я испуганно посмотрел на Михаила.

– Да ты не волнуйся, – улыбнулся Михаил, – завтра же сюда придут люди с искренними чувствами… и Бог вернётся. Мы для Него столь же дороги, как Он для нас. А нынче в храме случилось осуждение, с коим все согласились по слабости Духа своего – даже те, кто прежде посочувствовал Игнату. И – хуже всего – тот осудил, кто первым не судить наставляет. Но и его, Алёша, судить не надобно: Бог знает, что в душе его творится и что ждёт его впереди… Быть может, грех его сегодняшний завтра столь великое раскаяние родит, что… – Михаил замолчал и с грустью поглядел на Игната, потом на испачканный храм…

Святыня… Коли люд выбирает святыню, а не чувства, та тотчас же теряет силу свою духовную – Бог словно покидает её. …Не то чтобы совсем – просто Его тут становится меньше.

И порой весь мир осуждает одного за непочтение к святыне – Бог же выберет именно его искренние чувства, – чувства того, кто честен пред собой, кому хуже всех, кто в меньшинстве… Сей человек дороже Ему всех тех, кто поступает «правильно», «согласно писанию»… но менее искренне.

К сожалению, нынче искренность их – в осуждении. И, не их вина в том, что духом слабы…

Я молча кивал головой и натужно размышлял над словами своего духовного наставника. Мне нечего было сказать, я лишь задумчиво смотрел вслед Игнату.

– Там святыня Его, – увидев мой печальный взгляд, Михаил показал в сторону Игната, – потому Бог сейчас покинул храм и пошёл за этим маленьким человеком. Он последовал за тем, чьи чувства здесь самые искренние и чья правда с искренностью, пусть тяжёлой, – заодно. С этого часа Игнат стал для Него особенно дорогим, особенно любимым. Разумеешь?

– Пожалуй… – я задумчиво покачал головой в знак согласия.

– Что ж… – он довольно улыбнулся и похлопал меня по плечу. – А вот теперь иди за ним, ежели хочешь к Богу сердцем прикоснуться, – присутствие его почувствовать. Он сейчас рядом с Игнатом. – Михаил прямо-таки толкнул меня в сторону Игната, который едва ли не скрылся из виду. – Ты же хочешь Бога узреть?

– Да, но… Куда?! Пошто? Чего мне? – растерялся я, не понимая, зачем мне идти за Игнатом. Догоню его… и что я ему скажу?

– Ступай-ступай… – повторял он, настаивая на своём, – а то возможность свою упустишь… Потолковать о Нём мы сможем и попозжа… только вот речи те пусты, покуда ты до Игната не дойдёшь. – Ступай! – Михаил собрал всю свою строгость и взглянул на меня так, что ноги мои сами пошли.

– Неужто Бог не всюду пребывает? – я развернулся к Михаилу, уже сделав несколько шагов от него.

– А то! – улыбнулся он, – всюду… ты же в сей час не помышляешь о руке своей?

– О руке? – я взглянул на руку… – Хм… Ну да… ⎯ «И верно, – сообразил, о чём монах толкует, ⎯ она-то завсегда со мной, но внимание моё ⎯ нет».

– Там, где боль твоя, – добавил Михаил, – там ты – весь… Так и Боженька… Добре, ступай, давай! – он указал мне в сторону Игната, – сейчас Он туда отправился… Там Его боль, там чаяния Его.

Не ведал я, на кой за Игнатом идти и где там Бога встречу, но всё же послушал Михаила: быстрым шагом направился за ним. Игнат почитай скрылся за холмом ⎯ на скорую руку не догнать.

Поднялся до Николова ручья и пошёл вдоль него, медленно нагоняя бедолагу. Прошёл по улочке с избами, мимо мостка через ручей… Наконец, село осталось позади, и предо мной по правую руку открылся красивейший вид плавно уходящей вдаль низины. Николов ручей свернул правее и был уж чуть далече.

Ручей… Его можно без труда перейти вброд; правда, сам он, как и берега его в иных местах сплошь заросли кустарником – настолько, что там, где обкосить берега не успели, воды и не видать.

Далее за ручьём простиралась большая поляна, за которой начинался густой лес.

Так и шли вдоль неё всё дальше и дальше. Справа – сплошь луга и земля под сенокос. Кое-где паслись местные коровы, козы и лошади. Так дошли до широкой тропы, что вела к ручью – похоже, по ней водили скотину на водопой. Игнат вдруг свернул вправо и пошёл в сторону ручья: до того шагов двести, а то и боле.

Лето уж к концу подходит: лес красиво переливался разными оттенками зелёного, а где уж и жёлтого. Я поднял голову – небо сплошь затянуто тучами. Игнат уже не более ста шагов от меня. Он спускался по тропе к ручью – в сторону леса. Шёл быстро, не оглядываясь, поэтому не видел меня.

Я уже представлял себе, как вот-вот догоню его и заговорю, правда, ещё не знал, с чего начать. «Он непременно меня узнает, – думаю, – так что найду, что сказать».

Подходя к речушке, Игнат вдруг стал ускоряться, ускоряться… и мне пришлось почти побежать за ним. «Куда ж тебя несёт-то?! – думаю, – там же волки! Ведь накануне предупредили всех! Неужто с жизнью решил расстаться?» Как раз в этот лес мужики и остерегали ходить!

Но тут же понял: девочка именно в этой стороне и пропала… Игнат же говорил, что всё время ходит на то место, где нашли окровавленные вещи дочери и, стало быть, где-то там и хижина его нынче.

А тот идёт, лицо руками закрывает, словно ужасаясь от того, что натворил возле храма. Я вдруг всем существом своим почувствовал, что в душе у него творится: полный разлад и безысходность, – они гнали его прочь от места содеянного греха. Трудно представить, какая тяжесть навалилась на него тогда – только что он потерял всё: и дочку, и Бога… окончательно и бесповоротно… и как теперь жить-то дальше?! И вот он шёл, громко разговаривая, будто оправдываясь и извиняясь пред Богом. Простит ли?

И вдруг смотрю и глазам своим не верю: из леса выбегает маленькая девочка и бежит, бежит в сторону нашу! И ведь углядела как-то отца, вытянула вперёд худенькие ручонки и кричит: «Тятя! Тятя!» Бежит изо всех сил, спотыкается – спешит в объятия отца родного. Сам-то я его дочку не знал и даже не представлял, как выглядит она… но сразу понял – не иначе Настенька его объявилась!

Так вот… до неё ещё далеко было; мы даже к речке не подошли, а она там – дальше, за ней… до неё – ещё шагов триста. Игнат, увидев её, как заорёт истошным криком: «Настенька!!! Настенька моя!!!» И – к ней… Бегут навстречу друг другу, аки две души, тоскою глубокою друг по другу истерзанные и вдруг встретившиеся вновь.

Я так и и застыл на месте, будто вкопанный: наблюдаю за происходящим с возвышенности. И ведь не понимаю ничего: да откуда она взялась вообще?! Все считали, что её уж и нет в живых! «Вот оно, – думаю, – чудо то! Не о том ли Михаил молвил мне, направляя сюда?!»

И вдруг в миг тот случается нечто ужасное: из леса выбегает стая волков, – шесть а то и семь, – и наперерез устремляется прямо к девчушке. И самое страшное в том, что ни я, ни Игнат ничего не можем сделать с тем – нам никак не спасти её. Бежать – без толку – до неё слишком далеко.

Чувствую – сердце моё то замрёт, то застучит бешено – а звери всё ближе, ближе, ближе… Всё – конец! Я, кажется, побелел от ужаса! Мне хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть этого приближающегося кошмара.

Мне показалось, ещё ярче почуял я, что в этот миг творилось в душе Игната. Всё это время Настенька была жива! Она не погибла! Игнат был прав… любящее сердце не обманешь! И теперь… – это страшно себе представить – потерять своего ребёнка дважды! Не наказывает ли его Бог за то, что он только что учинил? Теперь уже по-настоящему забирая её. Душа его пребывала в великом смятении.

Я вдруг ощутил, как тучи сгустились… вокруг будто стало темнее…

И тут… – ты не поверишь – Игнат падает на колени и кричит так, что голос у него рвётся, переходя в истошный хрип: «Прости, Господи! Прости!» От крика того у меня ноги подкосились и – мурашки по всему телу… Игнат же рухнул на земь у рябинового куста и, громко ударившись лбом о землю, продолжал что-то хрипеть, шипеть, всхлипывать… но я уж не мог ничего разобрать. Видел лишь, как, ломая ногти, он вгрызался руками в землю… и хрипел, хрипел, хрипел… с неистовым надрывом… Сердце моё наполнилось бесконечной болью, а глаза – слезами… Это страшно было видеть… Никому бы не пожелал!

И не мог уразуметь, отчего он на колени упал, вместо того, чтобы пуститься изо всех ног. Любой другой побежал бы… – обычное дело – бежать, кричать… что-то делать, в конце концов! Да… не успеет… но побежит – попытается! Ну, хоть что-то же надо делать! Хоть что-то… до последнего борясь за жизнь ребёнка своего… Уж я бы побежал, скорее всего… – вздохнул Мо, – а то!

– И я бы понёсся со всех ног, сколько есть сил. Верно… не успел бы, но хотя бы попытался… гнался до последнего и порвал бы на части… – Эрн с силой сжал кулаки, словно уже оказался на месте Игната. – Мда… Право, не знаю… Ну-ну-ну… И что дальше? – Эрн нетерпеливо заёрзал на месте.

– Стало быть, в тот миг Игнат выбрал Бога, – продолжил Мо, – искренне доверился Ему… упал на колени, вверяя в руки Его дочуркину судьбу… и свою…

И когда волки должны были вот-вот настичь девочку, я почувствовал вдруг, как воздух вокруг словно колыхнулся… Ты не поверишь, но он изменился! – стал густым-густым… каким-то звенящим будто. Мне того уж не передать, но, скажу тебе, всем телом ощущал я, как множество маленьких-маленьких искорок вспыхивали вокруг, словно звёздочки. Вокруг стало светлее… – всё изменилось… Я заметил вдруг – даже маленький куст рябины весь изогнулся над Игнатом, будто навалилось на него что-то огромное и тяжёлое…

Воздух был столь плотным, словно его стало намного больше, но дышалось легко как никогда. Так случается высоко в горах ранним весенним утром или после грозы. Но здесь ощущение то казалось куда сильнее. По мне пробежала мелкая дрожь, и я ощутил, как на меня снизошла немыслимая благодать. Благодать та разлилась вокруг и мне вдруг стало так спокойно… Всё будто остановилось, застыло… Тех чувств не высказать словами – когда утопаешь душой в чём-то безмерно большом… и столь же близком… – впервые лицо дедушки выражало бессилие, будто нет ни малейшей возможности донести до меня нечто особенное…

И вдруг вижу, – продолжил он, – волки, уже подбежавшие к девочке, неожиданно остановились, замешкались… вмиг потеряв свою одержимость. Что-то изменило их состояние! Злобный рык беспощадных хищников, только что разносящийся по поляне, куда-то пропал, а их ярость и стремительность в преследовании жертвы сменилась полной растерянностью. Они словно потеряли цель свою и не знали теперь, куда и зачем бежать.

Вожак остановился и, сбитый с толку, растерянно топтался на месте. Он осматривался по сторонам, будто не замечая девочку. Некоторые суетливо бегали туда-сюда, путаясь друг у друга в ногах, словно разыскивая только что потерянную добычу, а иные и вовсе, поджав хвосты, испуганно озирались по сторонам, вроде по ошибке забежали не туда, куда направлялись.

Только что охотившиеся хищники теперь больше напоминали стаю бездомных собак, случайно забредших на чужую землю.

Я не верил своим глазам! Их будто подменили! Куда делись беспощадные звери-убийцы?! Как такое возможно?! В один миг они перестали быть жестокими хищниками, врагами… Представляешь?! Ведь только что они готовы были напасть и разорвать свою добычу – голодные, свирепо атакующие желанную жертву, что вовсе беззащитна пред ними! Но что-то вмешалось… и всё изменилось.

В конце концов, они вслед за вожаком неспешно засеменили назад в лес, робко оглядываясь по сторонам.

И знаешь… ведь Игнат ничего того не видел вовсе! Всё это время он стоял на коленях, уткнувшись лицом в землю… и кричал… плакал… умолял… просил Бога простить его и прийти… Невозможно передать то, что деялось в душе его. А в ней жили безграничная вера и величайшее доверие… Вот ведь как!

…Тогда впервые я почувствовал Бога… – почувствовал, как Он пришёл. И Другая Сторона вошла на эту поляну вместе с Ним, аки волна… будто невидимое море вышло из берегов и залило всё благодатью своей…

*

– Другая сторона? Что сие такое? – Эрн недоумевающе посмотрел на дедушку.

– Ты узнаешь об этом позже, – Мо показал всем видом, что теперь не намерен об этом говорить.

– Ты видел его… – Бога? – Эрн приподнялся, широко раскрыл глаза от удивления.

– Ну-у-у… Не то, чтобы глазами… – Мо задумался и, немного помолчав, продолжил: – а ведь Бог, и правда, пришёл… чтобы рядом с Игнатом быть. И пока тот взывал к небесам, всё это время Он, преклонив  колено и опустив голову свою, обнимал Игната в величайшем сострадании… Он – создатель мира сего – преклонился пред великими чувствами этого маленького человека! Не знаю уж, глазами ли, сердцем ли видел всё то, но в тот миг не устоял на ногах я – комок подступил к горлу и рухнул я на колени… сердце моё разрывалось на части и слёзы текли по лицу… Нет, Эни… нет, родимый… не передать мне того, прости… Как-нибудь в другой раз…

Голос дедушки задрожал, и он замолчал. Ему будто стало неудобно ⎯ он слегка развернулся к воину боком и стал копошиться в ногах. Эрн успел заметить, как блеснула слеза у него на щеке. В воздухе повисла тишина.

Эрн растерянно смотрел на дедушку сбоку. Тот как-то напрягся, плечи его сжались, сам он весь ссутулился, съёжился… – воину показалось даже, что дедушка стал вдруг каким-то маленьким. Тело выдавало состояние человека, у которого сейчас плачет душа – крик её не может удержаться внутри и всеми силами рвётся наружу, чтобы излиться слезами.

Эрну стало не по себе. У него самого комок к горлу подкатил. Никогда ещё он не видел, как дедушка – такой таинственный и сильный… которого он видел своим Учителем и которого он – великий воин – не мог одолеть… – теперь с трудом сдерживает свои чувства. Дедушка показался ему таким слабым, таким беззащитным… и таким родным… Ему так захотелось встать, подойти и обнять его.

Но он и сам пребывал в смятении… Никогда ещё он не слышал ничего подобного. «Как мало я знаю об этом человеке», – глядя на дедушку подумал он, вытирая образовавшуюся слезу…

Он понимал, дедушка, рассказывая о далёком прошлом, всей душой, всем сердцем сейчас переживает случившееся и не может просто так отстраниться от былого. И, нет, это вовсе не слабость, подумал он.

– Хотел бы я нынче на то самое место попасть… – выдавил из себя Мо, – туда, где Бог склонился пред чувствами малого человека. В месте том всё ещё живут чувства те… Знал бы ты, Эни, сколько мест таких на Земле-матушке… Ох… сколько… никому неведомых… Находил я их, находил… и душа моя печалилась… Теперь же знаю – каждое найдено будет в своё время… Об одном жалею – не скоро случится то, Эрни.

Эрн с грустью в глазах кивнул головой:

– Да, видать, такое словами передать невозможно. – Он опустил голову и всеми силами души своей пытался представить себе то, о чём молвил дедушка.

Не привык он ещё к тому, что его называют Эни. В самом начале дедушка попросил его об этом: можно, мол, буду тебя называть так… Зачем? Почему так? Эрн тогда решил: прихоть старика – пусть называет, как хочет. Поначалу всё непонятное воин относил к глупым прихотям странного человека: живёт тут в лесу один, отшельником – мало ли что ему в голову может прийти. Но чем больше они общались, тем чаще он понимал – в каждом шаге этого моложавого старца есть особый смысл. Другое дело – вижу я его, понимаю… или – нет.

– И что дальше? – не выдержал воин.

– А, ну да… – словно очнулся дедушка:

Потом всё было хорошо… Игнат поднял голову и увидел, как волки неспешно засеменили обратно в лес, когда Настенька уже подходила к ручью. Игнат тут же вскочил на ноги и побежал ей навстречу – словно никакого чуда и не было только что. Такой радостный!.. Подбежал к зарослям, бросился в овраг, погряз в иле и упал, снова встал… снова упал… «Настенька, доченька моя!» – кричал, плакал, погрязая в иле и со всех сил карабкаясь к другому берегу. В конце концов, перебрался… и едва вылез из ручья, тут же к нему подбежала и дочь.

Схватил её Игнат, поднял на руки и давай кружить на радостях. А сам смеялся и смеялся, громко крича «Настенька моя! Моя доченька! Радость моя ненаглядная! Я знал… знал, что жива ты! Говорил же – Боженька тебя не оставит! А я-то – дурак!» Он был неизмеримо счастлив… Вся сладость жизни его, вся его любовь, – всё вмиг вернулось к нему. И хоть не видел ничего, сердцем чувствовал – Боженька только что был рядом с ним!

Вот так, всё, что только что, казалось, потерял навсегда, вновь обрёл… но уже по-настоящему.

Я и без того потрясён был… потому в миг тот не смог удержаться от слёз. Только теперь то были совсем другие слёзы: всей душой своей радовался я вместе с Игнатом, словно сам только что обрёл самое дорогое в жизни моей.

Во мне тогда будто всё перевернулось. Я нисколько не сомневался ⎯ Бог только что был здесь… я знал это, всей плотью и душой моей ощущал Его незримое присутствие, Его прикосновение… И переживания Игната, его страстный порыв… – Всё это слилось воедино. Меня всё ещё переполняли неведомые доселе чувства, – настолько, что захотел я уйти, скрыться куда-нибудь подальше… побыть одному. Развернулся и поковылял назад… не глядя, куда иду… лишь бы остаться наедине с самим собой.

Не заметил, как вошёл в село, прошёл мимо домов… мимо церкви. Правда, задержался у её стен – долго стоял и глядел на грязные потёки, оставленные Игнатом. Таким храм стал мне даже ближе… Долго стоял и смотрел: то на грязные пятна – их ещё не успели отмыть – то на небо и большой крест сверху… В этом было что-то символичное… Большое и Малое только что встретились здесь… Осмотрелся – вокруг никого, поднял голову к небу… и замер: мне показалось вдруг, что Бог в этот миг смотрит на меня сверху и улыбается, словно искренне радуясь за меня. Я улыбнулся в ответ, перекрестился и пошёл дальше.

Долго бродил я по селу, по окрестностям его… несколько раз уходил в лес и снова возвращался… пока чувства мои не улеглись, наконец. А как пришёл в себя, отправился к Михаилу.

Беседа с Михаилом

Застал Михаила за ужином. На столе уже стоял чугунок с горячей и ароматной похлёбкой да хлебный каравай. Я же был сам ни свой, ⎯ такой потерянный весь, что поначалу слова из себя выдавить не мог.

– А!.. Алексей! Ты где пропадаешь? Я уж и на стол накрыл… – обратился он, вроде бы шутя, а сам – пристально смотрел на меня, словно чувствуя – со мной что-то случилось.

Поблагодарил его и сел за стол ужинать, а в рот не лезет ничего. Михаил не беспокоил меня. Так и сидели молча за столом…

– Откуда ведал ты, батюшка, что там ждёт меня? – наконец, обратился я к нему, отодвинув от себя почти полную миску, – я там такое пережил! – Уж не передать словами…

– Да я и не ведал ничего, – он скромно пожал плечами, – хотя… пожалуй, чуял – что-то непременно произойдёт… но что именно? По правде говоря, я сам хотел было пойти за Игнатом, но решил вдруг – тебе потребнее сие будет, друг ты мой сердешный. Знаешь, – он тяжело вздохнул и одарил меня по-отцовски тёплым взглядом, – я бы уж не смог пережить это так, как ты, Алёша… Первая встреча, – она ведь самая яркая и незабываемая. Вот и и пусть то будет тайной твоей.

А потом помялся, хитро улыбнулся и спросил:

…А что всё-таки там произошло? – робко произнёс Михаил, будто сомневаясь – а следует ли ему знать? – Ну-у… ежели там что…

– Полно те, батюшка! – говорю, – что сумею – поведаю тебе.

Я подробно рассказал Михаилу обо всём, что увидел и пережил рядом с Игнатом.

– Ммда-а-а… – протянул он, глядя на меня своими огромными голубыми глазами. – Ты не представляешь даже, как я рад за тебя! – Михаил вдруг засветился от счастья, – отныне ведомо тебе, как Боженька разговаривает с нами.

В тот же миг вспомнил я и наш разговор у стен храма. В словах Михаила была какая-то особая правда, и мне хотелось глубже понять их. Дюже то разнилось с тем, что я изо дня в день слыхал прежде и что, кажись, уж вросло в разум мой: поступай «правильно», согласно предписаниям и любовь Божью заслужишь, а коли нет – осуждён будешь и наказан… по грехам своим!

Теперь же, после всего пережитого мной, я уж и сам сомневался в этом, всё в голове моей перемешалось. Могу ли я ставить под сомнение то незыблемое, о чём сызмальства слыхал?! Только такой человек, как Михаил, силу имел помочь мне привести свои мысли и чувства в порядок. Я и поделился ими с монахом, на что тот обратился с вопросом:

– Вот скажи мне, что делает святыню святыней?

– Ну-у-у, присутствие Бога, стало быть, – замолвил, а сам на него – не ошибся ли?

– Верно, – улыбнулся Михаил, – а что Бога к ней привлекает?

Я задумался – ответ для меня не был на поверхности.

– Малое, – сказал Михаил, не ожидая ответа, – мы, люди, завсегда большое выбираем, оно – наша цель, наша мечта, вершина наша… Но Бог – Он уже вершина. Оттого аки всякое Духовное начало – начало всех начал – не себя выбирает, а выбирает Он Малое. То – цель Его, мечта и самая большая Любовь. Вот отчего Он неизменно следует за чувствами Малого, что в Нём пребывает, аки Мать за чувствами дитя своего, ради коего на всё готова.

– А как же святыня-то, батюшка? – говорю, – в чём тогда сила её?

– Святыня, говоришь… – Михаил улыбнулся, – верно, важна святыня, ибо то – место встречи Большого и Малого, Алёша. Они завсегда тянутся друг к другу. Что угодно может стать ею: Храм ли то, родник, икона, вещь, али тварь живая… А вот осуждение… – оно закрывает дверь сию, и святыня живая вмиг превращается в идола мёртвого. Выберешь его – непременно осудишь, ибо осуждение – пища его.

– Али правда одних не дороже Богу, нежели лукавая правда иных? А, стало быть, и те, кто несёт её, могут ли быть равны пред ним? – не унимался я.

– Правда – лишь одежда, – ответил монах. – По тебе ли она? Насколько близка та искренность твоей, Алёш? Вспомни разговор наш об искренности и правильности, кои могут быть больными и здоровыми.

Я помнил ту беседу, и теперь лишь глаза опустил – не знал, что в ответ молвить.

– Любовь Бога не нужно заслуживать… – нахмурился Михаил, подвинулся ко мне и склонился над столом, – и вообще… не в нашей любви к Нему самому чаяния Его первейшие. Я уж не говорю о воле, коей следует подчиняться…

– Как? Я ж… – не помню, что я там бормотал невпопад.

– Он в том нуждается, чтобы жизнь мы любили и друг друга…

– Так просто?!

– Просто?! – Михаил удивился, помолчал и добавил: – выбирай то, что Он выбирает – искренность Малого – и Он завсегда с тобой пребудет…

Поток любви Его течёт к Малому, к каждому существу живому, к каждому листику на древе… Стань частью потока того… стань его глазами, его ушами, его руками… Иди вместе с ним… пропуская через себя Его безграничную Любовь… Всякий ищущий жаждет к Нему лицом повернуться и идти потом супротив течения – чувств Его – навстречу им… А не надобно пытаться Бога любить, коли не любишь то, что рядом с тобой… – близких своих… – не выйдет…

Разумеется, Михаил и прежде говаривал много подобного, что помогало мне понять сии слова его, – сказал Мо. – и всё-таки, сколько бы раз не слушал я слова его о Боге, всякий раз поражала меня глубина и чистота мыслей его. Казалось, не он, а сам Бог молвил устами его. То не были проповеди, требующие уважения… нет, что ты! Слова его, аки музыка, всякий раз отзывались в самом сердце моём.

– Поступая от лица Его, да во имя Его, честен ли ты пред самим собой? – спросил меня Михаил. – Разделяешь ли ты Его бесконечно чистые чувства? Или хочешь прийти к Нему, минуя себя самого… минуя свою собственную чистоту по отношению ко всему вокруг? Сие невозможно, Лёша!

Запомни, Алексей, – Михаил замолчал, пристально глядя мне в глаза, – путь к большому, к Богу лежит через самое малое, через то, что к тебе прямо сейчас ближе всего… Скажем так, в сей миг ты – мой путь к Нему.

– Но ведь ты, когда молишься, обращаешься и прямо к Богу, – спрашиваю его.

– Верно, – согласился Михаил. – Но… искренность моя и откровение пред самим собой, – вот лучшая основа для молитвы. Иная молитва Ему не нужна. – Не нужно Ему, чтобы, восхваляя Его, мы лгали себе.

Когда же мне удаётся быть по-настоящему чистым и искренним, я завсегда чувствую, как любовь Его проходит через меня прямо в чужое сердце. Вот откуда ведаю, что сказать надобно человеку и как поступить…

И верно, всякий раз восхищался я, как отец Михаил находил для каждого нужные слова. И никогда позже не сталкивался я с подобной проницательностью. Это ж какое сердце иметь надобно?! И ведь никогда не повторялся он в наставлениях своих! Будто слова нужные приходили к нему как спасительная пища – прямо тогда, когда голодная душа изнемогала в поиске ответа. Для меня сие всегда чудом было.

*

– Ну да-а-а, – улыбаясь кивал Эрн. – «И кто бы говорил?» – подумал он про себя. – Прямо как ты, – наконец, не выдержал и засмеялся Эрн.

– Ну что ты! – дедушка засмущался, как ребёнок, – мне далеко до отца Михаила.

Мо помолчал и продолжил:

– А «правильность», – говорил Михаил, – идол, ежели приходит к тебе извне, аки догма, а не рождается в чистоте сердца твоего.

– Но не тому ли святые учат нас, – спрашиваю его, – как прийти к этой самой чистоте?

– Ежели кто и вправду настолько чист, чтобы святым слыть, – сказал Михаил, – то не станет он усердствовать в своих нравоучениях. Такой непременно понимает – у всякой Души свой путь к Богу и свои отношения с Ним. И коли сам он искренен в делах своих, то искренен ли тот, кто желает быть ему подобным?

И ещё… – Михаил нахмурил брови, – подумай хорошенько, следует ли отказываться от начала своего ради чужой вершины?

– Как же тогда понять, что правильно, а что – нет… что хорошо, а что – плохо?

– Поступая всё «правильнее и правильнее», лишь взращиваешь гордыню – она и питает веру в то, что у тебя есть право судить. Да ещё от имени Бога!

Всё «правильное» берёт начало в голове твоей. Но ежели делаешь чище и чище искренность свою, свет Его пройдёт сквозь тебя, аки свет проходит через окно. Тогда поступки твои обретут начало в Нём, а Он – твой проводник.

Не наша «правильность» Богу нужна, ⎯ Он хочет, чтобы искренность наша обрела чистоту. Вот почему Он всегда выбирает её – искренность малого – и неизменно следует за тобой, покуда честен ты в заблуждениях своих. Она ближе Ему самых больших устремлений наших и идеалов, ради коих мы эту искренность малую забываем.

Из слов Михаила выходило, что в мире нет ничего, что достойно осуждения и наказания! Тогда для меня это было немыслимо. Стало быть, можно оправдать зло?!

– Но ведь какое-то наказание должно быть?!! – настаивал я.

– Ясное дело, есть… – улыбнулся тот и долго смотрел мне в глаза, словно испытывая силу моего любопытства. – Бог приготовил его для каждого из нас…

– И какое?

– Ты уже почувствовал, – сказал он, – а слова… отыщешь.

…В тот день я всю ночь не спал…

– Позже много размышлял я об этом, и был весьма благодарен отцу Михаилу. …За то, что отправил он меня вслед за Игнатом, будто знал… За слова его…

После того случая во мне родились большие перемены. Я вдруг увидел Бога совсем другим. И, кстати, отца Михаила стал лучше понимать. До того многие деяния его и мысли казались мне чрезмерно вольными… И ежели б не случившееся, я б так и думал впредь.

Однако, почувствовал я, сколь Михаил честен пред самим собой: между словами его и делами нет даже малейшего разрыва! В каждом проявлении своём – весь он, будто меж правильностью его и искренностью не было ни малейшего различения.