Канал имени Москвы. Том 2

Глава 1

Озерная обитель

– Что это значит?

Человек оторвал взгляд от страницы, пламя свечи чуть дрогнуло. Потом тишина стала вязкой, как и этот воздух вокруг, а огоньки свечей, теперь ровные, показались почему-то липкими. Но…

Рука человека все еще касалась Книги.

– Лабиринт может быть разрушен?! – хрипло выдохнул он. И замолчал, словно испугавшись произнесенного святотатства. Отвел от манускрипта старческие пальцы, на лбу выступила испарина, и пришлось откинуть к плечам капюшон, подбитый алым, как пользовали Возлюбленные братья.

Человек был настолько стар, что почти забыл звучание имени, какое носил в миру, среди гордых капитанов Пироговского моря, сотоварищи же давно обращались к нему брат Фекл. Только Книга была намного древнее, бесценной. Во многих местах бумага потемнела, покрылась лисьими пятнами и пропиталась сыростью, как при дурном хранении; некоторые листы слиплись (стоит отметить, в наиболее важных местах), склеились так, что требовалось немало труда отделить один от другого, не навредив Книге. Конечно, имелись и соскобы текста, и манускрипт явно расшивали, затем сшили заново. Только все это было неважно. Он впервые смог прочитать Книгу по-другому. «Деяния Озерных Святых». И главное, заключительную часть, вызвавшую в свое время немало споров и разночтений. Девять Святых Пироговского Озерного края возвестили о грядущем. Собственно говоря, всю заключительную часть можно рассматривать как корпус пророчеств. И… брат Фекл нашел ключ. Щека болезненно дернулась. Взгляд снова приковала к себе раскрытая страница, видимо, от напряжения перед глазами поплыло. Нашел тайный код, шифр, только…

– Как же так? – прошептал брат Фекл, хотя был в своей келье в полном одиночестве и единственным его собеседником оставался подобранный недавно на хозяйском дворе обители дымчатый котенок, забавляющийся сейчас игрой с собственным хвостом.

Шифр оказался настолько простой, настолько все время лежал на поверхности, прямо перед глазами, что становилось неясно, в чем, собственно, его тайна. Шифр не только находился в Книге, он и был самой Книгой, ее непреложным атрибутом, как гнев и благодать Господня, числами, из которых явился Священный текст и словно требовал: «Ну разгляди, прочти же меня наконец!» Прорезанная глубокими морщинами щека опять дернулась. Девять Святых оказались теми еще шутниками. Конечно, ведь что бы там ни утверждал брат Дамиан об их старчестве (благочинность, конечно же, необходима, и Возлюбленный Дамиан сто раз прав!), прежде всего они являлись капитанами Пироговского речного братства. Но тогда…

Стало зябко. Брат Фекл, не мигая, смотрел на манускрипт. Пальцы, чуть подрагивая, вернулись к раскрытым страницам и, будто задабривая, погладили их.

– Смысл всего меняется, – произнес брат Фекл. И вздрогнул. Нет, наверное, он не услышал эха в своей уединенной келье, но, казалось, сам этот липкий воздух ответил ему угрозой.

Отроки-послушники закончили уборку трапезной, выжали тряпки, обтерли руки нижними краями длинных фартуков, укрывших сутаны, и уселись передохнуть на приступке, разделившем залу пополам. Фартуки, взятые на кухне, были грязными и, стоит признать, достаточно зловонными в отличие от личных вещей послушников, содержащихся в чистоте, – гигиене в Озерной обители придавалось первостепенное значение. Длинные столы, пол, скамьи теперь также сверкали чистотой. Ох, уж сегодня Возлюбленные братья и позволили побаловать себя яблочным сидром перед теологическим диспутом, а кое-кто чем и покрепче не побрезговал. Так шумели, так разошлись в праведных спорах, что у отроков-послушников, заставших самый финал дискуссии, аж уши горели – как бы кого в ереси не уличили…

С кухни доносились монотонные звуки – натирали металлическую поверхность. Мальчики понимающе переглянулись.

– А Пухлый так и драит котлы, – важно заключил один, кивнул и весело добавил: – На камбузе.

– Ох, не говори так, – тут же одернул его другой. – Камбуз – это когда на лодке. А обитель – дом наш.

Мальчики благочинно замолчали, а потом все же не выдержали и оба весело прыснули. Но не громко, чтобы Пухлый не слышал. Дел еще, конечно, невпроворот, и пока все не закончат, сна не видать, но ему они помогать точно не станут. Стукач он, Пухлый, и все больше послушников прибавляли к его прозвищу слово «тухлый», причем ставили его впереди. Пухлый всегда возводил кляузу на мальчиков, да и делал это почти открыто, набивал «плюсы» перед старшими, и самое обидное, что у многих братьев-лекторов такое поведение встречало благосклонность. Но не у всех, к счастью. Вот и сегодня Тухлый-Пухлый настучал брату Феклу, что они брали плоскодонку и тайком на плотину плавали, – она ж северным концом-то в Пустые земли уходит, как не посмотреть? Наказание было суровым, и розог не избежали, и, видимо, не спать теперь мальчикам до утренней зари. Но и Пухлому брат Фекл трудовую повинность определил. За донос! Причем самую тяжелую: в одиночку все котлы перечистить.

– Говорят, завтра брат Дамиан прибывает, – как бы невзначай упомянул мальчик, вспомнивший о камбузе.

– Возлюбленный брат Дамиан – Светоч Озерной обители, – последовал зазубренный ответ. Но царившая в воздухе хоть и деловитая, но веселая атмосфера словно чуть потяжелела.

Первый мальчик вздохнул, искоса глядя на товарища. Потер друг о дружку усталые руки и очень тихо сказал:

– Как думаешь, если бы на его месте был брат Фекл, все было бы по-другому?

На этот раз ответа не последовало. Но воздух будто бы еще налился тяжестью. А потом оба мальчика вздрогнули и побледнели. Потому что где-то далеко, во тьме, таящейся за окнами, завыли псы Пустых земель.

Но сюда псам не добраться. Обитель защищена надежней, чем само Пирогово, и к ней не пробраться никаким врагам. И сама обитель, и некоторые уединенные затворнические кельи возведены на сваях посреди огромного Акуловского озера (самое большое в цепи водохранилищ, его еще зовут Учинским или Уч-морем), и широкая водная гладь является лучшей защитой. А от непрошеных гостей из числа лихих людишек стерегут капитаны.

Укрытая ночью, лодка бесшумно коснулась носом сваи. Лишь плеск – как будто из воды, посеребрив брюхо в лунном свете, выпрыгнула рыба. Возможно, так оно и было – те, кто находился в лодке, умели не производить лишних звуков. Две фигуры незаметно проскользнули на плот, служивший плавучим причалом; вой, пришедший из тьмы, застал их уже внутри обители.

…Девять печатей будут сорваны, когда армии Разделенных придут с севера: Четыре пса возвестят конец с восходом, Две смерти и Три вечерние зари, которые переживут немногие…

Перед глазами снова поплыло – этот нестерпимый сладковато-грибной запах сырости. А может, все дело просто в возрасте, и древние кости промерзли настолько, что их уже ничем не отогреть. Брат Фекл снова накинул капюшон, подумал: «Возраст не возраст, но бумага-то отсырела! Разве ж допустимо подобное обращение с таким бесценным сокровищем?» И хоть с манускрипта было сделано бесчисленное количество списков, подлинника сохранилось только два: этот и в личном пользовании брата Дамиана. А что до копий, так что ж с писаришек взять-то? Отроки больше о каллиграфии думают, а не о сути и часто путают порядок слов, то ли по неряшливости и отсутствию должного усердия, то ли… потому что списывали с более ранних копий, куда уже прокрались ошибки, меняя слова местами. И вот в этой небрежности как раз таки и затаилось большое зло: по глубокому убеждению брата Фекла, не только сакральные числа (о чем уже давно никто из братьев не спорил), но и порядок слов являлся сутью и содержанием Книги, таинством «Деяний Озерных Святых». Да и самих их было Девять, как и Священных печатей…

Озноб прошелся по телу, и пришлось сильнее закутаться. Действительно, возраст: на лбу-то испарина, а в сердце холод. Сегодня впервые с этим самым мутным холодом внутри брат Фекл подумал, что, возможно, дело не в небрежности и отсутствии должного усердия и порядок слов перепутали намеренно. Еще давно, когда списывали первые копии, ведь бесценные подлинники не давали в руки даже Посвященным, лишь самый ближний круг… Это, конечно, возмутительная ересь со стороны брата Фекла – усомниться в благочинности деяний Возлюбленных и усмотреть какой-либо злой умысел, тем более что ошибочки незначительны, так, мелкие детальки, но…

Старый монах дернул головой, и ему пришлось зажмуриться: только что манускрипт перед его глазами раздвоился и соединился вновь. Брат Фекл отклонился к стене и тяжело задышал – стар он стал для ночных бдений. Но прилив дурноты вроде бы отступил.

«Разделенные грянут с севера, из-за Темных шлюзов и Пустых земель», – произнес брат Фекл одними губами.

«О чем это я? – подумал брат Фекл. – Зачем повторять всем известные азбучные истины, что лекторы-монахи вбивают в юные головы послушников?!»

Но его глаза сами отыскали в раскрытой странице знакомый абзац. А потом взгляд переместился на кусок бумаги, где он делал свои пометки.

Потому что числа, вот зачем! Числа. Только он использовал их по-другому, – брат Фекл все еще не мог прийти в себя от совершаемой ереси, – использовал необычным способом. Он позволил себе кое-что. Предположение. Что помимо сакрального цифры-числа имели еще кое-какой смысл. Результат его ужаснул, видимо и вызвав этот прилив дурноты. Вместо всем известного канонического стиха о том, что грядет, когда придут полчища Разделенных: «…И тогда посреди Пустых земель станет невозможно дышать», – фразы, которую только что почти безмолвно произнесли его губы, он смог прочитать кое-что иное. Новое и совсем другое.

Это не было случайностью. Текст оставался связным, но полностью менялся весь смысл.

– Четыре пса, – глухо пробормотал он. – Две смерти и Три вечерние зари…

Дымчатый котенок посмотрел на него с любопытством и снова принялся ловить собственный хвост. Брат Фекл улыбнулся ему.

Не было ошибкой, случайным совпадением одной фразы. Найденный им ключ ложился на всю страницу. Одна ересь тянет за собой другую, именно так открываются ящики Пандоры. Брат Фекл позволил себе применить метод, тайный шифр из чисел, известных в Пироговском речном братстве каждому, на весь Священный текст. И Книга зазвучала совсем по-другому.

Сердце брата Фекла забилось сильнее, но не ровно, в груди защемило.

«Надо найти еще возможные значения слова „громада“», – пометил он на своем отдельном листе бумаги. А потом снова уставился на раскрытую страницу. И тут же, словно сравнивая, перевел взгляд на сделанные пометки. Тряхнул головой, зябко озираясь, и темно усмехнулся. Еще один с детства знакомый канонический стих зазвучал по-другому:

И главное, дальше, на самой последней странице: «…Тогда сей день будет пиром Разделенных».

Этим стихом заканчивалась Книга Пророчеств. За карой Господней уже ничего написано не было, ничего не следовало – чистый лист бумаги. Только сейчас… Сейчас стих зазвучал совсем по-другому, возможно и вызвав спазм в горле:

– Это «но» в начале, – слабо прошептал брат Фекл. – Надо будет посмотреть в другом месте. Возможно, «Деяния Трех Святых».

Спазм в горле повторился. Именно это изменение столь привычного, почитаемого, столь любимого и оберегаемого с особым тщанием текста заставило брата Фекла несколько минут назад произнести самую крайнюю ересь из мыслимых, предположив, что Лабиринт может быть разрушен. И испытал он в тот момент… Да. Благоговейный священный ужас, но и… Где-то глубоко в сердце, чего уж скрывать, испытал еле уловимую тихую и порочную радость.

Девять Озерных Святых, те еще шутники, оставили нам два совершенно разных послания.

Каким-то сквознячком потянуло от входа в келью, пламя свечей опять дрогнуло, но тут же все прошло. Брат Фекл поднялся со скамьи посмотреть, не пришел ли кто навестить его в столь поздний час, но нет – просто ветерок. И это хорошо. Хотя в обители и считалось, что второй главной чертой брата Фекла после усердия является гостеприимство, хорошо, что ему не будут мешать. Работы еще много, можно сказать, невпроворот. Он не может позволить себе вычеркивать слова, отсекать лишнее

(Не богохульствуй! Не в твоем праве полагать лишними слова Священного Писания!)

прямо на страницах манускрипта. Он не станет портить Книгу. Надо переписывать все на отдельные листы, а там уже…

Брат Фекл, склоняя голову, смотрел на раскрытые страницы. Вся Книга зазвучала по-другому.

«Армии Разделенных грянут с севера, из-за Темных шлюзов…»

С детства воображение рисовало бесчисленные полчища этих кошмарных тварей, разрезанных пополам вдоль или поперек; позже он узнал еще более ужасные вещи о том, что они могут быть отделены от своих душ. Хищная агрессивная передвигающаяся материя нагрянет, чтобы уничтожить последние оплоты духа в Озерной обители…

Брат Фекл, странно хмурясь, смотрел на манускрипт.

– Это значит совсем другое, – вдруг низким голосом произнес он, и опять его сердце предательски забилось быстрее, однако сбиваясь с ритма.

Котенок оставил в покое свой хвост и теперь уставился на двуногого с недоумением. Он был гладкошерстный, с умной мордочкой и большими разноцветными глазками. Не дождавшись от брата Фекла продолжения, он вернулся к забавам с хвостом, видимо, сочтя это более интересным.

«А ведь Аква говорила мне, – подумал брат Фекл. – Любопытная и упрямая. С детства была такой».

Только ведь дело не в девочке. Не только в девочке. Червячок сомнения давно уже поселился и грыз сердце брата Фекла. Поэтому вместе с благоговейным трепетом он и испытал эту порочную радость.

Подкатил новый, гораздо более сильный прилив дурноты, и в груди повисла тяжесть. Что-то с ним не то. Испарина выступила на лбу, брат Фекл отер ее тыльной стороной ладони. И вдруг резкий приступ панической атаки

(«Я умираю?!»)

сменился сиротливым и холодным чувством. Старый монах посмотрел на густую тьму за окошком кельи; и само оно, и обрамленный им квадратик черноты показались дрожащими. Но пока он жив. И будет бороться, пока он…

Брат Фекл снова провел тыльной стороной ладони – холодная испарина на лбу… Как быстро и внезапно, ведь еще сегодня утром и днем он чувствовал себя прекрасно, сплавал на плоскодонке к плотине, куда накануне, не спросившись, отправились шалопаи-послушники, и весьма бодро правил веслом.

На слабеющих ногах он добрался до окошка, распахнул его. Сделал глубокий вдох свежего озерного воздуха. Сразу стало легче, но только этот сиротливый холод не ушел насовсем.

«Наверное, вот и пробил мой час», – подумал брат Фекл. Посмотрел на огоньки трех свечей, что горели над раскрытым фолиантом. Понял, что у него слезятся глаза. Жизнь, как огонек, – сильна, но задуть ее ничего не стоит.

Брат Фекл быстро вернулся за свое рабочее место, ухватился за перо и принялся писать. Легкая дурнота, и высохла вся гортань… Писать. Быстро. Тезисами. Чтобы успеть как можно больше…

Перед глазами пошли круги, и теперь рука, держащая перо, становилась все менее послушной. Брат Фекл чуть отклонился, чтобы перевести дух, и, хоть боль, сжавшая виски и наполняющая голову какой-то ватной пустотой, не прошла, стало немного легче.

– Почему у сырости грибное зловоние? – повисло на раскаленном, как камень на солнце, языке.

Брат Фекл поморгал. Буквы манускрипта дрожали, этот липкий воздух. Словно испарения от страниц…

И вдруг он все понял. Но только не мог поверить, что такое возможно. Этот бесценный экземпляр «Деяний Святых» вовсе не подвергся дурному хранению. И страницы древнего манускрипта потемнели совсем по другой причине. Брат Фекл вдруг печально улыбнулся, смущенно, беспомощно…

– Аква, – тихо прошептал он. – Кто теперь позаботится…

Вот чем были этот воздух, показавшийся липким, и сырость, исходящая от страниц. Его отравили. Книга пропитана ядом. Эссенция…

Брат Фекл схватил перо и свои страницы и бросился прочь, к раскрытому окну. Вот почему становилось легче, когда он удалялся от Книги. Но яд уже проник в кровь, уже делает свое дело; крепчайшая эссенция грибных спор, которая испаряется, быстро улетучивается при свете, и следов не останется.

Еще с этой сиротливой печалью, но уже и почти равнодушием брат Фекл вспомнил, как ему передавали Книгу, бережно завернутую в несколько слоев плотной материи.

– Возлюбленные братья, как же… – прохрипел брат Фекл. Слабо присел на краешек лавки, попытался разложить записи на ровной поверхности, глядя на расплывчатые буквы. Поднес к листу чернильное перо…

Его отравили. Убили, и обратного пути уже нет. Но, может, он успеет, успеет записать как можно больше. Не разоблачения, нет, а ту великую, простую и чудесную тайну, что успел узреть…

Однако брату Феклу больше не было отведено времени. Он словно стал давиться своим горячим распухшим языком. На краешке губ выступила пена, и, не успев вновь добраться до спасительного окна, возможно давшего хоть небольшую передышку, брат Фекл опрокинул лавку и рухнул на дощатый пол своей кельи.

Дымчатый котенок посмотрел на него в удивлении – двуногий наделал грохота. Но пришедшая вслед тишина оказалась недолгой. Скрипнула половица, котенок прижал уши к голове и негромко зашипел. В келье брата Фекла появились двое посторонних – тоже двуногие, но пахло от них не так, как от Возлюбленных братьев, к чьему запаху котенок успел привыкнуть, потому что не знал другого.

– Он умер? – Голос был тихий, приглушенный плотной тканью, нижняя половина лиц укрыта косынками.

– Не знаю. Наверное… Вот она.

– Да, но…

– Забирай скорее.

– Конечно.

Один из вошедших осторожно, не касаясь тела, переступил через брата Фекла. Взял со стола манускрипт, схлопнул тяжелые половинки, закрывая замочки на переплете, бережно, но не с почтительным трепетом книжного человека, а скорее, чтоб не навредить ценному товару, отправил Книгу на дно матерчатой сумки.

– Все, уходим.

– Подожди. Надо закрыть ему глаза.

– Во имя всех святых…

Но тот, кто забрал Книгу, склонился над братом Феклом – котенок снова зашипел, – перекинув сумку за спину, чтоб не мешала; протянул ладонь и неожиданно, совсем неподобающе вскрикнул. Потому что сам он и его напарник в следующее мгновение сделались свидетелями довольно жуткой сцены. Возможно, на последнем импульсе агонии старый монах вдруг ухватил за руку склонившегося над ним человека. В ужасе, но еще больше в замешательстве тот попытался высвободиться, котенок шипел, а пена теперь вовсю прибывала из полураскрытого рта старого монаха. Но рука его проявила внезапную силу.

– Аква… – прохрипел брат Фекл.

Забравший Книгу несколько обескураженно обнаружил, что монах впихивает ему в руки пачку каких-то листов. А потом он посмотрел в умирающие глаза брата Фекла и на какое-то мгновение словно обмяк. Они смотрели друг на друга – пристально, очень недолго, но во взгляде забравшего Книгу успело мелькнуть изумление. Он, наверное, смог бы что-то сказать, но зрачки брата Фекла закатились, а потом его глаза закрылись сами собой.

Через несколько секунд, когда в келье снова воцарилась тишина, котенок подошел к телу брата Фекла, обнюхал его руку, пытаясь поиграть, но, так как ответа от двуногого не последовало, улегся рядом и задремал.

Лодка быстро скользила прочь от Озерной обители. Хотя все прошло не так, дело было сделано. Когда почти добрались до плотины, из-за туч предательски показалась луна. Но обитель, чернеющая посреди водохранилища, осталась теперь далеко за спиной. Из сумрака, отчетливо выделяясь, наплывала земляная плотина, закрывающая Уч-море от основного русла канала. Ночью на плотине могло оказаться все что угодно, хотя, к счастью, Псы Пустых земель и прочие твари, таящиеся в глубоких выжженных трещинах, побаивались близко подходить к воде. К тому же со стороны канала плотины стерегли – ничто не должно было нарушать покой Озерной обители. Но те, кто находился в лодке, знали, как обойти посты. Правда, порой они пользовались путями, по которым никто их живых на канале не пошел бы добровольно.

Луна, будто наглядевшись в зеркало ночной воды, снова стала укутываться облаками. Вот тогда забравший Книгу и прервал тягостное молчание:

– Он был такой, как я. – Возможно, еле уловимая в голосе нотка то ли горечи, то ли обвинения, брошенного непонятно кому, и не прозвучала.

Его напарник ничего не ответил, продолжая со спокойным деловитым усердием грести однолопастным веслом.

– Такой же, как я, понимаешь?!

Напарник, загребая воду, пристально рассматривал плотину, на которой сейчас таяли последние полоски бледного лунного света.

– Там все тихо, – наконец сказал он.

– Такой же…

Тьма окончательно накрыла Уч-море. Напарник еще немного помолчал, затем извлек из воды весло и, не оборачивая головы к собеседнику, негромко произнес:

– Не думай об этом. Твоей вины в этом нет.

Глава 2

Ворота на водоразделе

Апбб-жжж-ззз…

Тихо накатывает со всех сторон то плотной стеной, то трепещет, как бархат.

Ззз-лллл-лы-оо-oooзз-апп…

Поцелуй… один… мы не дотанцевали…

Аппзззы…

«Ева, на тебе платье Незнакомки… и там, в звоннице…»

Ззз-аппббблл…

Шшрркгарх… зз…

«Все теперь связано».

Мерцающая дорога, видел…

Только это было давно.

«Только это было давно», – подумал Федор и тут же понял, что не может точно сказать, насколько далеко отстоит это «давно», как много прошло времени: сутки, трое, может быть, неделя или несколько часов.

«Вспоминай, ты должен… А главное, что ты видел?»

Сонливость покрывалом озноба опять ложилась на плечи. Не спать! Оса затаилась – желтое тельце, прорезанное черными прожилками, ползет – и стала вдруг огромной, с человеческую ладонь, еще больше… Нет, он убил последнюю осу, он убил их всех и выбросил трупики за борт лодки. Некоторое время назад. Когда? Как было бы хорошо отдаться этому ознобу и уйти в уют сна. Но тогда – конец, яд уже вовсю растекается по телу и…

– Ты просто не проснешься, – прошептал Федор, с трудом шевеля тяжелыми обезвоженными губами.

(Вспоминай!)

Как нелепо, какие-то осы. Целое гнездо ос.

– Ева. – Слабая болезненная улыбка на распухших губах.

Нельзя спать. Этот сладкий сон может стать билетиком в один конец. Просто терпеть, держаться, и организм справится. Наверное, справится. Или…

Аппбзллы…

Эти звуки в мареве сна, в который, сам не замечая, он все чаще проваливается… Никаких «или»! Хоть спички в глаза вставляй, но не смей спать. Да только предательски или потому, что на самом деле это было единственным спасением, взгляд снова притянула к себе зеленоватая бутыль. Был выход: вода из-под Зубного моста. Радикальный выход, потому что если осы оказались мутантами, то, прими он лекарство, озноб и лихорадка покажутся лишь детскими шалостями. Кожаный мешочек рядом, туго набит – смесь целебных трав, определенных спор и грибов. Это он вспомнил. Когда-то сам провел классификацию и учил готовить лекарство. Сейчас кто-то – Тихон? – позаботился о нем: целебная вода, лекарственная смесь. Это вспомнил. Но даже если он выдержит и не сойдет с ума, приняв спасительный раствор, то провалится в забытье, которое сменится глубоким сном. В итоге оздоравливающим, конечно; только проспит он много часов кряду. И тогда уж точно некому будет держать под контролем берег – а они там, таятся, ждут и следуют за лодкой, – берег и такие близкие теперь заградительные ворота.

(Вспоминай. Что ты видел?!)

Но, похоже, у него не остается другого выхода. Надо попытаться немного отгрести назад, подальше от берега и от ворот, на середину озера, где фарватер, и бросить плавучий якорь. Яд этих тварей вот-вот доконает его, и он в любом случае уснет. А так у него появится шанс. Горькое лекарство,

(«Оно сделает меня беззащитным».)

заботливо оставленное Тихоном. Настоящее лекарство всегда горькое, уж неизвестно, почему так вышло в этой жизни. Однако у него будет неплохой шанс: Дикие с Пустых земель – или кто там швырнул осиное гнездо?! – остерегаются воды, а на всем фарватере присутствия чужих лодок вроде бы не обнаружилось. Правда, никто не знает, что случится, когда он уснет. Но тут уж ничего не поделаешь, тут, как говорили в родной Дубне, уж не до жиру.

(«В родной Дубне?! Господи, а ну прекрати немедленно, о чем ты думаешь…»)

(«Вспоминай. Ведь ты видел что-то очень необычное».)

Сейчас, сейчас он попытается отгрести, насколько хватит сил… Сейчас. Взгляд опять остановился на бутыли. По ней ползла оса…

Нет! Не позволяй больному сознанию играть с тобой.

Это, конечно, не лучший вариант – провалиться в долгое забытье посреди Икшинского водохранилища, в двух шагах от Темных шлюзов, но другого ему не оставлено. Федор обернулся – перед глазами все затуманено…

«Древние строители мастерски использовали для русла канала естественные водоемы, расширив их и назвав „морями“». Откуда это? Федор тряхнул головой. «Критическая теология», что преподавали в Дубнинской гимназии? Этот мальчик в нем, незатейливый паренек из Дубны, оказался крепок и вовсе не собирается уходить насовсем. И может, это хорошо. Может быть, это самое главное. Но было кое-что, о чем не знали авторы школьного учебника. Федор смотрел на башенки заградительных ворот, разделявших водохранилище, на уходящий вдаль водный проход между ними, и вдруг откуда-то всплыла неясная мысль о грозных сторожевых башнях, поставленных стеречь древнюю границу между…

«Между чем и чем?»

(Там, за воротами, лежит нечто иное.)

Яд. Это все яд играет с ним. Перед его глазами просто техническое сооружение, созданное в том числе для аварийного разделения различных участков водохранилищ, и таких на канале несколько. Федор крепко зажмурился. Веки были горячими и, подобно губам, становились все более тяжелыми. Снова открыл глаза: «Вспоминай! И главное, что ты там увидел?»

Тревожная мысль несколько проясняла сознание. «Что-то намного более важное, чем фантазии про древние границы…»

Федор покачнулся. Двинулся на корму, совершая осторожные шаги. Добрался до уключин рядом с румпелем, где находилось самое узкое место кокпита. Там, упершись ногами в основание сиденья рулевого, можно было грести в одиночку. Ему оставили два облегченных весла, но это так, смех да и только, скорее, для маневра. Надеяться долго управляться в одиночку на весельном ходу с такой лодкой… Он уставился на весла – и неожиданно для себя прыснул. Другое дело парус, но на фарватере, в отличие от берегов, где гулял легкий ветерок, лежал абсолютный штиль.

– Чем богаты, тем и рады, – глубокомысленно изрек Федор. Помолчал. И хоть уловил нотку деловитого идиотизма в собственном голосе, все же сумел подавить повторный приступ истерической усмешки. Похоже, яд уже взялся за него, и следует поспешить. Федор опустил весла в воду и тут же, чуть сощурив воспаленные глаза, посмотрел вдаль,

(флюгер)

между двумя заградительными башенками.

«Там будет ветер, за воротами. Там всегда дует постоянный, вовсе не рваный, даже по берегам, стабильный ветер с Пустых земель». Да, это он вспомнил. Только этого недостаточно. Водный путь, русло канала, как медленная мерцающая река посреди неподвижных озер. И вот здесь что-то очень важное: «Что же ты видел? Что именно?!»

Сразу за Икшей канал резко отворачивал на юго-восток, делая длинный зигзаг через цепь водохранилищ, по дну которых было проложено его русло, а Дмитровский тракт здесь уходил вправо, пересекая водораздел почти по прямой. Где-то там, далеко впереди, уже совсем рядом с Москвой, канал и тракт, бегущие от самой Дубны параллельно друг дружке, встретятся снова. Правда, ненадолго. Всего лишь на длину широкопролетного моста через рукотворное Клязьминское море. Федор бросил взгляд на тракт, над которым стелилась пока еще слабая неприветливая дымка, и постарался не думать о мосте, хотя именно туда сейчас лежал его путь. Не думать об обрушенных в воду конструкциях, о стонущих перекрытиях и колючем темном ветре, в чьем завывании чудились голоса похуже, чем голоса стаи волков. Ну если только в том смысле, что лодка Петропавла,

(Ева)

скорее всего, уже миновала это место. Вряд ли Петропавел сочтет нужным останавливаться и ждать. Он знает свое дело. И знает, что там, у исполненного зловещей славы поселка Водники, где начинался мост, и в особенности на противоположном берегу («Буревестник, – подумал Федор. – Так когда-то называлось это место»), в дремучих старых лесах, где сами деревья будто злобно следят за вами, было что-то, возможно, даже более плохое, чем на Темных шлюзах. Федор все еще смотрел на тракт.

– И несколько дальше по каналу… – пробормотал он. – За мостом…

Сразу за мостом открывалась широкая заводь, Хлебниковский затон, где на последнем приколе спали вечным сном корабли, давно покрытые ржавчиной и частично затонувшие. И вот среди этих судов, и маскируясь под них… Он подергал щекой – об этом тоже сейчас не стоит думать. Очевидно лишь, что Петропавел не станет там задерживаться.

Это Федор вспомнил.

Но оставалось еще Пироговское братство. Точнее, та часть Свободных капитанов, что откололась от братства, все глубже погружающегося в религиозную истерию, нагнетаемую монахами. Вроде бы они перебрались на Химкинское водохранилище или вернулись в Пирогово, об этом Федор не знал наверняка. Но, возможно, Петропавел решит сделать передышку и воспользуется гостеприимством капитанов. И тогда появлялась слабая надежда, что Федор успеет нагнать их. Успеет увидеть Еву прежде, чем вновь окажется на мосту.

Он улыбнулся, вздохнул и опять посмотрел на Дмитровский тракт. Как быстро все менялось – дымка уже заволокла подъем, по которому взбиралось заброшенное шоссе, и чахлые деревца по обочинам утонули в ней. Дальше высоких деревьев не будет, лес редел, Пустые земли находились совсем близко. Но в районе тракта их пояс был крайне узким, и еще до Клязьмы, до Водников леса начинались снова. И вновь начинался туман.

«Ты ведь как-то побывал там. – Этот голос, наверное, больше не принадлежал бате, наверное, он сам говорит с собой, но почему тогда в тоне сквозит еле уловимая издевательская насмешка? – В месте, где закончатся иллюзии? И был в заводи среди спящих кораблей. И там видел кое-что. Видел, как это, маскирующееся под корабли где-то в наибольшем их сгущении, стало оживать… Вы тогда справились, и нападение настигло вас уже на мосту. И вот там,

(Лия)

(Хардов)

(все теперь связано, молодой гид)

когда все, казалось, осталось уже позади…»

– Там была смерть, – прошептал Федор.

«Ага. Но как потом, позже, выяснилось, не твоя. Там ждали две смерти, но одна опять осталась без поживы».

Федор смотрел на Дмитровский тракт. Это был короткий путь. Нехоженый, запечатанный, древнее шоссе, теперь закрытое для живых, и решись он на него… Застывший взгляд Федора потемнел, каким-то холодком повеяло по лицу. Мрачные тени уже полностью заполонили тракт. И где-то там, в самой глубине этой тьмы, или в самой глубине Пустых земель, словно нечто догадалось о его раздумьях и теперь ждало. Затаившись и вовсе не выдавая своего вожделения, лишь тихий зов становится все более алчным.

Федор провел рукою по лбу, и тень отступила. Будто наваждение прошло. Вокруг был солнечный день, и старое шоссе, над которым привычно стелился туман. Федор бросил еще один взгляд на тракт: когда-нибудь ему предстоит пройти по этой дороге. Но не сейчас. Лодка ждала. И он выбрал круговой путь по воде.

Едва лодка вошла в Икшинское водохранилище, ветер на фарватере стал стихать и движение замедлилось. Потом парус заполоскало, и он обвис окончательно. Впереди, где ветер разгуливался вовсю над поверхностью рукотворных морей, особенно на Клязьме, могли ждать почти метровые волны. Но здесь приходилось довольствоваться тем, что есть. До заградительных ворот, пересекавших водохранилище, оставалось не менее трех километров. Федор чуть повернул к берегу, парус начал оживать; от берега – и ветер терялся. Ничего другого не оставалось: дуло лишь по берегам, хотя и не хотелось туда приближаться, пришлось рулить к берегу. Эти «три километра» несколько удлинялись; судя по всему, придется двигаться галсами, подлавливая ветер, а затем, постепенно отруливая, он вновь найдет фарватер и пройдет сквозь ворота, охраняющие Икшинское море. Приближающаяся полоска суши выглядела все неприветливей. И хоть никаких признаков угрозы он не обнаружил, что-то было не так. Какая-то неправильная тишина?

«Запомните, мальцы: порой главной угрозой как раз таки и является отсутствие ее явных признаков. Запомните, и, возможно, когда-нибудь это спасет вам жизнь». Кто это говорил? Федор усмехнулся: он сам. Это его слова. И сейчас он их вспомнил. Что ж, уже неплохо.

Федор рулил к берегу. Тихо, лишь слабый плеск, и легкий ветерок играет листвой. Однако… Он больше не мог игнорировать это неявное, еле уловимое, но неприятное чувство, что за ним наблюдают. Мутноватые сигналы все нарастали. Ощущение чужого пристального и, скорее всего, недоброжелательного взгляда, таящегося в этой листве на берегу. Он здесь не один? Дикие? Неожиданно поймал себя на том, что глаза опять проводят инвентаризацию оставленного ему. Прежде всего оружия. Два ствола. Калашников, в отличном состоянии – если бы Федор не знал, какая это ценность на канале, можно было бы предположить, что автомат хранился себе где-то в ружейной комнате и еще ни разу не был в деле. И надежный пистолет ТТ. Еще до того, как отправиться в путь, Федор проверил, не сбиты ли прицелы, разобрал и собрал оружие, протер его промасленной тряпкой. Понял, что эта процедура оказалась сродни медитации, возвращала рукам силу и проясняла голову. Особенно после встречи с Хароном. Также ему оставили масляный фонарь, защищенный прочным стаканом, пару мощных факелов, горелку, армейский штык-нож, немного провианта – сухпай – и немного воды. На канале было достаточно мест, где можно было пить забортную воду, и сейчас он о них вспомнил. Интересно, но Тихон не оставил ему карты и каких-либо письменных рекомендаций. Федор подумал, что, наверное, знает почему. Собственно говоря, ему хватило бы только оружия – воду, пищу и огонь он смог бы добыть себе сам.

Камни полетели с берега, когда он уже ничего не мог сделать. Лишь резко отвернул к открытой воде, но было уже поздно.

Первый камень угодил в мачту, до заградительных ворот оставалось метров восемьсот. Федор поднял калашников, имитируя подготовку к стрельбе. В ответ с берега посыпался град камней. Расстояние до лодки было приличным. Вряд ли Дикие додумались пользоваться пращами, и сила, с которой летели камни, ужасала. Прямое попадание в голову могло стать роковым.

«Не хотел бы я с ними встретиться на берегу, – успел подумать Федор. – Они в состоянии разорвать голыми руками».

Федор быстро закрепил румпель и бросился на дно лодки. Хоть они и обладали нечеловеческой силой, к счастью, меткостью не отличались. Еще немного, и он вышел бы из поля обстрела. Но движение лодки начало замедляться. А потом прилетело это. Федор не сразу понял, чем оно оказалось. Осиное гнездо, словно трухлявый гриб, развалилось на части, ударившись о борт. Еще один камень угодил в мачту. Первые взбудораженные осы пока еще копошились вокруг своей оси, ползали, сбитые с толку. Вот как они выманивают своих жертв. А может, и приканчивают. Федор понял, что счет идет на секунды. Рука осторожно, чтобы не сердить насекомых («Крупные, – мелькнуло в голове, – слишком крупные»), потянулась к промасленным тряпкам, которыми он недавно протирал оружие. А потом пальцы нащупали мешочек с лекарственными травами, аккуратно вскрыли его. Споры сатанинских грибов с Гиблых болот и с Сорочанских курганов – требуется совсем немного. Если бросить щепотку в костер, когда ночь заставала в лесу, то вокруг на десятки метров не будет ни одного насекомого. Вместе с дымом – это их отрубит. Сам не замечая как и почему, Федор прошептал:

– Ветошь… Давай. Быстрее…

Умудрился зажечь одну тряпку, тут же от нее подпалил следующую. Ничего не оставалось, как обмотать ее вокруг руки. Смотрел, будто в замедленной съемке, насколько нехотя занимается огонек. Больше, надо больше и быстрее. Сунул в огонь свободные концы, вроде бы дело пошло, но надо быстрее, надо больше дыма…

И тогда осы напали. Целое облако. Первый укус был нанесен в изгиб локтя, и рука дернулась так, будто к ней приложили раскаленный металл.

«О дьявол… Невероятно сильный яд».

Но больше ему не оставалось времени на раздумья. Лицо, шею и все открытые части его тела словно покрыла огненная лава. Осы жалили, и мгновенно весь мир вокруг стал невыносимой атакующей болью. Инстинктивно захотел было прыгнуть в воду, но в случае попадания камня он отключится, пусть и на несколько секунд, и тогда все – конец. Федор чуть притушил тряпки – сразу же повалил густой дым – и кинулся в носовую каюту. Укрыться там. Едкий дым тут же стал заполнять пространство. Еще несколько укусов он, наверное, даже не почувствовал. Лопающиеся споры грибов наполнили дым характерным тяжелым маслянистым запахом. Осы, что были на нем, сделались вялыми, потом начали отваливаться, сонно падали на дно лодки. Камни уже не долетали, плюхались в воду, лодку сносило к фарватеру и к заградительным воротам.

«Господи, ведь это просто осы, – подумал Федор. – Какая нестерпимая боль…»

Все тело горело. Места укусов с зияющей точкой по центру покраснели очень быстро. Просто осы, как нелепо… Но Федор не мог себе позволить сидеть здесь. Надо было избавиться от ос. Он приоткрыл дверцу и бросил дымящиеся тряпки. Глаза резало, и они начали слезиться. Собрать, быстро собрать всех ос, пока они сонные. Он так и поступил. Затем снова открыл дверцу, выглянул. Камнепад прекратился, но Дикие так и не показали себя. Ладно, сейчас не до них, на таком расстоянии они больше не опасны. Тлеющая ветошь грозила новым возгоранием. Федор осторожно выбрался на палубу. Осы перестали быть агрессивными, но неизвестно, надолго ли. И первым делом он вышвырнул за борт развалившееся гнездо. Затем с какой-то детской мстительностью принялся давить ос. Понял, что ни к чему это, собрал каждое насекомое, каждую ужалившую его тварь и бросил туда же. Скорее всего, основную часть ос отпугнул дым. Лодку все еще сносило к заградительным воротам, но вот-вот она встанет.

Федор вдруг схватил автомат и, не особо прицеливаясь, дал очередь по ближайшей зеленке на берегу. Выстрелы не только разорвали эту тишину и не только вспугнули птиц. Дикие, или кто там, молниеносно шарахнулись в сторону леса, так и не показавшись, словно передвигались на четвереньках. Но Федор увидел не только быстрое движение в листве, он почти физически ощутил их страх, животный панический ужас.

Он опустил ствол, поставил оружие на предохранитель. Затем развернулся и посмотрел в сторону заградительных ворот, куда все медленнее несло лодку.

И тогда он это увидел.

Этого не могло быть. Возможно, причиною был едкий дым, воздействие грибных спор, слезящиеся глаза или яд ос, который начал действовать очень быстро. Но… Русло канала, мерцающая река медленно катила свои воды, уходила сквозь заградительные ворота вдаль и там… А там она раздваивалась. Такого не могло быть – канал через цепь водохранилищ нес свои воды в сторону Москвы. Направление было единственным.

Но он это видел.

(Нет! Ты видел намного больше.)

«Вспоминай! Ведь ты видел что-то еще. Намного более важное и…»

– Невозможное, – хрипло произнес Федор.

Он уже приготовил себе лекарственный раствор. Заткнул плотной пробкой бутыль, стараясь не расплескать ценную воду; поставил ее на место. От озноба его начало трясти, а локоть, куда был нанесен первый укус, не просто распух, под изгибом словно висела сумка, наполненная жидкостью. Яд этих тварей оказался сильнейшим аллергеном. Ему не хотелось думать, что творится с лицом, огромные, тяжелые и будто пустотные губы красноречиво говорили обо всем.

«Русло распалось на две еле заметных мерцающих реки. Но видел ты не только это».

(Флюгер.)

(Сигнальный дым показывал направление ветра.)

Федор поднес ко рту лекарство. Еще раз слабо огляделся по сторонам – интересно, через сколько он уснет? Но медлить больше нельзя. Лодка неподвижно стояла на фарватере на безопасном расстоянии от берега и от ворот. И больше он никак позаботиться о себе сегодня не мог.

Федор залпом выпил смесь. Она оказалась неприятно землистой консистенции и очень горькой. Пришлось крепко сжать челюсти, чтобы его не стошнило.

Там, за воротами, начинался ветер. Это так. Именно это он и видел.

(Сигнальный дым на бакене. Флюгер.)

Не только как русло канала по непонятной причине распалось и уходило вдаль двумя потоками. Но и несколько ближе, где всегда, отмечая фарватер, покачивается на воде бакен. Тонкая темная струйка, склоненная к бакену, означала две вещи: что ветер достаточно свеж и что кто-то из пироговских недавно побывал здесь. И вот в тот короткий момент, пока лодка еще двигалась, он успел увидеть в проходе между воротами второе русло. И второй бакен, которого там никогда не было.

Что ж, за время его долгого отсутствия многое могло поменяться.

– Кроме законов природы, – с трудом шевеля губами, сказал себе Федор.

Расстояние между двумя бакенами было совсем невелико, а ветер очень свеж – сигнальная полоска дыма поднималась над водой под острым углом. А вот струйка дыма над вторым бакеном тоже показывала направление ветра, очень свежего, только… была развернута в противоположную сторону.

Вот что именно он успел увидеть. И это было неправильно: два бакена покачивались на волне и выглядели при этом абсолютно одинаково, только… зеркально, словно один являлся отражением другого.

Озноб еще раз затухающей волной прошелся по всему телу. Федор неожиданно зевнул – лекарство начинало действовать.

Картина русла канала, расходящегося вдаль двумя мерцающими реками, была невероятно красивой, но странной, ненормальной. И все же не исключала попыток рационального объяснения: необычность освещения или сильные потоки воздуха, появление нового подводного течения на худой конец, что угодно, только… Это не просто неправильно. Полоски сигнальных дымов над бакенами зеркально, с пугающей симметрией склоненные друг к другу, были невозможны.

Федор начал проваливаться в сон. И эта неприятная мысль, словно нащупав щелочку болезни, вновь прокралась в сознание: «Там, за воротами, лежит что-то иное. Как кошмар у границ твоего сна. Древних границ, о которых лучше не знать. Что-то невозможное и совсем иное».

Ева тоже думала о заградительных воротах. Только лодка Петропавла прошла уже вторые из них по водоразделу, строители же канала дали им порядковый номер 114. Эти ворота разделяли два водохранилища: оставшееся за спиной Пяловское и то, что впереди, Клязьминское. Однако, едва выйдя на широкую воду Клязьмы, Петропавел вынужден был свернуть в смежное с ним Пироговское море, потому что прямо по курсу обнаружился блуждающий водоворот.

Ева облюбовала себе место на носу, ей нравилось ощущение, когда лодка взлетала на волну, а потом падала, и оказалось, что ее совсем не укачивает. Петропавел накинул ей на плечи мягкий теплый плед, и Ева с благодарностью посмотрела на него. У старика были очень живые и очень веселые глаза и интонации голоса прямо как у Тихона, так что Ева сразу почувствовала к нему расположение.

(Не сразу. Только после того, как прилетел Мунир. А до этого…)

Он даже обращался к ней «милая», и в этом не было ничего наигранного, старик вовсе не собирался никого копировать.

Еще до подхода ко вторым заградительным воротам, на отрезке канала между водохранилищами, путь им преградила плоскодонка, и человек в желтой повязке на голове потребовал уплатить ясак.

– Гиды не платят ясак, – ответствовал Петропавел. Он попросил Еву уступить ему место на носу и теперь сидел, свесив ноги за борт, и безмятежно грыз яблоко.

– Вы на территории Пироговского речного братства. – Человек в плоскодонке заговорил с нажимом.

– Мне это известно, – улыбнулся Петропавел. – Но нам не нужны услуги лоцмана.

Человек нахмурился, и нечто темное и странное мелькнуло в его глазах, словно он прислушивался к чему-то. Да только не к чему ему было прислушиваться, на плоскодонке он стоял один, в руках видавший виды дробовик.

– Вы на прицеле, – с угрозой заявил он и указал на берег. – Вон там. И там. – Он кивнул на противоположный берег.

– Это мне тоже известно, – со спокойной улыбкой возразил Петропавел. Как ни в чем не бывало откусил яблоко, пожевал, проглотил. – Поэтому выбирай два моих ответа: у меня полная лодка вооруженных гидов. Мы постараемся, чтобы боли вы не почувствовали, но еще до заката вы станете кормом для рыб. – Он с сожалением посмотрел на оставшийся в руках огрызок и бросил его в воду. И тут же доброжелательно добавил: – Второй ответ: нам не нужны услуги лоцмана. Но и неприятности нам не нужны. Мы идем с миром.

Человек в плоскодонке поморщился, только тень уже покинула его взгляд.

– Гиды… нам тоже не нужны неприятности. Вы ведь проходили здесь недавно?

– Совершенно верно, – миролюбиво заметил Петропавел. – А теперь возвращаемся.

– Скажи, а что с той, что живет в Строгинской пойме? – Человек вдруг заговорил быстро, перейдя на гораздо более доверительный тон. – Слышал, ее тень видели на Химкинском море.

– Я не хотел бы сейчас об этом говорить. – Улыбка тут же покинула лицо Петропавла. – Закат близок.

Человек в плоскодонке угрюмо передернул плечами, в его глазах заплясал тревожный огонек.

– Не из суеверия, – пояснил Петропавел. – Просто к закату у них обостряется восприимчивость. Не стоит притягивать лихо. Нам только что пришлось отогнать ее сестру в Пестово.

У того, как при тике, дернулась правая половинка лица, он невесело усмехнулся:

– Эта наша, домашняя, так сказать…

Петропавел кивнул со вздохом, но теперь его взгляд выражал скорее любопытство.

– Ну что, дадите пройти?

Человек в плоскодонке повесил дробовик на плечо.

– Дело ваше. Но дозоры сообщили, что со стороны Химкинского моря сюда движется блуждающий водоворот. И не один. Совсем скоро будет здесь. Прости, но при всем уважении рыб кормить будешь ты.

– Так с этого и надо было начинать, – серьезно сказал Петропавел. – Мы умеем быть благодарными.

– Ну как? – довольно хмыкнул тот. – Теперь тебе нужен лоцман?!

Петропавел лишь молча улыбнулся в ответ. Человек в плоскодонке уже сел за весла.

– Следуйте за мной. Сразу по выходу в Клязьму свернем в Пирогово. Там найдем, где вам переждать. Безопасный ночлег гарантирую.

– А твоя желтая повязка? – вдруг спросил Петропавел. Его команда тоже рассаживалась по местам, гиды превращались в гребцов.

Человек в плоскодонке какое-то время греб молча. Затем снова поморщился:

– Тебе ведь известно, что это значит?! Ни с кем не заговаривайте, лодки не покидаем. Наши дела тебя не касаются, но законы гостеприимства не нарушим. Скоро все изменится, войдет в привычное русло. А пока найдем всем место стоянки в Пирогово, туда не заходят водовороты.

И он впервые разулыбался и мечтательно добавил:

– Благословенное Пирогово – туда не заходит никакая напасть.

Петропавел кивнул, но, отворачиваясь, с сомнением чуть слышно произнес:

– Кроме той, что уже там.

Однако Ева его услышала.

А потом лодка прошла заградительные ворота, и еще на подступе к ним у Евы закружилась голова и повторилось легкое ощущение дурноты. Только опять она не поняла, что случилось. Еще в первый раз, когда проходили ворота на Икшинском море («Номер сто восемь», – зачем-то сказал о них Петропавел), Ева почувствовала что-то подобное, однако сейчас чувство было гораздо сильнее. У девушки неожиданно участилось сердцебиение, краска, напротив, покинула ее лицо, а руки, шею и спину стянула гусиная кожа. Ева смотрела куда-то прямо перед собой, силясь наконец проглотить ком в горле. А потом она поняла, что, наверное, некоторое время пребывала в чем-то похожем на прострацию. Она сжала ладони – кончики пальцев абсолютно холодные. Да в чем дело-то? Что не так?! И чем было это странное чувство нереальности? Как будто часть ее находится в каком-то другом, возможно, очень плохом месте, и вот в какой-то миг она не могла с уверенностью сказать, какая из двух ее частей существует на самом деле. Испарина выступила на лбу. Ева передернула плечами. Видела ли она что-нибудь необычное? Вроде бы нет. А эта ноющая мутная то ли тревога в груди, то ли?.. Но вроде бы действительно все в порядке. Как и в первый раз, еще на Икше, она действительно не поняла, что увидела. Так, какие-то миражи. Но Ева слышала, что такое частенько происходит на канале.

Правда, в тот самый момент – «ворота 108» – и Ева невесело усмехнулась; она была слишком поглощена скорбью по Хардову. И мыслями о Федоре, даже не зная, радостными или гибельными. Тогда все смешалось у нее в голове и в сердце, ей было необходимо подобрать осколки своего развалившегося мира и попытаться хоть как-то склеить. Так продолжалось до тех пор, пока зябким утром – только она помнит каждое мгновение этого утра – уже на широкой воде не прилетел Мунир, ворон Хардова, и не принес, наверное, самую счастливую весть в Евиной жизни. И все переменилось. Но позже. А в тот день, еще на Икше, она бы и не заметила, что лодка прошла заградительные ворота.

От этой части путешествия осталось лишь ощущение глубокого отчаяния, дурноты, которые вдруг предстали перед нею катастрофой. Хардов. Федор, папа… Их больше нет в ее жизни. Их больше нет! И никогда не будет. Но… девушки плачут. Хардов, ее добрый медведь, который, оказывается, стерег не только границы давно ушедшего детства, не позволил Евиному сердцу превратиться в высушенную пустыню. Девушки плачут. И как только лодка миновала Икшинские ворота, боль, хоть и не окончательно, притупилась. Возможно, просто совпадение. Ева поняла, что позволила слезам течь из своих глаз, не стесняясь больше и не сдерживая себя. Никто ее и прежде не беспокоил, пока она сидела на носу лодки в одиночестве, лишь Петропавел из деликатности пытался пару раз с ней заговорить. И вот когда невыносимая тоска, сковавшая грудь, все же несколько отступила, Ева незаметно вытерла слезы, и…

Она обернулась. Петропавел внимательно смотрел на нее. Сразу же улыбнулся. Но в глазах старика застыло что-то… не только недоумение и озадаченность. Тревога?

«Уже тогда меня что-то напугало, – подумала Ева. – Наверное, я почувствовала это, как только… ну да, как только сделалось чуток полегче и голова стала хоть как-то связно соображать. Что-то прилично напугало. И Петропавел понял это, хотя и не подал виду. А сейчас все повторилось. Только намного сильней».

Но еще прежде прилетел Мунир. Совсем ненадолго, как и положено посланнику благих вестей.

– Мы по привычке зовем эти воды Пироговскими, – говорил Еве Петропавел, провожая ворона счастливым взглядом, – но это не совсем точно. Само Пироговское водохранилище будет впереди, а сейчас мы идем по Пяловскому. А то, что прошли, – он кивнул за корму лодки, – где на нас напала эта тварь, зовется Пестовским.

Старик был очень взволнован – визит Мунира все менял – и проявил несвойственную разговорчивость. Взглянул на облако, закрывшее солнышко, затем на Еву и разулыбался. Облако ушло, забрав с собой тень. И впервые Ева нашла в себе силы на ответную улыбку.

А потом лодка снова вошла в канал. И совсем вскоре показались башенки заградительных ворот. Ева так и не поняла, что случилось. Но тень словно вернулась.

Ева не знала причины внезапной дурноты и головокружения. Ворота сейчас остались за спиной, их лодки на весельном ходу двигались за лоцманской плоскодонкой в сторону большой воды. Напряжение постепенно отпускало, но… Ева вспомнила, как папа объяснял ей назначение заградительных ворот – точно такие же есть в родной Дубне, у самого входа в канал. В случае размыва подпирающих дамб это техническое сооружение могут экстренно перекрыть, чтобы вся вода, к примеру, Московского моря не обрушилась в канал, вызвав катастрофические последствия. Так же порой для ремонта требуется выключить отдельный отрезок канала из общего русла. Только это ничего не объясняло в ее состоянии. И следующий вопрос всплыл сам собой и оказался еще более неожиданным: «Этот человек в желтой повязке… Для чего на ровном и внешне абсолютно безопасном участке канала в принципе нужны услуги лоцмана?»

Вопрос насторожил, словно это как-то взаимосвязано и в нем мог бы скрываться ключ к разгадке, только… Ответ вряд ли вам понравится. Он лежит где-то… «В темном месте?» – вдруг подумала Ева. Убедилась, что на нее никто не смотрит, и все же бросила украдкой взгляд на ворота.

Что не так? Что она могла увидеть и почему это так сильно напугало? Чем оно могло быть?

«Я не знаю, что видела, – подумала Ева. – Возможно, нечто не существующее в реальности. Или наоборот, существующее, но скрытое от остальных». Вспомнила, как Хардов рассказывал о сиренах Темных шлюзов. Могло ли быть здесь нечто подобное? Пусть теперь все и прошло или проходит, да только это неприятное, сосущее под ложечкой ощущение осталось,

(ответ лежит в темном месте)

смутное чувство неправильности.

«Так устроено восприятие, Ева, – сказал ей как-то Хардов. – Глаз не видит того, что не готов увидеть человек».

Странное чувство неправильности: вот они сейчас удаляются от ворот, и вроде бы действительно становится легче, напряжение спадает, но… Вовсе не потому, что все прошло, закончилось, осталось позади. Напротив, скорее, уже случилось, это темное место, не замечаемое никем, теперь вокруг. Будто что-то…

«Свершилось, – мрачной подсказкой прозвучало где-то внутри. – Вот более подходящее слово».

Взгляд Евы потемнел. Склонив голову, она смотрела на заградительные ворота. И даже не заметила легкой судороги, скривившей линию рта. Как и не догадывалась, что Петропавел уже некоторое время с тревогой наблюдает за ней.

– Что вам от меня надо? – прошептала Ева заградительным воротам.

Те медленно удалялись, безмолвное и равнодушное к страхам девушки техническое сооружение. Только Ева знала, что это не так. Мимикрия ее не обманула. И этот маячок тревоги внутри, оказывается, вовсе не утих.

– Чего надо?!

Ева вдруг поймала себя на мысли, что думает о воротах как о живом существе.

(Глупо, конечно.)

И что она очень не нравится этому существу. Но не только.

(Глупо.)

На какой-то миг медленно уплывающие вдаль ворота, это техническое сооружение, показались ей исполненными мрачного довольства. Пока еще тихого, дабы не вспугнуть, но все более нарастающего злорадного торжества.

Однако не только Петропавел наблюдал сейчас за Евой. Среди тех, кто держал лодку гидов на прицеле, нашелся еще один человек, у которого поведение девушки вызвало замешательство и озадаченность. Его некрупная фигурка была закутана в накидку с капюшоном, и, если бы не пятна камуфляжа, прекрасно маскирующие в густом кустарнике, вполне резонно было бы предположить, что одеяние позаимствовано у монахов.

– Почему ты так себя ведешь? – глухо сорвалось с губ этого человека. – На что ты смотришь, а?

Лодка с гидами сейчас медленно удалялась по каналу в сторону Клязьмы. Внимательные карие глаза человечка в капюшоне пристально разглядывали странную девушку.

«Мы живем практически на острове, только очень большом, – вспомнились давние слова брата Фекла. – Остров – дом наш. Канал и цепь водохранилищ с запада и юга, речка Клязьма на востоке да раздольное Уч-море с севера превращают его в неприступную твердыню, надежно охраняют от погибели, что таится в Пустых землях и туманных сумрачных лесах на той стороне».

Было еще кое-что, надежно оберегающее Пироговское братство. У человечка в капюшоне внутри полоснуло холодом.

«Ты ведь не можешь этого видеть? – Мысль смутила, однако вызвала не только тревогу. – Что-то чувствуешь, да? Или…»

Но блуждающие водовороты не позволят гидам и странной девушке продолжить путешествие, они обогнут остров и войдут на ночевку в Пирогово. И это хорошо. Пожалуй, озадаченность и взволнованность давно уступили место чему-то еще, что заставило человека в капюшоне немедленно покинуть берег и двинуться вверх по крутому косогору. Обширная часть суши по берегам водохранилища была действительно превращена в остров. И человек в капюшоне намеревался пройти его насквозь и оказаться на берегу Пирогово значительно раньше лодки гидов. На развилке дороги он ненадолго задержался. Одна тропинка вела здесь к Чеверевскому причалу, и можно было бы послать весточку… Но человек в капюшоне принял другое решение. Совсем скоро некрупную фигурку можно было увидеть у того, что когда-то именовалось Цитаделью капитанов – ох, счастливые были деньки! – а потом стало мрачным Храмом Лабиринта.

Охранники на воротах учтиво поклонились некрупной фигурке, только камуфлированная накидка была теперь вывернута наизнанку – она оказалась двусторонней – и приобрела благочинный окрас. Человек в капюшоне спускался по коридорам вниз, скупо освещенным факелами, и остановился перед дверью в просторной галерее. Дверь отворилась, вышли безмолвные служанки с полотенцами и тазами воды и та, что теперь смотрела за ними. В руках также выжатое полотенце, тело крупное, кожа белая, но на лице свежий румянец. Нелегко изображать верную безутешную супругу, когда выглядишь настолько сытым. Румяная женщина строго посмотрела на некрупную фигурку, в глазах не было приязни:

– Ну и где опять шляешься?

– Нигде, – последовал ответ.

– Все вынюхиваешь, – подозрительно протянула румяная женщина. – Смотри, брат Дамиан…

– Дамиан? – Нарочито пренебрежительная усмешка. – С каких это пор он у нас отдает распоряжения?

– Да как ты смеешь?! – Взгляд стал наливаться желчью. – Не забывай…

– Это ты не забывай! – И хотя со всякими провокациями и нарочитыми усмешками теперь стоит обходиться крайне осторожно, голос все же наливается сталью: – Ты не забывай, кто находится там, за дверью. Или на нем уже поставлен крест?

Вспышка гнева на сытом румяном лице, да только человек в капюшоне не стал дожидаться ответа. Быстро двинулся вперед и, оказавшись в еще более просторном зале, глухо затворил за собой дверь.

У всех капитанов Пироговского братства лодки несли носовое украшение – ростры, связанные с их именами. Над форштевнем быстроходного шлюпа капитана Фоки красовалась искусно вырезанная фигурка тюленя, у шумного весельчака Петра далеко вперед был выдвинут грозный каменный бивень, нос же поставленной тут в полумраке большой лодки венчала гордая голова льва.

Тягостный вздох сорвался с губ человека в капюшоне. В лодке лежал крупный мужчина. Глаза полуприкрыты, хотя сон его был много глубже сна самого усталого человека. Правда, кое-кто желал, чтобы этот сон, объявленный Священным, вообще никогда не прервался. Не было необходимости смотреть в глухую стену, куда устремлены незрячие львиные глаза, дабы убедиться, что там пока ничего нет. Они находились здесь одни. То, что появится в стене, обычно выдавало свое приближение не только подрагиванием, как при сквознячке, факельных и свечных огней.

Человек откинул капюшон, взошел на лодку и какое-то время постоял в нерешительности, глядя на мужчину. Снова вздохнул, но теперь к тяжести примешалась нежность. И вдруг сделал шаг и лег рядом с мужчиной. Взял его за руку, подержал и свернулся калачиком. Прошептал:

– Привет…

Лежал молча, слушая тишину. Пронзительные карие глаза заблестели, незаметно наполняясь влагой, и пришлось сморгнуть.

– Там, на канале, было что-то странное сегодня. – Голос дрогнул. – Там, где ворота на водоразделе. Ты не подумай, я не позволю себе обольщаться, но… – Всхлип. Нельзя раскисать. – Я так скучаю.

Картинка предательски задрожала перед глазами – слезы… Нельзя. Никто не должен этого видеть. Иначе все, конец. Как в истории с принцем датским Гамлетом, что читали с братом Феклом.

Сегодня на канале действительно случилось что-то невероятное. Нельзя обольщаться, только в этом была последняя надежда. Но брата Фекла тоже больше нет.

Крупная ладонь мужчины казалась безжизненной, однако, если ее крепко сжать, где-то внутри скорее угадывалось, чем ощущалось слабое пульсирующее тепло. Там, на канале, как только лодка с необыкновенной девушкой прошла сквозь заградительные ворота… Только идти теперь с этим не к кому. Еще одна слезинка срывается, катится по щеке. И совсем тихий шепот:

– Возвращайся, пожалуйста. Ты мне так нужен.

Глава 3

Фальстарт

А в Дмитрове стояли чудесные летние деньки, каких давно никто не мог припомнить. Знающие люди даже поговаривали, что вверх и вниз по каналу туман вроде бы отступил от берегов, словно скукожился, ослабив свой натиск, и задышалось вольнее. И все это, так или иначе, связывали с рядом странных и загадочных событий – хотя слухи поступали самые скупые и противоречивые, – что произошли на Темных шлюзах. В воздухе витала атмосфера очень хорошей и мощной перемены, только это не радовало Юрия Новикова. Как ни крути, Еве удалось сбежать; улизнула со своим хахалем прямо из-под носа всей Дмитровской полиции, а главный стратегический партнер Юрия превратился в овощ. Так вот интересно вышло, что у посулившего ослепительный свет всемогущества (рядом все было, можно сказать, на мази) Шатуна вскипели мозги. И, скорее всего, остаток дней громила проведет в госпитале Святых Косьмы и Дамиана в палате для проблемных, проще говоря, в дурке. И тут уже вздыхай не вздыхай. Не утешало даже, что Шатун там будет не один. Вечный подпевала нашего батюшки Трофим прибыл по тому же адресу. Нет, ну не умора: отправился в погоню за лодкой Хардова (Ева, там была Ева! И ее недоносок-хахаль!) с пулеметом и командой ликвидаторов, а вернулся в детском слюнявчике и с улыбкой идиота. Юрий вздохнул, подумав, что такая совсем еще недавно приятная новость теперь тоже была бессмысленной.

Все катилось в тартарары. Над самой могущественной семьей на канале, над Новиковыми, сгущались тучи. Вернулся Тихон и, даже не переговорив с главой полиции, тут же потребовал созыва чрезвычайного совета гильдий. Никто не ожидал такого резкого хода. Ученые, эти паразиты из Дубны, сразу поддержали Тихона, и кресло главы полиции под нашим дорогим и уважаемым батюшкой зашаталось. Гиды всех переиграли. И вот Юрий Новиков раздумывал, не специально ли они затеяли все это, подставив батюшку да и его самого. Как он облажался с попыткой задержания Хардова. Над ним уже начали посмеиваться. Пока не в открытую, отводили глаза. Но мерзкие фразочки типа «Я собирался жениться. А ну, снимай платье!» теперь следовали за Юрием Новиковым по пятам.

Тучи сгущались. И хоть говорят, что купцы пока присматриваются, но эти всегда держали нос по ветру (а ведь недавно обивали с челобитными батюшкины пороги – верность совсем покинула этот мир). Если же их поддержит еще и Гильдия гребцов, то самое перспективное для нашего уважаемого батюшки – это почетная метла дворника. Возможно, с не менее почетным переездом в какую-нибудь вонючую дыру на границе.

У них была власть, сила, Дмитровская полиция и головорезы Шатуна. А им противостояла всего лишь одна маленькая лодочка с беглецами. Как такое могло случиться, чтоб в одночасье все перевернулось? В чем секрет, загадка? Ведь Новиков-старший со своей вздорностью и паранойей всех устраивал. И даже сейчас, если бы батюшка выиграл, ему бы списали все оплошности и купцы по-прежнему обивали бы пороги их дома. Но, как говорит Шатун (точнее, говорил, потому что овощи, они вообще-то не отличаются особой болтливостью), «история спит с победителями». На сей раз таковых в семье Новиковых не нашлось. Может, в этом все дело.

Батюшка замкнулся и пребывал в чем-то похожем на депрессию. С большой высоты больше падать. Сам виноват, старый дурак. Да и Юрий тоже… Стоит признать, появилась за ним одна странность, никогда раньше такого не наблюдалось. В основном он теперь все больше спит. Но иногда словно выпадает, отключается, глядя перед собой в пустоту. И вот когда такое случается, то потом он обнаруживает себя с грифелем в руках, которым машинально, сам не сознавая, что-то чертит, рисует. В основном всякую ерунду, каких-то зверушек. Воронов, но порой и более подозрительные вещи – женские платья, похожие на платье невесты, в котором сбежала Ева…

Юрий сморгнул. Предательство не обошло стороной еще кое-кого. Вот и баба Шатуна, та, кто была ближе всех, вонзила кинжал в самое сердце. Проявила верх верности – подпалила полюбовничку мозги. Он поморщился, глядя на штору, затенявшую комнату, – судя по всему, за окнами был яркий свет. Преданная амазоночка Раз-Два-Сникерс – а ведь люди Шатуна молились на него – ловко все провернула, надменная стерва, насквозь лживая и холодная, подставила всех.

С губ сорвался короткий вздох. Казалось, произошедшее с Шатуном должно было Юрия Новикова обрадовать – не он один остался в дураках. Так как-то легче. Но Шатун научил его кое-чему. Ты один в этом мире, поэтому бери всю ответственность на себя. Не делись с дураками ни бедой, ни радостью. А главное, никогда не возись с теми, чей звездный час остался позади.

Юрий Новиков поднялся из-за письменного стола, потер пальцы. Интересно посмотреть, как громила выглядит сейчас? Не такой уже супермен? Казалось бы, в соответствии с нравоучениями Шатуна это не должно больше беспокоить. Не возись с теми, кто все прохлопал. Только…

– Ева, – прошептал он. Но перед глазами мелькнули обе. И Раз-Два-Сникерс тоже.

Юрий поднес руку к лицу, посмотрел на пальцы. Темные, все измазанные следами грифеля. Он опять что-то чертил. Выпал…

Это опять с ним случилось. Он «выпал», размышляя о двух стервах, которые, предав его и Шатуна, всего их лишили (из-за них все вышло), выпал и что-то чертил.

Юрий вернулся к столу. Нахмурился, склонив голову, а потом его лицо застыло, и во взгляде мелькнуло что-то капризное.

Какие у нас интересные новости. Всего несколько минут назад он размышлял, не наведаться ли ему в госпиталь Святых Косьмы и Дамиана. Навестить Шатуна. Не то что из сочувствия, а так. Скорее из-за какого-то отстраненного, мутновато-порочного любопытства. Сейчас, глядя на графические труды рук своих, Юрий подумал, что, возможно, и ему пора приглядеть удобную коечку как раз где-то по соседству с громилой-овощем и ликвидатором в детском слюнявчике. Сейчас привычные рисуночки несколько сменились. Никаких вам больше зверушек и летних платьев, которые порой так невинно задирает летний ветерок. Там были буквы. Впервые. Слово. По-прежнему много вроде бы бессмысленных нервных штрихов, и на сером, темнеющем к центру фоне, внутри этого облачка чернело выдавленное с нажимом слово. Вроде бы безобидное. Да только буквы, из которых оно сложилось, казалось, горят, клокочут жаром болезни, чуждой яростью. Словно внутри его головы появились антенны, сумевшие уловить позывные, что пробились из какой-то неведомой изначальной тьмы.

Это было слово «фальстарт».

В палате для проблемных солнечный лучик пробивался сквозь неплотно зашторенные окна, наполняя комнату спокойным мягким светом. Крепко сбитая санитарка распахнула занавески и бросила взгляд на Юрия Новикова.

– Пять минут, – строго сказала она.

Юрий послушно кивнул, затем указал на Шатуна:

– А-а… он?

Санитарка отрицательно покачала головой:

– Думаю, он вообще не догадывается о вашем существовании. Даже зрачки не реагируют на световой раздражитель. Второй получше. Болтливый только, волнуется.

При появлении Новикова-младшего Трофим скосил на него глаза и, видимо, узнав, счастливо заулыбался.

«Ну вот, хоть кто-то мне рад», – подумал Юрий.

– Вы не оставите нас? – попросил он санитарку.

Та усмехнулась:

– Говорю же, он вас не слышит. – У нее были широко посаженные глаза, и она смотрела на Новикова-младшего с каким-то отстраненным интересом – видимо, весь мир для нее делился на проблемных пациентов и тех, кто за ними приглядывает. – Ладно, пять минут.

Юрий подошел к постели Шатуна. Затем нерешительно обернулся. Трофим с неописуемым восторгом наблюдал за ним. К собственному удивлению, Юрий почувствовал неловкость.

– Мама? Мамочка, – с благодарностью позвал его ликвидатор. – Как хорошо, что ты пришла.

Крепкая санитарка сердобольно вздохнула и негромко усмехнулась, заметив, как у Новикова-младшего вытягивается лицо.

– Злая баба обидела меня, – пожаловался Трофим и, словно делясь великим секретом, доверительно добавил: – Она была из камня. Каменная… С ней еще уродцы-карлики притворялись летучими рыбками.

Юрий Новиков изумленно посмотрел на санитарку.

«Думаете, почему он здесь», – профессионально ответил ее взгляд.

Трофим тут же отреагировал на этот обмен эмоциями.

– Будь осторожна, мама! – велел он Юрию, подозрительно косясь на санитарку. – По-моему, эта с ними заодно.

Юрий Новиков неотрывно смотрел на Шатуна. Когда он его видел в последний раз, огромного, великолепного, сильного, от громилы словно исходил внутренний жар, заставляющий всех вокруг повиноваться его воле. Сейчас перед Юрием лежала лишь бессмысленная оболочка, пустая, бессильная. В ней еще текли какие-то вялые жизненные процессы, но это был уже больше не Шатун.

– Ну и куда ты сбежал? – прошептал Юрий Новиков. Чуть слышно выдохнул. – Оставил меня одного…

Замер, вслушиваясь, пытаясь почувствовать, но от неподвижного гиганта не исходило никаких импульсов. Он склонился ниже и поймал себя на непристойном желании коснуться пальцем щеки Шатуна. Справился, не стал этого делать, сразу отпрянул и снова замер.

– Надеюсь, там, где ты находишься, тебе хорошо, – проговорил он, – потому что мне здесь крантец.

Трофим нахмурился, пытаясь извиваться, и только тут Юрий сообразил, что подпевалу-ликвидатора спеленали, как младенца. Но вот он затих.

Юрий тяжело вздохнул. Подождал еще какое-то время.

– Наверное, я на тебя не в обиде, – горько сказал он Шатуну. – Только…

Ладно. Нечего здесь больше делать. Юрий Новиков поднялся, все еще не сводя взгляда с гиганта.

– Каменная баба умеет плавать, – сообщил Трофим. – Хотела подсидеть меня на должности…

– Идиот, – буркнул ему Юрий.

Трофим озадаченно посмотрел на него и снова заулыбался. Юрий направился к выходу. Пяти минут не прошло, а его визит окончен. Нестерпимо захотелось побыстрее оказаться на солнце. Он взялся за ручку двери и тогда совершенно отчетливо услышал голос Шатуна:

– Фальстарт…

Юрий вздрогнул, как ошпаренный, немедленно обернулся:

– Что?

Гигант по-прежнему лежал неподвижно, не мигая смотрел в одну точку между собственной постелью и потолком.

– Что ты сказал?!

Под переносицей у гиганта было что-то влажное. На голос Юрия появилась санитарка:

– В чем дело?

– Он говорил со мной, – горячо ответил Юрий.

Санитарка мягко взяла его под руку, она оказалась сильной.

– Прекратите, он не может разговаривать.

– Но я слышал, – возразил Юрий, пытаясь вернуться к постели Шатуна.

– Показалось. Пора.

– Но…

Трофим захихикал, глядя на них, а затем счел необходимым предупредить:

– Пулемет тут не поможет.

– Послушайте, – начал было Юрий, – мне нужна минута…

– Нет. Визит окончен.

– Я прошу минуту. Разве это так много?

– Летучие рыбки, – вздохнул Трофим.

Рука санитарки крепче сжала локоть Юрия Новикова, увлекая его к выходу.

– Пойдемте.

– Каменная баба плывет сюда! – вдруг завопил Трофим. – Каменная баба…

Рука санитарки превратилась в сталь.

– Ну вот, довольны?! Вам действительно пора.

Юрий Новиков быстро обернулся: положение тела Шатуна не изменилось, да только что-то…

– Каменная баба совсем близко, – визжал Трофим. – Не надо… Плывет!

Дверь за Юрием захлопнулась. И в этот миг снова, словно скальпелем, резануло в его голове: «Фальстарт».

Апбб-жж-зз-шшрргкахр… зз…

И хохот, от которого сейчас лопнут перепонки. Чей?

(Все теперь связано, молодой гид.)

Это хохот болезни. Не только той, что вошла в него осиным ядом: больно само это место. Его куски, пространство, разламываются, как нарезанный протухший пирог. И лучше не знать, что там, в червивой начинке. Однако ведь он принял лекарство. Это оно воет голодным демоном в крови? Или он опять стоит на мосту под безжалостным темным ветром, где уже ничего не исправить, и Лия снова сейчас погибнет, сорвется в безвозвратную мглу?

Нет, это не Лия. Это другая. И хотя она стоит спиной, и похожий гидовский камуфляж, но…

(Хохот голодного демона.)

А ты молодец… Уже догадался, кто это?

– Нет, – в забытье шепчут губы. – Этого не может быть. Обернись…

Нет? А что там, в червивой начинке? В самой глубине?

Фальстарт.

– Что это? О чем ты?!

Тс-с… Тихо. Здесь бессмысленно кричать. Потому что пришла тебе пора платить по счетам. Теперь ты заплатишь тем, что любишь. Здесь, где уже ничего не исправить, в месте, где закончатся иллюзии.

– Не-ет!..

Шрркгхр… зз…

Возможно, Федор проснулся. Но хохот и вой ветра все еще были здесь, постепенно отдаляясь, затихая. И гудение осиного гнезда.

Но вот все развеялось. Русло канала было спокойным, как детская колыбелька. Давно забытый уют, лишь плеск воды, и день катится к закату. Только веки снова начали тяжелеть.

Почему-то теперь у канала два русла, там впереди, после заградительных ворот, и оба изумительной красоты в мерцающих бликах вечернего золота.

Осы… Он пролежал в забытьи несколько часов. Повезло, что его не заметил никто из лихих людишек. На одном из русел что-то есть. В переливающемся золоте чернеет точка. Далекий бакен?

(Бжзз… молодой гид.)

Держать глаза открытыми все сложнее. Нет, это не бакен, и незачем обманывать себя. Это лодка. Движется быстро и прямо сюда. Все-таки не обошлось без лихих людишек, а может, кого и похуже. Федор попытался пошевелиться и понял, что еще без сил.

Его заметили. Меньше чем через час чужая лодка будет здесь. Как нелепо: кто-то решил поживиться за его счет, а он беспомощен, приходи и бери голыми руками.

Еще одна попытка приподнять голову забирает последние силы. Веки слипаются. И мысль: «Все, я спекся. Я вот так просто сдамся, преподнесу себя на блюдечке», – разламывается уже в больном пространстве, раскалывается о хохот и вой ветра…

…в месте, где закончатся иллюзии.

– Нет, обернись… Ты не можешь быть здесь!

«А вот это зависит от тебя, молодой гид».

– О чем ты? Что зависит от меня? – пытается кричать Федор, но не может, его гортань больше не производит звуков, губы немеют. – Что…

– …зависит от меня? – шепчет Федор.

И вроде бы он снова на канале. Над ним звездная ночь. Значит, еще несколько часов миновало. Только почему-то взошли две луны. Федор моргает – две луны, каждая над своим расходящимся руслом канала. Этого не может быть. Бред. Тяжесть. И восхитительная гибельная красота распавшегося мира. Возвращаются голоса, сонные веки снова тяжелеют.

Где-то там плывет чужая лодка. Где-то.

Сон…

– Что зависит от меня?!

«Тс-с, здесь ты не можешь требовать. Та, кого ты обрек на гибель, ждет тебя».

– Это все давно в прошлом.

«На болотах ты тоже так считал».

– Не играй со мной, Перевозчик!

«Тс-с… Почему же ты постоянно возвращаешься в эту точку? – Голос глухой, как треск давно высохшего дерева. – Опять ошибся с выбором?»

Ни насмешки, ни угрозы, только неумолимая констатация факта.

Федор уже на мосту. И девушка, окруженная тенью, под безжалостным ветром.

– Лия?

«Возможно. А может, и нет. Теперь зависит от тебя».

– Обернись. Обернись, пожалуйста! Ты не можешь быть здесь. Тебя здесь нет! Обернись.

(Фальстарт.)

Она оборачивается; сердце у Федора колотится, потому что он уже все понял. Поднимает голову, смотрит на Федора, и он никогда не видел такой невыносимой печали в ее глазах, отстраненной, через которую не пробиться, словно тень уже забрала ее.

– Ведь мы договорились, Перевозчик! – кричит, пытается успеть Федор. – Я расплатился с тобой.

«Да-а-а, – как протяжный шепот, которым становится вой ветра. – Монетой-королевой. Но та, что ждет тебя, и есть Королева».

– Но почему?! Что такое «фальстарт»?

Хотя Федор уже все понял. Понял, что таилось в червивой начинке. И голос Перевозчика, треснувший, низкий и совсем пустой, напоминающе подсказывает:

– Все теперь связано.

Только это Ева. Это она говорит голосом Харона.

Федор открыл глаза.

Эта горечь из сна еще тлела в нем, но сердце успокаивалось. Отгораживалось от темной тоски.

– Ева. – Федор разлепил губы. Сколько он пролежал так? Не меньше десяти часов. Возможно, больше. Все тело было липким от пота, и нижняя одежда пропиталась им насквозь, но уже высыхала.

Это был только сон. Плохой, дерьмовый сон, ночной кошмар, подаренный ядом болезни. Но теперь он прошел.

Он пошевелился. Поднял голову. И понял, что выздоровел. Ночное небо затянулось легкими облачками, с воды веяла приятная свежесть, и не было никаких двух лун. Неправдоподобная, гибельная красота ожившей ночи тоже ушла вместе с болезнью. Зато в теле ощущалась легкость. Похоже, горькое лекарство подействовало – яд вышел.

Федор улыбнулся. Лишь плеск воды где-то недалеко. И тогда он вспомнил о чужой лодке. И…

Лодка была здесь. Лицо Федора застыло. Хорошо, что он не успел подняться и сесть, луна светила в его сторону, и он был как на ладони. Скосил глаза, нахмурился, и на мгновение его посетила неприятная мысль, что это все еще сон. Потому что…

Лодка была еще здесь. Хотя, по его прикидкам, прошло не меньше десяти часов. Таилась в темноте, совсем рядом, по другую сторону заградительных ворот. Зачем? Что она здесь делает? На него так и не напали, хотя времени было предостаточно. Тогда что?

Но самым странным было другое – плеск, который ни с чем не спутать, осторожная работа веслами. Чужая лодка медленно приближалась, двигалась в его сторону, кормчий пытался никак не выдать своего присутствия. Федор поморгал: что за черт?

Глаза быстро свыкались с освещением. В лодке был всего один гребец, и похвастаться мощным телосложением он явно не мог.

«Чего тебе надо? – мелькнула тяжелая мысль. – Ты явно прибыл сюда еще засветло, видел, что я беспомощен. Если хотел просто пройти мимо, уже давно бы греб своей дорогой».

Чужая лодка приближалась. Несомненно, странный ночной визитер правил именно сюда. Федор успел отметить его искусность – звуков он почти не производил. Луна, показав свой бок, быстро очистилась от облаков, стало значительно светлее. Он несколько поменял положение, укрывшись плащом так, чтобы оставалась свобода маневра. Странный лодочник сидел к нему спиной и подходил с правого борта. Рука незаметно нащупала ствол ТТ на дне лодки. Федор чуть подождал и переместил оружие на живот. Поднес к нему левую руку, глубоко вздохнул и качнул лодку. Быстрый, приглушенный плащом «клац» передергиваемого затвора утонул в плеске воды.

Ночной визитер немедленно отреагировал на звук, сразу же обернулся, подозрительно вслушиваясь. Мелькнуло лезвие ножа. Федор удивленно поморщился, обнаружив, что нож зажат зубами, дабы освободить руки.

«Так чего же ты ждал?» – опять накатило это странное мутное непонимание. Не меньше десяти часов он представлял собой даже не легкую – беззащитную добычу. Чего же было столько тянуть… Неприятная мысль, что это все еще дурной сон, сделалась назойливей. Но на подобные рефлексии уже не оставалось времени. До чужой лодки было теперь не больше десяти метров. Незваный гость вполне четко обозначил свои намерения. Вот он начал сушить весла. Стало совсем тихо. Через несколько мгновений носы двух лодок поравняются. Лицо Федора сделалось безмятежным. Он чуть переместил под плащом оружие, прикрыл глаза и стал ждать.

«Фальстарт».

Звук? Или это всего лишь ветерок вырывает его из сна, принося беспокойную весть?

«Ветерок, который может перетекать из „наяву“ в сновидения», – думает Юрий Новиков, переворачиваясь на другой бок и попутно успев отметить глубокомысленность своего предрассветного суждения.

– Фальстарт…

Опять это слово. Ну хватит уже! Нет, он, конечно, спит, и это ему все снится. Снится, что звук вырывает его из сна. И что там, у окна его спальни, покачиваясь в бледном лунном свете, кто-то стоит. Кто-то тоже бледный – и сквозь него видно, – словно сотканный из мерцающих точек тусклого перламутра. Надо же, к нему явился призрак. Хорошо, что во сне.

(А может быть, ты все-таки не спишь?)

– Привет, малыш.

Шелест в комнате, как почти осязаемая волна, и оконная занавесь приходит в движение. Нет, главное, не оборачиваться, не смотреть туда, снова уснуть, и все пройдет…

– Ничего не пройдет, – звучит в комнате или над самым его лицом. – Вставай. У меня совсем мало времени.

Страх тяжестью сдавливает грудь и почти лишает дыхания. Юрий Новиков против воли открывает глаза. К счастью, над ним никого нет. Он узнал голос, как и фигуру, что колышется у окна в такт движениям занавески.

– Ты мне снишься? – с надеждой спрашивает Юрий, голос звучит слабо.

– Ты не спишь. Наоборот, еще никогда настолько не бодрствовал.

Страх совершает еще одну попытку вернуться, обдает лицо Юрия Новикова холодом.

– Ты умер, да? – спрашивает он. – Умер сегодня?

– Малыш… Ты всегда мог повеселить. Но сегодня меня надолго не хватит. Я по-прежнему в госпитале, где ты меня и оставил.

Занавесь колышется.

– Тогда сейчас ты выглядишь даже лучше, – автоматически говорит Юрий Новиков.

– Несомненно, – соглашается Шатун. – Лучше быть сгустком воли, пусть полупризрачным, чем овощем.

В последнем слове сквозит насмешка. Или угроза. Или все вместе. Это, конечно, Шатун. Занавеска колышется, темный ветер в его спальне.

– Я так о тебе не думал, – защищается Юрий.

– Забудь. Я не в обиде. А сейчас вставай.

– Зачем?

– Встань и подойди ко мне.

Юрий поднялся. Темный ветер…

– Хорошо.

Он двинулся вперед. Но с каждым шагом морозящий страх все более опустошает его, ноги тяжелеют, будто прилипая к полу, да только ослушаться он боится еще больше. Наконец Юрий остановился.

– Еще.

Сделал шаг вперед.

– Еще…

Юрий подошел почти вплотную. Встал. Короткий спазм тошноты – от близости покачивающейся фигуры, сквозь которую увидел что-то чуждое и непозволительно интимное одновременно.

– Еще.

Юрий сглотнул.

– Остался всего шаг. Не бойся. Тебе больше не придется бояться.

– Но…

– Когда-то я обещал взять тебя с собой. Время пришло.

Тикают настенные ходики?

– Куда «взять»? – хрипло вымолвил Юрий, озираясь по сторонам.

– Да. Ты правильно понял. Просто делай шаг вперед.

– Что?!

Новый спазм тошноты. Юрий сделал глубокий вдох и… Вдруг ему показалось, что он и вправду начинает понимать. Скосил глаза: его опостылевшая спальня, где можно только лежать и жалеть себя, логово пораженца, лузера; утро, за которым ничего не будет, ничего не ждет, ему нечего терять…

– Да-а, – протяжный вздох. – Теперь делай шаг. У меня не хватит сил на объяснения – просто войди в меня, и все поймешь.

– Как?

– Как входят в воду.

«Я пропал», – успевает мелькнуть в голове у Юрия. Но впервые инаковость другого вдруг больше не выглядит такой непреодолимой, даже напротив, в этом есть что-то соблазнительное…

– Зачем? – все еще задаются вопросом остатки рационального Юрия, хотя по ногам уже прошлась легкая пружинящая искра. – Почему?

– Потому что это был всего лишь фальстарт.

Меньше чем через пару часов, когда вокруг уже пело солнечное утро, показавшееся Юрию Новикову прекрасным, он стоял перед насосной станцией «Комсомольская». Теперь, как и обещал Шатун, он знал многое. Не все, конечно, но они еще поговорят. Главный приз ждал его внутри. Небольшая вещица, о которой, к счастью, забыли, когда, взорвав дверь, извлекали из станции Шатуна. Когда преданная Раз-Два-Сникерс спалила громиле мозги. Безделица, что смастерил один блаженный чувачок из Деденево, шкатулка с балериной, танцующей блюз. Валяется, возможно, поломанная, где-то в темноте. Но в этом мире все складывается к лучшему, если вы на правильном пути. И когда он ее отыщет, эту безделицу…

– Да нет, ее уже не надо чинить, – пробормотал Юрий Новиков. – Она жива и ждет… Ждет. Потому что это был только фальстарт.

Он прыснул, а потом на губах застыла эта новая улыбка. В ее ошалелости нет и намека на прежнее безволие. Напротив, даже присутствует некий шарм. Таким улыбкам невозможно противостоять. В них есть что-то непререкаемо победное. Знающие люди могут подтвердить, что не раз видели подобное. Но только у одного человека. Так улыбался Шатун.

– Фальстарт, – растягивая звуки, произносит Юрий Новиков. И вдруг по-приятельски кивает Великой-и-загадочной насосной станции «Комсомольская». – Всего лишь фальстарт. Но теперь мы сыграем по-настоящему.

Он толкает новую, навешенную после взрыва дверь. Пора идти вперед, пересекать границу. Всего лишь мгновение темное сырое помещение станции кажется ему распахнутой утробой зверя. Он входит в нее. Пересекает границу. В нескольких километрах отсюда в палате для проблемных госпиталя Святых Косьмы и Дамиана Шатун впервые делает тяжелый вдох. Трофим в страхе косится на него, пытаясь отодвинуться подальше. Слушает тишину. Мрачно озираясь, шепчет:

– Каменная баба уже здесь…

Глава 4

Фавориты луны

– Ну как ты, братец?

В вопросе Хомы беспокойство. Он раздвигает веслом камышовые заросли, видит лодку, в которой укрыл прихворавшего Брута. Третью неделю сам не свой. Бедолага. Да, попали они в передрягу. Влипли так влипли. Видимо, мерзкая хворь, что передалась с отравленной книгой, не прошла еще окончательно. Яд, конечно, изготовил мастер гибельных зелий. Задержись они, как собирались, хоть на полчаса, смертельная эссенция уже бы улетучилась, и никто ничего бы не понял. Все шито-крыто. Да только им это знание ни к чему! Хорошо еще, братец Брут держал в руках книгу совсем недолго, а то, не ровен час, отправился бы вслед за монахом.

Хома во всем винил себя. Свою жадность. Это ему на Пироговских причалах попался благодетель, охочий до редких книг. Да еще в трактир пригласил. Как маслено блестел его взгляд. За «Деяния Озерных Святых» был готов уплатить любую сумму, коллекционером сказался. Только обещанием дело не ограничилось. Хома помнит, как с трудом сдержал жаркую дрожь, не подал виду. Часть сказочного гонорара коллекционер выдал авансом, лишь только сговорились. И аванс этот превышал все, что они с Брутом заработали за год. Кто ж тут устоит?

– Братец…

Так как ответа не последовало, Хома решил, что его напарник спит. Что ж, сон сейчас ему – благодетельный лекарь. Некоторое время назад Хома спрятал вторую лодку из их великолепного катамарана в густых зарослях камыша, а сам направился на другой берег. В крохотном сельце напротив обитал знакомый травник, что умел держать язык за зубами, да и новостями пора было разжиться. А они становились все более удручающими. Влипли братцы, влипли.

Брут противился всей затее с самого начала. Не хотел обирать блаженных людей, книжники – они ж как малые дети.

– Да послушай, никто не пострадает, – настаивал Хома. – Дело плевое, невинная шалость. Подходим ночью, монахи спят в своих кельях, забираем книгу, где указали, и только нас и видели.

– А если не спит? – насупился Брут.

– Кто?

– Я про этого брата Фекла только хорошее слышал. Мы ж не грабители какие.

Хома рассудительно почесал подбородок.

– Да, тут ты прав, – согласился он. – Мы Озерные братцы, фавориты луны, – и подмигнул своим правым глазом, тем, в котором всегда жар стыл. – О нас только говорят, но никто не видел в лицо.

Брут кисло посмотрел на него. Хотя бы это было правдой. Братцы Хома и Брут полагали, что умение до неузнаваемости изменять внешность у них наследственное. Так ведь и заказчик-коллекционер лица Хомы не видел. А Брут на переговорах вообще предстал согбенным старикашкой. Под конец Хома даже забеспокоился, не переборщили ли они с образом, так и клиента спугнуть можно. А такой поиздержавшимся братцам до зарезу был нужен. Брут собрался было что-то сказать, Хома перебил его:

– Кроме грабежа и насилия. – Так когда-то очень давно, став напарниками, они пообещали друг другу. – Все помню, принципов наших не нарушим. Но слушай сюда, братик… Человек… заказчик упомянул, что наш монах до сидра жаден…

– Кто? Брат Фекл?!

– Ну а кто ж?! А если чего покрепче перепадет, тоже не побрезгует. Короче, засыпает, мол, прямо над книгами. Мертвецким сном. А то, бывает, прямо на полу.

– Не знаю…

– Нам только книгу из-под него потянуть, и готово. Не обидим блаженного. Хотя у нас с Возлюбленными старые счеты.

Брут хмуро кивнул. И это было правдой. Настрадались они в свое время от монахов.

– Ладно, – нехотя сдался Брут.

– Вот и хорошо, – просто сказал Хома.

Так всегда бывало. Рано или поздно они договаривались. Только Хома знал кое-что про младшего кровного брата: Брут не был слабее, скорее, покладистей. Внутри доброжелательного улыбчивого Брута, что так нравился девкам на ярмарках и не воспринимался всерьез деловыми людьми, скрывался кремень, сталь. Эта обманка, двойное дно, стальной стержень не раз выручали братцев, не говоря о том, что жило внутри Брута тайно. Но с этой книгой все вышло… Тут уж разборками с лихими людишками не ограничится. Хома впервые пожалел, что не послушался младшего брата.

«Выкинуть ее к чертовой матери, – порой думал он, – да и податься куда от греха подальше».

Лодка уткнулась носом в илистый берег.

– Бру-ут.

Его брат и напарник не спал. Хома захлопал глазами, и у него сжалось сердце. Похоже, мерзкая хворь все же доконала младшего. Вокруг были разбросаны какие-то листки, что прихватили с собой из Озерной обители. Брут склонился над книгой и что-то писал, тут же зачеркивая. Лицо его пылало жаром, он ничего не видел и не слышал вокруг себя. Мерзкая ядовитая книга сделала свое дело: похоже, братец Брут свихнулся.

Федор ждал. Его глаза были прикрыты, а указательный палец покоился на спусковом крючке оружия, упрятанного в складках плаща. Он был готов к любому развитию событий и старался не думать, почему неизвестный ночной гость ведет себя настолько странно. Позже. Он подпустит его как можно ближе, застанет врасплох и получит ответы на все вопросы.

Плеска воды за кормой почти не послышалось, когда тот по-кошачьи мягко перепрыгнул в его лодку. Сразу же застыл, в руках фал, чтобы не упустить свое суденышко. Затаился, не нападает. Осторожно кладет смотанную веревку. Пристально глядит на лежащего Федора, словно не зная, как поступать дальше. «Либо делай то, за чем пришел, либо не стоило начинать», – мелькает холодная мысль. Но следом приходит другая: «Я думаю неправильно: он не испугался ночного канала, а сейчас проявил нерешительность? Здесь что-то не так».

И снова на миг всплывает мутный неявный образ: распавшееся русло канала и заградительные ворота, из-за которых прибыл странный визитер, как древние грозные башни, стерегущие неведомые границы. Что происходит?! Федор с неприятным удивлением обнаружил, что понадобилось некоторое усилие, чтобы вернуть прежний контроль.

«Как-то ты и впрямь мелковат для головореза из лихих людишек, что потрошат купцов. Хотя внешность обманчива, и тут не стоит обольщаться».

Еще Федор успел подумать, что и тот видит перед собой совсем зеленого беззащитного юнца. Обманчиво первое впечатление, и никому не стоит обольщаться. Неизвестно, какой монстр может скрываться в милом, внешне беззащитном существе.

Наконец тот, крадучись, двинулся вперед. Стараясь быть бесшумным, подобрался к Федору. Дыхание прерывисто. Склонился над ним. И опять замешкался. Не уловил медленного движения, когда ствол ТТ чуть раздвинул полы плаща. И все же Федор пока ждал. Но вот рука с ножом двинулась к его горлу, через мгновение будет на месте. Ствол еще сместился, нацеленный ровно в голову противника. Теперь жизнь ночного визитера висела на волоске; чтоб перерезать его, оставалось лишь спустить курок. Но… лезвие не ушло в сторону с замахом, не резать, а лишь наметить угрозу. Он не убийца, и только это спасло ему жизнь. Федор открыл глаза.

– Не поранься, – спокойно сказал он.

– Что?! – последовал вскрик. Рука дернулась обратно как ошпаренная, затем с опозданием попыталась вернуться, лезвие заплясало в воздухе.

Только сегодня монстры остались без поживы. Федор сморгнул, изумление даже не успело овладеть им.

– Я буду быстрее, – словно на автомате пояснил он и показал ствол. – Ты уже труп. Поэтому перестань махать своей бирюлькой.

Федор резко поднялся, уселся поудобней и, не глядя на своего противника, мягко спустил курок из боевого положения, поставив оружие на предохранитель. Помолчал. Затем все же коротко вздохнул:

– Ну и что все это значит?

Наконец посмотрел на своего визави. Тот убрал нож, отпрянул и не произносил ни звука. Федору показалось, что он уловил смущение, но, возможно, лишь показалось. Так и не удостоившись ответа, он покивал:

– Хорошо, я скажу. Эм пятьдесят семь. Знаешь, что это?

Тот как в рот воды набрал. Федор покачал пистолет в руке.

– Эм пятьдесят семь значит, что это оружие модернизировано. Видишь рычажок? – сухо поинтересовался он. – Флажковый предохранитель. Блокирует ударно-спусковой механизм. – У Федора слегка дернулась щека. Стоит признать, неожиданный визитер изрядно обескураживал. – В оригинальной конструкции ТТ этого нет. Не вдаваясь в подробности, в числе прочего сводит к минимуму вероятность самопроизвольного выстрела. Оружие старое, иногда такое случается, шептало могло быть изношенным… – Он осуждающе покачал головой и заговорил с нажимом: – Ты понимаешь, о чем я? К чему все это рассказал?! К тому, что тебе очень сильно повезло.

Федор спокойно встал и сделал шаг вперед. Лезвие ножа опять заплясало в воздухе, потом опустилось.

– Уже лучше, – похвалил Федор. – А теперь скажи мне, что юная дама, пусть и переодетая в мужское платье, делает ночью на канале…

Щеки вспыхнули. Смятение, но молчит…

– …где технически неисправное оружие – самая малая из твоих проблем? Что, язык проглотила?!

Нет ответа. Прерывистое дыхание. Взгляд затравленный и яростный одновременно. Взгляд волчонка.

– Я ведь задал вопрос. Или мне пристрелить тебя, как воришку?

Она плотно сжала челюсти. Взгляд стал наливаться свирепостью. Но тут же глаза ушли в пол. Даже не девушка – девчонка. Вырастет красоткой, если не перестанет себя так вести.

– Я не воришка, – сумел разобрать Федор в нечленораздельном бормотании, сдобренном хрипами.

Он посмотрел на нее и довольно жестко произнес:

– Не мямли.

Она вдруг гневно фыркнула, дерзко, даже надменно подняла голову:

– Не воришка! Понял?!

Федор усмехнулся. Покивал.

– Хорошо, давай попробуем сначала, – предложил он. – Зачем пожаловала? Да еще с ножом в зубах. Пиратских книжек начиталась?

Она потупила взор, как-то странно озираясь.

– Как звать-то? – смягчаясь, спросил Федор.

– Никак! – теперь еле уловимый всхлип, который, однако, тут же подавили.

«Этого еще не хватало, – подумал Федор. – Ну да, у нее такой возраст, постоянная перемена настроения».

– Что ж, – он пожал плечами, – интересное имя… Ну и ответь, Никак, чем обязан? Что ты делаешь в моей лодке?

– Все равно не поймешь.

– А ты попробуй.

– За тобой приплыла!

Федор сморгнул:

– Никак… У меня нет времени ни на грубость, ни на глупости.

– Это правда. Но ты не поймешь. Пока не поймешь.

– Ну хорошо, допустим… И зачем ты за мной приплыла?!

– Потому что мне больше некуда идти!

Снова всхлип. Теперь громче. Быстро отвернулась. Ненадолго.

– Потому что видела кое-кого. Но потом поняла, что это не она, а ты.

Он посмотрел на нее с сомнением:

– А по-русски можно?

– Говорю же, пока не поймешь. Ты ведь не местный и не знаешь, как все там за воротами…

Федор попытался обдумать услышанное и понял, что у него не выходит.

– И поэтому ты заявилась с ножом?

Она кивнула. А потом как-то странно посмотрела на Федора – может быть, мелькнувшие детское благоговение и страх ему лишь привиделись.

– Ну не поэтому… А потому, что ты умеешь делать Лабиринты.

– Что я умею делать? – спросил Федор.

– Я знаю, ты не поверишь, но это так.

– Прости, ты сказала «лабиринты»?

Она кивнула.

– О чем ты? – Федор все более пристально разглядывал странную гостью. Он знал лишь нескольких мужчин, которые осмелятся выйти на канал после заката, а тут девчушка, совсем ребенок. Если отбросить предположение, что она не в себе, что пока давалось все сложнее, то у нее должны быть очень веские основания оказаться здесь. Федор вдруг вспомнил симметрично склоненные друг к другу сигнальные дымы на бакенах и с неприятным удивлением почувствовал, что спину и затылок стянула гусиная кожа.

«Ты ведь не местный и не знаешь, как там, за воротами».

Он нахмурился, а потом, словно отгоняя дурное наваждение, спросил:

– Это что – какая-то игра?

– Да, я тоже боялась поверить. Это так невероятно! Я знаю только одного человека, создавшего Лабиринт, но он… Он сейчас…

Она замолчала, опять как-то странно озираясь, на миг ее лицо сковала печаль, затем затараторила:

– Так хорошо, что я тебя нашла! Хоть ты оказался совсем не таким. Совсем не похож…

«Она сумасшедшая, – мелькнуло в голове. – Просто сумасшедшая девчонка».

И тут же откуда-то из-за ворот будто накатила волна одобрения, словно что-то большое и бесформенное, таящееся во тьме, обрадовалось подобному строю мыслей, – конечно, сумасшедшая! – обрадовалось и теперь сулило легкий выход: «Сумасшедшая – этим все и объясняется. И теперь только забрать у нее нож и…»

На лбу внезапно выступила испарина. Девочка внимательно смотрела на него.

– Ты ведь меня не обидишь? – неожиданно попросила она.

Федор протер лоб: а ведь там, за воротами что-то очень… Он посмотрел на девочку, попробовал ей улыбнуться: «Я опять думал неправильно: сумасшедшему не выжить на ночном канале и нескольких минут. А она здесь. Возможно, немного не от мира сего, необычная, возможно, очень необычная, но именно поэтому ей есть что мне сообщить. И еще кое-что, кое-что очень важное…»

(Сигнальные дымы, склоненные друг к другу, были невозможны.)

Он тихо усмехнулся и бросил пристальный, потяжелевший взгляд в густую тьму за воротами. «Кем бы и чем бы ты ни было, ты только что выдало себя. Я не знаю, что ты такое, но грязный почерк всегда одинаковый. – Федор поморщился и снова усмехнулся, подумав о девочке. – И похоже, мы с ней на одной стороне. Вот что по-настоящему важно».

Он обернулся к своей гостье. Девчонка все еще была как сжатая пружина.

– Рассказывай, – кивнул ей Федор.

– Лабиринт капитана Льва и его сон, объявленный Священным, – как в горячке, пояснил Брут.

– И что? – нетерпеливо отмахнулся Хома.

– Об этом здесь. – Брут потряс листками. – Монах начал догадываться…

– Братик, ты о чем?

– Монах, брат Фекл. Он ведь был такой, как я.

– Я понял про монаха. Но я не про него. Брут, что с тобой? Мы ж вольные братишки, нас все это не касается.

– Девочка… Он успел передать мне. И теперь я должен. Больше некому.

– Не ка-са-ет-ся. Забыл?!

Брут насупился.

– Братик, давай избавимся от чертовой книги и заживем по-старому. Одно зло от нее.

– Она бесценное сокровище! Ты что, не понимаешь…

– Это ты не понимаешь! Слушай сюда: нас уже ищут. Хорошо хоть не знают кого. Ее не продать. – Хома развел руками. – Не продать нам чертову книгу. Пока ты тут прохлаждаешься, изображая из себя ученого-книжника, я сгонял на тот берег. К людям. Разведал, о чем шепчут. Новости ужасные. Нас подставили, Брут. Не коллекционер он был вовсе.

Брут посмотрел на брата без удивления, но и без укора, и Хоме пришлось вспомнить, что вообще-то из-за него все случилось. Он тяжело вздохнул:

– Благо хоть у меня свой человек в обители, ну тот, помнишь, что подсобил тогда…

– Хромой?

– Я думаю, он такой же хромой, как и мы. Но шрам через все лицо настоящий, уж тут-то меня не проведешь. – Хома все-таки позволил себе довольную улыбку. – Меня не распознает, таким, как есть, никогда не видел, хоть и давно с ним дела веду.

– Тут я в тебе не сомневаюсь, – искренне заверил Брут.

«А что, значит, в другом сомневаешься?» – с досадой подумал Хома. Но сразу же решил, что из-за чертовой книги стал несправедливо придирчив к брату.

– В общем, дело дрянь, братик, вляпались мы. Хромой, пусть так, давно уж говорил мне, что не все там гладко у них в обители, как с виду. Неспокойно. Кое-кто из Возлюбленных, те, что помоложе да погорячей, требуют от ихнего Дамиана доступа к Священной Книге, к подлиннику. Не первый день споры ведутся. Да и сам Дамиан у многих… Нет, авторитет, конечно, и все такое, но слишком много всего к рукам прибрал, пока капитан Лев… – Хома понимающе щелкнул языком и подытожил: – Неспокойно.

– Нам-то что дел до монахов?

– Нам?! – Хома невесело усмехнулся. – Скажу, братик, все скажу. Знаешь, слух пустили, что кто-то проник в Озерную обитель и убил благочестивого брата Фекла, добрейшего и беспомощного старика. А про хищение Священной Книги Возлюбленные не объявили. Пока не объявили. Смекаешь почему?

Брут молча ждал продолжения, и Хома кивнул. И опять усмехнулся, совсем уж горько:

– Хорошо, что хромой… Я ведь сначала разведал, что к чему, потянул за разные веревочки и сплел общую картину, так и понял. И у меня похолодело все. В такую гадость мы вляпались. Подлинника всего два. Один у нас. И знаешь, почему монахи молчат о пропаже главной книги Пироговского братства? Чтоб не спугнуть. Догадываешься кого? Нас. Нас не спугнуть, братишка! Мы ж сами должны за деньгами с Книгой явиться. К коллекционеру. – Хома не смог удержаться от язвительности. – Кто ж такой суммой швыряться-то станет. Вот они и ждут.

Хома замолчал. Потом тяжело вздохнул:

– Моя вина. Я облажался с этим коллекционером. Не просчитал его. Теперь понимаю, что неспроста он в том трактире оказался, сам на нас вышел. Но все мы умны задним числом.

– Хома, не кори себя. – Брут наконец хоть улыбнулся. Ободряюще. Всегда так. Эх, не достоин Хома младшего брата, не уберег его с чертовой книгой! Ладно б тело, тут Брут справился, но она голову, душу ему отравила.

– В опасную гадость вляпались, – тяжело повторил Хома. – Политика… Помню, один умный человек предостерегал: не связывайся никогда, самое поганое, грязное и самое кровавое дело. Проедет катком по костям и не заметит.

– Катком?

– Поговорка такая.

– А-а. – Брут покивал. И, видимо, автоматически снова потянулся за Книгой.

Хома брезгливо поморщился.

– Уверен, что больше не опасна?

– Уверен. Убила брата Фекла, и яд вышел. Меня хвостом зацепило. Только нам не надо ее продавать. Он понял перед самой смертью, брат Фекл…

Брут как-то странно посмотрел на своего старшего:

– Думаешь, заговор в обители?

Тот кивнул и прищелкнул языком.

– А мы-то зачем?

– Так они в нас, двоих дурачках, свой заговор и прячут. Говорю ж, за разные ниточки пришлось… чтоб цельную картину получить. – Хома кисло поводил взглядом по сторонам. – Ну да, заговор. Только не против брата Дамиана, а наоборот, чтоб еще больше ему руки развязать. Они ведь с нами сразу двух зайцев убивают: чтоб молодые и горячие больше не тянулись к запретной книге, да и вообще не задавались лишними вопросами, – вон, мол, что происходит, если не затянуть потуже… И убийство брата Фекла, опасного конкурента, – его, говорят, и впрямь сильно уважали, – на нас вешают. Два дурачка просто пошли на грабеж за Книгой и не погнушались мокрого дела. И все шито-крыто.

– Они его сами убили.

– Верно. Но кто это сказал? Ты? А ты кто такой?! Воришка, фаворит луны. И повязали тебя с уликой на руках, когда пытался сбагрить товар. Вор и убийца. – Хома снова прищелкнул языком. – Что наше слово против слова Возлюбленных?

– Немного.

– Ничего. Ноль! Так что нам теперь один путь – избавиться от чертовой книги и сматываться отсюда, – подвел итог Хома. – Выбросить ее поскорее в канал, где-нибудь в гиблом месте, чтоб не всплыла, да сниматься с якоря.

– Она бесценна, – чуть слышно обронил Брут. – Сокровище.

– Бесценна? Ну-ну… А не из-за нее ли твоего брата Фекла…

– Она не хотела никого убивать. Люди злые. А она…

Хома увидел, как мечтательно заблестели глаза младшего брата, и у него сжалось сердце. Дрянь она, а не сокровище. Одного убила уже, и неясно, сколько еще бед наделает. И сдался ему этот монах. Хотя если они с младшим были одинаковы, то как Хоме тут судить? Он берег его как мог, заботился всю жизнь, остерегая от людей сокровенную тайну, но… Хома задумчиво почесал подбородок. Однако не эта ли тайна их в очередной раз выручила?

Ведь кое-что монахи все-таки не смогли просчитать. Не на тех нарвались, Возлюбленные! Кого-то проще стоило искать. Брут им оказался не по зубам. Не учитывался в подлом уравнении. Если б не он… если бы монах ему про Книгу… именно то, что они оказались одинаковые… короче, если бы про отраву не узнали, неясно еще, как бы оно вышло. Вот отчего, кстати, коллекционер на склонность брата Фекла к выпивке указал: спит, мол, бывает мертвецки пьяным сном прямо над книгами. Хитро задумано – в келье полумрак, время поджимает… Явись они в урочный час, как сговорились, все уже должно было закончиться. И концы в воду. А двоих дурачков на плаху.

– Не был брат Фекл никому конкурентом, – вывел его из задумчивости голос Брута. – Не потому его погубили. Он догадываться начал. Я знаю, что он делал. Зачем слова вычеркивал.

Хома посмотрел на брата: снова глаза горят.

– Брут, брось ты все это. Мы хорошо выкрутились, и ладно.

– Еще не совсем разобрался, но уже близко.

– Брут…

– Он сумел мне передать. И попросил. Я должен. Некому больше.

– Братец, пожалуйста, перестань. Не расстраивай меня еще больше.

– Ты не понимаешь! Эта Книга – она совсем другое…

– Совсем другое?! Это яд в тебе все еще говорит.

– Нет. Другое… Я теперь знаю истину.

Хома сглотнул. Брут повертел Книгой в руках.

– Что ты знаешь? – хрипло спросил Хома.

– Истину.

Хома захлопал глазами. Потом выдавил из себя:

– Ты болен, Брут.

И замолчал.

– Да нет же… – Брут посмотрел на него удивленно и вдруг расхохотался. Взгляд его был совершенно ясным. – Не в этом смысле. Не с большой буквы. Не псих я, не бойся. Ты бы видел себя! Просто понял как и что. Он сумел.

– Брут, порой ты меня убиваешь.

– Я видел его глазами. И это все еще происходит. Иногда… И теперь я просто обязан, пойми. А тебе нечего за меня переживать. Ну что за унылый вид?

Хома помялся. Наконец спросил:

– Скажи, это все из-за этой принцессы, да? Ты ее пожалел?

– При чем тут?..

– Ты говорил про нее. Не раз.

– Аква – никакая не принцесса. Просто она совсем ребенок. И…

Хома грустно усмехнулся:

– Она дочь капитана Льва. Наследница. Когда-то это называлось «принцессой». Он показал тебе ее, да?

– Да, – просто согласился Брут. – Она напугана. И ей не к кому идти. Брат Фекл опасается… Прости, просто он все еще у меня в голове. …опасался, что ей могут причинить вред. Даже убить. Но показал он мне не только это.

Хома все больше темнел лицом. То сокровенное, что тайно жило в Бруте, конечно, выручило их. Как случалось уже не раз. Но сейчас Хома отдал бы все на свете, чтобы младший братишка родился нормальным. Чтобы не встречался им на пути добрейший и прозорливый монах брат Фекл. А главное, чтобы никогда не было этой проклятой книги.

– Какие твои предложения? – вяло поинтересовался Хома. – Если мы от нее не избавляемся и нас поймают, то…

– Нас не поймают. Нам теперь в другую сторону. Люди там не ходят.

– Что ты хочешь сказать? – Неожиданно голос Хомы сделался сиплым, словно подсел.

– Я почти расшифровал Книгу, но… Нам туда. – Брут неопределенно махнул рукой. Однако и у него щеки побледнели, когда, отворачиваясь, чтобы не смотреть брату в глаза, он быстро добавил: – В Рождественно.

– В Ро-жж… же… – Челюсти Хомы клацнули. Он хотел было что-то сказать, но слова застряли в горле. Да и к чему тут разговоры. Брут не хуже Хомы знал, кто там теперь поселился. В третий раз за сегодняшнее утро Хома решил, что проклятая книга все-таки сделала свое дело. И его единственный братец Брут неизлечимо болен.

– С того момента, как я села в эту самую лодку, ни на минуту не останавливалась, – повторила девочка.

– И за воротами не ждала?

– Некогда мне было прохлаждаться.

– Но ведь я видел… Впервые обнаружил твою лодку еще засветло и не дольше, чем в часе-полутора ходу отсюда.

– Говорю же, Лабиринт. Ты не знаешь, что видел.

– Тебя! И плыла ты в мою сторону…

Федор недоверчиво смотрел на нее. Только что она рассказала ему какую-то ненормальную жуткую сказку, наподобие тех страшилок, что ходили по каналу, пока он еще жил в Дубне. Проблема в том, что в основе всех тех баек и легенд всегда присутствовали отблески правды. Искаженной, прикрытой домыслами спасительного, хоть и жутковатого, волшебства. Чего же ему ждать? Что еще мог рассказать ребенок? То знание о непонятном и страшном мире, которое воспринял в форме сказки. В свое время он и сам приложил к этому руку – орден гидов умел хранить некоторые неудобные тайны.

– Ты действительно видел, как я плыла по Лабиринту, – согласилась девочка, – но расстояние оценил неверно. Намного больше было. Да и не твоя вина… Скорее всего, ты заметил самое начало моего пути, а потом уснул. Сам же сказал, светло было.

– А приплыла ты из Пирогово, – уточнил Федор.

– Все верно.

Он обдумал услышанное.

– Хм, сейчас ночь. Но когда рассветет, на той стороне будут густые древние леса, укрытые туманом.

– Знаю. – Она как-то безрадостно улыбнулась, и Федор снова подумал, что ей пришлось повзрослеть до срока. – Даже знаю, что живет в тех лесах.

– Озера поворачивают, канал несколько раз меняет свое направление. Но даже если его распрямить, найти бесстрашных дровосеков и вырубить лес, – Федор пытался говорить шутливо, только давалось это все сложнее, – и даже если уйдет туман, понадобится зрение орла, чтобы увидеть отсюда Пирогово.

– Конечно, если смотреть по-привычному… – пробурчала она. – Тебе просто сложно поверить. Но как поверишь, сразу поймешь.

– Что?

– Лабиринт. Иногда можно увидеть очень далекое, как сквозь прозрачные стены. И часто скрыто то, что у тебя прямо под носом. Пока не наткнешься на него. И тогда может быть поздно. И этим пользуются наши.

– Поздно?

Она кивнула.

– Говорю же, без лоцманов чужакам не пройти Лабиринта. – Девочка говорила тихо. Начался рассвет, и стало видно, насколько она на самом деле измотана. – Здесь всегда так было. Это как в книжках… Ну знаешь, когда делают лабиринты из живых кустов? Или которые строили в Древнем мире. Только этот наоборот – он на самом деле. И, – развела руками по сторонам, – он здесь везде, вокруг.

Федор молча смотрел на нее. Он все еще не мог побороть скепсиса.

– И только лоцманы знают дорогу, – сказал Федор. – Они что-то особенное?

– Нет. Самые обычные, – пожала плечами. – Местные. Просто все наши, местные, в отличие от чужаков, знают и видят единственный путь по Лабиринту. За это и требуют платить ясак. А так заблудишься. Те, кто решает на свой страх и риск, никогда больше не возвращаются. Заблудился – пропал. Лодки теряются. Лабиринт забрал их всех и еще никого не отпустил.

«Не совсем так», – подумал Федор.

– И поэтому ты приплыла за мной? – улыбнулся он. – Решила, что я тоже умею делать Лабиринты?

– Не «тоже». Ты невнимательно слушал. Это под силу только особенным.

– Как эти ваши девять капитанов? Или Девять Озерных Святых, я немного запутался…

– Капитаны были героями, но даже они не смогли создать Лабиринт в одиночку. Я ведь говорила! Просто… Просто иногда помогают мертвые, – голос дрогнул, – те, кого любишь… Любил. – Взгляд сделался вымученным. – Каждый из них заплатил очень высокую цену.

Он смотрел на нее с сомнением: «Ты мне только что прочитала курс мифологии Пироговского братства, хотя из рассказанных историй можно выудить полезную информацию, но… Дело ведь не в этом? У тебя что-то случилось, да? Тяжелое? Какая-то потеря? Прежде всего поэтому ты приплыла за мной».

Девочка истолковала его взгляд по-своему.

– Предупреждала же, что сразу не поймешь. Не сразу. Да и не ждала я… Ну хорошо. – Она терпеливо вздохнула. – А попробуй вспомнить, не видел ли ты еще чего-нибудь необычного?

– Более необычного, чем девочка Никак, которая не боится ночного канала?

Она захлопала глазами, но щеки зарделись, и ей не сразу удалось скрыть польщенную улыбку:

– Я серьезно.

«А интересно, чем это может быть? – вдруг подумал Федор. – Если допустить, что она в определенных вещах права, что это он, этот Лабиринт? Какая-то запутанная темная метафора, внушенная верованиями безумных монахов? Природная аномалия? Последствия техногенной катастрофы? Или нечто… – Федор усмехнулся собственному предположению, но еле уловимый холодок в затылке тут же дал о себе знать. – Или какое-то древнее неведомое существо?»

– Ну, если исключить, что там Пустые земли, – начал он, – а на другом берегу туман…

– Я не об этом, не дурочка. Это все знают. А с тобой… ничего странного?

Он посмотрел на нее внимательно. Девочка ответила выжидающим взглядом. Федор сказал:

– Никак, я не понимаю, о чем ты. Вероятно…

– Значит, все-таки видел? Вспомни, это важно.

Федор помолчал. В ее настырности было что-то…

– Я не знаю, – произнес он, будто через силу.

– Не зови меня так больше, – попросила она.

– Что? А… как же мне тебя величать?

– Мы не раскрываем своих имен чужакам.

– Тогда буду звать, как захочу.

– Не из вредности. Просто у нас считается, что имя… Ладно, лучше вспомни, что видел.

Федор усмехнулся. Бросил взгляд в утренний сумрак, за ворота. Ему и не надо было вспоминать. Конечно же, он видел. Только не знал что.

– На меня напали осы, – негромко сказал он. – Там… В общем, лекарство пришлось выпить. А оно вызывает галлюцинации.

– Галлюцинации? Я знаю, что это. Мне брат Фекл говорил. – Тут же осеклась, и опять этот странный взгляд: испуг, недоверие и надежда; быстро с этим справилась. – Это похоже. Похоже на галлюцинации, если не… хм… Что видел?

– Вероятно, лекарство… – Федор нахмурился, как будто тень болезни на миг вернулась, наклонил голову, и его лицо застыло, словно он прислушивался к чему-то безмолвному, но явно существующему за воротами. Затем растерянно посмотрел на девочку.

– Галлюцинация, – подсказала она.

– Я видел, как русло канала распалось на два, – быстро проговорил он.

– Ага, я так и знала, – живо кивнула девочка. – А теперь постарайся вспомнить: тебе не показалось, что они очень похожи? Но как бы одно зеркально повторяет другое?

Федор нехотя кивнул. Сигнальные дымы на бакенах… Он снова почувствовал в затылке этот неприятный холодок.

– А меня ведь ты видел только в одном из них, верно? Как бы в неправильном?

– Ну, разумеется, ведь…

«У меня не двоилось в глазах», – хотел было сказать и вдруг стал понимать, о чем она.

– В неправильном, так? – проговорила девочка с нажимом.

(Склоненные друг к другу сигнальные дымы были невозможны.)

– Откуда тебе это известно? – Внезапная хрипотца прокралась в голос Федора. – Ну да, там… Там ветер дул в другую сторону.

– Оно не неправильное. Это и был твой вход в Лабиринт.

– А теперь нам надо торопиться, – тут же добавила она. – Возможно, еще не поздно.

Федор растерянно молчал, а девочка как-то странно посмотрела на него, под глазами залегли огромные тени.

– Ты и вправду можешь мне помочь. – Что-то изменилось в ее тоне. – Или не сможет никто. Но… если ты хочешь спасти ее, для тебя это единственный выход.

Она поднялась на ноги, пошатнулась:

– Давай! Я помогу забрать якорь. Если монахи узнают, что я была здесь…

– Тебе надо отдохнуть, – сказал Федор и удивился, насколько чужим показался ему собственный голос. – Спасти кого?

– Ну как же, та девушка в лодке с гидами. Я ведь говорила. Думаю, пока они в Пирогово, все не совсем плохо, да только…

Федор попытался улыбнуться. Не особо успешно.

«Больно складная история, чтобы ребенок мог ее просто сочинить», – мелькнуло в голове. Мысль не показалась приятной.

– Я знаю, о ком ты, – признался Федор. – Знаю. Они мои друзья. И девушка… – Эта хрипотца снова захотела вернуться. – Но при всем уважении к вашим капитанам и даже монахам… Поверь мне, в лодке с этими гидами ей ничего не угрожает.

– При чем тут капитаны? – Она фыркнула. – И монахи?! Ты хоть что-нибудь слушал? Лабиринт не выпустит их. Твой Лабиринт. Но не только… Она… Я ведь говорила, никому не под силу в одиночку. Без нее ты бы не смог…

Девочка замолчала, вглядываясь в его лицо. Горько усмехнулась:

– Понял наконец? Она… Прости, мне очень жаль. Лабиринт попытается ее забрать. Такой будет цена.

Глава 5

Раз-Два-Сникерс в Икше

Город просыпался. Такое всегда случалось с наступлением заката, и она начинала к этому привыкать. Большинство оборотней ушло в свои норы в северной части города. Вряд ли она перестала их интересовать. Скорее всего, новая Королева решила просто не связываться – слишком уж тяжелая хлопотная добыча, а как убедилась Раз-Два-Сникерс, недостатка в пище у оборотней не было. В город пришел лес, и теперь Икша жила по его законам. Как-то сюда, совсем рядом с ее убежищем, забрела косуля, и Раз-Два-Сникерс видела из своей звонницы, как оборотни окружают ее. С ощущением подступающей тошноты она теперь будет вспоминать большие трепетные глаза косули, показавшиеся влюбленными, словно оборотни предстали перед ней великолепным сильным самцом, кавалером для брачных игр. Это выражение не сменилось, даже когда косулю начали жрать, и мелькнувший в глазах испуг быстро заволокла томительная истома. Хардов оказался прав: оборотни знали свое дело, они были прекрасными манипуляторами. Свои короткие вылазки из колокольни в поисках воды и путей ухода Раз-Два-Сникерс осуществляла только днем и только имея при себе серебряные пули.

Но вскоре ей пришлось признать, что оборотни являлись не единственной ее проблемой. Икша оказалась полна куда более зловещих сюрпризов. Особенно после заката. И главным было то, что она окрестила про себя как «тени». Поначалу выглядевшие как обычные, они вообще не привлекли ее внимания. Потом Раз-Два-Сникерс поняла, что сильно ошиблась. Вялые, почти неподвижные днем, тени лежали редкими серыми пятнами на земле, на стенах полуразрушенных зданий и особенно в проемах выбитых окон и дверей. А ночью появлялось то, что могло их отбрасывать.

В убежище, оборудованном гидами на экстренный случай, можно было продержаться довольно долго, по крайней мере некоторое время. Она нашла в звоннице припасы провианта, такой же герметично упакованный розжиг огня и даже совсем небольшое количество патронов. Бережно перебирая их в руках, Раз-Два-Сникерс подумала, что, если ей придется охотиться, она все же смастерит себе лук и стрелы. Дефицитом оказалась только вода, но она вспомнила, что, когда добиралась сюда, заметила довольно бодрый ручеек.

Странно, но она совсем не испытывала угрызений совести по поводу Шатуна. Человек, с которым Раз-Два-Сникерс делила когда-то постель, стал врагом, пытался ее убить, и она просто остановила его. Она ждала, что печаль все-таки нахлынет чуть позже, но этого не случилось. Зато так же не ожидала, что будет столь остро переживать гибель Хардова. Может, потому, что он был последним мостиком, связывающим ее с Лией, светлой королевой детства, а может, потому, что осознала, что она гид. Раз-Два-Сникерс не анализировала, она пообещала себе выжить. Постараться. Хотя прекрасно знала, что находится здесь в ловушке и единственным относительно безопасным местом является ее колокольня.

После выстрела из ракетницы, который, скорее всего, сделал Шатуна чем-то вроде имбецила или растения, натиск тумана сразу же ослаб. В нем словно что-то выдохнуло и уснуло, он отступил и серел ровными безжизненными клочьями. Однако ближе к Темным шлюзам, к воде, туман стоял плотной хищной завесой. Так же дела обстояли вдоль Линии застав – путь к отступлению был отрезан. Раз-Два-Сникерс поняла, что ей придется пробыть здесь некоторое, возможно немалое, время. А чуть позже поняла, что у нее этого времени нет.

В тот день она обнаружила существование теней. Это была уже не первая ее вылазка, но еще ни разу она не осмеливалась отойти так далеко от колокольни. При ней был самодельный лук со стрелами, вполне пригодными для охоты на мелкую дичь, две фляги, чтоб пополнить запас воды, и, конечно, огнестрельное оружие, патрон с серебряной пулей в патроннике.

Стоял полдень, Раз-Два-Сникерс бесшумно шагала по участкам, свободным от тумана, и почти добралась до улицы Победы, где впервые встретила издыхающую Королеву оборотней. Оттуда до Линии застав рукой подать, и соблазн был очень велик. Соблазн плюнуть на все и попытаться прорваться, броситься опрометью вперед и вверх по косогору, но там полз густой и вовсе не безжизненный туман, и с сожалением ей пришлось отказаться, повернуть обратно. Но еще прежде она увидела эту горлицу.

Горлица сидела на ветке и с любопытством смотрела на нее. Раз-Два-Сникерс действовала мгновенно – стрела уже покоилась на тетиве лука. Птица была более чем крупной; пожалуй, никогда Раз-Два-Сникерс не встречала такого большого дикого голубя, зато прекрасно помнила, сколь великолепно на вкус их мясо. Тем более определила по оперению, что это голубка. Раз-Два-Сникерс натянула тетиву, прицелилась и успела уловить что-то странное: горлица посмотрела на нее без страха, доверчиво и…

(нежно?)

…даже не попыталась взлететь.

Раз-Два-Сникерс сморгнула, чуть отклонив голову, и снова прицелилась. Горлица не шелохнулась. Птицы не умеют улыбаться, и сострадание не струится из их маленьких круглых глазок… Раз-Два-Сникерс опустила лук, опять подняла. Голубка удивленно склонила голову, расправила богатые крылья, будто хвалилась ими, и снова сложила. Острие стрелы было направлено ей прямо в грудь. Раз-Два-Сникерс выдохнула:

– Чего смотришь? Ну?! Таращишься… У тебя там гнездо? – Опустила тетиву, вдруг раздражаясь, махнула на горлицу луком. – Давай проваливай! Лети отсюда. Пошла… Прочь!

Сделала шаг к птице, та настороженно расправила крылья.

– Кому сказала?! Пошла прочь. Вали отсюда.

Горлица словно с неохотцей сорвалась с места и скрылась в листве.

– Черт, – процедила Раз-Два-Сникерс.

Что это было? Она размякла?! И вообще… Она снова почувствовала это внезапное раздражение на себя – размякла, оставила себя без горячего обеда – и подумала, что поступила верно.

– Хрен с ней и с ее гнездом, пусть себе живет… – сплюнула Раз-Два-Сникерс. И, совершенно не понимая почему, рассмеялась. Она всегда была охотницей, самой искусной и опасной охотницей Шатуна. Часто ее жертвами становились не какие-то птички, а намного более крупная дичь, но сейчас она рассмеялась и ей стало легко.

– Баланс сил в природе, – ухмыльнулась. Икша остановила ее от бессмысленной и глупой попытки прорваться сквозь туман, и она оставила Икше ее тупую птицу. – Гнездо у нее в июле! – Ладно, хрен с ним, баланс так баланс.

Пока она набирала воду, случилась еще одна странная вещь. Эта нелепая горлица в благодарность за оставленную жизнь попыталась напасть на нее. Птица била в воздухе крыльями и старалась атаковать открытые части ее рук.

– Да ты совсем идиотка! – стала отмахиваться Раз-Два-Сникерс. – Пошла вон, чертово отродье! Я уже жалею, что не прибила тебя…

Набрала одну фляжку, закрепила на поясе, быстро отвинтила крышку у второй, и… в листве напротив, в глубине, хищно горели глаза. Дикий зверь или еще что-то более чудовищное. В следующий миг туда, в глубину, был направлен ствол с серебряной пулей. Прошелестел легкий ветерок, глаза исчезли, это лишь игра кружева листвы. Раз-Два-Сникерс сглотнула и подумала, что надо побыстрее возвращаться.

Она наступила на тень, когда до входа в церковь было уже рукой подать. И почувствовала только легкое головокружение. Но все же… Она резко обернулась. Икша сонно, без интереса наблюдала за ней. К этому она уже начала привыкать. В траве лениво стрекотали насекомые. Некоторых из них, особо мерзких уродцев, как из плохого сна, она никогда не встречала прежде. Но и к подобному Раз-Два-Сникерс успела привыкнуть. Ничего не изменилось. Она сделала шаг вперед. Задышалось свободней. Быстро направилась ко входу в церковь. И опять обернулась. Посмотрела на свои следы. Она не знала, что произошло. Но случилось это, когда она стояла на тени. Овальном пятне, вытянутом к зданию напротив.

Она поднялась в свою звонницу. Вылила воду в канистру. Подумала, что стоит сходить набрать еще порцию. И все-таки подстрелить себе к ужину какую дичь.

– Эту чертову горлицу! – сказала она. Ухмыльнулась. И посмотрела на проем звонницы. Солнце оттуда уже ушло, но стояло пока довольно высоко. У нее достаточно времени. Раз-Два-Сникерс подошла к проему и выглянула наружу. Но почему-то не повернула голову вверх, чтобы определить время по солнцу. Посмотрела на землю. На тень. Пятно было не овальным – круглым. Какая-то сухая хрипотца булькнула в горле Раз-Два-Сникерс. Круглым, как голова. А под ней начинался силуэт тела. Две расходящиеся полоски ног уходили к косяку выбитой двери. Она смотрела на тень человеческой фигуры. Только в несуществующей двери никто не стоял. Лишь гулял ветер, и даже задней стенки у дома не было, обрушилась, бывшее помещение успело зарасти невысоким кустарником. Просто тень от ног обрывалась ровно на линии порога, а дальше шла пустота. Она пошевелила губами. Такого не могло быть – эту тень никто не отбрасывал. И конечно, не могло быть того, что она увидела дальше. Тень пошевелилась. Сдвинулась, немного видоизменила форму. Как будто тот, кто стоял в двери, решил поменять позу. Опереться спиной о косяк и чуть поднять голову. Чтобы получше рассмотреть ее: «Ну привет, соседка». Раз-Два-Сникерс почувствовала, как чьи-то холодные пальцы легонько надавили ей на копчик.

Она поняла, что вода непригодна для питья, когда уже было поздно. Прежний запас заканчивался; то, что она набрала сегодня, по ее прикидкам, не отвечало ни одному признаку плохой воды, и все же она выпила отраву. Сделала всего один небольшой пробный глоток. Не лучшего качества, но вроде бы сойдет. Решила больше не покидать сегодня своего убежища, а понаблюдать отсюда за странной тенью. Та снова пошевелилась, будто стоящий в двери совершил усталый выдох. Раз-Два-Сникерс немного отстранилась, пытаясь по положению солнца определить, возможно ли, чтобы за косяком кто-то прятался. Оборотень или какая иная тварь, решившая зловещим образом разыграть ее. А потом она увидела еще одну тень. Та лежала просто на земле, вокруг даже в теории не было ничего, что могло ее отбрасывать. Она тоже пошевелилась. Немного, но сдвинулась в направлении к первой. Если бы в проеме двери сейчас стоял человек, он бы оказался хоть и ленивым, но довольно гостеприимным хозяином. Он медленно и призывно распростер руки гостю, что скользил к нему по поверхности земли. Эти пальцы вновь надавили на копчик и затем пробарабанили по спине Раз-Два-Сникерс. А через десять минут ее организм погрузился в ад.

Она промучилась всю ночь. Сильнейшая рвота и расстройство желудка оказались меньшими из проблем. Ее трясло в ознобе, как пса, хотя она закуталась во все, что нашла здесь. Раз-Два-Сникерс забилась в угол рядышком с проемом, чтобы оставалась возможность тошнить наружу, и видела наяву кошмары. Вероятно, все эти мертвые, что стояли прямо под ней, склонив головы, призраки тех, кого она знала и не знала, и еще какие-то чудовищные твари, разорванные, разделенные на кровоточащие части, которые жаждали соединиться, лишь грезились ей, были игрой воспаленного ума, а может быть, демоны Икши пытались таким образом нащупать путь в ее звонницу. Один раз посреди ночи, когда ее снова рвало, она увидела внизу на площади, залитой луной, знакомую фигуру в длинном гидовском плаще. Раз-Два-Сникерс вытерла рот и слабо произнесла:

– Хардов?

Он стоял прямо под колокольней, какой-то отсутствующий, словно не знал, почему здесь оказался, а потом опустился на руки, что немедленно придало ему сходство с животным, и, больше не меняя позы, засеменил отсюда прочь, в темноту. Возможно, это и был дикий зверь, а длинный плащ и знакомые черты пригрезились, хотя… Она знала, что это не так: Хардов погиб в этом городе, растерзанный оборотнями, погиб, защищая их, и в награду за свое самопожертвование обречен навсегда остаться здесь, среди призраков Икши.

Раз-Два-Сникерс прополоскала рот остатками чистой воды и позволила себе сделать пару глотков. Ее не вывернуло, но больше воды, пригодной для питья, не оставалось. Она провалилась в неглубокий сон, думая о Хардове. Но приснилась ей Лия.

Ей снилась Лия. Впервые за много лет. «Привет, малышка…» Сон был хорошим, но Раз-Два-Сникерс поняла, что пытается не проговориться, – будто она вновь одиннадцатилетняя девочка, – скрыть от Лии гибель Хардова.

«Малышка, зачем же ты выпила последнюю воду?»

«Этот рвотный запах… не могла больше терпеть. Хотя бы из уважения к памяти Хардова…»

Она проговорилась. Вопреки собственной воле. Сон заставил ее. Но Лия лишь ласково ей улыбнулась. Как будто нет никакой смерти. Как будто ни она, ни Хардов вовсе не погибли, а все по-прежнему хорошо, и, как Лия обещала, они всегда будут вместе. В этом счастливом месте, полном света, ведь вот же, смотри, так и есть…

Лишь тихий трескучий звук где-то вдалеке. Забытая нежность и тепло светлой королевы детства оказались недолгими.

«Что это за звук, Лия? Можно не обращать на него внимания?»

Лия вдруг помрачнела и куда-то отстранилась. И оттуда взглянула на нее печально, но больше сосредоточенно. И уже не говорила, словно была немой, а все эти мгновения счастья действительно лишь пригрезились. Она должна успеть что-то ей показать, предостеречь, что-то тревожное, плохое. Из-за этого тихого трескучего шума, который приближается. Лия вела ее куда-то, туда, где противный звук был громче.

«Зачем?»

Но Лия больше не говорит. А лишь указывает. На кокон тьмы. Смотри, смотри внимательней, во все глаза, и постарайся понять: скоро все изменится, станет хуже, изменится из-за этого. Это где-то здесь, рядом, узнаешь? Смотри…

Кокон темноты. И в нем Юрий Новиков. Отстраненно задумчив, он что-то собирается сделать. Или даже вот-вот сделает. Вот уж о ком Раз-Два-Сникерс не думала в последнее время, так об этом недоноске, новиковском сынке. Лия предостерегающе поднимает руку: не пренебрегай, иногда мелкие бешеные собаки очень опасны, особенно когда неожиданной волной их выносит на самый верх. Но хуже всего, что Юрий Новиков там, где он находится, почему-то считает себя… Шатуном. При чем тут никчемный самодовольный болван с его фантазиями?

Юрий Новиков в этой темноте. Куда это ты собрался? Что-то в застывшей фигуре и вправду никчемное, жалкое и даже несчастное. А звук нарастает, становится все резче, и в последний миг, на самой невыносимо трескучей ноте жалкий болван Юрий вдруг поднял голову и ухмыльнулся ей…

Этот спазм тошноты оказался самым сильным за ночь. Ее рвало очень долго. Потом бессилие и обезвоживание чуть не заставили рухнуть на пол. Все же она удержалась, опираясь о нижнюю часть арочного проема слабыми руками. Горло горело, и все внутри было воспалено, сделалось больным. Покачнулась, слушая тишину, поняла, что близится рассвет. И вспомнила, что воды больше не осталось.

«Мне бы хоть глоточек, – подумала она. – Один маленький глоточек».

А затем ее взгляд упал на то место, что Лия показала ей во сне. Оно действительно было совсем недалеко. Прямо напротив ее колокольни. Правда, никакого Юрия Новикова там не оказалось. Она обнаружила кое-что похуже. В доме с обрушенной задней стеной и выбитой дверью на фасаде, где сегодня днем она видела странную тень. Та чуть поблекла, но никуда не делась, луна давала еще достаточно бледного света. Раз-Два-Сникерс почувствовала, как на ее спине от леденящей волны зашевелились даже самые крохотные волоски. Сейчас в проеме стоял тот, кто эту тень отбрасывал. А рядышком так вовремя подоспевший гость. И оба, подняв головы, смотрели на нее.

– Гул машин, электронасосов, – монотонно пробубнил себе под нос Юрий Новиков. – А вот где-то тут ты сидел, на… – задумчиво поморщился, – на табуреточке.

Табуретку, конечно, вынесли, да и бункерную дверь, что здесь поставил Шатун, после взрыва сменили.

– Все тут за тобой прибрали, подремонтировали, – ухмыльнулся Юрий Новиков. – Подкрасили. Чтоб даже твоих следов не осталось.

Юрий не осуждал этих безвольных перепуганных людей. И не осуждал разбежавшуюся команду Шатуна после столь неожиданного «отъезда» босса в сторону госпиталя Косьмы и Дамиана. И дело тут даже не в верности, с этим-то Юрий давно уже не обольщался. Просто люди имеют свой предел, предел веры и безумия, на которые способны. Так к чему тут осуждать этих низколетающих? Юрий остался, как последний ронин (он не представлял, что это значит, но слово, подсказанное Шатуном, ему понравилось), и в свое время он наберет еще таких же ронинов. Благо их немало осталось по свету, догадывающихся, что где-то в вечных водах плывет прекрасный белый пароход «Октябрьская звезда» и его заботливый хозяин с рыжеватыми усами и добродушной лукавинкой в глазах, хозяин, чья несокрушимая воля создала мир канала.

Юрий снова ухмыльнулся: какой патетичный и одновременно ироничный строй мыслей – это новое ощущение надо будет распробовать на вкус. Давно уже он не чувствовал себя так легко. Это, конечно, незримое присутствие Шатуна вернуло его к жизни.

«Вот что значит быть Шатуном, – с ликующей легкостью пронеслось в голове, и тут же добавилась новая фраза: – И вот что значит быть Юрием Новиковым!» И теперь картинка дополнилась, все встало на свои места. Как прекрасен мир, сколько в нем интересных, по-настоящему стоящих дел! Но…

«Тени должны ожить», – сказал ему Шатун.

Юрий, конечно, не осуждал этих безвольных перепуганных людей, но станцию им удалось усыпить. Великую-и-загадочную насосную станцию «Комсомольская». Лишь монотонный гул машин. Что-то было не так, неправильно в этом расколдованном звуке, он снижал градус восторга.

«Эх, бескрылые вы мои, – все-таки осуждающе подумал Юрий неизвестно о ком, – совсем разучились летать». И капризно поморщился – ведь станция действительно спала.

Тени должны ожить. Как? Почему? Что это значит? Кое-что Шатун все-таки скрывает от него, а такое не годится между партнерами.

– Эй? – тихо позвал Юрий Новиков. Лишь гул, скучный механический звук. И никакой тайной музыки. – Эй, парень Боб? – снова попробовал он. – Джимми-бой? Черный человек?!

И почувствовал себя кем-то вроде самозванца.

– Парень Боб?..

Юрий прислушивался, пытался уловить хоть какой-то знак, но тени великих молчали. Шатун что-то скрыл от него, а так не пойдет.

– Эй, громила! – потребовал Юрий Новиков.

«Я здесь», – тут же отозвался Шатун.

«Так-то лучше», – подумал Юрий, пытаясь утаить от Шатуна эту свою мысль.

Тот молча ждал, но Юрий вдруг понял, что ничего утаить не удалось, – было в этом ожидании что-то насмешливое. И когда Шатун заговорил, Юрий Новиков понял, что не ошибся.

«Малыш, ты и вправду как раскрытая книга. Тебе не мешает укрепиться духом. А то смотри, – смешок, – я ведь могу и передумать».

– И что?!

«Хочешь обратно? В свою берлогу лузера и жалеть до конца жизни о том, чего не сделал?»

– А ты хочешь остаться в дурке? – огрызнулся Юрий. – В виде овоща?! – вздохнул. – Ладно, громила, проехали.

В ответ молчание. Какое-то тяжелое, маслянистое. Юрий Новиков обнаружил, что его рука почему-то пролезла в карман широких брюк, хотя его ничего там не интересовало.

– Эй?! Да ладно, я пошутил…

Молчание. И вдруг что-то качнулось в его голове, такое же маслянистое, выступило из тени, какое-то присутствие: мгновенная боль в висках и… голос Шатуна: «Не зови меня больше громилой».

– Что?

«Вынужден преподать тебе урок. Чтоб ты прояснил характер наших взаимоотношений. А заодно укрепился духом».

– О чем ты?

«Ты уже понял. Вытаскивай. Черная метка. – Вновь смешок. – От меня. Будет тебе так легче».

– О чем…

Юрий Новиков обнаружил, что его рука извлекла из кармана коробок спичек. Это были огромные спички, прозванные почему-то «Охотничьими». В числе прочих ими пользовались гиды, и они правда были очень удобными в лесу: на сильном ветру не гасли, только лучше разгорались.

– Зачем ты, а?!

«Это будет быстро. Чем быстрее покончим, тем лучше».

– Ладно, хорош, не дури. Я все понял.

«Левая рука. В правой придется научиться держать оружие».

Юрий с ужасом увидел, как против воли извлекает спичку с продолговатым набалдашником зажигательной смеси.

– Не надо, перестань…

Но руки не слушались. Всего напряжения воли хватило на то, чтобы чиркнуть спичкой чуть слабее.

«Не сопротивляйся. Будет не так больно».

– Пожалуйста. Я понял.

Спичка снова пошла о наждак зажигания. Осыпались первые искры, будто в замедленной съемке, спичка занялась и вот дала яркую вспышку.

– Нет! – завизжал Юрий Новиков.

Коробок полетел на землю. Он увидел, как правая рука поднесла к раскрытой ладони левой горящую спичку. Голубой ободок пламени и раскаленная плазма над ним. Боль оказалась невыносимой, а в голове словно вспыхнуло множество темных искр. Юрий вопил, но не отводил руки. Пузыри, расходясь концентрическими кругами, лопались на глазах, оставляя запекшуюся кожу, и вот он уже поджаривал собственное мясо. В воздухе повис густой, отвратительно сладковатый запах, а спичка все горела и никак не хотела гаснуть.

«Барбекю…» – деловито констатировал Шатун.

– Пожалуйста, хватит, – взмолился Юрий. – Пожалуйста…

Спичка погасла. Юрий Новиков об этом даже не знал, лишь повторял:

– Пожалуйста, умоляю, хватит… Я все понял, пожалуйста…

«Справь на руку малую нужду».

– Умоляю, пожалуйста…

«Э-э-э, очнись. Ну-ка, приведи себя в порядок».

В глазах Юрия стояли слезы.

«Это там, видишь? Отхожее место. Там найдешь мою балерину».

Рука пылала и сделалась тяжелой.

«Ступай. Сейчас освобожу тебя от боли».

Юрий всхлипнул. Множество толстых заноз застряло в мозге и в переносице.

«Давай, там такое место… Регенерация будет быстрой. Не как в сказке, конечно; ожог не исчезнет прямо на глазах, но к вечеру ничего не останется. – Задумчивый смешок. – Забудешь, что был шашлычком. Так что можно было и правую…»

Боль, эти занозы шевелятся, распухают от боли в пылающей руке. Но вот там, за дверью туалета, спасение…

Шкатулка с балериной, танцующей блюз, валялась в темноте за отхожим местом. Как же хорошо, что ее не нашли, о ней забыли. Потому что, как только налившиеся тяжестью пальцы Юрия Новикова сомкнулись на ней, боль начала стихать. Сердце забилось ровно, сладостная милосердная прохлада высосала из ладони остатки боли. Юрий с благодарностью прижал шкатулку к груди. Тайная музыка была здесь, вокруг. Станция ожила. Он улыбнулся фигурке балерины, и нежный свет, исходящий от нее, словно стал ответной улыбкой.

Юрий прикрыл глаза. Спасибо, что больше нет боли. И за тайную музыку, что рушит любые преграды. Шатун должен знать, что Юрий Новиков благодарен за урок. А как же еще? Этот урок показал, какая они вместе сила и как губительны сомнения. И сейчас, когда балерина, танцующая блюз, заговорила с ним, он все понял. И конечно же, тени должны ожить.

«Ну что, ронин, – легкая издевка, – ты готов?»

Юрий Новиков засмеялся:

– А как ты считаешь, громила? – ухмыльнулся, подождал, озираясь по сторонам, и весело добавил: – И пошел ты, брат, буду тебя звать как захочу!

Шатун расхохотался в ответ: «Смотрю, тебе понравилось быть шашлычком».

«Вчера там, внизу, прибыла еще парочка гостей», – подумала Раз-Два-Сникерс, кисло глядя на канистру с испорченной водой. Под ее колокольней, словно кавалеры под балконом возлюбленной, собирались странные ребята – «тени», а она без сил, и отсутствие воды лишь ухудшает ее состояние. Решение, ей необходимо принять какое-то решение, пока это не сделали за нее, но от сильнейшего обезвоживания в голове плыл дурман, и стоило лишь на мгновение отпустить контроль за рассудком, возвращались грезы. Грезы о воде. Вспоминала, как приятно та булькала в канистре, когда она отмывала здесь следы рвоты, стремясь избежать этого мерзкого запаха, на который слетались мухи. Конечно, вода в канистре отравлена, но этот сладкий, ни с чем не сравнимый звук… И как она пьет, припав губами к горлышку, пьет вволю, и эта высохшая пустыня внутри начинает оживать, а еще вода в родниках, куда можно окунуть голову, и держать так, и пить губами, лицом, всем телом, пить…

Утром она проснулась с ощущением сильнейшей жажды. С трудом разлепила ссохшиеся губы, гортань, казалось, была изрезана бритвой. Вспомнила, что уже третьи сутки без воды, и сразу же подумала об этом неприятном новом соседстве. Еще вечером она заметила, как тень выскользнула из бывшего магазина «Продукты», а далеко за полночь смогла различить своего нового поклонника. Теперь они стояли втроем, задрав головы, и создавалось впечатление, вели какой-то ненормально медлительный разговор. Хозяин поднял голову, указывая вновь прибывшему на звонницу, понадобилось не менее десяти минут, чтобы тот кивнул в ответ, и еще столько же, чтобы обернулся и посмотрел на Раз-Два-Сникерс.

– Зачем ты их собираешь, лапочка? – хрипло произнесла она. И подумала, что не хотела бы знать ответ.

Спустя еще полчаса новичок кивнул, будто соглашаясь с хозяином, и в подтверждение стал поднимать свою руку. Да так и застыл.

– Ну ты и тормоз. – В ее усмешке сквозило отчаяние. – Оставайся, пожалуйста, таким подольше.

Кавалеры, тени, словно пребывали в каком-то своем времени, и, вероятно, пока они такие «тормоза», угроза от них не столь велика. И даже ночью она смогла различить, что они бесплотны, – рука одного свободно, хоть и нестерпимо медленно, прошла сквозь плечо другого.

«Призраки не опасны, – учила ее в детстве Лия, – могут лишь напугать. Сильно. И завести куда не следует. Но если держать свой разум под контролем, все их ухищрения бесполезны». Были ли тени призраками? Она этого не знала. Вероятно, да, и тогда они собирались лишь поглазеть на нее. Но почему ни Лия, ни гиды, ни даже Шатун не рассказывали о тенях?

«Потому что на канале в плохих местах, таких как Икша, всегда таится неведомая жуткая жизнь. И нужна лишь муха, чтоб попала в паутину. Муха бьет крылышками, стремясь вырваться, и паучок пробуждается».

Раз-Два-Сникерс открыла глаза. Что это было? Она незаметно уснула, наблюдая за тенями, но… Чей это голос? Она никогда этого не слышала, ей никто этого не говорил. Теперь все три кавалера стояли, подняв руки, указывая на нее. И еще ей показалось, что левее, у кладбищенской ограды, она различила в темноте силуэт. Тот нагнулся вперед, словно катил перед собой что-то достаточно тяжелое. Раз-Два-Сникерс пристально вглядывалась в ограду, пытаясь разобрать, что увидела, но начинался рассвет, и фигуры потускнели.

Утром она поняла, что не ошиблась. Появилась еще одна тень, пожаловал четвертый поклонничек. Он прибыл не с пустыми руками. Вся его поза указывала на крайнее напряжение сил. Он действительно сильно наклонился вперед, потому что, подобно строительному рабочему, толкал перед собой тележку, точнее, тяжело груженную тачку. Раз-Два-Сникерс, чуть сощурив глаза, рассматривала новую тень. Та расположилась под колокольней, но «строитель» выбрал несколько иную позицию. В стороне от основной группы. Губы ее растянулись в кривой беспомощной усмешке. Муха бьет крылышками, и паучок пробуждается. Тень выглядела очень четкой. Конечно, всего лишь тень. Только все сложнее было отделаться от ощущения, что строительная тачка больше напоминает мощный таран, нацеленный прямо на ворота церкви.

Обезвоживание и последствия отравления делали свое дело. Жажда вступала в свои права. Жажда – беспощадная белая королева с иссохшим родником вместо рта. Она явилась верхом на волке-оборотне, грозная и неумолимая. Раз-Два-Сникерс вспомнила, что вроде видела такой рисунок в детстве. Потом подумала, что ничего такого не было и это не ее воспоминание. Просто от жажды у нее помутилось сознание, и теперь она не могла думать ни о чем другом. Даже тени под ее балконом отошли на второй план. Ее организм высыхал. Всего лишь одно отравление и последовавшие за ним сорок восемь часов жажды превратили ее в безвольную кучку пыли, способную лишь вяло реагировать на галлюцинации. Она опять грезила наяву. А может быть, незаметно, посреди дня, провалилась в сон. И видела воду, и слышала, как та журчит. Вода из ковшика выливалась в таз, и легкие брызги попадали на лицо – ах, какое наслаждение… Здесь кто-то есть, в ее звоннице, кто-то пришел и принес с собой воду, много воды, он сейчас попьет и даст ей. Вот рука поднимает ковшик… Он ее простил и позаботился о ней. Воды столько, что можно даже умыться…

– Зачем ты набрала в канистру отраву? – удивлен Шатун. – Когда здесь столько воды? Не пей этого больше, дура, что ли?!

Она смеется – не буду. Шатун открывает канистру и вымывает содержимое, а потом наполняет ковшик чистой прохладной водой и протягивает ей.

– На, пей. – Солнечный лучик играет в ровной поверхности чистой воды. Нет ничего щедрее этого жеста – пей вволю.

Она пытается, но губы слиплись.

– Пей же…

Она в отчаянии старается разлепить губы и ухватиться за ковшик, такой милосердный, такой прекрасный, наполненный до краев, а ей-то нужен хотя бы глоточек, пытается жадно, но не может.

– Да пей же ты! – кричит на нее Шатун и машет огромной ладонью перед ее лицом. Ладонь хлопает о воздух, и от нее легкий ветерок. – Пей…

Она просыпается. Ее лицо действительно что-то обдувает. Не сразу понимает, что это хлопанье крыльев. Слабо отмахивается. Птица отлетает от нее и садится на арку проема. Горлица, эта ненормальная дикая голубка, которую Раз-Два-Сникерс пощадила.

– Ну что, заявилась поглумиться надо мной?

Горлица наклоняет голову, из ее трепещущей грудки выходит курлыкающий звук.

– Твоя взяла, – говорит Раз-Два-Сникерс. – Видишь, какая я стала? Вот так…

Горлица взлетает, Раз-Два-Сникерс провожает ее равнодушным взглядом, потом почему-то думает, что птицу стоило бы приручить. Если выживет, будет с кем разговаривать. Но горлица не улетает, делает круг и возвращается, садится на прежнее место и опять наклоняет свою бестолковую головку.

– Что?! – хмурится Раз-Два-Сникерс. – Давай-ка лучше проваливай. Не выйдет у нас с тобой подружиться. Недолгим я буду тебе дружком.

Горлица снова взлетает, описывает круг снаружи колокольни, а потом садится. На канистру с отравленной водой. Курлыкает, бьет крыльями.

– Что? – повторяет Раз-Два-Сникерс.

В ответ курлыканье и бестолково склоненная голова.

– Отрава там. Нельзя это пить.

Голубка расправляет крылья, срывается с места, летит наружу и возвращается. Садится на канистру, заходится в своем идиотском курлыканье, да еще распускает крылья, словно хвалится ими.

Раз-Два-Сникерс захлопала глазами. Усмехнулась. Горлица затихла, смотрит на нее.

– Ты что, а? Ты… хочешь что-то сказать?

Горлица срывается, делает совсем маленький круг, возвращается на место. Раз-Два-Сникерс обескураженно смотрит на нее. Этого не может быть.

– Ты знаешь, где есть вода?

Горлица топчется на месте, перебирает ногами, готовая взлететь.

– Знаешь, где вода?!

Голубка срывается, вылетает наружу и тут же возвращается.

– Можешь показать?!

Курлыканье. Это ненормально. Она сходит с ума. Она разговаривает с птицей. Но… Вдруг все вещи начинают казаться в каком-то другом свете. Ведь горлица напала на нее, когда она набирала отравленную воду. Хотела предупредить? Раз-Два-Сникерс провела тяжелым языком по шершавой иссохшей поверхности губы. Она впервые увидела эту птицу, когда опрометчиво собиралась броситься через туман, что наверняка бы убило ее. Горлица была у нее на пути.

Она поднялась, перед глазами все плыло. Пусть она сходит с ума и разговаривает с птицей. Но пока у нее хватает сил ухватиться хоть за какую-то надежду, пока привычное недоверие не остановило ее…

«Хуже не будет, – подумала Раз-Два-Сникерс. – В любом случае жажда и бессонница разберутся со мной быстрее, чем эти ребята внизу. А так – чем черт не шутит…»

Она открыла люк. Пошатываясь, медленно, как старушка, начала спуск по лестнице. Сил хватило, чтобы прихватить с собой только фляжки, о канистре нечего было даже думать. Горлица ждала ее внизу, сидела на покосившемся столбе. Тень от столба… Она была другая. Словно накладывалась на человеческую фигуру. Потом она поняла, что видит еще несколько новых пятен.

Горлица взлетела.

– Ну вот, птичка, я иду за тобой, – хрипло произнесла Раз-Два-Сникерс. Нервный смешок и внезапное желание расплакаться; никогда бы не подумала, что пытка жаждой и бессонницей по ночам может оказаться столь эффективной. Она, гордая охотница, – глаза все-таки увлажнились, бездарно разбазаривая драгоценную влагу, – превратилась в безвольное животное. – Иду, иду за синей птичкой…

Родничок оказался совсем рядом, недалеко от церкви, она бы ни за что его не нашла. А потом она раздвинула ветви и увидела голубой блик. Клочок неба отразился в неглубокой лужице, и тоненькая струйка живой воды…

Ничего вкуснее в своей жизни Раз-Два-Сникерс не пила. Ничего прохладней и счастливее этих первых глотков. Потом она все-таки упала лицом в воду и расплакалась. Вымыла глаза, протерла губы, зная, что нельзя пить много. И все же сделала еще один глоток. С благодарностью оторвалась от лужицы, поискала глазами горлицу. Та сидела недалеко и смотрела на нее, забавно склонив головку. Было что-то веселое в ее позе. Раз-Два-Сникерс улыбнулась и вдруг услышала внутри себя: «Раджа».

– Что?

У нее дернулась щека, а потом ее лицо застыло. Какая-то тень набежала в ее сознании, словно одна матрешка прятала внутри другую… Раджа?! Да, так звали кого-то. Когда-то. Где-то… Но кого? И при чем тут?!

«Имя Раджа больше подходит для собаки».

Раз-Два-Сникерс тряхнула головой. Тень развеялась. Она в изумлении смотрела на горлицу. Словно попала в дурацкую сказку: Иван-царевич пощадил щуку, утку, Серого Волка или кого там еще, и те в благодарность сослужили ему хорошую службу… Но вот он – родник, на самом деле. Пощадил ли Иван-царевич, мать его так, горлицу? Или кого там еще?

– Кто ты? – вдруг спросила Раз-Два-Сникерс. – Что ты такое?

Горлица отозвалась громким радостным курлыканьем. Раз-Два-Сникерс шагнула к ней, протянула руку, но птица будто удивленно отстранилась, сорвалась с места и скрылась в листве.

До наступления ночи надо было успеть набрать полную канистру. По пути к роднику и обратно Раз-Два-Сникерс искала глазами горлицу, но та больше не появлялась. Зато теней на площади перед колокольней стало заметно больше. И ей показалось, что они становятся гораздо активней. Строительный рабочий действительно решил применить свою тачку в качестве тарана. Она едва не наступила на него, открыв двери церкви. Отошла чуть в сторону и, сощурив глаза, пыталась понять, что она видит. Если бы это была обычная тень, то бóльшая часть тачки должна была уже находиться внутри церкви. Но тень оказалась словно обрезанной ровно по границе порога. Раз-Два-Сникерс усмехнулась, только легкие мурашки пробежали по ее коже. Они не могли пройти. Или они пока не могли пройти. Как долго продлится это «пока»? Что-то происходило, а она не представляла, с чем ей придется иметь дело. Вспомнила, как оборотни, подгоняемые чужой волей, пытались проникнуть в звонницу и церковь оказалась не в состоянии остановить волны обезумевших мерзких тварей. Тогда их спас скремлин, эта удивительная девушка, и два гида, лучшие из всех. Сейчас она осталась одна.

– Вы ведь бесплотны, милашки? – хрипло произнесла Раз-Два-Сникерс. И вдруг подумала, как хорошо бы было, если бы снова появилась эта горлица.

Ночью она наблюдала постепенное появление тех, кто отбрасывал тени под ее звонницей. Их теперь набралось не меньше десятка. И они действительно сделались заметно активней. Двигались все еще медленно, словно сонные, напоминая сомнамбул, но прогресс был налицо. Раз-Два-Сникерс открыла люк, спустилась вниз и оставила у дверей с внутренней стороны масляный фонарик. Затем поднялась обратно. Строительный рабочий все же протаранил тачкой ворота церкви, застряв в них наполовину. Она посмотрела в раскрытый люк. Внутри церкви ничего не было. Строитель извлек тачку, откатил ее на середину площади перед колокольней и, решив повторить свой маневр, замедленно разбежался, будто был участником какой-то гротескной жуткой пантомимы. Тачка увязла в дверях с тем же результатом.

– Что, солнышко, пока никак? – обронила Раз-Два-Сникерс. И услышала собственный нервный смешок.

Строитель поднял голову и сердито посмотрел на Раз-Два-Сникерс. Она подумала, что это была первая эмоция, которую ей удалось уловить в их прежде сонных глазах. И еще подумала, какими они станут следующей ночью. Насколько сделаются активней. И следующей. И той, что придет за ней.

Глава 6

Князь-призрак

Лодка двигалась по утреннему водохранилищу. За воротами дул совсем легкий ветерок, не то что накануне, когда сигнальные дымы склонялись к самой воде, и скорость была невелика. Федор знал, что теперь ему следует спешить, и даже подумывал пересесть в легкую лодку девочки и идти дальше на веслах. Но та замялась, а потом заявила, что это может быть смертельно опасным для них обоих. Она явно что-то скрывала – возможно, что-то личное. Доверие между ними устанавливалось медленно, и пока Федор решил дать ей возможность выговориться. Ее лодочку взяли на буксир.

– Он защищает нас не только от тумана и не только от чужаков. – Девочка умылась и выглядела несколько бодрее, но все равно говорила вялым уставшим голосом. – Монахи всех убедили, что он – дар, что Лабиринт – высшая благодать, только…

– А ты как считаешь? – спросил Федор.

– Не знаю. – Девочка болезненно пожала плечами. – Все так, защищает. Только иногда мне кажется, что мы для него как стадо, которое разводят; своих – лучших – пока не трогает, бережет, так, щиплет помаленьку. Что он как хищный зверь, и все эти пути для того, чтобы набить его ненасытное брюхо. А иногда мне его жаль.

«Она опять говорит об этом их Лабиринте как о живом существе», – подумал Федор. Вслух напомнил:

– Ты сказала, не только от чужаков и тумана…

– Не только, – согласилась девочка; зябко покосилась на левый берег и спросила почти шепотом: – Ничего не слышишь?

Он удивленно пожал плечами.

– Гул. Там. – Она коротким кивком, но не оборачиваясь, указала на Пустые земли. – Совсем тихо, но различить можно. Как будто там чего-то очень много, и оно…

Девочка замолчала. Короткая и несколько болезненная гримаса скривила губы. Федор попытался разобрать, что уловил в ее глазах, и понял, что это давно испытываемый страх, долгий, к которому привыкаешь.

– У нас это называют «голосами канала», – ровно сказал Федор. – Встречается много где.

– Да, голоса тоже можно иногда различить, и еще шепот. – Она испытующе посмотрела на него. – Ты когда-нибудь слышал о Разделенных?

– Разделенных? – Федор нахмурился.

– Это они. Там. Я пока к тебе плыла, наслушалась. – У нее дернулся подбородок. – Их становится все больше. Монахи говорят, что незаметно там собирается целая армия.

– Ты ведь не во всем им доверяешь? – мягко спросил он.

– В этом они правы. – Она тяжело вздохнула. – Я в детстве видела одного. Капитаны отлавливали их и для забавы показывали на площади. Мне потом кошмары снились.

«Возможно, она говорит о Диких, – подумал Федор. – Или о псах Пустых земель».

– А почему вы их так странно называете?

– Потому что они такие. – Девочка провела рукой в воздухе крест-накрест, будто резала что-то на части.

– Уродливые? – подсказал Федор. И псы, и Дикие порядком изувечены.

– Хуже. Монахи говорят, что Разделенные хуже того, что в тумане. Что у них нет души. Вернее, она отделена и находится где-то в плохом месте и оттуда повелевает ими. Поэтому в них совсем нет ни страха, ни жалости.

– На канале много всего, – неопределенно сказал Федор. И подумал, что совсем недавно встретился с чем-то подобным – оборотнями Икши.

– Да… Но монахи, Возлюбленные, говорят, что лишь Лабиринт защищает нас от Разделенных. Только становится хуже. Готовится вторжение. Как только их станет достаточно много… И когда они придут, хлынут целыми полчищами, их не смогут остановить капитаны.

– А Лабиринт, выходит, сможет? – Федор постарался, чтобы девочка не уловила в его голосе иронии. Он всегда считал, что от пироговских монахов прилично попахивает безумием, и, похоже, проповеди религиозных фанатиков все успешней попадают в цель.

– Нет, остановить не сможет. Но укроет. Не всех, понимаешь? Только верных слову. А истинное Слово у Возлюбленных. Вот так. Но… Их и вправду становится больше! Этот гул, он… он…

– Ты им веришь?

– Я не знаю. – Ее плечи вдруг поникли, и на миг она сделалась той, кем была: несчастным беззащитным ребенком. – Не до конца. У меня свои счеты с Возлюбленными.

– Вот как?

«Что же ты скрываешь? – подумал Федор. – Ведь когда-то власти у капитанов и у монахов было поровну: одни охраняли материальное, другие озаботились душой. А потом произошел раскол. Но ведь ты совсем ребенок…»

Все же он решил спросить:

– А не знаешь, как давно у вас говорят об этой угрозе?

– О Разделенных? Ну… Впервые о них возвестили девять капитанов в своей главной книге «Деяния Озерных Святых»…

Она удивленно захлопала глазами, но тут же смущение из них прогнали веселые искорки:

– Прости, нас так учили… Вообще-то я умею нормально разговаривать.

– Вот уж не сомневаюсь! – наконец ухмыльнулся Федор.

И девочка позволила себе ответную улыбку.

– Я просто хотела сказать, что не знаю, чему верить. Монахи, они не все одинаковые. У меня был друг, из Возлюбленных, и мы много с ним говорили. Обо всем. Он рассказывал интересно. Наверное, тоже учил, но легко. Нет, очень часто мы подолгу, я уставала, но…

– Я понимаю, – сказал Федор.

– Он не во всем был согласен с монахами. И мне показалось… хотя это огромная ересь… не во всем с главной Книгой.

– А где сейчас капитан Лев? – вдруг спросил Федор. Он сам не понял, что заставило его задать этот неожиданный вопрос. Какая-то интуитивная подсказка была рядом, но не больше того. – Жив еще, старый бродяга? Когда-то, очень давно, мы были знакомы.

Реакция девочки его поразила. Невинный вопрос спровоцировал в ней полнейшую перемену. Ее лицо застыло, словно в прямом смысле став каменным, и на мгновение Федору даже показалось, что в ее глазах мелькнула ненависть. Затем она глухо спросила:

– Зачем ты так сказал?

– Что?

– Это!

– Прости?

– Зачем подло врать?!

– Прости, я правда не понимаю, о чем ты.

– Ты не мог его знать! Мал еще. Ненамного старше меня. Зачем?

– Я сказал тебе правду, – удивленно произнес Федор.

– Нет, не правду! – Ее глаза гневно блеснули. – Ты не мог его знать. Капитан Лев уже давно… Это подло!

Девочка поднялась, и Федор подумал, что она собирается начать отвязывать свою лодку.

– Что уже давно?

– Подлый врун!

– Подожди. Успокойся, сядь. – Он попытался остановить ее, но девочка резко выдернула руку. – Да успокойся же ты! Сядь. И послушай.

– Врун… Как я ошиблась в тебе.

– Да нет же! Я тебя понял. Понял, что тебя смутило. Но выслушай – это сложно объяснить, но я постараюсь. Ты успеешь уйти в любой момент. Но… Я намного старше, чем ты подумала. Не так мал. Очень намного.

Она посмотрела на него и ничего не сказала. Будто он говорил на иностранном языке.

– Не так мал, как кажусь. Поэтому и сказал, что мы были знакомы. Очень давно.

Девочка дернула челюстью:

– Что за чушь?!

– Не чушь. И тебе лучше мне поверить. Я гораздо старше, чем ты можешь представить. С гидами такое случается. И когда-то с капитаном Львом мы даже вместе ходили в Клязьминскую атаку. Тогда Тень ушла в Строгинскую пойму, а Лев получил увечье правой ноги.

– Зачем… ты?..

– Рану вылечили, но хромота осталась.

– Я… не понимаю. – Замолчала. Отвела взгляд. Смотрела в сторону, потеребила пальцы. Потом недоверчиво обернулась: – Рану скрыли, чтобы… но… как это?

«Смотрю, ты знаешься не только с монахами-еретиками и для ребенка слишком хорошо информирована», – быстро подумал Федор. И ответил:

– Так же, как и с вашим Лабиринтом, сразу не поймешь. Не сразу. – Он повторил ее недавние слова. – Но ведь я тебе поверил? Теперь твоя очередь.

Снова подергала челюстью:

– Допустим.

– С ним что-то случилось, да, с капитаном Львом?!

– Много лет назад.

Федор вздохнул:

– Печально слышать. Но… Хорошо. Ясно. Я тебя не обманул. Что с ним произошло?

– Когда вы были знакомы? – Во взгляде упрямство.

– Думаю, задолго до твоего рождения.

Теперь она сжала челюсти, будто собиралась насупиться.

– Я правда гораздо старше, чем выгляжу. С гидами такое случается иногда.

Она чуть заметно побледнела, смотрела все еще недоверчиво. Потом пробубнила, словно припоминая:

– Я думала, все это образно, мне брат Фекл говорил что-то такое… – боязливо взглянула на Федора. – Но он часто говорил образно, чтоб мне проще понять. Обо всем. Ну да, и о гидах, что те долго не стареют, – тряхнула головой. – В смысле. Вы… Я не все разобрала. Какая-то хрень.

Замолчала. Федор не стал ничего уточнять. Он видел, что в ней происходит внутренняя борьба. Все же вернулась, села на прежнее место. И словно вся поникла. Похоже, ей действительно некуда было больше идти. Мрачно посмотрела на него.

– Ты мне правду сказал?

Тот кивнул. Нерадостно улыбнулся. Повторил:

– Что произошло с капитаном Львом?

Девочка заморгала, вздохнула тяжело:

– Много лет назад с его семьей случилась беда. И… – неожиданно ей понадобилось проглотить ком в горле. – Он заболел.

– Но он жив?! – В голосе Федора искренняя надежда.

Внимательно посмотрела на него:

– Он… Я даже не знаю, как это называется. Жив. Но как бы заснул.

– Заснул?! О чем ты… – Теперь Федору понадобилось очистить горло от хрипоты. – М-да… Ясно. Ты знаешь, где он?

Опять это ее движение челюстями. Затем горько, устало усмехнулась:

– В Храме, где ж еще?! Монахи объявили его сон Священным. За ним ухаживают. Только он… – Голос девочки чуть треснул. – Я думаю, монахи делают все, чтобы он никогда не проснулся. Им… лучше почести ему оказывать такому. Им не надо, чтобы он стал прежним.

Федор внимательно разглядывал ее. Истина где-то рядом, что бы она ни скрывала. И снова интуиция заставила задать следующий вопрос:

– А твой друг, монах, ну тот, из Возлюбленных, что говорил по этому поводу?

– Чтоб я так не думала. Он был добрый.

– И с ним тоже что-то случилось.

– Он умер, – произнесла как-то обыденно, но сразу же словно посерела, и тени под глазами проступили отчетливей. – Его убили. – Легкий ветерок хлопнул парусом. Федор чуть подтянул румпель, выравнивая галс, и еле заметно склонился к девочке. – Какие-то воришки. Ограбили и… Зачем? Он ведь был старый и добрый.

Федор почувствовал, что девочка на пределе. Очень много скрытого разворошил этот разговор. Он деликатно коснулся ее руки. Девочка дернулась, как от электрического удара. Даже не поняла, что удивленно смотрит на Федора.

– Слухи, что из-за этой Книги… просто, чтоб потом продать. – Голос из бесцветного стал наливаться страданием. – Зачем они его убили?

Федор мягко сжал ее руку, которая сейчас оказалась совсем слабой.

– Мне очень жаль.

– Забрали бы эту Книгу и шли себе. Он ведь был… Зачем?! Если б они с ним просто поговорили… – Она сидела, опустив голову, отвернулась, и что-то совсем несчастное было в ее позе – брошенный ребенок, который неизвестно выживет ли, ребенок, оставшийся один. Голос задрожал: – Почему все, кого я люблю, оставляют меня?..

Федор молчал. Подумал, что она, наверное, в последний раз задает этот детский вопрос. Это и есть взросление. Потому что она приплыла сюда, предпочла действовать. А потом подумал, что все не так: она ребенок, вынужденный действовать. И еще – что он давно не видел такого одинокого существа. Федор решил было, что стоит приобнять ее, но не знал, какую это вызовет реакцию.

Ветерок еще раз хлопнул парусом. Лодка побежала веселее.

– Аква, – чуть слышно произнесла девочка.

– Что? – Федор мягко посмотрел на нее.

– Так меня зовут – Аква. Капитан Лев – мой отец. – Улыбнулась, но глаза у нее блестели от влаги, а Федор не успел заметить, когда это произошло. – Это он создал Лабиринт. Про него я говорила.

«Ведь он уснул, – подумал Федор. – Так вот в чем дело».

Девочка закусила губу, затем очень тихо произнесла:

– Они умерли…

Попыталась спрятать мокрые глаза. Федор снял плащ и накинул на нее. Девочка напряглась. Но не отстранилась. Федор ждал. Она всхлипнула:

– Он их очень любил, а они умерли. – В голосе горечь и детский укор одновременно. И плотины прорвало. – Любил больше всего на свете! А они умерли, мама и братишка… И он ушел в Лабиринт.

Он не знал ничего ни о Времени, ни о себе. Пребывая в неподвижности, он видел сны. О которых тоже ничего не знал. Иногда внешний мир фрагментами врывался в это бесконечное сновидение, но импульсы были не столь сильны, чтобы вывести его из состояния покоя. Проходили эпохи, а может, мгновения; в блаженство небытия от всего этого не долетало даже эха.

А потом он проснулся. Что-то пробудило его. Боль, нестерпимое страдание. Они не принадлежали ему. Но оказались очень интересны. Были зовом, все настойчивей извлекавшим его оттуда, где он находился. Сначала пришел дискомфорт. И любопытство. Пульсирующие вспышки боли, как сигнальные маячки, смогли захватить его внимание, вызвать интерес. Все более жадный. И эта жадность, ненасытное любопытство стали его первым открытием о себе.

– Кто ты, если в состоянии мне это обещать? – различил он, вовсе не представляя, кому принадлежит вызывающий голос и что он успел пообещать. Но больше не смутное эхо, а пылающий жар подлинного страдания проникал в блаженство покоя. Тот, кто умеет испытывать подобную боль… Оказывается, он уже вел какой-то диалог. И начал что-то припоминать. Открытий о себе становилось все больше. Эмоции прежде небывалой силы ворвались в покой, омывая его пробуждающим потоком. И сонные глаза раскрылись навстречу Бытию.

– Я могу. Они всегда будут с тобой, – сказал он и понял, что долгий сон окончен. И это оказалось не сравнимым ни с чем.

Хома заметил тень, скользящую по поверхности воды, когда до выхода из Пестовского моря оставалось уже совсем недалеко. Поначалу он не стал тревожиться – с ним был Брут, а со всеми мерзкими тварями канала младший братишка каким-то непостижимым образом умел ладить. Вернее, это он в детстве считал, что непостижимым. А потом понял, что причиной всему необычность Брута. Впервые это произошло, когда их, еще мальчишек, не тронули псы Пустых земель. В тот раз они даже не обнюхали их, то скаля страшные зубы, то виляя хвостами, а просто не обратили внимания, прошли своей дорогой. Словно и не заметили, словно они с Брутом были частью их мерзкого богопротивного мира. Хома, конечно, счел это случайностью, но в другой раз, много позже, псы все-таки подошли «поздороваться».

– Не бойся, – прошептал Брут, пока громадная тварь, не меньше медведя, обнюхивала Хому. От страха и от этого нестерпимого запаха даже не псины, а какой-то погибели у Хомы кружилась голова и свело живот, и, как только пес отошел, Хома не выдержал и обмочился. Он этого даже не понял, зато пес сразу остановился и повел мордой в его сторону. Но Брут взял брата за руку, и свирепый огонек в глазах пса погас. Будто сбитая с толку, тварь заковыляла прочь.

Брут был рожден особенным. Именно поэтому еще подростками они научились бродить дорожками, закрытыми для живых. Что весьма способствовало избранному ими ремеслу. Но секрет Брута был смертельно опасен. Примерно раз в месяц его кожа становилась белее бумаги, и в такие моменты с ним происходило много всего, что поначалу очень пугало и беспокоило Хому. Потом он и к этому привык. Да только от людей эту тайну требовалось стеречь как зеницу ока, вот и пришлось братьям уйти подальше от добрых людей. И стать фаворитами луны. Вольная жизнь им была по душе. А потом Бруту пришло в голову сконструировать их удивительную лодку, уж точно лучшую и самую мобильную на канале. Идея посетила его в страшном месте, куда псы Пустых земель приходили умирать.

– Они больше тебя не тронут, даже если ты окажешься один, – задумчиво сказал тогда Брут. – Внутри лодки ты будешь в безопасности, запомни это, Хома.

Брут предложил смастерить лодку, обтянув каркас кожей псов Пустых земель. Твердая настолько, что не каждая пуля брала; она вдобавок после просушки оказалась непромокаемой и очень легкой.

– Красиво, конечно, – с сомнением нахмурился Хома. – Только эту лодочку опрокинет первой же волной.

– Не опрокинет, – возразил Брут. – Их будет две. Соединим прочными шестами, чтоб можно было быстро крепить. Будет устойчиво. В одной лодке мы с тобой, в другой – поклажа, товар да барахло. Главное, чтобы быстро собирались и разбирались: лодочки-то невесомые, по одной легко будет обносить по суше разные препятствия, плотины или если срочно понадобится укрыться… Смекаешь?

Хома удивленно захлопал глазами. Потом с уважением кивнул. На прикидку идея была блестящей.

– Я такое на одной картинке видел, – вспомнил он. – Катамаран называется.

Брут лишь пожал плечами.

Катамаран действительно получился сверхустойчивый и показал отличный ход. Лучшей лодки для кочевой жизни не придумать. В прибрежной полосе Пустых земель, в невидимых протоках вдоль всей цепи водохранилищ они организовали себе несколько надежных стоянок, псы и Дикие пока не разграбили ни одной из них, а никому из людей в Пироговском братстве даже в голову не пришло сунуть нос в Пустые земли. Говорят, крайне редко там можно было наткнуться на гидов, но до сих пор им не встретился ни один из этих странных и опасных бродяг. Даже тяжело груженная, лодка легко выбрасывалась на берег, разбиралась в считаные минуты, и поклажа волоком переносилась по земле. И конечно, никому бы в голову не пришло, что кто-то решится построить лодку из кожи псов, таящейся напасти, темной смерти, поджидающей на границе непересекаемых миров. А Хома внутри лодки и вправду оказался защищенным. Даже когда Брута не было рядом. И даже ночью, посреди стоянки, когда он слышал приближающиеся шорохи, ворчливый лай псов, похожий на хохот безумных, голоса и прочие звуки, от которых в жилах стыла кровь.

Со временем Хома привык ко всему этому и перестал обращать внимание. И полюбил их лодку, катамаран, как дом родной. И боготворил Брута, его удивительного младшего братишку.

И вот оказалось, что монах, брат Фекл, был таким же. И вот оказалось, что из-за этих чужих, совершенно незнакомых людей их счастливой, прекрасно налаженной вольной жизни – «нас все это не касается!» – приходит конец. Потому что если было на раздольных просторах место, от которого даже Брут старался держаться подальше, то это левый берег канала между Икшинским и Пестовским морем, куда они сейчас держали путь. И все из-за чертова монаха – это его посмертная воля гнала Брута в гиблое место, облюбованное призраками и их черным хозяином. Ну, может, еще из-за девчонки…

– Братец, – позвал Хома.

– Осталось уже недолго, – откликнулся тот. Что-то в голосе его надломилось, проклятый яд нехотя, по капле покидал тело брата. А еще близилась перемена.

«Интересно, а как монах справлялся с этими их приступами? – подумал Хома, вяло загребая веслом. – Как таил секрет от добрых людей? Когда белела, что полотно, кожа, когда говорил разными голосами и рисовал прелестные, точно живые, но очень опасные картинки? Скрывался на несколько дней в своей келье якобы для уединенной молитвы?! Видимо, так, как еще…»

И все же, когда вдалеке на поверхности воды появилась тень, Хома не особенно встревожился. Говорят, когда-то давно обитало в этих водах гораздо более грозное чудовище. И его даже использовали враги для нападения на Пироговское братство. Прозванное Тенью, оно умело издавать какие-то не воспринимаемые ухом звуки, которые иссушали сердца людей страхом еще прежде, чем чудовище появится. Однако хитроумные капитаны вроде бы не без помощи тайного зелья, что противостояло хищным звукам, разбили врагов и отогнали Тень куда-то далеко, в сторону Строгинской поймы. Она и скрылась, а рассказы о славной Клязьминской битве до сих пор можно услышать в трактирах Пирогово. Словом, чудовище ушло. Здесь же, в Пестово, осталась его младшая сестра. Обычно она не трогала проходящие лодки – в этих водах полно уродливых монстров помельче, чтобы ей охотиться, – в редких случаях довольствовалась сброшенными в воду окровавленными свиными тушами. Катамаран же Озерных братцев она, как и псы, вообще оставляла без внимания. Поэтому, когда темное пятно на поверхности воды быстро заскользило в их сторону, Хома был не напуган, а, скорее, удивлен:

– Бр-у-ут, чего это она? Брут?!

Младший братишка сидел за спиной, закатив глаза, весло безвольно билось о воду, готовое вырваться из руки, а его кожа местами начала белеть.

– Брут… Нет! – Хома ухватил брата за плечо и начал трясти. – Не-ет, еще рано. Сопротивляйся, Брут.

Тот непонимающе посмотрел на него и монотонно произнес:

– Седьмой капитан…

И глаза его снова стали закатываться.

– Ну нет же, Брут! – завопил Хома и стал хлестать брата по щекам. – Держись, сопротивляйся, еще почти неделя, Брут… Целая неделя! Черт… – Он оглянулся. Темного пятна впереди не было. Возможно, оставила их в покое… Потом он увидел скользящую тень сбоку и гораздо ближе к лодке. И почувствовал, что его кожа стала «гусиной». Раздался плеск, из воды появился черный бок. Огромный, изъеденный язвами. И плавно ушел обратно. Стало тихо.

– Брут, – автоматически прошептал Хома. – Брутик, пожалуйста.

Он взял брата за руку. Холодная, пальцы до половины уже побелели.

– Пожалуйста… Как же так, Брут?

Брат задрожал, клацнув челюстями, белизна стала отступать.

«Это все из-за яда, – подумал Хома. – Из-за чертовой книги. И перемена пришла раньше. И он застрял в ней: ни туда ни сюда. Плохо дело».

Он привык к лунным циклам Брута и мог с точностью до дня-двух предугадать перемену. Однако это отравление словно лишило брата его силы. Стоило признать, что, пока Брут болел, пока яд медленно выходил из него, им обоим было безопасней чувствовать себя внутри лодок. Словно Брут стал таким же обычным, как Хома. Потом началось выздоровление, и псы перестали проявлять опасный интерес к их стоянке – по крайней мере, перестали подходить близко. Хома только-только стал успокаиваться, и вот…

– Бру-ут, – шепотом позвал он, нежно сжимая пальцы брата. – Вернись. У нас проблема, Брут.

Тот вздрогнул еще раз, лоб совсем белый, и вокруг рта, но на миг его взгляд сделался осмысленным.

– Седьмой капитан, – слабо повторил он.

– Что «седьмой капитан»? О чем ты, братишка?! По-моему, эта тварь собралась напасть на нас.

– Это… очень важно. Скажешь… ему. Это… опять повторяется. Важно… седьмой…

И глаза Брута снова закатились.

– Не-ет… братик, нет!

Хома боязливо оглянулся. Поверхность озера выглядела совершенно спокойной. Снова тишина, вязкая, нехорошая. У него засосало под ложечкой.

– Уходи. Пожалуйста, уходи, оставь нас в покое, – зябко попросил он. И словно увещевая, поторопился объяснить: – Мы ведь внутри лодок… из кожи псов Пустых земель!

Нервно поднял весло и угрожающе потряс им.

– Уходи! – Но голос словно сломался.

«Как я жалок!» – с отчаянием подумал Хома.

А потом он ее увидел. Огромное черное тело двигалось под водой, пересекая их курс. Спазм сжал горло, и какая-то пустота, сводя кишки, качнулась в животе. Хома ни за что бы не подумал, что она настолько длинная, и немигающим взглядом провожал громадный овал черноты, пока тот бесшумно уплывал прочь.

«Ходит кругами, – мелькнула мысль. – Присматривается, выбирает, прежде чем напасть. И сжимает радиус».

Возможно, она так же, как и старшая сестра, издавала какие-то не уловимые ухом звуки, но теперь эта подлая, предательская тишина ожидания сделалась непереносимой. Хома физически почувствовал невозможность терпеть и с какой-то губительной алчностью посмотрел на воду, словно оказаться за бортом сейчас было бы спасением…

И вдруг принялся бешено грести, работать веслом.

«К берегу, к берегу! – думал он. – Может, успеем».

Плеск раздался с другой стороны. Ледяные пальцы больно сжали сердце Хомы. Темно озираясь, он поглядел на источник звука. И все у него внутри будто ухнуло вниз. Он увидел, что происходило на берегу. Вероятно, из-за палящего солнца или же от страха у него помутился рассудок. Но в переливчатом мареве воздуха вдруг проступили очертания мрачного утеса, которого там никогда не было. Тоскливого, бесприютного. Фигура, стоящая на утесе, казалась исполином. Плащ черного ветра развевался за спиной, закрывая солнце. Стало очень быстро темнеть.

– Князь-призрак, – отчетливо произнес Брут. И тяжело вздохнул, словно смертельно устал. Хома обернулся: голова брата была запрокинута, а глаза незрячи.

– Брутик, – ласково позвал Хома. Он уже видел боковым зрением, что происходило с другой стороны лодки: она действительно ходила кругами и теперь была готова напасть. Но на берегу…

Мрачный призрак, князь их, грешных, неприкаянных, стоял на одиноком утесе в окружении воинства мертвецов.

«Вот и все, – подумал Хома. – Мы в западне! В мышеловке».

А затем он… вдруг любяще улыбнулся, положил свое весло на колени и обнял Брута. Тот никак на это не прореагировал. А Хома почувствовал, как холодный взгляд князя-призрака притянул его. Будто щупальцами пробежал по всему, что было в нем живым, стремясь поскорее выстудить это тепло. Но Хома лишь крепче обнял брата.

– Вот и пришла наша погибель, Брутушка, – сам того не сознавая, произнес он. – Ничего, ничего, братик…

Свинцовая вода за бортом будто вскипела, выдавливая из себя нечто непереносимо ужасное. Хома увидел два перепончато-водянистых глаза и как из центра этого бурлящего котла стала подниматься она – Тварь, младшая сестра Тени, чудовищная королева этих вод.

– Ничего-ничего…

Она вставала долго, поднимаясь прямо над лодкой; основание щек и подбрюшье у нее оказались до непристойности бледно-серыми, а еще этот запах…

Она застыла. В ее глазах не было даже кровожадного интереса – просто немигающий функциональный взгляд змеи; чуть склонила морду, прицеливаясь для завершающего броска.

– Ничего, братик…

Хома вдруг подумал, что чего-то по-настоящему важного так и не сказал брату, и больше всего он хотел бы сейчас произнести вслух, – и чтоб Брут это услышал, – как он его любит. Но брат казался совсем безжизненным, и так было всегда, пока перемена не заканчивалась. И Хома обнял его из последних сил и приготовился умирать.

Взгляд князя-призрака отпустил его. И переместился на водную тварь. Та зашипела и дернулась – длинная шея покачивалась над лодкой. Хома обрадовался этим нескольким подаренным мгновениям жизни и даже успел устыдиться своего малодушия – ведь совсем недавно он сам готов был прыгнуть от ужаса за борт.

Он не понял, что произошло. Только увидел прорезанную бороздку в основании шеи чудовища. И еще одну. И фонтанчик брызг где-то за лодкой. Потом, как будто в замедленном времени, Хома распознал, что слышит звуки выстрелов. Одна из пуль отрикошетила в воду, другая, видимо, застряла в шкуре чудовища. И хотя пули не причинили ей видимого вреда, тварь неожиданно высоко заревела, откидываясь назад, плюхнулась на спину и, вызвав большую волну, медленно ушла под воду.

Лодка качнулась. Хома увидел, что вместо лап у чудовища длинные ласты, все в роговых наростах, и как оно, шевеля ими, медленно прошло под дном катамарана. Хома услышал собственный нервный смешок и горячо прошептал Бруту:

– Похоже, рано помирать нам, братишка…

Большая парусная лодка находилась очень далеко. Не в Пестовском море. Она двигалась по каналу. Хома никогда не представлял, что кто-то может попасть со столь приличного расстояния в цель, даже такую крупную. А потом осознал, что вокруг вовсе не стемнело, а ярко светит солнце. И нет никакого причудившегося ему одинокого утеса скорби. И сурового призрака в развевающемся плаще и в окружении мрачной свиты. Но большая парусная лодка двигалась к берегу. Ровно в то место, куда вздумал направиться Брут.

«Нам теперь, наверное, поздно сворачивать с этой дорожки», – подумал Хома. Сощурив глаза, он пытался разглядеть, вправду ли видит на берегу какое-то движение. Затем обернулся к брату.

– Ну что, в Рождественно? – спросил он, не особо рассчитывая на ответ.

Поза Брута не изменилась.

– Рождественно, – пробубнил Хома. – Ну что ж, по крайней мере, смогу поблагодарить нашего спасителя.

Глава 7

В Рождественно

«Здесь нет живых, – подумал Федор. – Мы не найдем здесь ничего, кроме призраков».

Водная тварь вроде бы оставила в покое эту далекую странную лодочку о двух корпусах, и теперь Федор мог внимательней рассмотреть берег.

– Аква, нам обязательно заходить сюда? – спросил он, убирая оружие. – Ведь времени совсем в обрез.

Девочка кивнула. Было видно, что ей тоже не по себе: еще недавно раскрасневшиеся от слез щеки впали, румянец покинул их.

– Я же говорила, мне брат Фекл велел плыть сюда, если… – Голос дрогнул, попыталась это скрыть. – Если будет совсем плохо. Если его не станет.

Федор помолчал. Затем направил лодку к берегу. Выходило, что брат Фекл метался между своей верой и реальностью, которая не умещалась в догму. А может, между тем, во что эта вера выродилась, и милосердием, желанием спасти девочку. Она успела ему многое рассказать о своем наставнике. Насколько же на самом деле были плохи дела, если в случае своей смерти старик мог доверить Акву только призракам.

– Мы уязвимы в тех местах, где были когда-то очень счастливы, – вдруг сказала девочка. – Брат Фекл мне не верил, а я так поняла из «Деяний Озерных Святых». Потому что так случилось с моим отцом.

«О чем это она?» – Федор даже не успел удивиться. Она еще все твердила о «каком-то месте», связывающем их с Евой, – именно там Лабиринт постарается забрать ее, как только лодка Петропавла покинет Пирогово, но… В лежащих впереди мрачных землях у Федора с Евой не было никаких счастливых мест. Равно как и каких-либо других. На перепутьях этих дорог они никогда не встречались прежде. Только он не успел задать свои вопросы, потому что на берегу все стало меняться. Внезапно почернели тучи, вспарывая небо набухающими спиралями, и стало темно, как перед грозой. Однако вместо привычной в таких случаях духоты в лицо повеяло пронизывающим холодом. И тоскливая тяжесть легла на сердце. Аква печально вздохнула; тьма обступила лодку плотной завесой, хотя за ее пределами угадывался яркий летний день.

«Вот и хозяева, – подумал Федор, глядя, как в плотном мраке на берегу зажигаются изливающие сумрак точки глаз, как пустые взгляды медленно фокусируются на их лодке и начинают гореть стынущей ненавистью. – И похоже, они нам совсем не рады».

«Уходите отсюда, пока не поздно. Прочь!» – услышал он внутри себя непререкаемой тяжести повеление, и рука, словно непроизвольно, легла на румпель, отворачивая лодку от берега. И сразу же он почувствовал, как в руку возвращается сила и вокруг становится чуть светлее, а тоска постепенно отпускает сердце.

«Нечего здесь делать, в этой темноте, страхе и ненависти», – с облегчением подумал Федор. Но в следующий миг до его ушей долетел слабый дрогнувший голосок девочки:

– Нет, пожалуйста, нам туда…

– Аква… – хрипло позвал Федор.

– Надо…

Он помедлил долю секунды и увидел, как вслед за глазами начинают угадываться сумрачные силуэты, огромная толпа, скрытая тьмой.

– Аква, – нагнулся он к девочке, говорил почти шепотом. – Ты понимаешь, кто они?

Та прижалась к нему, придвинулась вплотную и, сама не замечая, пропихнула ладошку в его руку. Ладошка показалась Федору ледяной. Но девочка кивнула, и голос, совсем недавно блеклый и обессиленный, будто его выжали, немного окреп.

– Помнишь, я ведь сказала, что иногда помогают мертвые, – произнесла она.

«Не похоже, что здесь кто-то собирается нам помочь, – мелькнула мысль. – Дочь капитана Льва такая же своенравная и бесстрашная, как ее отец… Но хорошо, будь пока по-твоему».

Федор вернул лодку на прежний курс. И эта леденящая ненависть на берегу сразу же снова сгустилась.

«Тебе еще предстоит научиться отваге, Аква, – думал он. – И научиться отличать ее от безрассудства, как научился капитан Лев. Но если ты считаешь, что нас ждут здесь некоторые ответы, хотя бы небольшая их часть, то я готов рискнуть».

«Кто вы такие?» – снова мрачной тяжестью дохнуло с берега.

– Просто путники. Идем с миром, – отозвался Федор. – И нам нужна помощь мертвых.

Если понятие «гробовая тишина» действительно существует, то в следующий миг повисла именно она. Уши словно потеряли умение слышать. Лишь струйки ледяного ветерка, как щупальца, прошлись по ним и по лицу Федора. Он уже хотел было назвать себя и девочку, когда неожиданно, будто говорящий находился совсем рядом, скрипучий голос произнес:

– Смотрю, тебе не занимать наглости, молодой гид.

Федор ждал. Щупальца ледяного дыхания отпрянули. Во тьме на берегу проявились очертания закутанной в плащ фигуры. Фонарик в бледной, как у утопленника, руке загорелся болотным огоньком, зловещая тень легла на высохшее лицо.

– А я смотрю, тебе известно обо мне, – сказал Федор.

– Мне много чего известно, – отозвался голос, причем так, словно между словами были пустоты и из них веяло могильным холодом. – О тебе – что ты связал несвязываемое. Еще больше все запутав.

Федор ждал. Молчание в этом месте могло быть лучше любых слов. Наконец стоящий на берегу подул на фонарик. И болотный огонек угас, тьма же вокруг, напротив, начала рассеиваться. Постепенно стали проявляться… Федор почувствовал, как у него слегка пересохло в горле. Оказывается, закутанная в плащ фигура была окружена воинством огромных псов. Это их глаза горели в темноте. Сейчас свирепая ненависть гасла, уступая место маслянистому блеску. Но все равно что-то жуткое, неправильное оставалось в их облике и в том, как они стояли, – не взятые на привязь, псы выстроились ровными колоннами, как верные солдаты.

Стоящий на берегу расхохотался и скинул за спину свой плащ. Один из псов тут же подхватил его. У Федора дернулась щека. В мертвой морде пса проступило что-то невозможное, и… Федор как-то сонно усмехнулся, тряхнул головой.

«Они не совсем мертвые? Не живые. Но и… – В горле запершило еще больше. Вопрос, конечно, звучал нелепо, и он тут же его поправил: – Они не совсем псы?»

Тот, кто скинул плащ, расхохотался еще громче. Сделалось светлее, появилась возможность разглядеть его получше.

«Почему на нем этот ненормальный потрепанный и как будто бутафорский китель? Генеральский, с аксельбантами, галунами и шевронами? Зачем этот парик и треуголка, словно здесь ставят какой-то жутковатый любительский спектакль о временах Наполеоновских войн с псами вместо гренадеров?»

Эти вопросы тоже, конечно же, были нелепыми. Потрепанный генеральский китель оказался накинутым на тщедушное высохшее тело старика. Очень узнаваемого, только никогда прежде… Взгляд у старика был сильным и проницательным и словно до пронзительности живым. И Федор вдруг все начал понимать.

«Ну конечно! – подумал он. – Здесь, в Рождественно, находилось поместье. – Федор понял, кто стоит перед ним. – Здесь была их фамильная усадьба. Сюда, в свой дом, он и вернулся».

Несколькими часами ранее, когда Федор беседовал с Аквой у заградительных ворот, Ева пробудилась от ночного кошмара. Лодка стояла в тишине у Пироговского причала, лишь легкий ветерок и плеск волны. Девушка сделала глубокий вдох. Это надвигающееся с разных сторон удушье, от которого трясло тело и сдавливало грудь, ей просто приснилось. Как и… что? На востоке занимался рассвет, светлело небо, разрезанное яркими полосками, но с противоположной стороны, где, как поняла Ева, Пирогово переходило в Клязьминское море, еще стояла густая тьма.

«Москва в той стороне, – подумала девушка. – Нам туда».

С вечера Петропавел объявил, что не стоит больше испытывать терпение хозяев. Взгляды окружающих действительно становились все более мрачными, и появились монахи. Петропавел вышел встречать их без оружия. Монахи потребовали, чтоб они убирались немедленно. Но старый гид возразил, что договор был не таким и очень хорошо оплаченным и прежде надо убедиться в безопасности озер для судоходства.

– Тебе самое время подумать о собственной безопасности, – заявил тот, кто говорил от монахов. – Мы больше не можем ее гарантировать.

Потом, словно смягчаясь, добавил:

– Блуждающий водоворот отвернул, путь свободен.

Присутствующие при споре капитаны не рискнули перечить монахам, хотя до этого увлеченно расспрашивали гидов об их путешествии.

– Я должен убедиться сам, – сказал Петропавел. – Если вода спокойна, то на восходе мы уйдем.

– Дело твое, – нехорошо усмехнулся тот, кто говорил от монахов. – Скажу лишь, что, как заметил, Пироговское братство надело желтые повязки, дабы усмирить праведный гнев. И на завтрашней утрене мы еще раз помолимся в Храме Лабиринта, чтоб лодка гидов ушла без проблем. А там уж не обессудь. Не все в руках Возлюбленных, но все в руках Господа.

На этом монахи удалились.

– Каков негодяй, – в сердцах обронил Петропавел. – Вздумал шантажировать.

Капитаны то ли понуро, то ли пристыженно молчали и так же, не сказав больше ни слова, разошлись. Лишь один из них незаметно сунул в руки Петропавла фрагмент карты. Как позже выяснилось, там крестиком была обозначена безопасная заводь, чтоб переждать, если появится блуждающий водоворот. Но эта заводь осталась позади и в стороне, а Петропавел не хотел возвращаться.

– Выставить на ночь вооруженную охрану, – распорядился он. – По периметру. На восходе снимаемся с якоря.

Возможно, это возникшее напряжение и было причиной ее ночного кошмара, думала Ева, бесшумно покинув лодку, дабы немного пройтись, прояснить голову. Ее не пугали таящиеся в темноте головорезы или вооруженные религиозные фанатики, готовые напасть. Она знала, что это не так и охрана, в общем-то, не нужна. Дело было в чем-то другом.

Что она видела? Просто дурной сон. Или… не совсем так? Ева вышла к воде. Свежий ветерок обдувал лицо. Теперь и западная часть неба начала светлеть. Она шла по искусственно насыпанной дамбе, и вдруг это удушье из сна вернулось. Девушка остановилась. Почему-то с тоской подумала об этой отмеченной стыдливым капитаном крестиком безопасной заводи. Что-то было не так. Сон. Ночной кошмар, она видела что-то очень плохое.

Она повернула обратно. Дышать сразу же стало легче. Ева остановилась, нахмурилась. Она видела что-то очень плохое – страшное место, в котором никогда не была прежде, да только…

– Там были каменные фигуры, поддерживающие на плечах что-то очень тяжелое, – хрипло произнесла Ева. – И…

Да, мрачные фигуры в полутьме, и что-то приближалось, неумолимо надвигалось со всех сторон, сдавливало, от чего так трудно было дышать. Сама того не замечая, Ева снова обернулась, глядя на темную водную даль, уходящую в сторону Москвы. Это был лишь плохой сон, а сейчас небо светлело, и тени ночного кошмара развеивались. Так что же она пытается там рассмотреть? Восход уже близок, и на восходе им уходить. Ее уже звали, пора возвращаться. Сейчас она так и поступит.

Ева двинулась к лодке. И это смутное ощущение чего-то важного, упущенного из виду, стало проходить. Дыхание действительно наладилось, неприятное воспоминание о сне покидало сердце. Каменные фигуры, подумаешь?! Правда, что-то с ними было не так, но… «Там было еще множество лучей. Каких-то темных лучей, которые сходились в одной точке, где фигуры…»

Ева словно наткнулась на невидимый барьер. Она вспомнила. Сон был совершенно ненормальным. Это были не лучи, не совсем, темная вода в каждом из них, по ней ползло, приближалось… И ощущение, что надо бежать, но не было выхода.

«Я видела во сне лабиринт», – подумала Ева. И дернула головой. При чем тут лабиринт? Всплыло какое-то дурацкое слово. Словечко из школьного курса. «Я видела лабиринт. Только… необычный. Он был живым. Хищным и живым. И очень не хотел, чтобы я догадалась о нем».

Ева поморщилась. Конечно, просто ночной кошмар. Но… Что-то вновь заставило ее обернуться. А потом холодная рука шевельнулась и легла на сердце девушки.

«Дело ведь не в дурном сне?»

Там. Взгляд Евы застыл. Теперь это ощущение игнорировать стало очень сложно. Там, где сейчас светлело небо и где она должна была что-то разглядеть.

«Туда нельзя, – внезапно подумала Ева. – Это там, впереди, по пути к Москве. Там что-то очень плохое. Я его пока не вижу, но оно там – это место. И нам нельзя туда плыть».

Что-то поменялось в мертвом лице, как будто сменили маску, и оно, как и глаза, казалось живым. Ушла ненависть, старик испытующе посмотрел на Федора и улыбнулся.

– Что ж, молодой гид, все возможно… Только китель-то не генеральский. – Глаза весело блеснули. – Выше бери: фельдмаршал-генералиссимус! А, как, мои чудо-богатыри?!

По колоннам псов, что до сих пор не проронили ни звука, прошлась волна одобрительного гула. Федор все еще напряженно молчал.

– А насчет Бонапарте… Толковый был хлопец, задиристый. Высоко молодым орлом летал. – Он задорно подмигнул. – Да пообломал бы я ему крылья. – Рассмеялся. – А может, и нет! Жаль, что при жизни так и не встретились в сражении.

Еще несколько секунд на губах старика играла мечтательная улыбка. Затем он сказал:

– Да, ты прав, молодой гид. Здесь, в Рождественно, было поместье Суворовых. Здесь оно пребудет. Ну с чем пожаловали? Почему пришли не общей дорогой? И с чего это устроили на берегу такой шум-гам-пальбу?

Федор постарался было объяснить, что пришлось отогнать водную тварь, а насчет не общей дороги ему невдомек, но старик перебил его:

– Да знаем мы все! Не трать слов попусту. Лабиринт, значит?.. Давно такого не было, посчитай, со времен капитана Льва. О его дочери нам тоже хорошо известно. – Старик неожиданно ласково посмотрел на девочку. – Зря столько тянула, Аква.

Та лишь коротко всхлипнула и крепче прижалась к Федору. Старик насупился и с наигранным укором пояснил:

– Твой наставник был мне большим другом. – И тут же весело добавил: – При его жизни! На девятый день мелькнул тут. О тебе хотел справиться, да не успел, задержаться не смог. Ничего, после сороковин побеседуем. – Улыбнулся Акве. – От тебя он таил кое-какие секреты, приходилось, но лишь потому, что берег. – Прыснул. – Ведь, с точки зрения монахов, мы вообще не существуем. А, чудо-богатыри?!

И псы вновь отозвались дружным, насмешливо-одобрительным гулом. Лицо его вдруг сделалось серьезным.

– А вот с чего это нашей мамзель Несси напасть вздумалось – отдельный вопрос. Вообще-то она у нас смирная девочка. Я-то ее урезонивал, чтоб оставила тех бедолаг в покое, так брыкалась, голубушка… – Посмотрел на странную лодочку о двух корпусах; катамаран уже вошел в канал. – Тех сюда тоже посмертная воля гонит. Второго не чувствую, похоже, такой же необычный, как брат Фекл был. Оно, может, нам в помощь. Шибко ты все спутал, молодой гид, и как оно теперь вывезет… Ладно, никогда Суворов не избегал баталий, понял?!

И опять Федор не успел ничего сказать, как Суворов уже весело прыснул и с задорным укором поинтересовался:

– Чего стоишь как истукан? Проходите. Добро пожаловать в Рождественно! В дом не зову, не место там живым, среди моих побед, потех и разочарований; да здесь, на солнышке, вам самое место. Помогу, чем смогу. Немногим. Увы, немногое нам теперь по силам. И простите вы старика, что этого холоду да тени нагнал. Приходится иногда устраивать представления, а то беспокоят тут всякие.

– Пространство здесь, у Озер, издревле было со странностями, – продолжал рассказывать хозяин. – С хитринкой, путаным, но с тайным смыслом. Первые капитаны, о ком ты спросил, знали это и нашли подходящее слово – лабиринт. Хотя от всех известных лабиринтов тут конь не валялся.

Федор улыбнулся. Когда он спросил хозяина, как его называть, тот ответил, что, мол, как только что назвал: «хозяин»! А потом вдруг что-то мелькнуло в его насмешливом взгляде, что-то похожее на смущенную детскую просьбу. «Хотя… – Он помялся. – Ты ведь знаешь. При жизни Александром величали. Васильевичем по батюшке. Ты уж прости старика, но как же хочется иногда от живого еще раз „Александр Васильевич“ услышать. Так что не обессудь, милый, если не затруднит».

– Так что пространство здесь всегда было таким, – покивал хозяин. – Но то, что поселилось там, оно еще древнее. То ли живет в Лабиринтах, то ли само их создает, не знаю. Там нет ни вчера, ни завтра, и это тоже Лабиринт. Поэтому первые капитаны, оставившие книгу «Деяния Озерных Святых», умели предвидеть.

– Вы были знакомы? – спросил Федор.

Старик улыбнулся:

– Не со всеми. С первыми двумя – да! С Борисом и Глебом. Славные были храбрецы. Особенно Глеб по прозвищу Бык. Видел бы ты эту мощную бычью голову, ростру на носу его боевого корабля. Почему-то именно эти двое, Борис и Глеб, больше всего интересовали брата Фекла. Но путались люди и в поступках, и в мыслях и жизни свои путали, вот и пришлось капитанам оставить Книгу. Нарекли-то ее «Деяниями» уже потом, хотя для меня от гибели первых капитанов до сейчас всего миг пролетел. Их девять было, капитанов.

– Как и Священных чисел в Книге, – эхом откликнулась Аква. Это были ее первые слова, произнесенные на берегу. – Четыре, Два и Три – сакральные числа «Деяний». В сумме дает девять. И печатей столько же.

– Верно, – согласился Суворов, ласково кивнул девочке и неожиданно продекламировал: – «Девять печатей будут сорваны, когда армии Разделенных придут с севера: Четыре пса возвестят конец с восходом, Две смерти и Три вечерние зари, которые переживут немногие…» Мы провели с твоим наставником немало времени, Аква.

– Это из заключительной части, почти самые последние слова Книги, – пробубнила девочка, напряжение постепенно отпускало ее. – Пророчество о конце Пироговского братства. А… вы их видели… Разделенных?

Хозяин неопределенно пожал плечами:

– Трудно сказать. Не все слова капитанов были прямыми. А видел я много чего.

– Вот и брат Фекл так считал. Он в числах тайный смысл искал. А я видела одного. В детстве. Страшное и одновременно жалкое создание.

Здесь, на солнечной лужайке, были раскинуты походные шатры. А усадьба располагалась в глубине тенистого парка, за прудом с печальными лилиями, и оттуда действительно веяло холодом. Если смотреть не прямо, а как бы периферийным зрением, можно было заметить, что и сам дом тоже, словно призрак, выплывает из стылой тьмы. Федор смущенно отвел взгляд, перехваченный хозяином; тот кивнул, и на какой-то миг в глубине его глаз поплыли темные огоньки.

– Поэтому мое гостеприимство имеет известные пределы, – с вежливой улыбкой пояснил он; посмотрел на девочку, и прохладца покинула его голос, когда старик повторил: – Трудно сказать, что ты видела… Там много всего, в тумане и Пустоземье. Не знаю. По Книге выходило, что громада Разделенных грянет с севера, из-за Темных шлюзов. Брат Фекл меня много расспрашивал о тех землях, – махнул он рукой. – Мои чудо-богатыри далеко где гуляют. Это они здесь сбросили шкуры, а там им дикими псами бегать вольнее.

Федор еще раз перевел взгляд на берег, он понимал, о чем слова хозяина. Многие псы уже давно явили человеческий облик, хотя метаморфозы еще случались. Аква наблюдала за этим в ужасе, но из вежливости старалась не выказывать страха. Лишь опять просунула свою ледяную ладошку ему в руку. Весь берег действительно, как военный лагерь, был усыпан рослыми гренадерами, суворовскими чудо-богатырями в массивных медвежьих и волчьих шапках. Федор вдруг подумал: «А не они, в самом деле, являются псами Пустых земель?» И тут же услышал где-то в глубине себя жесткое и хлесткое: «Нет!»

Суворов с мягкой улыбкой смотрел на него. Рта не раскрывал: «Нет, не они. Но наши дела тебя не касаются. Скажу только, что моих парней, моих псов-оборотней, те боятся как огня».

С берега донесся какой-то шум. Солдаты, чудо-богатыри, помогали причалить катамарану.

– Ну вот, еще гости пожаловали, – в сердцах обронил хозяин. – Нет мне покоя.

Теперь Федор смог получше разглядеть незадачливых гребцов, которых совсем недавно спас от разъяренного чудовища мамзель Несси. Один что-то прижимал к груди и, казалось, со страху с трудом перебирал ногами. Видимо, забавы ради некоторые из чудо-богатырей то «сбрасывали шкуры», то снова «надевали».

– А ну прекратить! – развеселился Суворов. – Где ваши манеры?!

Аква наконец улыбнулась. Однако все более пристально разглядывала предмет, что вновь прибывший держал у груди. А второй, скорее всего, вообще плохо понимал, что происходит. Солдаты поддерживали его за руки, голова безвольно покачивалась в такт шагам. И что-то чудовищно неестественное было в его облике. Но Федор уже понял, в чем дело: в коже второго гребца – она была белее снега.

«Ну вот, я и опять это увидел, – подумал Федор. – Белый мутант».

«Да, – все так же, не раскрывая рта, отозвался Суворов, лишь прежняя улыбка играла на его губах. – Сейчас как раз перемена. Белый мутант – и тайна старого монаха у него. Смотри не напугай девочку».

Ученые Дубны и некоторые высокопоставленные чины Дмитровской водной полиции знали о существовании этого феномена белых мутантов. И держали от обывателя купеческой республики в строжайшей тайне. С таким же белым мутантом пришлось столкнуться Трофиму при зачистке Вербилок. Это был мальчик, которому один из его ликвидаторов сохранил жизнь. Все они были пересчитаны Дмитровской полицией, потому что лучших информаторов для сыскных ищеек было поискать. Не чаще раза в месяц у них белела кожа, становилась даже не бледной, а словно чистый лист бумаги. И вот тогда с ними начинались чудеса. Как только метаморфоза, перемена, завершалась, они словно впадали в транс, который мог продолжаться не один день. В подобном состоянии они умели много чего, но Дмитровскую полицию больше всего интересовал один их специфический талант: белые мутанты могли, словно по запросу, когда лезешь в архив, воспроизвести любой день своей жизни. Все, что видели, слышали, чувствовали, голосами своими или чужими, звуками хоть дикой природы, хоть, к примеру, звуком выстрелов, что не отличишь от подлинных. Но самыми занятными для полиции оказались их «рисунки». И хоть в обычном состоянии многие из них могли с трудом провести просто ровную прямую линию – не все, но многие из них считались на канале слабоумными, – как только белела кожа, их рисунки отличал не просто пугающий натурализм. С фотографической точностью – и по-прежнему любой из дней, хоть прожитый ими в младенчестве, – они фиксировали то, что был скрыто от обычного взора. Мельчайшие детали, блики, тени, нюансы и отражения в зеркалах. Дмитровская полиция быстро сообразила, какой тут открывается Клондайк, и засекретила существование белых мутантов. Под предлогом заботы об и без того расшатанной психике законопослушных граждан. Трофим принял в этом непосредственное участие. Он умел обставлять подобные делишки, за что его высоко ценил глава полиции.

Если бы Трофим проявил чуть-чуть любопытства, он узнал бы о белых мутантах гораздо более интересные вещи, чем их способности, пригодные для сыскного дела. Но, как говорится, меньший видит в большем то, на что он способен. В кресле замначальника Дмитровской полиции Трофима не интересовали избыточные тайны мира. А в том месте, где он находился сейчас, его вообще ничего не интересовало, кроме своевременного питья, теплой еды и смены постельного белья, так как сейчас бедняга Трофим не всегда успевал справить нужду в специально отведенных для этого местах.

– Кто они? – вдруг вскинулась Аква, пристально разглядывая предмет, который новый гость прижимал к груди.

– Просто воришки, – отозвался Суворов. – Зовут себя фаворитами луны. Довольно безобидны. Давно за ними наблюдаю.

– Но ведь это…

– Да, ты права, – ровно произнес хозяин. – Это та самая Книга.

– Которая была у брата Фекла, – каким-то низким и страшным голосом произнесла Аква.

А дальше произошло то, чего никто не ожидал. Аква зашипела, как взбесившаяся кошка, и, совершив невероятно длинный прыжок, с визгом вцепилась в смертельно перепуганного человека. Тот даже не успел закрыться толстенным фолиантом.

«О черт! Надо было у нее его забрать», – Федор изумленно смотрел на нож с длинным клинком в руке девочки, который она прижала к горлу гостя, явившегося с Книгой. Казалось, тот сейчас просто рухнет в обморок от ужаса. Клинок застыл в опасной близости от его сонной артерии.

– Откуда это у тебя?! – закричала Аква. – Где взял? У кого украл?!

– Так… э-э-э… х-х… хэ-э…

– Не хрипи – говори! А?! Отвечай!

– Нет, Аква, он ни при чем! – Голос насмешливый и властный. Правда, даже Федор не успел заметить, как хозяин оказался рядом с девочкой; возможно, лишь мелькнула черная молния и стало чуть холодней. – Они не убивали его. Отпусти! Не они причина смерти брата Фекла.

Суворов перевел взгляд на гостя:

– Ведь так?!

В ответ монотонное бормотание, какая-то околесица:

– Ох, Брутушка, зачем мы сюда?.. Сами… Довела, проклятущая… Вот и погибель наша… Ох, зачем, Брутушка?..

– Ведь так? – настойчиво потребовал Суворов. – Вы не убивали его?! Монаха, которого обокрали?

– Брутушка… сами сюда… – Казалось, этот человек обезумел. – Зачем, Брутушка…

– Я задал вопрос. – Суворов провел рукой у него перед глазами, и в них стала возвращаться осмысленность. – Его отравили, верно? Убери нож, Аква.

Хома не хотел сюда плыть. У Хомы от страха тряслись поджилки. Но эта ненормальная маленькая фурия с ножом стала последней каплей. А потом какой-то холод сбоку, мгновенная печаль, почти непереносимая, и сразу же стало легче.

«Я задал вопрос, – дошло до него, как будто поднялось из ледяного колодца. – Его отравили, верно?

(Монаха, которого вы обокрали.)

Убери нож, Аква».

Глаза у Хомы округлились, и он затряс головой.

– Аква, нож. – Еще один укол холода, девочка смотрит волчонком. И голос – властный, насмешливый и глубоко печальный одновременно. – Убери. Они видели последние минуты брата Фекла, Аква. И они смогут нам рассказать.

Хома все тряс головой, ошалело, как сломанная кукла, вращая глазами: а-а, вот в чем дело… Речь о монахе?! Ясен пень – отравили. Да, рассказать сможем. Похоже, старикан единственный здесь говорит дело. Он… он сказал «Аква»?

Хома уставился на девочку.

– Аква? – еле слышно прохрипел он. Слишком много переживаний, его бедный ум все еще балансировал на грани обрыва. – Это ты?! Дочь капитана Льва?

– Ты… чего это? – Девочка так и не отвела руку от его горла.

Хома с опаской покосился на нож.

– Ты Аква? – Он сглотнул и попросил: – Убери это, пожалуйста. Не пугай больше… Если ты Аква, то мы здесь из-за тебя. Он… Он нашел тайный код. Монах, брат Фекл… Твоего отца можно спасти.

– Ты… это…

– Я не все понял. Брут, конечно, знает больше, но он пока… Надо подождать, пока он… Там какой-то другой смысл, в проклятущей Книге. Он сказал, что все меняется. Там что-то плохое… страшное. Но капитана Льва можно спасти.

Глава 8

Брат Дамиан

Ветер дул над поверхностью озер. Свежий норд-ост, попутный для непрошеных гостей. Человек в монашеском облачении, капюшон подбит алым, стоял на храмовом балконе, обращенном к западу, и смотрел, как отшвартовывается лодка гидов. Они выполнили свое обещание уйти на восходе солнца, использовали трубы дальнего видения, чтобы убедиться в безопасности воды. Хотя капитаны-разведчики сообщили вчера, что у Хлебниковского затона образуется еще один водоворот – медленный. Это когда закипает огромная поверхность воды, иногда размером во все русло, в отличие от быстрых водоворотов не больше десятка-двух метров в диаметре. Опытные капитаны знают, как пройти между ними, или же, если их плотность следования одного за другим не позволяет проскочить, сразу принимают решение переждать где-нибудь в защищенной бухте. Быстрые водовороты не так опасны, часто даже угодившие в них лодки «выплевываются» к периферии. Но у попавших в медленный водоворот нет шансов. Правда, они недолговечны. И от них можно уйти. При попутном ветре, да еще добавить работу веслам – наверняка. На веслах, но в абсолютный штиль – тоже шансы велики. Дело в том, что для лодки гидов Хлебниковский затон по дороге, и, если блуждающий водоворот все-таки зародится, им придется поворачивать обратно. И тогда ветер, очень свежий норд-ост, станет для них встречным.

«Это уже не мои проблемы, – подумал брат Дамиан, наблюдая, как над лодкой гидов распускается парус. – У них есть трубы, и, если водоворот пойдет, они обнаружат это издалека. И парус у них толковый. Позволяет закладывать острые галсы к ветру. В Пирогово вернуться, конечно, не успеют, но там по берегам есть тихие заводи, чтоб укрыться и переждать смертоносную волну».

Брату Дамиану уже доложили о более чем предосудительном сочувствии некоторых капитанов к лодке гидов и что кое-то даже умудрился передать их древнему Петропавлу – надо же, сам явился за… товаром – Пироговскую карту. Это еще, конечно, не отступничество, но за разбазаривание наших карт, наших знаний провинившегося ждет суровое наказание.

– Все держится на страхе, Калибан, – пробормотал брат Дамиан, окуная руки в серебряную чашу с водой для утреннего омовения, что поднес немногословный прислужник.

– Как вам угодно, Светоч, – согласился тот.

Светоч Озерной обители, как его называли братья, усмехнулся – эта хитрая каналья всегда был себе на уме, хоть и предан как собака, что нравилось и вполне устраивало. Просто преданные как собаки тоже важны, но не так полезны в наши суровые времена. А здесь, если грамотно регулировать длину поводка, в этих зазорах можно четко улавливать ветер настроений, который говорит больше любых подобострастных слов.

– А у тебя свои-то мнения есть, Калибан? – весело поинтересовался брат Дамиан.

– Только те, что вы вложили мне в голову, – учтиво заверил хромой прислужник.

– Как и имя, что я дал тебе когда-то. – Брат Дамиан усмехнулся, однако ласково глядя на собеседника.

– Лучшее из возможных.

Вежливо, вежливо, а взгляд непроницаем. Хромота у него с детства. И с детства Калибан при нем. Пожалел Светоч Озерной обители мальчонку, невзирая на пугающую внешность, и оставил при себе. И не ошибся. Лучшего порученца и надежного слуги, почти партнера, оказалось не сыскать; лицемерен настолько, что, к примеру, и сам уже позабыл про свою искусственную хромоту, свыкся, даже в отсутствие посторонних порой прихрамывает на левую ногу. Никто из капитанов, в отличие от монахов, не воспринимает Калибана, ручного зверька брата Дамиана чудовищного образа, всерьез, а он умен и опасен. Позволить ему поднести руку к вашему горлу – большая ошибка. Хитер и коварен – да, но это лучший индикатор реального положения Светоча в этой банке с пауками. К тому же заставляет держать себя в форме.

– Ты просил сегодня отпустить тебя? – вспомнил брат Дамиан.

– Если вам угодно.

– Угодно. У тебя полдня. – Глава ордена монахов кивнул.

Калибан пристально посмотрел на него, в этом непроницаемом взгляде плескалось что-то темное.

– Лунный месяц подходит к концу. Мой долг – напомнить вам…

«Об эликсире», – подумал брат Дамиан, прерывая слугу жестом.

– Я не настолько стар, Калибан, чтобы забывать о благе, – смиренно откликнулся он.

Слуга ждал молча.

– Ступай, – сказал брат Дамиан. – У тебя полдня.

Но работалось сегодня плохо. Брат Дамиан диктовал, служка-писарь хватал каждое слово на лету, однако что-то мешало его речи литься ровно, а мыслям – обретать законченную форму. То и дело эти самые мысли возвращались к лодке с гидами. Правильно ли было отпустить их? Не совершил ли брат Дамиан непростительную ошибку, поддавшись просьбе и собственному обещанию?

– …эти благочестивые слова и явили миру Борис и Глеб, – закончил диктовать фразу брат Дамиан. – Нет, не так. Оставили нам святые Борис и Глеб… А-ай-й…

Глава ордена Возлюбленных, Светоч Озерной обители нахмурился, глядя на писаря.

– «Явили слова, оставили слова…» Какая-то чушь! Так, зачеркни последнюю фразу, – распорядился он. – Все на сегодня. Все! Хотя, может…

Перо, быстро бегающее по бумаге, застыло. Светоч тяжело задышал. Неожиданно всплыло раздражение на писаря, хотя тот был одним из лучших. На его покладистый нрав, на беспрекословную готовность зачеркивать слова «Святые» и слова «Борис и Глеб»… От Калибана хоть исходило какое-то сопротивление, а здесь… все приходится делать самому! Такова их вера – брат Дамиан велел чиркать… Все держится на страхе, и отпусти чуть вожжи – все развалится. Ну почему самые надежные друзья – это твои враги?!

Писаришка, будто почувствовав свою вину, опустил глаза и вжал голову в плечи. Это они могут – улавливать эмоции, перемены в настроении хозяина, подобострастию обучились сполна, а больше ни к чему не пригодны.

«Во имя всех святых, возьми себя в руки! – Брат Дамиан крепко сжал кулаки, металлические набалдашники, обрамляющие ногти на трех пальцах левой руки, начиная от мизинца, до крови впились в ладонь, оставляя новые порезы; к счастью, длинные рукава сутаны не давали возможности этого увидеть. – Так негоже. Они здесь ни при чем. И ты знаешь это. Проблема не в них. Ты брат Дамиан, Светоч Озерной обители! От тебя исходит свет. Не только на страхе, но и на этом все держится. Брат… Как же там?.. Брат Лука».

Когда брат Дамиан обернулся к писарю, от его лица действительно исходил свет, благостное сияние покоя.

– Благодарю тебя, брат Лука, за твое усердие, – кротко промолвил он и улыбнулся. – Все на сегодня. Твой труд не остался незамеченным, воздастся сторицей.

Писарь-монах начал торопливо собирать свои пожитки, но, наткнувшись на эту тихую, радостную улыбку, сам смущенно заулыбался в ответ. Брат Дамиан раскрыл объятия, как это было принято при прощании.

«Проблема не в них. Они преданны как собаки и не должны усомниться. Проблема в лодке гидов. Возможно, в том, кого там не оказалось. Но прежде в этой… девице, которую просили беспрепятственно пропустить».

– И прости меня, Возлюбленный брат Лука, что не был сегодня столь же усерден, как ты, в нашем общем деле, – попросил брат Дамиан, когда писарь подошел для прощального поцелуя. – Если простишь, продолжим завтра. В тот же час.

Ну вот, все еще можем. Теперь писаришка забыл, что еще секунду назад готов был с испугу провалиться сквозь землю. Теперь на лице монаха лишь преданность и пусть несколько экзальтированное, но прямое и открытое обожание.

Когда дверь за писаришкой закрылась, улыбка стала покидать лицо брата Дамиана, а потом его лицо застыло, словно скованное маской тяжких мрачных раздумий.

Преданны как собаки… Но эту проблему не решить так же легко, как с братом Лукой. Здесь теперь не к кому обратиться за советом. Вот брат Фекл мог бы быть истинным советчиком и союзником при его уме и отваге в сердце, но он усомнился… И брату Дамиану пришлось позаботиться о благе. «Эх, Калибан, Калибан, хоть ты не оставляй меня! Не смей усомниться… Не смей заставить позаботиться о благе».

Храм Лабиринта – сияющая твердыня и оплот духа! Еще никогда со времен первых капитанов он не был столь могущественен. И вера, как и в древние времена, не получала своих прямых и постоянных подтверждений.

(Яви свое чудо!)

Лабиринт – эмблема мироздания для Возлюбленных, явил свое чудо и был живым.

(Яви и заботься о благе!)

Брат Дамиан возводил церковь, которую начали строить Девять Озерных Святых. Хотя на самом деле главных было двое – Борис и Глеб, они положили начало двум родам. Но много воды утекло с тех пор, и нашлись те, кто усомнился во благе, и случился раскол. И лишь брат Дамиан на пути этого подвига оказался непреклонен и смог вновь разбудить… Не было в его усердии ничего для своего блага, не помышлял он о себе, ничтожном, а лишь о пользе для своего братства, но…

«А если девица погибнет? Водоворот там или что. – Брат Дамиан смотрел на свое отражение в тусклом зеркале. – А если она та, что должна умереть?!»

Девица, волшебная девочка, зловещая фея зачарованного леса – там конечная цель. Но… проблема. Брат Дамиан оказался словно между молотом и наковальней и не к тому обратился за советом: вот в чем причина небывалой сумятицы в уме, беспокойства и плохого сна в последние дни. Взгляд сам остановился на чернильном пере и чистом листе бумаги. А потом вернулся в прежнюю точку.

– Пиши! – сказало ему собственное отражение из глубины зеркала, где плавала муть и где сейчас ухмыльнулось и по-звериному оскалилось его собственное лицо.

«Возьми себя в руки! Ты брат Дамиан, от тебя исходит свет!»

Ну что ж, стоит написать. Это всегда помогало. Слова должны выйти, покинуть его, очистить ум. Написать, как сказку, снова и снова, а потом сжечь. Не оставить следа. Это всегда помогало. Таков у брата Дамиана был тайный способ найти ответы внутри себя. Только сейчас ему показалось, что там, где муть уже непроницаема, за его ухмыляющимся лицом, из самой глубины зеркала, Лабиринт внимательно следит за ним.

Жили-были два брата, Борис и Глеб. Оба были гордыми капитанами и весельчаками и дружили не разлей вода. Много славных дел было за обоими, и собрали они вокруг себя таких же доблестных, и создали братство. Усмирили дикие воды морей, что кишели чудовищами. Прогнали врагов, научили строить корабли, чтоб капитанам и впредь охранять братство, а сами стали старцами, мудрыми патриархами. В духовном поиске снизошло на них откровение, узрели братья Слово Истины, которое обязались беречь как зеницу ока, потому что оба разговаривали с Богом. И попросили их оставить Книгу о делах своих, подвигах и Истинном Слове, с чем они смиренно и согласились.

Но не совсем так…

Оба были еще молоды, когда Глеб получил прозвище Бык. Оба были еще молоды, когда начали писать Книгу, в основном Глеб, отличавшийся большой ученостью. И оба были еще молоды, когда случилась беда.

Бедою стала сама Книга. Глеб Бык был большим шутником и зашифровал свои записи. Бедою тогда стала первая зависть Бориса, чтобы брат открыл свой код. И бедою стала она – та, кого Глеб Бык полюбил больше всего в жизни.

Глеб был щедр, и брата своего любил тоже, и открыл ему тайный шифр. И надоумил Бориса делать ростры, резать фигуры на носах боевых кораблей, связанные с именами их капитанов. И у Бориса это получалось, преуспел он в таком искусстве и собственноручно вырезал для Глеба первую. Гордый бык теперь устремлял на врагов свою мощную голову. И любовь Глеба была рядом, хотя нашлись у девушки серьезные основания прятать их чувства, скрывать их тайную связь.

Борис радовался за брата, и дружили они еще крепче, и хранили тайную любовь Глеба от людей. Только Борис о ней и ведал. На том самом месте, где снизошло на них откровение, построили братья Цитадель капитанов, хотя Борис и настаивал, чтоб нарекли твердыню сию Храмом Лабиринта. Но беда уже была рядом, тень от нее легла на гордую Цитадель. Соблазнились враги процветанием Пироговского братства, и в тот час зла собралась рать немыслимая. Грянула страшная битва, вскипели воды, обагренные кровью, много капитанов сложили головы к концу дня. Высшая сила словно проверяла их веру на прочность. И Борис, и Глеб были тяжело ранены и уже бились, припав на одно колено, а потом вера Глеба пошатнулась. Пришла горькая весть, что враги убили ее, ту единственную, что любил больше жизни. Скорбной яростью укрепились дух и тело Глеба, и стал крушить он врагов, и так одержали они победу.

Радовалось братство, хотя смерть собрала в тот день страшную жатву, воспевали капитаны братьев-героев. И мало кто знал, кроме команды одного корабля, почему так печален Глеб по прозвищу Бык и почему не разделяет общей радости.

Говорят, что время лечит. Глеб Бык посмеялся бы над этим. Рана в сердце от потери любимой стала роковой. Капитан Глеб, гордый воин, и весельчак, и верный друг, был готов покинуть пути этого мира, чтобы искать любимую, хотя бы ее тень. Еле уловимое воспоминание, в котором они могли бы быть вместе. Эта скорбь стала больше Пироговских морей, она стала океаном, залившим их прежде такой счастливый мир. И взывал Глеб к могущественному Богу, чью волю принял когда-то безропотно, и к Смерти, что всегда стояла в тени Его, чтобы соединиться с любимой, но слова, выходящие из пылающего жаром сердца, тут же становились сухим ветром, не достигая цели. И скорбь стала непереносимой. Борис увещевал брата, окружил заботой и даже принес в дом его собственноручно вырезанную фигуру – женщину-воительницу с мечом и крыльями, что когда-то была у возлюбленной Глеба. Но брат просил о другом. Хмурился Борис страшной просьбе и устраивал пиры да потешные игры, чтоб хоть как-то отвлечь брата от рокового шага и мыслей о любимой. Но Глеб не мог без нее, и они разбудили Лабиринт. Потому что в Лабиринте был Бог.

…ну вот, в принципе, уже можно сжечь. Уже достаточно. Но не совсем, не совсем.

Брат Дамиан поднес исписанный листок к огоньку свечи.

Там еще о потомстве двух братьев – два рода… Странным образом выходило, что главою Возлюбленных всегда становилось колено Бориса, а главою капитанов – Глеба. Борис был пращуром брата Дамиана, а тайна Книги передавалась по мужской линии. А вот капитан Лев – прямой потомок Глеба. Только дело не в этом. Книга была Священной. И Книга была опасной. Книга была вредна. Та, единственная, записанная Глебом. Благо требовало изъять Книгу, чтобы больше никто не усомнился. Мудрый пращур Борис чуть-чуть поменял в Книге порядок слов, и тайный код исчез из мира.

Брат Дамиан приписал еще несколько слов, прежде чем сжечь листок: «…его брат Глеб теперь разговаривал с Богом и со своей любимой в Нем, оставив после себя смертельно опасное послание, что грозило Пироговскому братству небывалыми потрясениями…»

Ну вот, работа почти закончена, становится легче. Мысли придут в порядок и найдут баланс, отыщут ответы. Мудрый пращур Борис собственноручно переписал Книгу Глеба, и стало их две. Два подлинника передавались от Главы Возлюбленных к следующему Главе и оберегались от досужих глаз. Так как изменения, внесенные в копии, были незначительны – текст подлинников от копий был почти неотличим и не менял смысла пророчества о Грядущем Конце братства от громады Разделенных и о Спасении для обладающих истинным Словом, – то время от времени оба подлинника давали монахам рангом пониже, чтобы и те прикоснулись к Свету Откровения и еще больше укрепились духом. Может быть, прозорливому брату Феклу – вот кто воистину был бы лучшим союзником – и не стоило давать подлинник, но этого требовал закон. А Светоч Озерной обители всегда заботится о его соблюдении. Как и заботился о Благе.

Но только то, что мудрый пращур Борис утаил, сейчас повторяется вновь. Не без усердия – тяжкого, но необходимого – брата Дамиана. Потому что забота о Благе – высший и священный долг пастыря Возлюбленных. Повторяется. Бог снизошел до явления себя во второй раз. С одним лишь «но»: лодка гидов…

– Ведь мудрый пращур Глеб не мог узреть ее в ниспосланном ему откровении? – Звериный оскал в мутном зеркале и страшные слова в одинокой келье.

Конечно, нет. Не мог. Там образы, по большей части поэтические. Оставленные воином, умевшим так любить, что…

«…приревновал брат Борис, да так, как не ревновал к ней живой, что дороже она была брату дел земных и их подвигов…»

Брат Дамиан дописал последние слова и, не мешкая, поднес листок к огню. Истина где-то рядом. И он ее найдет.

«…и соблазнился к славе брата, и черная зависть закипела в нем…»

Листок занялся быстро. В воздухе поплыл едкий запах, словно серная гарь, до рези в глазах.

– Благо, – удушливо прошептал брат Дамиан, глядя, как огонь сжирает последние слова написанной им сказки: «…и брат Борис стал Каином».

– Вот поэтому мы и здесь, – подытожил Хома. – Из-за проклятущей Книги. Ну и, конечно, из-за девочки. Потому что монах попросил Брута позаботиться о ней. – Он все еще остерегался смотреть на Акву прямо и быстро отвел взгляд. – Но это все, что мне известно. Надо подождать, пока Брут…

Хома рассказал все, начиная с якобы случайной встречи с коллекционером. И как проникли ночью в Озерную обитель и затаились бесшумно в келье, где при свечах работал монах. И видели кончину брата Фекла, и как он перед смертью «попросил» Брута позаботиться о девочке. И обо всем, что случилось потом: об отравлении Книгой, болезни Брута, похожей на сумасшествие, и о том, что в «Деяниях» все по-другому, правда, из обрывков у Хомы так и не сложилось целостной картины, не то что Брут; о том, как по крупицам собирал информацию, пока брат хворал, и какими страшными слухами, явно не без участия монахов, полнилась вся эта история; и о том, как с ужасом понял, что их подставили и, появись они с Книгой в обители… И о том, что брат Фекл в самом конце понял, что отравлен Возлюбленными…

Хозяин слушал Хому молча, только все больше мрачнея, а потом поднялся из-за стола, и один из чудо-богатырей тут же накинул на него походный плащ. На миг лицо старика изменилось, словно ему вновь вздумалось примерить грозную призрачную маску, а глаза блеснули стылой тьмой.

– Брат Дамиан… – Голос стал таков, что мурашки пробежали по коже. – Что ж, ты просил помощи мертвых, молодой гид, и ты ее получишь!

Повисло молчание, лишь показалось, что опять стало темнее. Потом хозяин произнес негромко:

– Да и я засиделся здесь без дела, в милом Рождественно.

Повернул голову, пасмурный свет, исходящий от лица старика, сгустился еще больше; он смотрел туда, где за бескрайней далью озер возвышалась невидимая отсюда твердыня – Храм Лабиринта.

– Его намерения скрыты от меня, – задумчиво произнес хозяин. – Лишь сила плывет темная… Древняя. Он намного старше князя Суворова. Я не знаю, что он.

Помолчал, вздрогнул, словно опомнился.

– Но у любого молодца должно быть слабое место. А, как?! – Глаза хитро заблестели, но ненадолго. Вздохнул, произнес с сожалением: – Как найти? Что брат Фекл узнал в Книге? Тайный код… Что ему открылось? Книга бы помогла. Узнаешь, что он, Лабиринт, – отыщешь уязвимое место. Да только тайна брата Фекла у твоего брата.

Последние слова предназначались Хоме, и тот вдруг вскинулся:

– Так вот же! Забыл совсем. – Он даже вскочил, прижимая Книгу к себе, и сконфуженно посмотрел на хозяина. – Вот еще что: Брут мне говорил что-то про седьмого капитана. Чтобы… Чтобы я вам сказал, по-моему.

– Что сказал?

– «Седьмой капитан». – Хома потыкал указательным пальцем в воздух. – Про него. Так и сказал – это очень важно.

– Седьмой? – Хозяин пристально взглянул на Хому. – Ты ничего не путаешь?! Про Бориса и Глеба я могу вам много рассказать. Но седьмой капитан… Даже и не припомню сразу…

– Но понимаете, он, Брутушка мой… Забыл совсем, беспамятный… Он это сказал прямо перед тем, как отключиться. Последнее, что смог. И потом, в бреду… Значит, вправду очень важно. А я… вот…

Суворов нахмурился, перевел взгляд с Брута на Хому.

– Ну чего раскудахтался?! – Протянул к нему руку. – Дай. Не бойся. Дай ее сюда. Книгу.

Хома сглотнул. Нехотя оторвал от груди увесистый том.

– А вы?..

– Смогу ли я ее взять? – холодно усмехнулся Суворов. – Если б я мог так же легко читать твоего брата… Дай. Не все забыто. Кое-что мы еще можем. А вот моим чудо-богатырям доступно гораздо большее.

И он вновь расхохотался, наблюдая, как Хома боязливо положил Книгу на стол и как быстро убрал руки.

Книга раскрылась сама. Пальцы старика почти не касались страниц, а они переворачивались, и лишь легкий ветерок гулял над ними.

– Ну да, все правильно. – Рука хозяина повисла над толстым фолиантом, и бег страниц прекратился. – Капитан Александр. Вот список всех капитанов – он под седьмым номером. Только это мне ни о чем не говорит.

– Ну как же? – жалобно пролепетал Хома. – Брут не мог напутать.

– Я об этом и не говорю. Капитан Александр… Просто особых заслуг за ним нет. Может, скромный был… Хотя он в числе Девяти и, конечно же, был храбрецом. Ну да, нелюдим. Дружил только с Борисом и Глебом.

Еще раз прошелестел ветерок, и несколько страниц перевернулось.

– Капитаны его, конечно, уважали. Был он добрым и отважным в бою. Это вот здесь… За доброту и вроде как в шутку прозвали его меж собой «капитаном Сашей». Но… ведь речь идет про особые заслуги, все-таки мы говорим о тех, кто оставил после себя «Деяния Озерных Святых». Я его никогда не видел.

Книга внезапно схлопнулась и раскрылась ближе к концу.

– Ну вот, а здесь о гибели капитанов. – Указательный палец Суворова побежал по тексту. – Погиб одним из первых, сражался доблестно. Вот тут целая песнь. Но повторяю, мне это ни о чем не говорит.

Хома понуро опустил голову, что-то пробубнил себе под нос. Аква крепко сжала руку Федора, и тогда тот вдруг очень тихо позвал хозяина:

– Александр Васильевич, простите покорно, ведь говорю, о чем не знаю. Хотел спросить…

Старик печально посмотрел на Федора, и столь же печальная улыбка скривила линию его рта.

– «Да» на оба твои вопроса, – кивнул он. – Думаю, девочка права: Лабиринт не выпустит ее. Не выпустит… э-э-э… – Федор еле заметно дернул головой, – Еву. И время на исходе.

Аква всхлипнула, вид у нее был очень несчастный. Потом в глазах вдруг родился дерзкий огонек.

– А вы знаете причину, по которой капитан Лев… – голос осекся, – ушел в Лабиринт?

– Да. В общем и целом мне известно, – почему-то несколько холодно подтвердил Суворов.

– А вы… – Аква отодвинулась от Федора, пристально глядя на хозяина, щеки ее побледнели. – А вы виделись с Борисом и Глебом после… ну… после смерти? Может, у них спросить? Ну вот… как брат Фекл…

– Нет, девочка. – Хозяин предостерегающе поднял руку, и всем показалось, что здесь, над солнечной лужайкой, опять повис пронизывающий холод, а чудо-богатыри сделались грозным воинством псов-оборотней. – Они находятся в другом месте. В том, что сами выбрали. – Голос прозвучал как далекий гром. – По причинам, которые не относятся к нашему разговору. И лучше тебе это запомнить. Нет, после их смерти я их больше никогда не видел.

– Простите, – растерянно пролепетала Аква.

Но холод уже стал развеиваться. Постепенно лицо старика сделалось прежним. Через пару секунд он совсем по-другому посмотрел на девочку и мягко ей улыбнулся.

– Подул свежий ветерок и разогнал мрачные тучки? Да?! Улыбнись! Не обращай внимания на причуды стариков.

Аква порывалась было что-то сказать, но хозяин уже смотрел в другую сторону, видимо, сегодня Храм Лабиринта как магнитом притягивал его взор.

– Ты считаешь, что там нет места, которое вас связывает, молодой гид, – произнес он. – Возможно, ты прав, а может, чего-то не знаешь. Чего-то не учел. Но вспомнить ли надобно или постараться узреть грядущее – тут старик Суворов тебе не помощник. Скажу только, что, пока он спал, Лабиринт, мои псы-оборотни бегали там и кое-что видели. Расскажут – может, оно и пойдет тебе на пользу.

Замолчал, глядя в невидимую даль. Произнес очень тихо:

– Там очень много прошлого… И сны.

Затем посмотрел на двух братьев-воришек, лицо Брута теперь казалось фарфоровой белизны.

– Значит, подставили вас монахи? – с усмешкой заключил хозяин. – Ждут с Книгой?

Еще немного помолчал. Задумчиво, ни к кому не обращаясь, протянул:

– Что ж, это не так плохо… Вовсе не плохо!

Перевел взгляд с одного брата на другого, будто что-то взвешивая в уме, внимательно посмотрел на Хому и спросил строго:

– Так ты уверен, что вас действительно никто не видел? И не сможет опознать? Коллекционер, монахи?

Хома растерянно уставился на старика, явно вновь перепугавшись, потом сообразил, о чем его спрашивают, закивал:

– Обижаешь, добрый хозяин. Нас, конечно, провели, но мы профессионалы! Никто не опознает, уж за это я ручаюсь.

– Профессионалы?! Ну-ну… – Суворов удивленно улыбнулся воришке. А затем поинтересовался у Федора: – Скажи, молодой гид, слышал ли ты о троянском коне? Полезная штука в искусстве войны, признаюсь тебе. И князь-фельдмаршал Суворов не раз ее применял.

Федор ответил ему непонимающим взглядом, затем усмехнулся и посмотрел на Книгу.

– Смотрю, догадался? – В глазах старика наконец опять заплясали хитрые огоньки. – Да, я об этом.

Он круто развернулся к своим чудо-богатырям, запахивая плащ.

– Никогда Суворов не избегал драки. – В голосе неожиданно зазвучала лихая радость, давно забытый задор. – Я Его отвлеку, но момент будет короткий. Жди от старика полевую почту, молодой гид. Везде! Нарочных моих узнаешь, порой они… так что не обессудь. Ну что ж, чудо-богатыри, тяжело в учении, легко в бою. Перья и листы бумаги! Слово в слово. И мне нужны мои адъютанты! Все четверо.

В ответ на удивленный вопрос в глазах Федора старик пояснил:

– В разное время… Их было четверо. Война, знаешь ли, забирает всех без разбора. Особенно тех, кто тебе дорог. – Обратился к Хоме: – Можешь ли ты помочь своему брату? Сколько это обычно длится?

– Так вот же… из-за проклятущего яда перемена пошла… – начал было Хома.

– Сколько?!

– Может, день, а может, два. А может, и несколько часов. Есть один отвар…

– Хорошо, получишь все необходимое. Всем за работу!

И весь военный лагерь пришел в движение. А хозяин, фельдмаршал Суворов, князь-призрак, уже не оборачиваясь к Федору, тихо произнес:

– А тебе пора собираться, молодой гид. Молодец, что не спросил, почему тебя так зову. Но не только от Харона слышал о тебе. Тайный слух плывет по каналу, да не всем ушам слышать надобно. Скажу только, что прощен ты. И это все мои слова, дальше молчание – золото. Пора, молодой гид! Что-то мне подсказывает, что ты больше никогда не вернешься в Рождественно.

К концу этого дня необычное легкое суденышко о двух корпусах причалило к дому коллекционера, больше известного как брат Зосима. В лодке находились двое не менее странных гребцов. От причала до дома прибывших, опасливо косящихся по сторонам, сопроводили молчаливые люди в желтых повязках.

– Входите-входите, – улыбаясь, приветствовал их коллекционер, гостеприимным жестом распахивая двери. Но глаза тут же отвел. – Давно ждем вас.

Однако гости не увидели темного и несколько плотоядного огонька в глазах брата Зосимы. Возможно, его там и не было. Они простодушно переступили порог. И дверь за ними захлопнулась. Человек, который ждал их в полутемном углу, даже не изображал улыбки.

– Где она? – тут же потребовал он. – Книга?!

– В надежном месте! – деловито сообщил один из гостей, выступая вперед. – Я не настолько глуп…

– Настолько! – перебили его.

Глава 9

Раджа и Королева оборотней

«Малыш снова в деле?» – хмуро подумала она, все более пристально разглядывая эту бороздку, углубление в земле, ровно напротив ворот ее церкви. Она вдруг поняла. Кто рассказывал про муху, попавшую в паутинку, и пробуждающегося паучка. Узнала, чей это был голос. Раз-Два-Сникерс тогда, возможно, незаметно уснула, возможно, это было что-то еще, но голос она идентифицировала абсолютно точно. Он принадлежал Юрию Новикову.

«А ведь с них станется. – Раз-Два-Сникерс провела пальцем по углублению, отпечатку протектора колеса. – Шатун не мог не оставить себе страховки».

Сны. Сны-видения в Икше, городе призраков…

Этой ночью она опять видела во сне Лию. Только на этот раз сон с самого начала был тревожным. Та стояла над ее постелью в звоннице и смотрела, склонив голову.

«Лия! – зовет Раз-Два-Сникерс, но не чувствует ответного импульса радости. – Прости меня, – смущается она. – Я проболталась тебе о гибели Хардова».

«Тсс. – Лия приближает лицо, бледна и печальна. – Это не так».

«Что не так?»

«Тсс. – Лия озирается, словно в звоннице присутствует кто-то еще, прячется в темном углу, скрытом густой тенью. – Хардов не умер. Он здесь. Но этот город полон демонов. Хардов очень опасен».

«Я не понимаю тебя!»

«Тсс…»

Кто-то выступает из темного угла, повторяет монотонно, с деловитой обидой: «Они пока не знают, но они сообразят». Это Юрий Новиков проходит мимо, будто не замечает их: «Пока не знают, но сообразят». Наконец оборачивается, смотрит на них, ухмыляется и со злорадной детской угрозой повторяет: «Со-о-бразят! Увидите, как сообразят!» А потом начинает орать наружу, за пределы звонницы: «Ну, соображайте! Соображайте!» И от его голоса становится нечем дышать, словно он забирает весь воздух; удушье подступает к горлу, тяжесть ложится на грудь.

«О чем он, Лия? Что сообразят?»

Но Лии больше нет. Раз-Два-Сникерс, вырываясь из удушья, просыпается. И за миг до пробуждения она лишь слышит голос своей светлой королевы детства: «Что они могут обняться».

Сны в Икше, городе призраков. Можно ли им верить? Было ли в них предупреждение? Или это демоны города теней, притворяясь Лией, стремились проникнуть в ее убежище? Она не знала. Скорее всего, ответов на эти вопросы не существует. В этом городе сдвинуто все, сама система координат, и, хотя на канале всегда относились к снам с уважением, как обстоят дела здесь, она не знала. И Лия, и Юрий Новиков приходили к ней уже два раза в одном и том же сне. И хоть в первый раз ей действительно указали на тени, вполне вероятно, что все это было обманом. Пустыми и оттого смертельно опасными надеждами. Она не может строить предположения, основываясь на подобном. Другое дело эта бороздка.

Раз-Два-Сникерс взяла щепотку грунта и понюхала. Еще вчера она заметила на земле линию, похожую на след, словно какой-то почти невесомый предмет легко коснулся поверхности, оставив полоску на сухой почве. Сейчас это уже была не полоска. Четкий отпечаток в углублении. След колеса.

«Муха бьет крылышками, и паучок пробуждается».

Ей бы очень не хотелось, чтобы это стало тем, о чем она подумала. Первым сигналом.

– Началом конца, – хмуро произнесла Раз-Два-Сникерс.

Они прибывали. С каждой ночью их становилось все больше. А утром она обнаруживала на площади новую тень. И теперь, чтобы ощутить неприятное головокружение, дурноту, на них даже не требовалось наступать. Раз-Два-Сникерс старалась обходить их стороной, но это становилось все сложнее. Как-то, направляясь к роднику, она решила прошмыгнуть между тенями. Возможно, еле уловимый холодок, вызвавший приступ тошноты, и то, что она слышит их голоса, ей лишь почудились. Но Раз-Два-Сникерс поняла, что они все настойчивей «забирали» это место, площадь перед церковью, себе. А потом появилась бороздка.

Раз-Два-Сникерс нахмурилась еще больше, проследила, куда ведет след. Ровно к той застывшей тени. Что ночью бомбардировала ворота ее церкви.

«Они больше не двигаются днем. Набираются сил».

С нехорошим чувством она смотрела на тень: смышленый строительный рабочий решил использовать свою тачку в качестве тарана. А теперь он проявил максимум смекалки. Тень менялась уже некоторое время, она как бы распухала. И вот вырос горбатый холмик, словно кто-то нагрузил тачку до предела. И эта бороздка, углубление в земле…

Это был отпечаток шины, след тяжело груженной тачки. Все менялось.

– А вы, ребята, оживаете, – хрипло проговорила Раз-Два-Сникерс. Тут же оглянулась, очень надеясь, что не выглядела затравленной. Посмотрела по сторонам. Поймала себя на том, что ищет эту странную горлицу. Потому что – и теперь это очевидно – паучок оживал, а она не знала, что с этим делать.

«Я в западне, – подумала Раз-Два-Сникерс. – Туман не выпустит меня. А ночью придут тени. Уже не с пустыми руками – прихватят с собой груженую тачку. Настолько тяжелую, что она в состоянии оставлять следы на земле. И вполне вероятно, на этот раз их действия окажутся более эффективны».

Она забила до отказа свою звонницу запасом воды и пищи. Подстрелила дичи, пару диких кроликов. К счастью, соли в убежище оказалось в достатке; Раз-Два-Сникерс переложила мясо щедрыми слоями, оставила сушиться на солнце. К грибам она доверия не испытывала, даже к тем, что, очевидно, считались съедобными, а вот ягод вокруг ее живительного родника было в изобилии. Подумала, что стоит разобрать бревна дома напротив, укрепить, подперев, двери церкви и пол в звоннице, а потом подумала, что неизвестно, что именно она впустит в свое убежище вместе с этими бревнами. Вооружилась топором, поправила лезвие – видимо, им давно не пользовались, – отправилась в лес. Логика подсказывала, что деревья стоит рубить недалеко от родника, указанного горлицей. Там все еще оставалось хорошее место.

– Где ты, глупая добрая птичка? – сказала Раз-Два-Сникерс. – Почему скрылась? Мне так одиноко.

Но ноток отчаяния больше не присутствовало в ее голосе. Горлица указала ей, где найти воду, вода помогла справиться со всем остальным. «Почему „Раджа“? Что это было? Почему какая-то еле уловимая смутная печаль о чем-то утерянном, знакомом, но не вспомнить, как бывает, если утеряно безвозвратно?»

– Где ты, моя добрая птичка? Что ты такое? Хоть намекни, мне так это надо…

Но горлица опять не появилась.

Она проработала до вечера. Взмокла и устала, хотя похвастаться особо было нечем. Успела справиться лишь с одним деревом. Хотела повалить больше, но поняла, что надо обрубить ветки и разрубить на несколько частей ствол, чтобы можно было дотащить до колокольни. Заострила полученные бревна, подперла ими дверь. Солнце садилось, когда она забаррикадировалась изнутри. Не хлипко, конечно, но и ощущение надежности не пришло. Опять пожалела, что в последний момент, еще на Линии застав, выложила веревку, которая всегда лежала в рюкзаке. Избавилась от лишней тяжести, собиралась быстро передвигаться. Сейчас веревка оказалась бы на вес золота, можно было бы разобрать, уничтожить лестницу, по которой она только что поднялась в звонницу.

– Мне не стволы стоило рубить, а плести из веток веревку, – ворчливо проговорила Раз-Два-Сникерс. – Дура баба… Если переживу эту ночь, с утра стану пряхой.

Хихикнула. Не отчаянно, конечно, но все же что-то истерическое промелькнуло в этом смешке. Хотя что она знает о тенях? Остановит ли их отсутствие лестницы? Остановят ли их пули? Серебряные – скорее всего, да. Только оставалось их всего три штуки.

Раз-Два-Сникерс захлопнула за собой люк, передвинула тяжелую задвижку. Отверстия и трещины от когтей оборотней она давно заколотила подручным материалом. Вроде бы выглядело неплохо, да только как узнаешь, что принесет с собой закат. Ей вдруг очень захотелось курить, хотя она давно избавилась от пагубной привычки.

– Сейчас бы это не помешало, – рассмеялась она. – Сейчас от табачка я явно не помру.

Подошла к проему и выглянула наружу.

Она не вскрикнула, может, чуть слышно всхлипнула. И стояла молча, смотрела, как серел совсем еще недавно кроваво-красный закат. Тени. Они ползли по всем поверхностям, что Раз-Два-Сникерс могла углядеть перед собой. По земле, по стенам, развалившимся крышам. Она даже не представляла, что их может быть так много. Они сползались со всех сторон в одну точку. Явно готовилось что-то решающее. Воздыхатели собрались на последний штурм предмета своих желаний.

«Переживу ли я сегодняшнюю ночь? – спокойно подумала Раз-Два-Сникерс. – Было бы неплохо. Неплохо еще хоть раз увидеть солнышко».

Муха очень сильно теребила крылышками, и паук позвал всех своих братьев. Всю свою голодную родню. Они ползли к ее колокольне. Весь закатный город был в тенях.

– У меня «раджа»!

– Не верю. У тебя…

Рыжая Анна остановилась. Даже не осознав, чем именно незатейливые слова привлекли ее внимание. Только всплыла мысль: «И я не верю. У тебя… что-то другое».

Она тряхнула головой. Какие-то подростки развлекались карточной игрой в «раджу». В ее детстве эта игра тоже была очень популярной – требовалось поймать противника на обмане. Или обмануть самому.

Ярким солнечным днем Рыжая Анна прогуливалась вдоль оживленных Дмитровских причалов, и ее состояние можно было охарактеризовать одним словом – отчаяние. Но она держалась. И не просто держалась. Вряд ли б кто догадался, что с этой красивой молодой женщиной (точнее, красивой молодой улыбающейся женщиной) может быть что-то не так.

(Не верю! У тебя не «раджа»! Что-то другое.)

Хотя слухи теперь ползли за ней по пятам, рассказы-сплетни, лучшее развлечение для дмитровских обывателей, – ей было плевать на сплетни.

«Тихон, пожалуйста, давайте вернемся в Икшу и перебьем всех оборотней».

«Анна, милая, – слова гида звучат мягко, сочувственно, скользят по поверхности ее сознания, но не оставляют следа. – Оборотни – часть мира канала, хоть и мне, признаюсь, они тоже крайне неприятны. Мы не знаем, какую тайну уничтожим вместе с оборотнями, какую гирьку снимем с чаши весов».

«Но я не могу просто ничего не делать! Просто ждать. Ведь он там, в Икше!»

Старый гид смотрит на нее… да, нежно, сочувственно, по-отечески ласково, только ей от этого не легче, и утаить в ее напоре отчаяние становится все сложнее.

«Анна, есть вещи, которые нельзя брать штурмом. Сейчас на канале, в радость всем и на нашу беду, стоят самые благоприятные дни. А ведь я тебе говорил: именно в такие дни туман засыпает и не раскроет своих тайн. Сейчас спасательная экспедиция бесполезна. Мы не найдем никаких следов, вестей о Хардове, даже знаков, лишь подвергнем людей напрасному риску».

Да. Он ей говорил. Только и от этого вовсе не легче. А Тихон добавляет: «Надо дождаться плохой перемены, ухудшения в тумане. И сразу выходим. Хотя, – он ей улыбается, – Королеву оборотней придется пристрелить в любом случае. Серебряной пулей – одной хватит. Это их выключит на время, сделает пассивными».

«Но Тихон, – вспоминает она энергично, пожалуй что, с лишним энтузиазмом, – вы ведь помните, как Ева рассказала об этой женщине перед самым отплытием с гидами Петропавла? Помните, той, что была прежде с Шатуном?! – В ее энтузиазме попытка ухватиться за последнюю соломинку. – Она пожертвовала собой ради… Хардов пообещал вернуться за ней. И это наш долг! Возможно, она еще жива…»

«Если это так, то потому что отсиживается в колокольне. Там надежное убежище гидов. Она воин, Анна, знала, на что шла, и она умеет выживать. Обещаю тебе, как только начнется перемена, мы будем в Икше. И начнем с колокольни».

Тихон смотрит на нее. И она больше не в состоянии выносить этого пассивного ожидания. Она готова взорваться, впервые выкрикнуть Тихону в лицо, доброму мудрому старому другу и учителю: как вы можете тут так спокойно рассуждать, а не нестись сломя голову в Икшу?! Но она знает, что не права, и лишь закусывает губу и проглатывает горечь, заполнившую горло.

Слухи ползли за ней по пятам. Но она не стала дожидаться слухов. Вернувшись в Дмитров из-за Темных шлюзов, Анна сразу же все рассказала мужу.

«Не стоило любезному Сергею Петровичу певичку в дом пускать. Все они одним миром мазаны».

«Рыжеволосая красотка оказалась той еще, – поговаривали дмитровские мужики, явно сожалея об упущенной возможности, – бестия…»

«А так долго верной женой прикидывалась, – вторили им не понимающие, куда дует ветер, супруги. – Хотя в парфюме она была мастерицей. Как думаете, прикроет теперь Сергей Петрович лавочку?»

«А я-то слышала, что она вообще из этих, – и тут переходили на шепот, – из гидов».

«Да о чем вы говорите, милочка? Просто певичка с полюбовничком своим пыталась сбежать. Сколько волка ни корми… Да только он, похоже, бросил ее».

«Ну чего раскудахтались. Куры?! – цыкали на них упустившие свой шанс информированные мужья. – Полюбовничком… Рыжая не под стать вам тут лясы точить. Из гидов она, так и есть. А за Сергея Петровича вышла для прикрытия, чтоб ожидать секретного задания».

Анна не стала ждать сплетен. И рассказала Сергею Петровичу все. О том, что она гид. И о том, что всегда любила другого.

(А сейчас еще больше. Сейчас до беспамятства – когда, наверное, все потеряно. Только она не стала этого говорить.)

И попросила у него прощения. У нее сжалось сердце, потому что она впервые видела на глазах добрейшего Сергея Петровича слезы.

– Если останешься, я готов все забыть, – сказал он.

Анна покачала головой:

– Я не могу так с вами поступить. Я пыталась… Но не могу.

И он рыдал. И она с трудом удержалась, чтобы не обнять этого человека, от которого всегда видела только добро. Но она не стала этого делать. Это дало бы ему надежду. А она не могла оставить ему надежды.

– Поживи хотя бы дома пока, – попросил он. И его голос дрогнул на слове «дома». – Как будто все по-прежнему. Хотя ничего уже не будет по-прежнему.

Муж за эти годы стал для нее самым близким человеком. И она не любила этого близкого человека. Как такое возможно?

(У тебя не «раджа», что-то другое.)

– Я все равно буду ждать тебя, – сказал он. – Всегда. Помни это – всегда буду ждать.

Сейчас Рыжая Анна стояла у Дмитровских причалов и смотрела на подростков, забавляющихся карточной игрой.

«При чем тут „раджа“? – подумала она. – При чем тут эта дурацкая игра в карты?»

(Поймать противника на обмане. Или обмануть самому.)

На мгновение задорные голоса картежников куда-то отодвинулись. И весь солнечный день словно опрокинулся. Ненадолго. Только на ее лицо легла еще не замеченная никем холодная тень. Но она поняла причину. Медленно, исподволь в тумане начиналась перемена.

«Мы скоро пойдем за ними, – подумала Рыжая Анна. – Только я не знаю, что мы найдем. Никто не знает. Даже Тихон».

Наверное, она бы пережила потерю любимого. Если бы Хардова не стало, она бы надела на свое сердце траур, и им бы стала размеренная дмитровская жизнь. Потому что она – гид. Так Хардов сказал ей. Но он не погиб. Только… «Возможно, тот, кого я так люблю, сейчас едва осваивает первые шаги».

Она горько усмехнулась. Сразу же вспомнились слова Сергея Петровича о том, что он все равно будет ждать ее. Как бы он изумился и как бы злорадствовали все эти сплетники, узнав, на что красавица Рыжая Анна променяла свою размеренную жизнь. «Что ж, буду давать ему соску. Или, если окажется постарше, играть в „раджу“».

Мысль показалась дикой. Ее усмешка сделалась несколько безумной. А потом отчаяние чернотой колыхнулось у нее в груди.

Юрий Новиков сидел в удушливой темноте, где был лишь гул машин, и повторял одну-единственную фразу. Он не смог продвинуться дальше отхожего места станции «Комсомольская». Хотя ему и было обещано, что, подобно Шатуну, он увидит прекрасный белый пароход «Октябрьская звезда» и узрит его великого кормчего, того, чьей волей был создан радостный, напоенный вечным солнцем юности мир канала. Но пока он сидел в темноте, сжимая в руках музыкальную шкатулку Шатуна с балериной, танцующей блюз, и монотонно повторял:

– Ну, соображайте! Соображайте!

Они появились задолго до наступления темноты, как только растаяли последние лучи заката, словно что-то подгоняло их. Раз-Два-Сникерс впервые смогла увидеть своих поклонников, теней, не в лунном свете. И успела пожалеть об этом.

Они не были похожи на мертвых, но и на живых не походили тоже. И дело даже не в том, что сероватую кожу покрывала мелкая сеть морщин, как лист древнего пергамента. Дело в другом. Иногда сквозь них было видно. Особенно сквозь тех, кто прибыл только сегодня. Если они совершали неожиданное для себя резкое движение или неудачно поворачивались к свету, проступали вены, сухожилия, кости черепа, позвоночника на шее, челюстная кость. Раз-Два-Сникерс увидела группу физкультурников, явившихся с голым торсом, и ей с трудом удалось подавить спазм тошноты. Как все только подоспевшие, они были вялые, заторможенные. Однако со старыми воздыхателями дела обстояли иначе. Она поняла, что именно их ей стоит опасаться больше всего. Особенно своего самого главного поклонника, что прозвала про себя «хозяином площади», того, кто появился здесь первым и призвал всех остальных. Хотя строительный рабочий со своей тачкой мог бы и оспорить этот сомнительный рейтинг.

«Где ты, моя добрая глупая птичка? – Раз-Два-Сникерс взяла в прицел рабочего, потом перевела его на хозяина площади – у нее оставалось всего три серебряные пули. – Я не знаю, что мне делать…»

По мере того как темнело, эта кошмарная прозрачность исчезала, они все больше походили на обычных усталых людей, людей, у которых выдался не самый удачный день. А потом они пошли на нее.

Это продолжалось уже минут десять.

– Случайный вальс, – вдруг с нервной интонацией произнесла Раз-Два-Сникерс, наблюдая за тем, чем заняты тени под ее колокольней. – Зачем вы это делаете?

После таранного удара тачкой она ждала с замиранием сердца, но оказалось, он не причинил воротам видимого ущерба. Раз-Два-Сникерс поймала себя на том, что сглотнула, как перепуганный ребенок. Тачку откатили обратно, строительный рабочий остановился в замешательстве. Тогда ему решили помочь. Стоявший рядом с проворностью тугодума двинулся на выручку. Строительный рабочий посторонился, огрызаясь, потому что рука выручальщика неудачно застряла в его теле, и тот извлек ее, как из тягучей трясины. Вдвоем они ухватились за ручки тачки, получив значительно большую скорость, однако таран принес тот же результат. Видимо, плотность тачки, невзирая на ее угрожающий вид, была все еще недостаточна, весило орудие тарана меньше, чем казалось. Они вернули тачку на прежнее место, медленно, словно слабоумные, отпихивая друг дружку и продолжая огрызаться. Потом рука строительного рабочего окончательно по локоть увязла в плече неудачливого помощника, и оба утихли, тупо уставившись друг на друга. Ровный сумрачный свет заливал площадь. Тени ждали. Но если прежде все их взгляды были так или иначе устремлены на нее, предмет вожделения, избранницу в неприступной башне, то теперь они отвернули головы. Раз-Два-Сникерс это не понравилось, она поняла, куда они смотрят. Хозяин площади, склонив голову и подперев руками бока, стоял прямо под ее колокольней. На свое решающее свидание он явился в смятой шляпе.

– Ну что, милашка, похоже, все же ты у нас главный, – холодно усмехнулась Раз-Два-Сникерс. Очень скоро она пожалела, что решила сэкономить одну серебряную пулю и в этот момент не пристрелила его.

Ее главный поклонник в сгустившейся тишине, волоча ноги, подошел к этой нелепой скульптурной композиции – застывшему строительному рабочему с помощником. Покачиваясь, уставился на них. Поднял свою руку, ткнул в рабочего, с трудом извлек ее обратно, причем теперь рука вытягивалась, как резиновая. Стал разглядывать собственную ладонь, что-то соображая, и все тени смотрели на него. Наконец отвел взгляд от руки, поднял подбородок вверх, совершив странное движение, будто его тошнило, вытянул шею и широко раскрыл рот. По горлу пробежала волна судорожно-глотательных движений, и Раз-Два-Сникерс показалось, что она слышит какой-то еле уловимый вибрирующий звук. Словно безумный проповедник решил обратиться к своей пастве. И благодарная паства откликнулась – все, кто заполнил площадь, в ответ вытянули шеи и пораскрывали рты. Теперь присутствие вибрирующей волны внизу сделалось очевидным. Раз-Два-Сникерс впервые увидела эту странную коммуникацию между тенями, прежде ее воздыхатели обходились сонными жестами. Но в этот вечер многое случилось впервые.

Хозяин площади вытянул шею до предела, и звук, выходящий из отверстия его рта, стал почти видимым. Так он и повернулся, обратив разверстую дыру рта к ближайшему соседу. Сумрачный свет стекал по его лицу, а в застывших глазах плескалась какая-то дремучая хищная жизнь. Сосед, на которого он указывал, так же вытянул шею, будто собрался объясниться. Но, видимо, хозяин площади его «перекричал»; и, пока длился этот «поединок», некоторые тени отворачивали головы и, не закрывая ртов, устремляли взгляды на Раз-Два-Сникерс. Сосед проиграл дуэль и словно растерянно обмяк, зашипел, отпихиваясь. Стоявшие рядом начали подталкивать его к хозяину площади. Паническое шипение проигравшего теперь больше походило на вопль отчаяния жертвы, которой хозяин площади широко распростер свои объятия. И тот, как на заклание, двинулся вперед. Из его рта выходили все более слабые звуки сопротивления, а руки сами раскрылись для встречных объятий, как будто он был застенчивым любовником. Болезненная двусмысленность этой сцены продолжалась недолго и сменилась куда более жуткой картинкой.

(Ну, соображайте! Со-ображайте!)

Они обнялись, две тени. И двинулись дальше, плавно, непристойно-интимно проникая друг в друга. А потом тот, проигравший, просто незаметно утонул, исчез, растворился в хозяине площади. И Раз-Два-Сникерс все поняла. Сон, где были Лия и Юрий Новиков. Она поняла, как это произойдет.

(Они пока не знают. Но они сообразят.)

Окрепший хозяин площади больше не волочил ноги. Объятия пошли ему на пользу. И он тут же раскрыл их для следующего любовно-смертельного прикосновения. И все тени стали поступать по его примеру. Они, словно матрешки, входили друг в друга и оживали, становились плотней. Паучок сообразил, как ему извлечь неприступную безобразницу-муху.

Обнимающиеся поклонники под ее балконом исполняли жуткий танец. Именно в этот момент Раз-Два-Сникерс обронила фразу про «случайный вальс», хотя она уже все поняла.

(Они сообразят… Что смогут обняться.)

Более сильные поглощали слабых, и это делало их сильнее. Возможно, как и оборотни Икши, они взаимно дополняли друг друга, были единым организмом, лишь имитирующим раздробленность, обособленность отдельных частей, возможно, их кошмарная тайная суть находилась где-то в другом месте, поэтому они и выглядели поначалу как тени.

Раз-Два-Сникерс ничего об этом не знала. И не хотела знать. Они оживали, тени. И причиною была она. И только это сейчас имело значение. Она видела, как ее главный поклонник попытался дотронуться до строительного рабочего, но тот успел обняться со своим незатейливым помощником и оттолкнул агрессора, явно не признавая его лидерства. Однако хозяина площади и это не смутило, его все вполне устраивало, жертв-новичков вокруг и так было предостаточно. Строительный рабочий поспешил обняться с еще одной тенью, и физкультурник исчез в нем. Рабочий чуть поводил шеей и с основательностью потрогал ногой свою тачку, потом попытался ее сдвинуть и остался удовлетворен – тачка оказалась почти неподъемной. Рабочий победно повел головой, остановив взгляд на звоннице, и со злобной мстительностью ухмыльнулся Раз-Два-Сникерс. Да и «танцующих» пар на площади почти не осталось: они все соединялись, больше не были разделены. И если еще несколько минут назад от чудовищной догадки, как все произойдет, по спине Раз-Два-Сникерс крался холодок, сейчас и он прошел. Лишь накатило какое-то рыхлое, словно ватное одеяло, оцепенение. Ее ночной кошмар сделался жуткой реальностью прямо там, внизу.

Хозяин площади поднял увесистый булыжник, и по хищному выражению его лица, которое еще можно было различить в сумраке, Раз-Два-Сникерс поняла, что, скорее всего, это был первый предмет, который ему удалось осязать за очень долгое время.