Год без тебя

Размер шрифта: 13

Originally published in the English language as THE YEAR AFTER YOU by INK ROAD PUBLISHING, an imprint of BLACK & WHITE PUBLISHING LTD.

Печатается с разрешения INK ROAD PUBLISHING при содействии литературного агентства Nova Littera SIA

«Год без тебя» – мастерски написанная, захватывающая история, которая интригует настолько, что вы вынуждены проглатывать страницу за страницей, и это воистину душераздирающее исследование горя, чувства вины и прощения. А еще это невероятно атмосферная книга!
– Софи Кинселла, автор романа «В поисках Одри»

Это погружение в тему горя и потери, вдохнувшее новую жизнь в канон историй о жизни в школах-пансионах.
– Лорен Джеймс, автор романа «Любовь и другие катастрофы»

Я прочла эту книгу залпом, и каждая ее страница напоминала мне, каково это – быть подростком. Нине удалось запечатлеть радости и горести, стеснение, тоску и одиночество, которые сопутствуют этому периоду жизни. Я будто снова оказалась в школе-пансионе! Это очень трогательная, глубокомысленная и чутко написанная история о дружбе и взрослении. И я просто разрыдалась на последнем предложении. Замечательная книга. Автор, пишите еще, пожалуйста!
– София Мани-Куттс, автор романа «Плюс один»

Проникновенная, щемящая история о горе и чувстве вины, которая держит вас в напряжении до последней страницы. Путь Кары к себе запомнится вам надолго. Мне полюбилась эта грустная, красивая, полная надежды книга.
– Кэтлин Глазго, автор романов «Вдребезги» и «Как подружиться с тьмой»

«Год без тебя» – это эмоциональная история о горе, вине выжившего и всех тех разнообразных сложностях, с которыми приходится справляться тем, кто пережил трагедию. Она заденет вас за живое и даст надежду тем, кто пытается прийти в себя после потери близкого. Поистине прекрасно наблюдать, как постепенно оттаивает застывшее в глыбе боли сердце Кары.
– Акеми Дон Боуман, автор романов «Морская звезда» и «Синяя птица лета»

Душераздирающая история о горе и вине, надежде и исцелении, которая разворачивается в стенах школы-пансиона в Швейцарии. Прекрасно написано, и – очень трогательно.
– Софи Камерон, автор романа «Из ниоткуда»

1

Если бы я знала, что в изгнании будет настолько холодно, то нашла бы в себе силы воспротивиться этой затее. Но, даже если бы кто-то и выслушал меня сейчас, протестовать уже поздно – я слишком далеко от дома.

Минуты текут, и я смотрю, как за окнами такси ветер подхватывает мягкие липкие хлопья снега, и те, летевшие было к земле, снова устремляются вверх.

В аэропорту меня встретил нанятый мамой водитель. Кажется, он подумал, что я онемела от восторга, и решается завести беседу.

– Предвкушаете учебу в новой школе? – спрашивает он. Из-за сильного французского акцента слова звучат неразборчиво.

Я отвечаю не сразу, сначала провожу пальцем по запотевшему стеклу. И не пытаюсь скрыть усмешку в голосе, поскольку знаю, что между нами языковой барьер и он все равно ничего не поймет:

– Предвкушаю?

Сама не знаю, почему отвечаю вопросом на вопрос. Я не хочу говорить с ним, не хочу, чтобы какие-то из его слов врезались мне в память. Хочу забыть о нем, как хочу забыть обо всем остальном.

Он нервно посмеивается и снова начинает:

– Вы впервые в Швей…

Закончить вопрос ему не удается. Оцепенев от ужаса, я смотрю, как он выкручивает руль, машина увиливает с пути встречного грузовика и оказывается у самого обрыва узкой серпантинной дороги. Ничто не отделяет нас от таящейся внизу бездны, и я, вцепившись в ручку двери, чувствую, как цепенеет все мое тело. Когда на обледеневшем шоссе машину заносит вправо, во мне каменеет каждый мускул. Я закрываю глаза в ожидании удара. Время замедляется, и я жду, когда зазвучат крики. Когда мир превратится в размытое пятно. Когда с оглушающим хлопком раскроются подушки безопасности. Когда придет боль.

На долю секунды меня охватывает эйфория. Может, хоть в этот раз я не выживу.

Но нет – я чувствую, как машина забирает влево, прочь от опасности, и, услышав нервный смешок водителя, я возвращаюсь в реальность. Он запоздало сигналит – грузовик уже далеко и превратился в точку, – и я замечаю, что он поглядывает на меня в зеркало заднего вида.

– Бешеные водители, – говорит он с извиняющейся улыбкой.

Ответной улыбки ему не достается – я нервно провожу пальцами по потертому краю ремня безопасности и бросаю на него свой самый суровый взгляд.

– Следите за дорогой, – отрезаю я.

Водитель еще несколько раз пробует вовлечь меня в разговор, но теперь я просто игнорирую его, даже не пытаясь скрыть неприязнь. Я не свожу глаз со швейцарских гор за окном, стараясь вернуть к жизни онемевшие от страха конечности. Пытаясь не думать о том, что могло бы случиться. Или о том, что какая-то часть меня сразу же обрадовалась такой возможности.

Вместо этого в голове возникли воспоминания, как восемь месяцев назад я проснулась в калифорнийском госпитале от звука голосов. Мама и одна из медсестер старались – довольно безуспешно – говорить негромко.

– Доктор Бернс, психиатр вашей дочери, настаивает, чтобы мы подержали Кару здесь еще несколько дней и понаблюдали за ней, – сказала медсестра.

Мама, вероятно, раздраженная перспективой оставить меня здесь еще на пару дней, ведь госпиталь был в часе езды от нашего дома, угрюмо ответила:

– С какой стати ей здесь оставаться? Ее физические травмы, как сегодня утром сказал доктор, довольно незначительные. То, что она отделалась одним переломом руки, – вообще чудо. Она жива, а теперь еще и достаточно здорова, чтобы вернуться домой, – и туда-то она и поедет.

– В том-то и дело, миссис Купер…

– Миссис Блэр, – перебила ее мама, как она делала всегда, если кто-нибудь обращался к ней по фамилии моего отца. После того как он ушел из семьи, она вскоре снова вышла замуж, но даже в период «безмужья», как я называю те месяцы, она пользовалась девичьей фамилией.

– Простите, миссис Блэр, – снова заговорила медсестра, – но доктор Бернс не уверена, что Кара полностью здорова. Она опасается, что у вашей дочери суицидальные мысли.

Я живо представляю, как, услышав такое, мама в ужасе распахнула глаза и осмотрелась по сторонам – нет ли поблизости кого-нибудь из наших знакомых.

– Моя дочь не думает о суициде!

К чести медсестры, ее голос не дрогнул:

– Вполне возможно, что ваша дочь страдает от посттравматического стрессового расстройства. Кара пережила очень серьезную трагедию.

Пока мама переваривала слова медсестры, в комнате повисло молчание.

– Это психическое заболевание, – продолжала медсестра.

– Я знаю, что это такое, просто не хочу больше об этом слышать, – вставила мама. – Я ее законный представитель, так что дайте мне все бланки, которые я должна подписать, чтобы забрать ее отсюда. Психическое заболевание. Ну вы даете. Она шокирована, а не душевно больна.

– Это будет нарушением предписания ее лечащего врача, – предупредила медсестра. – Вам нужно будет подписать бланк отказа от медицинской помощи.

Мать ответила резко – про шепот она уже забыла:

– Так дайте мне этот бланк.

Сейчас, спустя столько времени, в голове всплывают всего две фразы из того спора. Во-первых, мои травмы назвали физическими. Физическая боль в руке, сломанной в четырех местах, была ничем в сравнении с той болью, которую я испытываю каждый день, когда вспоминаю, что еще сломалось той ночью, – то, чего не починить с помощью металлических болтов. Во-вторых, эту травму и бесчисленные синяки, покрывавшие мое тело, назвали незначительными. То происшествие не было незначительным, и говорить о нем так – значило не воспринимать его всерьез, делать вид, что, в общем-то, ничего страшного не случилось.

Однако сейчас я думаю, что мне, возможно, стоило сконцентрироваться не на том, какие чувства вызвал у меня тот спор, а на том, о чем в действительности шла речь. Да кому, в конце концов, хочется умереть в семнадцать лет? Знаю одно: я не могу позволить себе быть таким человеком. Просто не могу.

Мои глаза прикованы к переднему сиденью. Я больше не рискую смотреть в окно на проносящиеся мимо пейзажи. Сам факт, что я уже проделала такой длинный путь, – практически чудо. Тем не менее я почти на грани и испытываю облегчение, заметив, что ход машины замедляется. Как только мы останавливаемся, я выскакиваю из нее и прячу руки за спину, чтобы водитель не увидел, как они дрожат.

– Приехали, – говорит он и указывает на большое здание.

Оно больше похоже на дворец русских царей, чем на школу: плоский, небесно-голубой фасад как минимум в шесть этажей, на крыше – три золотистых купола. Остатки той же золотистой краски видны и на симметричных, старомодных оконных рамах, а над окнами первого этажа нависают маркизы в мятно-зеленую и белую полоску. Я поворачиваюсь спиной к этому вычурному строению и осматриваюсь. Справа от меня – станция фуникулера. Я следую взглядом вдоль каната, на котором неподвижно висят неработающие кабинки, – его конец теряется в глубине маленького городка у подножия ближайшей горы.

Теперь, когда обе мои ноги стоят на твердой земле, спуск между двумя вершинами уже не кажется таким рискованным. Впрочем, сама школа производит довольно спорное впечатление: она стоит в опасной близости к обрыву, от которого ее отделяет одна лишь голубая кованая ограда высотой по пояс. Я отмечаю, до чего изящны ее металлические изгибы, но все же она здесь выполняет скорее декоративную функцию, чем защитную.

– Помочь вам занести вещи? – спрашивает водитель, выгружая мой багаж.

– Я сама справлюсь, – торопливо отвечаю я и, выхватив у него свою единственную дорожную сумку, закидываю ее на плечо. В последний момент я все-таки оглядываюсь и неуверенно бормочу: – Спасибо.

Вид у него обалдевший, так что я разворачиваюсь и иду ко входу в здание. Вскоре я вижу двух встречающих, девушку и парня – оба примерно моих лет. У девушки длинные темно-рыжие волосы, ниспадающие вдоль плеч. Кожа у нее бледная, как у меня, но усыпана веснушками. Стоящий рядом долговязый парень выше девушки почти на голову, но у него по-детски округлое лицо и белокурые волосы.

– Давай сюда, – говорит парень, показывая на мою сумку. Выговор у него странный, непривычный, с каким-то иностранным акцентом – вероятно, скандинавским.

– Я сама, – возражаю я и тут же жалею о своих словах. Именно от такого поведения меня и предостерегала мама. «Начнешь жизнь с чистого листа, – убеждала она. – Там тебя никто не знает – ты сможешь стать прежней собой». Эти слова отбили у меня последнее желание сопротивляться. Ей не хуже меня известно, что как прежде уже не будет. И все-таки перед этими незнакомцами я решаю притвориться нормальной, пусть до конца и не понимаю, как мне это провернуть. Улыбаться я не могу, поэтому просто стараюсь изобразить самый доброжелательный вид из всех возможных.

– Добро пожаловать в Хоуп-холл, – говорит девушка.

2

– Все в оранжерее, поэтому так тихо, – говорит девушка с едва заметным, почти неуловимым французским акцентом. – Кстати, я Рэн, а это Фред. – Она указывает на высокого блондина, который неловко взмахивает рукой, но тут же опускает ее, будто передумал.

– Кара, – представляюсь я, и они синхронно кивают. Мое имя они и так знают: их назначили моими встречающими. Интересно, думаю я, что еще им обо мне известно?

– Как я уже сказала, все заняты домашкой, так что сейчас идеальное время для экскурсии.

– Домашкой?

– Ой, прости! Я все время забываю, что некоторые наши местные словечки звучат странно, – восклицает Рэн, похоже, искренне оживившись. Я невольно думаю, что она удивительно хороша собой – просто красота ее незаурядна. Ее фарфоровые щеки тронуты румянцем из-за ожидания на холоде – только он и расцвечивает ее безупречную кожу. Она невысокого роста, лицо у нее худое, а круглые, шоколадно-карие глаза придают ей взволнованный вид. – Боже, прости, ты из-за меня сейчас еще неуютнее будешь себя чувствовать, мало того, что ты новень…

– Рэн, расслабься, – говорит Фред. Он настолько высок, что рядом с ним она кажется малюткой. Фред сопровождает свои слова резкими, довольно нелепыми движениями рук, будто не знает, что делать с такими длинными тонкими конечностями.

– Прости, – говорит она, – я всегда болтаю со скоростью миллион слов в час, когда нервничаю…

– «Домашкой» мы называем домашнюю работу, – неожиданно деловито вставляет Фред, по всей видимости, спасая ее от необходимости пускаться в многословные объяснения. – Ее делают каждый день между семью и восемью часами вечера. Все ученики занимаются в оранжерее, так что у нас есть примерно сорок пять минут, чтобы спокойно обойти здание. Кажется, нам пора выдвигаться. Оставь здесь сумку, мы вернемся за ней чуть позже.

Рэн, чуть поодаль от нас, с благодарным видом наблюдает, как я спускаю с плеча сумку и вслед за Фредом углубляюсь в недра школы.

Сорока пяти минут и близко не хватит, чтобы обойти это место. Мы начинаем с первого этажа и шагаем по темному паркету к учебным комнатам. Впечатление они производят такое же, как и сама школа: ни капли заурядности. Каждый класс разительно отличается от других: странная, старомодная мебель – примерно десять парт на класс – в каждой комнате расставлена по-своему. В каждом классе есть либо камин, либо дровяная печь, которые до самого вечера сохраняют тепло.

У этой школы нет ничего общего с той, к которой я привыкла, – ни металлодетекторов, ни регулярных досмотров личных шкафчиков, ни пластиковых стульев, ни белых коридоров. Это сбивает меня с толку, меняет все мои представления о мире, и мне с трудом удается сохранять спокойствие.

В конце концов мы выходим в большой квадратный двор, который располагается позади школы, – он покрыт блестящей коркой льда. Я обнаруживаю, что здание школы имеет П-образную форму, и двор находится в середине этой самой П. С трех сторон его окружает шестиэтажное здание, а четвертая сторона граничит с затемненной территорией. К ней ведет подсвеченная дорожка, что виднеется за каменной аркой в центре. Я наконец понимаю, что имелось в виду под оранжереей. Задняя стена средней части здания сделана из стекла: пять из шести этажей – это сотни окон. То тут, то там вместо прозрачных стекол вставлены цветные. Из окон льется свет, и я вижу за ними огромную, старомодного вида библиотеку, которая не разделена на этажи.

– Это оранжерея, – говорит Фред.

Я чувствую, как он пристально смотрит на меня, когда я киваю и отворачиваюсь от бесчисленных взглядов, вне всяких сомнений, направленных в нашу сторону.

– Сколько человек здесь учится?

– Чуть больше двухсот.

– Совсем немного, – говорю я. – Дома даже в параллели больше учеников.

– Это не единственное отличие, вот увидишь.

– Спортзал вон там, – говорит Рэн и ведет меня к каменной арке, указывая на современное здание вдали – за густыми зарослями деревьев его почти не видно. – А вот здесь столовая. – Она с усилием толкает двойные двери, но те не поддаются. – Черт.

Фред отбегает к окну оранжереи и машет кому-то, а я растираю ладони – мороз здесь кусачий.

– В это время года снега почти не бывает, – говорит Рэн, разводя руками: вокруг нас лениво порхают мелкие снежинки, которые начинают скапливаться на оконных карнизах. – Обычно зелень держится до ноября.

Рядом снова возникает Фред, и в этот самый момент распахиваются двери.

Нам открывает темноволосый парень.

– А-а, да это же наша новая заключенная, которую перевели из Штатов, – произносит он негромко, явно вкладывая в свои слова какой-то особый смысл. Я проскальзываю мимо него в тепло и по-настоящему вглядываюсь в его лицо только тогда, когда мы уже внутри. Он рослый, у него загорелая кожа, высокие скулы и болотно-зеленые глаза. На мгновение мне кажется, что мы уже знакомы, но я отбрасываю эту мысль, ведь явно вижу его впервые.

– Ты же из Калифорнии, да? – подсказывает он, в упор глядя на меня.

Я отвечаю кивком и отвожу взгляд, и Рэн торопливо представляет нас друг другу:

– Кара, это Гектор. Наш одногодка.

– Привет, – недружелюбно буркаю я себе под нос.

– Ладно, давайте двигать. Нам еще нужно успеть до спален добраться, прежде чем все вернутся с домашки, – говорит Рэн. Я рада, что она сменила тему. Хотя тот парень больше ничего не говорит, я чувствую, что он приглядывается ко мне. В голове мелькает мысль предупредить, что со мной ему не светит ничего хорошего.

– Ты права, – соглашается Фред и, обернувшись, по-братски хлопает того парня по плечу. – Спасибо, Гек.

Небрежно отмахнувшись от него, Гектор уходит в сторону оранжереи. И бросает через плечо все так же громко, что, на мой взгляд, слишком самонадеянно, ведь мы точно услышим его слова:

– Ради тебя, Фред, – что угодно.

Он уходит, и я с облегчением поворачиваюсь к столовой. Ее стены обшиты толстыми панелями из темного дерева, и все пространство заполнено десятками круглых столов, застеленных сине-золотыми скатертями – они уже сервированы для завтрака. Я осматриваюсь в поисках буфета, ожидая увидеть стопки подносов, кассы… хоть что-нибудь привычное. Но ничего подобного здесь нет. Такое чувство, будто я попала в ресторан.

Фред, кашлянув, говорит:

– Мы едим в восемь утра, в двенадцать тридцать и в шесть вечера. О, а еще в оранжерее после обеда чаепитие, которое – можешь у директора спросить – игнорировать нельзя.

Я удивленно вскидываю брови.

Он впервые одаривает меня легкой улыбкой.

– Сама поймешь. Короче, Рэн проводит тебя в спальню – мне в крыло девочек нельзя, так что увидимся позже.

– Ок, спасибо, – вяло отвечаю я.

Когда он пропадает из поля зрения, меня захватывает глухой страх. Экскурсия почти закончена, и реальность подступает все ближе. И этой реальности со всеми новыми людьми, местами и правилами не избежать. Вернувшись в холл, я подбираю свою сумку и следую за Рэн к старомодному лифту, который представляет собой золотистую клетку в центре огромной лестницы, что вьется вокруг него, словно ручеек. Она вызывает лифт и замечает, что я замерла в полушаге от него.

– Все в порядке? – спрашивает она.

– На какой этаж нам надо? – Я не свожу глаз с лестницы. – Мы можем… – От стыда голос срывается, и я так и не заканчиваю фразу.

Ее лицо принимает озадаченное выражение – буквально на секунду, пока с бряцаньем не подъезжает лифт, – и тогда Рэн показывает на мою сумку и говорит:

– Давай сюда, отправим ее вверх на лифте.

Забросив сумку внутрь, она закрывает дверцу лифта, и мы смотрим, как кабина уезжает вверх.

Рэн устало плетется по лестнице, и я иду за ней, испытывая восхищение. Многим хватило бы такта не спросить, почему я не хочу заходить в лифт? Решаю, что буду вести себя приветливее хотя бы с ней, ведь она не жалуется, что нам приходится взбираться на шестой этаж пешком.

– Слева парни, – тяжело дыша, сообщает она и вытаскивает из лифта мою сумку. – Справа – мы.

Мы сворачиваем в девчачье крыло – перед нами длинный коридор со множеством дверей, на полу синяя ковровая дорожка. На каждой двери – печатная карточка с именами жильцов комнаты. Рэн ведет меня в самый конец коридора, где на карточке под одним-единственным напечатанным именем – Берэнис де Лер – от руки нацарапано и мое.

– Ты со мной, – говорит она, внимательно наблюдая за моей реакцией. – Надеюсь, ты не против?

– Значит, короткую соломинку вытащила ты? – безучастно спрашиваю я. Дурацкая, неубедительная попытка пошутить.

Она пропускает мои слова мимо ушей.

– Мне пора идти – я помогаю укладывать младших. Ты пока вещи разбери, а я скоро вернусь.

Я растерянно смотрю ей вслед. Мне и в голову не приходило, что я буду делить с кем-то комнату. Я шагаю внутрь, и мне кажется, что я попала в чей-то загородный дом. По обе стороны комнаты высятся две двухэтажные кровати с деревянными лесенками, а в пустующее пространство под ними врезаны письменные столы. С моей стороны стол практически пуст, на нем лежит только стопка аккуратно сложенной школьной формы. Со стороны Рэн царит хаос: к пробковой доске приколото множество фотографий, которые вылезают за края рамы и заползают на стену. Я касаюсь лиц на снимках. Чаще всего встречается Фред, а еще Гектор, который впустил нас в столовую. С фотографии в серебряной рамке, стоящей в центре стола, на меня смотрят двое – похоже, родители Рэн. Я отворачиваюсь. До чего же иначе будет выглядеть моя сторона комнаты, когда я разберу вещи. Я привезла только одну фотографию, и я не готова выставлять ее на всеобщее обозрение.

Я не спеша распаковываю вещи, распрямляю брюки на вешалке и ставлю туфли в шкаф так, чтобы они стояли ровно, как по линейке. Судя по тому, что за дверью раздавался громкий галдеж, с домашкой покончено.

Примерно через полчаса после ухода Рэн я слышу настойчивый стук в дверь и даже не успеваю откликнуться, как она распахивается. В комнату заходит пухлая пожилая женщина.

– Ты, должно быть, Кара, – говорит она с австралийским акцентом. Голос у нее твердый и скрипучий. На секунду я задумываюсь, не окажется ли она одной из тех ненавистных училок из книг, что я читала в детстве. Но когда мы встречаемся взглядами, ее черты смягчаются. У нее васильково-голубые глаза – молодые и озорные, несмотря на морщины и короткие седые волосы.

– Меня зовут мадам Джеймс, я здешний комендант. Буду обеспечивать тебя всем необходимым, пока ты у нас тут живешь. Прости, что не смогла тебя встретить. Надеюсь, Рэн и Фред уже провели экскурсию.

– Да.

– Рэн – хороший компаньон. Она о тебе позаботится. – Мадам Джеймс показывает на стопку вещей на моем столе. – Вижу, что тебе уже принесли форму – это хорошо. Обо всем остальном тебе расскажет Рэн. Но если у тебя возникнут вопросы – да и вообще, если что-то будет тревожить, обращайся ко мне. Моя комната находится прямо под вашей, на пятом этаже, и моя дверь всегда открыта. – Она наклоняет голову вбок, окидывая меня взглядом, в котором сквозит что-то сродни жалости; я сразу отвожу глаза. – Главное, чтобы тебе здесь было хорошо. Ты пробудешь не так уж долго, но мы постараемся выжать из этого времени максимум.

– Я здесь на целый год, – говорю я, не поднимая глаз.

– Он пролетит незаметно, дорогая. Год – это вообще ничто.

На моем лице, кажется, невольно проступает кислая гримаса. Год – это все. Когда я думаю обо всем, что случилось за последний год… Когда думаю о том, как долго тянулись последние несколько месяцев…

Рэн открывает дверь, и мадам Джеймс воспринимает это как сигнал к выходу. Я чувствую, что между ними происходит немой разговор, и, отвернувшись, принимаюсь перебирать школьную форму. Две темно-синие юбки из плотного хлопка длиной до колена – такие же, как у Рэн. Четыре белые блузки с круглым воротничком и длинными рукавами, два темно-синих джемпера и несколько пар темно-синих колготок.

– Они хорошо сидят, – приближаясь ко мне, с ухмылкой говорит Рэн. Ее взгляд теплеет. – Ты, наверное, хочешь освежиться после такой долгой дороги – пойдем, покажу тебе, где тут ванная.

Я выхожу за ней в коридор. Теперь здесь полно девчонок, которые снуют туда-сюда и галдят из-за раскрытых дверей. Когда мы проходим мимо, их смешки затихают, и я ощущаю на себе множество любопытных взглядов. Рэн, не обращая на них внимания, заходит в дверь посередине коридора. Вдоль одной стены расположен десяток раковин, вдоль другой – ряд ничем не отделенных друг от друга ванн. Ни единого шанса уединиться, это меня нервирует. Я ожидала, что здесь будут хотя бы перегородки.

Когда мы заходим внутрь, две девушки резко запахивают полотенца.

– Стучаться надо, – высокомерно говорит одна с явным американским акцентом.

– Сорри, – откликается Рэн, хотя тон ее на извиняющийся не похож. – Это Кара; я просто показываю ей тут все.

Недовольная девица окидывает нас многозначительным взглядом.

– Я – Джой, – наконец представляется она. – Это Ханна. – Вальяжным жестом она показывает на вторую девицу, которая наблюдает за нами с хмурым видом.

У обеих неестественно прямые темные волосы, и я опознаю в них типаж, который водится в каждой школе – популярные девушки. Судя по их виду и по их взглядам, Рэн явно не в их компании. Удивительно, но я инстинктивно принимаю сторону Рэн и, вместо того чтобы дружелюбно улыбнуться, как на моем месте поступила бы любая другая, вызывающе пялюсь на них в ответ и демонстративно сохраняю молчание.

Я знаю, что они из себя представляют, – кому, как не мне, разбираться в этом. Всего девять месяцев назад я была такой же. Есть что-то обнадеживающее в том, что даже в пяти тысячах миль от дома кое-что остается неизменным. Однако сейчас их чувство собственного превосходства и заносчивость вызывают у меня отвращение. Я знаю, как это работает: они ждут моей реакции, чтобы определить для меня место в здешней иерархии и понять, стоит ли заводить со мной дружбу.

Я перевожу взгляд на Рэн.

– Душа здесь нет?

Она качает головой.

– Хочешь, я покараулю у двери?

– Ну, если вы тут запретесь, нам будет о чем пошептаться, – говорит Джой и жестом подзывает вторую девицу. Проходя мимо, она кладет руку мне на плечо – полагаю, что в знак расположения. Я отстраняюсь и недовольно отряхиваюсь. Она пожимает плечами. – Хотя, может, тебе такое по вкусу…

Я поворачиваюсь к Рэн, ее шоколадно-карие глаза широко распахнуты, она нервно следит за дверью, которая со щелчком закрывается за девушками.

– Это была проверка, как ты отреагируешь, – тихо говорит она, – и ты проверку не прошла.

Я равнодушно пожимаю плечами.

– На мой счет можешь не переживать.

Я быстро принимаю ванну, пока Рэн, как и обещала, сидит ко мне спиной и читает книгу, подпирая ногами дверь, а затем мы идем спать. Когда в одиннадцать часов мадам Джеймс совершает обход, свет у нас в комнате уже погашен.

В темноте я накрываю ладонями лицо и гадаю, смогу ли наконец заплакать. Слез предсказуемо нет, но я почти задыхаюсь от тоски. Я крепко зажмуриваюсь в очередной попытке отключиться от всего, но вместо этого вслушиваюсь в дыхание Рэн, которое выравнивается и становится ритмичным, когда ее затягивает в царство сна. Я обещаю себе, что скоро тоже там окажусь. Еще немного, и меня окутает ничто, в котором нет боли. Однако сон так и не приходит; мозг кипит, голова забита вопросами. Как мне скрыть от здешних свою тоску? Как объяснить, зачем я явилась сюда в выпускной год? Что будет, если нам опять придется куда-то ехать на машине?

Я не могу. Не могу. Не могу.

Я сползаю с кровати по лесенке и тихонько роюсь в своей косметичке. Снотворного, которое прописал мне врач еще в Калифорнии, в ней нет; похоже, мама вынула таблетки уже после того, как я собрала вещи. Я борюсь с желанием закричать, а затем в ярости пытаюсь отыскать путь обратно в кровать.

В густой ночной тьме проступают размытые очертания предметов. Когда глаза привыкают к темноте, я насчитываю десять бирюзовых светящихся в темноте звезд, приклеенных к потолку над кроватью Рэн. Я пересчитываю их снова и снова, как в детстве считала воображаемых овец, успокаиваясь и засыпая от монотонности этого занятия.

После, кажется, нескольких часов, проведенных без сна, я наконец-то проваливаюсь в темноту.

3

Спится мне плохо: сон прерывистый и неглубокий. До приезда сюда я либо не могла сомкнуть глаз, либо спала как убитая. Чаще всего второе. Бывали дни, когда сразу после пробуждения, пока мир еще не обрел ясность, я чувствовала едва ли не умиротворение. Пока меня не накрывало волной осознания. Бывали дни и похуже. Дни, когда я просыпалась от кошмаров, в которых повторялась та самая ночь.

В те дни я вскакивала с криком.

Когда я вернулась домой из больницы, мне пришлось засыпать без обезболивающих, и я быстро поняла, что ни тот, ни другой вариант меня не устраивает. Я потратила солидное количество времени на попытки обойтись без сна – из-за страха вспомнить, из-за страха снова все это пережить. Но отсутствие сна не помогало: когда я бодрствовала слишком долго, весь мир вокруг искажался. Были моменты, когда мне казалось, что я тронулась умом – настолько, что маме приходилось везти меня в неотложку, где мне давали достаточно сильное снотворное, после которого я спала без сновидений. Через некоторое время это стало моим убежищем. В возможности ни о чем не помнить, не встречаться лицом к лицу со своей новой жизнью было нечто бесконечно прекрасное. Сон приносил мне утешение, несмотря даже на то, что мама стала сокращать количество таблеток.

Но сегодня, когда солнечный свет начинает просачиваться сквозь щель между занавесками, я отказываюсь от попыток задержаться во сне. Пробуждение оказывается легким. Может, дело в джетлаге или в тревоге от неизвестности? Единственное, что я знаю точно, – лежать мне здесь больше не хочется.

Я разглядываю свои голые руки, что лежат поверх белого одеяла, которое придавило к кровати. В тусклом свете мой шрам выглядит даже ярче обычного: зубчатая бордовая полоса от запястья до локтя, напоминание о том, что я здесь, но когда-то была там. Я сделаю все, чтобы никто его не заметил. Когда мы с Рэн вчера переодевались в пижамы, было темно, но мне надо быть осторожнее. Я смотрю, как безмятежно спит Рэн, и думаю о той доброте, с которой она вчера меня приняла. Мне нельзя расслабляться – ни рядом с ней, ни рядом с кем-либо еще, иначе весь этот мамин эксперимент окажется бессмысленным.

Еще рано, но я быстро одеваюсь и иду в ванную. Как и ожидалось, там ни души, я наконец-то одна по-настоящему, но меня тут же накрывает приступ клаустрофобии. Я приоткрываю окно и впускаю в комнату морозный воздух. Батарея под окном теплая, поэтому я сажусь на пол и прислоняюсь к ней спиной. И впервые с тех пор, как погрузилась в самолет, включаю телефон. Он жужжит целую минуту от уведомлений. Я безучастно пролистываю сообщения – все они от мамы. Само собой. Я давно не надеюсь, что мне может написать кто-то еще. Голосовые сообщения я удаляю, не прослушав, и открываю самую последнюю эсэмэску.

Я звонила в школу. Мне сообщили, что ты на месте, все в порядке. Было бы неплохо, если бы ты отвечала на мои сообщения, Кара. Я знаю, что ты там.

Я быстро набираю ответ, чтобы успокоить ее.

Как ты уже знаешь, я тут. Что еще ты хочешь от меня услышать?

Ей, как и мне, прекрасно известно, что обсуждать нам больше нечего.

Я нажимаю «отправить» прежде, чем успеваю передумать. Просматривая предыдущие сообщения, качаю головой – одно тревожнее другого.

Ты долетела?

Напиши, когда самолет сядет.

Милая! Где ты?

Я удаляю все до одного. Не забудь, что это ты меня сюда отправила, мамуля. Как твое беспокойство сочетается с тем фактом, что ты отослала единственную дочь за пять с лишним тысяч миль от дома?

Во входящих больше нет сообщений от мамы – осталась только одна цепочка. Последнее полученное мной сообщение датируется декабрем прошлого года.

Заеду за тобой в 8.

Я звоню ей. Сразу же включается автоответчик, звенит ее голос – одновременно смеющийся и стыдливый. Привет! Это Джи. Меня тут нет – это и так понятно, но вы знаете, что делать. Гудок. Я нажимаю отбой. Потом опять набираю ее. К десятому разу у меня так трясутся руки, что телефон приходится положить на пол. Я упираюсь лбом в колени и делаю долгие глубокие вдохи, как учили меня все мои психотерапевты. За последний год их я посетила множество. Мама, убежденная сторонница подхода «помоги себе сам», в конце концов уступила отчиму. Я слышала, как он упрашивал ее: «Она не поправится, если все время будет сидеть у себя в комнате. Она ведь даже ни разу не заплакала с тех пор, как это случилось, правда? Ей нужен кто-то – кто угодно, – с кем она могла бы поговорить, поскольку ни с тобой, ни со мной она разговаривать не станет». И так меня заставили провести невыносимо огромное количество часов с психотерапевтами, которые отчаянно хотели разузнать, что творится в моей голове, и пытались разрушить стену, которой я отгородилась от мира.

Сеансы с ними принесли мне несколько открытий. Первое – психотерапевты хотят видеть прогресс, а прогресс можно сымитировать. Второе – психотерапевты легко сменяемы, и, поскольку мама все равно в них не верит, ее легко убедить избавляться от тех, кто мне надоел. И наконец третье. Иногда – пусть и редко, но они дают дельные советы. Например: спрячь голову между коленями и дыши глубоко, пока не придешь в чувство.

Но чтобы не провалить первое и второе, третий пункт необходимо держать в секрете от самих психотерапевтов, дабы не спровоцировать очередную волну психоанализа. А психоанализа следует избегать любой ценой.

В коридоре какая-то суматоха. Я дотрагиваюсь до экрана телефона – тот вспыхивает. Уже семь тридцать утра – куда больше, чем я думала. Я неуверенно поднимаюсь на ноги, устремляюсь обратно в спальню и сталкиваюсь нос к носу с мадам Джеймс.

– Да ты ранняя пташка, – бодро приветствует она меня и стучит кулаком в двери спален. – Девочки, подъем! – Ее взгляд падает на телефон в моей руке. – Эх, боюсь, что это придется отдать мне. Надо было еще вчера его забрать. У нас здесь действует правило «никаких мобильных», но в общей комнате есть телефонная будка, откуда ты можешь звонить во внеурочные часы.

Я спокойно отдаю ей телефон. Часть меня даже ощущает облегчение.

– Может, тебе надо переписать себе какие-то номера, прежде чем я его заберу? – с удивлением спрашивает она. Большинство, наверное, сильнее противится этому правилу. Но у большинства, наверное, есть те, с кем им хочется поддерживать связь. Я мотаю головой. – Тогда ладно. Хорошего тебе первого дня!

Я гримасничаю, пытаясь скопировать ее воодушевление, а потом ухожу на поиски Рэн.

Я выросла в семье, где завтрак считался временем тишины. Это единственное время суток, когда моя мать, которая с удовольствием щебечет весь оставшийся день, не способна выдавить из себя ни слова. Так что я привыкла считать это временем уединения, временем, когда даже намек на начало беседы встречали убийственным взглядом. Здесь же подобного правила нет. В столовой шумно и людно, и, шагая мимо галдящих учеников за столами, я не поднимаю глаз и чувствую себя не в своей тарелке.

Мы подходим к пустующему столику на четверых, и я выбираю место, за которым буду сидеть лицом к окну и спиной ко всем остальным в столовой. Рэн показывает на стены в темных панелях, на которых за минувшую ночь появились украшения в виде гирлянд из миниатюрных французских флагов.

– Разве основной язык здесь не английский? – встревоженно спрашиваю я. Этот пункт был первым в списке условий, который я озвучила еще в Калифорнии. Я заявила маме, что никак не могу учиться в Швейцарии. Мне никогда не давались иностранные языки – неужели ей настолько наплевать на меня, что она готова отправить меня туда, где я никого не пойму?

– Английский, – спокойно отвечает Рэн, – но здесь учатся ребята из тридцати одной страны. Каждая неделя посвящена одной из них. Проводятся тематические занятия, и кухня тоже подстраивает меню. На этой неделе у нас Франция. – Она ликующе улыбается мне. – Лучшая из тем.

Я перевожу взгляд на стол: действительно, в самом центре стоит корзинка с круассанами и маленькими булочками-бриошь. Я пытаюсь понять, откуда они здесь взялись, но, как и накануне, не вижу ни буфетной стойки, ни подносов – вообще ничего хоть сколько-нибудь привычного. Женщина в голубом фартуке лавирует между столами, наполняя опустевшие корзинки выпечкой с серебряного подноса, который она придерживает бедром.

– У нас мало времени, – говорит Рэн, выкладывая на круассан щедрую порцию абрикосового джема. – В восемь пятнадцать нам нужно быть в актовом зале, так что я бы на твоем месте что-нибудь уже съела.

– А что будет в восемь пятнадцать? – опасливо интересуюсь я, наливая себе стакан сока, чтобы хоть чем-то занять руки.

Прежде чем ответить, она откусывает большой кусок круассана.

– Еженедельная встреча по понедельникам. Что-то вроде собрания: туда приходит вся школа, и директор рассказывает, что важного нас ждет на этой неделе. Очередной шанс для всей школы поглазеть на новенькую. – Рэн, видимо, замечает, как я меняюсь в лице, потому что добавляет: – Не переживай. Мы с тобой тихонько зайдем.

Верная своему слову, Рэн избегает любой возможности привлечь чужое внимание, когда мы выходим из столовой на улицу, минуем каменную арку во дворе и шагаем по дорожке, которую я заприметила еще вчера вечером. Мы подходим к спортзалу, неожиданно огибаем его и оказываемся перед еще одним современным зданием у самого обрыва горы. Как и спортзал, оно прячется в зарослях вечнозеленых деревьев, которые выглядят так, будто их присыпали сахарной пудрой. Меня посещает мысль, что два этих современных здания школы намеренно скрыты от глаз, чтобы не портить атмосферу старомодного замка.

Когда мы заходим внутрь, у меня захватывает дух. Актовый зал – полукруглое помещение с потолками высотой под три обычных этажа. Изогнутая стена – огромное окно с видом на ущелье и горы за ним – целиком сделана из стекла. Здесь немыслимо светло: солнечные лучи отражаются от мерцающих снежных шапок гор и попадают прямиком в окно. Я невольно прищуриваюсь, чтобы рассмотреть сцену перед окном.

Рэн показывает на многоярусную платформу с сидениями, которая смотрит на сцену:

– Давай на галерке сядем.

Кивнув, я поднимаюсь следом за ней по металлическим ступеням – наши шаги гулко отдаются в зале, возвещая о нашем прибытии. Я стараюсь шагать как можно быстрее, желая исчезнуть, просто слиться с фоном. Некоторое время мы сидим в тишине, наблюдая за тем, как заполняется актовый зал, пока на лестнице перед нами не возникает знакомая фигура.

– Ты чего на завтрак не пришел? – спрашивает Рэн у Гектора – парня, которого я видела вчера, когда тот останавливается у нашего ряда.

– Понедельники – сама же знаешь, – отвечает он с ноткой обреченности в голосе и садится на незанятое место рядом со мной. – Его величество просто так из постели не вытащишь.

Он показывает на Фреда – тот, громко топая, медленно поднимается к нам. Когда он подходит ближе, я замечаю, что глаза у него сонные, а его волос явно не касалась расческа. Он молча кивает нам и плюхается на сиденье рядом с Гектором.

Мое внимание привлекает шуршание. Гектор как ни в чем не бывало разворачивает на коленях салфетку из столовой, в которой лежат три круассана. Он поворачивается ко мне – я чувствую на себе взгляд его мутно-зеленых глаз. Он указывает на салфетку, а затем на меня.

– Pain au chocolat [1]? – предлагает он с вычурным французским акцентом. Я качаю головой. – Одно из немногих достойных блюд французской кухни, если хотите знать мое мнение.

Рэн подается вперед и смотрит на него удивленно и раздраженно одновременно.

– К счастью, никто твоего мнения не спрашивал.

Гектор поджимает губы, уголки их подергиваются – он явно что-то задумал, но в этот момент в зале устанавливается тишина.

Высокий худощавый мужчина с пепельными волосами и в очках с массивной черной оправой идет к сцене.

– Это мистер Кинг, директор школы, – шепотом поясняет Рэн.

Мистер Кинг поднимается на сцену и начинает говорить на французском – довольно примитивном, так что даже я могу разобрать его слова. Потом он с извиняющимся видом переходит на американский английский и рассказывает о событиях ближайшей недели. Упоминается турнир по петанку, который пройдет сегодня вечером, и показ французского фильма в четверг для всех желающих. Я поглядываю по сторонам: Рэн сидит прямо и прилежно слушает. С другой стороны Гектор – он куда больше заинтересован во французских булках, которые в итоге разделил с Фредом. Я перевожу взгляд на дальнюю точку где-то в горах за окном и сосредотачиваюсь на ней.

– Ну так что у тебя стряслось? – спрашивает Гектор, когда директор покидает сцену, и зал опять наполняется галдежом. Я снова чувствую, как он сверлит меня взглядом, пытаясь разгадать, что я такое.

– Стряслось? – переспрашиваю я, стараясь казаться равнодушной, и на секунду засматриваюсь на его лицо. До этого момента я не осознавала, до чего он хорош собой, раньше он мог бы произвести на меня впечатление. – Ничего особенного, нечего рассказывать.

Я заставляю себя посмотреть на него, когда произношу эти слова, и стараюсь сохранять бесстрастный и непроницаемый вид. Но не могу выдержать его взгляда. Много месяцев я провела в одиночестве, а в том, как он смотрит на меня, есть нечто странно интимное.

– Ясно, – протяжно говорит Гектор, и я понимаю, что мой ответ его не устроил. Когда мы начинаем спускаться по металлическим ступеням, он понижает голос так, что его слова слышны только мне: – Я вытащу из тебя правду, так и знай.

У меня внутри все сжимается, и я борюсь с желанием убежать.

– Не вытащишь, – огрызаюсь я с такой свирепостью, какой давно не испытывала.

Он бросает на меня мимолетный, пытливый взгляд, но я только мотаю головой. Не вытащишь, не надейся.

4

Мне каким-то образом удается дотянуть до конца первого учебного дня без потерь – в кои-то веки находится повод порадоваться тому, что мама заставила меня выбрать программу Международного бакалавриата [2], когда мы переехали в Штаты. Тогда она говорила, что это подстраховка на тот случай, если позже я захочу поступить в английский университет и переехать к папе, – разве могла она предвидеть, что эта затея оправдает себя на год раньше задуманного? Исключительно по этой причине ей удалось пристроить меня в школу Хоуп, хотя я, конечно, благодарна за то, что перевод сюда получился безболезненным. Учись я по американской школьной программе, перевестись на выпускной год в европейскую школу было бы почти нереально. Я бы все так же торчала в Калифорнии на домашнем обучении, выполняла задания и самостоятельно разбиралась в учебниках, чтобы числиться в школе, но при этом не сталкиваться ни с кем лицом к лицу. Но опять-таки снисходительное отношение учителей ко мне не могло длиться бесконечно, и меня заставили бы посещать уроки. В таком случае я бы бросила учебу, чего, вероятно, и опасалась моя мать.

«Чужое терпение небезгранично», – говорила она. Я привыкла считать, что она имеет в виду себя.

Рэн весь день прилежно провожала меня на уроки, и теперь, когда она приводит меня делать домашку, я начинаю волноваться, не иссякнет ли и ее терпение. Я-то уж точно не была бы такой терпеливой по отношению к тихоне вроде себя. И все же, когда она оставляет меня возле оранжереи и уходит в художественную мастерскую, обещая, что надолго там не задержится, вид у нее едва ли не виноватый.

В оранжерее уже полным-полно учеников, которые то тут, то там сидят за прямоугольными столами на всех трех ярусах. Изнутри это место выглядит еще внушительнее, чем снаружи: вдоль трех стен, образующих это помещение, толстой каймой тянутся балконы, к каждому из которых ведет винтовая деревянная лестница. Оранжерею заполняет теплый желтый свет настольных ламп, и я неловко мнусь возле той, у которой синий абажур с бахромой – кривой и помятый, словно эту лампу уже не раз роняли со стола.

Заинтересованных взглядов заметно поубавилось, в глазах учеников все меньше читался вопрос, что это за девица явилась в школу на неделю позже положенного. Через некоторое время я начинаю узнавать лица за соседними столами – кажется, это один из плюсов учебы в маленькой школе. Но я хорошо понимаю, что чем больше времени провожу у всех на виду, тем больше любопытства к себе вызываю.

– Иди к нам, – говорит кто-то.

Я озираюсь в поисках говорящего: за столом у окна сидят Джой и Ханна – девушки, с которыми я столкнулась вчера вечером в ванной. Вопреки голосу разума я направляюсь к ним. Уж лучше так, чем быть отщепенкой.

– Садись, – приказывает Джой.

Я повинуюсь, поскольку не могу придумать повода для отказа, но слабое чувство благодарности за то, что хоть кто-то позвал к себе, быстро меня покидает.

– Мы тут с Ханной обсудили кое-что, – продолжает она, пока я соображаю, что бы такое сказать.

Я перевожу взгляд на Ханну, которая кивает с уверенным, самодовольным видом.

– Мы решили, что тебе следует знать…

– Следует знать что? – спрашиваю я, ощущая, как внутри у меня все обрывается.

– Ну, – снова начинает Джой, – мы понимаем, что у тебя не было возможности выбрать себе соседку по спальне. Я о том, что никто не хочет делить спальню с Рэн. Это не твоя вина, что только в ее комнате нашлось свободное место.

Я внимательно наблюдаю за ними, с удивлением чувствуя, как в моей душе вспыхивает раздражение.

Джой наклоняется ко мне поближе с доверительным видом, будто делает мне одолжение, посвящая в свою тайну.

– Рэн… ну, у нее мало друзей… Девочки ее недолюбливают.

Намек в ее словах не проходит мимо моих ушей. В них, конечно, есть своя правда. Судя по тому, что я успела увидеть, Рэн тусуется только с Фредом и Гектором. Значит, Джой намекает, что Рэн – пацанка, так? Но, как по мне, что-то здесь не вяжется.

Я откидываюсь на спинку стула и разглядываю их. Меня начинает раздражать, что Ханна просто сидит, барабаня по столу пальчиками с безупречным маникюром, и позволяет Джой говорить за них обеих.

– Спасибо, но я, пожалуй, составлю свое мнение о Рэн.

Во взгляде Джой что-то мелькает, но она тут же приторно улыбается.

– О, ну конечно! Мы просто подумали, что тебе лучше знать… Так будет честно… У народа возникнут вопросы насчет тебя. Если ты понимаешь, о чем я.

Не успеваю я отреагировать, как между нами с размахом приземляется учебник – рядом внезапно возникает Гектор: он нависает над столом со странным выражением лица, значения которого я пока разгадать не могу.

– Добрый вечер, леди, – говорит он. Его галантный тон никак не совпадает с тем, что написано у него на лице.

Улыбка Джой испаряется.

– Чего тебе? – ледяным голосом спрашивает она.

Он смотрит на нее с прохладцей.

– Мне тут с Калифорнией нужно обсудить вопрос жизненной важности, она вам больше не нужна?

Я вздохнула с облегчением, тему мы сменили, но следовать за Гектором я тоже не тороплюсь. Если сейчас окажусь с ним один на один, не продолжит ли он то, что начал сегодня утром, – не попытается ли выведать, что я такое?

– Поверь мне, дело важное, – говорит он, заметив, что я сомневаюсь.

Я решаю рискнуть и встаю с места.

С губ Джой срывается злобное шипение, но тут вторая девица, Ханна, наконец подает голос и обращается напрямую ко мне:

– Не забудь о том, что мы сказали…

Я разворачиваюсь и иду за Гектором в другой конец зала, а потом поднимаюсь по винтовой лестнице.

– И что же они сказали? – спрашивает он, оглядываясь на меня.

– Ничего интересного.

Он прищуривается, а затем шагает дальше, поднимаясь на балкон второго этажа и направляясь к незанятому столу сбоку.

Я устраиваюсь на скамье напротив него и смотрю, как он деловито перебирает уже разложенные на столе книги. Отсюда прекрасно видно стол, за которым сидят Ханна и Джой. Интересно, долго ли он выжидал, прежде чем решил вмешаться?

– Так что такого важного?

Упершись локтями в раскрытый учебник, он наклоняется вперед – ко мне.

– Ой, вообще ничего. Просто у тебя был такой вид, будто тебе срочно нужна помощь.

– Что ж, спасибо, конечно, – цежу я сквозь зубы, – но у меня все было нормально.

– Не хотелось бросать тебя наедине с этими злобными клонами в первый же день…

Пару секунд я пристально его разглядываю.

– Одна из них тебя недолюбливает…

– Тонкое наблюдение, – отвечает он и переводит взгляд обратно на домашку по математике, которую задали нам обоим. Я молчу, и он снова поднимает лицо от учебника и рассматривает меня. – Мы с ней как-то мутили, – поясняет он. – Разошлись не очень хорошо.

– Ты с ней? – Сама не знаю, почему в моем голосе звенит изумление. Симпатичный парень и хорошенькая популярная девушка всегда сходятся, разве нет? Так бывает там, откуда я приехала.

Гектор откашливается.

– Я тогда несколько просчитался.

Мои брови ползут вверх.

– Да ладно…

Он, ухмыляясь, принимается щелкать ручкой по столу.

– Что ж, Калифорния, ты явно в хорошем настроении, поскольку твой первый день почти закончен и ты осталась жива. А еще ты комбо собрала.

– Что, прости?

– Ну, у нас с тобой совпали все уроки.

Еще раз взглянув на Джой и Ханну, склонившихся друг к другу, я достаю свою домашку и притворяюсь, что читаю первый вопрос. Гектор, конечно, прав: уроки и правда совпали. Но я и так весь день чувствовала на себе его любопытный взгляд, хотя последний раз мы общались на утреннем собрании.

Я изображаю безразличие. Благо этот навык у меня отточен до совершенства.

– И к чему ты это…

Он пожимает плечами.

– Замечательный первый день у тебя был, вот и все.

– Тебе виднее, – говорю я, стараясь не поднимать на него взгляд, чтобы не видеть его ухмылку. Теперь понятно, что в нем показалось мне знакомым – парней вроде него я уже встречала. Прежняя я захотела бы покорить его, но теперь подобных людей мне лучше избегать.

Через некоторое время я отодвигаю домашку в сторону. Невозможно сосредоточиться, когда со всех сторон, как в пещере, раздается эхо множества голосов. Кажется, здесь собралась почти вся школа, но я почему-то на миг ощущаю себя невидимкой. Нас тут слишком много, чтобы моя персона могла привлечь внимание. До меня доходит, что есть свои плюсы в том, чтобы быть незнакомкой, песчинкой в пустыне, – давно меня не посещало это чувство.

– Помочь? – спрашивает Гектор, кивая на домашку и привлекая мое внимание.

– Сама справлюсь, спасибо, – отрезаю я. Сконцентрируйся я на домашке, все бы получилось – математика всегда давалась мне легко.

Мой ответ вызывает у него тихий смешок.

– Не сомневаюсь.

Я продолжаю старательно его игнорировать и натыкаюсь взглядом на Фреда, который мнется возле книжных полок у стеклянной стены и то и дело украдкой посматривает в нашу сторону.

Гектор улавливает направление моего взгляда.

– Хитростью Фред не отличается, – говорит Гектор и жестом подзывает его. Фред поворачивается к нам спиной и снимает с полки очередную книгу.

– Он ко мне присматривается, что ли?

– Просто не хочет сближаться на случай, если я решу, что ты нам ни к чему.

Это звучит странно – он явно сказал это, чтобы спровоцировать меня. Я вздергиваю брови, не в силах удержаться от замечания:

– Ты же в курсе, что я человек, а не игрушка?

В его зеленых глазах сверкает озорство.

– А это мы еще проверим.

Я раздраженно стискиваю зубы. Он увел меня от Джой и Ханны только для того, чтобы поиздеваться самому?

– Ты ведь понимаешь, что эта твоя надменность меня отталкивает?

– Несомненно, – отвечает он, растягивая гласные, и смотрит на меня с вызовом – словно проверяет, смогу ли я выдержать его взгляд. – Признаюсь, я удивлен, как быстро ты меня раскусила. Быстрее, чем другие.

– Если для тебя это игра, то она довольно скучная.

Впрочем, я сама не уверена в своих словах. По какой-то причине мне хочется сразиться с ним. Удивить его своей реакцией. Более того, эта реакция неожиданна даже для меня самой. Возможно, во мне еще остался дух соперничества.

Гектор переплетает пальцы над столом и щелкает суставами.

– Называй это как хочешь. Может, я просто говнюк. Приходило тебе такое в голову?

Я безучастно смотрю на него.

– Конечно.

Он склоняет голову набок и изучает меня. Я задела его. Он надеялся что-то вытащить из меня, может, заставить излить душу. Представляю, сколько девчонок отвечало на подобный вопрос – с его-то внешностью. «Я уверена, что это не так… ты просто притворяешься говнюком, скрывая, какой ты на самом деле…» Я отказываю ему в удовольствии наблюдать, как я попадаюсь в его ловушку.

Ухмылка вмиг сползает с его лица.

– Что ж, в таком случае, – говорит Гектор, посерьезнев, – тебе следует быть начеку.

В этот момент рядом возникает Рэн – опускаясь на скамью рядом со мной, она переводит взгляд с него на меня и обратно, и ее лицо выражает нечто среднее между тревогой и любопытством.

А в моей голове звенит одна только мысль: «Это вам двоим нужно быть начеку».

5

Первая неделя учебы в калифорнийской средней школе врезалась мне в память навсегда, подозреваю, что и со школой Хоуп будет так же. Что ж, я готова к худшему.

Мы переехали на окраину Сан-Франциско в разгар учебного года, когда компании уже сложились, дороги к классам были разведаны, а пары для лабораторных работ назначены. Мама внушала мне совсем другое – она насмотрелась романтических комедий и убедила меня, что я стану школьной звездой, поскольку «американцы обожают британский акцент».

К слову, это стереотип.

Возможно, кому-то и правда мог понравиться мой акцент, как мне нравятся американские, но в ту первую неделю ни один человек не завел со мной разговор именно из-за этого. Мама заставила меня поверить, что я буду кем-то вроде знаменитости, и все захотят со мной подружиться. В действительности же я засыпала в слезах, я орала на нее за то, что она увезла меня от моих английских друзей, и клялась, что ни за что ни с кем там не подружусь. Школа была огромной, никому не было до меня дела, я обедала в одиночестве, не знала некоторых негласных правил – например, что на матане – простите, на математике – всех рассаживали в строгом порядке, а на географии такого не было. Или что единой формы в школе не существовало, но на физру полагалось ходить в темно-синем спортивном костюме.

Все изменилось в один момент – помню, как в раздевалке раздались приглушенные смешки, когда вместо синей формы я стала натягивать серые треники, которые мне положила с собой мама.

– Новенькая, – сказала одна девчонка другой. – Как думаешь, она так выпендриться хочет?

Рядом возникла еще одна девчонка, и я инстинктивно уставилась в пол, желая слиться с фоном, но она остановилась возле меня, сняла с себя синюю толстовку и натянула мою серую.

– Вот теперь поровну, – сказала она, и, прежде чем я успела понять, по доброте душевной это было сделано или из жалости, на глаза у меня навернулись слезы.

Она покачала головой.

– Не здесь. Все должны думать, что тебе плевать.

Воспоминания о самом уроке смазаны, но я точно помню, что после этого больше никогда не подавала виду, что меня задели за живое. И больше никогда не слонялась по школьным коридорам одна.

Первая неделя в школе Хоуп вообще не похожа на первую неделю в Калифорнии. Смешно, что в Калифорнии я мечтала о популярности, а здесь, когда я ее обрела, мне все время хочется стать невидимой. Меня постоянно спрашивают, как там дома, почему я здесь, каково это – впервые оказаться в пансионате. Я отвечаю односложно: солнечно, проветриться, непривычно. Это неправда, но я делаю все, чтобы замять беседу. Гектор – единственный, кто больше не предпринимает попыток меня разговорить, но я замечаю, что он прислушивается к каждому моему слову, будто надеется, что я сболтну лишнее.

Через несколько дней вопросы иссякают, но Рэн остается со мной. Днем, в перерывах между занятиями, она показывает мне окрестности. Мы посещаем спортзал, крытые корты для сквоша и многоконфессиональную часовню, которая ютится в опасной близи от обрыва. Мы гуляем по местному лесу за территорией школы и доходим до поляны, где, поскрипывая на морозном ветру, висят три пары качелей, с которых открывается вид на долину внизу.

Меня поражает, как надежно мы изолированы от другого мира. К школе ведет только одна дорога, обнесенное оградой здание в буквальном смысле стоит на отшибе, на высоком утесе – можно сказать, что мы наблюдаем за миром с небес.

По вечерам ученики расходятся по комнатам на жилых этажах, разделяясь по коридору в крыло парней и крыло девушек. Рэн не пристает ко мне с расспросами, когда три дня подряд я, сославшись на джетлаг, ухожу в спальню сразу после домашки. На протяжении трех вечеров подряд она просто уходит вместе со мной, садится за свой стол и что-то рисует в альбоме – говорит, что это задание к уроку живописи. Мне хочется сказать, что я ценю ее усилия, но смысла в этом нет, однако я решаю промолчать.

Я забираюсь в кровать и ложусь поверх одеяла прямо в одежде. Если я поверну голову и приоткрою глаза, то увижу, как она сидит боком к столу и медленно водит карандашом по листу, будто притворяется, что рисует, а на самом деле старается придумать тему для разговора со мной. Периодически рот ее приоткрывается, на лице проступает решимость – но тут же угасает. В комнате по-прежнему тишина, как и во все предыдущие вечера. Я закрываю глаза, прикидываясь, что уснула, и прислушиваюсь к шуршанию карандаша и шелесту бумаги.

Но тут раздается грохот, и я подскакиваю на кровати – дверь в комнату распахивается, за ней – Гектор. Он одет для прогулки: темная челка убрана под черную вязаную шапку, дутая куртка с меховым воротником застегнута до подбородка. Он окидывает быстрым взглядом мою половину комнаты, лишенную всяких украшений, затем шагает внутрь и смотрит на меня в упор.

– Что ты здесь делаешь? Это же девчачья половина. – В моем голосе звучит упрек: смесь явного раздражения от того, что он прервал нашу с Рэн театральную постановку, и искреннего удивления.

Он игнорирует мой вопрос.

– Надевай пальто, Калифорния.

Рэн, крутанувшись на стуле, смотрит на него с тревожным видом.

– Гектор, что?..

– Ты тоже, Рэн, – обрывает он ее. – Пойдемте, сегодня же среда, хватит торчать тут в четырех стенах. Мы идем гулять – Фред ждет внизу. – Он подходит к ее шкафу, вытаскивает пальто и бросает его Рэн.

– Гек… – начинает она.

– Нет, Рэн, никаких отговорок. Тебе все равно нечем больше заняться, уж я-то знаю.

Она вопросительно смотрит на меня, но я мотаю головой.

– Иди.

Она встает, мнет воротник пальто в руках, но не уходит.

– Старшеклассникам разрешается выходить в город на два-три часа по вторникам, средам и выходным, – объясняет она с видимым облегчением, наверное, потому что наконец-то появился повод что-то мне сказать. – Это всего на пару часов…

Когда слова ее затихают, она, похоже, понимает, что не убедила меня. Она окидывает взглядом мою половину комнаты, прямо как Гектор несколько секунд назад. Внезапно меня захлестывает стыд от того, какой безжизненной выглядит моя сторона. Думаю, Рэн ожидала, что к этому моменту я успею украсить свое рабочее место, но вместо этого мой стол пустует. Потому что я не могу свыкнуться с мыслью, что задержусь здесь надолго. Не могу найти в себе желания хотя бы попытаться сойти за одну из них.

Гектор стучит костяшками по раме моей кровати.

– Пойдем с нами, – говорит Рэн, и в этой ее просьбе слышится чуть не мольба. Я наконец понимаю, чего стоит ей эта доброта. Она поставила свою здешнюю жизнь на паузу, чтобы всюду сопровождать меня, обедать со мной, быть моей напарницей на всех совместных проектах. Когда я поселилась здесь, она добровольно отгородилась от мира, чтобы облегчить мне жизнь.

Они ждут от меня ответа, а я не могу избавиться от голоса матери, звучащего у меня в голове. Люди не будут все время звать тебя с собой, Кара. Рано или поздно они решат, что это бесполезно. Я должна хотя бы притвориться, что стараюсь ради Рэн так же, как она старается ради меня.

Вот почему я поворачиваюсь к ним спиной и спускаюсь с кровати, пусть это стоит мне неимоверных усилий.

Мы с Рэн избавляемся от школьной формы – Гектору мы сказали, что встретимся с ним и Фредом на улице у главного входа. Я смотрю на вещи, которые привезла с собой, – до чего же они неуместны. Какой толк от юбок и футболок, когда за окном мороз? В конце концов я останавливаю выбор на темно-красном вязаном свитере и единственной паре джинсов, которая у меня с собой. Черные рваные джинсы с дырами на коленях – не сомневаюсь, я еще пожалею об этом выборе. Я натягиваю пальто, которое мама купила мне перед отъездом, и торопливо оглядываю себя в зеркале. При виде собственного отражения я цепенею: я в жизни не выходила в таком виде из дома. Лицо выглядит почти бесцветным – остатки автозагара, который я каждые несколько дней старательно наносила на себя перед школой в Калифорнии, окончательно смылись. Волосы – когда-то яркий, сияющий блонд – выглядят тусклыми и редкими. Я не утруждаюсь нанесением макияжа, поскольку Рэн не красится, но собираю волосы в хвост – единственное, на что меня хватает.

На полпути с шестого этажа на первый меня пронзает мысль.

– Рэн?

– Да? – откликается она и, остановившись, оборачивается ко мне.

– Как мы доберемся до города?

– На фуникулере, – беспечно отвечает она. – Он начинает ходить в восемь вечера. Ты же не против?

Во мне нарастает ужас, и я вижу, что Рэн на секунду замирает, – она явно думает о том же, о чем и я. Девушке, которая не ездит на лифтах, явно не понравится в кабинке фуникулера.

Я вцепляюсь в лестничные перила – костяшки белеют.

– Эм-м…

– Дорога туда занимает всего несколько минут, и это совершенно безопасно. Иначе нам бы не разрешали им пользоваться.

– Дело не в длительности поездки, а…

– В замкнутом пространстве, – заканчивает она за меня.

– Что-то вроде того, – говорю я. Хотелось бы мне объяснить ей, в чем дело. Дать ей понять, что я не пытаюсь таким образом привлечь к себе внимание.

Рэн хмурит лоб, придумывая, как решить эту проблему.

– Там есть окна – это поможет? Мы можем держать их открытыми всю дорогу. Или можем заказать такси, если тебе так комфортнее. Правда, тогда ехать придется дольше. Хотя оно того не стоит, наверное, поскольку нам нужно вернуться до десяти.

Я думаю о том, как ехала в гору – и как поклялась больше не ездить этим путем. Ну, то есть я знаю, что рано или поздно повторить его мне придется, но… не хочу сейчас об этом думать.

– Не надо такси, – выдавливаю я.

– Окей, – соглашается она, все так же задумчиво переминаясь с ноги на ногу. – Слушай, а давай мы подойдем туда, и ты сама посмотришь? И потом уже решишь, как быть. Если не захочешь ехать, то мы с тобой останемся.

Мы с тобой. От этих слов во мне нарастает чувство вины. Мне совсем не хочется, чтобы Рэн торчала в школе только потому, что я не способна войти в кабинку фуникулера. Этой вылазки вообще можно было бы избежать, не будь она такой участливой. Теперь мне придется сделать над собой усилие и потерпеть. И если я не справлюсь, то все закончится истерикой.

Перед нами маячит кабинка фуникулера, и моя решимость тает. Чем ближе я к обрыву, тем больше кажется расстояние между нами и городком внизу. Плюсы: мы можем беспрепятственно пересечь ущелье между горами, тем самым срезав путь по опасному серпантину и избежав паники, которую этот самый путь непременно бы вызвал. Я смогу притвориться нормальной, и кто-то в это даже поверит. Минусы: мы окажемся запертыми в ловушке – ну уж нет. Больше ни за что в жизни.

Гектор встает в дверях кабинки и жестом приглашает нас внутрь.

– Дамы вперед.

Я оглядываюсь на Рэн, но она занята – вписывает наши имена в журнал учета отбывающих. Мне ничего не остается, кроме как войти в неподвижную кабинку. Фред шагает внутрь следом за мной. Я открываю дальнее окно как можно шире. Четырехдюймовая щель и глоток заиндевелого воздуха избавляют меня от тревожной одышки, но я чувствую, что руки начинают дрожать.

Я должна выбраться отсюда.

– Погоди, Гек, – взволнованно говорит Рэн, протискиваясь мимо него в капсулу из стекла и металла в тот самый момент, когда я разворачиваюсь к выходу. – Кара, ты…

Безразличное пиканье обрывает ее на полуслове. Гектор вошел внутрь, заблокировав двери, и я чувствую, как кабинка, вздрогнув, отчаливает от станции и, покачиваясь, плывет над черной бездной. Дребезжание механизма просачивается сквозь мои ступни и отдается во всем теле.

– Что? – спрашивает Гектор, и беспечность в его лице сменяется настороженностью. Может, он видит, что мне страшно, а может, и нет. Так или иначе он понимает, что что-то не так, когда Рэн торопливо открывает второе окно. Он что-то говорит, однако я не слышу слов – губы шевелятся, но такое чувство, будто кто-то выключил звук.

Я смотрю влево, вправо, под ноги. Мы плывем, парим в высоте, затем пауза – и мы проваливаемся вниз.

Вот и все. Мы все умрем.

6

Одновременно происходит сразу несколько вещей. Рэн плюхается на сиденье и отодвигается, чтобы я могла сесть рядом с ней. Фред садится напротив. Я засовываю ладони под бедра, чтобы никто не заметил, как у меня дрожат руки.

– Фуникулеры – это все равно что поезда или трамваи, – говорит Рэн, – только в воздухе. Я вообще-то никогда не ездила в трамвае, но слышала, что это примерно то же самое.

Перед глазами все плывет, но я замечаю многозначительный взгляд, который она бросает на Фреда.

– Да, – послушно подтверждает Фред, повинуясь Рэн, но я не слышу уверенности в его голосе.

– А ты ездила, Кара? – спрашивает Рэн.

Я закрываю глаза, цепляясь за реальность. Я не застряла в закрытом пространстве. Я не вишу головой вниз.

– Я вот сомневаюсь. Большинство американцев такие ленивые, что, даже приехав в «Старбакс», из машины не выходят. А чтобы прокатиться на трамвае – это ж нужно еще до остановки пешком дойти, – протяжно говорит Гектор своим низким голосом, и у меня сами собой распахиваются глаза. Он все стоит и равнодушно смотрит на нас свысока.

Я награждаю его таким многозначительным взглядом, что он хохочет, и атмосфера в кабинке меняется. Сгущавшийся вокруг меня мрак рассеивается и уползает обратно в ту тьму, из которой явился. Я расслабляюсь и вытираю ладони о джинсы – дрожь ушла.

Двери открываются. Мы выходим. Я осматриваюсь. Я все еще жива; они все еще живы. Все целы.

Поразительно.

– Где именно в Калифорнии ты жила? – Мы шагаем в глубь поселка, Фред идет рядом со мной, и, хотя о моем приступе все тактично забыли, в его манере держаться со мной есть нечто особенное, какая-то настороженность. Я понимаю, что, если бы я хотела завести здесь друзей, найти подход к нему было бы сложнее всего

– Моя мама живет рядом с Сан-Франциско, – отвечаю я, беспокойно осматриваясь по сторонам. Как и в школе, здесь, похоже, всюду кипит жизнь. Люди кучкуются возле баров и ресторанов, несмотря на то что на улице морозно.

– Ты там родилась?

Я мотаю головой.

– Я родилась в Лондоне. Второй мамин муж – американец. Я живу там с двенадцати лет.

– А-а, это все объясняет.

– Что именно?

– Твой странный акцент, – обернувшись, встревает Гектор, который вместе с Рэн шагает впереди нас.

– У меня нет странного акцента! – восклицаю я и смотрю на Рэн в надежде, что меня поддержат. Даже если не брать в расчет британский акцент Гектора, почти у всех, чьи голоса я слышала в школе, есть какое-то свое произношение – и непонятно, почему меня нужно как-то выделять на общем фоне.

Рэн принимает извиняющийся вид – развернувшись к нам, она идет спиной вперед и поднимает руку, показывая щепотку с дюйм толщиной:

– Ну, он чуточку странноватый…

У них такие лица, что я невольно смеюсь. Ощущение настолько непривычное, что я резко останавливаю себя и зажимаю рот рукой. Лицо Гектора расплывается в широкой искренней улыбке, и он протягивает Фреду раскрытую ладонь. Покопавшись в карманах, Фред кладет в нее банкноту.

– Да ладно тебе, не кисни, Фред, – говорит Гектор. – Думаю, мы оба понимаем, что все честно – это была чистая победа.

Я перевожу взгляд с одного на другого.

– Вы поспорили, что сможете меня рассмешить?

– Что сможем вызвать у тебя улыбку, Калифорния. Смех оказался бонусом. Но ты хорошо подметила – может, накинешь за это сверху, а, Фред?

Рэн заводит меня в ближайший ресторанчик.

– Забей на них. Ты даже не представляешь, сколько раз они обменялись деньгами, пока ставили на меня.

Сквозь какофонию голосов в баре я едва разбираю, что она говорит. В уголке музыкальная группа настраивает инструменты перед выступлением. Внезапно я чувствую себя самозванкой, которая заняла чье-то место. Что вообще я о себе возомнила, когда как ни в чем не бывало явилась сюда с этими людьми? То, что я осилила поездку на фуникулере, ничего не меняет. Не делает мою жизнь похожей на их жизни. Мне здесь не место, мое место там, где никого нет. Здесь шум, пестрые плакаты и жизнерадостные люди – люди, с которыми у меня нет ничего общего.

Не стоило мне сюда приходить.

Гектор кладет руки мне на плечи и подается ближе, чтобы я его услышала:

– Иди за мной.

Я вздрагиваю от его прикосновения, но не возражаю, когда он ведет меня сквозь толпу у бара к черному выходу, а затем вверх по пустой лестнице, которая обнаруживается за маятниковой дверью. Все это время я пытаюсь придумать благовидный предлог смыться. Лестница заканчивается стеклянной дверью, сквозь которую виден мир снаружи.

– Секундочку, – говорит он и, протиснувшись мимо меня с ключом, открывает дверь, которая ведет на безлюдную террасу на крыше. Он садится на корточки рядом с металлической колонной, а нагруженные бутылками Рэн и Фред выходят на крышу.

– Давай быстрее, Гек, холод же собачий, – говорит Рэн.

Я оглядываюсь в тот самый момент, когда оживает металлическая колонна, в которой он ковыряется. Оранжевое сияние испускает в нашу сторону приятное тепло. Я насчитываю пять уличных обогревателей; Фред и Гектор включают все, что есть на террасе.

– Что это за место такое? – спрашиваю я.

Терраса расположена на той же высоте, что и крыши других зданий этого городка. С одной стороны в тени присыпанных снегом зонтов стоят столы со скамьями. С другой – площадка для мини-гольфа с разноцветными препятствиями и влажными флажками, поблекшими в сумеречной мгле.

– В разгар сезона эта площадка открыта для посетителей, – говорит Рэн, включая уличную гирлянду. – Ну, знаешь, когда лыжники спускаются с гор.

Я окидываю взглядом закрытую террасу. Всюду лежит тонкий нетронутый слой снега – и, похоже, лежит довольно давно.

– А нам сюда вообще можно?

– Вспомни про ключ, – говорит Гектор и машет им перед моим носом. – Я подрабатывал здесь в прошлые весенние каникулы. Говорят, что лучше меня посуду тут никто не мыл.

– Весьма сомнительное занятие для выходца из такой уважаемой семьи, – замечает Фред, передразнивая кого-то.

– Точняк, – отвечает ему Гектор с дьявольской ухмылкой.

Рэн протягивает нам бутылки с пивом.

– Спасибо, – говорю я и беру одну. – Здесь всем плевать, что пьют те, кому по возрасту не положено?

– Так в этом же вся прелесть, – говорит Гектор, рукавом смахивая снег со скамейки. – Нам как раз и положено. Здесь можно пить с шестнадцати – по крайней мере, пиво и вино.

– Один из плюсов того, что тебя упекли в местный пансион, – добавляет Фред.

Гектор едко улыбается мне.

– А ты, значит, правила привыкла соблюдать, да?

Было время, когда я пыталась плевать на правила – после того, как папа ушел, но до того, как случилась авария. Я специально прогуливала обязательные к посещению уроки, приходила домой гораздо позже оговоренного, курила сигареты, хотя терпеть не могла их вкус, притворялась, что мне нравится все запретное. Но сейчас я не могу притворяться той, кем больше не являюсь. Сейчас, когда мне едва хватает сил быть собой.

Я уклончиво пожимаю плечами.

– А ты нет?

– Я пришел к выводу, что большинство правил можно обойти, если правильно разыграть партию.

– Что-то сомневаюсь…

Гектор смотрит на меня в упор.

– Задержишься тут на некоторое время – сама увидишь.

Эти словами он выдал себя. Он знает, что я еще не решила, оставаться ли здесь. Мне становится интересно: неужто мое желание держаться особняком говорит обо мне чуть больше, чем если бы я просто пыталась влиться в тусовку?

Его глаза ищут в моем лице ответ на немой вопрос, повисший в воздухе.

Я подумываю сказать ему, что мне придется задержаться вне зависимости от моего желания. Податься мне больше некуда.

Рэн взмахивает между нами ржавой клюшкой для гольфа.

– Кто хочет сыграть?

Фред смотрит на меня, я качаю головой:

– Играйте.

Краем глаза я вижу, как Гектор взбирается вверх по железной лестнице, приделанной к стене сбоку от двери, сквозь которую мы сюда попали. Рэн и Фред оживленно болтают, и я снова испытываю угрызения совести: из-за меня она почти не видится с друзьями.

Гектор зовет меня к себе, я залезаю вверх по лестнице и оказываюсь на маленьком пятачке, где стоят два складных стула. Он стряхивает с них снег и садится на один, приглашая меня занять второй.

Я пытаюсь придумать какую-нибудь безопасную тему для разговора.

– Вы всегда втроем тусуетесь?

– Почти всегда, – отвечает он, потягивается и прячет руки в карманы.

– Но в последние несколько дней кое-что изменилось.

– Угу, ну, Рэн попросила нас держать дистанцию.

– Зачем?

– Видимо, чтобы тебя не спугнуть. – Он наклоняет голову и смотрит на меня с озорным видом. – Я справляюсь?

– Пока не решила, – говорю я, игнорируя его улыбку и тревожный звоночек у себя в голове.

Пару секунд мы молчим, но затем любопытство берет надо мной верх.

– Фред тут что-то говорил про твою семью…

– А-а, запомнила, да? Фред поразительно похоже изображает моего папашу. Он работает в британском правительстве и считает себя важной шишкой.

– Ого. – Я поднимаю глаза к небу. Здесь наверху обогревателей нет, и я чувствую кусачий мороз даже сквозь толстую одежду. Колени щиплет от холода, и я подтягиваю ноги к себе и засовываю ладони в дыры на штанинах.

– И как же тебя сюда занесло?

– А где, по-твоему, я должен быть?

– Ой, ну не знаю… Если твой папа – человек серьезный, то, наверное, в школе где-нибудь там, поближе к нему?

– Чтобы что? Примазаться к его славе? – Гектор смеется, но немного иначе. Нервно, что ли. – Отцу меньше всего хочется, чтобы мы оба жили в Лондоне – слишком близко, по его меркам. По официальной версии я здесь, чтобы учить языки, – международная школа и все такое.

Я решаю не спрашивать об истинных причинах его нахождения здесь в надежде, что и он не станет расспрашивать меня о том же. Вместо этого я интересуюсь, как его успехи в изучении языков.

– Ну… Я бегло говорю на английском, испанском и французском. Но дело в том, что мама у меня испанка, отец англичанин, и у меня в детстве было несколько нянь, которые приезжали по обмену из Франции, так что гордиться тут нечем.

– Да ладно. Хотела бы я бегло говорить на иностранном языке.

– Ну, ходят слухи, что ты чуть ли не отличница. Думаю, полно других предметов, в которых ты хороша.

– Это где ты такое услышал? – напрягшись, резко переспрашиваю я. Это правда, были времена, когда я училась на отлично. Еще до аварии, до того, как я забила на школу. Конечно, после случившегося я продолжала учиться и дома. Более того, я стала учиться усерднее, стала одержима учебой – целью были не хорошие оценки, а выживание. Но которую меня Гектор имеет в виду – до или после? Сам факт того, что ему известна эта маленькая деталь, меня беспокоит – что же еще он может знать?

Он поднимает руки вверх в примирительном жесте.

– Я видел твою домашку по математике. У тебя пятерка. Поздравляю.

Немного расслабившись, я откидываюсь обратно на спинку стула.

– Оценки уже сказали?

– Нет, я просто люблю заранее знать, какую реакцию мне нужно изобразить, когда на парту положат лист с отметкой.

– Но так ведь нельзя.

– Опять ты со своими правилами! Не переживай, уверен, мадам Дрейпер в курсе, что я подсматриваю оценки. Она даже перестала ящик письменного стола запирать, чтобы мне больше не приходилось его взламывать. Очень мило с ее стороны.

– Вы точно сыграть не хотите? – окликает нас с террасы Рэн. На миг я успела забыть, что они тоже здесь.

Он искоса смотрит на меня.

– Ты иди, а мне и тут норм, – отрывисто бросаю я.

– Нет, спасибо, – отзывается Гектор, а потом поворачивается ко мне и прищуривается. – Что-то не так?

Мне хочется сказать, что все не так! Что они притягивают меня, а мне следовало бы держаться подальше. Все не так, потому что я впервые за год не чувствую, будто тону.

Но ограничиваюсь другим объяснением:

– Я не могу понять, почему все вы так со мной возитесь. Это как-то… странно.

– Не знаю, как заведено там, откуда ты приехала, Кара, – кажется, Гектор впервые называет меня по имени, – но здесь нормально быть любезными с новеньким. Точнее, у нас за любезность отвечают Фред и Рэн. Я стараюсь особо не вмешиваться.

Я вопросительно смотрю на него.

– А за что же тогда ты отвечаешь?

– За то, чтобы ты тут особо не расслаблялась.

При виде моего лица он смеется, и этому тихому мелодичному звуку удается прорвать темную пелену неба, нависающего над нами.

7

На следующее утро я просыпаюсь с единственной мыслью в голове.

Джи.

Я тихо слезаю с кровати и крадусь по безлюдному коридору в общую комнату, впервые отважившись туда зайти. Несмотря на слишком ранний час – нормальные люди в это время спят, – телефонная будка занята. Хотя, увидев ее, я понимаю, что от будки здесь одно название. Это не кабинка, а просто навес из тонированного стекла, который создает иллюзию приватности для звонящего. Содержание беседы никак не скроешь. Впрочем, это не важно, поскольку те слова, что я услышала, были произнесены на стремительном испанском. И все же Гектор, увидев меня, быстро вешает трубку.

– Я не хотела тебе мешать, – говорю я, обдумывая, как бы улизнуть отсюда. Я чувствую, что в этом телефонном разговоре в такую рань есть что-то, о чем мне знать не следует. Я и сама не хочу, чтобы он узнал о моем звонке.

Гектор выходит на свет. На нем темно-синий спортивный костюм, под глазами залегли сизые круги. Он взмахивает в сторону телефонной будки.

– Она в твоем распоряжении; я всё.

– Как знаешь, – говорю я, ожидая, что он сейчас уйдет. Но он вместо этого подходит к эркерному окну и усаживается на подоконник, заваленный бело-синими полосатыми подушками.

– Ой, ты хочешь, чтобы я ушел?

Да, мысленно отвечаю я. Тебе нельзя быть свидетелем того, что я сейчас буду делать. Если ты увидишь, как я набираю номер, а потом молчу в трубку, то решишь, что я чокнутая.

– Я сейчас поняла, что тут, видимо, нужна телефонная карточка или что-то такое, поэтому позвоню в другой раз.

Гектор вытаскивает карту из кармана.

– Вот. Держи мою.

Я мотаю головой.

– Ой, нет, звонить в Штаты, наверное, очень дорого, но спасибо, что предложил.

– Эта как раз для международных звонков, так что не парься, – говорит он, настойчиво протягивая мне карту. Поколебавшись, я беру ее. – Кому ты вообще в такое время звонить собралась?

– Могу задать тебе тот же вопрос, – заявляю я, принимая воинственный вид. Пожалуй, даже слишком воинственный.

– Я просто болтал с младшей сестрой, – отвечает он. – В это время ее проще всего застать.

Моя напускная воинственность ослабевает. И правда, ничего подозрительного в этом нет; я чувствую себя идиоткой из-за того, что спроецировала на него свои домыслы.

– Я уточнил только из-за разницы во времени, – поясняет он. – Разве там, откуда ты приехала, сейчас не глубокая ночь?

В целом, он почти прав. В Сан-Франциско сейчас должно быть около одиннадцати часов вечера. Но я не могу признаться ему, что не собиралась звонить домой, как он, видимо, подумал.

– Ты прав, – говорю я, осознавая, что он своими же словами открыл мне путь к отступлению. – Не знаю, о чем я думала. Из-за джетлага все еще туго соображаю.

– Ну, тогда в другой раз, – говорит Гектор. – Оставь карточку себе, пока свою не заведешь; у меня их две. – Он поднимает руки к потолку и, прогнувшись назад, грациозно потягивается. Я на миг задумываюсь, заденет ли он кончиками пальцев потолок. Они с Фредом, кажется, самые высокие парни в школе. Но если в случае с Фредом рост подразумевает длинные руки и плохую координацию, то Гектор выглядит вполне органично. Он оправляется, и это представление начинает казаться мне нарочным. Проследив за моим взглядом, он осматривает себя и улыбается.

– Ладно. Пора нарядиться в форму.

Я отвожу глаза, устыдившись, что он заметил, как я пялюсь.

– Ты этому как будто рад.

В глазах его вспыхивает огонек.

– Ну так, Калифорния, где еще бы тебе достался такой сексуальный прикид?

Вот так, всего миг – и маска невозмутимости, слетевшая с него на секунду, тут же возвращается назад.

На истории Гектор сидит напротив меня. Сейчас, как и за завтраком, и за обедом, когда он присоединялся к нам с Рэн, я стараюсь не смотреть на него, но мыслями постоянно возвращаюсь к нашему утреннему столкновению. Если я буду звонить по утрам, придется вести себя бдительнее. Сожалея о том, что сдала мобильный, я едва замечаю, что все в классе повернулись и смотрят на меня. Мне задали вопрос – впервые с тех пор, как я сюда приехала.

– Кара? – торопит меня с ответом месье Това, наш учитель.

У меня вспыхивают щеки при виде того, как разочарование омрачает его лицо, в голове проносятся миллионы вариантов извинений. А ведь я собиралась не отсвечивать, ну-ну.

Джой поднимает руку. Она отвечает на вопрос, глядя на меня в упор с ужасно самодовольным видом. Я не отвожу глаза и отмечаю про себя, что она симпатичнее, чем мне казалось. Глаза у нее темно-карие, черные волосы блестят на свету. Ее верная подружка Ханна сидит рядом с такой же приторно-скромной улыбочкой. Ханна явно подражает укладке Джой: у нее волосы светлее, но такие же прямые. Их состояние оставляет желать лучшего – кое-кто явно переусердствовал с утюжком.

Они бесят меня сильнее, чем я ожидала, раздражение наполняет все мое тело и зловеще бурлит под кожей. Интересно, почему? Но потом до меня доходит: я раскусила их еще при первой нашей встрече, потому что в Штатах была такой же. Я была умнее, популярнее, я была той, кому подражали. Той, к кому, относились с уважением, по крайней мере мне так казалось. Теперь же, когда я в числе тех, кто не хочет чужого внимания, я вижу, как это убого. Меня не уважали – меня боялись. Боялись, что я уличу их в чем-то тупом или стремном, по нашему мнению («мы» – это я и мои ближайшие подружки: Джи, Поппи и Леннон).

Противно признавать, но мне даже нравилось определять, что круто в нашей параллели, а что нет. Часть меня хочет предупредить этих двоих, что подобное влияние – очень хрупкая штука. Перейдешь черту – и конец. Так было и со мной. Этот урок я усвоила, когда никто из друзей не пришел навестить меня в больнице. Они сослались на родителей, якобы те думают, что я недостаточно окрепла для визитов., но я-то понимала, в чем дело. Им больше не хотелось иметь со мной ничего общего. Они не знали, как общаться со мной после моего поступка, винили меня во всем. В том, что тогда я ушла с вечеринки.

И в том, что случилось после этого.

На большой перемене Рэн задержалась в классе, чтобы обсудить с месье Това домашнее задание. Я дожидаюсь ее за дверью, вжимаясь в стену.

– Иди сюда, Калифорния, – говорит Гектор и зовет меня за собой в противоположную сторону, выдергивая из толпы людей, направляющихся в оранжерею.

– Я просто хотела тут подождать… – вяло начинаю я.

Он бросает на меня понимающий взгляд.

– Рэн может час там проторчать.

Он открывает дверь в пустой класс, и я нехотя следую за ним только ради того, чтобы скрыться от толпы. В классе есть запасный выход, который ведет в незнакомый для меня коридор. Мы минуем еще два класса, чей-то кабинет, затем маленькую гостиную, которая кажется здесь очень неуместной. Гектор толкает деревянную панель, та распахивается от прикосновения, и мы выходим в оранжерею.

Я оборачиваюсь и вижу, как он закрывает за собой дверь, с этой стороны она похожа на книжный шкаф.

– Откуда…

– Тебе, Калифорния, кажется, что год – это долгий срок. Но не забывай, я провел здесь четыре.

Я осматриваюсь и замечаю, что оранжерея выглядит по-другому. Мы срезали путь и оказались здесь раньше остальных. Четыре больших стола в дальнем конце, за которыми обычно занимаются, накрыты белоснежными скатертями. Работники кухни разносят горы эклеров для предстоящего чаепития.

– Рэн говорит, ты до сих пор не попробовала эти лакомства.

– Я… – Я пытаюсь придумать убедительную отмазку.

– Только не говори, – он чудовищно изображает американский акцент, – что углеводы – это орудие дьявола.

Я возмущенно смотрю на него.

– Ты ведь говоришь это, чтобы на реакцию посмотреть?

– Иди за мной, хочу тебя кое с кем познакомить, – он с улыбкой манит меня к столу у выхода во двор, на котором дородная рыжеволосая женщина в фартуке с эмблемой школы складывает бумажные салфетки.

Гектор откашливается.

– Мэри, позвольте представить вам Кару. Она прибыла к нам с визитом из США.

Эта женщина, Мэри, похоже, немного напугана его внезапным появлением.

– О, привет, дорогой, я не слышала, как ты вошел. И добро пожаловать, Кара. Ты из Америки? – По ее лицу пробегает тень презрения. – Ай, ладно, не тебя же в этом винить.

Гектор прыскает, а Мэри вручает нам обоим по тарелке. И снова переключает внимание на него.

– Ты голоден?

– Я всегда голоден, когда вы на выпечке, – говорит он.

– Ваши чары на меня не действуют, мистер Сандерсон, и вам это хорошо известно, – говорит она, протягивая ему еще один эклер.

Мой смех быстро сменяется раздражением, когда у другого конца нашего стола возникают Джой и Ханна. Их голоса громче общего шума, который заполняет оранжерею, – не сомневаюсь, что так и задумано.

– Видимо, она думает, что если вешаться на него, то в конце концов он в нее влюбится, – произносит Джой. – Смотреть противно. Серьезно, ну что в ней такого…

– Она, наверное, поэтому так много с Рэн и тусуется, – добавляет Ханна. – Они же везде вместе. Как будто из-за этого она ему больше понравится. Неужели ей больше не с кем дружить?

– А может, она просто не хочет? – говорит Джой. – Как-то стремно, что она все время торчит в спальне после занятий, тебе не кажется? Я к тому, что они с Рэн тупо запираются вдвоем каждый вечер.

Они обмениваются ехидными взглядами, отчего я просто закипаю и на секунду задумываюсь, не ответить ли им. Я кошусь на Гектора – интересно, услышал ли он их, – но тот все еще болтает с Мэри. Он поворачивается ко мне, а затем его взгляд соскальзывает к другому концу стола. Наверное, он замечает что-то в выражении моего лица, потому что делает шаг к выходу из оранжереи – с тарелкой в руке, на которой уже четыре эклера.

– Мы выйдем с ними, – сообщает он Мэри.

– Просто занеси потом тарелки на кухню, ладно, дорогой? – Она отворачивается, не дожидаясь ответа.

Гектор ведет меня во двор, туда, где в каменные арочные ниши вделаны несколько лавок. Он садится на самую дальнюю от входа, полускрытую зарослями плюща, и кладет свою добычу между нами.

– Эти двое там всякое прекрасное болтали, да?

Вместо того чтобы пересказать ему их разговор, я спрашиваю:

– Как ты вообще умудрился отношения с Ханной завести?

– Понимаешь, в том-то и проблема. До отношений дело так и не дошло…

– Вау, – я останавливаю его жестом.

– Не суди меня строго, – говорит он, внезапно посерьезнев. – Момент тогда был… скажем так, это был не лучший период в моей жизни. – На секунду взгляд его уплывает в никуда, а затем Гектор протягивает мне тарелку с эклерами. – Ты обязана их попробовать. Мэри – просто гений, поверь мне.

Я беру пирожное, подавляя желание пристать к нему с расспросами.

– А что это за прикол был там, с Мэри?

Он выразительно закатывает глаза.

– Ну что я еще сделал не так?

– Ничего. Просто… тебя реально бесят Штаты, да?

Гектор награждает меня взглядом утомленного человека.

– Вообще не бесят. Более того, у меня там родственники.

– Тогда к чему все эти шуточки?

Он прищуривается.

– Потому что это задевает тебя.

– И тебе это нравится?

– Конечно, – отвечает он. – Нравится, а еще в этот раз у меня была благодарная аудитория. У Мэри период антиамериканских настроений. Она верит в теории заговоров. Последняя, которой она увлеклась, гласит, что американцы потопили «Титаник», чтобы британцы не прославились умением строить более крепкие пароходы, чем они.

– Ты же шутишь? – спрашиваю я сквозь смех.

– Нет. С этой женщиной не до шуток – она пекла для королевы Англии. К тому же я согласен с Мэри: это вполне возможно.

Гектор смотрит на меня с каким-то странным, чуть ли не торжествующим видом.

Я оглядываю себя, пытаясь понять, в чем дело.

– Ну чего?

– Ты поняла, что только что произошло? Ты рассмеялась – и не пыталась это скрыть.

– Неправда, – торопливо возражаю я.

– Тебя никто не критикует, Калифорния. Это просто констатация факта.

Занавес из плюща шелестит – это Рэн отводит его в сторону.

– Вот вы где, – радостно говорит она и, отпихнув Гектора, усаживается между нами. Он предлагает ей эклеры и начинает пересказывать новую теорию заговора, которой увлечена Мэри.

Я отстраняюсь и пытаюсь понять, почему вдруг так расслабилась рядом с Гектором. Эту мысль быстро сменяет другая: разве мне запрещено смеяться?

Нужно держать с ними дистанцию. Но есть ощущение, что в этой школе такое невозможно; слишком много людей в закрытом пространстве. Я не могу сбежать домой после занятий, потому что на этот семестр мой дом здесь. И, если уж быть откровенной, мне нужны союзники, пока по коридорам разгуливают люди вроде Джой и Ханны.

Дома даже в самый тяжелый период рядом были близнецы. Не то чтобы мои трехлетние братья служили большим утешением, но, будучи малышами, они хотя бы не возненавидели меня за то, что произошло. А еще там была моя мама, которая, несмотря на все свои недостатки, по-прежнему верила в меня. Да, она по-своему справлялась с последствиями трагедии – притворялась, что ничего не случилось. Но в конце концов, нехотя, по просьбе отчима мама все же обзвонила всех психологов и группы поддержки в штате Калифорния. Мне кажется, это все же говорит о помощи – пусть странной и отрешенной, вида «я-сама-не-могу-с-тобой-это-обсуждать» и «мы-обратимся-к-врачам-если-сеансы-будут-анонимные-и-никто-не-узнает-что-моя-дочь-съехала-с-катушек».

Сквозь стеклянную стену оранжереи мне отсюда видно Джой и Ханну, сидящих с двумя незнакомыми мне девушками. Меня осеняет – необязательно ведь открывать свое сердце Рэн, Гектору и Фреду. Им не нужно знать все.

Стоит мне подумать о Фреде, как я натыкаюсь на него взглядом. Как и за обедом, он сидит с компанией парней за столом у окна. Когда в беседе Рэн и Гектора наступает пауза, я спрашиваю, кто это с ним.

Гектор отводит ветви плюща и вглядывается в окно.

– Пацаны из баскетбольной команды. – Он очень странно произносит эту фразу, а еще я понимаю, что он избегает моего взгляда.

– Он часто с ними тусуется?

– Ага, – бодрым голосом отвечает Рэн. – Иногда с нами, иногда с ними. Это нормально.

Гектор и Рэн переглядываются. Я делаю вид, что не замечаю этого. Становится понятно, что присутствие Фреда там, а не здесь совсем не нормально.

8

Фред не подходит близко и не садится с нами за обедом и на следующий день. За всю неделю я почти не видела его, несмотря на то что Гектор и Рэн не прекращают попыток втянуть меня в свои развлечения: уговаривают потусоваться с ними в общей комнате после домашки, заставляют выходить с ними на прогулки к качелям перед закатом. Всякий раз, когда мы оказываемся там, где присутствует Фред, он находит повод смыться.

В субботу я просыпаюсь и вижу на подоконнике снаружи толстый слой снега. Погода портится, окрестности стремительно окрашиваются в белый, и мы решаем остаться в школе до конца выходных. Мы вынуждены развлекаться просмотром мерцающего телевизора, который стоит в углу общей комнаты. Включают его редко, а когда он работает, из смотрибельного есть только американские криминальные драмы с французским дубляжом. В другом углу высится внушительная башня из коробок с настольными играми и пазлами – они действительно пользуются популярностью. Некоторые ученики, режутся в карты, на столе лежат стопки старых журналов. Телефона нет, в город не сбежать, и я начинаю от скуки лезть на стенку. Это я-то, человек, который девять месяцев почти не выходил из дома.

На вторую неделю моего пребывания здесь французский триколор в столовой сменили мексиканские флаги. Чем дальше, тем сложнее учеба, вкалывать приходится больше, и масштаб нагрузки становится ясен. С каждым днем мы все дольше задерживаемся в оранжерее по вечерам, как и все наши одногодки. Учителя заваливают нас домашкой, и на смену вылазкам в город приходят бесчисленные листы с задачами по математике, эссе по английскому и истории, бесконечные столбцы французских слов, которые надо заучить. Я ныряю во все это с головой, радуясь тому, что появился реальный повод спрятаться за книгами. Ссылаясь на то, что домашки стало много, я торчу в оранжерее даже дольше, чем Рэн и Гектор, хотя на самом деле просто стараюсь выкроить немного времени, чтобы побыть в одиночестве и тишине.

В один из вечеров я позже всех поднимаюсь по винтовой лестнице на шестой этаж, в наше крыло – к счастью, вокруг ни души. Одышки почти нет, да и ноги уже привыкли проделывать этот путь. Но ближе к финишу с лестничной площадки верхнего этажа до меня доносятся обрывки бурного спора, и я притормаживаю. Спорят шепотом, но эмоционально – и эти голоса мне знакомы. Я мнусь в тени под лестницей, однако разговор Фреда и Рэн все равно долетает до меня.

Фред рассержен.

– …ты поговоришь с ней, Рэн? Нам стоит узнать, в чем там дело, неужели ты не согласна?

– Это ничего не изменит, – шипит она в ответ.

– Ты этого не знаешь! Ты понятия не имеешь, изменит это что-то или нет.

– Ты раздуваешь проблему из ничего, Фред. Гектор передал мне твои слова, мы оба считаем, что ты несешь бред.

– Значит, вам с Гектором плевать на мое мнение, – говорит Фред, и я слышу, как злость в его голосе превращается в обиду. – Видимо, не имеет значения, сколько мы дружим, да? Между прочим, куда дольше, чем…

Хлопает дверь, и я слышу шорох чьих-то шагов на лестничной площадке надо мной.

Рэн откашливается.

– С меня хватит разговоров об этом, Фред, – говорит она, и в ее речи непривычно отчетливо звучит французский акцент. – Я иду спать.

Я выжидаю еще пять минут, вслушиваясь, точно ли они ушли, а затем преодолеваю последний лестничный пролет на пути к спальням. Я прохожу его куда медленнее, чем предыдущие пять. Кажется, я наконец-то начинаю понимать, что происходит. Единственное отличие их нынешней жизни от прежней – мое присутствие. Значит, враждебность Фреда должна быть направлена именно на меня, так ведь? Осознавать это неприятно, ведь я изо всех сил старалась избежать подобной ситуации, разве нет? Меньше всего мне хочется разрушить их дружбу, которая, как собирался сказать Фред, существует куда дольше, чем я нахожусь здесь.

Когда я захожу в комнату, Рэн в пижаме сидит на полу и со свирепым видом перебирает свои вещи и раскладывает их по кучкам.

– Пойду отнесу это в прачечную, – говорит она; в ее голосе все еще звенит недовольство. – Что-нибудь твое захватить?

Я сгребаю форму со спинки стула и бросаю в кучу белья для стирки.

– Все хорошо?

– Нормально, – отзывается Рэн, но по ее голосу так не скажешь. – Что у меня может быть нехорошо?

– У тебя просто вид расстроенный, вот и все, – говорю я, а потом с опаской добавляю: – Это как-то связано с Фредом? Что-то его давно не видно.

– Все нормально, Кара, – отвечает она с нехарактерным для нее раздражением. – Фред и Гектор слегка поссорились. Типичные пацанские разборки, да еще и Фред заупрямился, как баран. Рано или поздно он перебесится – просто надо подождать, и все.

Крепко задумавшись, я забираюсь в кровать. Рэн, конечно, врет. Она не знает, что я слышала ее ссору с Фредом.

– Из-за чего они поссорились? – невинно интересуюсь я.

– Из-за ерунды, – говорит она и зевает, как мне кажется, наигранно. – Я так устала. Ты не против, если мы пораньше свет выключим?

– Нет, конечно, – отвечаю я и решаю, что завтра попробую зайти с другой стороны. Пожалуй, Гектор расколется быстрее, чем Рэн. По крайней мере, на него не страшно надавить. Со мной он проделывает это постоянно. Настало время вернуть должок.

Я улучаю момент во время физры, когда мы все вместе строим импровизированную полосу препятствий в спортзале. Всю неделю шли такие снегопады, что девчачьему беговому клубу пришлось заниматься вместе с мальчишеской баскетбольной командой. Мадам Монелль, учительница физкультуры, явно утомлена количеством учащихся в зале и расхаживает по нему, отдавая приказы на французском.

– А я все ждал, когда же ты спросишь, – недолго думая, говорит Гектор. Он ждет, когда я передам ему планку – ее надо пристроить на одну из металлических рам от барьеров, которые мы расставляем по залу. На нем простая белая футболка, и я ловлю себя на том, что пялюсь на его предплечье, замотанное бинтом. На миг я вспоминаю собственный шрам, спрятанный под длинным рукавом толстовки, которую не снимаю на занятиях. Я медлю, прежде чем передать ему планку.

Он нетерпеливо показывает мне жестом: давай уже.

В конце концов я повинуюсь.

– Что у тебя с рукой?

Гектор бросает взгляд на повязку.

– Татуировка.

– Болит?

– Нет, давно сделал. Мне просто не разрешается… э-э… «выставлять ее напоказ». Чтобы у младших не возникло желания тоже набить что-нибудь. – На лице у Гектора озорная улыбка, которая гаснет, когда мы оба замечаем, что Фред наблюдает за нами. – Ну так… Фред… Что тебя интересует?

– Что с ним происходит?

– Твое появление явно задело Фреда сильнее, чем ожидалось.

– Почему? Я же ничего не сделала.

– Дело в самом твоем присутствии. Видишь ли, до твоего прибытия мы держались втроем. А теперь, когда ты здесь, ему стало сложнее.

– Сложнее что?

– Ну, у Рэн уже давным-давно не было соседки по комнате, – говорит Гектор, переходя к следующей раме. – А сейчас вы проводите много времени вместе, из-за чего она проводит куда меньше времени с Фредом.

– Она возится со мной просто потому, что я новенькая. Уверена, что ощущение новизны скоро выветрится.

– А я вот не уверен, – задумчиво произносит он. – У Рэн здесь прежде не было подруг. Думаю, она втайне надеется, что вам не надоест общаться.

При слове «подруга» я чувствую укол страха.

– Н-но… – я запинаюсь, – почему это так волнует Фреда?

Гектор смотрит на меня как на полную дуру.

– Фред влюблен в Рэн с тех самых пор, как мы сюда приехали.

И тут все становится на свои места.

– Он когда-нибудь признавался ей в своих чувствах?

– Нет, но я сомневаюсь, что в этом есть смысл.

– А почему нет? Вдруг она испытывает к нему то же самое. Они близки – даже мне это ясно. Вот почему ее так расстраивает, что он отдалился.

Он молчит, размышляя, стоит ли продолжать объяснения.

– Я точно знаю, что его чувства не взаимны.

– Откуда? Ты что, спрашивал ее? – Гектор не спешит с ответом, поэтому я напираю: – Я не понимаю. Что я упустила?

Он отпускает раму, поворачивается ко мне и говорит:

– Рэн нравятся девушки.

– А-а, – глупо тяну я.

Гектор наблюдает за моей реакцией. Интересно, думаю я, какого ответа он от меня ждет. Ждет ли, что я начну задавать вопросы? Очевидно, это и тревожило Фреда, когда он спорил с Рэн вчера вечером. Он сторонится меня, поскольку думает, что для меня это может стать проблемой? Он хотел, чтобы она об этом со мной поговорила? Проверить мою реакцию, посмотреть, поддержу ли я позицию остальных?

А ведь Джой и Ханна явно на это намекали. Будь я чуть наблюдательнее, вынырни я из своих загонов хоть на секунду и спроси об этом Рэн сама, возможно, куда раньше догадалась бы, что к чему.

– Так вот почему Джой и Ханна отпускают все эти комментарии…

– Да и сама Рэн это не пресекает, – говорит Гектор, настороженно глядя на меня. – До твоего появления она никому не могла довериться, не показывала никому, кроме нас с Фредом, какая она на самом деле. Видишь ли, довольно долго все думали, что ее вообще одни парни интересуют. – Он смотрит на меня исподлобья, и до меня доходит, что он имеет в виду. – Ее репутация и так была испорчена, поэтому в прошлом году Рэн перестала скрывать правду. Я к чему – ты же и сама знаешь, как это бывает… в твоей предыдущей школе наверняка были девчонки вроде Джой и Ханны?

Да, думаю я, и мне немного тошно, нас таких было четверо.

– За такое там не дразнили, – говорю я, цепляясь за единственное свое оправдание. Дразнили за манеру одеваться, за вес, за машину, которую водишь, за вечеринки, на которые ходишь, за тех, кому нравишься, – за все, что сейчас кажется совсем не важным.

– Да, но и здесь ее не за то дразнят. Дело не в этом. Однажды она дала отпор. Им это не понравилось. Так что теперь Рэн держится особняком – она и раньше не преклонялась перед Джой и Ханной, как им того хотелось, не преклоняется и сейчас. Их это пугает, поэтому они превратили ее в свою мишень. К тому же я тогда был в немилости у Джой, и мы с Фредом поддержали Рэн. Это только еще сильнее их разозлило. Остальные девчонки ее избегают, потому что боятся попасть под раздачу.

Мне вдруг становится интересно, почему Рэн так терпелива со мной. Раньше я связывала это с тем, что она меня жалеет, потому что я новенькая и мне нужно время адаптироваться к новой школе. Хотя следовало бы уже догадаться, что она не ради меня взаперти сидит, а потому что всегда так делает. Задумавшись, я начинаю понимать, что ее пробковая доска с фотографиями в нашей комнате говорит сама за себя. На фотках только ее родители, Гектор и Фред. Когда я только приехала и у меня не было с собой ничьих фотографий, мне казалось, что это целая толпа людей. Наверное, стоило задуматься, почему Рэн не делала попыток подружить меня с кем-нибудь еще. Тогда я была благодарна, что мне не навязывали новых знакомств, но мне даже не приходило в голову, что предложить общение с кем-то помимо них троих она не хотела – да и не могла.

Гектор звучно кашляет.

– Короче, это ощутимое препятствие для великой истории любви Рэн и Фреда, согласись?

Я возвращаюсь в действительность.

– Да уж, проблемка.

– Неужели тебя не волнует, что в глазах большинства девчонок ты будешь отщепенцем, носительницей позорного клейма подружки Рэн?

– Обижаешь, – говорю я и чувствую, как где-то внутри меня снова вспыхивает старый огонек протеста. Я обещаю себе, что в этот раз найду ему применение получше.

Гектор озадаченно смотрит на меня и с улыбкой качает головой.

– Ну чего?

– Я просто пытаюсь понять, что ты такое. Ты каждый раз умудряешься меня удивить.

В ответ я цитирую его собственные слова:

– Я здесь, чтобы ты особо не расслаблялся.

Он смеется:

– Вполне возможно, Калифорния. Вполне возможно.

Мадам Монелль дует в свисток, пытаясь вернуть контроль над происходящим в спортзале. Некоторые поднимают головы и плетутся в ее сторону, но происходит это крайне медленно.

– Что ж, удачи, – говорит Гектор, пока мы идем к учительнице.

– Ты не останешься?

– На бег через препятствия? – Он смотрит на меня с оскорбленным видом, и на секунду мне кажется, что он до неприличия хорош собой. – Ты серьезно?

При виде моего выражения лица он хохочет, и отзвук его смеха долго висит в воздухе, даже после того, как он уходит.

9

Если людей в окружении Рэн можно пересчитать по пальцам одной руки, то я не хочу быть виновной в том, что она лишится одного из них. Я полна решимости вечером поговорить с Фредом.

Поскольку в общей комнате его нет, я дожидаюсь, пока мадам Джеймс спустится к себе, а потом проскальзываю в коридор парней и ищу его комнату. Она в самом хвосте; табличка с именами сразу бросается в глаза, поскольку только они мне и знакомы: Гектор Сандерсон и Фредерик Линдстрем.

Я стучу, но не жду, пока кто-нибудь отзовется. В другом конца коридора распахивается дверь, и я прошмыгиваю внутрь, прежде чем меня успевают заметить. И Гектор, и Фред здесь: Фред сидит за столом и протирает объектив фотокамеры, с виду профессиональной, Гектор сидит на полу, склонившись над чемоданом, который он резко захлопывает, когда я вхожу в комнату.

– А-а, это всего лишь ты, – говорит он и с облегчением выдыхает. Он снова открывает чемодан и начинает перебирать его содержимое. – Могла бы предупредить, что это ты. Мне теперь придется заново все пересчитывать.

Я заглядываю в чемодан – в нем аккуратно уложены как минимум пятьдесят сигаретных пачек.

– Это еще что?

– Продаю их тут, чтобы заработать неплохую сумму на карманные расходы… Думаю, ты понимаешь, как высоки наценки в нашем укромном уголке планеты. Тебе отдам по оптовой цене, интересует?

– Нет, спасибо.

– Стало быть, это дружеский визит. – Гектор потирает руки. – Какая прелесть.

Я бросаю на него убийственный взгляд.

– Я вообще-то с Фредом поговорить пришла.

Услышав свое имя, Фред удивленно оборачивается на меня, и моя уверенность тут же начинает таять.

– У тебя найдется минутка? – добавляю я, обращаясь непосредственно к нему.

– Э-э… – Вид у Фреда нервный, словно он не ожидал, что я и вправду заявлюсь к нему выяснять отношения.

Гектор вскакивает с пола, пинком отправляет чемодан под стол и с лукавым видом шагает ко мне – к выходу.

– Что ж, тогда я, пожалуй, самоустранюсь. Постарайся не задерживаться. Тебе вообще-то нельзя на сторону парней, Калифорния. Что, если тебя здесь засекут?

Я закатываю глаза, когда он проходит мимо меня и покидает комнату с невероятно самодовольным видом.

– Ну и? – спрашивает Фред, когда мы остаемся одни. Рядом больше никого, и в его голосе звенит напряжение. Он присоединяет объектив к камере, аккуратно кладет ее на стол и, крутанувшись в кресле, разворачивается ко мне лицом. Он не предлагает мне сесть, и я вынуждена маяться между кучками грязных вещей и стопками книг.

– Я просто, гм, хотела кое-что прояснить. – Я внезапно жалею, что заранее не продумала разговор. Я решила, что если смогу убедить его, что не хочу никому усложнять жизнь или отнимать у него Рэн, то все наладится, но теперь понимаю: он не намерен облегчать мне задачу. Прочищаю горло и подбираю слова так, чтобы они звучали искренне:

– У меня нет цели портить отношения между вами троими, и я понимаю, что мое появление здесь каким-то образом нарушило в них баланс.

Фред хлопает глазами.

– Ты пришла сюда, чтобы именно это сказать?

Я невольно ощетиниваюсь.

– Честно говоря, я не знаю, что сказать. Не понимаю, что случилось. Я тебя чем-то обидела? Тебя вполне устраивало общение со мной, когда я только приехала, но теперь… – Говоря «устраивало», я понимаю, что это не совсем правда. Он никогда не относился ко мне с той же теплотой, что Рэн и Гектор, но хотя бы мирился с моим присутствием.

– Мы с Рэн должны были тебе экскурсию устроить – и все. Я не ожидал, что ты захочешь в нашу компанию. – Фред замолкает, видимо, подбирая следующие слова: – Знаешь, как ребята из других школ называют нашу на соревнованиях?

Я мотаю головой.

Он откидывается на спинку кресла и скрещивает руки на груди.

– «Безнадегой» – школой для пропащих.

– В каком смысле?

– Как думаешь, почему тебя приняли сюда после начала учебного года без экзаменов и предварительного собеседования? Наш директор известен тем, что любит подбирать горемык.

Он не лжет. Я ни разу не задавалась вопросом, каким образом маме удалось выбить здесь местечко, когда я отказалась возвращаться в школу в новом семестре. Она только сказала, что здешний директор – один из клиентов моего отчима Майка и что она слышала про эту школу много хорошего. Школа на горе вместо жизни на дне – как-то так она выразилась. Новое место, где меня не будет донимать прошлое. Место, где у меня появится шанс начать сначала. Мама в это верила – я видела по ее глазам, и, пожалуй, часть меня тоже хотела в это верить. По крайней мере, ей удалось заглушить ту часть, которая была против этой затеи.

Теперь-то понятно, почему я здесь. «Безнадега» – школа для пропащих. Так и вижу рекламную брошюру. Последняя надежда для безнадежных случаев.

Не сводя с Фреда глаз, я набираю в грудь воздух и осознаю, что Гектор был не прав; причина враждебности Фреда не в том, что Рэн стала проводить с ним меньше времени. Проблема в том, кого именно она выбрала ему на замену, – проблема во мне.

– Нам еще до твоего приезда говорили, что с тобой все сложно, – он первым нарушает тягостное молчание.

Нам говорили, что с тобой все сложно. Эти слова крутятся у меня в голове.

– Что именно сложно? – вяло уточняю я.

– Директор не вдавался в подробности, но все довольно очевидно. У тебя клаустрофобия, ты нервничаешь, когда вокруг люди, и большую часть времени у тебя такой несчастный вид, что я не понимаю, как тебе вообще учеба дается.

– Как-то же дается, – говорю я, и упрямство в моем голосе в очередной раз изумляет меня саму.

– Дается потому, что ты обрела поддержку в лице моих друзей, – заявляет Фред, и я отчетливо слышу нотку ревности в его тоне.

Я перевожу взгляд на пробковую доску Фреда над письменным столом. Как и у Рэн, она забита фото, которые вылезают за края. Снимки занимают почти всю стену – это коллекция фотосвидетельств их жизни здесь. Их жизни до меня. В центре фото большого формата Рэн – она смеется. Фотография зернистая и матовая, будто из другой эпохи, когда не было цифровых камер, от которых у всех красные глаза и бледная кожа.

– Я не сделала тебе ничего плохого, Фред, – говорю я. – Ты не дал мне даже шанса.

– В детстве мама описывала людей вроде тебя одной старой поговоркой, – произносит он, будто не слыша меня. – En ulv i fårakläder.

Я нервно сглатываю.

– Как она переводится?

– Волк в овечьей шкуре.

Я с усилием делаю вдох.

– И ты считаешь меня волком?

– Я думаю, ты что-то скрываешь. Есть в тебе то, что остальные просто отказываются видеть.

– Фред… – Я судорожно пытаюсь придумать, что сказать в собственную защиту.

– Ладно, Кара, – обрывает он меня. – Я дам тебе шанс. Но сначала ответь на один вопрос: почему ты здесь?

– Ну, это школа, разве нет?

Фред качает головой и выжидающе смотрит на меня, надеясь услышать правду. Он все-таки задал вопрос, которого до сей поры мне чудом удавалось избегать.

Я отступаю к двери.

– Прости, Кара, – говорит он, и теперь его голос звучит куда увереннее. – Дело не в том, что ты мне не нравишься. Мы друг друга и не знаем толком. Но, понимаешь ли, пока ты не начнешь говорить правду, я буду против твоего общения с моими друзьями. Потому что просто не могу тебе доверять.

10

До конца вечера я не произношу ни слова, только лежу, уставившись в пустую стену над кроватью, и нахожу в этом занятии отупляющее умиротворение. В голове крутятся слова Фреда.

Волк в овечьей шкуре.

Как Фред успел составить обо мне такое мнение? Неужели он прав? Неужели я правда такая?

Убедившись, что Рэн уснула, я на цыпочках выхожу из спальни и крадусь к телефонной будке. В общей комнате никого – впрочем, неудивительно, ведь уже давно за полночь. Сомневаюсь, что мне можно сюда в такой поздний час, но отбрасываю эту мысль; я и так уже нарушила сегодня несколько правил, и ничего не случилось – как бы там ни было, я не могу не позвонить.

Я снимаю трубку и вбиваю номер телефонной карты Гектора. Следуя инструкциям, я набираю номер Джи. Слышу ее автоответчик: Привет! Это Джи. Меня тут нет – это и так понятно, но вы знаете, что делать… Гудок.

Я выдыхаю. И в этот раз не вешаю трубку.

На протяжении долгой паузы ее мобильный оператор записывает тишину. А затем я произношу слова, но так тихо, что она вряд ли сумела бы их разобрать, даже если бы смогла прослушать сообщение. «Но я не знаю, Джи. Не знаю, что мне делать здесь без тебя. Я больше ничего не понимаю».

А потом я вешаю трубку. Что я наделала? Никогда прежде я не оставляла ей сообщений. Ни разу. Руки взлетают к щекам – но слез так и нет. Я вжимаю ладони в прозрачные стенки телефонной будки, испытывая дурацкую потребность разбить что-нибудь, как это делают в фильмах. Да, это глупо, но есть ощущение, что героям это как-то помогает.

Я смотрю на свои дрожащие ладони. На телефонной карте – заурядный солнечный пейзаж, который наводит меня на мысли о Калифорнии. На секунду меня накрывает такой ужасной ностальгией, что, кажется, я вот-вот лишусь чувств. И внезапно мне хочется обратно, туда, где можно было сидеть у себя в комнате в родительском доме, спрятав огромную черную дыру в сердце от тех, кто пытается понять, что я такое.

Я снова снимаю трубку.

– Алло, – бодро отвечает мамин голос. Где-то на фоне слышен детский смех. Я представляю, как она гуляет с близнецами в нашем районном парке, – одетая с иголочки, в огромных темных очках, как у кинозвезд, болтает с другими матерями, и в ее речи звучит искусственный американский акцент.

– Мам, это я.

– Кара, это ты? – кричит она в ответ. – Говори громче, я едва тебя слышу. Я ждала твоего звонка; уже почти две недели прошло.

– Мам, мне надо домой, – я говорю все так же тихо.

– Тебе пока нельзя домой. Я говорила с твоим комендантом, она сказала, что ты уже хорошо освоилась.

Ага, конечно. Как же это для нее типично: цепляться за приукрашенную версию правды, не желая принять реальность. Во мне поднимается раздражение – зачем я вообще ей позвонила?

– Кажется, тебе уже немного лучше, дорогая, – продолжает мама. – Хорошо, что ты отсюда уехала.

– Почему это? – холодно интересуюсь я, глядя на кнопки телефона. – Никто же не знает, что я здесь.

– Я о том, что, ну… тебе следовало побыть вдали от всего этого.

– Я не могу быть вдали от всего этого, – шиплю я. Что за идиотизм. Неужели она думает, что с моим отъездом на другой конец света все проблемы решатся сами собой?

Я слышу, как мама сопит в трубку. Вдох. Выдох. Вдох. Через несколько секунд она решает, что уже можно продолжить:

– Я к тому, что побыть в окружении новых людей – это хорошо.

– Я не хочу быть в окружении новых людей…

– Я знаю, что не хочешь, Кара. – Ее тон внезапно меняется на резкий, деловитый. – Но тебе лучше там с ними, чем здесь…

– Мама! – обрываю я ее. В груди закипает знакомое чувство: возмущение. – Ничего не изменилось. Мне не полегчало волшебным образом. Того, что случилось, никак не исправить.

И затем, прежде чем я успеваю среагировать, из меня выплескиваются слова – сбивающие с ног, сокрушающие все на своем пути слова, запрятанные в такой глубине души, что произносить их по-настоящему больно:

– Это все еще моя вина.

Тишина поначалу до того всепоглощающая, что я задаюсь вопросом, услышу ли вообще когда-нибудь хоть что-то. А потом мама тихо произносит:

1 Булочка с шоколадом (фр.). – Здесь и далее: примеч. пер.

2 Международный бакалавриат (International Baccalaureate, IB) – универсальная школьная программа, которая преподается в школах 125 стран мира и поддерживается частным образовательным фондом, основанным в Швейцарии в 1968 году. Обучение ведется на английском, французском или испанском языке.

Продолжить чтение