Без лишних драм

Размер шрифта: 13

This edition published by arrangement with The Text Publishing Company and Synopsis Literary Agency

* * *

$Рис.0 Без лишних драм$

Посвящается Эбби

1

Мышь. В комнате. В моей комнате. Сидит в углу. Застыла на задних лапках, оцепенела от страха. Я лежу на кровати и тоже оцепенела от страха.

Мы пристально смотрим друг другу в глаза.

Это даже смешно, потому что еще пару секунд назад мне было тепло и уютно в кровати, я чувствовала себя защищенной, очень самостоятельной и довольной собой – вот она я, в новом доме, наконец-то взрослая, независимая, свободная, даже можно сказать, опытная, – а теперь моя дрожащая рука тянется к телефону. Мне хочется кричать в трубку: «Мамочка, приезжай за мной прямо сейчас! Забери меня отсюда!»

Я не знаю, как завершить это противостояние. Что там надо делать при встрече с мышью? Продолжать лежать на спине и сдаться, показав беззащитный живот, как собака? Или сохранять абсолютное спокойствие и медленно двигать руками, чтобы мышь признала во мне человека и отступила? Так советуют делать при встрече с медведем. И еще можно дунуть в свисток. В десять лет я выяснила, как себя надо вести, чтобы выжить при встрече с медведем. Выяснила и запомнила лишь потому, что однажды проснулась в тревоге, что совершенно не знаю, что делать, если вдруг встречу медведя. В десять лет у меня было немало поводов для беспокойства: медведи, зыбучие пески, мое позорное неумение завязывать крепкие узлы и добывать огонь трением. В десять лет я всерьез полагала, что мне могут понадобиться эти навыки, хотя всегда была тихим, домашним ребенком и однажды расплакалась потому, что меня чуть не ужалила пчела.

Я такой человек, мне надо планировать заранее. Подготовленность – мое второе имя: подробные списки дел, тщательные исследования, чтение сверх программы, цветные таблицы. Я из тех отличниц, что всегда знают правильные ответы и первыми тянут руку на уроках. Когда стало известно, что меня приняли в университет, я составила и распечатала список вещей, которые надо будет приобрести, и сгруппировала их по магазинам, чтобы мне, маме и моей старшей сестре Лорен сразу было понятно, где и что покупать на рождественской распродаже. (Лорен посмотрела на этот список и сказала: «Нет, Брук. Категорически нет. Зачем ты все это делаешь? Неужели тебе не лень?»)

И все же я не изучила вопрос, как поступить человеку, когда в его комнате – в съемном доме, с соседями за стенкой – посреди ночи вдруг появляется мышь. Наверное, стоило бы закричать. Но я не закричала, когда только-только увидела мышь, а теперь уже как-то глупо орать. Как говорится, момент упущен.

Это моя первая ночь в чужом доме, вдали от мамы, Лорен и бабушки. Первая ночь моей новой прекрасной студенческой жизни в новом прекрасном городе. Включить лампу и увидеть грызуна, переносчика всяких опасных болезней, – это, наверное, дурной знак? Вовсе не обязательно. Может быть, наоборот, это очень хороший знак. Может быть, мы с этой мышкой подружимся, будем вместе переживать удивительные приключения. Я назову ее Корнелией, буду повсюду носить ее с собой в кармане, а когда стану старше, напишу милую, забавную книгу об этом очаровательном периоде моей университетской жизни.

Я чуть сдвигаю руку, и чары рассеиваются. Мышь мчится прочь, и теперь, когда она от меня убегает, я все же кричу. Я даже не знала, что умею так громко кричать. Вскочив с кровати, я встаю в оборонительную позицию – ноги слегка согнуты, руки перед собой и готовы отразить удар, – которую смутно припоминаю по школьным урокам самообороны в седьмом классе. Мышь стремительно превратилась из подружки Корнелии в потенциально заразного грызуна.

– Брук? – Харпер стучит в дверь и заглядывает ко мне в комнату. – У тебя все в порядке?

– Тут была мышь. Сидела в углу, а потом убежала.

Я очень стараюсь, чтобы мой голос звучал спокойно, а не так, будто я сейчас разревусь. Я сплю без пижамы. На мне только трусы и футболка, достаточно длинная, чтобы сойти за умеренно приличное короткое платье, но я все же надеюсь, что утром мы с Харпер сможем сделать вид, что она не видела меня без штанов.

Харпер на год старше меня, и этот дом принадлежит ее бабушке. У нее на плече – крошечная татуировка, очень красивый изящный цветок. Она носит по несколько тонких колечек на каждом пальце, ее темные кудри идеально обрамляют лицо, ее мастерство макияжа в разы превосходит мое – мне в жизни так не научиться! – и сегодня днем, в нашей первой беседе, она упомянула две рок-группы, о которых я даже не слышала. Я очень надеюсь, что этот инцидент с мышью не разрушит мои и без того ничтожные шансы с ней подружиться.

Харпер хмурится, проводит рукой по волосам и говорит:

– О боже. Прости. Я ни разу не видела мышей в этой спальне.

В связи с чем возникает вопрос: а где она видела мышей? Наверное, эти мысли отражаются у меня на лице, потому что Харпер снова хмурится, вероятно, пытаясь припомнить, сколько раз она видела в доме мышей, и качает головой.

– Нет, ты не волнуйся. У нас нет нашествия грызунов. На прошлой неделе я видела одну мышку на заднем дворе, а в доме – ни разу. Хотя он очень старый. Завтра мы вместе проверим, нет ли щелей в полу, и если что – забьем их фольгой и металлическими губками. И ни одна мышь не проскочит.

Харпер уже предупредила меня, что из-за щели под задней дверью в общей гостиной может быть холодновато, но щель можно закрыть полотенцем, и тогда будет нормально. И что кран в ванной течет, если его не закрыть до упора, причем кран настолько тугой, что его сложно открыть, даже когда он закручен как надо. И что замок на задней калитке иногда заедает, потому что сама она слегка перекошена; что зимой в доме может быть плесень; что духовка трясется, и дребезжит, и периодически отключается сама собой; что вешалка для полотенец и держатель для туалетной бумаги плохо закреплены на стене и грозят обвалиться в любой момент; и что странный запах во встроенном шкафу в коридоре ничем не выводится и на него просто не надо обращать внимания.

Но о мышах она не говорила ни слова.

Стараясь не думать о своем бешено колотящемся сердце, я улыбаюсь, опускаю руки, которые так и держала перед собой, и говорю:

– Да, утром проверим.

Я снова ложусь с таким видом, как будто сумею спокойно заснуть, а не схвачу телефон и не примусь гуглить «какие болезни передаются человеку от мышей».

2

Сейчас семь утра, в доме тихо. Каким-то чудом мне все же удалось заснуть, выяснив в результате обширных исследований, что мышь, которую я видела, скорее всего, не была переносчиком страшных заболеваний и что у мышей слабое зрение, так что наш зрительный контакт был, возможно, отнюдь не таким содержательным и напряженным, как мне представлялось.

Сегодня должен приехать наш третий сосед. Его зовут Джереми, и больше я ничего не знаю. Не знаю даже фамилии, потому что Харпер ничего мне не сказала, а я пытаюсь маскироваться под очень спокойного, легкого в общении человека, который не страдает чрезмерной тревожностью и не задает слишком много вопросов. Значит, Джереми? Просто Джереми без фамилии и без подробностей? О чем тут беспокоиться? Совершенно не о чем беспокоиться. Вопросов нет. Как будто это нормально – согласиться жить в непосредственной близости с парнем, в одном доме, с общей для всех ванной, – не зная о нем ровным счетом ничего, пусть даже в общих чертах: из какой он семьи, с кем он дружит, есть ли у него девушка, хорошо ли он учился в школе, как у него со здоровьем, его политические взгляды, что он постит в социальных сетях. Но именно так оно и получилось.

Я пытаюсь решить, не стоит ли быстренько поменяться с ним комнатами, пока он не приехал.

Поскольку Харпер – внучка владельцев дома и въехала сюда первой, ей досталась самая большая спальня. С декоративным камином, встроенным шкафом и нишей для широкой двуспальной кровати. Помимо нее там стоит письменный стол, два книжных шкафа, огромное количество комнатных растений в разномастных горшках и еще несколько случайных предметов, которые на самом деле уже не вмещаются в комнату, но Харпер все равно их впихнула. Например, жуткого вида вешалку для шляп, на которой сейчас не висит ни одной шляпы, и большое тяжелое зеркало, прислоненное к стене. В комнате Харпер царит настоящий разгром, повсюду валяется одежда, какие-то безделушки, полароидные фотографии, виниловые пластинки, украшения, книги. На столе стоит чаша с разноцветными кристаллами, четыре полупустых стакана с водой, две чашки с недопитым чаем, открытая бутылка газированной минералки, и все это – в опасной близости от ноутбука. У меня чешутся руки навести здесь порядок. Быстренько разобрать все завалы, разложить вещи по местам, провести полную и всестороннюю реорганизацию ее шкафов, вот и все. И мне даже страшно думать, как она хранит вещи в кухне. Стаканы и чашки – в самом низу, тарелки – на самой верхней полке. Это неправильно, так не должно быть, но я старательно сдерживаю свои хозяйственные порывы.

Когда я приехала, Харпер дала мне возможность самой выбрать комнату. Я выбрала ту, где больше света и меньше трещин на потолке, но, как оказалось, здесь водятся мыши. Как минимум одна мышь. Таинственному незнакомцу по имени Джереми досталась комната рядом. Его спальня чуть больше, но мне не понравилось огромное поблекшее пятно на стене. Моя первая ассоциация: здесь кого-то грохнули. Я сразу же окрестила ее про себя Комнатой смертоубийства, а подобные прозвища имеют свойство закрепляться в сознании, и от них просто так не отмахнешься.

Мышь или смертоубийство, вот в чем вопрос.

Я размышляю об этом, стоя под душем, и вдруг слышу стук в дверь.

– Да? – говорю я высоким, немного встревоженным голосом, словно отвечаю на телефонный звонок с незнакомого номера.

Харпер что-то кричит из-за двери, но я не слышу, что именно. Может, она говорит, что мне пора выходить, что надо бы поэкономить горячую воду? Я сделала что-то не так, нарушила какое-то правило дома? Я еще даже не знаю, какие здесь правила. Хотя вряд ли я что-то нарушила. Я пробыла в ванной всего пять минут. Меня возмущает, что Харпер распоряжается здесь, как хозяйка, и указывает мне, что делать, хотя дома я сама постоянно стучала в дверь ванной и кричала Лорен, что пора выходить. Но это другое. Лорен – моя сестра. И если не дергать ее постоянно, она проведет в душе сорок минут и израсходует всю горячую воду до капли, пока будет делать маски для объема волос и натираться с головы до ног дорогущими скрабами.

Меня тревожит, что в этом доме Харпер по умолчанию считается главной. Лорен старше меня, но у нас дома главной всегда была я. И не только дома, но и в школе тоже. Я была председателем клуба изящных искусств, вторым режиссером школьного спектакля в десятом классе (наряду с преподавателем театрального мастерства, так что у меня были равные полномочия со взрослым – беспрецедентная ситуация, – я даже купила черный берет, хотя теперь задним числом понимаю, что зря), основателем книжного клуба имени Джейн Остин, секретарем комитета по социальной справедливости, капитаном команды в Модели ООН. В роли лидера я себя чувствую очень комфортно.

Ладно. Харпер здесь главная. Может быть, я утешусь должностью вице-капитана нашего маленького общежития. Конечно, я никому ничего не скажу, но сама буду знать.

Чуть приоткрыв дверь, я выглядываю в коридор. Халат я оставила в комнате, потому что привыкла, что мне не нужно особенно прикрываться по дороге из ванной. Теперь мне придется нестись сломя голову к себе в спальню, завернувшись в крошечное полотенце.

Я бегу по коридору, влетаю в кухню и растерянно замираю на пороге, увидев, что у нас гости. Мужчина и женщина стоят посреди кухни с картонными коробками в руках. Мальчик лет десяти сидит на полу, мешаясь у всех под ногами, и играет в компактную приставку «Нинтендо». Девочка чуть младше канючит: «Мама, я хочу пить». Двухлетний рыжеволосый малыш увлеченно терзает безголовую куклу Барби.

Харпер глядит на меня округлившимися глазами, и я понимаю, что она стучала в дверь ванной, чтобы предупредить меня, что в доме люди.

– Это Брук, – говорит Харпер.

Взрослые улыбаются, кивают, здороваются. Занимаются сумками, коробками и плачущими детьми, вежливо отводя взгляды от полуголой меня. Видимо, это родители нашего нового соседа Джереми. Лица их кажутся очень знакомыми: где-то я их уже видела, но не могу вспомнить где.

Я бочком прохожу через кухню, натянуто улыбаясь и болезненно осознавая, что полотенце едва прикрывает мои ягодицы и опасно сползает с груди. За последние двенадцать часов Харпер уже второй раз видит мои голые ноги. Я всегда выступала за позитивное отношение к своему телу – а что еще остается, если ты не родилась красоткой, как твоя старшая сестра? – но мои голые ноги все-таки не в такой степени позитивны, чтобы их демонстрировать при первом знакомстве. Скажем так, это не лучшая часть меня.

Рыжеволосый малыш подбегает ко мне, хватается за край полотенца и дергает на себя, из-за чего ситуация – и без того очень неловкая – становится попросту катастрофической. Неуклюже наклонившись к нему, я пытаюсь разжать его пухлые пальчики, но он вцепился в полотенце, что называется, мертвой хваткой. Я и не знала, что дети бывают такими сильными.

– Попа-попа! Голопопа! – кричит малыш, тыча пальчиком под полотенце.

О боже, где его мама? Я в отчаянии озираюсь по сторонам.

– А, вот и он, – говорит Харпер, когда в кухню входит какой-то высокий парень. Стопка картонных коробок у него в руках заслоняет его лицо. – Брук, это Джереми. Джереми, это Брук.

Я даже не оборачиваюсь. Все мое внимание занято малышом, который пытается меня унизить.

– Никто не называет меня Джереми, – говорит парень.

Я резко вскидываю голову. Погодите. Я знаю этот голос.

Коробки чуть опускаются, и появляется пара глаз.

Я знаю эти глаза.

Я знаю это лицо. Длинный нос, вечно лохматые темные волосы, заправленные за уши. Широкие плечи.

Это он. Джесси.

3

Сердце колотится, как сумасшедшее, хотя я пытаюсь изображать внешнее спокойствие. Я стиснула зубы так крепко, что свело челюсти. Я хочу ими пошевелить и понимаю, что не могу. Но нет, я не буду паниковать. Ничего странного не случилось. Все хорошо. Все хорошо! Да, мне предстоит жить под одной крышей с Джесси, и это надо обдумать, но я буду думать рассудительно и спокойно, и сейчас мои челюсти разомкнутся, сердцебиение придет в норму, и все будет хорошо.

– Джесси, – произношу я натянутым голосом.

– Вы что, знакомы? – удивляется Харпер и тут же смеется, тряхнув головой. – Хотя да, все логично: моя бабушка нашла вас обоих.

Хотя Харпер смеется, в легком, но явном нажиме на слове «бабушка» ощущается затаенная обида, что ей не дали самой выбрать себе соседей. Ее бабушка с дедушкой живут в моем городе и знают мою маму. И, как оказалось, отца Джесси.

– Мы учились в одной школе.

Мне все-таки удается вырвать край полотенца из цепких пальчиков малыша. Но он тут же вцепляется в полотенце двумя руками и дергает еще сильнее. Я беспомощно озираюсь по сторонам. Жду, что кто-то вмешается. Если бы существовала анкета на должность идеальной няни, я прошла бы проверку по вопросам теории даже у самых требовательных родителей, но у меня нет никакого практического опыта. Я просто не знаю, что делать с маленькими детьми. Можно ли брать на руки чужого ребенка? Будет ли он тебя слушаться, как собаки слушаются человека, когда к ним обращаются твердым и властным голосом?

– Брук! Ну, конечно. Дочка Мишель, – говорит отец Джесси, проявляя поразительное безразличие к битве, которую я веду с его младшим сыном. В его тоне сквозит явное неодобрение, однако сложно сказать: то ли у него такой голос, то ли он и вправду не жалует мою маму, то ли и то и другое вместе.

– Да, дочка Мишель, доброе утро.

С меня стекает вода, я пытаюсь непринужденно вытереть лужу босой ногой и продолжаю потихонечку продвигаться в сторону своей комнаты, таща на буксире настырного малыша.

Джесси по-прежнему не сказал ни единого слова. Он стоит со своими коробками и наблюдает за моими страданиями. Его лицо абсолютно непроницаемо.

– Джесси, ты даже не поздоровался, – раздраженно произносит его отец. – Какой пример ты подаешь младшей сестре и братьям?

Снова этот тяжелый, неодобрительный тон. Мне вдруг вспоминается, как моя бабушка говорила об отце Джесси, что он – человек неприятный. Хотя точно так же она говорит о половине мужчин в нашем маленьком городке (включая милого доктора, который всегда оформляет пожилым пациентам лечение по страховке, хотя мог бы и не оформлять; и двух улыбчивых братьев, владельцев мясной лавки, которые отдают ей бесплатно обрезки хорошего мяса для ее сиамской кошечки Минти; и нашего соседа-вдовца, который однажды пригласил бабушку в ресторан), мне кажется, что в данном случае ее суждение было верным. Повисает неловкая пауза.

– Да. Извини. Привет, Брук, – говорит Джесси, прочистив горло.

В последний раз мы с ним виделись три месяца назад, на выпускном вечере в школе. Он и тогда был высоким, а теперь, кажется, стал еще выше.

– Привет, Джесси. – Я старательно изображаю невозмутимость, хотя стою перед ним полуголая и сражаюсь с его младшим братом, который никак от меня не отцепится.

Джесси ставит коробки на пол и подходит ко мне. Я не знаю, что он собирается делать, и немного тревожусь. Но он наклоняется и со словами: «Иди-ка сюда», – сгребает малыша в охапку, перехватывает поудобнее и закидывает себе на плечо, как мешок с картошкой. Малыш визжит от восторга и звонко смеется.

Джесси поднимает глаза, наши взгляды встречаются. Я смотрю на него, чуть прищурившись, как бы передавая безмолвное сообщение… о чем? Что я не хочу жить с ним с ним в одном доме, мы оба этого не хотим, но я приехала сюда первой, и если кому-то из нас придется уйти, это должен быть он, и то, как он со мной поступил – пять лет назад, – было и остается самым страшным предательством и унижением, которое мне довелось пережить, и я не простила его до сих пор. И никогда не прощу. Одним мимолетным прищуренным взглядом не передашь столько мыслей за раз, но я чувствую, что Джесси все-таки уловил суть.

Я бегу к себе в комнату, закрываю дверь и подпираю ее стопкой тяжелых книг на случай, если настырный малыш попытается ко мне вломиться.

Может быть, Джесси уже сообщает родителям, что не будет здесь жить? Может, они уже грузят коробки и сумки обратно в машину? Вот и прекрасно. Потому что я не собираюсь переезжать. Мне просто некуда переезжать. Я уже заплатила за первые месяцы проживания, внесла залог, провела ночь в этом доме, примирилась с мыслью о мыши, строила планы сходить за продуктами вдвоем с Харпер, начала мысленно оформлять доску визуализации, купила местный проездной и рассказала всем знакомым, что живу в потрясающем доме в Мельбурне, и приступаю к учебе на экономическом факультете Мельбурнского университета, и планирую работать в ООН, а в свободное время писать бестселлеры и, возможно, сценарии для кинофильмов, которые непременно получат «Оскар».

Это моя мечта. Я не откажусь от мечты. Я потратила не один месяц на поиски более-менее приличного и доступного по финансам жилья. Я долго общалась со взрослым парнем двадцати пяти лет, который описывал себя как «философа, феминиста, пацифиста, предпринимателя, ремесленника, коммуниста, художника, непревзойденного любовника, искателя духовности», но когда мы с ним созвонились, он заявил, что ему нравится жить с молодыми девушками, потому что он чувствует, что мог бы многому их научить. Я разговаривала с тремя девушками, которые уверяли меня, что «комната маленькая, тесноватая, но очень милая и уютная». Уютная комната оказалась закутком за диваном, отгороженным «ширмой» (простыней, закрепленной на стойке для сушки белья). Потом мама сказала, что у нее есть знакомые, которые ищут соседку для внучки. У меня словно камень с души свалился.

Я никуда не уеду из этого дома. Как я уже говорила, мне некуда переезжать. Я не хочу жить под одной крышей с каким-то неадекватным искателем духовности или ютиться за чьим-то диваном. И мне уж точно нельзя возвращаться домой. Я приехала в Мельбурн буквально вчера, я так быстро не сдамся. Я вообще не из тех, кто сдается. И не из тех, у кого может что-то не получиться.

Я медленно одеваюсь, думаю на автомате: «Спрячусь пока от Джесси, а потом он уедет», – и вдруг вспоминаю, что он не уедет. Он тоже будет здесь жить. Прятаться бесполезно. Я беру книгу, пытаюсь читать, но не могу сосредоточиться. Взгляд тупо скользит по строчкам. Я решаю сыграть в игру на телефоне, но у меня дрожат руки, и мне неприятно это осознавать. В голову лезут тревожные мысли. А вдруг, пока я сижу у себя в норе, Джесси подружится с Харпер, они сходят за продуктами вдвоем, без меня, и я, образно выражаясь, останусь за бортом.

Я осторожно выглядываю в коридор. В доме царит тишина. Семейство Джесси уже уехало восвояси. Я слышала, как они уезжали. Вскоре после того, как ушла к себе в спальню. До нашего городка путь неблизкий, им надо было успеть отвезти одного из детей на карате, второму не следовало пропускать дневной сон, а третья расплакалась не на шутку, так что они уезжали в большой спешке, наверняка даже толком не попрощавшись с Джесси. Я стараюсь не сравнивать этот поспешный отъезд со вчерашним прощанием с моей семьей: мама трижды расплакалась, бабушка торжественно передала мне свой заветный медальон со святым Христофором, а Лорен сделала вид, будто ей все равно, но заставила маму остановить машину на выезде со двора, подбежала ко мне и еще раз обняла на прощание. Может быть, наша семья чересчур созависима.

Я нахожу Харпер на кухне.

– Хочешь рогалик? – спрашивает она.

– Да, если можно.

У меня странный голос, высокий и ломкий. Все, что я говорю, звучит как-то неправильно. Как будто это не я. Мне нужно по-настоящему успокоиться или хотя бы создать видимость внешнего спокойствия. Однажды врач-физиотерапевт сказала, что у нее еще не было пациентов с такими напряженными плечами. Я решила принять это за комплимент.

– Значит, вы с Джесси знакомы, – говорит Харпер. – И хорошо вы друг друга знаете? – Она разрезает рогалик прямо на голом столе, без разделочной доски. Нож царапает по деревянной столешнице, отчего у меня дергается глаз.

Хорошо ли мы с Джесси знаем друг друга? Простейший вопрос, но я не знаю, как на него отвечать.

– Ну, так… Не то чтобы прям хорошо. Но вроде неплохо, – говорю я, запинаясь.

Харпер чуть понижает голос и наклоняется ближе. Кудряшки падают ей на лоб. Сегодня она надела красивые сережки в виде крошечных золотых черепов. Мне сразу хочется убежать к себе в комнату и загуглить «где купить золотые сережки в виде черепов». Пусть даже они мне совершенно не подойдут.

– Ну и какой он, этот Джесси? – почти шепчет Харпер.

Я смотрю на нее, и на сердце становится чуть теплее. Мне нравится ее заговорщический шепот – приглашение к задушевному разговору, словно мы уже лучшие подруги. Но мне надо быть осторожной. Нельзя, чтобы Харпер подумала, будто я сплетничаю о Джесси. Он теперь наш сосед, мы живем в одном доме. Харпер о нас ничего не знает. Мне хотелось бы произвести на нее благоприятное впечатление.

– Он… э… нормальный. – Я по-прежнему запинаюсь на каждом слове. – С ним приятно общаться. Думаю, он будет хорошим соседом. Он… нормальный.

Я отчетливо осознаю, что дважды произнесла слово «нормальный», но все другие слова как-то разом забылись. Мозг временно отключился.

– Да, – кивает Харпер. – Я с ним говорила. Мне показалось, что он нормальный.

Она, кажется, разочарована моим скучным ответом. Может быть, она надеялась получить подтверждение, что бабушка не подсунула ей двух унылых удодов. Она дала мне шанс, а я его упустила.

Харпер намазывает половинку рогалика плавленым сыром и протягивает мне. Я стараюсь не думать о том, что она слизнула с пальца плавленый сыр, а потом тем же пальцем коснулась моего рогалика. Мне хочется встать за тарелкой, но я опасаюсь, что это будет невежливо. Я довольствуюсь тем, что держу под рогаликом руку и ловлю в ладонь осыпающиеся семена кунжута.

В кухню входит Джесси. Он уже не такой напряженный, каким был в присутствии семьи. Харпер предлагает ему вторую половинку моего рогалика. Джесси, кажется, не беспокоят ни ее не совсем чистые руки, ни отсутствие тарелок, ни осыпающийся кунжут.

– Раз уж мы все собрались, – говорит Харпер, – давайте обсудим правила совместного проживания.

Я сажусь чуть прямее. Я ждала этого разговора. Харпер наверняка распечатала правила. Может быть, заламинировала или (как сделала бы я сама) положила в красивую папку с прозрачными файлами. Я готова к подробному обсуждению, даже к долгим дружеским спорам. Я готова идти на уступки и компромиссы, готова быть в меру сговорчивой и покладистой, но в то же время мягко направлять их обоих в нужном мне направлении: к высоким стандартам уборки, четкому расписанию домашних дел и использованию приложения для списка совместных покупок, которое я изучила заранее и уже загрузила в телефон.

Харпер начинает говорить, и я понимаю, что нет никаких распечатанных заламинированных списков. Просто устные инструкции. Ладно, это не страшно. Я все запишу. Может быть, сделаю папку позже.

Первые правила очень простые: никаких домашних животных; никаких романтических отношений между соседями; ну и в целом – без лишних драм.

Харпер умолкает. Я жду. Наверняка это еще не все. Должно быть что-то еще. Еще много всего: разделение обязанностей, организация совместного питания, соблюдение ночной тишины, приход гостей, вечеринки, просмотр телевизора, режим сна, оплата коммунальных счетов, проверка почтового ящика, вынос мусора, распределение места в холодильнике, расписание стирки, покупка еды, пользование интернетом, предпочтительный аромат жидкого мыла для рук. И это только вопросы общего плана. У меня есть подкатегории. И подкатегории подкатегорий. Кто за что отвечает? Как именно здесь ведется хозяйство? Каковы наши обязанности? В кухонной раковине уже стоят два грязных стакана и лежит нож, перепачканный в плавленом сыре. А мы еще не решили, кто будет их мыть и когда. Меня начинает бросать в пот.

– В общем, вот самое основное. Все остальное будем решать по мере необходимости. Есть вопросы? – Харпер улыбается. Она старается быть максимально открытой и дружелюбной, что совершенно не обязательно для человека, наделенного природной харизмой. Вот почему я особенно ценю ее старания.

– Что значит «без лишних драм»? – спрашивает Джесси.

– Мы не ссоримся, не напрягаемся, не орем друг на друга, – отвечает Харпер. – Все спокойны и ладят друг с другом.

– Ну, это несложно, – говорит Джесси, не глядя на меня.

Сердце несется вскачь, и меня накрывает пронзительное ощущение неминуемой катастрофы. Я сжимаю рогалик мертвой хваткой. Неимоверным усилием воли заставляю себя чуть разжать пальцы. Я не буду здесь самой зажатой. Не буду, не буду, не буду.

– Ага, – говорю я, опустив напряженные плечи.

– А когда вы обустроитесь, мы закатим большую праздничную вечеринку по случаю новоселья, – говорит Харпер.

Я киваю:

– Отлично.

Сколько у нас времени на обустройство? Три недели? Четыре? Пять? Мне нужно знать точную дату – или хотя бы примерную дату – этой вечеринки, чтобы успеть завести кучу новых друзей, купить новую одежду, тщательно убраться в доме и привести жизнь в порядок. Я изо всех сил стараюсь, чтобы эти тревожные мысли не отразились на моем очень спокойном, практически безмятежном лице. И заставляю себя добавить:

– Я уже жду не дождусь.

4

После обсуждения правил совместного проживания Харпер говорит, что сегодня встречается со своей девушкой, Пенни. Она не уточняет, когда вернется домой и вернется ли вообще. Наверное, это нормально для соседей по дому. Никто не обязан отчитываться перед всеми, хотя лично мне хотелось бы внедрить «систему оповещения», чтобы мы могли знать, когда начинать беспокоиться, и мне не приходилось бы по умолчанию беспокоиться постоянно.

Харпер уходит, и мы с Джесси впервые остаемся наедине. Я иду в гостиную и сажусь на диван. Хотя у меня много дел. Надо дочитать книжку. Разобрать канцелярские принадлежности. Начать готовиться к завтрашним занятиям в университете. Завершить обустройство новой комнаты. Составить список, что нужно купить для дома. Подобрать гардероб на ближайшую неделю. Сходить на прогулку и влюбиться в город. (Можно ли полюбить город с первого взгляда или это происходит не сразу? Тогда сколько нужно прогулок? Четыре? Пять? Я еще никогда не влюблялась в города. И вообще ни в кого не влюблялась, уж если по правде.) И у меня все еще чешутся руки разобрать полки на кухне и вымыть посуду. Да, дел много, а я не могу сдвинуться с места.

Я хочу домой.

Чувствую себя несчастным, забившимся в угол, дрожащим щеночком, впервые оставшимся без хозяев на новом месте.

Мне плохо вне собственной зоны комфорта. Летом, когда я страдала бессонницей и мое сердце бешено колотилось от страха из-за переезда, я смотрела старые сериалы: «Друзья», «Новенькая», «Как я встретил вашу маму», – чтобы успокоиться и набраться уверенности. Вот так все и будет: меня ждет знакомство с новыми людьми. Мы мгновенно подружимся и станем не просто соседями, а лучшими друзьями. Я буду совсем не таким человеком, каким была раньше, потому что в новой компании обо мне никто ничего не знает. Я вольна заново пересоздать свой характер. Я смогу притвориться, что у меня есть целая толпа людей для увлекательных разговоров, интересных сюжетных ходов и захватывающих романтических связей. Мы будем устраивать вечеринки и пикники в парках, смотреть фильмы ужасов и болтать всю ночь напролет. Мы создадим нетбольную команду, будем вместе ходить на концерты, в кафе и картинные галереи. Я всерьез займусь бегом (в этих фантазиях я всегда вижу себя в отличной спортивной форме) и йогой и стану непревзойденной нападающей в нетболе. Я не буду тревожиться ни о чем. У меня просто не будет причин для тревоги: у новой меня, такой счастливой, успешной и деятельной.

Но теперь уже ясно, что ничего не получится. И все из-за Джесси. Само его присутствие – постоянное напоминание, кем я была. Кто я есть.

Раньше я проводила субботние вечера, сидя перед телевизором вместе с бабушкой и ее кошкой Минти. Мы смотрели британские криминальные драмы, и я параллельно составляла списки ближайших дел и учебные планы, записывала идеи для обедов и ужинов, отмечала книги, которые хочу прочитать и которые уже прочитала, анализировала время сна, учебы и занятий спортом за прошедшую неделю, а также «экранное время», проведенное за компьютером и телевизором, заносила все сведения в приложения и электронные таблицы, составляла наглядные графики, наблюдала за прогрессом. Это был мой успокоительный ритуал: знать все цифры и данные, видеть, где я была и насколько продвинулась. Мне спокойнее, когда все под контролем.

Я всегда была той рассудительной подругой, которая помнит все дни рождения, организует коллективные подарки, покупает их на свои деньги, а потом нервно и вежливо пытается собрать деньги со всех остальных, кто согласился участвовать в складчине. Я была безотказной и деятельной помощницей, живым источником позитивной энергии, трезвым водителем на пьяных сборищах. Я следила, чтобы никто сильно не напивался, держала волосы тем несчастным, кого тошнило от выпитого, присматривала за их сумками, караулила, чтобы родители ничего не узнали, и приглядывала за тем, кто, куда и с кем идет – и не слишком ли они пьяны – и не надо ли будет сходить и проверить, все ли с ними в порядке.

Я точно знала, что надо делать, когда однажды в субботу, совсем поздно вечером, вдруг раздался стук в дверь. Двое каких-то парней притащили Лорен. Один держал ее за руки, другой – за ноги. Она покачивались между ними, пьяная в хлам и обмякшая, словно труп. Мама была на работе, бабушка уже легла спать, и мне пришлось «принимать груз» самой, под уже ставший привычным внутренний монолог: «Надеюсь, с ней ничего не случилось. Надеюсь, этим ребятам можно доверять. Надеюсь, мне не придется промывать ей желудок. Надеюсь, ее не стошнит на кровать. Надеюсь, она не обмочится прямо в постель». Я приготовила полотенца, ведро, поставила рядом с ее кроватью воду в пластиковом стакане (ни в коем случае не в стеклянном), отвела Лорен в ванную, помогла ей надеть пижаму, уложила в постель и проследила, чтобы она легла на бок. В ту ночь я не спала до утра, сидела рядом с сестрой, слушала ее дыхание, следила, чтобы ее не стошнило во сне и она не захлебнулась собственной рвотой, и тревога носилась во мне обезумевшей ракетой, сотрясала руки и ноги, наматывала круги в животе.

Причем это был не единственный случай. Я провела у постели Лорен много бессонных ночей. Иногда вместе с мамой, иногда в одиночку.

Мама однажды сказала, что мне надо учиться на медсестру. Она ничего не понимала. Я возилась с Лорен вовсе не потому, что мне нравится сам процесс, а потому, что я ее люблю и не хочу, чтобы ей было плохо. Я делала это из чувства долга. Потому что я люблю маму и знаю, что ей было бы трудно справляться одной. Потому что мы не хотели, чтобы бабушка знала. Потому что а кто еще, как не я? Больше у нас никого нет. Я делала это, потому что, как мне представлялось, это очень женская, сокровенная, глубоко личная работа, связанная с беспокойством, заботой, бережными прикосновениями и уходом за чужим телом. Мама не понимала, как мне все это претило – претило до такой степени, что у меня начинала кружиться голова, когда Лорен уходила на вечеринку к друзьям, на концерт или просто на «тихие посиделки» с подружками из универа, потому что я знала, в каком состоянии она вернется домой. Мне хотелось уехать подальше от дома отчасти и ради того, чтобы освободиться от этой ответственности; мне надоело смотреть на пьяную сестру. Надоело быть доброй нянюшкой, которая убирает чужое дерьмо и видит лишь темные стороны, а светлых не видит вовсе. Мне хотелось найти для себя хоть какие-то светлые стороны.

В этом году я собираюсь изобрести себя заново и найти свои светлые стороны.

Джесси входит в гостиную и садится на второй диван, прямо напротив меня. Эти диваны принадлежат Харпер или, вернее, ее семье. Они очень старые, но не такие кошмарные, как я опасалась. Один – горчично-желтый, другой – светло-серый, оба изрядно потертые, но удобные. Я стараюсь не думать о том, когда их последний раз чистили.

Я смотрю на Джесси и тут же отвожу взгляд. Он очень высокий. Я не умею определять рост на глаз, но я бы сказала: под метр девяносто, если не за девяносто. У него широченные плечи, он занимает слишком много места, и почему-то это бесит.

– Ну, вот, – говорит он.

Я отвечаю:

– Ага.

Если он думает, что я буду стараться поддерживать с ним разговор, то он глубоко заблуждается. Я дам ему ровно столько, сколько он дает мне. Нет, погодите, отныне и впредь он вообще ничего от меня не получит, кроме предельного необходимого минимума. Я буду держаться холодно и сурово, я его заморожу, я подавлю в себе все естественные порывы заполнять паузы в разговоре и не менее естественное желание быть вежливой, дружелюбной и остроумной. Может быть, я и стремлюсь угождать людям: родителям, учителям, близким друзьям, воображаемому социологу, который анализирует мои лайки в социальных сетях, будущим правнукам, могущим откопать в старом хламе мои дневники, – но только не Джесси. Только не Джесси.

– Мы живем вместе. – Он барабанит пальцами по сиденью дивана. Он явно нервничает. Он знает, что я совершенно невосприимчива к его обаянию. Его улыбка с милой ямочкой на левой щеке – безотказное оружие в старших классах – на меня не действует. Я не раз наблюдала, как он включает режим «ты же видишь, какой я весь из себя неотразимый». Однажды на вечеринке он сыграл пару аккордов на гитаре, а потом просто держал ее, задумчиво созерцая вечернее небо, и восторженные одноклассницы еще несколько лет вели себя так, будто он настоящая рок-звезда. Парням в этом смысле гораздо проще. Мы сами пытаемся наделить их привлекательными чертами: он такой обаятельный, очаровательный, интересный, талантливый и симпатичный. Мы берем один крошечный элемент, одно мгновение, один-единственный взгляд и выстраиваем вокруг него целый образ.

– Слушай, я сразу скажу, чтобы ты знал. Когда я сюда переехала, я понятия не имела, что ты будешь нашим соседом, – говорю я. Вернее, выпаливаю на одном дыхании. – Я даже не знала, что твое настоящее имя Джереми. Если бы Харпер сказала «Джесси», я бы сразу насторожилась. Задала бы больше вопросов, попыталась бы выяснить. В смысле, откуда мне было знать, что твое настоящее имя Джереми? Я слышу имя Джереми, и мне представляется профессор истории в галстуке-бабочке. Зачем ты сказал, что тебя зовут Джереми? Ты ввел меня в заблуждение. Ты сам виноват. Если бы я знала, что это ты, то нашла бы другое жилье. Я никогда добровольно не стала бы жить с тобой в одном доме. Я даже не знала, что ты собираешься переехать в Мельбурн – это всегда была моя мечта, о чем тебе, кстати, известно. Но теперь уже поздно что-то менять, и, чтобы избежать лишних драм, я предлагаю…

Я умолкаю и делаю глубокий вдох. Ладно, план «Снежная королева» провалился. Меня занесло не туда, в сторону полного вербального краха. Но все еще поправимо. Мне надо взять себя в руки и твердо стоять на своем. Я незаметно сглатываю слюну и понижаю голос, чтобы убрать из него нотки истерики:

– Я предлагаю вести себя друг с другом по-дружески, когда рядом будет Харпер, – говорю я, скрестив руки на груди.

– Погоди, – говорит Джесси. – Я хочу уточнить. Ты услышала имя Джереми и решила, что будешь жить в одном доме со старым профессором?

– Почему сразу со старым? С молодым.

Я уже сто раз пожалела, что упомянула об этом профессоре.

Джесси задумчиво хмурится:

– В галстуке-бабочке?

– Да. И в твидовом пиджаке. С кожаными заплатами на локтях.

– Я смотрю, ты потратила много времени, представляя этого профессора Джереми, – произносит Джесси, пряча улыбку в уголках рта.

– Я представляла его как наставника, – говорю я, поджав губы.

На самом деле мне представлялся элегантный красавец-аспирант с густыми длинными волосами и в галстуке-бабочке; начитанный интеллектуал с правильной речью и аристократическим британским акцентом. Каждый вечер он приносил бы мне чашку крепкого чая, я отрывалась бы от учебников, и мы с ним вели бы шутливые, но глубокомысленные разговоры о Хемингуэе или каком-нибудь другом мертвом писателе, которого я еще не читала, но никому не обязательно об этом знать.

– Я так и подумал, – говорит Джесси.

– В любом случае план такой: в присутствии Харпер мы притворяемся чуть ли не лучшими друзьями. Этот год мы продержимся, а потом…

Он опять меня перебивает:

– Я тебе говорил, что меня зовут Джереми.

– Нет, не говорил.

– Говорил. Мы сидели вместе в школьном автобусе, и ты сказала, что, если когда-нибудь издадут твою книгу, ты возьмешь псевдоним. Имя бабушки. Кажется, Эвелин или как-то похоже. Потому что тебе жутко не нравится твое имя, хотя у тебя очень хорошее имя. А я сказал, что если когда-нибудь издадут мою книгу, то пусть она выйдет под моим настоящим именем. Джереми.

Он прав. Воспоминания мгновенно пробуждаются. Я помню не только тот разговор. Я помню, как мы сидели, повернувшись друг к другу, соприкасаясь локтями. Уроки закончились, мы ехали из школы домой. Нам было по четырнадцать, наша дружба была совсем новой, волнующей, яркой, как бывает, когда внезапно и неожиданно встречаешь кого-то, с кем тебе хорошо и легко, и кажется, что вы можете говорить вечно и вам никогда не будет скучно вдвоем.

Я гоню это воспоминание прочь.

И говорю, глядя в сторону:

– Я такого не помню.

Он отвечает:

– Ну ладно.

Кажется, он мне не верит.

Потом он вдруг спрашивает:

– А когда Харпер нет рядом?

– В смысле?

– Ты сказала, что в присутствии Харпер мы притворяемся лучшими друзьями. А когда мы с тобой дома одни, что мы делаем?

Мы глядим друг на друга, и на секунду – всего на секунду – у меня мелькает совершенно нелепая мысль, что мне хочется плакать. Я вонзаю ногти в ладони и говорю, хмуря брови:

– Мы с тобой не замечаем друг друга.

Он кивает и убирает волосы за уши.

– Ага. Значит, если Харпер нет дома и я вхожу в кухню, а там сидишь ты, я должен в прямом смысле слова тебя не заметить, как будто тебя там нет, или мне все-таки можно хоть что-то сказать?

– Тут надо смотреть.

– Что смотреть?

– Что именно ты собирался сказать.

– Скорее всего, я скажу просто «привет». Или «прошу прощения», если мне надо будет тебя обойти, чтобы открыть холодильник. Может быть, даже спрошу, как дела, если мне хватит смелости. – Он произносит все это с серьезным видом, но в его глазах пляшут смешинки. Для него это шуточки. Он надо мной смеется.

– Это приемлемые варианты, – говорю я, старательно сохраняя бесстрастное выражение на лице. – Но никаких уточняющих вопросов. Если ты спрашиваешь у меня, как дела, я отвечаю «нормально», и на этом мы и останавливаемся.

– Может быть, мне предоставить тебе полный список всего, что я мог бы сказать, чтобы ты одобрила его заранее?

– Да, – говорю я без тени улыбки. – И чем скорее, тем лучше.

Пусть теперь он беспокоится, шучу я или нет. Пусть поволнуется, как далеко я готова зайти. Пусть попотеет.

Он издает тихий смешок и качает головой.

– Да ладно, Брук.

– Что «да ладно»?

В моей жизни его больше нет, и я не позволю ему вернуться. Мы не друзья.

– В общем, я понял. Мы будем молча терпеть наше вынужденное соседство и по возможности держаться друг от друга подальше. – Он вздыхает и поднимается на ноги.

Я тоже встаю. Мне не хочется, чтобы он надо мной возвышался, когда я сижу. Впрочем, он все равно возвышается, даже когда мы оба стоим. Наши взгляды пересекаются, и я на секунду теряюсь. У нас что, идет битва двух воль, кто кого передавит? Я побеждаю или проигрываю? Мне нужно, чтобы последнее слово осталось за мной.

– Значит, договорились. – Я протягиваю ему руку, о чем тут же жалею. А вдруг он не захочет пожать ее, и что я тогда буду делать? О боже!

Но он пожимает руку, и мы молча расходимся по своим комнатам.

5

Мы с Джесси познакомились, когда нам обоим было четырнадцать лет. В середине третьей четверти в восьмом классе наша классная руководительница попросила меня показать школу новому ученику. Мне часто давали подобные поручения: опекать новеньких, собирать листочки с контрольными и относить их на учительский стол, читать вслух всему классу, если учителю надо куда-нибудь выйти посреди урока.

Новенький мальчик (это был Джесси) стоял, привалившись плечом к дверной раме, и ждал меня. Он уже тогда был высоким, но долговязым, худым и нескладным, как это часто бывает с подростками, чьи тела еще не сформировались до конца, а они сами пока не освоились в новом теле, которое резко вытянулось в длину чуть ли не за одну ночь. Я знаю, что это такое. Мой скачок роста случился еще в пятом классе. В последние годы в начальной школе я была самой высокой девочкой во всей параллели, чувствовала себя каланчой, выставленной напоказ, старалась соответствовать ожиданиям тренера нетбольной команды, считавшим, что из меня выйдет отличный вратарь, слегка сгибала колени на всех групповых фотографиях и делала вид, что мне все равно, когда у меня с изумлением спрашивали, точно ли я младшая сестра Лорен.

Я провела Джесси по школе. Он сказал мне, что раньше жил с мамой, а теперь переехал к отцу, но сказал таким тоном, что сразу стало понятно: лишних вопросов лучше не задавать. Поэтому я сразу сменила тему и рассказала о своем рейтинге учителей – от самых хороших до тех, кто может позволить себе откровенно женоненавистнические замечания.

Недели через две-три нас поставили в пару для совместного проекта по английскому языку. Надо было сочинить рассказ с дополнительным творческим элементом. Мы с Джесси весь урок обсуждали идеи, а в школьном автобусе по дороге домой он сел рядом со мной, как будто так и надо. Как будто мы с ним сидели вместе всегда. Обычно в автобусе Джесси садился с мальчишками в задних рядах, так что все обратили внимание, когда он перебрался ко мне ближе к центру салона.

Он предложил вместе придумать сюжет, а потом «ты напишешь рассказ, а я его проиллюстрирую картой».

Джесси показал блокнот со своими эскизами: домами, замками, башнями. Глядя на его рисунки с четкими линиями, тонкой штриховкой и кучей деталей, я очень живо представила фантастический мир, который мы создавали. У меня зачесались руки, забурлило в животе, а во рту появился особый привкус, как бывало всегда, когда мне не терпелось засесть за историю.

Сколько я себя помню, я всегда сочиняла истории. С самого раннего детства. У мамы и бабушки сохранилась целая стопка рукописных брошюрок с рассказами, сочиненными мною в семь, восемь и девять лет. В основном это были истории о животных, по большей части – о лошадях, и особенно – о гнедом пони по имени Звездочка, которого я пыталась воплотить в реальность силой мысли. Когда я стала старше, я перешла к более серьезным рассказам, самодовольно считая их «настоящими литературными произведениями», и вовсю строила планы будущих романов. Когда папа уехал в Перт, а Лорен вечно гуляла с подругами и ее почти никогда не было дома, я проводила все выходные за письменным столом. Мне нравилось сочинять и записывать истории, я ощущала нутром, что у меня хорошо получается, но, несмотря на эту уверенность, я стеснялась показывать посторонним свои работы. Это был мой личный, сокровенный триумф, слишком хрупкий, чтобы доверять его другим.

Но обсуждение истории с Джесси придало мне уверенности. Когда я показала ему начало рассказа, который писала для нашего задания, он произнес с искренним восхищением в голосе: «Ты и вправду хороший писатель». Эти слова меня окрылили. Я поверила, что действительно что-то значу. Его карта мира, который мы создали вместе, была потрясающей, очень красивой и очень подробной. За это задание мы получили пятерку с плюсом. Карту учитель повесил на классную доску объявлений, чтобы все ей любовались. Джесси сгорал от стыда, а я была на седьмом небе.

После этого мы с ним всегда садились за одну парту на уроках английского. В автобусе по дороге домой он иногда дожидался, когда выйдут Фрэнсис и Лакшми – мои самые близкие школьные подружки, с которыми я обычно общалась, – и пересаживался на сиденье рядом со мной, и последние пятнадцать минут пути мы тоже ехали вместе. В школе мы улыбались друг другу при встрече. Мы постоянно переписывались, шутили, делились случайными мыслями, пересылали друг другу мемы и интересные ссылки. Пару раз мы гуляли с его собакой. Мы не скрывали нашу дружбу, но она все равно ощущалась как маленький пузырек тайного счастья. На уроках английского я смотрела на нашу карту, висевшую на стене, и улыбалась.

Лорен дразнила меня, что мне нравится Джесси, и я возмущенно кричала, что нет, но втайне все-таки призадумалась. Механика влюбленности – желание, всплески эмоций, возбуждение – была мне еще неизвестна, а все неизвестное пугает. Лорен впервые поцеловалась с мальчиком в одиннадцать лет, а к шестнадцати годам успела сменить трех бойфрендов. Мне было четырнадцать, я еще ни с кем не целовалась, и вряд ли мне что-то такое светило в ближайшем будущем. Лорен была той сестрой, кто целуется с мальчиками, я – той, кто читает об этом в дневнике у сестры. Нравился ли мне Джесси не как друг, а как парень? Как понять, где просто дружба, а где нечто большее? В меня еще никто не влюблялся, я не знала, как это бывает. У меня не было исходных данных. Мне нужен был список всех «за» и «против», серия вдумчивых аналитических роликов на YouTube, анкета на двадцать страниц, подробное письменное руководство и личный инструктор по романтическим отношениям – вот тогда я бы смогла разобраться.

Чувства меня пугали. Это я знала.

Однажды в ноябре Гретель Моруэлл пригласила весь класс на свой четырнадцатый день рождения. Она жила в большом доме на участке площадью в пять акров. Ее родители не оставили молодежь без присмотра, но почти весь вечер просидели у себя наверху, так что гости – около полусотни подростков – разбрелись по всему дому и саду. Во дворе разожгли костер, и Гретель выставила колонки в окно, чтобы музыка была слышна и снаружи. На столе в кухне стояли бессчетные коробки с пиццей, и до десяти вечера нам дали полную свободу действий.

Это была моя первая настоящая вечеринка, не ночевка с тремя-четырьмя подружками у кого-нибудь дома, и я пошла больше из любопытства. Я знала всех приглашенных, но сама атмосфера была словно заряжена электричеством – от волнующей возможности оказаться в компании одноклассников поздним вечером, за пределами школы. Я бродила по дому, переходила от одной группы к другой, а потом как-то вдруг получилось, что мы с Джесси сидим на диване и больше в комнате никого нет. Мы немного поболтали о пустяках, и, когда в разговоре возникла пауза, я повернулась к нему, собираясь сказать, что мне нравится песня, игравшая в динамиках (Sign of the Times Гарри Стайлза: она вышла полгода назад, но я, как одержимая, все еще слушала ее каждый вечер). Джесси тоже повернулся ко мне, наши взгляды встретились, и он придвинулся еще ближе. Я даже не сразу поняла, что он хотел меня поцеловать. Меня хотели поцеловать. Я села прямее, взволнованная, смущенная и готовая к тому, что сейчас моя жизнь изменится навсегда.

Это был по всем меркам не лучший из поцелуев. Собственно, и поцелуем его можно было назвать только с очень большой натяжкой. Джесси наклонился ко мне слишком быстро, потом нерешительно замер, но тут же справился со смущением и продолжал наклоняться, и я тоже подалась ему навстречу, так что мы чуть не столкнулись лбами. Наши губы неловко соприкоснулись, и мы оба как-то странно вывернули шеи. Я вдруг поняла, что совершенно не представляю, что надо делать, когда целуешься. Я неуклюже держала руку на весу и не решалась ее опустить. Боялась, вдруг я ее положу куда-нибудь не туда.

Но все равно. Мой первый поцелуй. С симпатичным мальчиком. Под мою самую любимую песню. В четырнадцать лет о таком можно только мечтать.

Через пару секунд мы оторвались друг от друга. Я моргнула и посмотрела на него. Мне хотелось, чтобы он поцеловал меня снова, но медленнее, чтобы я что-то скорректировала в своих действиях или хотя бы решила, что мне делать со своей рукой. Я начала наклоняться к нему, но испугалась, что выгляжу слишком уж нетерпеливой, и резко отпрянула именно в тот момент, когда он сам подался мне навстречу. Он густо покраснел и что-то пробормотал, но так тихо, что я не расслышала ни единого слова.

Нас прервал чей-то смех. Я обернулась к двери. На пороге стояла Гретель в компании нескольких мальчишек из нашего класса.

– Чем вы тут занимаетесь? – спросила Гретель. В ее голосе слышались одновременно волнение и угроза. – Джесси, тебе нравится Брук?

Ее изумленный тон явно предполагал, что, с ее точки зрения, я не могу нравиться мальчикам. По крайней мере, таким симпатичным, как Джесси.

Джесси покраснел еще гуще и поднялся с дивана, даже не взглянув на меня. Собственно, это уже была первая подсказка, что будет дальше. Он посмотрел на Гретель, на мальчишек, маячивших у нее за спиной, рассмеялся, тряхнул головой и сказал:

– Блин, да с чего бы мне нравилась Брук? Вот уж нет.

Я потрясенно уставилась на него.

– Без обид, – сказал он, обернувшись ко мне, и демонстративно вытер рот рукой. У него в глазах застыло отчаяние, на лбу выступил пот. У меня пересохло во рту. Я не знала, что делать и что говорить. Внутри меня образовалась какая-то гулкая пустота. Это была настоящая эмоциональная травма. Когда тебя поцеловали и публично отвергли за считаные минуты, пока играла песня Гарри Стайлза.

– Как-то ты жестко, – заметил один из мальчишек, обращаясь к Джесси. – Она все-таки не настолько плоха.

Но они уже заговорили совсем о другом, кто-то сказал, что ему не нравится эта песня, и Гретель взяла телефон, чтобы ее выключить. Джесси подошел, встал с ней рядом, помогая выбрать другую песню, причем наклонился так близко к ней, что они почти соприкасались головами, а я осталась сидеть на диване одна.

Дрожащей рукой я вытащила из кармана телефон и набрала сообщение маме, что уже можно меня забирать. Ехать ей было примерно полчаса, может быть, даже дольше, но я всерьез собиралась дождаться ее в темноте у дороги, где, по моим самым скромным подсчетам, риск стать жертвой убийства составлял не меньше пятидесяти процентов, но все равно это было гораздо лучше, чем оставаться в доме. Впрочем, мне не пришлось ждать у дороги. Мама Гретель спустилась вниз за добавкой вина, увидела, как я сижу в одиночестве на диване, бледная и трясущаяся нервной дрожью, и увела меня с собой наверх, где усадила смотреть «Убийства в Мидсомере» вместе с ней и ее мужем. Так я и продержалась до той минуты, пока за мной не приехала мама.

Утром в понедельник я сделала вид, что не замечаю Джесси в автобусе. Я думала, он напишет на выходных, но от него не пришло ни единого сообщения. Я сама начинала писать ему тысячу раз и стирала все, так и не отправив. Мама с Лорен заметили, что я какая-то странная, и принялись расспрашивать, что случилось. Я ничего им не сказала. Позже я призналась Лорен, что мы с Джесси поссорились, но не стала вдаваться в подробности. Никто не любит рассказывать о своих унижениях.

В тот понедельник я замешкалась в классе после звонка на обеденную перемену. Все уже умчались в столовую, я выходила последней и задержалась у доски объявлений – мой взгляд зацепился за карту Джесси. Нашу карту. Столько стараний, столько тонких деталей, столько часов кропотливой работы… Мне очень нравился этот маленький мир, который мы создали вместе. Я протянула руку к карте, я хотела всего лишь к ней прикоснуться, но тут во мне пробудилась какая-то невероятная злость. Джесси испортил не только мой первый поцелуй, но и мою любимую песню. Я сдернула карту с доски и разорвала ее пополам. Это оказалось приятно, и я принялась рвать ее дальше.

Я услышала шум за спиной и обернулась. В дверях стоял Джесси.

– Брук. – Он смущенно провел рукой по волосам. – Послушай…

– Нет, – сказала я, резко тряхнув головой. – Я не хочу и не буду с тобой разговаривать. Никогда.

– Я…

– Я не желаю с тобой разговаривать.

Я очень старалась, чтобы мой голос прозвучал жестко и холодно. Мне хотелось, чтобы он скорее ушел. Я боялась расплакаться у него на глазах. Или вдруг передумать и все-таки выслушать Джесси, потому что, несмотря ни на что, я уже тосковала по нашей дружбе, и это злило меня еще больше. Я была полна решимости не показывать слабость. Я скомкала карту в плотный шарик, швырнула ему под ноги и гордо вышла из класса. Мне полегчало, значительно полегчало. Ярость, как оказалось, гораздо приятнее, чем уныние или обида.

Но я все-таки не удержалась и оглянулась. Всего один раз, очень быстро, просто чтобы проверить, сильно ли его задели мои слова. Наши взгляды встретились. Он наклонился и поднял с пола смятые обрывки карты.

– Мне плевать, – сказал он. – Все равно это была идиотская история.

На том все и закончилось. Я отвернулась и пошла прочь.

На следующий год, в девятом классе, я сказала Джорджии Кроули, с которой мы вместе ходили на обществоведение, чтобы она не целовалась с Джесси, потому что он плохо целуется. Я не сумела придумать ничего более обидного, и Джорджия чуть ли не в тот же день передала Джесси мои слова (она не прислушалась к моему дружескому совету, потому что к девятому классу Джесси стал настоящим красавчиком и все девчонки хотели с ним целоваться). После этого случая вся школа узнала, что мы с Джесси на дух друг друга не переносим. Однажды я даже случайно подслушала, как один учитель сказал другому, что Брук и Джесси лучше не ставить на парные проекты: у них все равно не получится вместе работать.

Та вечеринка у Гретель не стала трагедией. Она не разрушила мою жизнь и, по сути, никак на мне не отразилась. Я не осталась одна, без друзей и подруг. У меня появился парень, появилась компания. Но обида все-таки не забылась. Она застряла во мне, словно осколок стекла, и стоило лишь повернуться куда-нибудь не туда, как осколок сдвигался и больно колол прямо в сердце.

«Блин, да с чего бы мне нравилась Брук? Вот уж нет».

Окончив школу, я подумала: слава богу, я больше уже никогда не увижу Джесси.

6

Я слишком рано пришла на занятие по писательскому мастерству. Вышло неловко, потому что, кроме меня и нашей преподавательницы, Пи-Джей Мейфилд, в аудитории никого нет.

Я записалась на курс исключительно для души, с дрожью в руках и трепетом в сердце, мучаясь чувством вины, потому что выбрала его только ради удовольствия, а учебу уж точно не стоит равнять с удовольствием. Удовольствие – понятие легкомысленное, а я поступила в университет вовсе не для забавы. Я поступила в университет, чтобы получить серьезные знания, добиться успеха, определиться с дальнейшим карьерным ростом. Но каждый раз, когда я прихожу на занятия по писательскому мастерству, мне приходится сдерживать улыбку чистого счастья от одной только мысли, что я снова здесь, в этой аудитории с высоким потолком и огромными окнами, где сама атмосфера пробуждает в тебе ощущение собственной значимости и уникальности, где собираются люди, которым хочется поговорить о книгах и писательстве.

Пи-Джей Мейфилд – настоящий писатель: два года назад у нее вышла книга. Очень тяжелый, мрачный роман, получивший высокую оценку у критиков. Я о нем даже не слышала, но сразу купила, как только узнала, кто ведет у нас курс. Роман оказался действительно сильным, серьезным произведением, где большинство персонажей представлялись грустными и подавленными и говорили грубые, жестокие вещи, в чем-то иногда смешные, но было неловко над ними смеяться, потому что постоянно казалось, что я не совсем понимаю подобный юмор. В романе была жуткая, очень натуралистичная сцена смерти собаки, запертой в нагревшемся на солнце автомобиле. Я не смогла читать дальше и отложила книгу на несколько дней, сомневаясь, стоит ли продолжать, и даже подумывала отказаться от курса писательского мастерства. Почти в каждой рецензии упоминается эта сцена, часто – с предупреждением о шок-контенте. «ЕСЛИ ВЫ ЛЮБИТЕ СОБАК И ЖИВОТНЫХ ВООБЩЕ И ДАЖЕ ЕСЛИ НЕ ЛЮБИТЕ, А ПРОСТО ПИТАЕТЕ К НИМ ПРИЯЗНЬ, ТОГДА ВАМ ТОЧНО НЕ НАДО ЧИТАТЬ ЭТУ КНИГУ!!!!!» – написал кто-то в отзывах на Goodreads. Я была с ним согласна и чуть было не лайкнула отзыв, но потом испугалась: а вдруг Пи-Джей страдает невротической паранойей и отслеживает все рецензии и даже лайки своих студентов?

Пи-Джей, кажется, совершенно не беспокоит, что я так рано пришла на занятие. Она сидит, откинувшись на спинку кресла, глаза закрыты, ноги в тяжелых ботинках лежат на столе, на груди – раскрытая страницами вниз книга. Если бы она время от времени не разминала шею, я бы подумала, что она спит. Но нет, она просто не хочет общаться один на один с ревностными студентками, примчавшимися на занятие раньше всех.

Я слегка наклоняюсь вперед и пытаюсь разглядеть название ее книги, но шрифт слишком мелкий. Книга тонкая, с минималистичной обложкой. Похоже на европейское издание. Может быть, что-то малоизвестное, переведенное с немецкого. Или, возможно, Пи-Джей читает в оригинале. Она похожа на человека, свободно читающего по-немецки. Или по-русски. Или даже на латыни. Я боюсь доставать свою книгу из сумки – вдруг Пи-Джей увидит и не одобрит, что я читаю бестселлер, написанный по-английски, – хотя я сейчас остановилась на самом интересном месте и мне не терпится дочитать до конца главы.

У меня с собой стаканчик латте. Я медленно попиваю и сижу в телефоне, старательно делая вид, что пишу заметки для будущего романа, а не просматриваю фотографии в галерее и не размышляю над важным вопросом: правда ли, что человеческий нос растет на протяжении всей жизни, и не заметен ли этот рост на моих фотографиях за последние пять лет. (Мне кажется, что заметен.)

Я живу в Мельбурне уже месяц. Пока все неплохо, даже очень неплохо. В общем и целом. Если говорить об однозначно хорошем, то мне удается избегать Джесси почти каждый день (я запомнила его расписание и подстроилась под него так, чтобы не сталкиваться с ним на кухне, а по утрам не ехать в одном трамвае). Мне действительно нравится большинство предметов в университете, и я заложила пока еще робкие, но вполне перспективные основы дружбы с Харпер и ее подругой Пенни. Мне так кажется. Сложно сказать. Вчера я испекла печенье с шоколадной крошкой, и Харпер очень его хвалила. Но, возможно, она просто любит такое печенье.

Да, плюсов много, но есть и минусы. Мне трудно расслабиться и сходить в туалет по-большому, если я не уверена, что в доме все спят, поэтому мне пришлось перестроить весь график пищеварения. Каждую ночь я просыпаюсь с бешено колотящимся сердцем, убежденная, что мышь вернулась. Я пыталась устроиться официанткой в ближайшее к дому кафе и отработала один пробный день, но мне так и не перезвонили, хотя я добросовестно улыбалась всем посетителям, и даже тому нудному дядьке, который заставил меня трижды повторить его заказ, потому что не верил в мою способность с первого раза запомнить, что он пьет латте очень горячим. В прошлые выходные я купила два билета в кино и хотела пригласить Харпер пойти со мной, но потом постеснялась. Мне не хотелось показаться слишком самонадеянной – ведь я купила билеты заранее, без предварительной договоренности, не спросив Харпер о ее планах, и получилось бы очень неловко, если бы она отказалась, – и мне как-то не подвернулось возможности упомянуть о билетах в кино вроде бы невзначай. Так что в итоге я пошла одна и сидела в полупустом кинозале, чувствуя себя подавленной, но утонченно красивой главной героиней артхаусного фильма, очень взрослой и очень загадочной (возможно, какой-нибудь симпатичный, слегка странный парень украдкой за мной наблюдал, очарованный тонкой призрачной привлекательностью), но мне все равно было чуточку грустно.

За месяц жизни с Харпер и Джесси я узнала, что они, в отличие от меня, не стесняются ходить в туалет в любое время, запросто могут оставить грязные вещи в стиральной машине на несколько дней и, вместо того чтобы вовремя вынести мусор, будут утрамбовывать его в корзину до тех пор, пока он не начнет вываливаться через край. Плюс к этому они как бы и не замечают, что из нас троих только я пылесошу все общие комнаты, и совсем не умеют готовить. Харпер часто ночует у Пенни, а дома питается либо фастфудом из ближайших кафе, либо незатейливыми макаронами с сыром. Джесси, кажется, отдает предпочтение сухим хлопьям, которые ест даже на ужин, и иногда вносит разнообразие в меню лапшой быстрого приготовления или бананом с большим стаканчиком йогурта. Изредка он жарит отбивную и ест только ее, без гарнира – один кусок мяса в собственном соку.

Когда я что-то готовлю, то убираю все недоеденное в холодильник с запиской Харпер и Джесси, чтобы они не стеснялись и угощались. В этих записках я перечисляю все ингредиенты (вдруг у кого-нибудь аллергия?) и ставлю дату срока годности, непременно добавив смайлик и восклицательный знак, чтобы мои послания выглядели дружелюбными, непринужденными и без лишних драм. Я даже купила светло-лиловые самоклеющиеся листочки для записей, потому что мне они кажутся менее строгими, чем стандартные желтые.

Я взяла их на занятие – они, на мой взгляд, лучше подходят для творческого семинара, но теперь я уже сомневаюсь. Боюсь, что Пи-Джей их не одобрит. Она женщина здравомыслящая, практичная и наверняка не приветствует всякие глупости вроде светло-лиловых стикеров. Я незаметно сдвигаю их к краю стола и убираю обратно в сумку. Наконец приходят другие студенты, включая Софи, Джастина и Руби – моих самых близких друзей в универе, с которыми мы вместе сидим на всех лекциях и семинарах. Каждый раз, когда они входят в аудиторию, я боюсь, что сегодня они не сядут со мной, и каждый раз проклинаю себя за то, что ставлю себя в уязвимое положение, приходя на занятие раньше всех, – и вообще, неужели я так не уверена в себе, что у меня возникают подобные мысли?! – но они улыбаются и подходят ко мне, и я почти обмякаю от облегчения.

Пи-Джей всегда начинает семинары с короткой, довольно сумбурной лекции о писательстве и книгоиздании. Сегодня она говорит: это очень непросто; человек тратит годы, чтобы написать что-то более-менее презентабельное, а если вам кажется, что вы написали нечто гениальное, то перечитайте свою писанину месяца через три, и вам сразу станет понятно, что она никуда не годится; денег писательством не заработаешь, особенно у нас в Австралии; писательский труд обрекает на одиночество; по сути, это особая форма пытки; большинство авторов не публикуется, а если вас опубликуют, радость будет недолгой, следом за ней непременно наступит разочарование; настоящий писательский талант встречается крайне редко, но еще реже встречаются талантливые писатели, способные воспринимать критику и расти. Но, несмотря ни на что, если нас тянет писать, если мы чувствуем, что сочинительство – наше призвание, если оно нужно нам, как дыхание, значит, нам надо писать, заранее смирившись с неизбежной болью в разбитом сердце, потому что ничто другое не напитает нашу душу. Занятие любым видом искусства, говорит Пи-Джей, требует мужества, стойкости и силы духа. Кстати, физические упражнения помогают. Чему помогают? – спрашивает кто-то из группы. «Всему», – отвечает Пи-Джей с серьезным выражением лица.

Я тщательно все конспектирую в новый блокнот: «Тяжело, одиноко, нет денег, большие страдания, но возможное счастье когда-нибудь в будущем. Заняться бегом?»

Пока идет лекция, Софи корчит рожи Джастину, изображая безмерные страдания. Джастин ухмыляется ей в ответ. Руби пьет кофе со льдом из гигантского бумажного стакана и лениво просматривает на ноутбуке сайт магазина одежды. Софи, Руби и Джастин считают Пи-Джей слишком циничной и черствой. Они потешаются над ней в нашем групповом чате, но при этом боятся ее до дрожи. Мы все боимся Пи-Джей и отчаянно ищем ее одобрения. Но мне она нравится. Нравится ее резкая прямота в сочетании со склонностью к драматизму. Нравится, как она говорит, что все будет ужасно, но нам все равно надо писать, потому что из ужаса может родиться что-то по-настоящему прекрасное.

После занятия я говорю Софи, Руби и Джастину:

– Жду вас в пятницу.

Я морально готовлюсь к худшему. В пятницу у нас вечеринка в честь новоселья, и я боюсь, что сейчас все трое уставятся на меня совершенно пустыми глазами или скажут, что им очень жаль, но у них никак не получится прийти. Но они радостно отвечают, что обязательно будут, и меня вновь накрывает волной облегчения. Я не помню, чтобы в старших классах у меня были такие переживания, как заводить новых друзей. У меня была компания – и в самой школе, и за ее пределами, – и мы спокойно общались с друзьями друзей из разных компаний, и все наши дружбы были неглубокими и безопасными. Да, все было не идеально, но я точно знала, кто я и где мое место. Здесь я совсем растерялась. Чувствую себя самозванкой и все время жду разоблачения.

Я пригласила на вечеринку восьмерых школьных подруг. Две из них ответили, что постараются быть, если получится поменять планы, что означает, что их можно не ждать. Остальные шесть либо работают, либо не смогут добраться до Мельбурна, либо уже договорились с другими людьми, и им не хочется их подводить. Не знаю, как у других, но проблема с моей школьной дружбой в том, что, хотя мы и продолжаем общаться в соцсетях, у всех началась новая жизнь, появились новые друзья, новые интересы, так что прежние интересы и прежние друзья отошли на второй план. И все же, когда ты устраиваешь вечеринку и приглашаешь людей в гости, ты надеешься, что они примут твое приглашение и придут, и волнуешься, словно перед экзаменом. Потому что это и своего рода экзамен. Проверка дружбы на прочность. Мне не хотелось бы провалить этот экзамен. Мне нельзя его провалить. Вот почему я едва не расплакалась, когда Софи, Руби и Джастин сразу же согласились прийти.

В трамвае по дороге домой я стою у окна, смотрю на город, и вдруг в вагон входит Джесси. Мы учимся в разных университетах, но они расположены недалеко друг от друга, его – в самом центре, мой – чуть подальше, и туда и обратно мы ездим на одном трамвае. Я отворачиваюсь в надежде, что он меня не заметит. Джесси уже прошел в середину салона, нас разделяют пять человек. Я бросаю взгляд украдкой. У него в ушах наушники, за спиной – рюкзак. Он стоит в плотной толпе пассажиров, держась за поручень одной рукой. На долю секунды мое сердце немного смягчается. Сейчас Джесси кажется таким растерянным и одиноким. Может быть, мы с ним во многом похожи. Он, как и я, еще только начал осваиваться в новом городе, но все-таки держится молодцом и пытается завести новые знакомства, изучить систему общественного транспорта, не потеряться, не поддаться унынию и не затосковать по дому.

Он поднимает глаза, и наши взгляды встречаются. Вот же черт.

Он неловко машет рукой, и я еле заметно киваю в ответ. Без улыбки. Мы не в тех отношения, чтобы улыбаться друг другу при встрече. Люди, стоявшие между нами, уходят к дверям, и мне становится еще труднее делать вид, будто Джесси здесь нет. И что теперь? Он подойдет ближе ко мне, или это мне нужно подойти к нему? Как там положено по этикету? Я делаю крошечный шажок в его сторону и притворяюсь, что просто переступила с ноги на ногу. На следующей остановке из трамвая выходит много народу, и между нами освобождается двойное сиденье. Завлекательное и манящее пустое сиденье – как приглашение сесть нам обоим. Я не хочу садиться рядом с Джесси. Не хочу, чтобы что-то напоминало, как мы сидели с ним в школьном автобусе, когда еще были друзьями. Но если я сяду первой, тогда уже он будет мучиться, что ему делать. Видимо, он подумал о том же, потому что мы бросаемся к сиденью одновременно и натыкаемся друг на друга.

– Извини, – произносим мы в один голос. Он улыбается. Я – нет.

– После вас, леди, – говорит он почему-то с карикатурным британским акцентом и делает широкий размашистый жест рукой.

– Спасибо, – говорю я подчеркнуто хмуро, потому что подозреваю, что этим акцентом он пытался меня рассмешить, и мне нужно, чтобы он знал, что меня так легко не возьмешь. Его обаяние на меня не подействует.

Я сажусь. Джесси садится рядом. Мне кажется, что он уже пожалел о выступлении с британским акцентом. Я бы на его месте сто раз пожалела. Я даю себе слово держаться, не заговаривать и вообще его не замечать, но непросто не замечать человека, когда вы сидите так близко. Мы сидим не вплотную, не касаемся друг друга, но я все равно очень остро ощущаю его присутствие. Снова вспоминаю, как мы болтали и смеялись в школьном автобусе. Нет. Не думай об этом. Забудь. Молчание затягивается. Я упорно смотрю в окно. Не заговаривай с ним. Не смотри на него. Его здесь нет.

Джесси тихонько откашливается.

– Я помню, что мы вроде как не замечаем друг друга, когда рядом нет никого из знакомых, – говорит он. – Но я все-таки должен сказать…

У меня замирает сердце на долю секунды. Я жду, что он скажет дальше. Может быть, Джесси тоже тоскует по прежним дням. Может быть, он сейчас попытается восстановить нашу дружбу. Я внутренне подбираюсь, готовясь к искреннему, прочувствованному признанию. Чтобы холодно напомнить, что мы не друзья и никогда ими больше не будем.

– Что ты влезла ногой в какую-то гадость, – говорит он, указав пальцем на пол.

Так. Я смотрю вниз и вижу, что он сказал правду. Под сиденьем валяется рваный бумажный пакет из «Макдональдса», моя белая кроссовка стоит на расплющенном недоеденном гамбургере и уже перепачкалась в вытекшем соусе. Я приподнимаю ногу – на ней остается липкое месиво: к подошве прилипла обертка и кусочек соленого огурца. Я вытираю кроссовку о стенку, но обертка не отлипает. Джесси наблюдает за моими стараниями с искренним интересом.

Наконец он наклоняется и стряхивает обертку прямо голой рукой.

– Я обошлась бы и без твоей помощи, – говорю я раздраженно.

– Извини, я нечаянно. Я никогда больше не буду тебе помогать, честное слово.

Он произносит все это таким едким тоном, что я прямо вижу, как он мысленно закатывает глаза.

– Хорошо, – говорю я, скрестив руки на груди.

– Я рад, что мы пришли к согласию, – отвечает он, тоже скрестив руки на груди.

Мы молчим всю дорогу до дома.

7

Уже пятница, мы ждем гостей. Я на кухне готовлю для всех угощения: нарезаю фрукты и овощи фигурными дольками, красиво раскладываю сыры и втыкаю зубочистки в свернутые трубочками ломтики салями – чуть ли не с маниакальной энергией, как наверняка показалось бы стороннему наблюдателю. Я сразу сказала Харпер и Джесси, что подготовлю еду для вечеринки сама, потому что меня успокаивает работа и мне нравится делать что-то особенное.

Они думали, я просто пересыплю чипсы в миски, но я расстаралась и соорудила несколько по-настоящему стильных тарелок с закусками. Мне показалось, что это будет нарядней и праздничней, чем бадья с хумусом и несколько упаковок пресных крекеров. Хотя теперь, когда у меня все готово, я начинаю переживать, что все-таки перестаралась. Может быть, и не стоило так напрягаться. Я раскладываю последние киви, нарезанные в форме цветов, и тут в кухню входят Харпер и Пенни.

– Ничего себе! – говорит Харпер с улыбкой. – Да ты кухонный маньяк!

Я не совсем понимаю, что это было: комплимент или оскорбление.

– Да ну, ерунда. На самом деле все быстро и просто, – говорю я, очень надеясь, что по мне не заметно, что я все утро смотрела на YouTube обучающие видео. Мне хочется, чтобы окружающие восхищались моими умениями, но не хочется, чтобы они знали, сколько я прилагаю усилий ради их одобрения. Это тонкая грань.

Пенни держит в руках бутылку шампанского. На ней восхитительный комбинезон, на губах – яркая помада. Каштановые волосы рассыпаются по плечам, и у нее такие высокие каблуки, что вообще непонятно, как на них можно ходить и не падать. Видимо, здесь есть какая-то хитрость, но, чтобы с ней разобраться, надо сперва изучить базовый курс механики. Харпер надела черные джинсы с высокой талией, черные кроссовки и коротенький красный топик с надписью «БОМБА» большими белыми буквами. То ли это туманный намек, то ли просто случайная надпись, но в любом случае смотрится очень круто. Даже не знаю, какой из нарядов мне нравится больше. Я выбрала свободное черное платье, которое кажется скучным и мрачным по сравнению с яркими нарядами Харпер и Пенни, и я беспокоюсь, что похожа на официантку.

– Тебе надо открыть собственный ресторан, – говорит Пенни. Вот теперь мне действительно хочется переодеться. – У тебя настоящий талант.

Харпер смеется и хватает с тарелки морковку.

– Перестань донимать всех вокруг, что им надо открыть свое дело, – говорит она.

– Я не могу удержаться, – отвечает Пенни. – Я во всем вижу потенциал.

– Пенни прослушала какой-то подкаст о молодых девушках, запускающих бизнес с нуля, и теперь она просто невыносима, – объясняет мне Харпер, и я смеюсь. Мне хочется выяснить, что за подкаст, но я все-таки сдерживаюсь и не спрашиваю. Сейчас у меня есть другие заботы, и мне точно не нужно ломать голову над идеями для успешного бизнеса.

Пенни берет с тарелки клубнику и пристально смотрит на меня.

– Как ты устроилась? – спрашивает она. У нее добрый, участливый голос, и я снова впадаю в тревожность. Неужели я произвожу впечатление растерянной девочки из провинции?

– Я прекрасно устроилась. Мне здесь нравится. Здесь… – Я на миг умолкаю, пытаясь придумать, как выразиться изящно, по-светски и очень по-мельбурнски. Но ничего умного в голову не приходит. – Здесь хороший район, – говорю я, чтобы хоть что-то сказать.

– Брук – очень организованный человек, – говорит Харпер, хрустя морковкой.

Это какое-то неоднозначное заявление. Положительное? Отрицательное? Нейтральное?

Харпер и Пенни улыбаются мне, и в наступившей тишине я отчетливо слышу, как колотится мое сердце. Почему-то я чувствую вину за эту паузу в разговоре. Почему я вдруг стала такой неумелой, такой беспомощной? Без четкой школьной структуры, безопасной роли мелкого лидера и всегдашней поддержки семьи мне приходится нелегко. На днях меня посетила печальная мысль, что я скучаю по школьной форме. Теперь я часами просматриваю социальные сети, ищу фотографии девушек моего роста и типа фигуры (высоких, с широкими крепкими бедрами и не совсем плоским животом, с волосами, цвет которых колеблется от мышино-русого до темного блонда – в зависимости от того, когда я в последний раз была в парикмахерской и как именно падает свет, – с розовой кожей, склонной к экземе и повышенной сухости, но отливающей жирным блеском, если намазаться увлажняющим кремом), с чувством стиля, чтобы можно было скопировать их луки. Пенни тоже высокая, мы с ней примерно одной комплекции, но в плане моды и стиля она меня опережает как минимум на три уровня.

Я слышу, как открывается входная дверь. Слышу голоса в коридоре.

– О, кто-то пришел, – говорит Харпер, и они с Пенни уходят встречать гостей. Они обе учатся на втором курсе и всю жизнь живут в Мельбурне, у них куча друзей и знакомых. Харпер мне говорила, что к ней сегодня придет человек двадцать, если и вовсе не тридцать.

Гости постепенно собираются, и сразу становится ясно, что друзья Харпер и друзья Джесси – очень разные люди. Друзья Харпер – народ артистичный, политически активный, этакий интеллектуальный бомонд совершенно пугающей крутизны, они пьют вино и обсуждают достоинства французского телешоу, о котором я слышала, но не думала, что кто-то из моих ровесников его смотрит, и у них у всех просто роскошные волосы, что статистически неправдоподобно, но так и есть.

Друзья Джесси – это милые и застенчивые студенты-технари и несколько старых школьных приятелей, которые перебрались в Джелонг, где снимают дом вскладчину и ведут преимущественно ночной образ жизни, играют в видеоигры, обедают пиццей с мясным ассорти шесть дней в неделю, принимают душ в среднем раз в четыре дня и недавно устроили небольшой пожар, когда пытались разогреть пиццу в духовке прямо в картонной коробке.

Я суетливо ношусь между гостиной и кухней, разношу угощения, слежу, чтобы у всех были напитки, и пытаюсь прибраться на кухне. В общем, старательно занимаю себя делами, пока с тревогой жду Руби, Софи и Джастина. Они обещали прийти. Я вся взмыленная и взволнованная. Когда становится невмоготу, я стою перед распахнутым холодильником, чтобы чуть охладиться.

В гостиной Джесси сидит на диване рядом с подружкой Харпер, настоящей красавицей с длинными, до пояса волосами цвета расплавленной карамели и тонким колечком в носу. Они погружены в беседу, ничего вокруг не замечая. Сидят, склонившись друг к другу и почти соприкасаясь коленями. Мне неприятно на это смотреть. Я чувствую себя преданной. Я думала, мы с ним оба нервничаем и чувствуем себя неуверенно в новой жизни, что мы в одной лодке, оба в растерянности, но у него, как выясняется, много друзей – и старых, и новых, – и он этак непринужденно флиртует с красивой девчонкой, весь расслабленный и довольный собой. Я не могу допустить, чтобы он влился в компанию Харпер и Пенни раньше меня.

Я подхожу к ним с тарелкой с закусками.

– Привет, я Брук, – говорю я красавице с карамельными волосами.

– Привет, я Амбер. – Она видит тарелку у меня в руках и восклицает с восторгом: – Боже, какая прелесть! Моя мама готовит такие закуски для своего книжного клуба. Возится с ними с утра до вечера.

Я не знаю, что на это ответить, и поэтому говорю:

– Э… я рада, что тебе нравится.

Амбер улыбается мне и перекладывает еду на салфетку.

– Знаешь, мне кажется, у моей мамы есть такое же платье, – говорит она, указав взглядом на мой наряд.

Я очень надеюсь, что ее мама – женщина молодая и стильная.

Пока мы беседуем с Амбер, Джесси берет несколько чипсин, кладет их в рот, морщится и говорит:

– Это что?

– Чечевичные чипсы с куркумой.

– Они какие-то странные.

– Это вкус для гурманов. К нему надо привыкнуть, – говорю я, старательно изображая надменное презрение к его невежеству. На самом деле я взяла их лишь из-за хорошей скидки.

– И долго к нему привыкать? – спрашивает Джесси.

– Кому как. Тебе – долго.

И тут кто-то меня окликает:

– Брук!

Я оборачиваюсь и прищуриваюсь. Я не сразу узнаю девушку, которая подходит. Трудно сосредоточиться на лице – меня поражает ее наряд. Плюшевый комбинезон в виде животного, что-то вроде цельной пижамы с капюшоном. Судя по всему, это костюм коровы: белый, в крупных черных пятнах, прямо под животом висит большое розовое вымя – сперва я решила, что мне показалось, но нет: действительно вымя, – на капюшоне видны очертания коровьей морды, а по полу волочится хвост. Это Руби? Почему она так нарядилась? О боже.

– Привет, Брук, – говорит Руби.

У нее слегка заплетается язык. Я давно научилась определять степени опьянения «на слух», и я бы сказала, что Руби сейчас пребывает в приятном подпитии, но уверенно движется к стадии неустойчивой и неприятной.

– Привет!

Я легонько ее обнимаю, хотя мы никогда раньше не обнимались при встрече. Видимо, коровий комбинезон выбил меня из колеи. Я почему-то смущаюсь, когда ко мне прижимается ее мягкое вымя.

– Хороший у тебя дом, – говорит Руби, неопределенно взмахнув рукой.

– Спасибо. Спасибо, что ты пришла.

Я жду, что она объяснит, почему ей вдруг вздумалось нарядиться коровой, но Руби увидела тарелку с закусками и переключилась на виноград. Я вижу, как на нее смотрят Амбер и Джесси. Амбер вскинула брови и вытаращила глаза. Джесси с трудом сдерживает смех.

Я сердито смотрю на него. Мы не в детском саду.

Если моя подруга пришла на вечеринку, нарядившись коровой, это ее право. Мне, конечно, было бы любопытно узнать почему, но вообще-то это не наше дело. Может быть, тут что-то личное.

– Ребята, мы здесь! – кричит Руби, когда в комнату входят Софи и Джастин. Они тоже в костюмах животных. Разве я им говорила, что у нас костюмированная вечеринка? Вроде бы не говорила. С чего бы вдруг? Точно не говорила? Конечно, нет. Может быть, это… какое-то новое сексуальное извращение? Или чисто мельбурнская фишка? Креативный подход? Или просто прикол? Ироничная шутка или комедийное выступление с реквизитом? Они хотят подшутить надо мной, или я тоже участвую в представлении? У меня жутко потеют ладони. Я уж точно не собираюсь участвовать в таком балагане.

Софи нарядилась кенгуру, из кармана на животе ее рыжего комбинезона торчит голова плюшевого кенгуренка. Джастин изображает ядовито-зеленого динозавра с шипастым гребнем из фетра и длинным хвостом. Он весь красный и потный, ему явно жарко, и я всерьез опасаюсь, как бы он не перегрелся. Он слегка расстегнул молнию на комбинезоне, выставив на всеобщее обозрение голую грудь. Я надеюсь, он хотя бы в трусах. Я не решаюсь смотреть на его динозавровую промежность.

– Привет, Брук, – говорит Софи, приближаясь ко мне вприпрыжку.

– Привет! Я так рада, что вы пришли. Вы такие забавные в этих нарядах! – говорю я, сцепив пальцы в замок. Я себя чувствую строгой пятидесятилетней соседкой, которая впервые столкнулась с компанией местных подростков. Или мамой Амбер, принимающей у себя заседание книжного клуба.

– Да. Мы собрались у Руби, прежде чем идти к себе, немного выпили, съели пиццу. А у нее дома лежали костюмы, оставшиеся после школьного Праздника непослушания на тему животных. Мы их надели для смеха, а потом решили, что прямо так и пойдем, потому что, если подумать… зачем мы вообще носим одежду? По сути, она не нужна. Это просто социальный концепт, – говорит Софи.

Я киваю:

– Понятно.

– Мы не собираемся соответствовать глупым, навязанным обществом «стандартам красоты», – говорит Руби. – По крайней мере, сегодня. Завтра утром мне надо выглядеть лучше всех. На всякий случай. Вдруг в кофейне будет смена того симпатичного бариста.

– В жопу общественные предписания и общественные ожидания, – говорит Джастин, яростно обмахивая рукой раскрасневшееся лицо, и расстегивает молнию на комбинезоне еще на несколько сантиметров. – Но бариста действительно симпатичный. Ты же недавно купила отличную мини-юбку. Вот ее и надень.

– Да, – кивает Софи.

Я говорю:

– Налить вам что-нибудь выпить?

– Мы уже выпили дома, так что нам пока хватит. И у нас есть с собой, – говорит Софи. У нее слегка осоловелый, мечтательный взгляд сильно подвыпившего, очень эмоционального человека, который чуть позже непременно расплачется.

– Эй, погоди! – кричит Руби. – Я чуть не забыла. Мы принесли костюм и для тебя!

– Да, – говорит Софи, хлопнув в ладоши.

Они с Руби роются в большой хозяйственной сумке, набитой звенящими бутылками, вынимают объемный сверток из дешевого ярко-желтого плюша и торжественно вручают мне.

– Та-дам! – говорит Руби. – Ты будешь цыпленком!

– Э… Спасибо.

Я держу сверток в руках и пытаюсь сообразить, что делать дальше. Я рада и тронута, что они подумали обо мне, но этот костюм уже явно кто-то носил, и я сомневаюсь, что Руби его постирала после школьного Праздника непослушания. К тому же это костюм цыпленка.

– Надевай, – говорит Джесси со смехом в голосе. Все это время он сидел на диване у нас за спиной, слушал разговор и, видимо, от души забавлялся. Разумеется, после такого его заявления я уж точно не стану надевать этот дурацкий костюм.

– А вдруг он мне мал? – произношу я с сомнением.

Я вроде бы вижу на светлой ткани темные пятна от пота.

– Они все безразмерные, – уверяет меня Руби.

– Если не хочешь, не надо, – говорит Софи, прикоснувшись к моей руке. – Ты, я смотрю, еще трезвая.

– Да, кстати. А что ты пьешь? – интересуется Джастин. Его капюшон съехал на нос, и глаза стегозавра таращатся на меня.

– Ничего. В смысле прямо сейчас – ничего.

– Тебе надо догнаться. Кто-нибудь, дайте девушке выпить! – кричит Джастин.

– Я выпью чуть позже.

– Нет, надо сейчас.

– Кому надо?

– Тебе. Это твоя вечеринка. И тебе полагается пить.

– Я выпью, не переживай.

Я отвожу их в уголок, где стоят два кресла-мешка. Они тут же плюхаются в них, смеются, закидывают друг на друга ноги – сразу видно, что они дружат уже много лет. Когда мы знакомились на первом совместном занятии, они спросили, из какого я города и в какой школе училась (как выяснилось, это первый вопрос, который все задают в универе при знакомстве), я им ответила, они вежливо покивали, но было понятно, что они даже не слышали о такой школе. Они родились и выросли в Мельбурне, ходили в известные частные школы, у них были общие друзья, общая история и общие шутки «для внутреннего применения», потому что бывший парень Джастина дружил с сестрой Софи, а Руби когда-то встречалась с лучшим другом Джастина, так что их дружба имела глубокие корни. Они всегда были втроем, а я с первого дня была сбоку припека.

Я неловко присаживаюсь на краешек кресла, по-прежнему держа в руках плюшевый костюм цыпленка. И что теперь? Мне надо весь вечер сидеть только с ними? Я за них отвечаю? Как няня, родительница или, будем великодушны, как молодая веселая тетушка? Я уже начинаю склоняться к мысли, что мне было бы проще, если бы я облачилась в цыплячий костюм.

К нам подходит Джесси с «Полароидом» в руках. Это была идея Харпер. Она сказала, что нам надо сделать побольше снимков с вечеринки:

– Развесим их на холодильнике. Будет наша домашняя галерея!

Она хотела сфотографировать нас с Джесси вдвоем, но мы отодвинулись друг от друга.

И сейчас Джесси подходит к нам и говорит:

– Давайте я вас сниму для холодильника.

Его голос звучит дружелюбно, без всякой насмешки, но у меня все равно возникает нехорошее подозрение, что он надо мной издевается.

Он поднимает фотоаппарат. Руби, Джастин и Софи позируют, скорчив глупые рожи. Они такие веселые, раскрепощенные в своих дурацких костюмах, им комфортно друг с другом, им комфортно в любом окружении, они хихикают над какими-то плоскими шутками, которые спьяну кажутся им смешными, и меня переполняет отчаянное желание стать по-настоящему своей в их компании. Или в компании Харпер и Пенни. В любой компании. Все что угодно, лишь бы не так, как сейчас: мои новые друзья (я надеюсь, что все же друзья) веселятся вовсю, а я беспокойно топчусь в сторонке.

Мне вспоминаются слова Лорен. Однажды она мне сказала: «Что ты такая зажатая? Разожмись хоть раз в жизни. Ты сама разве не хочешь, чтобы тебя чуть попустило?»

Разожмись, разожмись, разожмись, говорю я себе, но от этих слов во мне все сжимается еще сильнее. И внутри, и снаружи. Я стою, стиснув зубы и сжав кулаки.

– Брук, встань поближе, чтобы ты тоже попала в кадр, – говорит Джесси. Его глаза сияют, ямочка у него на щеке излучает практически неодолимое обаяние. Все вокруг сражены наповал.

Я натянуто улыбаюсь:

– Мне и здесь хорошо.

– Брук, давай к нам! – кричит Софи. – Надевай свой костюм и давай!

– Для будущего благополучия этого дома очень важно, чтобы тут осталась твоя фотография в костюме цыпленка, – говорит Джесси с улыбкой.

Я смотрю на него, прищурившись. Неужели он думает, что я боюсь надеть этот несчастный костюм? Что меня и вправду волнует, что обо мне подумают его школьные друзья, он сам, Амбер и все остальные? Что я так серьезно к себе отношусь, что не смогу нарядиться цыпленком в присутствии незнакомых людей на моей первой мельбурнской вечеринке? Ну ничего, я ему покажу. Я решительно надеваю костюм поверх платья и резко застегиваю молнию. Я думала, что вся моя застенчивость волшебным образом испарится, как только я встану рядом с людьми в таких же дурацких костюмах, но, к сожалению, этого не происходит. Однако Джесси этого не увидит. Он увидит лишь самую легкую и беззаботную версию Брук.

Джастин, Руби и Софи смеются и корчат забавные рожи на камеру. Я широко улыбаюсь – разожмись, разожмись — и тоже смеюсь, старательно делая вид, что мне весело. Но если по правде, мне жарко, я вся чешусь, я сильно перевозбуждена и немного устала, мне хочется поскорее снять этот костюм, уйти на кухню и заняться уборкой, слушая длинный подкаст на случайную тему, например о средневековых монахинях или истории хлебопечения. Заняться чем-то рутинным, привычным, чем-то, что поглощает тебя целиком, чтобы можно было просто расслабиться и забыть, что у меня есть какие-то мысли, и список дел на ближайшее время, и план «чего я пытаюсь достичь в этом году», и большая дыра в жизни на том месте, где должна быть настоящая дружба, и резкие всплески тревожности, на которых я постоянно себя ловлю, и воспоминания о «Блин, да с чего бы мне нравилась Брук? Вот уж нет». Мне хочется погрузиться в глубины сознания, как в пустой, девственно чистый бассейн.

Из меня никогда не получится веселая и компанейская пьяная девчонка в цыплячьем костюме. Я это знаю. И все остальные, наверное, тоже знают.

8

Чем плохи вечеринки, особенно вечеринки в новых компаниях: кто-нибудь обязательно задает мне Вопрос. Именно так, с большой буквы. «Почему ты не пьешь?» Мой самый нелюбимый вопрос.

Даже странно, что я так и не начала пить, после того как меня бесконечно спрашивали об этом с первого и до последнего класса в старшей школе. Даже те люди, которые знают, что я не пью. И те, которые сами не пьют. Которые знают меня много лет. С которыми мы заранее договорились, что я отвезу их домой. Но они все равно каждый раз спрашивали. «Всего одну рюмочку, Брук. Только сегодня». «Выпей с нами». «Было бы очень прикольно посмотреть на тебя пьяную, Брук». «Вы вообще представляете пьяную Брук?» «Мы тебя любим. Выпей хотя бы за нас». «Почему ты не пьешь?»

У меня есть несколько разных ответов на этот вопрос, под разные конкретные ситуации.

«Я принимаю антибиотики, и мне нельзя пить» – отговорка отличная, но ее можно использовать только раз или два, чтобы ни у кого не возникло вопросов, что у меня за болезнь, от которой я так долго лечусь.

«Я за рулем» – если я точно уверена, что меня не попросят развозить пьяных гостей по домам.

«Мне невкусно» – не прокатывает никогда.

«Я вообще не люблю выпивать, меня просто не тянет» – люди воспринимают это как вызов и считают своим святым долгом меня напоить.

«Я пью!» – работает только в том случае, если я держу в руках бокал с чем-то похожим на алкогольный напиток; также есть риск, что обман будет раскрыт.

«Не хочу» – обычно приводит к дальнейшим настойчивым расспросам.

«У меня был неудачный опыт, и с тех пор я не пью» – всем непременно захочется знать, что за опыт.

«Я себя плохо чувствую» – после такого ответа никому не захочется подходить к тебе близко, а то вдруг у тебя что-то заразное.

«Я пытаюсь себя ограничивать» – никто не уважает унылых зануд, ставящих себе ограничения.

«У меня аллергия на консерванты» – люди тут же принимаются гуглить спиртные напитки без консервантов, которые мне можно пить.

«Это противоречит моим убеждениям» – но тогда мне приходится врать, что я очень религиозна, или выдумывать какую-то сложную мировоззренческую систему, не относящуюся ни к одной из известных религий.

«Я на диете» – как ни печально, но именно этот ответ в большинстве случаев принимается без оговорок, хотя тут нужна предварительная подготовка, потому что тебя непременно попросят рассказать о диете подробнее: что ты ешь и что пьешь, и самое главное – чего не ешь и не пьешь, и сколько именно веса ты сбросила, и стоит ли оно того, и долго ли надо сидеть на диете, и как быстро они сбросят вес, если тоже попробуют эту воображаемую диету, – и как-то вдруг получается, что ты, сама того не желая, потакаешь чужому расстройству пищевого поведения.

Я не пью, потому что не хочу. Это самое простое объяснение. На самом деле все гораздо сложнее. Во-первых, есть Лорен. И папа.

Я потратила много часов на поиск ответа на вопрос: «Как понять, есть ли у человека склонность к алкоголизму?» Читала книги, форумы, колонки полезных советов. Но когда вокруг столько пьющих людей, трудно понять, в чем проблема: в самом человеке, в располагающей атмосфере маленького городка, в национальных или культурных особенностях, в моем возрасте, в моем характере, в моей семье, в моих собственных тараканах или во всем вместе взятом.

Наутро после особенно бурной пьянки Лорен выходила из комнаты, как новорожденный олененок на нетвердых трясущихся ножках, но с широкой улыбкой и по-детски невинными глазами. Накануне она замечательно повеселилась. А я злилась и искренне не понимала, в чем тут веселье. Может быть, я и вправду чего-то не понимаю? Может быть, я неправильно помню тот ужас, рвущую сердце тревогу, отвращение? Все вокруг пьют, всем вокруг нравится пить, и только я не беру в рот ни капли спиртного, только я остаюсь с темными воспоминаниями, нервно трясущимися руками и спазмами в животе, возникающими при мысли, что кто-то, кого я люблю, кто мне дорог, идет веселиться в место, где он может утратить контроль над собой и где ему угрожает опасность. Видимо, я действительно чего-то не понимаю.

Когда я стала старше, я часто слышала, как многие говорят, что мой папа – веселый человек. Да, он всегда был веселым. Но это было веселье, от которого я так крепко сжимала зубы, что у меня буквально сводило челюсти. Веселье, после которого вообще никогда не захочется веселиться. Рядом с отцом я всегда была напряжена. Раньше я этого не понимала и осознала только тогда, когда в первый раз напряглась из-за Лорен. Хотя с Лорен было немного не так. С папой все шло от мысли: «Ты мне не нравишься пьяным, пусть даже и нравишься всем остальным». С Лорен: «Я устала бояться, что с тобой может случиться что-то плохое».

Мне нужна трезвая голова, чтобы быть уверенной, что ни с кем не случится ничего плохого. Мне нужен предельный контроль над собой. Контроль над собой – важнейший фактор моего эмоционального благополучия. Если я не чувствую себя собой – настоящей, реальной собой, – у меня происходит рассинхронизация с миром и возникает пугающее ощущение, что я сейчас улечу в космос, сорвавшись с планеты, или перестану дышать. Для нормального существования мне нужно крепко держаться за свое «я», чтобы меня не затянуло в торнадо тревоги «все ли я делаю правильно, точно ли я стараюсь, как надо». Когда человек напивается – это грязно, опасно, неуправляемо. Я не пью, потому что боюсь, что мое худшее «я» может выйти наружу.

9

Уже два часа ночи. Руби, Джастин и Софи только что ушли, и я наконец-то осталась одна. Я сижу в своей комнате, все еще в костюме цыпленка, потому что снять его до окончания вечеринки было равносильно признанию поражения – хотя у меня не было ощущения победы, когда я ходила в нем среди гостей.

Джастин – вполне предсказуемо – стал допытываться, почему я не пью, но мне удалось перевести разговор на рассказы, которые мы должны сочинить для семинара по писательскому мастерству. Софи долго сокрушалась, что у нее получается не рассказ, а какой-то набор слов («Я его перечитала и вдруг поняла, что там ничего не происходит. Он вообще ни о чем. Ни о чем! Нет ни кульминации, ни конфликта, ни сюжета. Это буквально одни разговоры и обрывки бредовых снов!»). Я всерьез задумалась, потому что проблемы, перечисленные Софи, очень напоминают мои собственные. Мне хочется прямо сейчас перечитать свой рассказ, но сперва надо хотя бы немного прибраться на кухне, потому что я не смогу заснуть, зная, что там повсюду валяются пустые бутылки, которые никто не додумался выбросить. И еще я должна убедиться, что никто из пьяных гостей не включил газ в духовке. Чтобы потом спать спокойно.

Я выхожу из спальни, когда раздается пронзительный вопль, от которого кровь стынет в жилах. Что-то падает в комнате Джесси, дверь открывается, и в коридор выбегают Джесси и Амбер, оба растрепанные и напуганные.

Джесси голый по пояс, и я невольно задерживаю на нем взгляд. Но нет. Я никогда не признаюсь, что он привлекательный парень и у него очень красивое тело. Даже втайне от всех, даже наедине с собой.

– Боженьки, боженьки, боженьки, – кричит Амбер и бросается к Джесси, пытаясь вскарабкаться ему на спину.

Я говорю:

– Что происходит?

В коридор выходят Харпер и Пенни, обе в пижамах: Харпер – в черных широких штанах и свободной футболке, Пенни – в коротеньких шортах и маечке на бретельках из роскошного зеленого шелка. Она держит в руке флакон с кремом для тела и встревоженно хмурится.

– Что случилось? У вас все в порядке?

– Да какое в порядке?! Там была мышь! – кричит Джесси.

Амбер уже забралась к нему на плечи, яростно обхватив его шею руками. Удивительно, как он еще не задохнулся.

Мы с Харпер смотрим друг другу в глаза.

– Может быть, это та самая мышь, – говорит она.

– Которую мы видели у меня в спальне, – поясняю я.

– Вы видели мышь?! – кричит Джесси. – Почему мне никто ничего не сказал?

– Мы не хотели тебя волновать. Боялись, что ты отреагируешь слишком бурно, – говорю я, но это неправда. Мы просто забыли ему сообщить, что в доме могут водиться мыши, но теперь, когда я увидела, как они с Амбер вдвоем выскочили из его спальни, мне захотелось сказать ему что-нибудь злое.

Амбер шмыгает носом. Ее топик надет как-то криво, под ним явно ничего нет. Я деликатно отвожу взгляд, а то вдруг он сползет еще ниже, открыв голую грудь.

– Брук, в отличие от некоторых, не орала на весь квартал, когда увидела мышь, – говорит Харпер, и я ей улыбаюсь. Вот так-то. Задним числом выясняется, что я – прямо-таки образец выдержки и спокойствия.

– Может быть, это совсем не та мышь! Может быть, тут их сотни! – Джесси судорожно озирается по сторонам, словно ждет, что сейчас в коридор хлынет целая армия мышей. – И я не орал. Я спокоен как слон, – произносит он глухим голосом.

– Не урони меня! – кричит Амбер и еще крепче сжимает его шею. Она смотрит на Харпер и Пенни. – Мне надо домой. Вы просто не понимаете. Я ненавижу мышей, ненавижу.

– Мы все понимаем. – Пенни щелкает крышкой на флакончике с кремом. – Я принесу твои вещи.

– Мой бюстгальтер лежит на полу у постели Джесси. Сумка должна быть на кресле! – кричит Амбер, когда Джесси выносит ее на улицу. Она оборачивается ко мне. – Ты не принесешь мне стакан воды? И, может, там что-то осталось из фруктов? Потому что сейчас я бы съела одну виноградинку, только одну.

Я говорю:

– Да, конечно.

Мне не нравится, когда со мной обращаются как с официанткой, но Амбер и вправду расстроена, и я знаю, что чувствует человек, когда неожиданно видит мышь у себя в спальне. Я иду в кухню, наливаю воду в стакан, кладу на тарелку гроздь винограда (положить одну виноградинку – это было бы уже издевательство) и даже бросаю в воду дольку лимона. Потом выношу все во двор, где компания ждет такси вместе с Амбер.

– Вот, держи, – говорю я.

Даже полураздетая и напуганная до трясучки Амбер все равно выглядит потрясающе. Я вдруг очень отчетливо осознаю, что так и хожу в идиотском костюме цыпленка.

– Спасибо, милочка, – говорит она, забирая у меня стакан.

Я старательно изображаю невозмутимость, хотя у меня всегда дергается глаз, когда кто-то из моих ровесников называет меня «милочкой».

– Боже, – говорит Амбер, потихоньку отщипывая виноградины с грозди, которую я держу на тарелке. – Это самая жуткая ночь в моей жизни. Я теперь точно никогда не приду в ваш чумной дом.

Харпер обиженно хмурится. Я сочувственно ей улыбаюсь и убегаю обратно в дом. Прибираюсь на кухне, умываюсь и переодеваюсь в пижаму. По дороге в комнату я заглядываю в гостиную и вижу, как Джесси, уже успевший надеть футболку, ползает по полу и что-то высматривает под диваном, подсвечивая себе фонариком на телефоне.

Я говорю:

– Все еще беспокоишься из-за мыши?

– Просто пытаюсь понять, где она может быть.

– Вы, конечно, устроили сцену.

– Слышу я от девчонки в наряде цыпленка. – Он оборачивается и смотрит мне прямо в глаза. Как-то уж слишком долго и пристально.

У себя в комнате я запихиваю под дверь полотенце, чтобы мышь не проникла посреди ночи, ложусь и пытаюсь уснуть, но перед глазами стоит голый торс Джесси. Я гоню это видение прочь. Нет. Не думай о нем. Не думай о его широких плечах, о его крепких мышцах. Тебе это не надо. Даже если бы у нас не было никакой общей истории, он все равно не в моем вкусе. Теперь уже нет. Джесси – уж точно не мой типаж. Мой типаж… честно сказать, я не знаю. Раньше я думала, что это Тристан, мой бывший парень, но теперь поняла, что я думала так исключительно потому, что ему нравилась я, и, с моей точки зрения, парень, которому я нравлюсь, – вполне подходящий и даже полезный типаж.

Тристан симпатичный. На фотографиях – и вовсе красавчик. От него хорошо пахнет, он аккуратный и чистоплотный – из тех людей, кто всегда моет руки перед едой, – носит классические рубашки, регулярно стрижется, и у него безупречные манеры. Его родители – оба врачи, психологи. Тристан – их единственный ребенок, их радость и гордость. Он редко ругался. Он помогал мне в школе. Когда у меня были завалы с учебой, когда я взваливала на себя слишком много обязанностей и ничего не успевала, он говорил: «Я могу чем-то помочь?» И не просто говорил, а действительно помогал. Он был очень организованным, рассудительным, умным. Мне было с ним интересно. Из всех моих школьных партнеров по учебным проектам он был самым лучшим.

Тристан хорошо разбирался в романтике. Хотя, может быть, не разбирался совсем, но подходил к делу с душой. Однажды он сочинил стихотворение и посвятил мне. На первый взгляд это действительно было красивым жестом. Но когда он передал мне листок с распечатанным стихотворением, чтобы я прочитала его у него на глазах, у меня внутри все оборвалось. Я вдруг поняла, что читать посвященные мне стихи в присутствии человека, который их сочинил, – это мой худший кошмар, воплотившийся в жизнь. К тому же Тристан совершенно не интересовался литературой и прочими гуманитарными предметами, его привлекали только физика и математика. Всякий раз, когда я пыталась заговорить с ним о книгах, он напоминал, что каждый год перечитывает «Властелина колец», хотя я сомневалась, что он перечитывает всю трилогию от и до. Наверняка просто смотрит кино. Это был предел его вовлеченности в литературу. Но, возможно, он был настоящим поэтом. Я не знаю, кто это решает. Я не знаю критериев, по которым можно судить о стихах – хороши они или плохи, – и мне не хотелось в этом разбираться под испытующим, пристальным взглядом Тристана.

Я думала, стихотворение будет в рифму. Думала, оно будет нескладным, трогательным и смешным. Влюблен я в Брук. Влюблен не вдруг. О том известно всем вокруг – что-нибудь в таком духе. Это было бы как минимум мило.

Стихотворение было без рифмы.

Я прочла его дважды, в подобающем случаю почтительном молчании. Я до сих пор помню его наизусть, слово в слово.

Небо – вялое, серое,
Земля – твердая и сырая.
Моя жизнь – пустая, как голое поле.
А потом пришла ты,
Прикоснулась ко мне,
И расцвел мой бутон.

Я подняла глаза на Тристана. Он смотрел на меня, чуть наклонившись вперед, и с нетерпением ждал, что я скажу.

– Мне нравится, – сказала я, растянув губы в улыбке.

– Я был уверен, что тебе понравится.

Мне совсем не понравилось стихотворение.

Мне понравилось, что он посвятил мне стихи. Хотя нет, это тоже неправда. Я понимала, что мне должно это нравиться. И я, конечно же, оценила его старания. Это и вправду приятно, когда тебе посвящают стихи. Можно прожить целую жизнь и не встретить кого-то, кто сочинит для тебя романтическое стихотворение, а я могу со спокойной душой поставить галочку в этом квадратике уже сейчас. Как говорится, без лишних промедлений.

Но мне совсем не понравился выбор слов. Особенно «вялое» по отношению к небу. И сочетание «сырой» и «твердой» при описании земли. И этот образ с бутоном, расцветшим, когда я к нему прикоснулась. Очень агрессивный образ. Тем более если учесть, что я не раз прикасалась к пенису человека, который это написал.

И еще мне не понравилось, что Тристан распечатал стихотворение на обычном листе офисной бумаги формата А4. Шрифт Arial, размер 12, выравнивание по левому краю. Без отступа сверху. Интервал между строчками – стандартный множитель. Затем – его имя и, по какой-то абсурдной причине, значок копирайта.

Он сам выбирал такой шрифт и стиль оформления или просто использовал настройки по умолчанию при создании вордовского документа? Я подумала, что он мог бы приложить больше усилий, купить хорошую плотную кремовую бумагу, увеличить размер шрифта, вставить лист в рамку, может быть, заламинировать. А теперь я не знала, что делать с этим несчастным листочком: сложить его в несколько раз и носить с собой в сумке или оставить без сгибов и убрать в крепкую папку, чтобы он не помялся. У меня дома был ламинатор, но мне почему-то совсем не хотелось ламинировать эту бумажку.

В приступе неуместного откровения я прочитала стихотворение маме, бабушке и Лорен. Мама сказала:

– Прежде чем кто-нибудь выскажется, хочу напомнить, что нам нравится Тристан.

Лорен чуть не задохнулась от смеха и с первого раза запомнила стихотворение наизусть. Бабушка попросила дать ей листочек, потому что она лучше воспринимает стихи не на слух, а глазами. Она долго молчала, глядя на распечатку, и наконец произнесла:

– Не выходи за него замуж. А если все-таки выйдешь, не давай ему прочитать это вслух на вашей свадьбе. Потому что он непременно захочет прочесть.

Получилось совсем уж неловко. Мне пришлось защищать это стихотворение, которое мне даже не нравилось. Но я не могла допустить, чтобы Тристан стал посмешищем в нашей семье.

Мне всегда было немного тревожно, когда мы с Тристаном оставались наедине. Каждый раз я боялась, что сейчас он признается мне в любви и мне придется ответить, что я тоже его люблю. Но я его не любила, отчего чувствовала себя неполноценной как девушка и, может быть, как человек. Потому что Тристан был прекрасен во всех отношениях и подходил мне идеально. Как можно было его не любить?! Я что, надеялась встретить кого-то получше? Конечно нет. Но я не чувствовала к нему… Даже не знаю, как это назвать. Никакой химии. Никакой искры. Никакой пылкой любви – и даже намека на будущую любовь.

В общем, все было сложно. Я боялась, что нравлюсь ему слишком сильно, и в то же время ужасно боялась, что нравлюсь ему недостаточно сильно. Я не хотела, чтобы он меня любил, но и не хотела, чтобы не любил, потому что так было бы еще хуже. Так что, с какой стороны ни смотри, ситуация получалась заведомо проигрышная.

Когда я опубликовала в социальной сети фотографию пионов, подаренных Тристаном на наш с ним трехмесячный «юбилей», этот пост собрал больше лайков, чем все остальные мои публикации за последний год. Когда я выложила наши снимки из фотобудки, где мы прижимаемся друг к другу щеками, оба милые до невозможности, все знакомые оставили мне в комментариях кучу сердечек. Было очень приятно почувствовать, что меня обожают. И приятнее вдвойне – знать, что все это видят. Видимо, где-то в глубине души, в самом дальнем и темном ее тайнике, я еще не оправилась от обиды, нанесенной мне Джесси, и мне хотелось найти подтверждение, что у меня все хорошо. Смотрите все! Смотрите, какая прекрасная у меня жизнь, всем на зависть. Смотрите, как меня любит Тристан, хотя он никогда этого не говорил, и от одной только мысли, что он когда-нибудь заговорит о любви, меня бросало в холодный пот и легонько подташнивало по ночам, и я ужасно боялась, что вообще не способна ни дарить, ни принимать любовь.

А потом Тристан выдал такое…

Он сказал, что нам надо серьезно поговорить. Вот оно, подумала я. Крепись, Брук. Сейчас он признается тебе в любви.

– Я люблю другую, – заявил он.

Я чуть не рассмеялась. Видимо, от потрясения.

– Кого? – спросила я в полном недоумении.

Кендру, подругу детства. Они дружат чуть ли не с детского сада. Я была с ней знакома, но она училась в другой школе, так что я ее видела лишь пару раз. Он давно ее любит, сказал Тристан. Уже много лет. Просто раньше он этого не понимал, а теперь понял.

Это был жесткий удар под дых. Тристан всегда виделся мне надежным и верным партнером. Я была совершенно уверена, что он никогда меня не бросит, никогда не сделает мне больно, никогда не уйдет от меня к другой девушке.

И вдруг оказалось, что я ему не нужна.

И была не нужна изначально.

10

Сегодня великий день. Сегодня я в первый раз выхожу на пробежку. Уже через час с небольшим я официально стану бегуньей, когда завершу круг по Тану, беговой дорожке вокруг Королевского ботанического сада, которая неожиданно оказалась совсем рядом с домом и выпала первым же результатом поиска по запросу «Лучшее место для бега в Мельбурне». Я стараюсь не завышать ожиданий – всему нужен разумный предел – и все-таки возлагаю большие надежды на эту пробежку. Она станет моим первым шагом на пути к идеальной физической форме. Раскроет мой творческий потенциал. Со временем я превращусь в нового человека, каким я всегда представляла себе бегуна: сильного, энергичного, может быть, несколько самоуверенного, но в привлекательной, мощной манере. Я также надеюсь, что занятия бегом вылечат бессонницу, обеспечат организму достаточное пребывание на солнце, необходимое для выработки витамина D, избавят меня от странной ноющей боли внизу живота, которая появилась с утра и никак не проходит, и помогут мне справиться с беспокойством по поводу планов на сегодняшний вечер: папа приехал в Мельбурн по работе и пригласил меня вместе поужинать.

Лорен сразу сказала:

– Не ходи. Просто скажи, что не сможешь. Скажи, что ты занята. Он тебе сообщил всего за день. У тебя могут быть планы. Ты не обязана все бросать и бежать с ним встречаться.

Но я почти год не видела папу – нет, погодите, уже больше года, – и у меня не было никаких планов на этот вечер. Да и кем надо быть, чтобы, сославшись на занятость, отказаться от встречи с отцом, которого ты почти никогда и не видишь?

– Ты еще пожалеешь, – сказала Лорен.

– Не пожалею, – ответила я.

Я подумала так: светит солнце, я иду на пробежку, жизнь полна удивительных и прекрасных возможностей, и, может быть, на этот раз все будет по-другому. Может быть, мы с отцом замечательно проведем время за ужином, будем много смеяться, найдем общий язык, по-настоящему сблизимся, и все пройдет на удивление нормально.

Когда я была младше, я заранее составляла списки вопросов и тем для обсуждения, чтобы нам с папой было о чем говорить, когда он в следующий раз позвонит. Длинные списки как минимум на десять пунктов, потому что на некоторых из них разговор обрывался на первом же папином «Да, малышка, это интересно», и, поскольку он не задавал никаких уточняющих вопросов, мне приходилось сразу же обращаться к следующей теме. Теперь я уже не заморачиваюсь со списками, а просто спрашиваю у папы о чем-то таком, что его точно интересует (крепленые вина, футбол, беспилотные летательные аппараты, паддлбординг), слушаю и киваю.

В худшем случае после сегодняшней встречи у меня будет несколько новых забавных историй для мамы и бабушки. Мы с Лорен всегда пересказываем маме самые бредовые папины россказни. Так мы проявляем благодарность за то, что она нас растила в основном одна: нам хочется, чтобы она чаще смеялась. А в лучшем случае мы с папой по-настоящему сблизимся. Может быть. Несмотря на все его недостатки, я по-прежнему очень его люблю. В детстве мне было с ним весело и хорошо не тогда, когда он общался с друзьями и развлекался «по-взрослому», а когда мы с ним часами играли в шахматы. Когда он учил нас с Лорен играть в покер или изображал дикое голодное чудище и гонялся за нами по всему дому. Когда мы все вместе смотрели кино по субботам после обеда и он строил барьер из диванных подушек, чтобы нам с Лорен было где спрятаться на страшных моментах. Я храню эти воспоминания как доказательство. Я втайне надеюсь, что папа, возможно, из тех мужчин, которым трудно справляться с родительской ответственностью при маленьких детях, и теперь, когда мне восемнадцать – я уже не ребенок, а вроде как взрослый человек, – на него будет меньше давления и он справится лучше. Он мог бы и не сообщать мне, что приехал в Мельбурн. Я бы и не узнала, что он приезжал. Но он позвонил. Он хотел со мной встретиться.

Я подхожу к беговой дорожке. Сначала делаю несколько простых упражнений на растяжку, отвожу плечи назад. План такой: двухминутное чередование. Две минуты идешь быстрым шагом, две минуты бежишь, и так – по всему кругу. Может быть, даже получится выделить по три минуты на бег, если мне хватит сил. Ничего сложного.

Продолжить чтение