Вешние воды

Глава первая

Йоги Джонсон стоял и смотрел из окна большого насосного завода в Мичигане. Скоро придет весна. Возможно ли, что этот писака Хатчинсон, сказавший: «Пришла Зима, зато Весна в пути [1]!», снова окажется прав в этом году? Йоги Джонсон задумался. Рядом с Йоги, через одно окно, стоял Скриппс О’Нил, длинный тощий человек с длинным тощим лицом. Оба стояли и смотрели на пустой двор насосного завода. Снег покрывал ящики с насосами, которые вскоре увезут. Как только придет весна и растает снег, заводские рабочие повытаскивают насосы из сугробов и отправят на станцию Гранд-Рапидс энд Индиана, где их погрузят на платформы и увезут. Йоги Джонсон смотрел в окно, на занесенные снегом насосы, и его дыхание оставляло легкие затейливые следы на оконном стекле. Йоги Джонсон подумал о Париже. Пожалуй, затейливые следы на стекле и напомнили ему об этом развеселом городе, где он однажды провел две недели. Две недели, оказавшиеся счастливейшим временем его жизни. Теперь все это позади. Как и все прочее.

Скриппс О’Нил был двоеженцем. Он глядел из окна, длинный, тощий и несгибаемый в своей хрупкой твердости, и думал об обеих женах. Одна жила в Манселоне, другая жила в Петоски [2]. Жену, жившую в Манселоне, он не видел с прошлой весны. Он глядел на заснеженный двор с насосами и думал, чего ждать от этой весны. С женой из Манселоны Скриппс часто выпивал. Когда он выпивал, им с женой бывало хорошо. Они вдвоем спускались к станции и ходили по рельсам, а потом садились вдвоем, выпивали и смотрели на проходящие поезда. Они сидели под сосной на пригорке, над рельсами, и выпивали. Бывало, выпивали до утра. Бывало, пили неделю напролет. Им это шло на пользу. Скриппс делался молодцом.

У Скриппса была дочь, которую он звал, шутя, Шалавой О’Нил. На самом деле она была Авой О’Нил. Как-то ночью, когда Скриппс со своей старушкой выпивал на железной дороге три-четыре дня подряд, он потерял жену. Не понял, куда она девалась. Когда он пришел в себя, кругом было темно. Он пошел в городок по железной дороге. Шпалы у него под ногами были жесткими и твердыми. Он попробовал идти по рельсе. Ничего не вышло. Так можно и с ума сойти, это точно. Он снова пошел по шпалам. До городка путь был неблизкий. Наконец вдалеке показались огни сортировочной станции. Он сошел с путей и прошел мимо Манселонской средней школы. Это было здание из желтого кирпича. Никакого тебе рококо, как на зданиях, что он видел в Париже. Нет, он сроду не был в Париже. Это был не он. Это был его друг, Йоги Джонсон.

Йоги Джонсон смотрел в окно. Скоро надо будет закрывать насосный завод на ночь. Он осторожно открыл окно, самую малость. Самую малость, но и этого хватило. Снег во дворе уже начал таять. Подул теплый ветерок. Чинук, как его называли насосные. Теплый чинук проник через окно в насосный завод. Все рабочие отложили инструменты. Среди них было много индейцев.

Бригадиром был невысокий малый с железной челюстью. Как-то раз он забрался аж в Дулут. Дулут был далеко, по ту сторону синих озерных вод, в холмах Миннесоты. С ним там случилась чудесная вещь.

Бригадир сунул палец в рот, чтобы увлажнить, и поднял в воздух. Он почувствовал на пальце теплый бриз. Сокрушенно покачал головой и улыбнулся рабочим, пожалуй, несколько хмуро.

– Ну, как есть чинук, ребята, – сказал он.

Рабочие, по большей части молча повесили свои инструменты. Полусобранные насосы убрали на стойки. Люди потянулись, одни с разговорами, другие молча, кто-то бормоча, в умывальную, чтобы умыться.

Через окно снаружи донесся индейский боевой клич.

Глава вторая

Скриппс О’Нил стоял возле Манселонской средней школы, подняв взгляд на освещенные окна. Было темно, и падал снег. Он падал так давно, что Скриппс уже не помнил, когда это началось. Остановился прохожий и стал глазеть на Скриппса. Если подумать, какое ему дело до него? Прохожий пошел дальше.

Скриппс стоял в снегу и глазел на освещенные окна школы. Там люди изучали вещи. Трудились до поздней ночи, ребята бок о бок с девчатами, в поисках знаний, одержимые изучением вещей, охватившим Америку. Его девочка, Шалавочка, девочка, стоившая ему чистых семьдесят пять долларов за врачебные счета, тоже там училась. Скриппс гордился. Ему учиться было поздно, но там, день за днем и ночь за ночью, училась Шалава. У нее была голова на плечах, у этой девчонки.

Скриппс подошел к своему дому. Дом был невелик, но старушке Скриппса размер был не важен.

– Скриппс, – приговаривала она, когда они выпивали вдвоем, – я дворец не хочу. Все, чего я хочу, это домик, чтобы ветер не пропускал.

Скриппс поймал ее на слове. Теперь, когда он шел поздним вечером через снег и видел огни своего дома, он был рад, что поймал ее на слове. Всяко лучше так, чем если бы он возвращался домой во дворец. Он, Скриппс, был не из тех парней, кому подавай дворец.

Он открыл дверь своего дома и вошел. Какая-то мысль крутилась у него в голове. Он попытался отмахнуться от нее, но не тут-то было. Как там написал этот парень, один поэт, который повстречался его другу Гарри Паркеру в Детройте? Гарри его цитировал: «Пусть я побывал во дворцах и хоромах. Когда ты… что-то там еще… но нет ничего лучше дома». Он не мог вспомнить слова. Только некоторые. Он сочинил к ним простой мотив и научил Аву петь. Это было, когда они только поженились. Скриппс мог бы стать композитором, одним из тех парней, что пишут всякую всячину для Чикагского симфонического оркестра, будь у него шанс продолжить учебу. Сейчас он скажет Аве спеть эту песню. Он больше никогда не будет пить. Пьянство лишило его музыкального слуха. Когда он напивался, свистки ночных поездов, одолевавших склон Бойн-фоллз, казались ему милее всего, что написал этот парень, Стравинский. Вот что значит пьянство. Так нельзя. Он выберется в Париж. Как этот парень, Альберт Сполдинг, который играет на скрипке.

Скриппс открыл дверь. И вошел.

– Ава, – позвал он, – это я, Скриппс.

Он больше никогда не будет пить. Больше никаких ночей на железной дороге. Пожалуй, Аве нужно новое меховое пальто. Пожалуй, если подумать, она-таки хотела дворец, а не эту хибару. Никогда не знаешь, чего от тебя хочет женщина. Пожалуй, если подумать, эта хибара пропускала ветер. Ерунда какая-то. Он чиркнул спичкой.

– Ава! – позвал он, срываясь на крик, исполненный тупого ужаса.

Его друг, Уолт Симмонс, слышал, как таким криком кричал жеребец, которого переехал автобус на Пляс-Вандом в Париже. Меринов в Париже не было. Все лошади сплошь жеребцы. Кобыл они не разводили. Если только до войны. Война все изменила.

– Ава! – позвал он опять. – Ава!

Ответа не было. Дом был пуст. Пока Скриппс стоял один, длинный и тощий, в своем опустевшем доме, сквозь метель до его слуха донесся издалека индейский боевой клич.

Глава третья

Из Манселоны Скриппс уехал. Довольно с него этого места. Что мог дать ему подобный городок? Ничего там не было. Ты всю жизнь работал, а потом – на тебе. Многолетние сбережения идут прахом. Все не впрок. Он уехал в Чикаго, подыскать работу. Чикаго – место что надо. Одно географическое положение чего стоит, у самого конца озера Мичиган. В Чикаго творятся большие дела. Это ясно любому дураку. Скриппс купит землю в районе, который теперь зовется Петлей, где полно магазинов и фабрик. Купит землю подешевле и вцепится в нее. Пусть попробуют выцарапать у него. Он уже знал, как делаются дела.

Одинокий, с непокрытой головой, снег метет по волосам, он пошел по рельсам Гранд-Рапидс энд Индиана. Такой холодной ночи он не мог припомнить. Он подобрал мертвую птичку, окоченевшую и упавшую на пути, и убрал за пазуху, чтобы отогреть. Птичка устроилась вблизи его теплого тела и клюнула в грудь с благодарностью.

– Бедняжка, – сказал Скриппс. – Тоже мерзнешь.

На глаза навернулись слезы.

– Гребаный ветер, – сказал Скриппс и снова повернул лицо к метели.

Ветер дул с самого Верхнего озера. Над головой у Скриппса пели на ветру телеграфные провода. Скриппс увидел, как из темноты к нему приближается большой желтый глаз. Гигантский локомотив надвигался сквозь бурю. Скриппс отошел с путей, пропуская его. Как там сказал этот старый писака, Шекспир: «Кто сильный, тот и прав»? Скриппс подумал об этой цитате, пока мимо него проносился в заснеженной темноте поезд. Сперва прошел паровоз. Он увидел, как нагнулся кочегар, чтобы швырнуть побольше угля в открытую дверцу топки. Машинист был в защитных очках. Лицо его озарялось светом из открытой дверцы паровой машины. Он был машинистом. Должно быть, ему было душно. Скриппс подумал о чикагских анархистах, сказавших перед тем, как их повесили: «Пусть вы нас душите сегодня, вы все же не сможете… что-то там… наши души». На том месте, где их похоронили, на Уолдхаймском кладбище, стоял памятник, прямо рядом с Парком развлечений. Лесной парк, в Чикаго. Отец водил туда Скриппса по воскресеньям. Памятник был весь черный, с черным ангелом. Скриппс тогда был мальчишкой. Он часто спрашивал отца: «Отец, если мы приходим в воскресенье смотреть на анархистов, почему мы не можем покататься на водных горках?» Ответ отца никогда его не устраивал. Он ведь тогда был мальчишкой в коротких штанишках. Его отец был великим композитором. А мать – итальянкой с севера Италии. Странные они люди, эти северные итальянцы.

Скриппс стоял рядом с путями, а длинный черный состав стучал колесами среди снегов, проходя мимо него. Все вагоны были спальными. Шторки опущены. Из щелок под темными окнами сочился свет, пока проезжали вагоны. Поезд не грохотал, как мог бы, если бы шел в другую сторону, потому что карабкался по склону Бойн-фоллз. Вверх он шел медленнее, чем под гору. Но все равно слишком быстро, чтобы Скриппс мог заскочить. Он подумал, как мастерски заскакивал в продуктовые вагоны, когда был мальчишкой в коротких штанишках.

Длинная черная вереница спальных вагонов прошла мимо Скриппса, стоявшего у путей. Кто были люди в этих вагонах? Американцы, копившие деньги, не просыпаясь? Может, матери? Может, отцы? Может, среди них были любовники? Или европейцы, представители изношенной цивилизации, измотанные войной? Хотел бы Скриппс знать.

Последний вагон миновал, и поезд стал удаляться. Скриппс смотрел, как хвостовые красные огни исчезают в черноте, сквозь которую мягко падал снег. Под рубашкой у него трепыхалась птичка. Скриппс двинулся вдоль шпал. Он хотел той же ночью добраться до Чикаго, если получится, чтобы начать работать с утра. Птичка опять затрепыхалась. Она уже набралась сил. Скриппс накрыл ее рукой, чтобы унять ее птичьи трепыхания. Птичка успокоилась. Скриппс побрел дальше вдоль путей.

Если подумать, ему не обязательно идти в Чикаго. Есть и другие места. Ну и что, что этот критик, Генри Менкен [3], назвал Чикаго литературной столицей Америки? Есть еще Гранд-Рапидс [4]. Как только он окажется в Гранд-Рапидс, он сможет открыть мебельный бизнес. Так состояния сколачиваются. Молодые парочки, обсуждавшие на вечерних прогулках обустройство дома, только и говорили, что о гранд-рапидской мебели. Он вспомнил вывеску, которую видел в Чикаго мальчишкой. Это мать указала ему на нее, когда они ходили босиком от двери к двери там, где сейчас, наверно, Петля, и просили милостыню. Вывеска нравилась матери ярким сверканием электрических лампочек.

– Прямо как Сан-Миниато в моей родной Флоренции, – сказала она Скриппсу. – Глянь-ка, сын мой, – сказала она, – настанет день, и твою музыку будет играть симфонический оркестр Фиренци [5].

Скриппс, бывало, часами смотрел на эту вывеску, пока мать спала, закутавшись в старую шаль, там, где сейчас, наверно, отель «Блэкстоун». Вывеска производила на него большое впечатление.

«ПОЗВОЛЬТЕ ХАРТМАНУ ОБУСТРОИТЬ ВАШЕ ГНЕЗДЫШКО», – гласила вывеска.

Она переливалась всеми цветами. Сперва ослепительно белым. Он нравился Скриппсу больше всего. Затем вспыхивал нежно-зеленый. Затем красный. Как-то ночью, когда он лежал, прижавшись к теплому боку матери, и смотрел, как сверкает вывеска, подошел полисмен.

– Вам нельзя тут оставаться, – сказал он.

О да, в мебельном бизнесе можно сделать большие деньги, если знать, как за это взяться. Он, Скриппс, знал эту игру вдоль и поперек. Он уже все решил в уме. Он пойдет в Гранд-Рапидс. Птичка затрепыхалась, на этот раз от радости.

– О, какую прекрасную золотую клетку я тебе сделаю, милая моя, – сказал Скриппс восторженно.

Птичка уверенно клюнула его. Скриппс пошел дальше сквозь вьюгу. Снег начинал заметать пути. Ветер донес издалека до слуха Скриппса индейский боевой клич.

Глава четвертая

Где теперь был Скриппс? Шагая в ночи сквозь вьюгу, он лишился былой уверенности. Он направился в Чикаго после той ужасной ночи, когда выяснил, что дом его больше ему не дом. Почему ушла Ава? Что стало с Шалавой? Он, Скриппс, не знал. Да и не хотел знать. Все это было в прошлом. Прошло и быльем поросло. Он стоял по колено в снегу перед зданием вокзала. На вокзале было написано большими буквами:

ПЕТОСКИ

На платформе валялись кучей оленьи туши, привезенные охотниками с Верхнего полуострова Мичигана и сваленные друг на дружку, мертвые и окоченевшие, припорошенные снегом. Скриппс снова прочитал надпись. Неужели это Петоски?

Внутри вокзала сидел человек, постукивая по чему-то за зарешеченным окном. Он посмотрел на Скриппса. Может, это телеграфист? Что-то навело Скриппса на такую мысль.

Он вышел из сугроба и приблизился к окну. Человек за окном деловито возился с телеграфным ключом.

– Вы телеграфист? – спросил Скриппс.

– Да, сэр, – сказал человек. – Я телеграфист.

– Вот же славно!

Телеграфист взглянул на него с подозрением. Если подумать, какое ему дело до него?

– А что, трудно быть телеграфистом? – спросил Скриппс.

Он хотел сразу спросить, не Петоски ли это. Только он не знал этот великий северный край Америки и хотел проявить вежливость.

Телеграфист взглянул на него с любопытством.

– Слушай, – спросил он, – ты не фея?

– Нет, – сказал Скриппс. – Я не знаю, что значит быть феей.

– Ну, – сказал телеграфист, – для чего ты птицу с собой носишь?

– Птицу? – спросил Скриппс. – Какую птицу?

– Ту птицу, что торчит у тебя из-под рубашки.

Скриппс растерялся. Что он за тип, этот телеграфист? Что за люди вообще идут в телеграфисты? Похожи они на композиторов? Или на артистов? Или на писателей? Или на рекламщиков, пишущих объявления в национальных еженедельниках? А может, они похожи на европейцев, вымотанных и измученных войной, у которых все лучшее уже в прошлом? Может ли он выложить этому телеграфисту все как есть? Поймет ли он?

– Я направлялся домой, – начал он. – Проходил мимо Манселонской средней школы…

– Я знал девчонку в Манселоне, – сказал телеграфист. – Может, ты ее знал? Этель Энрайт.

Не стоило продолжать. Он будет краток. Изложит голые факты. К тому же сейчас лютый холод. Холодно стоять на продуваемой ветром платформе. Что-то подсказывало ему, что продолжать бессмысленно. Он оглянулся на оленину, наваленную кучей, закоченевшую на холоде. Пожалуй, им тоже случалось любить. Одни были самцами, другие – самками. Самцы с рогами. Сразу можно отличить. Не то что с кошками. Во Франции разводят кошек, а не лошадей. Франция отсюда далеко.

– От меня жена ушла, – выпалил Скриппс.

– Не удивительно, если ты расхаживаешь с чертовой птичкой, торчащей из-под рубашки, – сказал телеграфист.

– Что это за город? – спросил Скриппс.

Недолгий миг духовного родства, возникшего между ними, испарился. Да и не было между ними родства. Но могло бы быть. Теперь уж без толку. Без толку пытаться поймать то, что ушло. Упорхнуло.

– Петоски, – ответил телеграфист.

– Спасибо, – сказал Скриппс.

Он развернулся и направился в тихий, безлюдный северный город. Ему повезло, что в кармане четыреста пятьдесят долларов. Он как раз продал рассказ Джорджу Хорасу Лоримеру перед тем, как снова загулял со своей старушкой. Почему он вообще ушел? В чем, собственно, дело?

Навстречу ему шли по улице два индейца. Они посмотрели на него, но в лице не изменились. Лица у них остались прежними. Они зашли в цирюльню Маккарти.

Глава пятая

Скриппс О’Нил нерешительно стоял перед цирюльней. Внутри там брили людей. Других людей, точно таких же, подстригали. Третьи люди сидели вдоль стены на высоких табуретах и курили, ожидая, пока освободится место у цирюльника, и любуясь на картинки, развешанные по стенам, или на свои отражения в длинном зеркале. Не зайти ли и ему, Скриппсу? Если подумать, у него в кармане четыреста пятьдесят долларов. Он мог зайти куда пожелает. Он снова глянул в окно в нерешительности. Картина была заманчивой: человеческое общество, теплая комната, белые куртки цирюльников, ловко щелкавших ножницами по волосам или проводивших наискось бритвами через пену, покрывавшую лицо человека, которого брили. Они умели обращаться со своими инструментами, эти цирюльники. Только не этого ему хотелось. Ему хотелось чего-то другого. Ему хотелось поесть. К тому же надо было присматривать за птичкой.

Скриппс О’Нил повернулся к цирюльне спиной и зашагал прочь по тихой улице морозного северного городка. Справа от него, пока он шел, плакучие березы свешивали до земли голые ветви, отяжелевшие от снега. До него донесся звон бубенчиков. Никак Рождество?.. На юге детвора взрывала петарды и кричала друг дружке: «Подарочек! Подарочек!» Его отец был с юга. Он был солдатом в повстанческой армии. Во дни Гражданской войны. Шерман сжег их дом, продвигаясь маршем к морю.

– Война – это ад, – сказал тогда Шерман. – Но вы сами видите, миссис О’Нил. Мне пришлось это сделать.

Он поднес спичку к старому дому с белыми колоннами.

– Был бы здесь генерал О’Нил, подлец вы эдакий, – сказала его мать на своем ломаном английском, – вы бы ни за что не поднесли спичку к этому дому!

Из старого дома потянулся дым. Занимался огонь. Белые колонны скрывались в поднимавшихся клубах дыма. Скриппс крепко держался за грубое домотканое платье матери.

Генерал Шерман снова вскочил в седло и отвесил низкий поклон.

– Миссис О’Нил! – сказал он, и мать Скриппса всегда повторяла, что в глазах у него стояли слезы, пусть он и был чертов янки. У человека было сердце, сэр, пусть он и не следовал его указаниям. – Миссис О’Нил, будь генерал здесь, мы бы все решили по-мужски. А так, мэм, война есть война, я должен сжечь ваш дом.

Он махнул одному из своих солдат, и тот выбежал вперед и метнул ведро керосина на огонь. Огонь взвился, и в тихом вечернем воздухе поднялся большущий столб дыма.

– Зато, генерал Шерман, – сказала мать Скриппса торжествующе, – этот столб дыма предупредит других верных дочерей Конфедерации, что вы приближаетесь.

Шерман поклонился.

– Мы должны пойти на этот риск, мэм.

Он пришпорил лошадь и поскакал, его длинные белые волосы развевались по ветру. Ни Скриппс, ни его мать больше его не видели. Странно, что он сейчас подумал об этом. Он поднял взгляд. Перед ним была вывеска:

ЗАКУСОЧНАЯ БРАУНА

БУДЬТЕ УВЕРЕНЫ, КАЧЕСТВО ПРОВЕРЕНО

Он зайдет и поест. Вот чего ему хотелось. Зайдет и поест. Ох уж эта вывеска:

БУДЬТЕ УВЕРЕНЫ, КАЧЕСТВО ПРОВЕРЕНО

О, эти владельцы больших закусочных знают, что к чему! Знают, как завлечь посетителей. Без всякой рекламы в «Сатудэйивнингпост». «Будьте уверены, качество проверено». Вот это дело. Он вошел.

Зайдя в закусочную, Скриппс огляделся. Он увидел длинную стойку. Увидел часы. Увидел дверь в кухню. Увидел пару столов. И горку пончиков под стеклянным колпаком. На стене висели вывески, предлагавшие разные съедобности. Это, стало быть, и есть закусочная Брауна?

– Будьте добры, – Скриппс обратился к немолодой официантке, вошедшей из кухни через маятниковую дверь, – вы мне не подскажете, это и есть закусочная Брауна?

– Да, сэр, – ответила официантка. – Будьте уверены, качество проверено.

– Спасибо, – сказал Скриппс.

Он сел за стойку.

– Пожалуйста, бобовой закуски мне и немножко для моей, вот, птички.

Он распахнул рубашку и поставил птичку на стойку. Птичка взъерошила перья и встряхнулась. Затем клюнула с интересом бутылку кетчупа. Немолодая официантка протянула руку и погладила птичку.

– Ну разве не красавчик? – заметила она и переспросила, чуть смутившись: – Ах да, что именно вы заказали, сэр?

– Бобов, – сказал Скриппс, – птичке и мне.

Официантка приоткрыла дверцу в кухню. Скриппс заметил теплое помещение в клубах пара, с большими кастрюлями и чайниками, и множеством блестящих котелков на стене.

– Свинину и трескунов, – сказала официантка буднично в открытую дверцу. – Одну для птички!

– На огне! – ответил голос из кухни.

– А сколько лет вашей птичке? – спросила немолодая официантка.

– Я не знаю, – сказал Скриппс. – Я впервые увидел ее прошлой ночью. Я шел по железной дороге из Манселоны. От меня жена ушла.

– Бедняжка, – сказала официантка.

Она капнула кетчупа себе на палец, и птичка стала клевать с благодарностью.

– От меня жена ушла, – сказал Скриппс. – Мы выпивали на железной дороге. Мы по вечерам выходили и смотрели на проходящие поезда. Я пишу рассказы. У меня был рассказ в «Посте» и два в «Даяле». Менкен пытается заполучить меня. Но я слишком умен для этих штучек. Не надо мне полицаев. С ними писатель капут [6].

Что он такое говорил? Он разгорячился. Так не годится. Он должен собраться с мыслями.

– У меня шафером был Скофилд Тэйер [7], – сказал он. – Я окончил Гарвард. Все, чего я хочу, это чтобы со мной и моей птичкой вели честную игру. Хватит этой Weltpolitik [8]. Уберите доктора Кулиджа [9].

Мысли у него путались. Он знал, в чем дело. Он ослаб от голода. Этот северный воздух слишком резок, слишком суров для него.

– Слушайте, – сказал он. – Дайте мне, пожалуйста, малость этих бобов. Не люблю обжираться. Я свою меру знаю.

Дверца открылась, и появилась большая тарелка бобов и маленькая тарелочка. От обеих шел пар.

– Вот, пожалуйста, – сказала официантка.

Скриппс набросился на большую тарелку бобов. Там было и немножко свинины. Птичка радостно насыщалась, закидывая головку после каждого проглоченного боба.

– Это она бога так благодарит за эти бобы, – объяснила немолодая официантка.

– И то правда, – согласился Скриппс, – отличные бобы.

Под воздействием бобов мысли у него прояснились. Что за ахинею он нес об этом малом, Генри Менкене? Неужели Менкен за ним охотится? Перспектива так себе. У него четыреста пятьдесят долларов в кармане. Когда все выйдут, он всегда может положить конец всему этому. Если слишком прижмут его, их ждет большой сюрприз. Живым его не возьмут. Пусть только попробуют.

Наевшись бобов, птичка заснула. Она спала на одной лапке, втянув другую в перья.

– Когда устанет спать на этой лапке, поменяет и передохнет, – заметила официантка. – У нас дома старая скопа вот так же делала.

– А где ваш дом? – спросил Скриппс.

– В Англии. В Озерном крае, – улыбнулась официантка с легкой грустью. – Знаете, страна Вордсворта.

Ох уж эти англичане. Разбрелись по всему белу свету. Мало им своего островка. Странные северяне, одержимые своей имперской мечтой.

– Я не всегда была официанткой, – заметила немолодая официантка.

– Не сомневаюсь.

– И близко не была, – продолжала официантка. – Довольно странная история. Пожалуй, вам будет скучно?

– Вовсе нет, – сказал Скриппс. – Вы не против, если я как-нибудь вставлю ее в рассказ?

– Нет, если найдете ее интересной, – улыбнулась официантка. – Вы ведь не станете указывать мое имя?

– Нет, если вам не хочется, – сказал Скриппс. – Кстати, можно я еще бобов закажу?

– Качество проверено, – улыбнулась официантка.

Лицо у нее было серым и морщинистым. Чем-то похожим на лицо актрисы, умершей в Питтсбурге. Как ее звали? Ленор Ульрик [10]. В «Питере Пэне». Точно. Говорят, всегда ходила с вуалью, подумал Скриппс. Интересная была женщина. Значит, Ленор Ульрик? Может, и нет. Неважно.

– Вы действительно хотите еще бобов? – спросила официантка.

– Да, – просто ответил Скриппс.

– Еще одну трескунов, – сказала официантка в дверцу. – Птичке не надо.

– На огне, – донесся ответ.

– Продолжайте, пожалуйста, вашу историю, – сказал Скриппс любезно.

– Это был год Парижской выставки [11], – начала она. – Я тогда была молоденькой, jeunefille [12], и приехала из Англии с мамой. Мы собирались присутствовать на открытии выставки. По пути от Гар-дю-Нор [13] к отелю на Пляс-Вандом, где мы остановились, мы зашли в лавку куафёра [14] и приобрели какие-то пустяки. Мама, как я помню, приобрела про запас бутылочку «нюхательной соли», как ее называют здесь, в Америке.

Она улыбнулась.

– Да, продолжайте. Нюхательной соли, – сказал Скриппс.

– Мы зарегистрировались, как положено, в отеле, и нам дали смежные номера, которые мы забронировали. Мама несколько выдохлась после поездки, и мы пообедали у себя в номерах. Я была взволнована оттого, что с утра увижу выставку. Но устала после путешествия – переправа вышла довольно скверной – и спала крепко. Утром я проснулась и позвала маму. Не услышав ответа, я пошла к ней в номер, разбудить маму. А вместо мамы там в постели был французский генерал.

– Мондьё [15]! – сказал Скриппс.

– Я ужасно напугалась, – продолжала официантка, – и позвонила в колокольчик управляющему. Подошел консьерж, и я потребовала выяснить, где моя мама. «Но, мадмуазель, – сказал консьерж, – мы ничего не знаем о вашей маме. Вы приехали сюда с генералом Таким-то»… Не помню, как звали генерала.

– Пусть будет генерал Жоффр [16], – предложил Скриппс.

– Очень похоже, – сказала официантка. – Я страх как напугалась, послала за полицией и потребовала показать журнал регистрации. «Увидите, что я зарегистрировалась с мамой», – сказала я. Пришла полиция, и консьерж принес журнал. «Видите, мадам, – сказал он, – вы зарегистрированы с генералом, с которым пришли к нам в отель прошлым вечером». Я была в отчаянии. Наконец, я вспомнила, где была лавка куафёра. Полиция послала за куафёром. Его привел полицейский агент. «Я заходила к вам в лавку с мамой, – сказала я куафёру, – и мама купила бутылочку ароматических солей». «Я прекрасно помню мадмуазель, – сказал куафёр. – Но вы были не с мамой. Вы были с пожилым французским генералом. Он приобрел, я полагаю, пару щипцов для усов. Приобретение, во всяком случае, записано у меня в книге». Я была в отчаянии. А между тем полиция привела извозчика, который привез нас с вокзала в отель. Он поклялся, что в глаза не видел мою маму. Скажите, вам все это не скучно?

– Продолжайте, – сказал Скриппс. – Если бы вы гонялись, как я, за хорошими сюжетами!

– Что ж, – сказала официантка. – Такая вот история. Маму я больше не видела. Я связалась с посольством, но они ничего не смогли поделать. Они в итоге установили, что я пересекла канал с мамой, но сверх того ничего поделать не могли… – На глаза немолодой официантки навернулись слезы. – Мамочку я больше не видела. Ни разу. Ни единого разочка.

– А что же генерал?

– Он в итоге ссудил мне сто франков – не такая уж большая сумма даже в те дни, – и я перебралась в Америку и стала официанткой. Вот и вся история.

– Должно быть что-то еще, – сказал Скриппс. – Жизнь готов заложить, есть что-то еще.

– Знаете, иногда мне кажется, что есть, – сказала официантка. – Кажется, должно быть что-то еще. Где-то должно быть какое-то объяснение. Не знаю, с чего я вспомнила об этом сегодня утром.

– Хорошо, что выговорились, – сказал Скриппс.

– Да, – официантка улыбнулась, и ее морщины слегка разгладились. – Теперь мне лучше.

– Скажите, – спросил Скриппс официантку, – нет ли в этом городке какой работы для меня и моей птички?

– Честной работы? – уточнила официантка. – Я знаю только честную.

– Да, честной работы, – сказал Скриппс.

– Говорят, требуются разнорабочие на новом насосном заводе, – сказала официантка.

Почему бы ему не поработать руками? Роден работал. Сезанн был мясником. Ренуар – плотником. Пикассо мальчишкой работал на сигаретной фабрике. Гилберт Стюарт, написавший эти знаменитые портреты Вашингтона, которые воспроизводятся по всей нашей Америке и висят в каждом классе, – Гилберт Стюарт был кузнецом. Потом еще был Эмерсон. Эмерсон был подручным каменщика. А Джеймс Рассел Лоуэлл в юности был, как он слышал, телеграфистом. Как тот парень на вокзале. Вполне возможно, что телеграфист на вокзале трудился сейчас над своим «Танатопсисом» или «К водяной птице» [17]. Почему бы и ему, Скриппсу О’Нилу, не поработать на насосной фабрике?

– Вы еще вернетесь? – спросила официантка.

– Если можно, – сказал Скриппс.

– И птичку вашу приносите.

– Да, – сказал Скриппс. – Малютка сейчас прилично устала. Если подумать, у нее была тяжелая ночь.

– С этим не поспоришь, – согласилась официантка.

Скриппс снова вышел в городок. Он почувствовал, как у него прояснились мысли, и он был готов встретить жизнь лицом к лицу. Насосный завод – это интересно. Насосы теперь – ого-го, не то что раньше. На насосах, что ни день, наживаются и теряются состояния на Уолл-стрит в Нью-Йорке. Он знал парня, который меньше чем за полчаса настругал чистых полмиллиона. Они знали, что почем, эти крутые дельцы с Уолл-стрит.